Красное Болото

Глава 1. Колхоз «Красное болото»

Лёша Минин не любил проводить лето в деревне. В отличие от большинства горожан он предпочитал летний город: улицы, по утрам свежеющие под струями поливальных машин и пустеющие в середине дня, тихие чистые аллеи, по которым хорошо мчаться на велосипеде, приветствуя звонками пенсионеров на зелёных скамейках и мамаш с колясками. Ему нравилось гонять с ребятами в футбол во дворе, где у домов пестрели клумбы, а на бельевой площадке всегда сохли чьи-то паласы, или играть в «казаки-разбойники» и войну с фашистами в заросшей части парка.

Городской парк делился на две половины.

Одна состояла из мрачных кривых деревьев трудноопределимых пород, толстых труб надземной теплоцентрали, странных маленьких будочек и узких тропинок, на которых городские собачники выгуливали своих питомцев. Поговаривали, что зимой в парке видели волков и рысей. Белок во всяком случае там было великое множество.

Вторая половина была цивилизованной, с аттракционами, колесом обозрения, кафе-мороженым, фонтаном и детскими горками.

Границу между двумя половинами обозначало кафе «Ромашка», посещаемое с утра похмельными, а к вечеру весёленькими тунеядцами. По ночам там случались драки. Улучив момент, когда тунеядцы расползались, у кафе можно было набрать пустых пивных бутылок. Сданные бутылки обеспечивали ребятам поход в кино на дневной сеанс и качели «Лодочки», раскачавшись на которых хорошенько можно было сделать «солнышко».

А «Сюрприз», где так здорово представлять себя космонавтом, которого тренируют на центрифуге? А мороженое? А газировка? В конце концов, аэродром, где каждый день садятся и взлетают «кукурузники»! А он тут, как Ленин в Шушенском!

Хоть Лёша и любил бабу Надю, деревенская жизнь ему была совсем не по душе.

Ни за что на свете Лёша не признался бы, что побаивается дыры в деревянном «скворечнике», куда приходилось бегать по нужде даже и ночью. Ещё ему не хватало тёплой ванны.

– Горячую воду всё равно отключили, до сентября не жди, – сказала мама Света, когда Лёша на это пожаловался. – Лучше мыться в бане, чем греть воду в кастрюльках. Глупый ты, Лёшка! Смотри, как тут здорово: и лес, и речка – кати на своём велосипеде куда хочешь!

Хорошо ещё, что с прежних приездов, с долгих каникул у бабы Нади и недавно ещё живого деда Ивана, оставались у него два корешка, два друга, прощавшие Лёше его городское происхождение и чистоплюйскую ненависть к «скворечникам».

Первый друг – Андрюха Лядов.

Отца у Андрюхи как бы не было, мать то работала, то запивала, брат год назад вернулся из тех мест, куда Макар телят не гонял. К тому же у Андрюхи было широкое, как у кота, лицо, от природы разбойное выражение глаз, рыжие волосы, которые никак невозможно пригладить, и веснушки ото лба до пяток. Поэтому Андрюху, конечно, все считали хулиганом. Хотя, если разобраться, ничего особенного он не делал. Девчонок за косы дёргал не больно и в меру. Некоторые даже обижались, что их косы обходят вниманием. Дрался только с теми, кто сам нарывался. Денег и конфет у малышей не отбирал, в грязь лицом никого не макал, портфелей в навозную кучу не забрасывал. Образцовый, можно сказать, пионер. Правда, почти по всем предметам у него были «тройки», и то потому, что держать Андрюху в каждом классе по два года не имело смысла. Учителя тоже не дураки и хотели как можно быстрее от него отделаться. Никем не напрягаемый Андрюха спокойно читал на уроках Майн Рида, взятого в школьной библиотеке, а после уроков дрессировал свою овчарку Найду. По окончании школы он собирался пойти в училище, стать капитаном речного судна и даже переехать в Волгоград.

В отличие от Андрюхи, у второго Лёшиного друга, Серёги Кашкина, начисто отсутствовали амбиции и какие-либо жизненные устремления. Он был человек одного дня: рыбачил, слонялся по лесу и не хотел учиться. Зато лес, речку и приболотные окрестности Серёга знал как свои пять пальцев. Без связки окуней, толстого налима или пары рябчиков никогда не возвращался, уж не говоря про грибы.

– Да и бог с ним, – говорила Серёгина мать, знатная доярка Зинаида Петровна Кашкина. – Не выйдет из парня учёного, глуповат он у меня. Зато не ленивый. И рыба с него, и по дому всегда поможет, и коровы его любят. Зоотехником будет аль ветеринаром, а то, может, лесником. Поди плохо?

Хорошие у Лёши были кореша, ими и спасался.

Младшей Лёшиной сестре Ане деревенская жизнь, напротив, нравилась.

Поутру она забиралась в бабушкины кусты смородины и обирала ягоду до полудня, придумывая за этим делом разные истории. Баба Надя половину смородины продавала, а из остальной варила вкуснейшее варенье, которое Минины-городские ели с осени до самого Первомая.

После обеда они с соседской Ларой на велосипедах ездили на речку купаться, потом листали старые журналы, вырезали красивые картинки и клеили в альбомы, искали сокровища в чуланах и на чердаках бабушкиных домов.

Аня, между прочим, насобирала большущую коробку лоскутов и отрезков красивых тканей, из которых планировала нашить своим куклам роскошных нарядов, а ещё нашла старинное зеркальце в замысловатой раме, розовощёкую фарфоровую балеринку и ужасный, явно старинный нож с резной рукоятью.

– Нож-то тебе зачем? – спросила Лара.

– С Лёшкой буду меняться, – ответила Аня. – Кому в магазин идти очередь за сыром стоять, когда совсем неохота, или там заставят его со мной гулять – Лёшка этого ужас как не любит, но от себя меня не отпускает, очень уж он ответственный. Пятёрочник. Но и гулять с ним невозможно, потому что он с большими мальчишками в футбол играет, а я сижу рядом как дура, не отойти никуда. А так я ему нож, а он меня в кино отпустит.

Лара поразилась Аниной продуманности – сама она так надолго загадывать не умела и решила тоже найти что-нибудь пригодное для дачи взятки старшим сёстрам, однако всё же сказала для порядку:

– Ножи дарить нельзя. Это к ссоре.

– Да мы и без того вечно ссоримся, – отмахнулась Аня. – И потом, это же не подарок. Подарок – когда за так, от чистого сердца. А это будет с целью. Это не подарок, а подкуп. А для подкупа ножи очень даже годятся, тем более старинные.

Лара хотела сказать, что вовсе нож не старинный, что на её глазах Анин дед Иван Михайлович для этого ножа рукоять вырезал, но решила не вредничать. Нож и впрямь был стоящий.

Когда темнело, девочки прихватывали с собой младшего Лариного братишку Олежку, приглашали местных девочек Веру и Наташу, забирались на сеновал или устраивались в маленькой комнате за печкой, гасили свет, и Аня рассказывала истории, которые придумывала за сбором смородины.

Анины истории все были страшные. После них страшно было спать, не завернувшись с головой в одеяло, а ещё страшнее – выйти ночью в тёмный нужник со зловещей вонючей дырой в полу; страшно было зайти днём в баню или сарай; страшно пойти в чулан или курятник.

Конечно, слушать такие истории было сплошным удовольствием. Только маленький трёхлетний Олежка в силу своего малолетства и общей несознательности портил впечатление, заливаясь смехом в неуместных местах или повторяя слова, которые привлекли его необычным звучанием.

– Наташ, а почему колхоз называется «Красное Болото»? – спросила однажды Аня. – Колхозы обычно по-другому называют. В честь героев, партизан, или урожая, или ещё как-то так.

– Чой-то тебе Болото не нравится? – набычилась Наташа – ярый кулик родной деревни.

– Вовсе даже нравится, – возразила Аня. – Необычно. Ни у кого Красного Болота нет, а у вас есть. Потому и интересно.

– Раньше так деревня называлась, а потом колхоз. «Красное» – потому что красивое, это нам на литре тётя Оля объяснила, – сказала Наташка. – Красно солнышко. Красны девица. Красна изба.

– Красное Болото, – добавила Лара и захихикала.

– Вот и Красное! – рассердилась Наташа. – Там красиво, между прочим. В некоторых местах. Кувшинки цветут, стрекозы… Камыши.

– Чего ж вы туда гулять никогда не ходите?

Наташа и Вера переглянулись.

– Ну… – сказала Вера осторожно. – Ходим иногда. Не на само болото, а рядом, летом там малина хорошая и грибов много. Маслят, и даже боровики есть. Вот на днях собираюсь, пойдёте со мной?

– Пойдём, – сказала Аня, обожавшая грибы во всех видах.

– А на само болото ходить опасно, засосать может. Со взрослыми по осени собираем бруснику и клюкву, так непременно сапоги к поясу подвязываем, чтобы не потерять, и держимся вместе. В лесу вообще надо осторожно.

– Лес – бес, – сказал вдруг Олежка и поглядел осмысленными взрослыми глазами. – Нос. Сме’ть на носу.

– Чего сметь? – растерянно спросила Ларка.

– Смерть, – неохотно сказала Вера. – Это он от тёти Клавы услышал, она так любит говорить. «Лес – бес, жить в лесу – видеть смерть на носу».

Все примолкли.

Аня твёрдо решила, что и в лес пойдёт, и на болото посмотрит. Неслыханные творческие перспективы раскрывались перед её городским умом.

По правде говоря, учительница литературы Ольга Ивановна, родная Анина тётя, слукавила в своих краеведческих рассказах.

В деревне, положившей начало колхозу, не было ничего красивого, и называлась она незамысловато: «Гнилое Болото». Когда она появилась, никто в точности не знал. Выросла сама, как поганка. Её население составляли в основном крестьяне, которых после отмены крепостного права освободили от барина и от барской землицы, проторговавшиеся коробейники, раскаявшиеся разбойники и осевшие бродяги. Жил этот сборный народ довольно мирно, хотя и очень бедно. Не было подле Гнилого Болота ни тучных нив, ни обильных пастбищ, ни богатых охотничьих угодий, не ходили по узкой речке пароходы и баржи с грузами, не строили рядом заводы и рудники.

Великую Октябрьскую революцию Гнилое Болото встретило в благословенной, не замутнённой крепкими хозяйствами бедности и тотчас переименовалось, радостно готовое к новой жизни.

Районное руководство, впрочем, изменившимся названием осталось не вполне довольно.

– Вы уж как-то это, – высказалось оно, почёсывая под фуражкой указательным пальцем, искривившимся от многолетнего неустанного нажимания на спусковой крючок. – «Красное Болото»? Не знаю прямо. Намёки какие-то, а? Контрой будто попахивает. Почему не «Красный Герой» или там «Слава Ильичу»?

– Дак вы поглядите! – отвечал юный председатель Колосков, широким жестом охватывая окружающую действительность: хилые деревья, корявые деревья, поросшие мхом деревья, хилые избы, корявые избы, поросшие мхом избы. – Где мы, а где Ильич? Поганить только светлое его имя.

Руководство оглядело просторы Красного Болота и еще раз принюхалось. Пахло не контрой, а всамделишной гнилой трясиной.

– Кулаки-то есть? – спросило оно, понимая уже, что никакой работы ему тут не найдётся.

– Нет, – застенчиво потупился юный Колосков.

– А чем живёте?

– Дак это… Рыбу ловим, на охоту ходим. Грибы собираем. Картоха вот растёт маленько. Куры опять же… ежели хорь не придёт.

Парторг вынул припасённую загодя «козью ножку» и закурил.

– А чем же вы… – пропыхтел он злобно сквозь едкий дым, – чем же вы собираетесь накормить городского пролетария, фабричного нашего рабочего? Сочувствующую молодёжь и комсомолию?

Председатель задумался.

– Картохой? – предположил он. – Грибов вот насушим. Кур почти нет у нас, хорь приходил.

Некоторое время все молчали. Потом Колосков просветлел лицом.

– А вот мы ещё что надумали на нашем партейном собрании, – промолвил он и даже чуточку зарумянился, гордый поделиться светлой колхозной идеей – залогом будущего красноболотного процветания. – У нас лягух богато. Мы тут узнали, что французы дюже до лягух лакомы. Будем лягух ловить и французам их продавать, а они нам платить – золотом и валютой всякой, а может, даже тракторами.

Районное начальство дико взглянуло на председателя семью разнообразными, но одинаково изумлёнными глазами (парторг был крив) и, дружно, словно по команде, повернувшись, зашагало прочь.

А колхоз остался Красным Болотом.

С экспортом лягушек не выгорело, однако колхозные дела всё же пошли на лад. Колхозники отстроили новые хорошие дома и большой коровник, завели коров. Парторг, не забывший юного Колоскова, выхлопотал ему трактор. Колхозные поля расширились, кроме картохи появились на них овёс, рожь и ячмень. Зажили хорошо. Потом была война, потом опять зажили хорошо. При Никите Сергеиче завелась даже кукуруза, хоть ненадолго, не дольше оттепели.

Хорь, впрочем, никуда не ушёл.

Глава 2. Дохлый Немец

Пока хорь тащил курицу из некрепко скроенного и худо сбитого курятника Лядовых, а злющая овчарка Найда заходилась лаем на своей цепи, пытаясь добудиться хозяев, порывистый ветер хозяйничал в кронах старых яблонь. Он обрывал листья и, свернув их в шуршавые клубки, пускал лететь по дороге, до самого двора Синицыных.

Лунный свет на пластах шиферной крыши мгновенно угасал, когда лохмотья облаков цеплялись за узкий серп месяца. Большой дом Синицыных стоял тёмный, погруженный в сон, только надсадно стонала под ветром корявая черёмуха в палисаднике.

Меж тем за оградой что-то копошилось. Жердина забора, потерявшая ржавый гвоздь, отодвинулась, и длинная тощая фигура проникла в малинник. Продравшись сквозь колкие стебли, пришелец направился к дому. Тихо стукнула щеколда.

Синицыны спали.

Тётю Клаву разбудил рухнувший с полки старинный утюг. Открыв глаза, она некоторое время смотрела на покрашенный белым пупырчатый потолок, не понимая, отчего проснулась. Немного спустя стало ясно, что в доме творится неладное. Тётя Клава выкарабкалась из перины, надела халат и тапки и тихо пошла на звуки. Звуки доносились из чулана.

Лунный свет квадратами лежал на крашеных половицах, по которым осторожно, как разведчик, пробиралась тётя Клава. Согнувшись, она приложила ухо к обитой дерматином двери. Шорох, звяканье, тихий скрип. Она хотела войти в чулан, но, охваченная сомнением, передумала.

– Вань, это ты? – спросил она робко. – Чё ищешь-то?

Звуки за дверью тотчас затихли, воцарилась зловещая тишина. Тётя Клава тронула дверную ручку, неуверенно толкнула дверь. Та приоткрылась, недовольно скрипнув. Донёсся приглушённый вскрик, испуганный и в то же время злобный. Тётя Клава отпрянула, всплеснув руками, как испуганная курица – крыльями.

Дверь рванули изнутри, наплотно закрывая. Из чулана теперь доносился уже не скрываемый яростный шум: что-то падало на пол, рвалась материя, сыпалась с полок посуда. Тётя Клава стояла столбом, прижав руки к груди и не сводя с двери расширившихся от ужаса глаз. Лампа над её головой замигала и погасла. Воцарилась непроницаемая темнота.

– Это что ж? – пробормотала тётя Клава, вытягивая руку и шевеля пальцами, словно пыталась нащупать рассеявшиеся фотоны и слепить из них хоть какую-то искорку. – Что ж это деется-то, а?

Дверь распахнулась. Тётя Клава отпрянула и, споткнувшись о сбившийся половик, села на пол. Незваный гость, мерцая гниловатым зелёным светом и воняя тиной, бросился наружу. Торопливые шаги загрохотали по ступенькам крыльца, сбились – видно, гость споткнулся и упал, потом затопали по двору и затихли.

– Ты чё, старая, сдурела? – провыл из темноты сиплый голос.

Это деда Ваня очнулся от тяжкого самогонного сна.

Тётя Клава, охая, поднялась. Одной рукой она перебирала по стене, поднимая отяжелевшее и размякшее, как кисель, тело, другой изучала ушибленный копчик сквозь халат. Лампа неуверенно моргнула – раз, другой и, наконец, засветилась положенным ей стоваттным светом.

– Это не я, – сказала тётя Клава. – Дохлый Немец приходил.

Дохлый Немец в Красном Болоте завёлся вскоре после войны.

Вообще неживых тел в болотах и лесах вокруг колхоза накопилось порядочно, и немецких, и всяких других – ведь и до Великой Отечественной люди здесь, случалось, убивали друг друга, и порой даже в большом количестве, – но все они лежали смирно после того, как души их отлетали по адресу, известному только душам.

А вот у Дохлого Немца с отбытием не заладилось.

Появился он хоть и после войны, но не сразу.

Никанор Фердинандович, тогдашний директор школы, полагал, что до поры Дохлый Немец питался лягухами, а когда эта скользкая диета ему опротивела, вышел к людям в поисках курок и млека.

Надежда Александровна, главный врач, напротив, считала, что Дохлый Немец прибрёл со стороны Курска и со временем исчезнет, поскольку пробирается на свою немецкую родину.

В пользу мнения Никанора Фердинандовича говорил тот факт, что годы шли, а Дохлый Немец никуда не убредал, шаря по домам чрезвычайно раздражаемых этой его привычкой колхозников. С другой стороны, млека он при этом не пил и курок не трогал, а только искал нечто крайне ему необходимое, но не находил и от досады расшвыривал вещи.

Иногда Дохлый Немец не появлялся неделями, однако стоило вздохнуть с облегчением, как кто-нибудь вновь обнаруживал, что чулан перевёрнут вверх дном и воняет гнилью, а то и на дороге видели высокую оборванную фигуру в гадко изогнутой фашистской каске.

Однажды Дохлый Немец забрался даже в здание правления и разгромил красный уголок.

Изумлению красных болотчан не было предела. Все были уверены, что знамя с серпом и молотом, вымпелы за ударный труд и хитрый ленинский прищур испепелят Дохлого Немца на месте. Однако проклятый фриц, по всей видимости, покинул красный уголок неживым обычной своей нежизнью.

Мракобесие тут же подняло невежественную, одурманенную религиозным опиумом голову.

– Попа надо позвать, – постановила бабка Прасковья, осеняя красный уголок двуперстным крестом.

Колхозники потупились под яростным, как у боярыни Морозовой, орлиным бабкиным взором. Председатель, старый уже Колосков, хотел было возразить, но поглядел на разбитого гипсового пионера и только махнул рукой.

На следующий день попик, прозябавший в соседнем селе, прибыл в Красное Болото, вооружённый кадилом, святой водой и прочими необходимыми для изгнания нежити предметами.

– И ружьё бы не помешало, – сказал он, оценив результаты разрушительной деятельности Дохлого Немца.

Председатель ружьё в поповские руки не дал, однако усилил комитет по изгнанию беса колхозным сторожем Ваняткой и берданкой, заряженной солью. Попик заикнулся про серебро, но тут же умолк, поскольку ясно было, что из ценных металлов Красное Болото знает только алюминий и чугун.

На Дохлого Немца охотились коллективно: председатель Колосков с трофейным вальтером, агроном Иван Минин с вилами, Ванятка Синицын с берданкой, Надежда Александровна, которая всю войну провела, оперируя раненых в санитарном поезде под бомбежками, и потому ничего на свете не боялась, со своим мужем, непримечательным фельдшером Буковым, и попик отец Серафим с кадилом.

Компания караулила Дохлого Немца три дня, подогревая охотничий пыл медицинским спиртом и крепкими огурчиками, которые дивно солила Зоя, жена Колоскова.

Наконец Немец попался. На этот раз он замахнулся на школу.

Процессия, возглавляемая Колосковым, бойко скачущим на деревянном протезе, как Долговязый Джон Сильвер, двинулась по ночной деревне. Вслед им лаяли собаки, крестилась бабка Прасковья и скорбно глядел Никанор Фердинандович, сжимавший в руках большой глобус.

Дохлый Немец орудовал в кабинете директора.

– Ну, как говорится, с Богом! – сказал отец Серафим, раскочегаривая кадило. – Изгоняем тебя, дух нечистой, сила сатанинская, посягатель адской враждебной! Открывайте, братие!

Минин распахнул дверь.

Размахнувшись, отец Серафим плеснул в Дохлого Немца святой водой.

Тот крякнул и повернулся. Увидев то, что было под каской, Ванятка без всякого приказа всадил во врага порцию соли из берданки, а Колосков трижды выстрелил из вальтера.

Выстрелы председателя Немцу никак не повредили, потому что Колосков после контузии плохо видел днём и совсем не видел в темноте. Первая пуля разбила окно, вторая угодила в шкаф с документами, а третья – в портрет Антона Павловича Чехова. Осколки посыпались повсеместно, из окна – крупные, из портрета – мелкие, как будто Антону Павловичу расколотили пенсне. Звона, впрочем, никто не услышал, потому что Дохлый Немец выл.

Раньше его голоса никто не слышал, и только сейчас все поняли, какое это было благо.

Ваняткина соль произвела на фрица глубокое впечатление. Не переставая выть, он сначала бросился в сторону Надежды Александровны, но, получив стулом от её непримечательного мужа фельдшера Букова, сменил направление и смял отца Серафима вместе с кадилом.

– Избави… от пленения диавольскаго, – пыхтел попик, пытаясь сбросить с себя нечисть, – повели нечистым отступити от души и от тела раба Твоего…

Угольки из кадила посыпались на сражающихся, поджигая их одежду.

– Горю! – заорал попик. – Тушите мя, раба грешнаго!

Дохлый Немец взвыл так непереносимо, что агроном Минин почти машинально поднял его на вилы и выкинул в окно.

Тут только стало ясно, что Дохлый Немец вовсе не собирался сражаться, а пробивался к дверям, которые ему заслоняли бесогоны. Едва очутившись на улице, он припустил наутёк.

Комитет по изгнанию потушил отца Серафима и затоптал тлевший ковёр.

– Однако! – сказала Надежда Александровна, осматривая кабинет, который они разнесли вдребезги.

– Вот ведь какая оказия, – промолвил отец Серафим, отдуваясь. – Неспокойный какой! Епископа бы пригласить… или даже митрополита.

– Замполита тоже можно, – предложил Минин. – В Моляевке как раз военные ученья проводят. Может, попросить?..

– На хуй! – постановил председатель. – Лучше один Дохлый Немец, чем вы, бесогоны недоделанные.

Звучало обидно и несправедливо. Задетые чувства и отбитые тела требовали поправки, поэтому все пошли пить самогон, и спустя положенное время Дохлый Немец никого уже, в общем, не волновал.

– Вы бы в домах иконы повесили, – сказал попик на прощанье. – Глядишь, накопится Божья сила и отвадит нечисть от деревни.

– Я без Бога обходился всю жизнь, – ответил старый председатель Колосков, – чего уж теперь-то. Не верю я, что это дьявольская сила. Просто дохлый немец зачем-то восстал. Видно, дело у него. Бывает. Ради дела чего не сделаешь.

Глава 3. Стоит ли вести себя хладнокровно со львами

«Чего не сделаешь ради дела!» – уговаривал себя Дмитрий Минин, отворяя калитку участкового Скобина.

Дмитрий Иванович Минин тоже был милиционером, но не здешним, а городским.

Называя сына Дмитрием, отец его Иван имел в виду Дмитрия Ивановича Менделеева. Сам он был колхозным агрономом и от сына ожидал, что тот пойдёт по научной стезе и двинет отечественную науку энергическим менделеевским рывком, пропихнув её прямо в светлое будущее.

Ивана Минина удручало медленное движение Красного Болота к коммунистическому идеалу, и он надеялся, что сын как-то изменит положение дел.

Сначала всё шло хорошо. Маленький Дмитрий Иванович выказывал необыкновенную любознательность и даже въедливость в изучении окружающего мира, превосходящие обычное детское любопытство и не исчезающие с годами. Однако химию он не полюбил. Нужно признаться, что к химии Дмитрий Иванович был довольно-таки равнодушен. Интересовали его в основном человеческие дела и даже мысли, поэтому никто особенно не удивился, когда после армии Дмитрий Иванович поступил в школу милиции.

Иван Минин слегка огорчился этому обстоятельству, но не слишком. Эпопея с культивированием кукурузы на полях Красного Заболотья смутила его душу и заронила семя сомнения в нарастающее торжество человеческого разума над природой. И хотя Иван Минин умудрился вырастить некоторый урожай южной культуры на холодных и влажных просторах Красного Болота с помощью отдельных особенно сознательных колхозников и пионеров-энтузиастов и даже поспособствовал вечному поселению кукурузы в огородах болотчан, всё же он пришёл к выводу, что пусть лучше будущее наступит само, постепенно, и тащить себя в него за шиворот, толчками и рывками, не так уж обязательно.

Дмитрий Иванович, не отягощённый больше отцовскими надеждами, благополучно служил в городе Снежинске, там же женился, обзавёлся сыном Лёшей и дочкой Аней и приезжал в Красное Болото преимущественно в отпуск.

За научную мысль в семье теперь отвечали Ольга Ивановна (хотя и Судкова, но по рождению Минина), учительница литературы, а главное – младший сын Всеволод.

Что же касается Ивана Минина, он отошёл в светлое будущее, один, чтобы к приходу семьи засеять поля небесного коммунизма кукурузой, пшеницей и другими полезными даже в эфирном государстве культурами.

А Дмитрий Иванович, приезжая в Красное Болото, по-прежнему навещал отца, только уже не в родном доме, а на кладбище, под сиренью, которая из любви к покойному мичуринцу стремительно разрасталась на его тихой могиле.

Оттуда, с кладбища, Минин и шёл, когда ему заступило дорогу огромное существо. Оно было большое в высоту и ширину, тёмное и косматое. От существа пахло картошкой и самогоном.

– Здорово, деда Ваня, – сказал Дмитрий Иванович. – Как жизнь?

– Помаленьку, – ответил сторож Синицын.

Он приходился матери Дмитрия Надежде двоюродным братом и был уже человек в годах, но почему-то по имени-отчеству его никто не называл. Возможно, причиной тому было его холостое состояние.

Не замужем была и младшая сестра Синицына тётя Клава.

Соседки объясняли нежелание Вани Синицына вступать в брак изменой его первой любви, а одиночество тёти Клавы – трагической гибелью жениха.

На самом деле деде Ване и тёте Клаве брачеваться было попросту лень и неохота. Они приросли друг к другу с раннего детства, когда Ванятка стерёг мичуринские яблони в колхозном саду, охраняя заодно маленькую Клавку, пока их мать работала в поле. Вместе они пошли в школу, расставшись на два года, пока Ванятка ходил в армию, вместе съездили в Снежинск и тотчас оттуда вернулись, не захотев городской жизни.

Деда Ваня вернулся к охранной деятельности, тётя Клава пошла работать продавщицей в деревенский магазин. После того как умерла мать, а сестра Маринка вышла замуж, тётя Клава и деда Ваня негласно поделили дом: спаленка и большая комната с телевизором и ножной швейной машинкой «Зингер» – тёти Клавы, вторая комната, соединённая с кухней, – деды Вани. Остальное хозяйство общее.

– Жизнь у меня благополучная, и Клавка здорова, и Маринка ничего, – продолжил деда Ваня отвечать на вопрос. – На кладбище ходил?

– Да.

– Это хорошо. Это ты молодец. А знаешь, что с могилки Надежды Александровны чугунную оградку спиздили?

– Нет, – ответил Дмитрий. – Не дошёл дотуда. Кто спёр?

– Скобин говорит, неизвестно. Но ты ж знаешь, Димка, какая этот Скобин ленивая хуйня. Я вот, Димка, пьюшшой, а он – пьянь! – Деда Ваня скорбно покачал бородой. – Разве такой должен быть участковый? Когда уже его снимут отсюда к херам, а?

– Его к херам сюда загнали из всех приличных мест.

Дмитрий огляделся, сел на серую лавочку под раскидистой ветлой и пригласил деду Ваню последовать его примеру. От веса деды Вани лавочка пошатнулась, но устояла. Не таких видала эта лавочка.

– Красное Болото, значит, неприличное? – сухо осведомился деда Ваня.

– Да ладно тебе! Сам знаешь. Дальше болота не сошлют. Где оградка-то?

– Да у суки этой, Лёньки Самохвалова. Он спиздил. Скобин ссыт к нему сходить, вот и неизвестно ему.

– Не моя это территория. – Дмитрий вздохнул. – Ладно, дойду до Скобина. Скажу: не вернёшь оградку – снимут.

Не любил он влезать на чужую землю, но знал, что иным способом ничего не сумеет достигнуть.

День был будний, а солнце в зените, однако Скобин был без формы. В сероватой майке, прилипшей к пузу, и тренировочных штанах он сидел в летней кухне. На столе перед ним стояла банка с квасом и тарелка с вишней, под столом на полу – подозрительная пузатенькая бутылка мутного стекла.

– Самогон? – спросил Дмитрий Иванович, кивнув на бутылку.

– Не-не-не! Настой целебный. На мяте. Я ж, сам знаешь, самогонщиков этих – у-у-у!

Скобин погрозил кулаком, густо поросшим чёрными жёсткими волосками и походившим на облезлого ежа.

– На кладбище был, – сообщил Дмитрий Иванович, без спросу присаживаясь на шаткую лавочку.

Скобин сразу поскучнел.

– Ну?

– С могилки Надежды Александровны чугунную оградку спи… спёрли.

– Ну?

– Лёшка Самохвалов спёр.

Скобин поскучнел ещё больше и поскрёб брыластую щёку.

– Это ещё доказать надо, – вяло сказал он и покосился на бутылку с целебной настойкой.

– Пойдём, Анатолий.

– Куда? – совсем затосковал Скобин.

– Доказывать, – весело сказал Дмитрий Иванович. – Доказывать, Анатолий. Или ты Самохвалова боишься?

Разумеется, Скобин боялся, но делать ему было нечего. С трудом отклеившись от лавки, он ушёл в дом и через некоторое, довольно продолжительное, время вернулся уже в форме и фуражке.

Дмитрий Иванович скрашивал ожидание, поедая вишню и косточками стараясь сбить осу, вившуюся подле.

На самом деле ничего весёлого в предстоящем деле он не видел. Самохвалов был подлый парень, мстительный, говнистый и довольно сообразительный. Напасть в открытую на милиционеров он не посмеет, но может задеть мать или детей, а нет – так материну скотину или любимых её котов.

Котов у бабы Нади было два, и звали их человеческими именами: Яшка и Василий. Хотя и родные братья-близнецы, коты ни в чём друг на друга не походили.

Василий был сплошь чёрен, без пятна, Яшка имел щучий раскрас – серый в хищную полоску. Василий был положительный котовий мужчина, вежливый и основательный, несклонный к воровству. Возникни перед его носом кусок мяса, Василий только отвернётся. Яшка же уродился сущий цыган: весёлый, драчливый, беззаботный к последствиям и тащил всё, что не приколочено гвоздями.

Почему баба Надя назвала котов именно так, она никому не говорила. При этом все знали, что Васей и Яшей звали Надеждиных братьев-близнецов, которые в семнадцать ушли на фронт и оба не вернулись.

Почему она не назвала именами братьев своих сыновей, а назвала бессмысленное зверьё, баба Надя тоже никому не говорила. Но все и так знали, что похоронки семья не получила. Баба Надя верила, что братья её живы, только по какой-то причине не смогли вернуться с чужбины, и загадывала на котов теперешнее братнино житьё. Знало про это всё Красное Болото, и их не трогали, что бы ни натворил бесшабашный Яшка.

Самохвалов, конечно, тоже знал.

– Сволочь ведь какая! – сказал Дмитрий Иванович вслух.

– Такой и есть, – отозвался возвратившийся Скобин, сразу догадавшись, о ком и почему речь.

Дело, однако, прошло удивительно легко.

Слухи в Красном Болоте разносились скорее, чем радиоволны в эфире. Не успели участковый с Дмитрием Ивановичем выйти за ворота, а Лёнька Самохвалов уже знал, что к нему идут. Выругав себя за то, что не спрятал оградку старой врачихи в деревянной халабуде на болоте, как делал обычно с украденным, он вытащил её на двор из сарая, оттуда же достал банку зелёной краски и принялся мазать прутья. На жаре краска быстро сохла. Когда Дмитрий Иванович и Скобин достигли двора Самохвалова, оградка была уже готова.

– Ух, какие люди! – восхитился Лёнька, обнажая золотые фиксы в дружелюбной улыбке. – Чем обязан? Милости прошу к нашему шалашу. Чай, кофей?

– Оградка-то, – пропыхтел упарившийся Скобин и вытер пот, льющийся из-под фуражки, клетчатым носовым платком в шахматных конях, – Надежды Александровны?

– Её, – не стал отрицать Лёнька. – Ходил вот деда проведывать, гляжу, а врачиха что-то облупилась вся. Прямо жаль взяла. Отличная была женщина, так уколы ставила, что до сих пор вся жопа в синяках. Вот, решил покрасить. Еле допёр. Тяжёлая! Обратно довезти не поможете?

– Поможем, – отозвался Дмитрий Иванович. – Анатолий Семёныч – человек при исполнении, незачем ему форму грязнить, а я – с милым сердцем. На чём повезём?

– На тачке. – Лёнька приветливо осклабился. – Живо обернёмся. Вон и краска высохла, не испачкаемся. Что, Анатолий Семёныч, уже отбываете-с? И даже чаю не попьёте?

– Некогда, – строго ответил Скобин. – Делов много. Участок-то большой.

– И то, – согласился Лёнька, выкатывая тачку.

В четыре руки классовые враги водрузили на тачку оградку и, словно старые друзья, покатили её к кладбищу. Шли молча.

Лёньку подмывало сказать гадость или отмочить пакость, однако он сдерживался. Приезжий мент погостит и свалит, незачем обострять. А оградка никуда не денется.

Дмитрий Иванович тоже не шёл на конфликт, зная, что дети останутся здесь до конца лета, а мать с её котами и деда Ваня – навсегда. Лёньку, конечно, посадят, но пусть уж не за то, что он может сделать с дорогими сердцу Дмитрия Ивановича людьми.

– Ой, благодать-то какая! – пропел Лёнька, когда они добрались до кладбища.

Тут и правда было хорошо. Берёзы шелестели густой листвой, мели над могилками плакучими ветвями. Разнообразные цветы пышно расцветали в густой невытоптанной траве, гудели пчёлы и шмели, порхали рыжие крапивницы.

Пришлось повозиться, устанавливая тяжёлую оградку на место.

– Как один-то справился? – отрывисто спросил Дмитрий Иванович.

– Мир не без добрых людей. Помогли благому делу, – не поддался на милицейскую провокацию Самохвалов.

Враги поглядели друг другу в глаза и разошлись.

Мать варила смородиновое варенье в большом медном тазу, снимая набухшую пенку деревянной ложкой. Аня сидела рядом и поедала пенку из блюдечка.

Лёша со своей порцией сидел перед телевизором и смотрел «В мире животных».

«При встрече со львом вести себя следует хладнокровно», – проникновенно произнёс ведущий передачи Николай Николаевич Дроздов.

– Со львами лучше вообще не встречаться, – заметила Аня.

– Золотые твои слова, Анечка, – согласилась баба Надя вслух, а Дмитрий Иванович – мысленно.

И всё-таки удачный исход операции примирил его с жизнью.

Глава 4. В каждой строчке только точки

Ничто так не примиряло Лёшу с жизнью в деревне, как завтраки бабы Нади.

Творог с густой сметаной, огурцы и помидоры прямо с грядки, пирожки с картошкой и грибами, оладьи с вареньем украшали стол; не было на нём ничего магазинного, но всё было вкусное. Готовила баба Надя и на семью, и на Лёшиного друга Андрюху.

Серёга столовался дома, в Андрюхином же доме съестного было не так уж много и не то чтобы хорошо приготовленного.

Первое время баба Надя Лядова сильно не одобряла. Брат у него сидел, мать пила, да и сам он не блистал хорошим воспитанием.

– Ну и друзья у тебя, Алёшенька! – говорила баба Надя с неодобрением. – Рожа как у вахлака.

– Друзей не выбирают, бабушка, – кротко отвечал Лёша. – Да и рожу тоже. С какой родился, с такой и живёшь.

Против этого резонного замечания баба Надя ничего возразить не могла и против Андрюхи тоже больше не возражала, только хмурилась при его появлении, на что привычный к хмурым лицам Андрюха не обращал внимания.

Постепенно баба Надя решила, что особого вреда от Лядова её внуку не будет, и даже стала приглашать его к столу. Вечно голодный Андрюха не отказывался. Вот и сегодня Лёшка его ждал.

– Чайник поставь! – крикнула баба Надя из сеней.

Лёша взялся за ручку насоса. С протяжным скрипом заходил поршень, и в подставленный бак полилась вода из скважины. Когда бак наполнился, Лёша зачерпнул железным ковшиком и напился чистой ледяной воды, потом наполнил чайник и водрузил его на плиту.

Во дворе раздался шум: овчарка Найда облаяла котов, те обшипели её в ответ. После завершения ритуала привязанная к калитке Найда растянулась в пыли, коты разошлись по своим делам, а Андрюха уселся за стол, без напоминаний вымыв сначала руки и ополоснув вечно запылённое лицо.

Папы Димы уже не было: с зорькой ушёл на рыбалку. Аня съела свою порцию оладий и убежала полоть грядки, пока солнце невысоко. Мама Света ела творог вприкуску с какой-то книжкой.

– Ты хоть за столом-то романы свои отложи, – заворчала баба Надя.

– Это не роман, – вздохнула мама Света. – Это новые СНиПы.

– Чего?

– Строительные нормы и правила при постройке многоквартирных домов, – грустно сказала мама Света. – Скоро отпуск закончится, надо понемногу готовиться к работе. А ты, Лёша, готовишься? Как твоя программа на лето?

– Мама! Да ещё июль не кончился! – возмутился Лёша. От напоминаний о грядущей школе даже во рту стало неприятно, словно ел малину, а раскусил травяного клопа. – Зачем заранее-то заниматься, когда целый год на это есть? Вон бабушка, наверное, вообще домашних заданий не делала.

– Ишь, не делала! Раньше-то пером заставляли писать, – вспомнила баба Надя. – А бумага плохая, рыхлая, перо цепляет, то тут клякса, то там. Я в рёв! Батя ругается. Зачем моей девке чистописание? Имя умеет написать, и ладно, чай не дьячок. Учитель, однако, у нас был строгий. Даже Ванятка, филин пьюшшой, и то до сих пор буковку к буковке выводит. Не то что ты, – укорила она внука. – Получишь письмо, а в нём каракули – не то кура лапой писала, не то коза копытом.

– Нынче дети не могут учиться чистописанию, – сказала мама Света юмористически. – У них слабее нервная система.

Лёша даже вздрогнул. Вот такая у него мама! Молчит-молчит, а потом скажет такую обидную вещь, что ты готов уменьшиться до невидимой молекулы. Да ещё при друге!

– Маманя говорит, от нервной системы помогает лещ, – поддержал тему Андрюха, до этого наедавшийся молча.

– Лещ? – удивилась мама Света. – Жареный или на пару?

– Кулаком в ухо. От хорошего леща любые нервы проходят.

Педагогический совет Андрюхи произвёл на маму Свету и бабу Надю странное действие.

– Давай-ка я тебе ещё сметанки положу, – засуетилась баба Надя, а мама Света без всяких дополнительных посулов молча подвинула к Андрюхе вазочку с конфетами.

Лёша только рот открыл. Умеют же некоторые!

– Хорошая у тебя родня, – сказал Андрюха, когда, наевшись, они вышли на улицу, отвязали Найду и уселись на велосипеды. – Жалостливая. Небось и отец не бил ни разу?

– Пару раз ремнём попадало, – признался Лёша.

– Ну ремнём – не поленом… Куда двинем?

– Серёга в лес звал, чего-то показать хотел.

– Поехали, – согласился Андрюха. – А сам-то он где?

А Серёга был в большом затруднении.

Попал он в сложное положение по собственной вине, как это обычно и случается с мальчиками его лет и аналогичного легкомыслия. Мать велела ему увезти на свалку накопившийся мусор: тряпки, старые журналы и ещё какую-то чушь. Серёге же было некогда: он хотел отвести в лес Андрюху и Лёшу, чтобы показать им недавно обнаруженный ход к секретной фашистской базе. Поэтому он решил, не теряя времени, спалить мусор заодно с ветками недавно спиленной черёмухи. Не размышляя долго, он вытряхнул тряпки и прочий хлам на ветки, для скорости полил керосином и поджёг.

Пламя не то что зажглось, а прямо-таки подскочило, опалив Серёге чёлку и ресницы. Он отшатнулся от заполыхавшего костра, только сейчас сообразив, что разжигать его рядом с домом в нынешнюю сушь – идея не из лучших. Ужасная идея.

Бросившись к бочке с водой, он зачерпнул ведром, добежал до костра и выплеснул в пламя. Костёр даже не пригас. Серёга побежал обратно к бочке. Чуть не плача, он метался туда-сюда и уже понимал, что это бесполезно, что огонь вот-вот перекинется на баню, а оттуда – на дом, а там всё сгорит и всё пропало. Дым густел и чернел, пламя трещало, злобно веселясь.

– Помогите! – заорал Серёга. – Горим!

Откуда-то появилась Найда и залаяла на огонь. Лёша и Андрюха расступились, пропуская Серёгу к бочке.

– Горим! – крикнул он на бегу.

– Лопаты хватай! – сообразил Андрюха.

Лёша схватил лопату, к счастью прислонённую к стене бани, и принялся закидывать огонь землёй. Вдвоём с Андрюхой они заставили пламя отступить от стены. Серёга, бросивший ведро, притащил половик, который мать повесила сушиться на забор, и принялся глушить огонь плотной тяжёлой тканью. Скоро пламя опустилось, а потом вовсе погасло. Друзья затоптали последние искры и остановились, вытирая с лица пот и копоть. Горло саднило, будто его натёрли наждачной бумагой, изъеденные дымом глаза слезились.

– Ептыть! – высказался Серёга. – Спасли вы меня, пацаны. Ещё чуток, и всё бы!

Ребята оглядели поле битвы. Забрасывая пламя, они вырыли довольно большую неопрятную яму. Клочья тряпок и остатки веток разлетелись по двору. На стене бани красовалось огромное пятно копоти, поднявшееся почти до окошечка. На земле валялся грязный обугленный половик.

– Ептыть! – снова сказал Серёга и опять чуть не заплакал.

– Да, слов тут не найти, – согласился Лёша. – В каждой строчке только точки. Мётлы у вас есть?

Ребята подмели двор и закопали яму, заодно разровняв и засыпав пепелище. В ведре развели щёлок и отдраили стенку бани почти дочиста. Только с половиком вышло затруднение.

– Да он ничего, – присмотрелся Андрюха. – С обратной стороны обгорел, её всё равно не видно. Только гарью воняет.

– Вот что, – решил Лёша, – берём половик – и на речку. Почистим глиной и песком, на солнце посушим, может, отойдёт.

– Я вас в лес вести обещал, – сказал Серёга понуро.

– А в лес пойдём в полночь. Так даже интереснее.

Ребята привязали половик к багажнику Серёгиного велосипеда и отправились в тайное место, где никто, кроме них, не бывал и не смог бы увидеть, как они купают половик.

Глава 5. Б. из Колодца

После полудня девочки собрались купаться на речку.

Аня взяла полотенце, зелёное в тканых розах покрывало, из банки с чайным грибом налила чаю в бутылку из-под кефира, приготовила еду: четыре куска хлеба – два намазанные маслом и посыпанные сахаром, два так, варёное яичко, немного соли в бумажке и помидор. Припаса было довольно.

Поискала сумку. Вспомнила, что бабушка поставила пластмассовую сетчатую корзинку, с которой ходила в сельпо, в большой комнате.

После кухни, маленькой и жаркой, в большой комнате было темно и прохладно. Узамбарские фиалки и глоксинии, не любившие яркого солнца, блаженствовали на всегда притенённых высокими сиренями подоконниках. Плотные плюшевые шторы были наполовину задёрнуты, словно для того, чтобы людям на фотографиях не слепило глаза. Мужчины в фуражках и форме, женщины в нарядных старомодных платьях сидели прямо и держались строго. Никто не улыбался. Улыбаться было нечему и некогда.

В дальнем углу висела старая икона, тускло поблёскивая закоптелым золотом одежд и почерневшим окладом. В полумраке скрывалась эта свидетельница отсталости отдельных обитателей Красного Болота и не хотела света.

Аня внимательно посмотрела на Богоматерь. Богоматерь молча ответила ей бездонным взглядом длинных оленьих глаз, и во взгляде её можно было прочесть страдание, смирение и безутешную грусть.

Аня нахмурилась и отвела глаза. Смирение и грусть были ей чужды и неприятны, но какая-то тёмная оленья струнка отозвалась в ней вечным сочувствием к строгим людям на фотографиях. И, может быть, к людям вообще.

Лара, Наташа и Вера ждали её у колонки. Они тоже запаслись едой и сейчас набирали воду из колонки в пластиковую белую канистру.

Мимо вразвалку прошёл Лёнька Самохвалов, ощупал девочек наглым серым взглядом, сплюнул сквозь щербину между двумя золотыми коронками – малы ещё, сиськи не отросли, а не то бы… – и побрёл дальше, загребая пыльными кирзачами и оставляя за собой сизую полосу беломорного дыма.

– Пиздюк! – прошипела Наташка с чувством, но тихо, чтобы Самохвалов не услышал.

От него и в глаз было недолго получить.

– Это плохое слово, – строго сказала Аня.

– Какой человек, такое и слово. Неча на плохих людей хорошие слова переводить, – отрезала Наташа.

– Много у вас тут плохих людей?

Вера пожала плечами.

– Как везде, наверное. Не очень много, а всё же не без них. Вот у Андрюхи брат – тюремщик.

– Стережёт бандитов? – уточнила Аня.

– Сидел. – Вера взглянула на Аню снисходительно: большая девка, а таких вещей не знает!

– Ну уж, он и не плохой, – не согласилась Наташа. – Братан-то Андрюхин.

– Кольку Рогова до смерти убил, – возразила Вера.

– Так ведь нечаянно! Оба пьяные были. А вот Самохвалов – того берегись! Он собаку один раз облил бензином и поджёг. Если он не пиздюк, так я и не знаю.

– А ещё у нас колдуны есть, – сказала Вера внезапно.

– Ну да? – не поверила Аня.

– Есть, – подтвердила Наташа.

– А что, много их тут? – продолжала не верить Аня.

– Один, но очень сильный, – сказала Вера. – Муравин Василий Ильич, счетовод из правления. Колдует с утра до вечера.

– Как в сказках?

– Как в сказках, но взаправду, – объяснила Наташа. – Может болячку наколдовать, на корову порчу напустить. Или, наоборот, вылечить.

– А в прошлом году, когда засуха была, у нас тут дожди лили аккуратно, – поделилась Вера. – Ни много, ни мало, а как надо. Это всё Ильич сделал. Везде сушь, а у нас дождь каждую пятницу. Колдун, конечно!

Девочки двинулись в путь. Вышли за околицу, прошли через ржаное поле. Миновали дощатый мост, зыбко ходивший из стороны в сторону, нарвали ивовых веток – отгонять оводов и слепней – и стали подниматься в гору. Дорога была чистая, наконец-то высохли все лужи и запеклась грязь. Девочки поснимали сандалии и пошли босиком, наслаждаясь горячей мелкой пылью между пальцами ног.

Под горкой в низине паслось колхозное стадо. Среди пёстрых и рыжих коров белели козьи спины. Пастух Игнат за чекушку брался присмотреть за козами мелких собственников. Чекушка доставалась ему почти даром: козы паслись сами по себе, не признавая никакого пастуха, кроме строгого козла Калиты, и домой приходили самостоятельно. В задачу Игната входило только выгнать их за ворота, подальше от огородов.

Девочки дошли до своего излюбленного местечка на крутом берегу, откуда видны были и река, и луга за нею, и зеленеющий лес, расстелили покрывала и разложили свои припасы.

– Хорошо-то как! – Лара упала на спину, закинула руки за голову, мечтательно глядя на пышнотелые облака, пасущиеся в зените. – Как будто зимы никогда не будет.

– Не вспоминай даже, – отмахнулась Наташа.

– Я знаю одну историю про зиму, – медленно сказала Аня.

– Страшную? – уточнила Лара.

– Конечно.

– Давай рассказывай!

– А не забоитесь? – прищурилась Аня.

– Да кто же летом зимы боится? – засмеялась Наташа.

– Тогда ладно, – сказала Аня, пряча улыбку. Она не сомневалась в своих силах. – Тогда слушайте.

Одна девочка очень любила зиму. Особенно она любила упасть в снег и махать руками и ногами, чтобы получились крылья. Мама девочке сказала, чтобы никогда так не делала, а то придёт Снежный ангел и заморозит насмерть. Но девочка решила, что мама её просто пугает, чтоб не простудилась.

Однажды после школы девочка пошла за гаражи, где сугробы были чистые-чистые, белые-белые, упала в сугроб и махала руками и ногами, пока не сделала огромного снежного ангела. А маме сказала, что с горки каталась.

Утром девочка проснулась с температурой. Мама с папой решили, что она побудет дома, а сами ушли на работу. Осталась девочка одна. Она очень обрадовалась, потому что как раз сегодня у неё была контрольная по математике.

Выпила девочка таблетки, пополоскала горло содой. Смотрит из окна на двор, а там внизу стоит человек – высокий, худой-прехудой, в белом пальто, без шапки, и на её окно смотрит. Смотрит прямо на девочку.

Она сперва испугалась, а потом подумала, что показалось ей. Жила-то она на пятом этаже. Вернулась девочка в кровать, включила телевизор и стала смотреть кино про бронзовую птицу.

– Вместо контрольной-то! – хихикнула Вера.

– Неплохо, – согласилась Аня. – Но ты слушай, что дальше было. Слышит девочка, будто у двери кто-то скребётся. Сначала обрадовалась, думала, мама с работы отпросилась. А дверь никак не открывается.

Побежала в коридор.

– Что, – кричит маме, – ключи забыла?

Тут за дверью затаились и скрести перестали. Вспомнила девочка про Мосгаз и испугалась.

– Кто там? – кричит. – Уходите! Я сейчас милицию позову!

И слышит: кто-то от двери тихонько, на цыпочках, – «топ-топ-топ».

Девочка бегом к телефону, а телефон молчит! Сломался или отключили.

Спряталась она под одеяло и телевизор выключила, как будто дома никого нет. И вдруг слышит: кто-то царапает в балконную дверь. «Скрр-скрр» по стеклу. На пятом-то этаже!

«Не пойду!» – думает девочка. А потом в одеяло завернулась и пошла.

И видит сквозь стекло: стоит на балконе тот самый мужчина, худой-прехудой, а лицо белое-белое, и рука по стеклу царапает, тоже белая-белая, а пальцы длинные-длинные, тонкие-тонкие.

Аня понизила голос:

– Смотрит девочка – не пальто на нём, а белые-белые крылья. Скребёт он пальцами по двери, и стекло всё инеем покрылось, ничего не видно стало, только слышно: «скрр-скрр». Стоит девочка, уйти не может. И видит вдруг, что палец, тонкий, как иголка, в щель проник и шпингалет поворачивает.

Аня сделала паузу и глотнула чаю из бутылки.

– Пришли вечером мама с папой с работы. Смотрят, стоит девочка посреди комнаты, вся насквозь ледяная, и глаза заледеневшие открыты. Так и не смогли её разморозить. Доктора сказали, что никогда ещё не видели, чтобы человек сплошь в лёд превратился. Одни только глаза оттаяли, но лучше бы не оттаивали – вытекли они совсем. Так девочку и похоронили – всю ледяную и без глаз.

Девочки помолчали, представляя себе заледеневшую жертву Снежного ангела.

– Пошли купаться? – предложила наконец Наташа.

– А знаете, почему она так сильно замёрзла? – сказала Лара, когда девочки спускались к реке по пыльной крутой тропинке, почти сползая с обрыва. – Потому что человек на шестьдесят процентов состоит из воды.

– Да ну! – не поверила Наташа. – Человек же не огурец!

– Не ну, а состоит. Нам в школе сказали.

Берег был песчаный, с наплывами мягкой глины, вода тёплая, как молоко из-под коровы.

Аня скорее окунулась и поплыла от берега, спасаясь от привязавшегося слепня.

Вера и Наташа возились около берега, разыскивая на дне ракушки.

В зеленоватой воде Аня видела своё тело, которое казалось совсем белым, и мелкие пузырьки от расходящихся рук. У берега колыхались изящные перья водорослей.

– Догоняй! – крикнула Лара.

Аня настигла её и, перегоняя, крикнула:

– Только ты не ныряй, а то я волосы вымочу!

Лара нырнула и схватила её за ногу. Аня завизжала и ещё быстрее поплыла. Лара вынырнула и засмеялась, отплёвываясь и отводя прилипшие к лицу волосы.

– Что, испугалась?

Она нырнула снова. Аня почувствовал холодные пальцы на своей ноге.

– Ну, Ларка! – сказала она сердито и лягнула ногой, стараясь попасть по мягкому.

Пальцы сжались крепче, а Ларка уже настойчиво, всей тяжестью потащила Аню под воду.

Пока ещё не боясь, Аня набрала воздуху, нырнула и очутилась с Ларой лицом к лицу.

Только это была не подружка.

Страшные жёлтые глаза не мигая глядели на неё с зеленоватого лица. Лягушачьи губы расползлись в сторону, обнажая острые клыки, а на пальцах руки, протянувшейся к Аниной шее, вместо ногтей загибались длинные когти. Длинные чёрные волосы русалки стояли вокруг её головы, словно донная трава, колыхались лохмотья оборванного платья.

Ни о чём не думая, Аня выгнулась назад, насколько могла, и свободной ногой пнула русалку в живот. От неожиданности та выпустила девочку, но не успела Аня рвануться наверх, к воздуху и свету, как русалка бросилась за ней.

И вдруг рядом с ними что-то плюхнулось. Раздался громкий визг, приглушённый слоем воды, и на голову русалки обрушился камень.

– Бей её, девча! – завопил родной Ларкин голос.

Русалка завертелась вокруг себя, забила ногами, путаясь в рваном платье, и кинулась спасаться на глубину. Из раненой камнем макушки потянулась струйка зелёной крови.

Аня вынырнула, жадно хватая воздух ртом.

Вера и Наташа, схватив её за руки, потащили на берег. Ларка, вооружённая ещё одним камнем, прикрывала отход, бдительно глядя под воду.

– Русалка! – пропыхтела Аня, плюхнувшись на песок.

– Не, – мотнула головой Наташа. – Русалки красивые. А это Блядь из Колодца.

– Чего? – переспросила Аня и потыкала мизинцем в ухо, в глубине которого булькала вода.

– Б. из Колодца, – ответила культурная Ларка. – Не надо, Наташка, матом ругаться, некрасиво это. Хуже мужика. Б. в колодце у Синицыных жила. Потом ушла подземным ходом. Видно, у них к колодцу ход прокопан.

– Да нет, там просто подземная речка рядом, – сказала Вера. – Батя говорил, к нам учёные приезжали болото осушивать. А оно никак не осушивалось. Оказалось, к нему ведёт девять подземных речек, под всем Красным Болотом текут со всех сторон. Замаешься тут перекапывать и воду отводить.

– Сказали «на хуй!» и съеблись, – заключила некультурная Наташка.

Они добрались до своего лагеря на горе и повалились на горячие от солнца покрывала. Вокруг сладко и душно пахли цветы: ромашки – обычные белые и жёлтые лекарственные, солнечные зонтики пижмы, белая и розовая «кашка», лиловенькая душица и полезный от всех болезней зверобой.

Река продолжала жить своей жизнью. Над водой резали воздух ломтями серпокрылые стрижи. У отмелей верещали кулики. Плавно кружил коршун, высматривая добычу. Не верилось, что в глубине этой красивой речки вместе с серебристыми окунями, налимами и сазанами плавает этакая пакость.

– А Б. из Колодца? – спросила Аня, рассматривая глубокие ссадины на ноге.

– А она, видно, сначала жила в болоте. Там таким тварям самое раздолье, – сообщила Вера. – А потом в колодцы принялась шастать, чтобы людей было ближе топить. А потом деда Ваня Синицын взял берданку и солью полжопы ей отстрелил, вот она в реку и спряталась.

– Интересно, у меня заражения не будет? – озаботилась Аня.

– Да, здорово она тебя поцарапала.

Девочки склонились над Аниной ногой, рассматривая повреждения. Лара сорвала подорожник, размяла и ленточкой примотала к ссадинам.

– К мамке зайдём, йодом помажем, и ничего не будет, – утешила Аню Наташа. – Она не ядовитая. Под воду утащит только… и там сожрёт. А здоровые у неё когтищи, видела?

– Да, – сказала Аня, поёжившись. – И волосы длинные. И клыки. А лицо прямо зелёное. Она точно не русалка?

– Мертвячка, я думаю.

Девочки собрали покрывала, припасы и потихоньку пошли домой. Хотя подружки и уверяли Аню, что Б. из Колодца неядовитая, она всё равно чувствовала, как от царапин по ноге разливается холод и немеет икра. Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы размять стопу, когда её сводило судорогой.

– Надо всем сказать, что Б. в реке, – вздохнула Аня. – Чтобы береглись.

– Да кто нам поверит? – махнула рукой Лара. – Скажут, девки на солнце перегрелись, утопленниц видеть начали.

– И потом, все её и так стерегутся, – добавила Наташа. – Она днём редко вылазиет, больше по ночам. Рыбаки с собой всегда дробовик берут или ружьё, солью стрелять. Блядь наша соли ужас как не любит. А парочки к воде не ходят никогда, на сеновалах любятся.

– Кого утащит – уж видно, на роду ему так написано, – подытожила Вера.

Слова Лары совершенно не вязались с доводами Наташи, а Верин вердикт звучал ужасно жестоко, но Аня внутренним древним умом вдруг поняла, что так и есть: взрослые не верят в Б. из Колодца, но знают, что она всё время поблизости, и готовы дать ей отпор. Таковы правила.

А если кто и погибнет, это тоже по правилам. Такое это правило: хорь таскает и душит кур, а Б. из Колодца – людей. Так на Красном Болоте было всегда, и советская власть ничего пока не поменяла.

«Ну это до поры», – подумала Аня, щупая на ходу раненую ногу и чувствуя, как в её спокойной душе разгорается жажда мести.

Мы ещё тебе покажем, Б. из Колодца! Не знаешь ты Мининых!

Глава 6. Чьё мясо съела

– Ты меня не знаешь! – заорал деда Ваня, грозно взмахнув кулаком. – Но ты меня узнаешь!

Тишина была ему ответом.

– Ты чьё мясо съела? Отвечай, скотина усатая!

Скотина молчала.

– Клавка! Сестра!

Тётя Клава тоже не отозвалась, и деда Ваня кипел в одиночестве.

– Клава! Слышь, чё говорю?! Клавка! Ух ты, глушня!

– Чего тебе, неугомонный?

Тётя Клава вынырнула из бани, вытирая руки о передник.

– Где ходишь, тетеря? – возопил деда Ваня.

– Стираю я, – недовольно ответила тётя Клава. – Чё случилось-то?

– Мясо где?

– Да на тарелке оставила! Не видишь, что ли?

– А чё тут видеть-то? – злобно отозвался деда Ваня, разглядывая пустую тарелку, над которой вились мухи. – Ты зачем тарелку на скамью поставила, тетёха? Икра сожрала! Куда в неё лезет, в прорву ебучую! Сама с вершок, пузо с горшок!

Икра была кошка Синицыных. До года её не звали никак, а после имя пришло само, ибо Икра была люто плодовита. Любое семя прорастало в ней шестью-семью котятами. Нерестилась Икра три раза в год.

– Утоплю на хуй! – доверительно обещал деда Ваня.

И тётя Клава согласно вздыхала:

– Куда их? Солить, что ли?

Однако слепые розовые икринки каждый раз пробуждали в бездетной тёте Клаве охранительное чувство, затмевавшее ей разум ровно до тех пор, пока котята не дорастали благополучно до раздаточного возраста. Деда Ваня, несмотря на жгучий нрав и неутомимую матерщинность, любил сестру и в её заёбах ей не препятствовал.

Не прошло и трёх лет, как Икряные дети составили половину кошачьего поголовья деревни. От полного порабощения Красное Болото спас счетовод Василий Ильич.

Придя однажды к Синицыным по какой-то надобности, он строго поглядел на Икру, почесал её пальцем между ушами и сказал:

– Всё, горшочек. Боле не вари.

После чего Икра совсем перестала плодоносить. Счастливо освободившись от детородной повинности, кошка Синицыных нашла себя в гастрономии. Жрала она с той же страстью, с какой раньше рожала, и жрала, что примечательно, не мышей. Мышей она душила и складывала рядком: половину у тёти-Клавиной кровати, половину – у деды-Ваниной.

Жрала она украденное. Воровала Икра легко и талантливо, не избегая никакой человеческой еды, кроме самогона и карамели.

– Икра! – возопила тётя Клава, напрасно пытаясь разбудить кошачью совесть. – Ах ты, сучка!

Кошачья совесть крепко спала, свернувшись клубком на тёплом, хорошо набитом кошачьем желудке. Сама же кошка Икра совершенно не понимала, чего от неё хотят и в чём упрекают. Она только таращила в недоумении сонные, якобы с самого утра не раскрывавшиеся жёлтые глаза.

Тётя Клава раздражённо бросила в кошку веником и добилась того, что Икра всё-таки поджала хвост и удрала в заросли лопухов, но мяса было уже не вернуть.

– Да ну её! – сказала тётя Клава. – Там курица почти доварилась. Сейчас бельё развешу и лапшу сделаю, а ты пока воды в баню натаскай. Затоплю вечером.

Деда Ваня и тётя Клава брали воду из своего колодца, а не из общего колхозного, и не из красной облупленной колонки, до которой идти в общем было недалеко, только до конца улицы, и не у сестры Маринки, до которой и вовсе было близко, через два двора. Из своего родного колодца брали они воду, с удовольствием поливали ею огород и таскали в баню (для питья в доме был насос, качавший воду из скважины).

Колодец у Синицыных был старый, старше дома. Деда Ваня и тётя Клава не пользовались им почти три года. Стоял он печально, закрытый толстой деревянной крышкой и сверх того придавленный камнями, как будто из колодца могло выскочить что-то опасное, а теперь открылся.

Деда Ваня набирал ведро за ведром и носил в баню, наполнив сначала бак для горячей воды, а потом ряд бачков для холодной. Осталось принести всего пару вёдер, когда случилось страшное.

Чёрные скользкие руки стремительно высунулись из колодца, и в лицо деде Ване глянули злые жёлтые глаза.

– Едритская ты расхеровина! – вскрикнул деда Ваня высоким, обабившимся от внезапного испуга голосом и тяжёлым наполненным ведром стукнул по склизкой руке.

Тварь крякнула и полетела обратно в колодец. Вслед за ней полетело и ведро с куском обрезанной острым когтем верёвки.

Деда Ваня отскочил от колодца, часто дыша, и закрыл его крышкой.

– Сука подлячая! – сказал он, немного опомнившись, обычным своим хриплым голосом. – Опять теперь к Маринке за водой ходить! У-у, уёбище! Ведь ушла было, так опять тута! Что за лето такое! То Дохлый Немец, то эта пиздень!

Тихо ругаясь, деда Ваня принялся наваливать на деревянную крышку камни. Покончив с этим делом, он вытер пот со лба. С неба на него пялилось жёлтое солнце, злое, как глаз колодезной девки. Душно пахло лебедой, пряно – крапивой.

– Скосить бы надо этот бурьян, – пробормотал деда Ваня, успокаиваясь. – Ишь, вымахал! И дряни какой-то натащено…

Под ногами хрустели кости. Деда Ваня опустил взгляд и присмотрелся к ним. Лежали они тут давно и почему-то не привлекали к себе внимания ни деды Вани, ни тёти Клавы, что было странно, поскольку люди они были аккуратные. И, кажется, становилось их больше день ото дня.

Кости были разные: козьи, куриные и вроде собачьи. Подошла Икра и с интересом понюхала массивный говяжий мосол. Даже совершенно неопытному в зоологии человеку было понятно, что небольшой кругленькой Икре такой мосол не по зубам.