Бессрочные тайны

Глава 1

Он почувствовал роковую суть останова времени, когда у него, студента-четверокурсника МИФИ на семинарском занятии 20 ноября 1967 года, одновременно встали часы на левом запястье, и он почувствовал страшное сердцебиение после больного толчка или укола в сердце, как толстой ржавой иглой. Он ничего не понял – что? почему? где и как? – только осознал нутром: не к добру это, к худу, всё уже непоправимо и смерть рядом… Вдруг это смерть твоя – напрасная и внезапная?..

Почему-то он в этот миг смотрел на циферблат и зафиксировал момент, как только прекратился бег секундной стрелки по кругу. Всё это, разумеется, не сулило ничего хорошего, вообще, и для него лично. Боль в сердце какое-то время застилала мозг туманом, а потом и боль отошла, и туман рассеялся. Только он нутром почувствовал, что это пока не его личностная смерть, раз он трезво мыслил и мыслит, и осознал момент, когда прекратился бег стрелки на часах, и практически сразу прекратилось биение пульса на его руке. Ведь ему не удавалось прощупать у себя пульс ни на руке, ни на виске. «Потом разберусь со своим пульсом, потом, – подумал он мрачно, – сначала попробую восстановить движение времени. – Он с ненавистью смотрел на остановившуюся стрелку. – Заведу и сам заведусь».

Но завести остановившиеся часы, сдвинуть с места секундную стрелку никак не удавалось даже тогда, когда он докрутил колёсико механического завода до предела безжизненного мёртвого хода. Докрутил с отвращением к наручным часам и к себе колёсико: дальше силой можно только сломать механизм. Скривившись, он остановился терзать мало в чём повинные часы и занялся идентификацией собственного пульса на запястьях правой и левой руки. Пульса не было.

– Слушай, Валь, у меня чего-то пульс пропал… Или так мне кажется в своих бредовых фантазиях… Проверь старик, есть пульс – чуешь или не чуешь?..

Срывающимся шепотом он обратился к своему соседу-однокашнику Валентину за столом в семинарской аудитории «на Камчатке, за последней партой» и протянул свою холодную в липком поту кисть правой руки. Тот взял своими тёплыми сильными руками его ладонь с нескрываемым удивлением и даже опаской, как берут бомбу с взрывным механизмом внутри, наложил пальцы на место запястья кисти, где по идее что-то должно пульсировать. Начал шуровать так и эдак на запястье, потом попросил дать ему другую руку – для сравнения.

Валентин прошелестел одними побелевшими губами, со скорбным выражением на лице, даже с ужасом в глазах:

– Ни хрена не чую, Саш…

Он уже щупал свои запястья на правой и левой руке, сравнивая впечатление от натурного медицинского эксперимента. Потом снова брал кисти рук Александра, чтобы мрачно констатировать, наконец:

– Всё же нитевидный неровный пульс я нащупал у тебя, старик…

– И на том спасибо, утешил, – вздохнул Александр и глазами показал на безжизненные часы, снятые с руки, с замершей секундной стрелкой. – Одновременно часы остановились и почему-то пульс пропал…

– Это исторический факт. Такого я в жизни не встречал, это точно… До медпункта могу тебя сопроводить, кстати… Там оклемаешься…

В это время прозвенел звонок – на короткий десятиминутный перерыв – они вышли вдвоём из аудитории и направились в сторону туалета «на перекур».

– Хочешь закурить по такому историческому случаю, – спросил Валентин, прекрасно зная, что Александр не курит.

– Не-а… Вроде пульс восстановился.

– Я бы на твоём месте закурил, для восстановления жизненных ресурсов… Я, честно говоря, перетрухал, подумал, что ты сейчас дуба дашь… Всё не путём, часы остановились, пульс пропал… Как насчёт медпункта, старый? Там помогут, в себя придёшь, ведь ты бледный, как см…

Александр отрицательно покачал головой, буркнув про себя: «Ещё чего не хватало». Они не возвратились в свою аудиторию на заключительную часть «пары» после затянувшегося перекура Валентина. Почему-то пошли по пустому коридору в сторону их кафедры «Электроники», в лабораторию, где они дважды в неделю занимались учебно-исследовательской работой (УИР). Почему-то лаборатория оказалась открытой, техника Погорелова, ответственного за инвентарь и измерительные приборы, выдачу паяльников, припоя и олова, занимавшегося со студентами во время их практикума, не было на месте. В знак уважения к труду Погорелова, студенты их группы после УИР приглашал техника в ресторацию «на кружку пива с креветками» напротив здания института, рядом с кинотеатром «Мечта». Только сегодня было не до пива и контактов с техником.

– Тебя пошатывает, – заметил Валентин. – В таком состоянии я тебя никогда не видел…

– Я и сам себя таким не помнил раньше…

– Голова кружится?

– Немного есть… – Александр вытащил из кармана брюк остановившиеся часы и тряхнул их, что есть силы, вдруг заведутся. – Нет, не идут, остановились, как вкопанные…

– По твоему отчаянному выражению на лице вижу, что ты готов бросить часы об пол – либо вдребезги разбить, либо заставить их иди – не так ли?

– Так, – с удивлением отозвался Александр. – Либо разбить вдребезги, либо оживить, в конце концов… Это подарок любимого деда, ветерана войны на мой день рождения, выбрасывать жалко, да и в дребезги бить…

– Отдашь в ремонт, если бить вдребезги не решаешься… Как вкопанные, стоят, говоришь? Пульс есть, а время встало… Это что-то значит, старый… Вот что я хочу тебе сказать насчет времени…

Но в это время, гремя ключами, в лабораторию вошел Погорелов и, нагло прищурившись, осведомился:

– Не за мной ребята?.. Приглашаете?..

– Нет, Вить, в следующий раз, – отрезал Валентин, – сейчас не до тебя из-за остановившегося времени, как вкопанного…

– Какого такого вкопанного, – не понял техник, – если не до меня вам, тогда попрошу на выход, орлы… Время на УИР истекло…

– Как скажешь… Мы думали, что остановившееся, как вкопанное, время проведем приятной атмосфере УИР… – весело сказал прокуренным голосом Валентин. – Придется коллегу не в себе подбодрить и просветить в коридоре или на лестнице…

– Это уж ваше дело, орлы, где и как… А пока попрошу на выход, закрываю лабораторию… – выдохнул Погорелов. – Время делу, а потехе час. Правильно выражаюсь?..

Он закрыл лабораторию на замок и почему-то на правах строгого, как недремлющего кафедрального ока, технического наставника погрозил им пальцем.

На лестнице их обогнал симпатичный молодой человек, лет на шесть-семь старше коллег-студентов с одного факультета, бегущий с верхних этажей факультетского корпуса, он хотел пробежать мимо, но остановился, узнав в одном из двух студентов знакомого, и заговорщицки подмигнул левым глазом Валентину, протянув тому руку.

– Привет, Валь. Как дела…

– Привет, Лёнь. Нормально… А у тебя как?..

– Лучше всех, как всегда…

У молодого человека было немного времени на церемонное рукопожатие с Александром, тем более, на представление и даже шапочное знакомство на лестнице. Скорее на автомате лёгкое касание с другом Вали – и побежал дальше, взметнув вверх правую руку в прощальном приветствии.

– Кто это? – спросил Александр. – Знакомое лицо, примелькалось, несколько раз видел его на кафедрах Автоматики и ЭВМ.

– О, это фигура высокого отечественного и международного масштаба, с отличием окончивший наш институт, бывший аспирант, прошедший стажировку в Лондонском университете со специализацией по перспективной вычислительной технике. – Валентин понизил свой голос до шепота и шепнул в ухо. – К тому же Лёня уже восемь с гаком лет зять члена ПБ Михаила Андреевича Суслова. Вот кто наш скромняга-отличник Лёня…

– С каких пор ты его привечаешь? Смотрю, вы же с ним на короткой ноге – знаешь откуда?..

– От верблюда… Ты вроде приходишь в себя от сердечного потрясения, коли стал интересоваться такими удивительными персонажами, как Лёня… Значит, окончательно восстановил пульс и прочие параметры жизнеобеспечения… Меньше всего я хотел бы говорить сейчас о Лёне-зяте… Меня больше всего интересуют твои мысли о фантастике Ефремова, его видении будущего и развития коммунизма, коммунистических идей, попахивающих, ну, сам знаешь чем, еретических масонских идеек… Как ты выражаешься, с примесью ереси жидовствующих…

– Пожалуйста, могу пояснить в основных тезисах, Валь…

– Не сейчас… Всё это требует основательного детального рассмотрения… Хотя тезисно всегда приятно выслушать главные аргументы – про и контра… Самое смешное и удивительное, что главным читателем и одновременно защитником идей Ивана Ефремова является именно главный идеолог партии и он же верховный цензор Суслов… А наш Комитет давно занимается Ефремовым, интересуется его деятельностью и проблемой социально-личностной идентификации фантаста, сказавшего своё слово в воспитание строителей коммунизма… Вот так-то, конфликт воззрений на личность и творчество фантаста Комитета и главного идеолога ЦК…

Полчаса Валентин внимательно выслушивал тезисы об Ефремовских идеях, как раз до звонка окончания семинара, чтобы забрать свои вещи из аудитории. Александр знал, что отец Валентина возглавляет какой-то отдел в КГБ и занимается таинственной хренотенью с диссидентами, сионистами, прочими, разумеется, без реальной конкретики. Валентин говорил Александру, что ценит его умение слушать и никогда не задавать «лишних» вопросов по интересующей и не интересующей проблематике. Так оно и было: что считал нужным рассказать своему собеседнику Валентин, то и рассказывал, без детализации вглубь и вширь.

Но информация о том, что Комитет давно уже «пас» Ивана Антоновича, просто потрясла Александра, большого знатока и ценителя творчества фантаста. Только главные знания о фантасте и эмоциональные потрясения будут впереди… Но Суслов, как главный знаток и читатель-охранитель любимца Ефремова, как защитник фантаста от его яростных критиков и врагов – это было удивительно…

«Никогда бы не подумал так про сухаря-аскета Суслова» – потом часто повторял Александр, вспоминая потом слова Валентина в тот злополучный вечер.

Да, воистину злополучный и насыщенный мистикой вечер – с остановкой часов и пропажей пульса на какое-то время. Лет через сорок с гаком он прочитает в мемуарном источнике членкора Леонида Сумарокова «Штрихи к личностно портрету Суслова» нечто таинственное о часах в деревянном корпусе на госдаче главного коммунистического идеолога страны Советов. Старинные, возможно, дореволюционные, из глубины веков часы те были более чем достопримечательные, высокие в корпусе красного дерева, английского изготовления, с маятником на длинной дорогой цепи с оглушительным боем. Эти удивительные редкие часы, являющиеся обязательной частью казенной мебели на госдаче высшей партийной номенклатуры, играли огромную роль, по просвещённому мнению учёного и бывшего замминистра в Комитете по науке и технике Леонида Николаевича Сумарокова, важнейшую роль в жизни и семье первого идеолога партии и страны. «Часы стояли в столовой и играли важную роль, регулируя бытовой ритм всей семьи. Во всяком случае, я, входя в комнату, где стояли часы и собирались на какие-то общие мероприятия члены семьи, обычно всегда бросал на них взгляд, чтобы удостовериться, не заставил ли себя ждать».

Самое любопытно, что заведовала этими часами, умела заводить эти раритетные часы умела только горничная Нина на госдаче, которая проработала с Сусловом больше 35 лет. Сумароков походя признается, что эту таинственную «премудрость» – заводить часы – вроде бы освоил и он, тогда уже доктор технических наук, профессор, будущий замминистра ГКНТ и членкор АН СССР. Но самое главное в истории со старинными часами случилось после таинственной скоропостижной смерти главного идеолога партии: когда Суслов умер, эти часы мистически остановились, «навечно встали» без движения стрелок и знакового боя. Сумароков с ужасом пишет о том, что ничего не знает, что случилось с этими часами, но всё это выглядит как мистика во время «великих похорон» вождей страны Советов. Завести часы никому не удавалось, поскольку горничная Нина на работу к хозяину госдачи больше не выходила, а часы так и стояли безжизненными ещё три месяца, пока всё семейство Суслова, все высокопоставленные избранные домочадцы не съехали с казенной дачи члена Политбюро…

А в тот злополучный день уже вечером от мамы Александр узнал, что у него умер дед, мамин отец. Как будто часы, подарок деда, знали, когда им надо остановиться, что-то знаменуя своим остановом, исказив и даже устранив, практически уничтожив живой пульс на запястье его внука в момент человеческой трагедии исчезновения жизни близкого человека…

Часы… Время… И середины-конца 1960-1970-х годов и еще более трагическое и мистическое время начала-середины 1980-х, когда менее чем за три года один за другим, ушли из жизни три генеральных секретаря партии, наиболее видных членов ПБ: в конце 1980-го скончался Косыгин, в январе 1982-го умер Суслов, в ноябре – Брежнев, в мае 1983-го Пельше, в феврале 1984-го – Андропов, в декабре – Устинов; в марте 1985-го – Черненко. Новый моложавый генсек Горбачев (Горби) в своих воспоминаниях о своём триумфе предательства страны и партии по-своему найдёт в этом символический мистический смысл, апеллируя к неразгаданным бессрочным тайнам времени, которые нельзя никому и никогда разгадать: «Умирала сама система, её застойная, старческая кровь уже не имела жизненных сил». Рухнет в небытие страна, останутся бессрочные тёмные тайны гибели страны и смертей её лидеров творцов, творящих историю. Можно от них и отмахнуться, но можно и пролить свет на многие забытые и полузабытые тайны недавнего и давным-давно минувшего времени отечественной и мировой истории…

Глава 2

Всё же Александр был не в своей тарелке, если на следующий день он поехал в тот подмосковный морг, где лежало тело деда Михаила, фигурально забыв про движение быстротекущего времени, с остановившимися часами на запястье. Почему-то после потрясения от слова мамы, что сегодня умер его дед, он в растрёпанных чувствах, не ужиная (какой там может быть аппетит?), завалился спать на диван, не раздеваясь и не снимая часов, раз на следующий день надо быть рано в морге. Под утро в темени поздней осени остановившиеся часы ему даже смутно приснились ли, привиделись ли, но это уже было абсолютно неважно, время потеряло какое-то значение в подвижках жизни, ведь со смертью деда – а это была первая осознанная смерть близкого человека для Александра – время фактически замерло, как, собственно, и встали часы. Как вкопанные, по нос и брови человека, живого и одновременно мертвого, не способного что-то говорить, слышать и видеть. Не раздумывая, он почему-то вечером вызвался ехать в морг, автоматически соврал, что у него сегодня нет лабораторных и семинаров, а лекции без всякого ущерба можно и пропустить.

Его «ложь во спасение» была связана с тем, что отцу не удалось созвониться с его начальством и договориться о необходимости отсутствия на работе «по семейным обстоятельствам». А ещё с тем, что мама, привезшая паспорт деда, упала в обморок при виде безжизненного тела, и её саму надо было откачивать. Что поделаешь, такая странная психическая организация была у мамы Александра: боялась вида покойников с детства до зрелых лет, при созерцании быстро отключалась. Наверное, что-то от мамы по наследству передалось и Александру: не был он некрофилом и любителем похоронных торжеств, только к смерти близких родственников относился с должным уважением, но без излишнего ужаса. «Не маме же ехать в морг. – Был знаковый толчок первой мысли. – Снова увидит тело мертвого деда и тут же упадёт в новый мгновенный обморок. – Таков был толчок второй мысли. – Если отец задержится или не приедет в морг вовсе, я могу всё, что надо, сделать в морге».

– Я поеду в морг и всё организую, как надо, – сказал твёрдо и уверенно он после третьего толчка мысли. – Только напишите мне на листке порядок моих действий в морге и далее, по пунктам…

С этими словами он пошел спать на свое спартанское ложе, допотопный диван, моментально заснул, как убитый, твердо зная, что утром у своего изголовья он увидит листок бумаги с пунктами драматических действий в морге, по существу дела, и далее по мере разворота душещипательных событий.

Александру надо было с утра пораньше быть в морге и получить разрешение на оформление «похоронных бумаг» с изъятием тела покойного из морга, доставки по месту жительства в домой поселок Быково. Единственное, что запечатлелось в его памяти перед сном, так это слова мамы: «Вот и нет твоего любимого деда, как раз накануне его дня… А мы ему с папой приготовили подарок, зимнюю теплую шапку на день его рождения в Михайлов день».

Вот и вышло, что хмурым ноябрьским утром – а это был день святого архангела Михаила – в морг для получения справки о смерти деда, организации транспортировки тела, с двумя паспортами, дедовским и своим, поехал Александр. Он должен был всё начать, а отец предполагал подъехать позже, заняться оформлением места на «родовом» кладбище в Жуковском, на знаменитом кладбище лётчиков-испытателей и знаменитых сотрудников ведущих институтов страны ЦАГИ и ЛИИ, в зависимости от того, как сложатся дела на работе, раньше или позднее отпустит его начальство.

Маме тоже надо было идти на работу с утра, чтобы взять вынужденный отпуск «по собственному желанию» во время процедуры похорон. В дверях она все же успела сунуть в карман сына крохотный пузырёк нашатырного спирта. Александр хотел брякнуть что-то протестующее, нащупав пузырёк в кармане уже у лифта, но не стал бурчать, миролюбиво пошутил:

– Как им пользоваться – вовнутрь глотнуть или в нос накапать?

– Просто понюхать, – не поняла шутки мама, – просто понюхать.

– Буду нюхать, если приспичит, – улыбнулся Александр и подумал: «Надо же, к двадцати одному году ни разу не нюхал нашатырный спирт, как впрочем, ни разу не был в холодном морге с голыми покойниками».

В холодном морге, действительно, на ледяных мраморных столах лежали голые покойники, женщины и мужчины, старые и молодые. Он оценил количество голых тел скорее автоматически, нежели из любознательности – тринадцать, чёртова дюжина. Он не пялился на голых покойников, просто у него, как у старого опытного футболиста и хоккеиста, с юных лет, с младых ногтей, было великолепно развито периферийное, боковое зрение, чтобы вести «свою игру», не боясь силовых приемов соперников и даже зверских подкатов сбоку и сзади «в кость». Против костоломов и него было самое обескураживающее и обезоруживающее действо – скорость. Только здесь в морге нельзя было суетиться спешить, так можно только раздражить служителей и вызвать и них естественное раздражение. Он двигался спокойно и церемонно к мраморному столу, на котором возлежал голый дед, железнодорожный полковник атлетического сложения с мощным торсом и натруженными руками крестьянина-пахаря.

Но всё же Александр не смог удержаться от врождённого любопытства ли, любознательности – прикоснуться своими теплыми руками к холодным, как лёд, рукам любимого, почти обожаемого деда, старинного и яростного болельщика московского «Локомотива». Тот с удовольствием брал на все матчи «Локомотива» и «Спартака» своего малолетнего внука, не менее азартного болельщика «Спартака» и действующего футболиста. Только, коснувшись холодных ладоней деда, Александр с удивлением обнаружил на правой своей кисти наручные часы, о которых он словно забыл со вчерашнего вечера, внимательно посмотрел на застывшую секундную стрелку, которая неожиданно под его упорным проницательным взглядом вздрогнула и побежала по кругу.

– Который час, кстати? – спросил он молодого санитара рядом с ним спокойным, тихим, немного хриплым голосом.

После ответа молодого санитара Александр отпустил холодные руки, осторожно положил их на мрамор и невозмутимо поставил нужное текущее время, сказанное санитаром.

– Завести часы надобно, – посоветовал говорливый санитар, – я их, между прочим, каждое утро завожу в одно и то же время после радиосигнала ровно в семь часов, чтобы не отставали, но и не бежали вперёд без толку… Люблю, чтобы часы показывали точное кремлёвское время…

– Кремлёвское время?

– Считай, что так, кремлёвское… А у тебя, студент, часы отставали или вперёд бежали? – не унимался со своими советами и вопросами словоохотливый санитар.

Александр хотел объяснить, что вчера во время смерти деда часы встали, а сегодня буквально на глазах санитара и первого утреннего живого посетителя морга часы пошли и не требуют завода, потому что заведены, но только поморщился и неопределённо махнул рукой.

– Какая разница, главное, что мои часы показывают точное кремлевское время…

– А если бы я соврал тебе, назвав неточное кремлевское время…

– Какой смысл тебе врать в морге, в играх со временем, – тихо буркнул Александр.

– А я твоего деда и тебя запомнил, когда ты на Быковском стадионе на футбольном поле против нас играл и голами отмечался, а твой дед в железнодорожном кителе на трибуне за тебя и твою команду бурно болел…

– Даже так…

– А я и твою бабку, жену покойного Михаила Сергеевича, Марию Андреевну, депутата поселкового совета, тоже знавал… Они же одногодки… Жива ещё Мария Андреевна?..

– Жива.

– Слава Богу, что жива. – Санитар легко улыбнулся, как зевнул. – Это ты хорошо сказал, что в морге обычно не шутят и не врут – не к чему и незачем…

Александр кивнул головой и, ещё сильней сосредоточиваясь на своих ощущениях, когда абсолютно не нужен пахучий нашатырный спирт, подумал со странным отчаянием и здоровой трезвостью мысли: «Это знак для дальнейших размышлений на этот счет: часы встали, как вкопанные в миг смерти, и деловито вздрогнули, и пошли, когда живой внук прикоснулся тёплой ладонью к холодной кисти деда на ледяном мраморном столе. Удивительное, непредсказуемое дело – человеческая жизнь и человеческая смерть по истечению жизни вовремя или не вовремя, без разницы, пришло ей физическое время исчезновения или не пришло, совсем не пришло, при желании выживать и выжить в своих естественных сердечных болезнях. Ведь у деда случился обширный инфаркт, согласно медицинскому заключению при вскрытии. Жил и работал человек, мог дальше жить и работать – но обширный инфаркт, и нет его. И налицо физический эффект останова часов».

В конторке морга, куда зашел Александр, чтобы двигать дальше пункты напоминания на листке бумаги, написанные рукой мамы, ему сообщило начальствующее лицо за столиком, что сюда дозвонился его отец, который будет здесь через какое-то время. Александр подумал о том, что оставшиеся неосуществлёнными пункты из памятной записки мамы всё же легче и не хлопотней исполнять вдвоём с отцом и решил дожидаться его у дверей морга. Спокойствие и выдержка отца в самых критических ситуациях были притчей в языцех в их роду, почему-то вспомнилось, что дед и бабка всегда были самого высокого мнения о выдержанности и корректности их моложавого зятя Николая.

Александр никогда в жизни не видел плачущим, тем более, рыдающим отца в отличие от мамы с тонкой организацией женской сострадательной психики. Мама была очень чувствительной экзальтированной особой, у которой в аналогичных критических ситуациях смертей и потрясений всегда глаза на мокром месте, причем часто слезы в жизненных драмах и трагедиях часто переходили в бурные рыдания. Александр вспомнил, как мама сунула ему в карман пальто пузырёк нашатыря, как бы предупреждая: веди себя достойно, держи себя в руках. Ему стало неловко, что он у лифта пытался пошутить насчёт приёма спирта – в горло или в нос вовнутрь… Хотя какие там могут быть шутки, если ему был понятен с раннего утра скорбный согбенной облик матери в дверях с заплаканным почерневшим, и всё же с красивым артистическим лицом.

«Как вышло неожиданно само собой, так оно, выходит, и правильно. – Подумал он трезво и жестко на осеннем ветру у дверей морга в ожидании отца. – Ведь хотел ни словечка не проронить в зале морга с мраморными столами. Так ведь легче, казалось, выдержать стресс от вида голых безжизненных тел. Ведь так не хотелось огорчать душу и сердце лишними произнесенными словами там, где живые слова ничего не стоят в окружении мертвецов. А ведь сам начал – поинтересовался точным временем – и понеслось-поехало со стадионным шапочным знакомцем-санитаром. Не хотел говорить, а сам разговорился. Зачем?.. – Он укоризненно покачал головой. – Но ведь мертвые часы на его глазах пошли… И что, оставаться при старом неверном времени?.. При мертвом времени, когда часы, подарок деда вдруг в морге ожили – разве это не знак с того света в этот свет?.. Только чего знак?.. Случай неожиданности, внезапности… Чего молчаливую буку из себя строить, если двумя словами «который час?» можно мертвый фантом остановившегося и пошедшего времени можно заменить живым фантомом ирреальности, а потом и просто реальностью быстротекущей жизни… О, время, остановившееся и пошедшее… О. время жизни человеческой: пришел человек голеньким в этот мир и ушел таким же голым в инобытие, тот мир, в зазеркалье…»

Он сидел на скамеечке в своих дальнейших размышлениях о парадоксах остановившегося и двинувшегося вперёд, а не назад времени, наклонив голову вниз, когда к нему подошёл отец, легко тронул за плечо: что-то о справке по вскрытию, причине смерти от инфаркта, куда-то теперь ехать для оформления места на кладбище летчиков-испытателей, и прочее-прочее…

«Хватит горевать и предаваться опасным размышлениям о жизни-смерти, о тайнах останова и восстановления жизни секундной стрелки, часов, отмеряющих ход человеческой жизнедеятельности – пора…»

Глава 3

После похорон деда Михаила Сергеевича на кладбище летчиков Жуковского в родовой могиле, где 25 лет назад был погребён его отец Сергей Михайлович, в доме вдовы Марии Андреевны были устроены грандиозные поминки, продлившиеся до позднего вечера. Не чокаясь, пили за упокой деда, было много неожиданных тостов и воспоминаний. Женщины пили полусладкие и сладкие вина, мужчины пили одну водку. Александр пил водку за деда наравне с мужчинами, молча, навострив уши топориком, он услышал много чего интересного, заповедного о деде. Кому нужны были здесь его детские и подростковые воспоминания о силаче-деде, выпускнике МИИТа, ветеране войны, железнодорожном полковнике, награждённом многими орденами, в том числе и орденом Ленина. Собственно, благодаря награждению деда нагрудным знаком «Почётному Железнодорожнику», дающим право бесплатного проезда в спальном вагоне вдвоём в любую точку Союза, внук впервые в десять лет на летних каникулах познал Крым.

В Ялте, где они отдыхали дикарём пару недель, юный спортсмен-отличник заставил деда жать силомер, чтобы собственными глазами лицезреть, на сколько килограмм будет превышен его только что установленный личный рекорд, 34 кг. Дед помял силомер левой рукой, как бы разминаясь и примериваясь. Ради интереса Александр посмотрел на отклонение стрелки, по результатам разминки левой руки – 80 кг.

– Нет, жать буду правой рукой, – сказал дед, – у левой руки кисть ранена бомбовым осколком. Зачем рисковать, вдруг швы разойдутся, так с этим хлопот здесь на курорте с тобой не оберёшься.

– Жми правой, дед, – посоветовал дотошный внук, – мне просто интересно, насколько килограмм ты мой личный рекорд превысишь. У нас в классе силачи тоже жмут за тридцать, по их словам. Я-то первый раз силомер жал…

– И сразу личный рекорд, – пошутил дед. – А я, честно говоря, силомер ни разу не жал. Последняя риска у него сто килограмм показывает, предполагаю мне, по силам превзойти этот предел…

– Это вряд ли…

– Тёзке Сергеичу, дурню, посвящаю свою жим, – сказал дед, взял силомер в огромную мужицкую правую лапищу и сжал на всю катушку. – Получите и распишитесь… – Он протянул силомер внуку. – Сколько?..

Жим был за 100 кг, хорошо ещё силомер не треснул пополам или на несколько частей. Александр с круглыми от возбуждения глазами только и выдохнул, глядя на гнутую стрелку, упёршуюся в металл за пределом шкалы:

– Вот, это да… – и тут же без паузы спросил. – А какому такому тёзке-дурню Сергеичу ты свой жим посвятил?

– Есть такой лысый вождь, что Крым щирым хохлам отписал, не подумавши, от мозга большого и жирного, в котором извилин нема…

Потом, конечно, Александр в той же Ялте на городском пляже узнает от деда, кому Крым вместе с городом русской славы Севастополем, российскую жемчужину, отписал этот неумный лысый вождь, но сам себе на уме, во всем его расцвете дурашливости и коварства. Но больше испытывать силу деда силомерами Александр в Ялте и потом не решался, так ведь можно в большие незапланированные траты ввести его, а ведь столько надо было объехать на катере, посмотреть: Ласточкино гнездо, Алупка и Воронцовский дворец, Никитский сад, Гурзуф, Алушта, Новый Свет, Судак…

А еще дед с первого класса школы приучил внука к дальним лыжным прогонам по живописным местам Быково, Ильинской, Удельной. На лыжах зимой на каникулах и выходные дни, а летом были дальние поездки на велосипедах на разные пруды с непременным купанием. Александр догадывался, что привязанность к нему деда связана с тем, что, как рассказывала бабушка Мария, он мечтал о рождении сына, а бабушка дважды подарила мужу двух дочерей, маму и тётку Александра, – вот и досталась ему случайно крепкая мужская дружба и неравнодушная любовь деда. У авторитетного деда-железнодорожника и на стадионе на катке, и на лодочной станции Быковского пруда были давние знакомые, поэтому Александр запросто мог проходить на каток и кататься на лодке бесплатно со своими школьными друзьями и соседскими знакомцами. Казалось, мелочи, пустячки – но приятно. А триумф родства был тогда, когда они с дедом приезжали на старинных довоенных велосипедах на стадион: дед садился на трибуну, внук выходил на футбольное поле центральным нападающим, а куча болельщиков вокруг авторитетного деда росла, как на дрожжах. Знамо дело, Александр под внимательными взглядами деда и его свить творил возможное и невозможное, чтобы отметиться хет-триками и покерами.

Но, главное, дед был не только профи в своем деле путейца, но настоящим русским патриотом и правоверным коммунистом, верящим в коммунизм в Отечестве и на всей земле, не любящим трепаться и бросаться лозунгами. Ещё он был классным садоводом, выращивающим редкие сорта яблок и груш, вишни и смородины… Видя, что садовода из внука ему не вырастить, учитывая его неожиданное увлечение после Крыма радиотехникой, помимо истории и спорта, старался подыграть тому во всех его юношеских радиоэлектронных начинаниях и проектах. Списываемые на станциях радиотехнические и электронные устройства по просьбе внука дедом свозились на задний двор с верстаками, тисками, прочим механическим старьём. Из этой рухляди много чего ценного и оригинального смастерил Александр с помощью проводов, пинцета, паяльника, олова и припоя.

– Нравится человеку радиотехника, и шут с ним, пусть в свободное от учёбы время копошится, занимается тем, к чему сердце лежит…

Так неоднократно защищал дед внука от опасений и подозрений бабушки Марии: как бы красного петуха не подпустил внучок, как бы крупным пожаром опыты на заднем дворе усадьбы не обернулись, ведь электрическая проводка туда было не согласована с пожарными и прочими надзорными органами посёлка. Действительно, искр и коротких замыканий было множество, но от пожаров бог защищал и миловал.

Но была одна семейная тайна деда, к которой внук не был допущен. Александр был всё же деликатным мальчиком, потом деликатным юношей, поэтому не совал нос туда, куда не положено или нежелательно было нос совать. То была тайна прапрадеда Сергея Михайловича и его сундучка с бумагами и книжками в столярке, торец которой выходил на задний двор, а дверь открывалась в яблоневый сад.

Так случилось, что оставленный родителями ночевать в доме бабушки Марии (дед Михаил был в командировке) шестилетним пацаном Александр ночью, под раннее летнее утро, был разбужен предсмертным хрипом прадеда Сергея с дивана. Возбуждённым голосом разбудил спящую бабушку, та в одной ночной рубашке подбежала к дивану, стала теребить безжизненное тело, очевидно, пыталась оказать посильную медицинскую помощь. Потом горько произнесла: «Умер», велела внуку отвернуться к стенке, не вставать с постели и побежала к соседям-врачам. Александр пролежал какое-то время, не шелохнувшись, с онемением тела и органов чувств, с жутким ощущением утреннего присутствия в комнате смерти человека, вчера вечером ещё шутившего и приготовившего на ужин необычайно вкусные котлеты с названием «Пожарские».

Сундучок прапрадеда Сергея закрывался на ключ, а зачехлённый ключ хранился в ящике буфета, из которого несло старьём и ароматным табаком трёх красивых старинных, но давно не раскуренных трубок. Когда уже старшеклассником Александр стал расспрашивать деда Михаила, приехавшего с партсобрания под хмельком, мол, что в сундучке, тот неожиданно бойко и насмешливо ответил:

– Многие знания порождают ещё большие печали… Ключом откроешь ящик Пандоры или небольшой сундучок с бумагами, книгами, рукописями… Что одно и то же опасный ящик и взрывоопасный сундучок… Прочитаешь тайные рукописи и опечалишься… Я специально метку опорную в чехле сделал, чтоб никто в чехол за ключом не лазил и сундучок не тревожил. Мой отец Сергей счастливым человеком был, абсолютно неграмотным, верным слугой одного большого чудаковатого учёного-философа… Не мог читать всей этой белиберды и счастливым оставался в своём неведении… Между прочим, во многие мемуары знаменитых и незнаменитых современников как «верный слуга Сергей» гениального чудака-профессора вошёл… Перед смертью философ-спиритуалист, певец духа передал свои неопубликованные рукописи слуге, не обязав его ничем, хочешь храни, хочешь сожги… А слуга был верен своему господину до конца, сохранил бумаги профессора, пожизненного холостяка, сочетавшего в хлипком болезненном теле абсолютную физическую немощь и неприспособленность к реальной жизни, и исполинскую духовную мощь…

– А ты читал те опасные рукописи?

– Нет, пролистал, не вчитываясь… Выбросить или сжечь рука не подымается… Не моё это и не отца, а профессора философии МГУ Льва Михайловича Лопатина… Случайно его потаённые рукописи и какие-то страшные мистические рассказы в сундучке его верного слуги оказался …

– Слуги?.. Дед Сергей был слугой Лопатина?

– Да, был с молодости до старости слугой, верным до последнего часа профессору… А нанял отца Сергея служить в барском доме ещё отец Льва Михайловича, выходец их старинного дворянского рода, известного с пятнадцатого века, богатей-домовладелец и крупный чиновник Михаил Николаевич, выпускник юридического факультета МГУ… Много знати повидал наш безропотный верный слуга Сергей… Любил рассказывать, как многажды с видимым удовольствием шубу подавал самому писателю Льву Толстому и прочим высокородным барам… Между прочим, из масонских лож Москвы… А Толстой описал обстановку в доме Лопатиных и самого хозяина-спиритуалиста в комедии «Плоды просвещения».

– И Лопатин был масоном?..

– Скорее, особенным, бескорыстным, благородным критиком масонов… Ведь дом в Гагаринском переулке Лопатины приобрели в 1872-м. А до этого было несколько хозяев, начиная с самого первого хозяина, масона высочайшей степени посвящения и видного декабриста Штейнгеля. Отец мне рассказал о тайной комнате за трехметровым зеркалом, с непонятными тайными знаками. Нам с братом Николаем очень хотелось попасть в эту таинственную комнаты, но как войти туда через сдвиг зеркала в сторону знали только хозяева особняка. А Льва Михайловича всегда добром буду вспоминать. Без его помощи мы бы с братом никогда не поступили бы в рязанскую гимназию, не закончили бы её… И не только за это… Мне в 16 лет открылся, как выдающийся философ-профессор и патриот Отечества, любящий Россию, страдающий за неё. Высказывание Лопатина я на всю жизнь запомнил: «Жестокая правда вообще и о России, в частности, без любви и сострадания есть банальная ложь» Видишь, есть, чем гордиться, близким знакомством с уникальным человеком, гимназией, но…

– Слуга отец – не предмет гордости…

– В точку… Верный слуга барина-философа, благороднейшего масона помогший нам с братом получить образование… Но, как на духу скажу тебе: я бы не смог быть слугой философа, как отец Сергей… Но, как помру, тебе разрешаю ключом из буфета открыть сундучок заповедным ключом – на три поворота против часовой стрелке… Но трижды подумай, стоит ли овчинка выделки: прочитаешь рукописи философа-спиритуалиста, выпускника историко-филологического факультете МГУ, и коммунизм возводить не захочешь…

– Может, наоборот, захочу…

– Смотри, я тебя предупредил, вольному воля, спасённому рай… Это любимая поговорка отца Сергея, к которой он приобщился через мудрёного господина-спиритуалиста… А смысл глубок в этой поговорке: «вольному воля» означает, что живой человек волен поступать так, как ему хочется; а «спасённому рай» означает то, кто живёт не по своей воле, а как бог велит, по божьей правде, тот спасётся. Понимай и принимай короткую жизнь, человече, так: ты можешь поступать по воле божьей или против воли божьей, живя не по божьей правде, – но знай одно… Только поступки, совершенные по воле божьей, приведут человека в рай… И на коммунизм и будущее Отечества, на рай и ад гляди через призму философа: жестокая правда без любви и сострадания есть ложь…

– А ты, старый коммунист, веришь в рай?

– В коммунистический рай верю, иначе в партию не вступал бы и кровь на войне не проливал без веры… И вот ещё что… – дед поднял многозначительно палец вверх. – Мы с младшим братом Николаем были дружны со многими нашими сверстниками, родичами Льва Михайлович, и как завсегдатаи дома в московском, Гагаринском переулке, слушали знаменитые «страшные» рассказы спиритуалиста-профессора… Он был удивительный рассказчик, исполнял свои страшилки о неприкаянных душах умерших лучше любого артиста… Поверь мне, я народных артистов многих за свою жизнь повидал и услышал в деле на сцене театров, и в жизни – как рассказчиков… Какие-то рассказы, которыми он баловал своих гостей и молодёжь, он положил на бумагу и передал – без всяких обязательств – своему верному старому слуге, который остался верен своему хозяину, в отличие от многих, до конца жизни… Но я боялся и боюсь читать рукописи, ибо натерпелся ужаса при их вербальном восприятии в юности… Сюжет-то прост, значителен и страшен, априори… Всё связано с коренным жизненным убеждением и осознанным, выстраданным философским учением спиритуалиста Лопатина, основанным на бессмертии человеческой личности благодаря бессмертной душе творческой, органичной в земной жизни личности… Личность и душа не умирают, а живут за гробом… Только иногда так случается, что загробные личности или фантомы земных воплощений способны проявлять себя физически, так сказать «пошаливать» с живыми людьми на земле «здесь и сейчас». Я сам с братом был свидетелем того, что философ-спиритуалист Лопатин, считая себя закоренелым убежденным мистиком, искренне верил в реальное физическое общение живых и умерших и во всём усматривал особый таинственный смысл… Вот почему, умирая буквально на руках своего верного слуги Сергея, в присутствии немногочисленных своих учеников и знакомых 21 марта 1920 года в скромной комнатушке с низким потолком, уже при других хозяевах дома, Лопатин показал пальцем на потолок и произнёс: «Там, на небе всё поймём». Эта фраза 64-летнего спиритуалиста вошла в несколько мемуаров. Отец же мне говорил, что Лопатин, умирая, успел шепнуть ему на ухо: жаль, что загробным знанием не с кем будет поделиться…

А на дедовских поминках Александр, впервые отведавший похоронной поминальной водке, внимательно слушал, не пьянея, слёзные воспоминания о деде, оттягивая свой прощальный горький тост. Сводил в уме какие-то концы с концами о жизни и смерти своего любимца, подарившего на 15-летие, на год раньше его совершеннолетия, прямо на трибуне Быковского стадиона наручные механические часы «Слава» со словами: «Ты сегодня был в ударе, прямо растрогал. Но футбол, хоккей, спорт – это лишь подспорье в жизни, судьбе. У человека должно быть дело жизни. Помнишь, как дореволюционный поэт Апухтин Алексей Иванович остроумно сказал: «Жизнь прожить – не поле перейти. Да, правда: жизнь скучна и каждый день скучнее; но грустно до того сознания дойти, что поле перейти мне всё-таки труднее». Может, он, толстяк, отличник и не спортсмен, имел в виду футбольное поле, а не поле жизни?.. А часы тебе, футболисту, поэту и исследователю по жизни, в подарок с намёком и дальним прицелом: во что превращать свою жизнь в быстротекущем времени – в поле исследовательской жатвы или в поле спортивной, жизненной битвы – это твоё дело, принципиальное жизненное дело ответственного личного выбора».

Ещё до своего поминального тоста он знал, что после поминок пойдёт на любимый с дедом Быковский стадион «Аэропорт», где ему когда-то были подарены часы, способные останавливаться, как вкопанные, во время смерти деда, и возобновлять свой ход, как в морге, давая знак тайному смыслу общения живых и мёртвых, близких родственных душ. Возможно, бессмертных душ. Почему – возможно? Просто родных бессмертных душ…

Мама, отец, его брат, дядя Саша, младший брат деда дядя Коля, младшая сестра деда, тётя Шура с её мужем дядей Серёжей пошли на электричку, сам же Александр, не доходя до платформы, свернул вправо в сторону пруда и стадиона.

– Пойду прогуляюсь, авось хмель выветрю…

– Не задерживайся, сынок, а то я буду волноваться, – напутствовала мама.

– Не ввязывайся в потасовки, это тебе не хоккей, где подраться можно за милую душу, а получит штраф всего в две или пять минут. – Пошутил дядюшка-профессор. – Помни, что ты нетрезв…

– Так ведь поминки, деда его хорошо помянули, – вступился за внука сутулый пьяненький дядя Коля и изрек с многозначительными паузами. – Поминки, понимаете, дело, так сказать, метафизическое… Недаром философ-метафизик, первый в мире учёный-спиритуалист Лопатин выделял из юной поросли старшего брата Михаила и меня, грешного за то, как мы внимательно и бесстрашно слушали его «страшные» мистические рассказа о заблудших душах на земле и в загробном мире… Многие в обморок падали, многих тошнило, мочились от страха многие, в штаны накладывали… А мы с Михаилом держались, нас отец Сергей всегда предупреждал: перед нашим семейным благодетелем держитесь достойно, без его помощи вы никто, ничто, и звать вас никак…

Видя, что он снова завладел внимание всей компании, идущей на платформу и внука, не сильно спешащего на стадион, дядя Коля, распрямившись, выдыхая винные пары, продолжил:

– Это Лев Михайлович сильно повлиял на мою сутулость и многие привычки, поскольку я с детских лет старался походить на умницу профессора-философа. Он был человеком без мышц, невероятно тщедушным, ходил всегда шаркая ногами и практически никогда не выпрямлялся в полный рост… Чудак редчайший, он любил нас с братом Михаилом брать с собой на прогулки, причём из-за своей врождённой болезненности в любую погоду, даже тёплым летом одевался, как в мороз, обматывая всё лицо длинным вязаным шерстяным шарфом. А осенью, зимой, весной и летом, как говорится, одним цветом всегда ходил в тёплых зимних на меху галошах. Наш отец Сергей Михайлович выполнял не только роль верного опытного слуги, но своего рода няньки мужеского пола, поскольку умница-философ был беспомощен и не разбирался в практических жизненных делах, с которыми мог справиться любой ребенок… Но в чём философу-профессору не откажешь, так это в любви к малым детям… Так ведь и дети к нему тянулись, к кроткому и мягкому необычайно… Много на с Мишей, царствие ему небесное, подарков перепало… Всего 64 года прожил Лопатин, брат Михаил пережил его всего на четыре, нет, пять лет… К чему это я?.. А мой возраст между двумя цифрами – 64 и 69… Мне пора, или не пора?.. К чему это я?..

– К тому, что на поезд пора, дядя Коля, – сказала серьёзным голосом мама. – А ты, Саш, не задерживайся на стадионе, знай о моём волнении за тебя…

– Пошли, Коль, – сказала брату тётя Шура, – Саше ещё на пруд и на стадион идти…

Вода в Быковском пруду была холодная, это Александр почувствовал, когда решил смочить лоб водицей, чтобы голова трезвее стала. За последние три дня со смерти деда подморозило, выпал первый снежок, а на прибрежной мели пруда образовалась тонкая ледовая корка. Тьма на подмороженном берегу пруда становилась угольно-чёрной, фонари почему-то сегодня на берегу и входа на стадион не горели. А сам стадион почему-то с пьяных глаз сегодня походил на погост с мёртвой тишиной за забором. Обычно открытые настежь ворота и калитка стадиона были закрыты изнутри, но, очевидно, совсем недавно. Кто-то неподалёку за воротами топтался и вздыхал, сдерживая дыхание. Александр осторожно постучал в калитку. Не дождавшись ответной реакции, ударил ногой посильней.

– Закрыто. Неужели не ясно?

– Не ясно, – рявкнул Александр. – Мне надо туда…

– Так ведь закрыт стадион по причине заливки льда.

– Залили поле или только собираетесь заливать, – уточнил внук. – Открой, ещё рано.

– Так стадион не магазин, работающий по расписанию, – отрезал сторож, молодой звонкий голос которого показался внуку подозрительно знакомым.

– А если не открою, что тогда?

– Придется перелезть через забор… вот, что тогда… Я же ясно сказал – мне надобно быть на стадионе…

– С чего бы это?

– Открой, я объясню с глазу на глаз…

– Нечего мне объяснять.

Александр, наконец, признал, кому принадлежит голос. Это был двоюродный брат Валентина, Пётр, студент из «Плешки», института Плехановского института, деловой и пробивной, нахрапистый парень, который подрабатывал в ночное время сторожем на стадионе. Дача Валентина и Петра была неподалёку от стадиона. Когда-то Валентин познакомил Александра со своим братом, непутёвым «козлом», любившим нарушать спортивный режим, но ещё больше любившим дармовые деньги, потому и пошел в сторожа.

– Петь, всегда можно объясниться и войти в положение человека, для которого поле стадиона и трибуны не пустое место… Открой и пропусти, я тебе «Троекурова» дам, как за входной билет на футбольный матч…

– Так бы и сказал сразу, – проворковал ласково сторож, громыхая ключами и замком, – за «Троекурова» всегда, пожалуйста.

Но сторож не ожидал увидеть Александра, такого нахохленного, целеустремлённого и с абсолютно пьяной физиономией.

– Не признал, Петь? – он дыхнул на сторожа сильным водочным перегаром кента, которому нынче море по колено. – Или всё же признал?

– Признал, Сань, – испуганно пролепетал сторож.

– А чего у вас свет нигде не горит, Петь?

– Без надобности. Каток завтра заливаем. Велено никого не впускать… – «Троекурова» за билет у друга брата было требовать неудобно, и Пётр суетливо спросил. – В первый раз тебя бухим вижу – с чего бы?