Бюро с Косой

От Автора: Ох, дорогой читатель, этот рассказ навсегда останется в моём сердце как нечто незабываемое и отпечатавшееся по многим причинам.

Само появление идеи: Ехал я летом 2023-го года по микрорайону Екатеринбурга, известному, пожалуй, на всю Вселенную. Химмаш – что-то это говорит, да? Ехал я не просто по Химмашу, а по промзонам этого района. И день был погожий, и солнышко старалось, и небо как раньше – голубее, да и трава не отставала. НО! Подумалось мне: Настолько здесь уныло, что даже Смерть с косой побрезгует здесь прохаживаться по своим заботам.

Далее.

Щелчок пальцев в голове.

И буквально за пару минут в голову вихрем влетает идея этого рассказа. Она накидывается пластами друг на друга, тяжеловесно. Я не смею прерывать эти будто чужие мысли, просто слушаю их из своей головы с открытым ртом. А когда все пласты легли ровно и неукоснительно, сверху легла ещё и важно упавшая печать с названием «Бюро с Косой».

Как говорится, сказать, что я остолбенел, ничего не сказать. Я не имел права корректировать то, что преподнесла в голову Вселенная, знакомая не понаслышке с Химмашем, когда я в нём оказался. Что ж, попытался сохранить первоисточник, и набросал, всё попавшее в голову в первые же дни потрясения.

Поделился с друзьями и родственниками об идее и скинул первые наброски. И, на собственное удивление, получил впечатляющие отзывы от тех родственников, от которых вообще не ожидал ничего подобного. Ну а некоторые из них стали давить и с нетерпением ждать окончания.

В какой-то момент рассказ оказался за бортом, пока автор бездыханно и безвдохновенно валялся в творческом застое. Но осенью, вернувшись в творческое русло, это произведение решило закрыть себя в моих руках за каких-то три дня, хотя написано за лето было меньше трети.

Что ж, дорогой читатель, спасибо, что вычитал это предисловие до конца, извини, что задержал, я лишь хотел пожелать тебе и твоему делу Катарсиса. Да и, насладись по полной сюром происходящего ниже!

Коса первая:

ОН:

Про Него можно было много, что не сказать.

Не сказать, что Он стар, как и молод, в свой тридцать один.

Не сказать, что успешен, хоть и трудился в крупной фирме, принадлежащей одному из самых богатых людей страны. Олигарх – так их называют, но это не к нашему герою, Он просто работал на такой фирме со дня её основания, думая себе, что станет плодовито пожинать её всходы и быстро добьётся успеха. Но нет. Всего-то, руководитель со вчерашнего дня, в отделе, курирующем добычу железной руды в шахте близ деревни у чёрта на жульенчиках. Оттуда, как Он полагал, ступеньки для подъёма в карьерной стези ввысь, обрывались и переходили в извилистую, прерывистую и ниспадающую прямую.

А жена и семья гордились.

Не сказать, что Он чувствовал себя полноценно, хотя имел жену, трёх детей, старшему сыну уже под шестнадцать. Год назад обзавелись собственной квартиркой, не сказать, что близко к центру, зато своей. Три дня назад закончили все ремонтные работы, два дня назад узнали, что нужно переезжать с семьёй или без за сотни километров в деревню к чёрту на жульенчики и, тем самым, сдать квартиру, хоть бы друзьям. Их тоже имелось в достатке из трёх штук, прям вот чтоб лучших. И так можно было сказать про каждого. И машина имелась. Не сказать, чтобы балтика девятка, но и не нулёвка. Киа усреднённого не совсем футур сегмента.

Не сказать, чтобы Он не был далёк от спорта. В детстве грезил о чемпионстве в боксе – раскололи череп на улице. Теперь раз в неделю танцы в группе с женой и несколькими парами, где мужья перекрёстными взглядами засматривались на чужих жён, не замечая глаз своих и, не пересекаясь глазами друг с другом.

Не сказать, чтобы его можно было назвать алкашом, но раз-два в неделю по координатам ближе к выходным, жена наводила поисковые мероприятия, как и где отыскать и отодрать от пола прилипшего, пьяного, мерзкого, но такого родного и своего мужа.

Не сказать, что Он не собирался бросить. Собирался много раз, но сборы были долгими.

Не сказать, что Его могли назвать и трезвенником, но, как правило, шесть дней в неделю он не пил. И пьяным на глаза детям не бросался. Или маскировался довольно умело.

Не сказать, что Он был счастлив, но каким-то непостижимым для других образом насыщался разного рода энергиями из воздуха, окружающего пространства и всего того, что другие не замечали. Это придавало сил, позволяло удовольствоваться жизнью.

Не сказать, чтобы у него не было хобби, но он пытался опробовать всего понемногу и всё всегда бросал. Но то было подспорьем для умелых вертлявых рассказов о себе перед коллегами по работе в душном офисе, пока они базировались в городе. И в духоте той он тоже черпал удивительную корпоративную энергию, представляя себя коучем для всего мира, проповедующим в самой невыносимой духоте, дабы другие не валились с ног в этой атмосфере.

Но теперь Его офис ограничится одним менеджером и работягами, приносящими отчёты о проделанных работах на шахте. А значит, вертлявым рассказикам и корпоративному духу нет. Это угнетало Его.

К добавкам о деревне. Название она носила исторически тяжёлое: Голубинка Залесная – после первых архивных правок, а до них: Поддолье Подмонгольских Иг. При том, что нога ни одного из захватнически настроенных монголов туда не ступала. Сейчас же, последние лет тридцать и один – дальше наш герой не помнил, соответственно и не был уверен в достоверности – деревеньку называли просто Глубиня. Её заселяли в абсолютном большинстве старики, доживающие свой век, немножко молодняка и командированные работяги. Последние квартировались в разбитом временном лагере возле шахт. И Он как то передёргивался от мысли, чтобы жить бок о бок с подчинёнными, в антисанитарии – каковую Он там представлял. А Его ещё и брезгливым-то назвать было нельзя, но считал, что многое из естественного – безобразно.

Передёргивался ещё и потому, что знал, о том, как долго ему придётся занимать эту должность. Прошлый руководитель её покинул только посмертно в шестьдесят два, как бы это ни было символично. Но не сказать, что Он был суеверным, хоть и подкладывал пятирублёвую монетку под правую, иногда под левую пятку, не помня зачем, но мать в детстве так ему делала. Для чего-то благоисходного, наверняка. И Он каждый раз переживал, когда ошибался пяткой. Пока не запамятовал, под какую именно пятку нужно класть монетку, ещё лет десять назад и теперь переживал все эти десять лет каждый раз, когда монетка находилась у него под пяткой. Под любой. Не сказать, что это было часто, но в месяц супруга по нескольку раз смачно выругивалась в бесконечной находчивости с каверканьем матерных слов, когда пятирублёвая монетка начинала лупить стиральную машинку изнутри, со всеми потрохами сдавая мужа, что он опять-таки желал чего-то благоисходного, но вместо этого переживал о перепутанной пятке.

К добавкам о предшествующем руководителе. Он жил с мужичьём бессменно. Они-то, работяги то есть, постоянно менялись. А он, предшественник, так и прожил в плохоотапливаемом, временном, но самом постоянном шахтёрском лагере. А Он всё же предпочёл бы дом.

И предпочёл. У Него на счастье в этой же Глубине проживала бабка Ниюрка, наколотившая уже девяносто три года от роду, как бы это символично ни звучало. Деда он не знал, звали его Юра и погиб он ещё в молодости в тридцать один год в этой самой деревне. После чего Нюрку местные подростки переименовали в Ниюрку. Он сопротивлялась лет тридцать, у подростков уже появились дети. Да и сами они перестали быть подростками, а потом бабка просто уверовала в то, что лучше-то прозвища ей никто к имени дать бы и не смог и это ж, вечная память о муже. Так и повелела себя звать.

Бабка была древней, заскорузлой, одряхлевающей, словно бы сбрасывающей с себя шкуру ежедневно, но без способности скинуть отслоённое прочь. Вредной была. Катастрофически. Если бы геморройной шишке можно было бы давать имя в чью-то честь, то Ниюркой назвалась бы Его шишечка, ещё не сильно беспокоящая к его возрасту, но время от времени распугивающая его корпоративный дух, вырабатываемый в сидячем офисном кресле-стуле-троне.

Ниюрка имела своё собственное очень крутое, отличное от всех мнение и её преследовало уверование, что пока она жива, других мнений быть не может и не должно.

Пока она жива. Он дошёл до той стадии, что мог в мыслях пожелать собственной бабушке скорейшего скоропостижного окончания пресловутого времяувядания в её неплохом по сей день двухэтажном особнячке.

Не сказать, что он часто её видел, но пару раз в год бабка зазывала к себе всех родственников и обязательно выстраивала шкалы достоинств, по которым её особнячок перейдёт к самому заслуживающему.

И каждый раз кандидат из трёх братьев был один. И каждый раз разный. Но такого, чтобы всем по трети, не предусматривалось.

Они между собой договорились, что поделят по чести.

Когда мысли о приближении Ниюрки к Юрке посещали его первые разы, он даже пытался извратить своей мужской мозговой защитой их суть и перебрасывал это всё, опять же в мыслях, в виде вины на жену. Дескать, это Он так думает, потому что ей дискомфортно находиться в обществе Ниюрки и детям и как бы от обузы поскорее избавиться. Потом принял Он, что это всё же его мысли. А теперь снова начал думать о дискомфорте жены и детей, поскольку они решили поехать с ним целостной семьёй, а в Глубине не оказалось ни одного пустующего дома, какой можно бы снять и ни одного другого старика, кто готов был бы сдать этаж в аренду, поскольку особняком владела только Ниюрка.

Либо к Ниюрке, либо к мужичью в антисанитарию. И так эта мысль тревожила, что вот сидел Он за рулём своей Киа усреднённого, не совсем футур сегмента и сосало под ложечкой, и зудело сразу под двумя пятками от пятирублёвых монет – думалось, когда подкладывал сразу две монетки, что таким образом, он избавится от тревог и будет думать только о благоисходностях, а вместо того, тревожился в кубе – и ехал Он за сотни километров к чёрту на жульенчики, а все места в машине были позаняты любимыми чадами и женой. И столько в тех четырёх пассажирских головах теплилось гордости, что он впитывал её из воздуха, и можно сказать был счастлив.

Коса вторая:

Долгая дорога.

Дорога тянулась долго. Маленькая киа с нагруженным прицепом, и переполненным багажником на крыше, влачила своё неподвижное, но в то же время колёсновращающееся существование по идеально ровной пустой, бесщирбинистой, монотонно затянувшейся дороге.

Да, чего уж говорить, долгая была дорога.

Дорожникам стоило выставить вдоль неё и даже на ней памятники через каждый километр, где не попадалось ни одной ухабины, ямки, пропасти, провала, колеи, колдобины и всего того, что попадает по обыкновению дуракам по дорогам. И памятников таких, при соблюдении вышеозначенного условия, пришлось бы выставить столько сотен, на сколько и руды бы не хватило в деревне Глубине, куда они держали путь.

Да, чего уж говорить, долго тянулась дорога.

Кто вообще в здравом уме прокладывает такие идеальные дорожные настилы в сторону такой вот Глубини, куда Он держал путь, а Они из Его семьи придержались Его.

Ведь и в сон клонило повсеместно. Он заприметил тенденцию, что глаза слипаются не меньше раза между каждым из вымышленных памятников. Благоисходно, что тревожные пятирублёвые монетки в пятках попали между пальцев ног в носках, припрятанных в неудобных, недышащих ботинках и пробуждали его волнами неутихающего напряжения.

Остальные машиночадцы высапывали в сидячих положениях и неудобных снах всевозможные сюжеты их мозговых клеточек.

Да, чего уж говорить, тягучая долгая дорога.

Таким дорогам присуждается выпаривать, выветривать, распускать, выставлять вон любого рода предвкушение. Дорога справлялась. Он и думать забыл о новой работе. Как и о старой. И о дороге думать не мог. Настолько она монотонила, что о ней думать тоже не получалось.

Ни о чём. Много раз слышал Он подобное словодытожинье, но только сейчас осознал, что оно как нельзя крепко подходит только к этой дороге.

И теперь ассоциация с этим словесным выводом навсегда, до конца дней Его, будет всплывать в голове только с этой дорогой.

Ни о чём.

Да, чего уж говорить, долгая дорога!

Коса третья.

Долгая ночная дорога.

Долгая дорога тянулась до самого падения солнца, куда-то в невидимую баскетбольную его корзину за линией горизонта.

А потом тянулась ещё столько же и так же, только без света. И даже сил Его не находилось, чтобы перечислять всё вышеописанное повторно, только без света, а воображения не скребло по сусекам в поисках новых аллегорий.

Так и ехали с тревогой в пятках.

Коса четвёртая.

Приехали, знакомьтесь!

На заре утра; утомления; времени; и словно бы жизни, Они проникли в Глубиню, свернув с бесконечного, однотекстурного тракта, на похабную просеку с нерасхлёбанными лужами в колеях её.

Словно бы называют такие дорогами.

Двигались да медленно, да вязко. Каждый оборот опять же каждого колеса шантажировал держать ноги на газу и сцеплении в таком идеальном балансе, а все остальные четыре тела внутри машины в замершем таком неподвижии, что посмей они судорожнуться хоть на толику в пространстве, то застрять им здесь навсегда.

Словно бы Ад из невысыхающей грязи в солнечные деньки для чистоплюев.

Но прошлая та дорога пристрастила к терпению, к смирению, к покорности, к безропотности, к вычёркиванию времени из жизни и жизни из времени. Потому он моргнул глазом, засвидетельствовал грязь на радужке. Моргнул. Ещё несколько раз. Может, десятков иль сотен даже. И Киа бугристо поползла меж полупокосившихся халуп, лачуг, хаток и даже домов.

Словно бы выморгал нелицеприятный путь до, как соринку из глаза, а не всамделишно ехал.

Дети проснулись. Головы их озирались. Впечатления высказывались. Предвкушения не следовало. Жена то ли подвсхрапывала, то ли подвсхрипывала, то ли подвсхрюкивала.

Поди, пойми эти женские спящие звуки. Он не до конца был уверен, что разбирался в основных звуках бодрствующих женщин, а в такие физиологические дали и вовсе не желал проваливаться.

Словно бы и не слышал, после того, как не понимал, что он не слышит.

После раскосого моста, одушелвяемого в сравнении только с тем, что он еле дышит на ладан, из-за взгорка, превосходящего окружающие дома, подмигивал чердачным круглым окошком особняк Ниюрки.

Словно бы бельмо глазное, а не окно.

Он проникся ностальгическими нотками, ароматами, воспоминаниями и даже будущей перипетией, касаемо работы. Всё его грызло ощущение отсутствия продолжения карьеры.

Впрочем, самобичевание, угрызения, ностальгия и многое другое, витающее в его голове без чётких межей, схлопнулись с тем же звуком, с каким закрылась дверь авто, когда он вышел наружу.

Словно бы теперь голова пребывала в полном опустошении.

Пять фигур на ветхом крылечке, за ними тюки, сумки и баулы, ожидательные удары в звоночные бубенчики на входной двери, шаркающие, долгие такие шаги за дверью, слышимые из самой глубины, расположенного в самой глубине, той самой Глубини особняка. Длительное ожидание.

Ох и длительное.

Словно бы та долгая дорога.

Только сопровождается всё бесконечно шаркающими шагами. Вязкими, как похабная просека.

Каждый шаг заставлял зудеть ноги в недышащих ботинках, так уставшие от пятирублёвых монеток.

Когда же это закончится.

Ожидая под звуки шагов, он устал больше, чем когда ехал сюда.

Даже мысль сторонняя пронеслась с заделом на будущее, даже надежда: что у Ниюрки найдётся для него второй комплект ключей, иначе, после каждого возвращения с работы, он будет тратить годы и годы своей жизни, в ожидании, когда она дошаркает до двери.

Дети тоже устали, хоть и спали в дороге. Жена поникла уже.

Её плечи, как раскрытая книга, позволяли читать. Читать, как она поникла от своего решения увязаться следом за супругом.