Муравьи. Рассказ

© Олег Харит, 2025

ISBN 978-5-0068-3456-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Отказ от ответственности

Все события, персонажи и организации, упомянутые в рассказе «Муравьи», являются вымышленными. Любые совпадения с реальными людьми, компаниями, местами или обстоятельствами случайны. Произведение носит художественный и философский характер, не содержит утверждений о реальных событиях и не преследует цель критики конкретных лиц или институтов. Автор не несёт ответственности за интерпретацию текста читателями.

Пролог

Здание стояло в центре города, но ночью оно было вырвано из привычной ткани жизни. Снаружи ещё мелькали огни витрин, редкие такси скользили по асфальту, вдалеке перекликались сигналы машин, но внутри царила чуждая, неестественная тишина. Казалось, что стены, напитавшись дневным шумом голосов и шагов, теперь переваривали его в себе, возвращая миру не звук, а гулкое безмолвие.

Коридоры были длинные и одинаковые, и в каждом отражался холодный, ржавеющий свет. Под потолком висели лампочки, слабые и уставшие, некоторые из них вздрагивали, мигали, словно старались ещё немного держаться, хотя их срок давно истёк. Этот свет был похож на дыхание старика, которому каждое новое движение даётся с усилием.

Пол был серый, кафельный, с трещинами и пятнами, которые не уходили даже после десятков уборок. В углах застывала пыль, и запах моющих средств сливался с запахом старого бетона, ржавчины и застоявшегося воздуха. Казалось, что всё здесь давно утратило предназначение: мебель в офисах покрывалась тонким налётом пыли, стеклянные перегородки тускнели, а таблички с названиями отделов теряли буквы, и от них оставались только пустые рамки.

Тишина была вязкая. Её нельзя было просто услышать: она обволакивала, вдавливалась в кожу, проникала в лёгкие вместе с запахом хлорки. Любой звук становился громче, чем был на самом деле. Стук каблуков отдавался эхом, шелест одежды казался треском, даже дыхание звучало лишним. В этом пространстве любое движение становилось событием, а любое слово – почти кощунством.

В окнах отражалась ночь. Снаружи можно было увидеть огни города, но здесь, внутри, они выглядели как мираж, как чужая жизнь, отдалённая и недосягаемая. Люди там спешили, смеялись, ругались, садились в машины, входили в квартиры, а здесь жизнь застыла. Здание казалось погребённым при жизни, словно это не офис, а мавзолей, где стены хранят память о тысячах прошедших через них людей.

Вентиляция гудела лениво, перебирая старый воздух. Где-то капала вода – одинокий, монотонный звук, будто сердце, которое ещё продолжает биться, хотя всё вокруг давно умерло. Иногда одна из лампочек щёлкала, и этот щелчок был похож на выстрел. Потом снова наступала тишина, граничащая с пустотой.

Всё это пространство было пропитано ощущением ненужности. Казалось, что само здание понимает: оно построено для работы, но работа уже закончена. Люди ушли, оставив за собой шорохи бумаг, пятна кофе, запах табака у лестниц. И теперь оно превратилось в безжизненную пустыню, безвозвратно скрывшую под собой все следы прежнего движения.

В таких местах легко поверить, что человек – лишь временный гость, что здания и коридоры переживают поколения. Они дышат тишиной дольше, чем любая биография. Всё, что создаёт человек, рано или поздно превращается в пустоту. И тогда остаётся только запах моющих средств и дрожь старых ламп, которые упорно продолжают светиться, хотя никто на них уже не смотрит.

Щётка скребла пол с упрямой, безнадёжной настойчивостью. Каждое движение казалось лишним, но рука продолжала. Он шёл вдоль коридора и снова и снова проводил щёткой по плитке, словно сам был частью механизма, который нельзя остановить.

Мысль о том, что завтра здесь снова будет грязь, не покидала его. Она жгла изнутри. Сегодня он моет, чтобы завтра снова начать сначала. И так каждый день, каждую неделю, каждый месяц, пока не наступит истощение. Он представлял, как тысячи ног пройдут завтра по этим же квадратам серого кафеля: принесут песок, крошки, грязь, тёмные следы после дождя. Всё, что он делает, исчезнет. Вся работа будет напрасна.

Он пытался думать о семье, о том, что эта работа приносит деньги, пусть и маленькие, но такие, без которых невозможно прожить. Но даже эти мысли не грели: деньги быстро исчезали, как вода в песке. Их хватало ненадолго. Еда покупалась, съедалась, снова приходил голод. Квартплата уплачивалась, и через месяц снова долг. В жизни не было завершённости: всё повторялось, как будто он жил в заколдованном круге, из которого нет выхода.

Щётка двигалась, и он ловил себя на том, что считает шаги. Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать. Каждое число резало пустоту, превращая её в звенящее пространство. Ему хотелось остановиться, бросить всё, но он знал: остановишься – завтра придёт другой и будет делать то же самое. Или не придёт никто, и тогда здание поглотит пыль. Какая разница? Всё равно будет движение, бесконечное и чужое.

Он вспомнил, как однажды видел муравейник у дороги. Муравьи тащили песчинки, сухие травинки, останки насекомых. Тащили без устали, не поднимая головы. Он смотрел долго, пока не понял: они не знают, зачем. Для них не существует вопроса о смысле. Они движутся, потому что так устроены. И это было страшнее всего: он вдруг ощутил себя таким же. Его щётка – это их песчинка. Его шаги – их цепочка тропинок. Его день – их муравьиная жизнь.

И что тогда? Он – муравей. Один среди миллионов. Он делает то, что делают другие, и никто не заметит его исчезновения. Сегодня он моет пол, завтра другой займёт его место, а послезавтра – ещё один. И здание будет жить, не замечая его.

Мысль эта застыла в сознании, прижимая его к земле. Но в ней было и что-то освобождающее: если всё бессмысленно, то и ошибка невозможна. Нельзя ошибиться, если всё заранее пусто.

Он посмотрел на свои руки: старые, с трещинами на коже, в тёмных пятнах, словно в них впиталась вся грязь, которую он собирал годами. Эти руки были такими же лишними, как щётка. Он вспомнил, как в детстве мечтал быть моряком, видел себя в открытом море, где небо сливается с водой. Там он хотел чувствовать свободу. Но вместо моря – коридоры. Вместо горизонта – стены. Вместо волн – запах хлорки.

И всё же он шёл, шаг за шагом, и щётка снова чертила по плитке. Он уже не различал, кто кого ведёт: он ли движет щёткой, или щётка тянет его. Всё сливалось в одно и то же движение, бесконечное, как дыхание муравейника.

И вдруг ему стало казаться, что коридор бесконечен. Что он не кончится никогда. Что никакого выхода нет, а только новые квадраты плитки и новые пятна грязи. Может, так и есть: жизнь – это один длинный коридор, по которому ты идёшь, пока не устанешь.

Он остановился на мгновение, прислушался. Тишину нарушало лишь негромкое жужжание вентиляции. Где-то капала вода, а под потолком тихо потрескивали лампочки. И всё это было похоже на шёпот муравейника: постоянный, неиссякаемый, вечный.

Он продолжал двигать щёткой, не глядя на потолок. Лампы мигали, но он к ним привык: они давно доживали свои последние дни. Иногда они щёлкали, иногда дрожали, и он уже не замечал их слабости, как не замечают старости у соседа, которого видишь каждый день.

Вдруг один из этих щелчков оказался не похожим на другие. Сначала свет вспыхнул ярче, чем обычно, почти ослепил, затем – резкий треск, словно в воздухе разорвалась маленькая молния. Лампа вздрогнула, и в тот же миг её стеклянное тело лопнуло.

Звук был сухим, острым, как хруст костей. Осколки разлетелись, и один – длинный, узкий, прозрачный – летел прямо в его лицо. Он даже не успел моргнуть. В глаз ударила вспышка боли, и всё вокруг распалось.

Он закричал, но крик тут же захлебнулся в тишине. Его голос утонул в пустоте, а спустя миг откликнулся обратно. Он сжал лицо руками, чувствуя горячую влагу. Она текла быстро, не только слёзы, но и кровь. Ему казалось, что мир внутри головы разорвался: темнота, искры, гул, как будто в глаз вонзился не осколок, а сама ночь.

Он упал на колени, щётка выскользнула из пальцев. На полу рядом лежал осколок поменьше: он блестел, отражая тусклый свет соседних ламп. В этом блеске было что-то чужое, жестокое и вечное. Ему показалось, что этот блеск не просто отражение света – это знак, который он не умеет читать.

Боль была жгучей, рвущей. Он задыхался. Каждый вдох давался тяжело, словно лёгкие тоже были полны осколков. Время потеряло форму: секунды растянулись, как бесконечный коридор.

И в этом коридоре он ощутил странное. Всё, что предшествовало – шаги, движения щёткой, мысли о муравьях – вдруг показалось подготовкой к этому мгновению. Будто вся его жизнь существовала только для того, чтобы лампа взорвалась именно сегодня и именно сейчас.

Он не знал, что будет дальше. Не знал, увидит ли он когда-нибудь снова свет. Но чувствовал одно: это событие уже стало больше, чем он сам. Оно вырвалось из его боли и стало чем-то иным, чем-то, что начнёт двигаться дальше – к другим людям, к другим судьбам.

Он почти не видел ничего – глаз горел, будто в него вонзили раскалённый нож, другой глаз заслоняли тёмные потёки крови. Но слух был острым, и он улавливал каждый звук. Шорох одежды. Скрип его собственных шагов, когда он, шатаясь, дошёл до телефона у стены. Цифры на кнопках расплывались, но пальцы всё же нашли нужные.