Куда ведет тропинка

ГЛАВА 1

Это случилось в тот год, когда Самохвалов-старший, окончательно помешавшись на здоровом образе жизни, продал хрущёвскую двушку на окраине города и съехал в деревню Гадюкино, расположенную на изрядном расстоянии от мегаполиса. Он бы на Дальний Восток подался, легко, бесплатный гектар земли манил перспективами свободной, натуральной в доску, жизни, но остановило полное отсутствие на месте назначения коммуникаций, как то: воды и дорог. Дороги – пёс бы с ними, а без воды хорошо не заживёшь. ЗОЖ, к счастью, выел главе семейства не весь мозг, и Самохвалов сообразил, что вёдрами из речки – это не вода. Точнее, вода, но не та, особенно на Дальнем Востоке и особенно зимой.

Машину старший Самховалов тоже продал, потому что она загрязняла своими выхлопами экологию.

Масштаб разразившейся катастрофы Самохвалова-младшая оценила, разглядывая подтаявшее под весёлым весенним солнышком подворье, покосившееся, тёмное от времени, деревянное строение в один этаж (судя по расположению окон над уровнем земли, этаж был цокольным) и эко-туалет ака сортир, гостеприимно распахнувший дощатую дверь с неаккуратно вырезанным сердечком в своей верхней части.

– Свиней заведём! – мечтал родитель, любовно оглядывая сарай без крыши. – Будет у нас чистое мясо! Безо всяких там антибиотиков и комбикормов!

Самохвалова-младшая подавленно молчала. Она не разбиралась в сельском хозяйстве нисколько, но догадывалась, что антибиотики и комбикорм фермерский люд придумал не просто так, а по какой-то серьёзной причине.

Внутри всё было выдержано в том же мрачном постапокалиптическом стиле. Чёрные немытые стены, чёрный загаженный пол, разваленный ударом топора почти напополам стол. Печь! Самая настоящая с этими, как их, полатями. Паутина. Затхлая кислая вонь старого нежилого помещения. Высохшее, скукоженное из-за потери влаги, говно под стенкой. Наверное, бомжи зимой ночевали…

– Папа, – тряским голосом выговорила Самохвалова-младшая. – Поехали обратно!

Лучше бы она промолчала! Лекция о пользе жизни на лоне природы заняла примерно час. Лекция о вреде мегаполисов – ещё час. В обеих лекциях была толика здравого смысла и немало логики, но Маша наблюдала разницу между чистенькой, хоть и старой, кухонькой в хрущёвке, даже с газовой плитой, и этой вот, с позволения сказать, экологией. Разница кричала исключительно в пользу первого!

Но что ты можешь сделать со свернувшим во мрак отсутствия разума отцом? Если его разговоры о деревенском рае благополучно пропускала мимо ушей весь год, и потому, вернувшись из школы, оказалась перед неумолимым и упрямым фактом: нашу квартиру, доча, купили, съезжаем.

Покупатель – визгливая чернявая тётка в цветастой, как у цыганки, юбке, – безапелляционным тоном заявила, что ждать не будет ни дня. К вечеру чтоб духу продавца и евошней девки в квартире не было. Словечко «евошняя» возмутило до глубины юную ранимую душу, равно как и «девка». Но набранный в грудь воздух пришлось стравить без всякого толку. Потому что тётка, выдав грозным голосом царское постановление, хлопнула дверью и была такова. Но после неё осталось давящее ощущение на грани звериного нутряного инстинкта: она вернётся. Она вернётся не одна. И будет плохо…

И поехали отец с дочерью в Саратов (зачёркнуто), в деревню. Бросив в квартире практически всё, потому что найти машину, а более того, упаковаться, в краткие сроки было нереально. Что-то успели собрать, конечно же. Бегая, как угорелые. Но на вопрос, какого такого лысого чёрта, батя предпочёл удариться в ЗОЖ-лекцию. На тот же вопрос, повторенный спустя час, но другими словами и в другой, более экспрессивной, интонации последовала лекция а-ля РЕН-ТВ на тему душных, вонючих, напичканных ядами и бактериями мегаполисов. Обе лекции представляли из себя страшнейшую нудятину. В третий раз задавать вопрос, повёрнутый под очередным углом, Самохвалова-младшая не стала.

Она чуяла какое-то нечистое, тёмное дело, связанное с квартирой и конкретно с отцом, но высказать вслух свои подозрения не могла. Не хватало аргументов.

Ирония судьбы состояла ещё и в том, что Самохвалова-младшая из-за смерти матери пошла в школу прилично позже, чем надо бы, не в семь лет, а в восемь с половиной. И теперь в свои почти семнадцать училась в девятом классе. И это, прямо скажем, не добавляло трудоёмкому процессу постижения школьных наук привлекательности.

А теперь вы себе представьте. Мартовские каникулы. Четвёртая четверть начнётся в этом, господи прости, Гадюкино. И следующий год пройдёт тут же. Про ЕГЭ учителя заранее уже мозг всем вынесли и в духовке испекли. И ещё раз. И ещё. Сколько они вместо нормальной учёбы писали пробников в этом году, не перечесть. Самохвалова-младшая, как истинная заучка, впечатлилась. И теперь крепко подозревала, что качество гадюкинского образования не позволит ей сдать ЕГЭ на нормальном для поступления в какой-нибудь городской вуз уровне. Пусть до него ещё два года, но ведь это же целых два года в Га-дю-ки-но! В Гадюкино, а не в Северной Пальмире. Разницу чувствуете? Вот.

А эта разница означала один, но очень ёмкий и неприглядный как жёваная калоша факт: она, Мария Владимировна Самохвалова, останется в этой вот… экологии… на всю свою жизнь. Безо всякой надежды вырваться когда-нибудь в нормальные условия.

Боль.

***

Мартовский день, несмотря на ощутимую прибавку, намекающую на майские белые ночи, начал угасать. Расчистить авгиевы конюшни до наступления темноты не удалось, да такой и цели не ставилось, потому что объём работ воистину казался неподъёмным. Большой удачей стало привести в порядок водопровод. Папа с энтузиазмом лазил в подвал, крутил краны, проверял, начал опасаться, что труба замёрзла, ведь прошедшая зима выдалась морозной. Но труба не замёрзла, и из крана устрашающего дизайна в закутке возле печки вскоре побежала в мятое жестяное ведро мутная, с отчётливым запахом ржавчины, вода. А вот с электричеством ничего не получилось. Но где-то нашлась керосиновая лампа, даже с керосином внутри. Тусклый огонёк, попахивающий застарелой горечью фитиля, ещё больше усилил чувство полной безнадёжности.

Маша сдалась. Она впала в дичайшую истерику, кричала, топала ногами, рыдала, орала, бросила совсем уже непоправимое: «лучше бы я умерла вслед за мамой, чем жить в этом гадюшнике!» Папа молчал.

Не скоро, но слёзы всё же закончились, нельзя ведь рыдать бесконечно, существует предел, за которым здоровый организм останавливает себя сам. Маша плюхнулась на деревянный табурет, поставила локти на деревянный, собственноручно отмытый – не до конца правда, – стол, закрыла ладонями лицо и затихла.

Папа молчал.

В глухой, ватной какой-то тишине, слышно было, как потрескивает пламя в лампе, зловеще воет в трубе ветер, что-то поскрипывает и постукивает, отставшая черепица на крыше, что ли… или мыши. Мыши! Хотя, наверное, просто ветви разросшегося дерева. Пахло влагой, сыростью, холодом. Надо было как-то растапливать печь, дрова, на удивление, были, в самом доме, и даже в этой, как их, поленнице снаружи за стеной. Казалось бы, уж дрова-то добрые гадюкинцы точно должны были растащить. Не растащили почему-то.

Надо было растопить печь.

Но не было сил.

Девушка осторожно отвела один пальчик от глаза. И успела увидеть выражение лица своего бедного папы. Неприятное, загнанное какое-то выражение. Тут же исчезнувшее, потому что он заметил, что дочь смотрит.

– Пап, – не выдержав напряжения, выговорила Маша. – Ничего мне сказать не хочешь?

Он качнул головой, подумал, и положил ладонь на её запястье:

– Ничего, дочь. Всё хорошо!

Врёт, поняла Маша. Ей стало очень, очень не по себе. Но она тут же отмахнулась от тревожного чувства, вновь наливаясь злыми, обиженными слезами. ЗОЖ, блин горелый! Эко-домик в эко-деревне с эко-сортиром: унитаза не просто не было, санузел в доме отсутствовал как класс. Припёрло – дуй наружу, адрес известен.

Кое-как растопили печь. Дрова всё же отсырели и занимались плохо. Самохвалов старший, вновь взбодрившись внутренним транквилизатором, азартно лазил проверять трубу, говорил что-то про угарный газ, про безопасность. Наверное, он знал, что делать. У Самохваловой-младшей слипались глаза. Помещение прогрелось, и в тепле разморило до неприличия. Рот просто раздирало зевотой, глаза слипались сами. Маша не заметила, как провалилась окончательно в дурной колодец тяжёлого сна…

Она очнулась рывком, в тусклых предутренних сумерках. Долго соображала, где находится, потом вспомнила вчерашнее и снова заплакала. По крыше опять гремело ветвями, а ещё казалось, будто кто-то ходит, шипя, ворча и плюясь. Этот, наверное, домовой. Или кто он там. Надо было слезть и… и… и выйти, да. Маша сползла с тёплой печки, и вдруг увидела спящего на лавке отца. Спал он беспробудно, на боку, рука бессильно свесилась, доставая пальцами до пола.

«Что же ты натворил, папа? – думала девушка. – Ну, что, а? За что?!»

Ответа не было, как не было и надежды. Донимало детское желание развеять существующую неприглядную действительность силой одной своей мысли. Мысли-то свои усилить можно, сколько пожелаешь, да толку с того, если они, эти мысли, не способны ничего развеять, кроме разве что собственного сна.

Маша вышла в сени… так, кажется, звалась небольшая прихожая перед выходом наружу? Толкнула тяжёлую, разбухшую от влаги дверь. И замерла на пороге.

Мир исчез.

Мир исчез в плотном молочном вареве, весь, без остатка. Не было видно не то, что вожделённого строения с сердечком на двери, вторую ступеньку на крыльце не разглядеть. Туман колебался, клубился, подступал и отступал, не в силах почему-то взобраться на последнюю ступень крыльца и выше, дышал, в нём что-то шевелилось, какие-то смутные неясные тени. Самохвалова-младшая замерла, придерживая обеими руками тяжеленную дверь. Ей казалось, что стоит только выпустить из внезапно задрожавших пальцев холодный металлический кругляш ручки, как дверь захлопнется за спиной бесповоротно, и туман сожрёт высунувшую нос не ко времени городскую девчонку. Насовсем сожрёт. Навсегда.

Тихий шёпот на грани слышимости. Слабый скрип, будто кошачьим коготком по стеклу – скиррр, скирр, скирррррр. Волк не волк, медведь не медведь, – тёмная тень, и она приближается, приближается, приближается…

Маша очнулась, с визгом подалась назад и захлопнула дверь, отсекая туман и его нечто.

– Мышь увидела? – окликнул её отец.

Мышь! Если бы мышь. От мыши так бы не трясло.

В окна брызнул солнечный свет: туман исчез, как будто его и не было. Маша приоткрыла дверь, убедиться. Исчез туман, исчез. Солнце льёт с высокого, пронзительно-синего, неба, звонко тинькают синицы, с крыши капает оставшийся со вчера шмат лежалого снега. В полуоткрытой калитке – собака…

Самохвалова-младшая снова вздрогнула. В полуоткрытой калитке стояла собака. Крупный серый пёс с пушистым поленом хвоста, не овчарка, у овчарки чёрный чепрак и жёлтые лапы, а серая, пегая какая-то зверюга, вроде хаски, а вроде и не хаски. Здоровенная. Волкодав, что ли? Уши торчком. Без ошейника. Господи, а может, вообще волк?! И смотрит, смотрит, будто душу пытается просмотреть насквозь…

Маша зажмурилась со страху, а когда рискнула раскрыть глаза, собаки уже и след простыл. Была и не стало. «Ну, и чёрт с нею», – разозлилась девушка.

– Что в дверях застыла, мышь вернулась? – весело поддел её Самохвалов-старший.

– Нет, – ответила Маша. – Не вернулась…

Родитель бодро и весело, будто не спал всю ночь на неудобной жёсткой лавке, пригласил на утреннюю зарядку, после чего, перекусив вчерашним припасом, выдвинулись во двор, поднимать целину.

Самохвалова-младшая бесилась, но бесилась молча. Отцовский энтузиазм мог пробудить к жизни камень, а она же не была каменной. Сколько Маша себя помнила, папа всю жизнь был неунывающим оптимистом, любил и умел работать руками, любое дело доводил до конца с завидным упорством и улыбкой тихого маньяка на губах. Но за кипучей деятельностью иногда могло скрываться изрядное нервное напряжение, вот как сейчас. Девушка смотрела и наблюдала, наблюдала и смотрела. И то, что она видела, ей не нравилось.

Она не помнила маму. Совсем. Хотя ей было почти восемь, когда мама погибла. Автокастастрофа, так сказал папа. Туристический автобус, скорость, сложный поворот, ночь, водитель уснул за рулём. Папы в той злополучной поездке с ними не было, не смог выбить отпуск к дате, собирался присоединиться через неделю. Присоединился…

Ранило обеих, и мать и дочь, но только дочери суждено было выжить.

Маша кусала губы, повторяя про себя мантру «ненавижу Гадюкино», а сама вспоминала, как отец держал её за руку, там, в ослепительно-светлой реанимационной палате и говорил, требовал, приказывал, умолял:

– Живи!

Живи, дочь. Если мама не смогла, живи ты. Живи за вас обоих. Живи! И она выжила…

То время привязало их друг к другу намертво. Папа так и не женился с тех пор, да что женился, даже женщину не нашёл. Не нашёл, не искал и не собирался. У самой Маши с парнями тоже дальше поцелуев в щёчку не заходило ещё. Нет, она понимала прекрасно, что оставаться девственницей в почти семнадцать – фу, без вариантов. Но как-то жизнь не так всё время складывалась. Может, и к лучшему. Чтобы сказать потом тому единственному, одному и на всю жизнь сакраментальную фразу из романтических историй, неизменную и вечную: я хранила себя для тебя.

Глупая мечта, безусловно. Не для нашего быстрого, циничного, практичного насквозь, до костей и мозга костей, века. Маша вполне себе это осознавала. Но не прыгать же в койку с первым встречным, верно? Почти семнадцать это же не почти сорок. Разберёмся.

Сначала с этим Гадюкиным что-то сделать не помешало бы. Спалить к чертям, например. Или утопить. И вернуться в город, домой…

Девушка всё же улучила минутку и прошлась к калитке, туда, где стояла странная собака. По следам вроде бы можно было понять, собака или волк. Ну, если их сфотографировать. И спросить у Гугла.

Следов не было.

Маша внимательно изучила взглядом каждый сантиметр месива из земли, подтаявшего снега, воды, прошлогодних листьев.

Следов не было.

Вот тут стояла эта странная собака. Стояла, смотрела на окно… взгляд нашёл окно сразу же, безошибочно, внутренним каким-то наитием. То самое окно, откуда выглядывала сегодня утром.

Но следов не было! Ни собачьих, ни кошачьих, ни птичьих. Собственные следы отца и дочери Самохваловых – были. Вдавленные в разбухшую влагой грязь, наполовину заполненные водой, но они были. А вот собачьих лап не было ни одной.

Так не бывает.

Спину проёжило нехорошим холодком. Дожили, собаки всякие мерещатся. А тут ведь даже психушки нормальной нет, если вдруг что.

***

Дом Самохваловых стоял в самом конце улицы. Ну, как, улицы… Раздолбанное, расквашенное, с двумя глубокими колеями от мощных колёс то ли камаза, то ли чего-то ещё такого же монструозного, полотно назвать дорогой не поворачивался язык. Соседний дом стоял с заколоченными окнами. Ещё один напротив так же не подавал признаков жизни. А дальше улица сворачивала к линии низеньких коттеджей белого кирпича. Вот там, наверное, кто-то действительно жил…

Надо было сходить в магазин, купить хлеба, может быть, яиц. Йогурт здесь не найдёшь, наверняка. Но, может быть, будет хотя бы кефир…

Маша пробиралась по так называемой улице на цыпочках. Встанешь на полную ногу, утонешь по щиколотку наверняка. В этом, чернозёме. Хоть бы гальки насыпали тут, что ли! Грязь была жидкой, отменно чёрной и даже с запахом. Навоз?! Прямо на дороге? С гадюкинцев станется!

У коттеджей дорога обрела подобие твёрдости. Маша, плача, кое-как обмыла сапоги в ближайшей луже. Прежнего блеска добиться было невозможно, но хотя бы комья грязи сбросить, с каблуков, подошвы, носков. В таких условиях сапогам очень скоро наступит хана. Придётся ходить в кирзачах болотных. Калошах!

Лучше сдохнуть!

Магазинчик оказался под стать. Белое зданьице с подслеповатыми окошками, старые узловатые ивы у крыльца, деревянные двери. Ещё бы вывеску СЕЛЬПО повесить, в самый раз было бы. Маша долго смотрела на железную раму, установленную у крыльца, пытаясь понять, что это такое и зачем оно нужно. Мимо прошёл какой-то мужик в ватнике – да-да, в самом настоящем зелёном потрёпанном ватнике, какие часто показывают в старых фильмах про войну! Подошёл к раме, взялся одной рукой за верхний край, и обстоятельно, со вкусом, счистил налипшую на подошвы грязь о край нижний. Затем растворился в полумраке за дверями.

Маша всхлипнула и повторила процедуру. Да-а… А она думала, что всё в той луже оставила…

Внутри было тесно и тускло, пахло химикатами, почему-то землёй, яблоками, отвратительно гудели холодильники с мороженным. Господи, какое ещё мороженное в этакую холодину…

Но хлеб на полочках лежал свежайший, с хрустящий румяной корочкой, и пах так одуряюще, что захотелось тут же откусить кусок и слопать прямо на месте. Сдержалась. Нашёлся йогурт, в высоких белых бутылочках, дата стояла – Маша не поверила своим глазам – сегодняшняя! Яйца, макароны…

У кассы, снова лопни глаза, торчал карта-ридер.

– Рабочий? – спросила Самохвалова-младшая у кассиршы, крупной женщины в теле с кокетливым синим фартучком поверх необъятной груди.

– Да, – отозвалась та, с любопытством разглядывая новое лицо.

– А… интернета же нет, – Маша вспомнила печальное отсутствие палочек, показывающих наличие свзяи, на своём смартфоне как в доме, так и всю дорогу сюда.

– Здесь, у нас, всё есть, – заверила её кассирша.

Девушка торопливо вытянула свой смартфон. Палки – были! Аж две штуки. Надо же.

Тётка добродушно усмехнулась, и Маша поспешила спрятать средство связи в карман. Успеет ещё. Пробили продукты, касса выплюнула длинный, совсем как в городском «Перекрёстке», чек с перечнем купленных товаров.

– Надолго к нам? – добродушно спросила кассир, ловко упаковывая продукты в пакет.

Машин писк: «Не надо, я сама!» был проигнорирован.

– Наверное, навсегда… – сказала девушка, едва удержавшись, чтобы не хлюпнуть носом, – на глаза вновь навернулись злые слёзы обиды.

– Навсегда, это хорошо, – одобрила кассирша. – У нас тут славно. Спокойно, тихо. Ты, девонька, по утрам только в тумане не шарься… не будет добра. Лучше пережди, пока уйдет.

Маша вскинула голову. Хоть ее и покоробило от фамильярного "девонька", но кассирша явно что-то знала про туман! Хитро прищуренные карие глазки, улыбочка эта, опять же…

– А что… с туманом? – севшим голосом спросила Самохвалова-младшая.

Женщина пожала плечами:

– А вот что: побежишь в… секретное место, да не найдёшь его сразу. То-то потом заботы прибавится!

У девушки вспыхнули уши. Деревенский юмор, чтоб его! Самохвалова-младшая сгребла пакет и поспешила выскочить из магазина. И влетела в кого-то, прямо на пороге! Чуть с ног не сбила. Жёсткая рука придержала её за локоть, совсем не нежно.

– Эй, аккуратнее!

После царившего в магазинчике полумрака на ярком уличном солнце глаза отчаянно заслезились. Маша не смогла сразу распознать, с кем её столкнула невезучая судьба, только и увидела, что человек этот выше, и что он не девушка.

– Из…извините, – выдавила она из себя.

– Извините! – хмыкнул тип. – Ты кто такая? Я тебя здесь раньше не видел.

Маша наконец-то проморгалась. И поняла, что ей конец. Вот прямо полный, , киношный по форме, но настоящий, всамделишный, конец! Как в сериалах и романах. Из разряда – внезапно, мешком с кирпичами, по голове.

А может, не с кирпичами.

И не мешок.

Может, бетонная балка.

Или эта, МКС. Прямо из космоса, вся целиком.

На деревянном крыльце сельповского магазинчика стоял её ровесник, может, на год младше или старше, неважно. Высокий статный юноша с невозможными, нереальными, сине-серыми дымчатыми глазами в пушистых золотых ресницах, с гривой – так и тянуло назвать её львиной! – вьющихся волос цвета чистейшего золота… и золотая некрупная родинка на щеке, да… и руки… пальцы белые, длинные, узкие кисти… не сказать, что холёные, вот порез, вон пятно от старого ожога, обломанный ноготь, длинный тонкий ожог посвежее… А курточка кожаная, с тиснением, рубашка в ворот проглядывает – явно не из дешёвых, судя по фактуре. И штаны тоже кожаные, а на ногах вместо кирзачей армейские берцы. А вон мотоцикл его, точно его, чей же ещё… Ведь и пахнет от парня – бензином, прогретым мотором, машинным маслом, ветром и почему-то летними травами… Мята, шалфей, чабрец… убейте веником, но Маша сама себе не смогла бы объяснить, откуда она, дитя асфальта, коренная горожанка в энном поколении, знает не только названия трав, но и их запахи…

А мотоцикл, он тоже не просто так… Громадное холёное чёрное чудовище с великолепной аэрографией в виде оскаленной волчьей головы… Отчего-то сразу неприятно вспомнилась утрешняя не то собака, не то не собака: морды были чем-то похожи.

– Язык проглотила? – насмешливо спросил красавец. – Или ты – дурочка, простых вопросов не понимаешь?

– Сам дурак, – с достоинством выговорила Маша, с трудом останавливая поток хаотичных мыслей и с еще большим трудом беря себя в руки.

Перехватила пакет поудобнее и пошагала прочь, гордо выпрямив спину и отчаянно сдерживаясь, чтобы не обернуться.

Шагов через десять всё же не утерпела, обернулась. Ну, и чёрт с ним, если стоит и смотрит вслед! Подумаешь.

Но на крыльце магазина никого не было.

***

Маша, занятая мрачными мыслями, отшагала километра два прежде, чем поняла, что пошла в другую сторону. И то, она бы ничего не заметила, если бы не внезапный асфальт под ногами. «Асфальт? – изумился мозг. – Какой ещё асфальт? Тебе, хозяйка, не туда, где есть асфальт. Совсем не туда!»

– Б…! – выругалась девушка, в отчаянии не найдя другого слова, более приличного.

Развернулась, и потопала обратно.

Лужи, лужи, разбитая колея, грязь. Звонкая перекличка синиц в голых ветвях, застарелый, слежавшийся снег по обочинам, безжалостное весеннее белое солнце в лицо. Внезапно – синие первоцветы под заботливо высаженной возле сетчатого забора молодой берёзкой. Маша долго смотрела на них. Ничто так внятно не говорило о финале долгой, тёмной, ледяной зимы, как эти трогательные синие бутончики над холодной, не успевшей ещё прогреться как следует, землёй. Девушка вздохнула и пошлёпала по лужам дальше, стараясь держаться по центру дороги, где было суше.

Рёв мотоцикла, внезапно выскочившего откуда-то из-за домов слева, заставил слепо шарахнуться куда глаза глядят. Мотоцикл летел на скорости, близкой к сверхзвуку, не разбирая дороги. Кочки и выбоины? Не, не слышали. Даже с закрытыми глазами Маша могла сказать, кто управляет адской машиной. Конечно, ОН! Кто же ещё. На лице – полное упоение собой и скоростью, золотые волосы сбились от ветра в косу… длинные, чёрт…

На всю улицу орала жуткая музыка из переносной колонки, пристёгнутой к рулю. Из слов, забиваемых грохотом барабанов, приличными были только предлоги.

Мотоцикл свернул куда-то за дома, звук затихал ещё минут пять-шесть. Маша всхлипнула, ощутив ледяную сырость в правом сапоге. Спасаясь от монстра, она угодила в грязевую лужу…

– Ненавижу, – твердила она, как заклинание, всю дорогу домой.

Вспоминала красавчика у магазина, его же – на мотоцикле, остро ощущала грязь, залепившую сапоги, и упрямо шептала, почти вслух:

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Потом остановилась, зажмурилась и выкрикнула прямо в центр белого солнца:

– Ненавижу!

Вопль души унёсся в небеса и канул там безвозвратно. Мир не умер, деревня не растворилась, город не вернулся. Девушка всхлипнула и поплелась дальше.

– Р-р-р-р!

Собака. Громадная, что твой телёнок, не то хаски, не то не хаски. Маша инстинктивно попятилась. Спина взлипла едким потом: сейчас сожрут. Ну, или загрызут. Но собака не подходила, не бросалась, и даже уже не рычала. Она просто стояла, перегораживая своей тушей тропинку к дому, большая, выше колена, псина. Брошенная, наверное, вон как шерсть свалялась.

– Ой, – Маша вдруг поняла, что свернула не к тому дому.

Ей нужно было пройти немного дальше, а здесь, в чужих владениях, определённо делать нечего. Ещё что там за хозяева, вопрос… Двор загажен по самое не могу, кто в таком сраче жить станет… то есть, очень даже ясно кто…

– Спасибо, – брякнула Маша недолго думая.

Спиной назад вернулась на, с позволения так сказать, общую дорогу и осторожно пошла к себе, косясь в сторону животного. Кто его знает, может оно бешеное?

Собака смотрела вслед, не двигаясь с места. Девушка несколько раз оглядывалась, смотрела: собака была всё ещё там. Не напала… надо же… Не напала, и хорошо. Но если каждый раз мимо такого телёнка ходить, кто его знает, что может случиться. Собака же, брошенная. А вдруг она ещё и бешеная?

***

Папа, пока дочь ходила за приключениями в магазин, основательно расчистил двор перед домом. Внушительная куча мусора, упакованного в специальные мешки, вызывала уважение. Мусор завтра уедет вместе с мусоровозом, объяснил папа. А сейчас не худо бы перекусить!

Маша кивнула, пошла к двери. У крыльца замялась: папа его вычистил до блеска, а она теперь… грязными подошвами… И слёзы хлынули. Она рыдала, рыдала и рыдала, не могла остановиться. Папа подошёл, положил горячую родную руку на плечо. Маша ткнулась ему лицом в плечо и зарыдала ещё сильнее.

– Ну, ну, ну, ну, – ворчливо выговорил родитель. – Кто обидел?

Икая и всхлипывая, девушка рассказала всё. Про магазин. Про невыносимого хама на мотоцикле. И про собаку…

– Собака, – задумчиво выговорил папа, благополучно пропустив мимо ушей дочкины жалобы на магазин, хама и грязь вместо асфальта. – Собака! Собака – это хорошо… Собаку надо бы приманить, пусть двор охраняет.

– Папа! – Самохвалова-младшая даже забыла рыдать. – Она же бродячая! Шелудивая! У неё наверняка блохи!

– Блох мы выведем, – радостно сообщил папа. – Отмоем, расчешем, накормим. И будет у нас сторож что надо!

– Да ты с ума сошёл! – возмутилась девушка. – Ты мне дома не позволял собаку! А тут!

– Ты же комнатную игрушку хотела, – невозмутимо объяснил папа. – Эту… чихуяшку, прости господи… Собачий дух на ножках вместо собаки. А выгуливать её по утрам через пару недель пришлось бы мне. Представляешь себе меня с такой мелочью на поводке?!

Да уж. Папа – крепкий, брутальный воин, не пренебрегающий утренней зарядкой с гирями. Ему именно чихуахуа как раз дополнила бы образ, зря он так рассуждает, ну, мужчина, что с него взять…

– Ну-ка, пошли. Пошли-пошли, покажешь мне собаку.

Если родитель вбил себе что-либо в голову, выбить это что-то оттуда уже невозможно. Проще подчиниться стихийному энтузиазму и дать ему иссякнуть самому. Маша искренне понадеялась, что бродячий пёс куда-нибудь ушёл уже за это время.

Умри надежда. Собака лежала на том же самом месте так неподвижно, будто всю жизнь отчаянно мечтала стать статуей, и процесс обращения в камень наконец-то уже пошёл.

– Ка-ка-я! – с восхищением протянул папа и уточнил: – Какая серая! Ну, что, – он запнулся, подыскивая подходящее название для большой собаки, мало что нашёл, потому что выдал совсем уже несусветное: – Ну, что, серая госпожа, пойдёте с нами?

Собака лениво, с королевским достоинством, повернула голову. Самохвалова-младшая поёжилась. Она давно забыла про слёзы, но общее нервное напряжение никуда не ушло, и теперь по спине текло едким холодом. Девушке показалось, будто собака оценивает их обоих и думает над предложением. Не по-собачьи думает, а…

Маша встряхнула головой, и наваждение исчезло. Перед ней стояла просто собака. Она просто смотрела простым собачьим взглядом с вопросом: а пожрать дадите?

– Обязательно, – ответил за обоих папа. – Мяса дадим!

– Мяса! – возмутилась Маша. – Папа, не посылай меня второй раз в то место!

– Сам схожу, – ответил папа. – Не помешает осмотреться, что здесь к чему.

– Нет уж, давай сначала перекусим! – возмутилась девушка. – А ей… ей можно молока дать. С хлебом. Слышишь, Серая! Хлеб с молоком будешь?

Толстый, как полено, пушистый хвост скупо качнулся из стороны сторону. Собака степенно, блюдя достоинство, подошла к Маше, деловито обнюхала, кончик чёрного носа забавно шевелился. Забавно до дрожи. Неплохо бы помнить, что под носом, вообще-то, зубы. Способные насквозь прокусить, скажем, руку. Или ногу. Или – чего мелочиться! – вырвать глотку.

Маша еле сдерживалась, чтобы не убежать с воплями. Но собака вдруг ткнулась лбом ей в руку, как-то… как-то совсем уже обреченно. Мол, согласна я на молоко и хлеб. Даже просто на хлеб. Наверное, она давно уже голодала, вон какая тощая, брюхо к спине прилипло. Девушка вздохнула и осторожно погладила собачью голову между острых ушей. Шерсть приятно щекотала кожу, и почему-то совсем не было запаха псины. Животное пахло лесом и талой водой, старым снегом, оплывшим на солнце, собственно, солнцем, злым, белым, весенним солнцем и почему-то цветами. Не теми, синими первоцветами, дерзко высунувшимися на ледяной ветер ранней весны, а цветами зрелого лета: повиликой, душистым горошком, аптекарской ромашкой, полынными травами глубокой степи. И снова девушка не поняла, откуда знает все эти названия вместе со всеми их запахами…

– Ну, пошли, – сказал папа.

И они пошли. Серая Госпожа – кличка, похоже, пристала намертво, – пошла рядом, периодически касаясь носом Машиной кисти. Девушка каждый раз здорово дёргалась, холодный же носяра, и мокрый. Ужас, если вдуматься. Собачень размером с доброго телёнка у них в доме…

В калитке гостья замялась. Встала в проёме, смотрела на людей.

– Что стоим? – весело осведомился папа.

Маша вспомнила утрешний туман и то, как тогда точно так же стояла в калитке большая собака. Может быть, это одна и та же собака?..

– Пойдём, – сказала Маша псине. – Пошли!

Ей вдруг показалось, будто от неё к калитке что-то метнулось. Краткое какое-то возмущение воздуха, как тень упала, что ли. Упала с тем, чтобы тут же испариться без остатка.

Собака осторожно перешагнула незримый порог и оказалась во дворе…

***

Ранним утром во двор снова пришёл туман. Маша проснулась толчком, будто кто-то громко крикнул ей в ухо: «Бу»!. Девушка и подхватилась с постели с бьющимся на разнос сердцем. В окнах снова стояла жемчужная пелена, сожравшая весь мир. Только Серая Госпожа, лежавшая на крыльце, оставалась реальной, да ещё часть этого самого крыльца. И всё. Всё остальное растворилось, перемешалось, превратилось в туман без остатка.

Девушка приникла к окну. Ей показалось в тумане некое движение… И разум стало и страшно, и радостно. Тоскливо и одновременно любопытно. Что может двигаться в тумане? Совсем ведь необязательно – монстры, как в повести «Мгла» Стивена нашего Кинга. «Мглу», кстати. Маша в своё время прочитала от корки до корки, а потом ещё и перечитывала. Нашла в интернете и просмотрела фильм. После фильма долго спала со включенным в коридоре плафоном. А что если и сюда добралась стивенкинговская «мгла»?!

Воображение рисовало картины одна другой страшнее. Во рту противно кислило. Неужели?..

Серая Госпожа вдруг встала на лапы одним мощным движением. Она смотрела в туман, готовая не то разорвать то, что в том тумане движется, не то прыгнуть туда и к нему присоединиться…

Через мгновение Маша увидела, что высматривала собака в тумане.

Вторую собаку.

Огромного пса невозможного, кудрявого, бело-золотистого окраса. Пёс шёл мимо, опустив нос, будто выслеживал добычу, и ничего вокруг не видел, и ничего вокруг не слышал. Мгновение, и туман заволок его, скрыл, погрёб под собой.

Серая Госпожа села на хвост, задрала голову к нему.

– Ааоуоаауууууу! – понёсся над двором её горестный крик.

Маша встряхнула головой, отгоняя сон, сильно зажмурилась, стараясь прогнать некстати одолевшую сонливость. Но когда она раскрыла глаза, тумана уже не было. Никакого тумана не было, рассвет уже захватил почти всё небо, а на востоке наливались алым золотом облака, вот-вот появится горбатый диск солнца. Собака на крыльце тоскливо смотрела в небо.

«Ей очень хочется выть», – поняла Маша. – «Но она почему-то не может. Ну, не из-за нас же с папой, в конце-концов! Когда это спящих хозяев боялись будить собаки?!»

***

Старенькое радио, шипя и потрескивая, весёлыми голосами диджеев вело музыкальную передачу. Болтали, как всегда, всякую чушь в перерыве между песнями. «Радио Дача», что ли. Или «Эльдорадио». Песни шли непредсказуемо, самые разные. Иностранные и русские, новые, и не очень новые, а иногда так и вовсе очень старые. Ладно, за фон сойдёт.

Маша угрюмо чистила. И чистила. И чистила. Окна, стены. Натирала пол, из чёрного начавший превращаться в человечески-светлый. Деревенский дом – зло.

Тоска по потерянному городскому уюту не отпускала, прорывалась периодически злыми слезами. Только ведь не будешь же в грязи сидеть, как последняя свинья. Раз нельзя вернуться вотпрямщас, то лучше какой-то порядок организовать всё-таки. Не сидеть же в дерьме по самые уши. Маша замучилась выносить на улицу грязную воду.

Серая Госпожа величественно восседала на крыльце, усмехаясь во всю свою клыкастую пасть. Бегай, мол, с вёдрами, бегай. Тебе по должности положено, хозяйка. Маша эту, с позволения так сказать, собачень здорово побаивалась. Телёнок, самый настоящий. В холке – почти до пояса. Может, это не собака, а? Может, волк. Или этот… волкособ. Чистокровные волки, говорят, людей не уважают и стараются от поселений всё же держаться подальше. А волкособы – помеси волка и собаки – тем и опасны, что человека не боятся нисколько. Волчья ярость плюс собачье бесстрашие – гремучая смесь.

Девушка знала, что бояться нельзя. Псовые прекрасно себе чуют запах страха, и от него звереют ещё больше. Но ничего с собой поделать не могла. Страх зарождался где-то внутри, загоняя душу в самые пятки, и существовал сам по себе, отдельно от сознания.

Очередное ведро отправилось во двор. К полудню солнце пригрело хорошо, в затишье, под окнами, наступило прямо локальное лето. Приглядевшись, Маша увидела синие первоцветы, такие же, какие видела по дороге из магазина. Похоже, они здесь не редкость.

Не передать словами, какое это чудо, первый цветок! Снег уже сошёл, но зелени ещё нет и в ближайшие полмесяца не предвидится. Дни стоят холодные и ветреные, по ночам подтаявшую землю схватывает морозцем, и к утру лужи стеклянно поблёскивают тоненьким ледком. И в чёрном, сером, залитом белым весенним солнцем голом мире появляются маленькие, невзрачные, не имеющие запаха цветы на тоненьком стебельке. Им нипочём холодный ветер, их не берут заморозки, они упрямо тянутся к холодному небу, доверчиво раскрывая свои лепестки. Торжество жизни, вырвавшейся из зимнего смертельного сна…

Маша посмотрела на небо. По небу тянулись перистые облака, верный признак перемены погоды. Когда-то давно девушка услышала эту примету, наверное, рассказывала мама, а может быть, прочитала в книге. В доме была прекрасная книга про науку метеорологию, она есть и сейчас, кстати, лежит где-то в нераспакованных вещах. Маленькая Маша с огромным интересом читала про формы облаков, про их состав и расположение в атмосфере. Потом, став старше и забросив чересчур умную книжку, Самохвалова-младшая, поднимая голову к небу, продолжала легко узнавать, какие облака там есть, что от них следует ждать. Так вот, от этих, что протянулись сейчас от горизонта к горизонту, следовало ожидать неприятностей.

– Пап! – позвала Маша.

– Папа на проводе, – отозвался тот с крыши сарая.

Энтузиазм, с которым Самохвалов-старший взялся за облагораживание двора, пугал. Всего пара дней прошла, а домовладение было уже не узнать. Расчистка шла полным ходом. Сегодня папа взялся за прохудившуюся крышу сарая. Впрочем, сараем назвать это добротное каменное строение с шиферной крышей было нельзя. Пристройка, полноценная. Машину, например, ставить можно, есть и ворота со стороны улицы. А во второй половине хранить всякий полезный инвентарь, мешки с… с зерном, наверное, не с золотом же, откуда золото. Зачем с зерном? Ну… куры же будут… курятник, пристроенный к боковой стенке забора, имелся, хоть и требовал капитального ремонта.

Куры.

О господи, куры!

У Маши задрожала нижняя губа. Она стиснула зубы и сдержалась.

– Пап, ты скоро там закончишь?

– Нет. А что? обедать пора?

– Нууу… обедать… ещё не приготовила… А вот облака не очень, посмотри. Дождь пойдёт к вечеру. Может, даже и со снегом.

Конец марта. Снег вполне вероятен, тут вам не юг. И морозы могут вернуться. Всё, что угодно, по вашим письмам.

– Понял, – отозвался с крыши папа и усерднее застучал молотком.

Самохвалова-младшая вернулась к дому. Серая Госпожа так и сидела на крыльце, и получилось, смотрела сверху вниз. Внимательно так смотрела, с вопросом.

А у неё и будки-то пока ещё нет, подумалось девушке. В дом же впускать такую грязную псину…

Ещё утром папа притащил откуда-то из сарайных завалов здоровенную плиту, радостно называя её «козлом». Этого «козла» родитель подключил к электричеству, и получилась печка что надо. Во-первых, она ощутимо грела дом. Во-вторых, на ней можно было прекрасно греть воду в каких угодно объёмах, главное было, найти тару с целым дном. Тары, кстати, в виде алюминиевых тазиков, тазов и тазищ в том же сарае валялось немерено.

Маша с громадным трудом сдерживала себя: очень уж хотелось проехаться насчёт экологически чистых дров и ЛАЭС, поставлявшей электричество в сети. Может быть, электросеть Гадюкина и питалась от другого источника, кто знает, но сам факт был примечательным! Дрова не выдержали конкуренцию с потоком свободных электронов, так-то.

В большой двадцатилитровой кастрюле, где когда-то годами варили варенье, о чём ясно говорили не оттираемые в принципе потёки по бокам (самое интересное, что внутренняя поверхность ёмкости была чистой, пыль и грязь не считаем), Самохвалова-младшая вскипятила воду. Потом раздобыла длинный таз-ванну, набрала в него горячей воды, разбавила холодной. Получилось ничего себе так. Комфортно. Жаль, выросла давным-давно, и улечься в воду не сможет.

– Эй, Серая, – окликнула девушка собаку.

Животное не повернуло головы. Можно подумать, и не услышало. Вот мы, значит, какие гордые. И смешно, и немного обидно.

– Серая Госпожа, – позвала собаку правильно Самохвалова-младшая, – извольте ванну принять.

Собака с достоинством поднялась, прошла к тазику и, Маша глазам не поверила, чинно встала в воду всеми четырьмя лапами. Полуобернулась: и чего стоим? Будем мыться или как?

– Ну, ты, блин, даёшь, – качая головой, выговорила девушка.

Отмыть грязь с живого тела оказалось не так-то просто. Распутать все колтуны, какие не получается распутать – срезать. Вымыть, вычесать… хоть блох нет, странно. Бродячая собака, и без блох… Серая Госпожа принимала водные процедуры с отменным достоинством.

Самохвалова-младшая облила её в последний раз чистой водой и вдруг увидела, какая на самом деле собака тощая и измождённая. Собачий скелет, облепленный мокрой шерстью, каждую косточку видно, прямо готовый экспонат в кабинет биологии. Учебное пособие, скелет canis domesticus в натуре.

«А лапы у неё мощные, крупные, – подумала Маша. – Отъестся, совсем закабанеет»

Серая Госпожа вдруг повернула голову и лизнула девушку в щёку, та не успела отдёрнуться. Потом отряхнулась – по всей комнате полетели брызги. И вдруг совершенно по-щенячьи подпрыгнула, один раз, другой. Затем взялась носиться кругами, как заведённая. Каждое движение горело таким неподдельным счастьем, такой запредельной радостью, – ещё бы, впервые в жизни отмыли дочиста. Да ещё под музыку из радио – «»Гангнам стайл», старьё, но в тему попало – убиться. Маша ржала до тех пор, пока слёзы не выступили.

Но девушка отметила, что собачья радость оставалась молчаливой. Никакого тебе лая, визга и прочего. Ну, точно, волк. То есть, волкособ. Они не лают никогда…

Серая Госпожа напрыгнула на хозяйку, повалила её на пол и от души протёрла шершавым языком лоб и щёки.

– Ну-ну-ну, ну тебя, – сказать, как Маша испугалась, значило, ничего не сказать. Когда тебя здоровенный, едва знакомый, зверь без предупреждения валит на пол, радости мало. – Нечего, нечего. Хватит лизаться…

Но девушку от души облизали ещё раз, и только потом отпустили.

– Сиди дома, в грязь не лезь, – сказала Маша собаке, и взялась вычёрпывать грязную воду из тазика в вёдра.

Сам таз ей не поднять никогда, а вёдрами – можно. Надо что-то делать с санузлом. А то папа не тем страдает, крыша ему в сарае важнее элементарных удобств оказалась.

По радио передавали штормовое предупреждение.

***

Непогода навалилась всей своей тушей на деревню и погребла мир под пеленой яростного снега. Клубилось, вертелось, выло грязно-белое марево, ахали в крышу ветви старого полузасохшего дуба, вымахавшего во дворе на приличную высоту. В трёх шагах от крыльца не разглядишь ничего; зима вернулась и с плеча выдавала ледяных люлей без разбору любому, кто высовывался за порог.

Самохваловы сидели в доме и тихо радовались тому, что успели закупить продукты. Пока не утихнет ветер, нечего было даже думать куда-то выходить. Самохвалова младшая вынесла старшему мозг на тему нормального санузла, и тот сдался, начал думать в правильном направлении, как-то: организовать рабочее пространство, заказать и завести кирпичи, песок, трубы, собственно унитаз и мойку…

Инженерная мысль раскрутилась и заработала на полную катушку, подстёгнутый вынужденным бездельем родитель выдал на-гора штук десять планов от самого простого до сногсшибательного, и все они оказались нереализуемыми в принципе. Потому что нет машины. А машины нет потому, что машина – зло. Но отсутствие тёплого ватерклозета тоже зло, причём зло ощутимо немаленькое!

Маша от расстройства чувств бросила папу думать над выявившимся противоречием и ушла на так называемые полати. Серая Госпожа подняла голову, глаза сверкнули на всю комнату колдовской хищной зеленью. Поднялась со старого коврика, пониженного в статусе до собачьей лежанки, подошла к печке и вдруг очень легко вспрыгнула наверх, прямо как кошка. Маша не успела испугаться, как её лизнули в нос и с размахом привалились горячим боком, с наслаждением вытягивая лапы.

Девушка судорожно вздохнула и сдалась, обняла здоровенную собачень рукой, вдохнула полынный запах шампуни с травами, на берёзовом дёгте (что делать, в магазине ака сельпо нашёлся по приемлемой цене только такой). Вместе теплее. И не так страшно. Хотя кого могла бояться Серая Госпожа? На этой мысли сознание отрубилось, погружаясь в спасительный сон.

ГЛАВА 2

Непогода ярилась ровно два дня, а потом ушла, так же внезапно, как и явилась. Взглянуло с очистившегося до пронзительной синевы неба удивлённое солнце. Мол, что тут у вас без меня творилось, безобразие!

Безобразие расквасило двор и дорожки в жидкую грязь. Снова в магазин пилить на цыпочках, после чего долго и с упоением мыть подошвы, а Серой Госпоже мыть лапы и брюхо, да заодно уж и всё остальное.

Серая за прошедшие несколько дней отъелась, опушистилась, и выглядела теперь раз в пять наряднее и лучше. Ещё бы. Когда почти каждый день шерсть расчёской чешут…

Маша возилась с собакой сначала только потому, чтоб было чем занять руки и выключить голову. Если в доме нет ни интернета, ни телевидения, то такой дом смело можно отправлять в утиль: здесь буквально нечего делать. От словам совсем. Вымоем пол, стены, вымоем стол, голову, искупаем собаку. Но Серая каждый раз после косметических процедур так радовалась… Как мало надо для счастья! Чтобы вымыли и расчесали. А ещё у неё был холодный мокрый чёрный нос, который она обожала совать в ухо по утрам и сопеть. Мол, хватит дрыхнуть, хозяйка выпускай во двор! Мне – Надо.

Встаёшь, шлёпаешь по холодному полу, выпускаешь. Ледяной воздух бодрит так, что через пару минут сна ни в одном глазу.

А между тем каникулы сокращались с каждым днём на целые сутки. Неудивительно, что в один прекрасный день они закончились. Как всегда внезапно, в самый разгар шаманства над будущим санузлом.

***

К школе Маша готовилась тщательно. Всем известно, что первое впечатление – самое главное. От него выстраивается вся твоя дальнейшая жизнь. Ну, и кем ты будешь, если сразу заявишься расхристанной, лохматой и не при параде? Нет, если ты по жизни неформалка, как тот придурок на мотоцикле, то это одно. А если – нежная фиалка из небесного сада? То-то же.

Формы здесь не было, слава богу. Просто общие требования: светлый верх, тёмный низ, и девочке желательно всё-таки юбку. «Юбку в пол?» – язвительно уточнила Маша у отца, вернувшегося с информацией. «Как хочешь, – невозмутимо отвечал тот. – Можно и в пол». Юбки в пол не нашлось. Но нашлась тёмно-серая клёш до колена. Колготки…

Смохвалова-младшая представила себе дорогу в гадюкинский центр, но не дрогнула и уверенной рукой вытянула упаковку плотных, телесного цвета, колготок с рисунком на щиколотке. Вечером согрела воды и стала приводить в порядок руки-ноги. Убили волосы под коленками. Разрослись до состояния меха, хоть на снегу спи. Зараза. У всех девчонок ноги как ноги, а тебе суровая генетика подсунула волосатый мужской стандарт.

Серая Госпожа внимательно смотрела, ухмыляясь во всю свою клыкастую пасть. Хозяйкины претензии на красоту её явно смешили.

– Эх, ты, – сказала ей Маша. – Что ты понимаешь там, серость ты собачья.

Взгляд Госпожи был красноречив до дрожи. Это ТЫ ничего не понимаешь, глупая ты человечка. Но ничего, время придёт, поймёшь… Маша пожала плечами и вернулась к водным процедурам.

Школа в Гадюкино оказалась под стать деревне, кто бы сомневался. Белёное деревянное строение с высоким крыльцом и двускатной крышей, с деревянными же, тёмными от времени рамами и ставнями. Сейчас ставни были раскрыты и весело показывали солнцу каких-то вырезанных в них же и раскрашенных белым и алым петушков. Сразу вспоминались эти… народовольцы с их хождением в народ, Бог знает почему. Картина «Устный счёт», «Учитель». И ещё какая-то, там мальчик в школу опоздал и стоит под дверью, сам в рванине.

Но внутри неожиданно оказалось мило, светло и даже уютно. Деревянный пол натёрт мастикой, подошвы сменки бодро по ней скрипят. В узких солнечных лучах из окон танцуют неистребимые золотые пылинки. Пахнет старыми книгами, деревом, свежевымытым, не успевшим запылиться, полом. Фикусы в кадках, само собой. Красная и розовая герань… «У вас отличная герань!» – вспомнилось из детского мультика «Кошкин дом». Козёл сказал, потихоньку подъедая эту самую герань. «Господи, – подумала Маша с тоской, – о чём я думаю…»

Старенькая учительница, бабушка-божийодуванчик, с невероятно пышными седыми косами на груди, – ещё и с девчоночьим бантиком на каждой косе, мама дорогая! – встретила новенькую у самого порога.

– Добро пожаловать в храм знаний, Машенька, – ласково обратилась она к ученице. – Меня называют Марфой Кузьминичной, – ухо тут же отметило странное выражение: «меня называют», – я преподаю математику. Вы будете учиться в моём классе.

Да уж, Марфа Кузьминична. Про корни квадратные что-нибудь слышали? А то же вам, наверное, аж за… столько не живут. Маша с содроганием представила себе урок математики в исполнении этого нафталина. Но самое страшное ждало её впереди.

Учеников в Гадюкино было не так уж и много, в параллели получался всего один класс, и тот сильно неполный. Школа когда-то знавала лучшие времена, и помещений в ней было намного больше, чем сейчас требовалось. Целое крыло было закрыто решёткой с амбарным замком, видно, туда сто лет как никто не заходил. Девятый класс располагался в кабинете рядом с этой решёткой, первое, что увидела Маша от самого порога – странные скошенные парты, деревянные, естественно, выкрашенные бледно-голубой краской.

– Дети, – жизнерадостно сообщила классу Марфа Кузьминична, – это – наша новая ученица Машенька Самохвалова. Прошу любить и жаловать.

Дети уставились на новенькую как бараны на блестящие ворота. Маша немедленно вскинула голову: ей не в чем было себя упрекнуть – чистая, красивая, модная, чёрт возьми, одежда! Школьный макияж – не боевая раскраска, а именно что грамотный макияж, в меру и с толком, чувством и расстановкой. Светло-серая блузка, тёмно-серая юбка, фигура что надо, без лишнего жира, колготки, туфельки. Маленькие золотые серьги, скромные, если считать камушки в них обычным фианитом, но там были алмазы, так-то вот вам всем, папа лично подарил на четырнадцатилетие. Смотрите, любуйтесь, вот она я, не то, что некоторые, сено-солома.

Рослая полноватая девка с невероятно длинным шнобелем прыснула в кулак, подалась назад и что-то прошептала сидящей на задней парте подруге. Подружка выглядела чистой кикиморой – маленькая, чернявая, тощая. А ОН… да-да, это был ОН, не сомневайтесь! Сердце ухнуло от взгляда его невероятных дымчатых глаз… ОН лениво сложил руки на груди и издал губами неприличный звук. Маша тут же оскалилась, испытав острое желание броситься на поганца, впиться в горло и перегрызть!

– Максимилиан, – строго выговорила юнцу учительница, постучав карандашиком по своему столу.

Максимилиан тут же выпрямился, подобрался и начал преданно есть Марфу Кузьминичну глазами, всем своим видом показывая: а чё я, я ничё, я хороший. Хороший он там, ага!

Маша прошла в самый дальний угол, подальше от красавчика, занимавшего самую лучшую, центральную парту. Кинула сумку на сиденье, села, стискивая зубы до хруста.

Минусы – ОН козёл. Кто бы сомневался. Плюсы – ОН в одном классе с тобой. Хотя, если вдуматься, это минус. Очень жирный!

– Открываем тетради, дети, – начала урок Марфа Кузьминична. – Пишем проверочную работу…

Проверочная работа оказалась обалденно сложной. Маша пялилась в тексты задач, решительно не понимая, что в них вообще написано, не говоря уже о том, чтобы начать решать.

От домика Тофслы и Вифслы отходят 6 прямых дорог, разделяющих круглое ровное поле на 6 равных секторов. Тофсла и Вифсла выходят из домика в центре поля, случайно и не зависимо друг от друга, выбирают себе дорогу, и движутся со скоростью 5 км/ч. Какова вероятность, что через час расстояние между ними составит 7 км?

Что это вообще такое?! Маша панически оглядела класс. Кикимора резво строчила в своём листе. Носатая тыкала в спину Красавчика, и тот что-то шипел ей, а у самого уже было исписано поллиста, не меньше.

Ладно, пёс с первой задачей, может, вторая нормальная?

Найдите наименьшее натуральное число, которое можно получить после подстановки вместо переменных натуральных чисел в выражение 13х^2+y^2+z^2-4xy-6xz-y

Тоже ничего хорошего. В голове забрезжили формулы сокращённого умножения, наверное, надо эту дрянь как-то скомбинировать и разложить именно по ним. По крайней мере, это вам не Тофсла с Вифслой, тьфу, ну и имена… Потому что в детстве не попалась книжка про Муми-троллей, но Маша об этом не подозревала. Она тяжко вздохнула и принялась думать.

В классе было жарко, даже, пожалуй, душно. Пахло старым деревом, проклятой мастикой с пола, от батареи несло прогревшейся краской. От Кикиморы тянуло тухлятиной, а потом Маша заметила, что девчонка тихонько колупает под партой варёное яйцо, чтобы его сожрать, а учительница уткнулась в свои бумаги и не видит. Или видит, но ей всё равно. Носатая источала в душный воздух сложную травяную смесь, наверное, волосы промывала отваром чего-то там, экологического. Шампуни, как известно, зло.

От Красавчика несло неистребимым бензином и машинным маслом, этим, как его, тосолом, что ли. Или что там в мотоциклах используют. Бензин, тосол. И почему-то ещё псина. Собаки при парне Маша в прошлый раз не заметила, но это не значит, что собаки у него не было. Здоровая какая-нибудь, наверное. Овчарка там, например. Или пудель, королевский. Королевские пудели большие, почти с овчарку размером, одного такого девушка как-то видела в парке на прогулке. Маша представила себе Красавчика с пуделем на поводке, еле удержалась, чтобы не заржать в голос. Картиночка в мозгу возникла ещё та.

А от Марфы Кузьминичны пахло грозой. Слабенькой такой грозой, которая ещё далеко, за горизонтом, и, может быть, пройдёт стороной. А может быть, не пройдёт. Что там при грозе выделяется в воздух? Озон? И, помимо озона, вкус бешеного ветра, тяжёлая влага отвесного ливня, общий тон свирепой непогоды, способной смести с ног и утопить или насмерть ударить головой о ближайшую стенку. Вот тебе и божий одуванчик!

Наверное, Маша слишком долго смотрела на учительницу. Та вдруг подняла голову, доброжелательно ей улыбнулась. Привкус грозы усилился. Новенькая уткнулась в задачи.

Звонок на перемену – весёлый колокольчик – принёс одновременно и облегчение и страдание. В классе открыли окно, потёк с улицы холодный свежий воздух. А страдание касалось проверочной. Из шести задач Маша решила всего две, да и то, не была уверена, что решила правильно. А ведь не считала себя пнём в математике! У неё пятёрка была всегда.

Народ, весело гомоня, потянулся в коридор.

– Машенька, останьтесь, – ласково попросила Марфа Кузьмична. – Пересядьте вот сюда, пожалуйста.

Делать нечего, поднялась, пересела, чувствуя себя жертвой по дороге на эшафот. Ладони неприятно вспотели. Что этой Грозе надобно?

– Совершенно очевидно, что вам нужны дополнительные занятия, – благодушно выговорила Марфа Кузьминична, постучав ручкой по Машиной проверочной. – Вы ведь не будете отрицать, Машенька?

– Не буду, – согласилась девушка. – Но…

– Бесплатно, – учительница подняла палец.

Маша молчала, ощущая всё больший контраст между безобидным внешним видом и грозным внутренним наполнением.

– У тебя есть вопросы, – кивнула вдруг Марфа Кузьминична. – Спрашивай, не стесняйся. Нас не услышат.

Девушка покосилась на распахнутую дверь, за которой вовсю гомонили выпущенные из клеток на кратковременную свободу ученики.

– Не услышат, не услышат, – подтвердила учительница, улыбаясь. – Спрашивай, Машенька.

– Кто вы? – выпалила девушка, леденея от собственной дерзости

Вот как шарахнет сейчас. Молнией.

– Учитель математики, – безмятежно сообщила Марфа Кузьминична.

– Это профессия, – мотнула головой девушка. – Кто вы?

– Ангел во плоти, – без тени насмешки ответила та. – Другим с вами сложно, не справляются, двадцати лет не пройдёт, как уезжают в места потише. А я в этой школе уже много лет, Машенька, много лет… Говори, не стесняйся. Сейчас – можно.

– Что-то мне кажется, что вы не очень-то ангел, Марфа Кузьминична, – сказала Самохвалова-младшая.

– Ангелы разными бывают, Машенька, – последовал ответ. – Весьма разными! Останетесь после уроков? Поговорим подробнее.

Маша кивнула. А как откажешься? Правильно, никак.

Весёлый переливчатый колокольчик прервал странную беседу: перемена заканчивалась.

***

Следующий урок тоже оказался математикой. Невозмутимый, доходчивый и понятный разбор всех задач проверочной работы. Оставалось только ресницами хлопать: где были мои глаза?! Ведь это так просто!

Третий урок – снова математика… Чудно!

Как оказалось, уроки здесь изучались по-особенному. На один предмет отводился целый день, а не семь разных уроков в течение дня. Сегодня был день математики… «Божийодуванчик» Марфа Кузьминична знала алгебру, как бог. К тому же, умела объяснить так, что Маша чувствовала себя не дауном с ай-кью ниже единицы, а человеком, внезапно понимающим сложную науку формул. А ещё учительница была страстно влюблена в свой предмет. Это чувствовалось, влёт и сразу. И заражало той же одержимостью.

Такого учителя Маша видела впервые.

После занятий пришлось остаться. Напрасно девушка думала, что старушка забудет своё обещание начать дополнительное занятие. Просто у некоторых к старости развивается склероз и альцгеймер, а у некоторых – наоборот, память обретает остроту алмазного лезвия.

К концу восьмого урока от математики звенело в голове. Всё же целый день сплошной алгебры здорово напрягает. Никакого тебе переключения внимания. Формулы, формулы, формулы, задачки, задачки, задачки, цифры и математические символы, неравенства и уравнения. Впору заплакать!

Домашнее задание повергло в ужас.

– Я не успею это сделать! – в панике вскричала Самохвалова.

Десять листов! Десять‼! И наверняка что-нибудь мозголомное вроде тех же многострадальных Тофслы с Вифслой…

– Конечно, за десять дней вы всё успеете, Машенька, – Марфа Кузьминична снова перешла на «вы», как утром.

Миг откровения миновал. Формальная вежливость встала на своё место. Но лучи добра, истекающие от старой учительницы, остались прежними. Мощный могучий свет с привкусом затаившейся грозы.

– Обычно ученики успевают. Но если будут какие-то вопросы, вы всегда можете обратиться ко мне во внеурочное время…

Маша кивнула, а про себя подумала: «Никогда в жизни!»

Она собрала сумку, вышла из класса. Снаружи ярко светило солнце, падало сквозь окна косыми столбами лучей. В столбах плясали в вечном броуновском танце золотые пылинки.

А на низком подоконнике сидела носатая и нехорошо скалилась. Маша мгновенно поняла стратегию учительницы с сегодняшним допзанятием: добрый ангел хотела, чтобы одноклассникам осточертело ждать новенькую, и они разошлись бы по домам. Носатая оказалась упорнее всех.

Она слезла с подоконника. Крупная, грубоватого вида деваха, не сказать, чтобы толстая, но явно не канон 90-60-90. Длинный шнобель выдавался вперёд наподобие клюва хищной птицы. Этого, как его, орлана. Или кого-то такого же, с размахом крыльев метра в два.

– Слышь, ты, фифа городская, – без предисловий взяла быка за рога Носатая. – Видела я тут, как ты на Максика слюну пускала. Так чтоб ты знала, – утрись. Он не твой.

– А что, неужели твой? – съехидничала Маша. – А он это знает?

По изменившемуся рылу соперницы Маша поняла, что попала в точку. Носатая явно считала Макса своим, но парень в её сторону, очевидно, не дышал ни разу. Ни криво, ни ровно, – никак.

– Ты не поняла? – угрожающе вопросила Носатая, подступая ближе. – Утрись, дура. И на Максика почём зря не пялься.

– А то что? – хладнокровно поинтересовалась Маша.

Носатая пугала. Она была выше, приходилось изрядно задирать голову, чтобы смотреть ей в лицо. Руки у неё были тяжёлые, деревенскую работу явно знали. Приголубит кулаком, будет весело. Но тогда что, сдаваться?! Сейчас!

– А я руками-то ка-ак разведу, – злобно пояснила Носатая, показывая, как именно разведёт. – Да в ладони-то ка-ак хлопну!

Воздух застыл душной стеклянистой массой, не вздохнуть. Ярость прокатилась от затылка до копчика нервной бешеной волной. Губы дёрнуло вверх в оскале, в горле глухо завибрировало. Угрожать она ещё тут будет! Тварь носатая!

– Буяним, Склепушка? – ласково окликнули из-за спины.

Маша резко развернулась. В коридоре грозовым облаком стояла Марфа Кузьминична и улыбалась. От этой улыбки внезапно захотелось поджать хвост, пасть на пол, заскулить и ползти к ногам учительницы, моля о прощении, хотя гнев направлен был не на Машу.

Носатая нервно отёрла свои большие ладони о собственную бесформенную юбку. Похоже, чувствовала она всё то же самое, если не больше.

– Никак нет, Марфа Кузьминична, – тряским голосом ответила Машина врагиня. – Не буяню…

– Вот и славненько, – кивнула учительница. – Мир?

– Мир, – угрюмо буркнула Носатая и протянула мизинец Маше.

Самохвалова смерила её злобным взглядом и спрятала руки за спину. На Марфу Кузьминичну при этом не смотрела, хотя страшно было до дрожи в коленках. Пусть пепелит молнией, а только мириться с той, которая хотела какую-то жуткую подлянку сейчас выкинуть, – ни за что!

– Не ссорьтесь, девочки, – предупредила обеих учительница.

И пошла по коридору, бесшумно и быстро.

– Склепушка? – с тихим ядом спросила Маша у соперницы.

– Асклепия, – буркнула Носатая. – Дура-мать назвала, бабкино наследие перебить да вывернуть думала, а не вышло. Слышь, городская, ты с Марфой-то в контры не лезь. Раскатает.

– Это моё дело, – тут же ощетинилась Самохвалова-младшая.

– Да твоё, твоё, – фыркнула Асклепия, дёргая с подоконника свой рюкзак. – Вперёд, мокрое место из тебя отличное выйдет.

– Эй, подожди, – окликнула её Маша. – Кой хрен тут происходит? Кто она такая? Кто ты такая?!

– Так я тебе рассказала, – фыркнула через плечо Носатая. – Сама разбирайся, умная!

Ну, вот что ты будешь делать! Маша подошла к окну, встала коленом на подоконник. Смотрела, как спускается по крыльцу носатая Асклепия, как идёт, не оглядываясь, по двору к калитке, пиная носками ботинок камешки и обходя лужи. Мозги скрипели, пытаясь решить головоломку.

Асклепия. Что-то такое брезжит на краешке осознание. Связанное с больницей. Чёрт. Не вспоминается. А бабкино наследие, это что? Бабка ведьма, что ли? И внучка ведьма. Ёлы-палы, только ведьмы в одном с тобой классе не хватало!

А эту ведьму, в числе прочих, учит математике ангел.

Ну, не бред ли?!

***

Маша вышла на крыльцо. Ветер дохнул в лицо солнечным теплом, влажной землёй, весной, погладил по щеке и унёсся куда-то в сторону, через пустой двор на улицу, по выщербленному асфальту, мимо тонких, бело-чёрных, молодых берёз… Деревянные ступеньки почти не скрипели. Улица уходила к горизонту, прямая, как стрела, и в конце её прекрасно просматривалось огромное поле, а за полем – синевато-зелёная стена елей. Там начинался лес, к которому так и тянуло определение «дремучий». Следующее поселение – километров пятьдесят, наверное, отсюда. Если не больше.

Тоска.

Захотелось вдруг вскинуть голову к синему куполу неба и завыть, по-настоящему, без дураков, как воют иной раз на полную луну в глухом лесу серые волки.

Маша представила себе со стороны эту картину: стоит девка посреди дороги и воет по-волчьему… то-то смеху будет на всё Гадюкино недельки так на три… у них же тут развлечений никаких, кроме сплетен. Представила она себе всё это, содрогнулась, стиснула зубы и побрела домой.

А у дома её ждал сюрприз. У калитки Серая Госпожа рьяно и со вкусом трепала за загривок здоровенного, размером с доброго телка, жёлтого пса, свирепо рычала, раз за разом тыкала его мордой в лужу. Пёс не отбивался, вот что странно. Хотя, наверное, мог бы своей обидчице хребет перекусить, при таких-то размерах и с такой-то пастью. Но он лишь скулил по щенячьи, с лютой обидой: за что-о-о-у-у?! Что я такого сделал?! Невиноватый я!

– Перестаньте! – крикнула Маша, подбегая. – С ума сошли? Хватит!

Серая Госпожа коротко рыкнула. Мол, не мешай. Но виноватый мгновенно вывернулся и отскочил в сторону. Странный пёс. По размеру и морде – типа овчарка. А шерсть как у пуделя, правда, свалявшаяся и грязная, особенно там, где досталось, вся в грязи, и уши, господи… Одно острое, торчит вверх, как и положено порядочной собаке таких размеров, второе тряпочное, висячее, как у болонки какой-нибудь там. Метис, очевидно же. Полукровка. Потому и бродячий.

Хотя какой это овчар умудрился согрешить с пуделем, вопрос.

Маша встряхнула головой: о чём я думаю!

– Что это вы тут устроили, Серая Госпожа? – сердито выговорила она, стараясь выглядеть солидно и значимо.

Для собаки ведь главное что? Точнее, кто. Вожак! А если у вожака будут трястись руки и визжать голос? То-то же.

– Безобразие! – продолжила девушка на правах хозяйки. – Бардак! Если каждого гостя мордой в лужу, то что же будет? Что будет, спрашиваю?

Серый хвост скупо вильнул из стороны в сторону. А ничего не будет, хозяйка. Гости, они всякие бывают, знаешь ли. Некоторых можно и мордой, можно и в лужу. Даже нужно. Ещё спасибо скажут.

Кудлатый пёс не выглядел тем, кто готов говорить «спасибо». Он сел на собственный хвост и смотрел в сторону, раненая гордость. Маше стало его жалко. Вымыть бы, расчесать, – красавцем стал бы. «Зачем мне две собаки вместо одной?» – изумилась девушка. Но вслух сказала другое, обращаясь к пострадавшему:

– А пойдём ко мне, бедолага? Вымою и расчешу… судьба у меня, видно, такая, приблудышей в порядок приводить… мясную косточку дам…

Его аж подбросило, как будто в морду помоями залепили. Ей-богу, Маша никогда не видела, чтобы собаки так прыгали с места от простого предложения пожрать да помыться.

– Чего это он? – вслух удивилась она, с изумлением глядя, как пришлый улепётывает по улице, не оглядываясь.

Серая Госпожа поставила лапы ей на плечи и лизнула в висок. Прощай, куртка, называется. Смачные собачьи следы на светлом – немного не то, что можно оттереть, во всяком случае, сразу. Но ругать Серую отчего-то расхотелось, слишком довольное у той было лиц… то есть, морда.

– Пошли, – вздохнула Маша, аккуратно снимая с себя собачьи лапы. – Жрать… то есть, кушать…. Хотите? Вот и я хочу.

Она толкнула калитку, пропустила собаку, прошла сама. Закрыла хлипкую деревянную конструкцию, накинула петлю на крючок. И только тогда от дальней стороны улицы донёсся долгий тоскливый плачущий вой:

– Аооооуууоа….

***

Утром снова лежал над миром туман. Лежал себе, лежал. Потом исчез, словно выключили его. Он всегда исчезал именно так. Моргнёшь, и нет его. Маша тумана немного боялась. Потому что читала Стивена Кинга и, как и положено человеку с богатым воображением, слишком много могла разглядеть в плотной, клубящейся, не проницаемой для взгляда, стене.

Ей не нравились запахи, которые туман приносил с собой. Резкие, какие-то больничные, что ли… В процедурном кабинете, где прививки делают, пахнет похоже. И ещё несколько минут после ухода тумана держался этот раздражающий запах. Если бы можно было как-то огородить свой двор от нехорошего атмосферного явления, Маша огородила бы. Но только вот как?

В школе на удивление держалась тишина. Носатая не пыталась пакостить, Кикимора только хихикала и большой ещё вопрос, над новенькой она хихикала или над чем-то другим. У Кикиморы внезапно обнаружился навороченный айфон, Маша сдохла и разложилась в прах от зависти. Но попросить посмотреть не позволяла гордость. Носатая же регулярно зависала там вместе с подружкой, и что они там читали или делали, оставалось только гадать.

Красавчик Макс изливал в мир тонны презрения. Смотреть – смотри, а трогать или близко подходить – на тебе моржовый. ( Неприличный жест согнутой в локте рукой, вполне в духе Макса) Вёл он себя так со всеми, кроме, разумеется, Марфы Кузьминичны и кикиморки Тины. Тину, он, кажется, держал за младшую сестру, что ли. Опекал как младшую. Впрочем, и Носатая к ней относилась так же, несмотря на всю свою лошадиную грубость.

Маша чуяла здесь какую-то недобрую тайну. Была бы шерсть на загривке, она бы уже поднималась щетиной – что-то тут было не то, но вот что… Положим, Тина действительно выглядела заморышем. Может, болеет чем-то нехорошим, вроде рака? Маша решила не делать поспешных выводов. Посмотрим, может, что-то вскоре само выяснится.

С Носатой всё ясно. Ведьма. Классическая внучка Бабы-Яги. Правда, в сказках внучек у этих зловредных бабок не имелось, но то сказки, а это жизнь. Если девчонка выглядит, как ведьма и ведёт себя, как ведьма, то она ведьма и есть.

Макс…

И снова Макс.

Максимилиан Волков.

Сегодня он подрался со старшеклассником, здоровенным лбом на две головы выше и в плечах в два раза шире себя.

А дело было так.

Школьную столовую называли «Пирожковый дворик». Пирогов здесь и впрямь было немерено, самых разных, бери любые. В воздухе стоял умопомрачительный запах свежей, только из печи, сдобы, слюнки потекли сразу же. Причём, что удивительно, всё бесплатно. То есть, женщина-повар, типичная для такой профессии полнушка в белом колпаке и белом же переднике, отмахнулась от Машиных денег:

– Уже уплочено.

Это топорное «уплочено» царапнуло нежный слух столичной штучки, как её тут обозвали, но не будешь же учить тётку, раза в три старше себя, правильной речи? Девушка взяла пирожок с капустой и два сладких, кружку с чаем, пристроилась за первый попавшийся столик. Всё бы ничего, но в «Пирожковый» внезапно завалился – по-другому не скажешь! – тип, при одном взгляде на которого в горле сам собой зародился низкий, на грани слышимости, рык.

Огроменный долдон два на десять, кулачищи почти до колен, на загривке дурные мускулы, здорово похожий на гориллу, даже волосы такие же чёрные и лоб покатый. Судя по форме лица и цвету кожи, кто-то из дедов или бабушек этого чудака приехал в Гадюкино откуда-то из далёкой Африки.

– О, новенькая!

Гориллоподобный оказался напротив с быстротой и ловкостью, какой не ждёшь от этакого увальня. Подвинул стул, уселся, поставил локти на столик. Хам!

– Что мы делаем сегодня вечером?– вопросил он, рассматривая Машу своими маленькими карими глазками. – А сегодня вечером мы гуляем с новенькой!

– Я. Ни с кем. Сегодня. Не. Гуляю, – раздельно заявила Самохвалова-младшая, раздумывая, не пора ли засандалить нахалу тарелкой в рожу.

Пиво. Маша наконец-то опознала запах. От парня несло пивом и туалетом. Ну, ясное же дело, где ещё в школе можно невозбранно налакаться пива так, чтобы грозная Марфа Кузьминична за ухо не схватила. Только там!

– Да брось, красава, не ломайся, – фыркнул парень, протягивая громадную, как лопата, ладонь. – Давай знакомиться. Герыч. Он же Геракл Сятуима.

Маша инстинктивно подалась назад, но всё же не удержалась и фыркнула, умышленно коверкая странную фамилию:

– Ся Ты Вымя!

Просто само на язык прыгнуло, не смогла удержаться.

– Чего-о? – угрожающе насупился нахал.

Под таким низким лбом за такими маленькими глазками не может обитать развитый интеллект, решила Маша. Одни инстинкты. Пожрать, выпить и – ну да, то самое, с женщинами.

– Отвали, – непримиримо заявила девушка.

Надкушенный капустный пирожок сводил с ума одним запахом. Желудок вторил ему голодным бурчанием. Есть хотелось просто зверски, прямо даже не есть, а жрать. И убивать. Убить гада, помешавшего законному обеду! Впиться в горло острыми зубыми и…

И Герыч подался вперёд и выдохнул ей прямо в лицо:

– Ты не поняла? После школы идёшь гулять со мной.

Маша настолько не ожидала подобного, что не смогла даже завизжать. А в следующую секунду её обидчика смело на пол, и пока он там ворочался, мотая башкой, Макс Волков заявил, потирая кулак:

– Девушка сказала тебе: отвали. Она не должна повторять это дважды.

Герыч с воем вскочил на ноги, и снова Машу поразила его стремительная ловкость, никак не вяжущаяся с такими габаритами. И бросился в бой. Маша прижала к лицу ладони. Впервые в жизни мальчишки дрались из-за неё. Ни один из них не был её парнем, и, тем не менее, они дрались. Да ещё так… так… Прямо как спецназ из телевизора! Какое-то боевое искусство явно изучали оба. И теперь вовсю применяли друг на друге усвоенные приёмы.

Удар беззвучного грома отшвырнул драчунов друг от друга, приложил обоих – одного в стену, другого в буфетную стойку. Стойка жалобно звякнула стеклом, но устояла. Стекло, наверное, пуленепробиваемое на неё пошло в своё время.

На пороге «Пирожковой» стояла божий одуванчик, учитель математики, Марфа Кузьминична.

В помещение сразу стало как-то тесно и страшно. Свидетели расползлись по углам, кое-кто из младших и особо нервных, влез под стол. Герыч прекратил мотать башкой, из носа у него текло. У Макса наливался под глазом дивный синяк. А Маше вдруг захотелось провалиться сквозь пол, земную кору и мантию прямиком в ядро. Оно расплавленное, говорят, сгоришь там и не заметишь как. Всё, что угодно, лишь бы не выносить пылающий Марфин взгляд.

– Геракл, – сурово сказала эта бабушка-ангел. – Я сообщу о вашем недостойном поведению вашему почтенному дяде, Роману Рафаэлевичу.

Герыч ощутимо дрогнул, видно, хорошо представлял себе реакцию любимого дядюшки.

– Максимилиан.

Макс набычился, сжал кулаки, даже не собираясь раскаиваться. Набил морду потому, что набил, говорил его взгляд. И ещё набью. Можете пепелить на месте, если так уж надо. Восстану из пепла и набью…

– Вы поступили правильно, – вынесла вердикт Марфа Кузьминична.

Маша прямо на месте обалдела. А как же – драться нехорошо? А как же нарушение дисциплины, насилие и прочее такое же? Разбитый нос – ущерб здоровью? Комиссия по делам несовершеннолетних, полиция, что там ещё…

– Мария, – строго сказали ей. – Пройдёмте со мной.

После этих слов на «Пирожковую» пала изумлённая тишина.

– Её-то за что? – возмутился Герыч. – Это я начал! Меня наказывайте!

– Хорошо, – кивнула ему учительница. – Вы не до конца пропали, Геракл, раз понимаете, что достойны наказания. Это – хорошо. Мария, не задерживайтесь.

Никаких Машенек. Мария. Самохвалова-младшая пошла следом за учительницей как на эшафот.

У самого выхода маленькая Тина дотянулась и сочувствующе погладила тоненькими пальчиками по рукаву. Её худенькая мордашка выражала болезненное сопереживание. Маша кивнула ей – «спасибо». Кто бы мог подумать, а?

В классе математики никого не было, только крутилась в солнечных столбах из окон золотая пыль. На доске ещё остались тщательно выписанные мелом формулы – сокращённого умножения, Самохвалова-младшая с удивлением узнала их. И сами формулы и их названия. Должно быть, здесь сегодня занимался восьмой класс… или седьмой? Когда их учат-то? Надо же, подзабыла, а ведь сама тоже учила…

Марфа Кузьминична устроилась за своим столом, жестом велела девушке сесть напротив. Строго посмотрела на неё. Спросила:

– Что случилось, Мария?

Маша вздохнула и пересказала, с возмущением, в конце рассказа едва не срываясь на крик. Учительница молча выслушала её, затем, когда Маша замолчала, подождала ещё немного, вдруг рассказ продолжится. Потом вздохнула и сказала:

– Да, Геракл виноват и будет наказан. Но причина всё-таки в вас, Мария.

– Да я…я… – возмутилась было девушка, но умолкла: старая учительница подняла ладонь универсальным жестом «проглоти язык и слушай старшего».

– Впредь чтобы я не слышала, как вы называете Геракла Ся Ты Вымя.

Маша взмокла. Марфа Кузьминична, оказывается, слышала!

– Фамилия Сятуима, разумеется, отличается от принятых в наших местах, но личная неприязнь к одному из её носителей – не повод искажать и коверкать.

Маша замешкалась с ответом, и тогда учительница повысила голос – слегка, но девушке хватило:

– Дайте слово.

– Что? – не поняла она.

– Дайте слово, что не станете искажать фамилию Геракла и над нею глумиться.

– Ну, ладно… – сдалась Маша. – Даю слово…

– Слово Марии Самохваловой, – подсказала Марфа Кузьминична.

– Слово Марии Самохваловой…

– … не коверкать фамилию Геракла.

Маша повторила, чувствуя себя попугаем в дурном сне. Да кому это слово нужно! Если Герыч снова полезет, какое удовольствие будет вновь обозвать его!

–Услышано и засвидетельствовано, – серьёзно заявила учительница, и Маше вновь почудился удар грома, да что же такое!

Галлюцинации какие-то, право слово. Но запах озона? Такой резкий, такой реальный… И со словом, наверное, всё не так просто. Обещала не обзывать гориллу, значит, придётся теперь не обзывать, а не то… Что конкретно «не то», Маша не взялась бы объяснить. Зато очень хорошо чувствовала: нарушит слово и ей не сдобровать.

«Не связывайся с Марфой: раскатает», – эхом отдался в памяти голос Носатой.

– Вы уже не ребёнок, – мягко сказала Марфа Кузьминична. – Вы – взрослая девушка, вам… сколько вам уже?

– Почти семнадцать! – с вызовом ответила Маша.

– Почти семнадцать… Сто лет назад у вас к этому возрасту уже был бы на руках пяток детей. Сейчас другое время.

Это точно. Время другое. Маша представила себе себя же, но сто лет назад, в какой-нибудь посконной юбке до полу, с опущенной головой, этим… коромыслом… на плечах, пятью детьми рядом (один – на руках, потому что мелкий совсем), – и содрогнулась. Жизнь в семнадцать только начинается, а сто лет назад, выходит, в семнадцать она уже, считай, заканчивалась. Ну, не ужас ли?

– Полагаю, о феромонах вы не слышали, Мария? – уточнила Марфа Кузьминична.

– О феро… о чём?! – изумилась Маша.

Что школьное ископаемое знает такое слово вообще – вот это шок. Всё-таки, несмотря на загадочную грозовую силу, явный педагогический талант и знание математики, Марфу Кузьминичну невозможно было воспринять современной женщиной. Слишком стара, слишком морщиниста, голосок… ангельский…. Платье это, из позапрошлого века. Седые косы, две штуки, почти до колена. Только что вместо нафталина пахнет озоном и почему-то морской солью.

– Одним словом, мальчики будут из-за вас драться. И, может быть, даже парни постарше.

– А я-то что могу сделать? – возмутилась Маша. – Хотят драться – пусть дерутся, – она вспомнила Герыча и тошнотный его запах – пиво! – передёрнулась и решительно добавила: – Только без меня!

– Без вас не получится, – покачала головой учительница.

Она поставила локти на стол, сцепила пальцы, положила на них подбородок, долго смотрела на девушку, слегка покачивая головой.

– Вам нужно выбрать себе парня, Мария. Тогда…

– Кого?! – у Маши сдали нервы. – Кого я здесь себе выберу? Этого… Герыча? Макса, что ли? Да Макс на меня смотрит как на говно, ещё выбирать его! – горло вдруг сдавило и слёзы брызнули.

Несправедливо! Зашвырнули в это, прости господи, Гадюкино, а теперь ещё парня тут себе выбирай, из местных!

Как в руках оказался стакан с прозрачной водой, Маша не поняла, но воду выпила. Вкуснейшая оказалась вода, свежая, с отчётливым привкусом талого снега, солнца, растопившего тот снег, подземного родника, вобравшего в себя и снег и солнечное тепло и прошедшую сквозь природные фильтры чистоту.

– Всё это вообще-то должна объяснять мать, – вздохнула Марфа Кузьминична.

– У меня нет матери, – всхлипнула девушка. – Она умерла.

– Знаю, – короткий перестук сухих пальцев по столу, скрип отодвигаемого стула, шаги по кабинету – старая учительница прошлась от окна к двери и обратно.

– Мне нужно поговорить с вашим отцом, Машенька.

Девушка немо вытаращилась на неё. Её помиловали? Больше не зовут Марией? Гроза улеглась… э, нет, гроза только усилилась! Маша непроизвольно отдёрнулась назад, захотелось вдруг влезть под стол, как та малышня в «Пирожковой», и там уже бояться дальше.

– Вы ему ничего не сделаете? – осторожно спросила Маша.

– Ничего, Машенька, – сказала учительница. – Всего лишь поговорю. Даже и в вашем присутствии. Пойдёмте.

Учительница стремительно вышла в двери, не заботясь о том, идут за ней следом или не идут. Маша посидела какое-то время в полной оторопи, затем подхватилась и кинулась следом.

Девушка ожидала, что учительница сейчас наденет галоши и вместе они пошлёпают через весь посёлок к чёрту на рога, где стоял её дом. Не тут-то было!

Никаких калош, вполне себе щёгольские сапожки на платформе. И даже с кокетливым бантиком справа на голенище! Вместо драной фуфайки, – почему-то казалось, что бабушки в таком возрасте, да еще здесь, ничего другого не носят, – белоснежный искрящийся полушубок. Вязаная шапочка с козырьком и «ушами», перчатки по локоть – у полушубка рукав был на две трети, без таких длинных перчаток не обойтись.

А на так называемом школьном хоздворе Машу ждал ещё один сюрприз. Там, помимо тракторов и прочей сельской техники, стояло очень много разноцветных и разноразмерных велосипедов в стойках, было штук двадцать, мотоциклов, – легко узнала Максов, по морде волка на корпусе, чуть поодаль – пяток полноприводных машин, но не крутейших джипов, а что там попроще, отечественного автопрома. «Нива», что ли. Надо будет в гугле всемогущем посмотреть, что это такое.

И ещё один мотоцикл, наособицу. Потому что с коляской. Маша немо вытаращилась на него. Ей-богу, она такие только по телевизору видела, в разных фильмах про войну! На них фашисты ездили, а на люльке был установлен пулемёт. Или как ещё эта штука правильно называлась.

Никакого пулемёта на этом мотоцикле сейчас не было, но что-то подсказывало – он приехал сюда с той, давней войны, в качестве трофея. Его почистили, привели в порядок мотор и ходовую чать, выкрасили в цвет лакомой карамели, и много лет он служил миру, возя своего хозяина, то есть, хозяйку, по разным нужным делам.

Но не собирается ли Марфа Кузьминична…

Собирается!

– Моя громовая колесница, – с горделивой нежностью произнесла старушка, похлопывая машину по корпусу. – BMW R75, трофей. Садитесь, Машенька. Прокачу… с ветерком…

Маша осторожно залезла в коляску, поёрзала попой на жёстком сиденье. Воображение подкинуло турель с пресловутым пулемётом впереди, видела что-то такое в каком-то старом фильме про фашистов, очень давно, в детстве.

– У меня такое чувство, – задумчиво выговорила вдруг Марфа Кузьминична, – что мы уже опоздали. Держитесь крепче, Машенька. Если не хотите вылететь на половине дороги…

Она привычным движением вогнала в замок ключ, двигатель мгновенно взревел, – прощай слух. Мотоцикл прыгнул вперёд и понёсся по кочкам почти на сверхзвуке, Маша едва успела вцепиться в борта. Учительский транспорт пёр напролом, на такой скорости и с такими виражами на поворотах, что экстремальным аттракционам Диво-острова оставалось только удавиться от зависти. Всю дорогу Маша тряслась, что коляска отвалится, подпрыгнув на очередной кочке. Будет весело. Особенно когда все кости переломает, и хорошо бы сразу шею, чтобы не мучиться…

Марфа Кузьминична лихо бросила своего железного коня к воротам дома Самохваловых, заглушила мотор. Девушка посидела ещё немного, приходя в себя, затем осторожно выбралась из коляски на негнущихся ногах. Голова кружилась и…

Калитка.

Приоткрытая калитка.

За которой не видно суровой морды Серой Госпожи, только мокрая разбитая дорожка.

Тишина.

Не такая, когда в доме все ложатся отдыхать, а… Маша не смогла определить эту тишину, не было слов, но по хребту, от копчика до загривка, словно бы прошлась ледяная волна, ставя дыбом несуществующую шерсть.

– Папа?

Тишина.

Девушка решительно шагнула к калитке, но Марфа Кузьминична вдруг осторожно, но крепко взяла её за запястье. Пальцы у неё оказались прямо-таки железными, сожмёт покрепче – от руки останется кисель, и ничем ей не помешаешь. Вот тебе и старушка. Наверняка, она воевала с фашистами и ещё не успела этого позабыть. Оставалось только гадать, как получили своё владельцы мотоцикла. Снайперская пуля или голыми руками…

– Верьте себе, Мария, – строго сказала учительница. – Вы чуете, что что-то не так?

Маша беспомощно кивнула.

– Хорошо, – кивнула Марфа Кузьминична.

Ловко нагнулась, вытянула из-за голенища сапожка – Маша глазам не поверила! – нож самого что ни на есть разбойного вида. По клинку прокатило – Маша не поверила глазам второй раз, – ворохом мелких белых молний. В воздухе резко запахло озоном и разлившейся прямо над головой беззвучной грозой.

– Веди.

– Вы кто? – тряским голосом спросила Самохвалова-младшая, не трогаясь с места.

– Ангел, – усмехнулась учительница и пояснила: – Падший…

– Вы что, с Люцифером это, что ли? – решила проявить познания в истории религий Маша.

– Нет, – усмехнулась Марфа Кузьминична уголком рта, – я по другому поводу падший. Веди!

Девушка осторожно толкнула калитку ладонью. Шагнула во двор. Обернулась, тихо сказала ожидающей приглашения грозе:

– Входите…

Даже солнечный свет как-то померк, настолько страшным выглядело и ощущалось одно отдельно взятое погодное явление, генерируемое школьной учительницей. Маленькая, хрупкая внешне, она умудрилась собрать вокруг себя мощь, от которой шатало на расстоянии.

«Кой чёрт здесь происходит?» – растерянно думала Маша, следя за тем, как Марфа Кузьминична осматривает двор.

Как-то само собой получилось, что Маша оказалась у грозы за спиной, и, наверное, это правильное с точки зрения военного человека решение, для творящегося во дворе безобразия оказалось не очень правильным.

Он возник из-за угла, с лопатой в руках, бесшумно. Не было, и вот, появился. Взлохмаченный, с царапиной на щеке – поранился вчера, работая на том проклятущем сарае, – в привычном уже ватнике поверх рабочей одежды, родной до боли…

– Папа! – радостно вскрикнула Маша, бросаясь к нему. – Папа, ты…

Воздух вспорола короткая молния и в глазу папы вырос нож, тот самый, из-за голенища белого женского сапожка. Труп рухнул деревом, лицом вниз. Брызнула во все стороны подтаявшая весенняя жижа.

– Папа! – закричала Маша в ужасе. – Папа-а!

Железная ладонь удержала её.

– Это не ваш отец, Мария, – сухо заявила Марфа Кузьминична.

– Как это не мой, как это, вы в своём уме! Вы убили человека! Вы папу моего убили… отпустите! Отпустите меня сейчас же!

– Это не ваш отец, Мария. Смотрите. Не подходите близко…

Маша посмотрела, заставила себя посмотреть.

Мир вокруг внезапно закружился, быстрее, ещё быстрее. И выключился.

***

Сначала пришли запахи.

Как солнечный свет, пройдя через призму, превращается в пучок цветных линий, так и запахи распадались на отдельные волны. Чабрец… ромашка… шалфей… кардамон… иван-чай. Крапива. Лопух. Календула и багульник, пижма и расторопша, бергамот и… что-то ещё. Волны запахов сошлись в одно огромное море, а над морем встала гроза. Чистый, промытый, с отчётливым привкусом морской соли воздух, озон, электрическое напряжение, воспринимаемое каждым нервом.

В окна шарахнуло зарядом неистового ливня, отскочила, треснулась об откос форточка, звуки хлещущей из поднебесья воды усилились. Впрочем, форточку тут же закрыли, – стук рамы о раму, сухой треск шпингалета, и непогода осталась за барьером хранящих стен.

Под спиной – одеяло… Под головой – подушки, сразу две. Знакомый ненавистный деревянный потолок, где уже каждая трещинка изучена – ввиду полного отсутствия возможности чем-то себя занять долгими вечерами. Запахи, запахи…

Влажный, свежевымытый пол, варёная картошка, ещё горячая, травяной чай – очень сложная смесь, та самая, что сначала плавала отдельными волнами запахов, а затем собралась в море… и…. что-то… ещё… кто-то ещё…

Папа!

Память выдала – единой вспышкой! – корчащееся в грязи тело, взрывающие жирную землю страшные когти, тошнотворный запах крови и смерти…

– На, – в руки сунули горячую кружку. – Пей.

Маша понюхала коричневатое, с отчётливым болотным оттенком пойло, чихнула…

– Да пей же!

– Ты? – изумилась девушка, увидев прямо перед собой Носатую. – Ты здесь откуда?!

– Я позвала, – невозмутимо отозвалась Марфа Кузьминична. – Не выгоняйте Асклепию, Машенька.

Маша передёрнула плечами, буркнула под нос себе:

– Что выгонять… под дождь… я ж не зверь.

От её слов будто ветер прошёлся по дому, жарко лизнул лицо и улёгся.

– Пей, – повторила Носатая. – В башке звенеть перестанет… не зверь.

Маша взяла кружку у неё из рук, зажмурилась и выпила. Горячее зелье протекло по пищеводу в желудок и там свернулось уютным котёнком. Сразу же стало легче.

– Где папа? – спросила Маша. – Марфа Кузьминична, где…

– Здесь я, девочка, – отозвался усталый папин голос.

Папа сидел за столом, и голова у него была перевязана, на бинтах проступила кровь, но в целом – живой, живой, живой, а не то… та… гадость, что осталась во дворе!

– Папа, папочка! – Маша бросилась к нему, обняла, прижалась боком, плечом, головой, втянула родной, знакомый до боли, запах, и разревелась, совсем как маленькая.

– Распустила нюни, – буркнула Носатая, упирая руки в бока. – Городская.

– Асклепия, – сухо одёрнула её Марфа Кузьминична.

– Молчу! – Носатая подняла ладони, показывая, что сдаётся.

Учительница встала, прошлась по комнате, с интересом осматривая дом. Половицы, всегда скрипевшие, под её ногой молчали. Марфа Кузьминична маленького, конечно роста, сухонькая, «божий одуванчик», но килограмм пятьдесят в ней наверняка есть, а когда пятьдесят килограмм ставят ноги на скрипучие доски, доски просто обязаны заскрипеть, разве не так? Но пол молчал.

– Что здесь происходит? – спросила Маша, беря себя в руки. – Папа!

– Долгая история, – отец потёр лицо ладонями. – Не уверен, что тебе следует знать её всю, Маша.

– Не всю, – согласилась с ним Марфа Кузьминична, – Но главную её часть – обязательно.

– Тот человек… – нехотя выдавил из себя папа и тут же поправился: – То существо… Я его заметил у нашего дома. Потому мы переехали, Маша.

– Кто он такой? – требовательно спросила девушка.

– Гаур, – подала голос Носатая, размешивая половником что-то горячее в кастрюле.

Пахло травами и почему-то больницей. Неприятно было видеть у собственной печки чужую девчонку, но Маша понимала, что Носатая делает что-то… что-то важное. Жизненно важное. Такое, без чего не обойтись.

Папа зябко обхватил себя руками за плечи. Молчал. Говорить ему очень не хотелось, Маша видела.

– Гауры – охотники, – пояснила Марфа Кузьминична, недовольно поджимая губы.

– Охотники на оборотней, – обречённо выдавил из себя папа. – Но не простые, а… тоже… Этакие оборотни на оборот.

– Бред, – не поверила Маша.

Бред-то бред, но та тварь во дворе… Память тут же вытолкнула прочь увиденное, фиксироваться на недавно пережитом ужасе по-прежнему было неприятно, больно и жутко.

– Гаур был один? – сухо спросила Марфа Кузьминична.

– Да… нет… не знаю… То есть, в городе один, а здесь… – папа поднёс ладонь к голове, поморщился. – Чем-то вот… приветили.

– Не будешь пускать через порог незнакомых, городской, – без тени жалости ввернула Носатая. – Спасибо, что живой.