Сердце из льда и крови

Глава 1: Лес, что помнит всё

Сознание возвращалось к Любе медленно, нехотя, как будто продираясь сквозь толстый слой ваты и кошмарного сна. Первым пришло ощущение холода. Пронизывающего, влажного холода, который пробирался под кожу, заставляя зубы стучать мелкой дрожью. Затем – запах. Сырость, прелые листья, грибная сладость гниющей древесины и что-то ещё, тяжёлое и землистое, чего она не могла опознать. Последним – звук. Не оглушительная тишина, а гулкая, живая наполненность: шелест, скрип, отдалённый треск, непонятный шёпот.

Она лежала на чём-то мягком и упругом. Открыв глаза, она увидела над собой не белый потолок своей квартиры с трещинкой возле люстры, а сплетение гигантских, чёрных ветвей, закрывающих серое, бестелесное небо. Свет был тусклым, рассеянным, словно в сумерки, хотя на часах… Часов на её запястье не было. Так же, как и туфель на ногах.

Люба резко села. Голова закружилась, в висках застучало. Она была в своём деловом костюме – юбка-карандаш, блузка, пиджак. Всё было мокрым насквозь и покрытым бурыми пятнами от земли. Она сидела на толстом ковре из мха, вплетённого в корни деревьев, которые были толщиной с её торс.

«Где я?» – пронеслось в голове единственной, панической мыслью.

Она огляделась. Кругом стоял лес. Не парк, не роща, а древний, дикий, бесконечный лес. Деревья, похожие на исполинские сосны и ели, но с чёрной, потрескавшейся корой и серебристыми иглами, уходили ввысь, теряясь в туманной дымке. Воздух был настолько густым, что его можно было почти пить. И этот шёпот… Он исходил отовсюду. Не слова, а именно шёпот, похожий на шелест листвы, но с какой-то зловещей, разумной интонацией.

Люба встала, держась за шершавый ствол ближайшего дерева. Ноги подкашивались. Она обернулась, ища взглядом хоть что-то знакомое – дорогу, здание, столб. Ничего. Лишь бесконечная чаща, поглощающая свет и надежду.

«Дверь, – вспомнила она. – Нужно найти дверь».

Она побрела в том направлении, где, как ей казалось, должен был быть портал. Но через два десятка шагов уперлась в сплошную стену из колючего кустарника с ядовито-алыми ягодами. Никакой двери. Никакого просвета.

Паника, сдерживаемая до этого шоком, начала подниматься по горлу едким комом. Она закричала.

– Эй! Кто-нибудь! Помогите!

Её голос, обычно такой тихий и подобранный в офисе, прозвучал громко и неестественно. Но лес ответил ей лишь эхом, которое быстро утонуло в общем гудящем шуме. Казалось, чаща впитала её крик, не оставив и следа.

Она попыталась идти дальше, спотыкаясь о переплетённые корни, цепляясь пиджаком за колючки. Ветви деревьев, казалось, намеренно тянулись к ней, царапая лицо и руки. Она заметила, что тени ведут себя странно. Они двигались не в такт с колебанием веток, а сами по себе – извиваясь, удлиняясь, принимая на мгновение чёткие, но невыразимые формы. Одна тень, отделившись от ствола, поползла за ней по земле, и Любе почудилось, что у неё есть глаза – две крошечные точки холодного света.

Она ускорила шаг, сердце колотилось где-то в горле. Она шла, не разбирая направления, просто чтобы двигаться, чтобы не стоять на месте. Но чем дальше углублялась, тем гуще и мрачнее становился лес. Свет мерк, и в воздухе запахло озоном и сталью, словно перед грозой, которая никогда не наступала.

Внезапно из-за поваленного, покрытого мхом бревна высыпали они.

Маленькие, не выше её колена, существа с землисто-серой кожей, длинными цепкими пальцами и выпученными, совершенно чёрными глазами. Их рты были безгубыми щелями, из которых доносилось противное, булькающее хихиканье. Их было штук пять или шесть. Они перебегали с места на место, неестественно дёргаясь, и их тоненькие голоса сливались в мерзкий хор.

– Человечишка! Живая! Пахнет страхом! Сладко!

– Поиграем? Поиграем с тобой!

– Ущипну! Укушу! Плакать заставлю!

Это были Злыдни. Люба инстинктивно поняла это, как будто кто-то вложил это знание прямо в её мозг. Мелкие духи, питающиеся чужим страхом и болью.

Один из них, самый шустрый, подскочил и вцепился длинными ногтями в её чулок, с треском порвав его. Люба вскрикнула от неожиданности и отшатнулась. Другой прыгнул и укусил её за лодыжку. Боль была острой, жгучей, как от укуса осы. Она замахнулась и ударила существо по спинке. Оно пискнуло, но не отступило, а лишь разозлилось ещё больше.

– Дерётся! Хи-хи-хи!

– Сильнее боится! Сильнее!

Они облепили её ноги, цепляясь, кусая, щипая. Их хихиканье звенело в ушах, смешиваясь с её собственными всхлипами ужаса. Она отбивалась, как могла, но их было слишком много. Они были повсюду. Пиджак был изорван в клочья, на руках и ногах проступали кровоподтёки и царапины. Она споткнулась о корень и упала на спину, и тут же несколько Злыдней вскарабкались на неё, их безликие лица склонились над её лицом.

– Выколем глазик? Один глазик!

– Палец отгрызём! На память!

Один из них, с особенно длинным и грязным ногтем, потянулся к её глазу. Люба зажмурилась, готовясь к невыносимой боли, внутри неё всё оборвалось, уступая место пустоте и отчаянию.

Внезапно хихиканье оборвалось. Раздался оглушительный, яростный крик, больше похожий на визг рассерженной кошки.

– Ах вы, шельмы окаянные! Проклятые ворогуши! От хозяйских щей отбились? От доброго слова?

Люба открыла глаза. На поваленном бревне стояло… нечто. Невысокое, коренастое, ростом с ребёнка, но с лицом старца, покрытым морщинами, как печёным яблоком. Из-под густых, нависших бровей горели две чёрные, как угольки, глаза. Длинная, лопатой, борода была перетянута кожаным шнурком. На нём были надеты посконные штаны и засаленная безрукавка. В руке он сжимал суковатую дубинку.

– Домовой! – запищали Злыдни в один голос, и в их тоне появился испуг.

– Я вам покажу «домовой»! – взревело существо и, невероятно проворно спрыгнув с бревна, начало молотить дубинкой по серым спинкам. – Разбежались тут! На чужой территории шалить! Живого человека травить! Да я вас, поганцев, на вилы подыму!

Злыдни, визжа и пища, бросились врассыпную. Они растворялись в тени деревьев, проваливались сквозь землю, исчезая за секунды. Через мгновение на поляне остались только Люба, незнакомец и тишина, снова наполненная лишь шепотом леса.

Люба лежала, не в силах пошевелиться, дрожа всем телом. Существо подошло к ней, приставив дубинку к плечу как ружьё, и пристально её оглядело.

– Ну-ка, ну-ка, – проворчало оно. – Живая. Целёхонька, невредима. Ну, почти. – Его взгляд упал на её окровавленную лодыжку. – Пф-ф. Пустяки. Слюной помазать – заживёт.

Он плюнул на свой корявый палец и собирался уже прикоснуться к ране, но Люба дёрнулась, отползая от него.

– Не трогай меня!

Существо фыркнуло, но не настаивало.

– Боишься? А злыдней не боялась? Дура девка. Я тебя спас, а ты от меня шарахаешься. Шишок я. Домовой. Только не твой, ясен пень. Ты ж не отсюда.

– Я… я из Москвы, – выдавила Люба, всё ещё не веря, что разговаривает с… с домовым.

– Знаю я, что не отсюда, – Шишок махнул рукой. – Оттуда, – он ткнул пальцем куда-то вверх, сквозь кроны деревьев. – Из Яви. Пахнешь на всю округу. Сладко, тепло, противно. Для местной нечисти – как мёд для мух. Всех сюда притянет.

Люба сглотнула, пытаясь осмыслить его слова. Явь. Навь. Бабушкины сказки оказались правдой.

– Мне… мне нужно домой, – прошептала она, и голос её задрожал.

Шишок покачал своей лохматой головой.

– Не выйдет, дитятко. Дверь захлопнулась. Раз открылась сама, значит, так надо. Или так сильно захотелось кому-то. – Он прищурился и снова пристально на неё посмотрел. – Сильно, значит, не сладко тебе там было, коли Навь позвала.

Его слова попали в самую точку. Воспоминания об офисе, об Анатолии Сергеевиче, об одиночестве всплыли в памяти с такой силой, что ей стало физически больно. Да. Было не сладко. Было невыносимо.

– Что же мне теперь делать? – спросила она, и в её голосе прозвучала настоящая, детская беспомощность.

Шишок вздохнул, и его борода колыхнулась.

– Выживать, красавица. Учиться. А для начала – с дороги долой. Здесь, на отшибе, всякое водится. И не все такие добрые, как я. Пойдём. У старухи Ягишны притулишься. Она решит, что с тобой делать. Только смотри, – он пригрозил ей своим корявым пальцем, – слушайся меня и не отходи ни на шаг. Лес-то он живой. И не ко всем он добр. Особенно к таким, как ты.

Он повернулся и засеменил вглубь чащи. Люба, превозмогая боль в ноге и дрожь в коленях, кое-как поднялась и поплелась за ним. Маленькое, корявое существо было сейчас её единственным якорем в этом безумном, новом мире. Мире, который, как она начинала понимать, был куда более реальным и опасным, чем всё, что она знала до этого. И пока они шли, ей повсюду чудился чей-то незримый, оценивающий взгляд. Будто сам лес следил за каждым её шагом.

Глава 2: Река Забвения и Калинов Мост

Лес вокруг менялся. Деревья становились ещё больше, их стволы почернели, словно обугленные, а серебристый мох свисал длинными прядями, напоминая седые волосы. Воздух стал тяжелее, гуще. Шёпот, прежде разлитый повсюду, теперь приобрёл направленность – он шёл отовсюду, но Любе казалось, что его источник впереди. Он был похож на несмолкаемый гул толпы, говорящей на незнакомом языке, полном шипящих и щёлкающих звуков.

«Не слушай», – буркнул Шишок, не оборачиваясь. – Река слышит. Река зовёт. Ей много чего нужно, а больше всего – свежих душ. Твоя, я смотрю, ещё горяченькая, не остывшая. Для неё как лакомство».

От его слов стало ещё страшнее. Люба шла, уткнув взгляд в спину домового, стараясь не смотреть по сторонам. Но периферией зрения она замечала движение. Тени по-прежнему жили своей жизнью, а в чаще мелькали огоньки – то ли светлячки, то ли чьи-то глаза. Один раз из-за дерева на них уставилось бледное, вытянутое лицо без рта и носа, с двумя огромными овальными глазами. Оно возникло и растворилось так быстро, что Люба решила, что ей показалось.

«Это кикимора болотная глазеть вышла, – безразлично констатировал Шишок. – Любопытная. Ты её не бойся, она просто посмотрит».

«Просто посмотрит», – с истерической усмешкой повторила про себя Люба. Её мир рухнул. Всё, что она знала – законы физики, социальные нормы, логику – здесь не работало. Здесь правили иные законы, древние и пугающие.

Вскоре они вышли на узкую тропинку, протоптанную в густом папоротнике. Воздух стал ещё холоднее, и в нём появился новый запах – сладковато-гнилостный, отдававший остывающим металлом и влажным погребом.

«Близко», – сказал Шишок и замедлил шаг.

Они вышли из чащи на открытое пространство, и у Любы перехватило дыхание.

Перед ней лежала Река Смородина.

Она была не синей, не зелёной, не коричневой. Она была чёрной. Густой, как жидкий асфальт или нефть, вода струилась лениво, почти незаметно для глаза, но от неё веяло таким пронизывающим холодом, что Люба инстинктивно отшатнулась. Этот холод был не физическим, а каким-то иным, душевным. Он заставлял забывать о надежде, о тепле, о самом себе. Вода была непрозрачной, мёртвой, и в её гуще на мгновение проявлялись и тут же исчезали бледные, искажённые лица – отзвуки душ, навеки упокоенных в этой ледяной мгле.

«Не смотри долго, – строго сказал Шишок, дёргая её за рукав. – Затянет. Захочешь присоединиться к ним».

Люба с трудом отвела взгляд. Её глаза поднялись на мост.

Он был не из калины, как в сказках. Это был мост из чёрного, отполированного временем и стихиями дерева. Казалось, он был вырезан из единого ствола исполинского, неведомого мира дерева. Его перила и опоры были покрыты сложными, витыми рунами, которые слабо светились тусклым багровым светом, словно раскалённое железо на грани остывания. Мост был узким, шатким, и вёл он в густую, непроглядную стену тумана на том берегу.

И у его основания стоял Страж.

Он был высоким, под три метра, и худым до неестественности. Его тело казалось высеченным из того же чёрного камня, что и берега реки. На месте лица у него была лишь идеально гладкая, блестящая пластина, без намёка на глаза, нос или рот. В длинных, костлявых пальцах он сжимал копьё из чернёного металла, увенчанное кривым, подобным ястребиному когтю, наконечником. От него исходила аура абсолютной, безразличной ко всему живому мощи.

«Безликий, – прошептал Шишок, и в его голосе впервые прозвучал страх. – Слуга Кощеев. Никого не пропускает».

Люба почувствовала, как ноги становятся ватными. Этот страж был воплощением того самого холодного, бессердечного зла, что правит этим местом. Он был непреодолимой преградой.

«Что же делать?» – в отчаянии спросила она.

«Попробовать надо, – неуверенно пробормотал домовой. – А вдруг… вдруг пропустит? Ты ведь живая, ты не отсюда. Может, правила для тебя другие».

Люба сглотнула комок в горле. Она сделала шаг вперёд, затем ещё один. Шишок остался позади, беспомощно теребя свою бороду.

Она подошла к самому началу моста. Холод от реки обжигал её кожу даже на расстоянии. Безликий Страж не двигался, он был подобен изваянию.

«Я… мне нужно перейти, – сказала Люба, и её голос прозвучал жалко и тихо в гнетущей тишине.

Пластина, бывшая лицом Стража, медленно повернулась в её сторону. Не было ни звука, ни выражения, но Любу пронзило чувство абсолютной, безраздельной ненависти. Это была ненависть порядка к хаосу, смерти к жизни, пустоты к наполненности.

Он не стал говорить. Он просто двинулся на неё, поднимая своё копьё. Его походка была плавной, неестественной, словно он не шёл, а скользил. Люба застыла, парализованная страхом. Она видела своё отражение в идеально гладкой поверхности его «лица» – искажённое ужасом, маленькое и беспомощное.

Копьё с свистом рассекло воздух, описывая дугу, предназначенную отсечь ей голову. Люба вскрикнула и инстинктивно пригнулась, чувствуя, как лезвие проносится в сантиметрах от её волос. Она откатилась назад, спотыкаясь о неровности земли.

«Назад!» – завопил Шишок. – «Беги, дуреха!»

Но бежать было некуда. Страж был между ней и лесом. Он снова надвинулся на неё, беззвучный и неумолимый, как сама смерть. Люба отползала к самой кромке воды. Ледяное дыхание Смородины обжигало спину. Ещё секунда – и она окажется в этих чёрных, густых водах, или копьё пронзит её грудь.

И вдруг небо потемнело.

Громадная тень накрыла их. Раздался оглушительный рёв, от которого задрожала земля и закачались древние деревья. Это был не один голос, а три, сливающиеся в ужасающую симфонию ярости – низкий бас, пронзительный тенор и хриплый, каркающий дискант.

Страж замер, его «взгляд» оторвался от Любы и устремился в небо.

С небес, разрывая когтями серую пелену туч, пикировал Змей Горыныч.

Это было чудовище из самых дурных снов. Три змеиные головы на мощных, покрытых чёрно-зелёной чешуей шеях. Шесть глаз, пылающих багровым огнём. Кожаные крылья, каждое размером с парусное судно. Он обрушился на Стража, как ураган.

Центральная голова, самая крупная, с рогами, похожими на обломки скал, вцепилась в плечо Стража. Раздался оглушительный скрежет – камень скрежетал о камень. Левая голова, более изящная, с ядовито-зелёными глазами, извергла поток липкого, едкого пламени, которое облепило черную броню чудовища, но, кажется, не причинило ему вреда. Правая, самая маленькая и хитрая, с шипами на горле, принялась яростно долбить «клювом» в спину Стража, пытаясь найти слабину.

«Беги!» – проревела центральная голова Горыныча, не выпуская из пасти руку Стража. – «Через мост, женщина! Беги, пока он отвлёкся!»

Голос дракона был подобен обвалу гранитных глыб. Люба, всё ещё сидя на земле, не могла пошевелиться, заворожённая разверзшимся перед ней адом.

«Да беги же!» – взвизгнула правая голова. – «Мы его ненадолго!»

Это встряхнуло её. Люба вскочила на ноги. Шишок, прижавшийся к дереву, отчаянно махал ей руками, указывая на мост.

– Беги, Любка! Беги! Это твой шанс!

Люба бросилась вперёд. Она проскочила так близко от сцепившихся титанов, что чувствовала жар драконьего пламени и леденящий холод, исходящий от Стража. Её босые ноги ступили на чёрные, испещрённые рунами доски Калинова моста. Дерево было ледяным, будто вырезанным из вечной мерзлоты.

Она бежала, не оглядываясь, чувствуя, как мост раскачивается под её ногами. Сзади гремели удары, рев и скрежет. Она добежала до середины, и тут мост дёрнулся так сильно, что она чуть не упала, успев ухватиться за низкое перило. Руны под её пальцами вспыхнули ярче, и в ушах зазвенел пронзительный, нечеловеческий визг.

Она обернулась. Безликий Страж, отбросив на мгновение Горыныча, метнул своё копьё. Оно просвистело в воздухе и вонзилось в мост как раз в том месте, где она стояла секунду назад. Чёрное дерево треснуло, и из трещины брызнула липкая, чёрная смола.

– Не оглядывайся! – прогремел Горыныч, снова вцепляясь в противника. – Беги!

Люба сорвалась с места и побежала дальше. Туман с того берега уже обволакивал её, холодный и влажный. Ещё несколько отчаянных прыжков – и её ноги ступили на мягкую, болотистую почву другого берега.

Она остановилась, переводя дух, и обернулась в последний раз.

Схватка была в самом разгаре. Горыныч, казалось, не пытался убить Стража – это было невозможно. Он лишь сковывал его, отвлекал, используя свою трёхголовую природу, чтобы парировать атаки. Безликий был могуч, но неповоротлив, а ярость дракона делала его непредсказуемым.

– Старая костяная нога опять свою волю творит! – проворчала центральная голова Горыныча, отшвыривая Страж на несколько шагов. – Живых к себе манит, а потом удивляется, что охрану прорывают!

Люба стояла, дрожа от пережитого ужаса и невероятного усилия. Она была на другом берегу. Она была спасена. На мгновение её взгляд встретился с шестью горящими глазами Змея. В них не было ни злобы, ни доброты. Было лишь усталое понимание и капля любопытства.

– Ступай по тропе, – сказала центральная голова, более спокойно. – В глубь леса. Прямо. Не сворачивай, пока не увидишь избушку на курьих ножках. Скажешь Яге, что Горыныч тебя прислал. Поняла?

Люба смогла лишь кивнуть, всё ещё не в силах вымолвить ни слова.

– И скажи ей… что долг выплачен! – добавила правая голова с хитрой усмешкой в голосе.

Горыныч снова взмыл в воздух, отвлекая на себя взбешённого Стража, который уже поднял своё копьё. Люба не стала больше ждать. Она развернулась и бросилась бежать по узкой, едва заметной тропе, что вела вглубь тёмного, незнакомого леса.

Сердце её колотилось, приливая к щекам жаром, контрастирующим с ледяным холодом, всё ещё цеплявшимся за её кожу от близости Смородины. Она была одна. Шишок остался на том берегу. Но теперь у неё была цель. Избушка на курьих ножках. Баба-Яга.

И пока она бежала, в её ушах всё ещё стоял тройной рёв Змея Горыныча – не просто чудовища, но и спасителя, чьи мотивы были для неё полной загадкой.

Глава 3: Избушка на Курьих Ножках и Вещий Сон

Лес по ту сторону Смородины был иным. Воздух здесь был гуще, насыщен ароматами хвои, влажной земли и чего-то ещё – древнего, могущественного, что щекотало ноздри, как перец. Деревья стояли теснее, их ветви сплетались в плотный полог, почти не пропускавший тусклый свет. Тропа, на которую указал Горыныч, была едва заметной змеящейся лентой среди бурелома и гигантских папоротников.

Люба шла, прислушиваясь к каждому шороху. Адреналин постепенно отступал, сменяясь леденящей усталостью. Босые ноги ныли от сотен мелких царапин, порванная блузка не спасала от пронизывающей сырости. Она чувствовала себя абсолютно одинокой и беззащитной в этом первобытном мире. Мысли путались: страх перед неизвестностью, тоска по дому, который теперь казался не скучной клеткой, а утраченным раем, и жгучее любопытство ко всему, что происходило вокруг.

«Долг выплачен», – прошептала она про себя слова Горыныча. Что он имел в виду? Какой долг мог быть у страшного трёхглавого змея перед Бабой-Ягой? И почему он, слуга Кощея, как она предположила, помог ей, чужеродной душе из Яви?

Вопросы оставались без ответа. Тропа вела её всё дальше вглубь чащи. Иногда ей чудились шаги позади, но, оборачиваясь, она не видела ничего, кроме колышущихся папоротников. Ветви деревьев скрипели, словно переговариваясь между собой на непонятном языке. Однажды она заметила в ветвях сидящего филина. Неподвижный, с круглыми жёлтыми глазами, он наблюдал за ней с невозмутимым спокойствием, и Любе показалось, что в этом взгляде есть знание.

Шла она, казалось, целую вечность. Силы были на исходе, когда сквозь деревья она увидела поляну. И на той поляне – то, что она искала.

Избушка.

Она была именно такой, как в сказках: кривая, покосившаяся, срубленная из тёмных, почерневших от времени брёвен. Окна были крошечными, словно бойницы, а ставни на них висели криво. Но самое поразительное – она стояла не на фундаменте, а на двух огромных, покрытых чешуйчатой кожей куриных ногах. Они были поджаты, и избушка казалась присевшей на корточки гигантской птицей, погружённой в сон.

Сердце Любы заколотилось. Вот он, момент истины. Вспомнив старые сказки, она сделала шаг вперёд, вышла на край поляны и, стараясь, чтобы голос не дрожал, произнесла:

– Избушка, избушка, встань ко мне передом, к лесу задом!

Раздался оглушительный, сухой скрип, словно скрипели кости великана. Избушка содрогнулась. Огромные куриные ноги медленно, с трудом выпрямились, приподняв сруб над землёй. Затем они развернулись, поворачивая всю избушку. Скрип стоял такой, что, казалось, вот-вот рассыпятся старые брёвна. Наконец, движение прекратилось. Теперь дверь, низкая и покоробленная, с железной скобой вместо ручки, была обращена к Любе.

Она подошла ближе. Никаких признаков жизни. Только тихий, едва уловимый шелест, доносящийся изнутри, и странный запах – смесь сушёных трав, грибов, старого дерева и чего-то горького, вроде полыни.

Собрав всю свою храбрость, Люба постучала костяшками пальцев в грубую древесину.

– Войди, гостья, – раздался из-за двери хриплый, но совершенно спокойный женский голос. – Не заставляй старуху ждать.

Люба нажала на скобу. Дверь с тихим вздохом отворилась внутрь.

Первое, что ударило в нос, – это запах. Тот самый, но теперь в разы сильнее. Воздух был густым, почти осязаемым коктейлем из ароматов: сладковатый дым, горькие коренья, сладкие ягоды, пыль и старая магия. Внутри царил хаос, но хаос упорядоченный, знакомый лишь своей хозяйке. Всё пространство было заставлено полками, столами, сундуками. На полках в беспорядке стояли склянки с мутными жидкостями, пучки сушёных трав, связки корешков, засушенные лапы и крылья неведомых существ. На столе лежали ступы разных размеров, свитки пожелтевшей кожи, разложенные камни с нанесёнными рунами. С потолка свисали гирлянды лука, чеснока и каких-то странных, светящихся в темноте грибов. В углу тлели угли в небольшой печи-каменке, и над ними на цепи висел чёрный, закопчённый котёл.

И в центре этого магического беспорядка, в грубом деревянном кресле, сидела она. Баба-Яга.

Это была не уродливая старуха с костяной ногой. Перед Любой была высокая, худая женщина неопределённого возраста. Её лицо было испещрено морщинами, но не дряблыми, а резкими, словно высеченными ветром и временем. Длинные, седые волосы, заплетённые в простую косу, лежали на её плече. Но больше всего Любу поразили её глаза. Они были цвета старого мёда, пронзительные, острые, всевидящие. В них светился ум, усталость от бесконечных лет и бездна власти. Она была одета в простую тёмную рубаху и понёву, а на ногах – лыковые лапти.

– Ну, подходи ближе, дитятко, – сказала Яга, жестом приглашая её. – Давно я живых из Яви не видела. Особенно таких… настойчивых.

Люба несмело сделала несколько шагов вглубь избушки. Дверь сама тихо закрылась за её спиной.

– Меня… меня Горыныч прислал, – прошептала она. – Он сказал, что долг выплачен.

На лице Яги на мгновение мелькнула тень улыбки.

– Выплачен, говоришь? Ну что ж, спасибо ему. Хотя мог бы и поизящнее это сделать, а не поднимать такой шум на границе. Кощей теперь точно узнает. – Она внимательно, с ног до головы, оглядела Любу. – Садись. Ты едва на ногах стоишь.

Люба опустилась на табурет у стола, с благодарностью чувствуя опору под собой.

– Как тебя звать, дитятко?

– Люба.

– Любовь… – Яга протянула слово, словно пробуя его на вкус. – Сильное имя. Опасное. Оно сюда и привело. Голодная душа, ищущая настоящего дела, а не той пародии на жизнь, что у вас в Яви творится.

Она встала, её движения были плавными и полными скрытой силы. Она подошла к одной из полок, взяла пучок сухой, серебристой травы и вернулась к очагу. Подозвав Любу жестом, она поднесла тлеющую ветку к траве. Та вспыхнула ярким, почти белым пламенем, испуская густой, горький дым.

– Это обряд Узнавания, дитятко, – сказала Яга, и её голос приобрёл ритмичные, заклинательные интонации. – Не бойся. Дыши. Покажи мне, кто ты и зачем пришла.

Люба, заворожённая её взглядом, сделала глубокий вдох. Дым полыни ударил в лёгкие – горький, обжигающий. Он кружил голову, выжигал изнутри всё наносное, все страхи и сомнения. Перед её глазами поплыли круги, а голос Яги звучал где-то очень далеко.

– Кто ты, пришедшая из мира живых в мир мёртвых? Что ищешь? Бегство или призвание? Случайность или зов?

Люба чувствовала, как её сознание уходит, а на поверхность всплывает что-то глубоко спрятанное. Она видела себя в офисе – серую, несчастную. Она чувствовала ту пустоту, тоску, безысходность. И затем – тот миг у порога квартиры, когда отчаяние достигло пика, и она мысленно кричала, молила о чём-то, о чуде, о переменах, о настоящей жизни, даже если это будет больно и страшно.

Яга вдруг отшатнулась, словно её ударило током. Её глаза расширились от изумления. Она отбросила тлеющую полынь в огонь и резко махнула рукой, разгоняя дым.

– Так-то, – прошептала она, глядя на Любу с новым, смешанным интересом и тревогой. – Так вот оно что. Не Навь тебя поглотила, дитятко. Это ты сама Навь призвала.

Люба, откашлявшись, смотрела на неё в полном непонимании.

– Я? Но… как?

– Как? – Яга усмехнулась, но беззлобно. – Сила воли. Сила души. Ты так изголодалась по чему-то настоящему, по риску, по магии, по самой сути бытия, что твой зов пробил пелену между мирами. Ты не жертва, Люба. Ты… доброволец. Твоя душа сама бросила вызов скучной предопределённости. Редкий дар. И редкая опасность. Ибо тот, кто может призвать Навь, становится для неё желанной добычей. Или… большой силой.

От этого открытия у Любы перехватило дыхание. Всё это время она думала, что стала жертвой несчастного случая. Оказалось, она сама, того не ведая, сделала этот выбор. Это было и ужасно, и… освобождающе.

Яга дала ей поесть – какую-то густую похлёбку с незнакомыми, но сытными кореньями, и напоила травяным чаем с мёдом. После еды невыносимая усталость снова накрыла её с головой. Старуха указала ей на широкую лавку в углу, застеленную овчинными тулупами.

– Спи, – сказала она просто. – Тебе нужны силы. А ночь в Нави… она многое может показать.

Люба не стала спорить. Она скинула остатки своей городской одежды и укуталась в грубый, но тёплый и пахнущий дымом тулуп. Сознание начало уплывать почти мгновенно, под убаюкивающий треск поленьев в печи и тихое бормотание Яги, что-то перебирающей на своём столе.

И тогда ей приснился сон.

Она стояла в огромном зале. Стены, пол, колонны – всё было сделано из отполированных до зеркального блеска костей. Гигантских, нечеловеческих. Черепа с рогами, позвонки размером с бочку, лопатки, похожие на крылья. В зале царил мёртвый, леденящий холод, и тишина была настолько абсолютной, что звенела в ушах.

На другом конце зала, на троне, вырезанном из целой лопаточной кости какого-то исполинского существа, сидел он.

Кощей Бессмертный.

Он был молодым. Не просто молодым – прекрасным. Его лицо с высокими скулами и прямым носом было бледным, как мрамор, и таким же безжизненным. Длинные волосы цвета воронова крыла ниспадали на его плечи. На голове – корона, сплетённая из тонких, изящных косточек, похожих на птичьи. Он был одет в одежды чёрного шёлка, и его длинные, бледные пальцы с острыми ногтями лениво барабанили по подлокотнику трона.

Его лицо было искажено одной-единственной эмоцией – скукой. Бесконечной, всепоглощающей, простиравшейся на тысячелетия. Он смотрел в пустоту золотыми глазами – глазами хищной птицы, холодными и ничего не выражающими.

И вдруг его взгляд, скользя по залу, упал на неё.

Люба поняла, что он её видит. Видит её сон, её душу, вторгшуюся в его чертоги.

И в этих золотых, мёртвых глазах что-то изменилось. Скука отступила, сменившись сначала лёгким удивлением, а затем… интересом. Не человеческим интересом, а интересом хищника, учуявшего незнакомый, интригующий запах. Его пальцы перестали барабанить. Он медленно, почти неуловимо, наклонил голову, изучая её.

Его губы тронула тень улыбки. Беззвучной, холодной, но полной обещания чего-то. Охоты.

Люба проснулась с криком, зажатым в горле. Она сидела на лавке, вся в холодном поту, и судорожно дышала. В избушке было темно, лишь слабый отсвет тлеющих углей освещал очертания ступы и полок. Но образ из сна – бледное, прекрасное лицо и горящие золотые глаза – стоял перед ней, как живой.

Она поняла, что это был не просто сон. Это было предупреждение. Или приглашение.

Охота началась.

Глава 4: Совет у Котла.

Люба так и не смогла заснуть после того сна. Она сидела, закутавшись в тулуп, и смотрела на тлеющие угли, пытаясь прогнать из памяти образ холодных золотых глаз. Первые лучи утреннего света, бледные и жидкие, пробивались сквозь закопчённое окошко, когда Баба-Яга поднялась со своего ложа.

– Вижу, ночь тебе покоя не принесла, – констатировала старуха, без лишних расспросов. Её пронзительный взгляд скользнул по лицу Любы, и та поняла, что скрывать бесполезно – Яга и так всё знает. – Царь тобой заинтересовался. Дело плохо. Или хорошо. Смотря с какой стороны посмотреть.

Она принялась хлопотать у печи, раздувая огонь и подвешивая над ним новый котелок с водой.

– Сегодня соберётся совет, – продолжила она, бросая в воду горсть сушёных ягод. – Решать твою судьбу будем. Одна я такой груз не понесу. Да и не должна.

Люба молча кивнула. Она чувствовала себя щепкой, которую несёт течением, и была готова на любую волю совета – лишь бы это дало ей шанс понять, что происходит, и выжить.

Вскоре в избушке запахло крепким травяным чаем и тёплым хлебом. Яга накормила Любу, и та с удивлением обнаружила, что простая пища в этом мире кажется невероятно сытной и вкусной. Силы понемногу возвращались к ней, а вместе с ними – способность мыслить.

– Кто придёт на совет? – осмелилась она спросить.

– Те, кому есть дело до баланса миров, – ответила Яга, расставляя по столу деревянные кружки. – Шишок твой, конечно, явится. Ещё двое из его братии – Пыхтелко да Ворчуня. Горыныч… посмотрим, соизволит ли снизойти после вчерашних подвигов. И Серый должен подойти.

– Серой?

– Перевёртыш. Волк. Один из последних, кто ещё помнит старые договоры и не продался Кощею за обещание власти или покоя.

Люба представила себе огромного волка, и по её спине пробежали мурашки.

Первым, как и предсказывала Яга, появился Шишок. Он влез в избушку через щель под дверью, отряхнулся и сразу укоризненно посмотрел на Любу.

– Жива, значит, дитятко? А я уж думал, Ягишна тебя на завтрак пустила. – Но в его ворчании слышалась неподдельная радость.

Вслед за ним, буквально вынырнув из тени под полкой, возникли ещё два домовых. Один – круглый и пузатый, с вечно надутыми щеками и бурчащий что-то под нос – Пыхтелко. Другой – тощий, с длинным носом и недовольным выражением лица – Ворчуня.

– И ради этой явной душечки нас от дел хозяйственных отрывать? – сразу начал Ворчуня, усаживаясь на порог и скрестив костлявые руки. – У меня на запечном месте мыши норы роют, а я тут советы разводить буду!

– Заткнись, старый ворчун, – отмахнулся Пыхтелко, с любопытством разглядывая Любу. – Интересно же. Живая. Тёплая. Давно таких не было.

Избушка вдруг содрогнулась, и снаружи донёсся глухой удар, будто на крышу упало бревно. Послышалось недовольное шипение и скрежет чешуи о древесину.

– Ну вот и гордый пожаловал, – фыркнула Яга и распахнула дверь.

В проёме показалась одна из голов Змея Горыныча – та самая, правая, хитрая и с шипами на горле. Она с трудом втиснулась в избушку, озирая собравшихся презрительным взглядом.

– Место тут у вас, прямо скажу, тесновато, – просипела она. – Центральная просила передать, что он не какая-нибудь дворняжка, чтобы по избушкам шастать. Жарко ему. А левая вообще обиделась, что её вчера пламенем чуть не попортили. Так что я за всех. Долг, говоришь, выплачен? Выплачен. И что теперь?

– Садись, голова, да не задыми, – строго сказала Яга. – Ждём Серого.

Прошло ещё с полчаса, в течение которых Ворчуня ворчал, Пыхтелко что-то жевал из своего запаса, а голова Горыныча с любопытством следила за Любой, словно рассматривая диковинную бабочку. Наконец, дверь скрипнула без всякого стука, и в избушку вошёл человек.

Это был высокий, широкоплечий мужчина лет сорока. Его лицо было обветрено и покрыто сетью мелких шрамов, а в глазах стояла такая глубокая, звериная усталость, что Любе стало не по себе. Он был одет в поношенную кожаную куртку поверх простой рубахи, а в его позе чувствовалась скрытая, пружинистая сила. От него пахло дымом, хвоей и диким полем. Это был Серый.

Он молча кивком поздоровался с Ягой, скользнул оценивающим взглядом по домовым, на секунду дольше задержал взгляд на голове Горыныча и, наконец, уставился на Любу. Его взгляд был тяжёлым, словно физическим грузом.

– Вот и все, —обвела взглядом Яга, когда Серый прислонился к косяку двери, заняв позицию так, чтобы видеть всех и выход. – Теперь о деле. – Она указала на Любу. – Сия девица, Люба, из Яви. Не случайно сюда попала. Её душа сама призвала Навь.

В избушке воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей. Даже Ворчуня на время заткнулся.

– Самопризванная? – первым нарушил молчание Серый. Его голос был низким и хриплым. – Последний такой был триста лет назад. Кончил плохо.

– Это ещё не всё, – продолжила Яга. – Этой ночью она видела сон. Или не сон. Кощей её видел. И проявил интерес.

Шишок испуганно ахнул. Пыхтелко перестал жевать. Голова Горыныча издала протяжный шипящий звук.

– Я так и знал! – взвыл Ворчуня. – Напрягайся, рискуй, а потом из-за какой-то девки гнев Царя на себя навлекай! Сейчас он сюда свою стражу чёрную пошлёт, и конец нам всем!

– Молчи! – рявкнула Яга, и её голос прозвучал с такой силой, что стены избушки задрожали. – Он и так знает. Горыныч позаботился, чтобы знал. Вопрос – что делать дальше.

– Отправить обратно! – тут же предложил Ворчуня. – Выбросить за Смородину, пусть Безликий с ней разбирается!

– Не выйдет, – покачал головой Шишок. – Дверь захлопнулась. Да и… – он украдкой взглянул на Любу, – жалко дитятко. Живая ведь.

– Жалко? ЖАЛКО? – затрясся от ярости Ворчуня. – Да мы все из-за этой «жалко» в прах превратимся!

– А может, и нет, – вступила голова Горыныча. – Если Царь ею заинтересовался, значит, в ней что-то есть. Что-то, чего нет у нас. Она самопризванная. Её воля открыла двери. Это сила. Может, она и нам пригодится.

Все взгляды снова устремились на Любу, которая поёжилась.

– Пригодится? – с горькой усмешкой произнёс Серый. – Она и ходить-то по этому лесу не умеет. Запах на вёрсты вокруг разит живым, горячим мясом. Каждая тварь голодная на неё позарится. Она – слабое звено. Мишень.

– Именно поэтому её нужно учить, – твёрдо заявила Яга. – Она уже проявила волю. Прошла через Смородину. Выжила после встречи со Стражем. И… она видела его. И он её. Связь установлена. Если мы её бросим, Кощей получит её без всякого сопротивления. А что он сможет сделать с душой, добровольно призвавшей Навь? Я даже представить боюсь.

– Учить? – переспросил Серый, скрестив руки на груди. – Ты предлагаешь нам готовить её? На войну? Смотри, кого в ученицы выбрала – секретаря из мира Яви. Что она умеет? Бумажки сортировать? Кофе начальнику носить?

Его слова, хоть и были произнесены без злобы, а как констатация факта, больно ранили Любу. В них была горькая правда. Она была никем. Ничего не знала и не умела.

– А что ты предлагаешь, волк? – тихо спросила Яга. – Прикончить её здесь и сейчас, чтобы не мучилась? Или отдать Кощею в обмен на обещание оставить наши земли в покое? Мы все знаем, сколько стоят его обещания.

Серый мрачно взглянул на Любу, потом на Ягу.

– Я предлагаю трезво смотреть на вещи. Обучение займёт годы. А у нас, похоже, нет и недели.

– У неё есть дар, – не сдавалась Яга. – Я проводила обряд Узнавания. Сила воли у неё… нездешняя. Она голодна. Голодна до знаний, до силы, до жизни. Такие учатся быстро. Или умирают. Но умирают, сражаясь.

Люба слушала этот спор о своей судьбе, и внутри у неё всё сжималось. Она была вещью, предметом обсуждения. И в этот момент её собственная, тихая и загнанная глубоко внутрь воля, та самая, что привела её сюда, наконец, подняла голову.

– Я хочу учиться, – тихо, но чётко сказала она.

Все разговоры немедленно прекратились. Все смотрели на неё.

– Что? – переспросил Серый, прищурившись.

– Я сказала, что хочу учиться, – повторила Люба, и голос её окреп. Она поднялась с табурета, чувствуя, как дрожат колени, но не садясь обратно. – Я не хочу быть обузой. И я не хочу, чтобы меня… чтобы мной кто-то завладел. Ни вы, ни он. Я сама пришла сюда. Значит, так было нужно. Научите меня. Научите выживать. Научите бороться.

Она посмотрела прямо на Серого, встречая его усталый взгляд.

В избушке снова воцарилась тишина. Даже Ворчуня не нашёлся, что сказать.

Первым заговорил Горыныч.

– Ну что ж… – прошипела его голова. – Похоже, у дитятки не только воля есть, но и яйца. Ценное качество. Я поддерживаю старуху. Будем учить.

– И я за! – тут же пискнул Шишок.

– Ну, раз уж так… и я не против, – пробурчал Пыхтелко, доставая из закромов ещё что-то съестное.

Все взгляды устремились на Ворчуню и Серого. Ворчуня, поёрзав, махнул рукой.

– Ладно! Делайте что хотите! Только чтоб я её больше не видел и не слышал! – И с этими словами он растворился в тени, как будто его и не было.

Остался Серый. Он долго смотрел на Любу, и постепенно жёсткость в его глазах сменилась на оттенок любопытства, смешанного с сомнением.

– Ты понимаешь, на что подписываешься? – спросил он наконец. – Это не курсы повышения квалификации. Это будет больно. Унизительно. И каждый день ты будешь на волосок от смерти. Я не буду тебя жалеть.

– Я и не прошу, – ответила Люба, чувствуя, как в груди загорается странный, новый для неё огонёк – огонёк решимости.

Серый медленно кивнул.

– Хорошо. – Он перевёл взгляд на Ягу. – Учим. Но по-моему. И если через неделю она не сможет хотя бы правильно держать нож и не пахнуть как перепуганный заяц – всё. Я сам с ней разберусь.

Яга удовлетворённо кивнула.

– Решено. Шишок, Пыхтелко – разузнайте, что творится у границ. Горыныч, обеспечь нам прикрытие с воздуха, если что. Серый… готовь свою программу. А я займусь самым главным – научу её чувствовать этот мир. И прятать свой дух.

Совет был окончен. Союзники стали расходиться. Голова Горыныча с шипением скрылась за дверью. Серый, бросив на Любу последний оценивающий взгляд, молча вышел, растворившись в утреннем тумане.

Люба осталась стоять посреди избушки, чувствуя, как подкашиваются ноги. Её судьба была решена. Впереди её ждала боль, страх и унижения. Но впервые за долгие годы она чувствовала, что её жизнь принадлежит ей. И она была готова за неё бороться.

Глава 5: Уроки Тьмы

Решение совета повисло в воздухе избушки не просто словами, а немедленным и суровым действием. Едва последний из союзников скрылся из виду, Яга повернулась к Любе, и её взгляд стал подобен отточенной стали.

– Ну, дитятко, сладкие речи кончились. Начинается учёба. Серый дал тебе неделю. У меня на первые азы – три дня. – Она схватила с полки пустую холщовую сумку и сунула её Любе в руки. – Пойдём. Покажу тебе аптеку и оружейную Нави.

Они вышли из избушки. Утро было в разгаре, но серый свет лишь подчёркивал мрачность окружающего леса. Яга, несмотря на возраст, двигалась быстро и ловко, её лапти бесшумно ступали по влажному мху. Люба едва поспевала.

– Смотри, – Яга резко остановилась и указала на невзрачное растение с мелкими белыми цветками, росшее у подножия дерева. – Сон-трава. Листок разотрёшь – уснёшь на сутки. Два – навеки. Запомнила?

Люба кивнула, стараясь запечатлеть в памяти каждый изгиб листа.

– А это, – Яга подвела её к кусту с тёмно-сизыми ягодами, – воронья слеза. Ягода – сильный яд. А вот корень… – она ловко подкопала землю и обрезала корешок своим кривым ножом, – корень, если правильно приготовить, отвар даст, что свет в глазах затмит. Полезно, если нужно пройти незамеченной.

Они двигались дальше, и Яга сыпала названиями и свойствами: плакун-трава, заставляющая духов рыдать и отступать; одолень-корень, дарующий силу в пути; разрыв-трава, способная открывать любые замки; зверобой, жгущий нечисть своим ароматом. Люба слушала, раскрыв рот, пытаясь увязать эти знания с обрывками бабушкиных сказок. Но тут было не до сказок. Здесь каждый корешок мог стать спасением или смертным приговором.

– А теперь сама, – вдруг сказала Яга, останавливаясь на поляне. – Найди мне что-нибудь, что может унять кровь.

Люба замерла в панике. Взгляд её забегал по травам, которые за последний час превратились из зелёного фона в подозрительное и опасное сообщество. Она ничего не помнила! Всё смешалось в голове.

– Не глазами ищи, – послышался спокойный голос Яги. – Душой. Чувствуй. Ты же призвала этот мир. Значит, ты можешь с ним говорить.

Люба закрыла глаза, пытаясь унять дрожь. Она отбросила попытки вспомнить и просто попыталась… ощутить. Вдохнула запах леса – сложный, многослойный. И вдруг её внимание привлёк слабый, едва уловимый аромат – что-то свежее, терпкое, обещающее чистоту. Она открыла глаза и, почти не думая, подошла к невысокому растению с резными листьями и мелкими розовыми цветками.

– Это? – неуверенно протянула она.

Яга внимательно на неё посмотрела.

– Подорожник. Да. Не самый сильный, но верный. – В её глазах мелькнуло одобрение. – Чутьё есть. Это хорошо. Но одного чутья мало. Нужно знание.

К полудню Люба уже валилась с ног. Голова гудела от информации. Они вернулись в избушку, где её ждала скудная трапеза, а затем Яга перешла к следующему уроку – языку зверей и духов.

– Мир Нави живой, – говорила она, усаживая Любу перед очагом. – Всё в нём имеет душу и голос. Камень шепчет, дерево стонет, ветер поёт. Ты должна научиться слышать. И главное – понимать, когда тебе лгут. Дух болотный, кикимора, заведёт тебя в трясину сладкими речами. Леший закружит в трёх соснах насмешками. А домовой… ну, с домовыми ты уже знакома. Они врут не со зла, а по привычке.

Она научила Любу нескольким простым, но мощным жестам-оберегам – как показать, что ты не несешь угрозы, как попросить о помощи и, самое главное, как приказать отступить мелкой нечисти.

– Сила не в крике, – наставляла Яга. – Сила – в уверенности. Ты должна верить, что твоя воля сильнее их воли. Ты самопризванная. Помни об этом.

Вечером, когда Люба уже думала, что её сознание вот-вот переполнится и потечёт через край, в дверь без стука вошёл Серый.

– Готова? – бросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Насколько может быть, – ответила Яга. – Бери. Только не убей в первый же день.

Серый молча кивнул и вышел. Люба, прочитав в его взгляде безразличную суровость, с тяжёлым сердцем поплелась за ним.

Он привёл её на другую поляну, подальше от избушки. Здесь воздух был холоднее, а земля – твёрже.

– Первое правило, – начал Серый, не глядя на неё. – Тот, кто выживает, не тот, кто сильнее. А тот, кто умнее. Уступай, показывай слабость, беги. Но если уж драться – то на смерть. Поняла?

Люба кивнула.

– Второе правило. Оружие – это продолжение твоей воли. – Он достал из-за пояса два ножа. Один – короткий, с широким лезвием, похожий на охотничий. Второй – длинный, тонкий, почти как стилет. Он протянул короткий Любе. – Это твой главный инструмент. Резать, копать, рубить ветки, добивать раненого зверя. Или врага. Держи.

Люба взяла нож. Рукоять была деревянной, потёртой, будто её держали десятки рук до неё. Нож был на удивление лёгким и идеально лежал в ладони.

– Треугольный хват. Основание ладони у упора. Не сжимай слишком сильно, не расслабляй. Попробуй.

Он потратил час, просто заставляя её правильно держать нож, делать базовые тычковые и режущие движения. Люба чувствовала себя нелепо и неуклюже. Мышцы, не привыкшие к такой нагрузке, горели.

– Слабо, – безразлично констатировал Серый. – Рука дрожит. Ты боишься оружия. Это глупо. Бойся того, кто его держит. А пока это ты. Расслабься.

Он подошёл сзади, обхватил её руку своими и скорректировал движение. Его прикосновение было твёрдым, без намёка на нежность, но профессиональным. От него пахло лесом и дичью. Люба невольно напряглась.

– Я сказал, расслабься, – его голос прозвучал у неё над самым ухом. – Напряжение – это медлительность. Медлительность – это смерть.

Она выдохнула и попыталась выполнить движение снова. На этот раз получилось лучше.

– Лучше, – коротко бросил он и отошёл. – Теперь о выживании. Покажи, как ты разожжёшь огонь.

Люба растерялась.

– Спички? Зажигалка?

Серый смерил её взглядом, полным презрения.

– Их нет. Попробуй ещё раз.

Она покраснела от стыда и беспомощности. Он молча достал из кармана огниво и кусок трута. Показал один раз, быстрым, точным движением. Искры посыпались на трут, и через мгновение он задымился.

– Теперь ты.

У неё ушло полчаса, чтобы добыть первую искру, и ещё час, чтобы понять нужную силу и угол удара. Пальцы были стёрты в кровь, но Серый не обращал на это внимания. Он заставил её потренироваться ещё двадцать раз, пока движение не стало получаться у неё автоматически.

Так проходили дни. Утро и день – с Ягой. Травы, духи, основы простейшей магии – как почувствовать течение сил в земле, как отличить добрый ручей от заражённого, как спрятать свой «живой» запах под плёнкой безразличия и земли. Люба схватывала всё на лету. Её память, годами тренировавшаяся на офисных отчетах, оказалась идеальным инструментом для запоминания свойств растений и заклинательных формул. А её воля, та самая, что призвала Навь, помогала ей в общении с духами. Однажды она сумела отогнать назойливого кикиморного огонька, просто послав ему чёткий мысленный приказ, подкреплённый жестом Яги.

Вечера – с Серым. Это была адская работа. Он учил её не просто драться, а двигаться. Бесшумно ходить по лесу, читать следы, сливаться с тенями, падать так, чтобы не сломать кости, подниматься так, чтобы быть готовой к атаке. Он был безжалостным учителем. Никаких похвал, только критика. «Медленно». «Громко». «Предсказуемо». «Думай!»

Он научил её бить не в лицо, а в горло, не в грудь, а под рёбра. Показал, как использовать вес противника против него самого, как превратить в оружие камень, палку, горсть земли.

Однажды, когда она в очередной раз упала, сбитая с ног его обманным манёвром, и выронила нож, он поставил ногу ей на грудь.

– Всё. Ты мертва. Что будешь делать?

– Просить о пощаде? – выдохнула она, пытаясь отдышаться.

– Плохой выбор. Он тебя всё равно убьёт. Только унизит перед этим.

– Тогда… тогда я плюну ему в лицо.

Серый на мгновение замер, и в его усталых глазах мелькнула искорка чего-то, почти похожего на уважение.

– Приемлемо. Хотя бесполезно. – Он убрал ногу. – Но дух есть. Это главное.

Именно в этот момент между ними что-то изменилось. Он перестал смотреть на неё как на обузу и начал видеть ученика. Суровость никуда не делась, но в ней появилась цель – не сломать, а закалить.

А Люба, в свою очередь, перестала видеть в нём просто угрюмого и опасного зверя. Она увидела в его усталости – бремя долгих лет борьбы, в его жестокости – необходимость, продиктованную этим жестоким миром. Между ними возникла странная, платоническая близость, основанная на молчаливом взаимном уважении. Они были учеником и учителем, закалёнными в одном горне.

Спустя пять дней Яга устроила ей экзамен. Она вывела Любу в лес, завязала ей глаза и оставила одну с заданием: найти дорогу назад к избушке, используя только обоняние, слух и чувство земли под ногами.

Люба стояла, прислушиваясь. Шёпот леса был уже не бессмысленным гулом, а полным значением. Она слышала, как где-то далеко ручей зовёт её к себе чистым голосом, а старый дуб на окраине поляны ворчал на пролетающую мимо нечисть. Она уловила слабый, но устойчивый запах дыма и сушёных трав – ниточку, ведущую домой. Она шла медленно, доверяясь новым чувствам, и через час её руки упёрлись в знакомые шершавые брёвна избушки.

Яга ждала её на пороге с редкой для неё широкой улыбкой.

– Не обмануло чутьё. Хорошо. Очень хорошо.

В тот же вечер Серый привёл её на поляну и, не говоря ни слова, бросил на неё с ножом в руке. Это была не атака, а проверка реакций.

И Люба среагировала. Не идеально, не изящно, но она успела отскочить, принять устойчивую позу и выставить свой нож навстречу. Они прокрутили несколько быстрых, жёстких обменов ударами. Она не смогла победить – он был слишком быстр и опытен. Но она смогла защищаться. И в конце, парировав его удар, она смогла нанести свой – короткий тычок в живот, который он едва успел отвести в сторону.

Они стояли, тяжело дыша, с ножами наготове. В глазах Серого не было ни гнева, ни разочарования. Было спокойное, деловое удовлетворение.

– Неделя ещё не прошла, – сказал он, опуская нож. – А ты уже не пахнешь жертвой. Пахнешь… опасностью. Пока ещё слабой. Но уже настоящей.

Люба опустила своё оружие, и по её лицу расплылась улыбка – первая по-настоящему счастливая улыбка с тех пор, как она попала в этот мир. Она была измотана до предела, всё тело ныло от синяков и ссадин. Но она чувствовала себя сильной. Она училась. Она менялась.

Возвращаясь к избушке в сгущающихся сумерках, она понимала, что эти несколько дней изменили её больше, чем все предыдущие двадцать пять лет жизни. Она больше не была Любой, секретарём. Она была Любой, самопризванной в Навь, ученицей Яги и Серого. И это новое «я» было куда ближе к тому, кем она всегда хотела быть.

Глава 6: Песнь Омута и Клыки Волка

Спустя неделю суровых тренировок в избушке воцарилось редкое затишье. Люба, сидя на своей лавке, натирала травяной мазью многочисленные ссадины и синяки – безмолвные свидетельства уроков Серого. Тело ныло, но это была приятная, знакомая усталость, за которой чувствовался рост. Она уже могла без труда разжечь костёр, отличить съедобный корень от ядовитого и чувствовала, как её движения в схватке становятся увереннее.

Яга, стоя у стола, перебирала связки сушёных грибов, и на её лице залегла глубокая складка озабоченности.

– Запасы целебных тин на исходе, – проворчала она, больше для себя, чем для Любы. – Без них – как без рук. И мазь для ран не сделать, и зелье для скрытности не сварить.

Она обернулась, и её острый взгляд упал на Любу.

– Дело тебе найдётся, дитятко. Проверим, как ты усвоила мои уроки. Нужно сходить к Озёрам Скорби. Принести оттуда тины целебной.

Люба тут же насторожилась. Название звучало зловеще.

– Озёра Скорби? Это далеко?

– Не очень. День пути. Но место… особенное. – Яга подошла к полке и достала небольшую берестяную коробочку. – Там живут русалки. Не те безобидные девицы из сказок Яви. Наши, навские. Духи утопленниц, полные тоски и злобы. Их песня заманивает путников в омут. Ты должна будешь собрать тину, не поддавшись их чарам.

Она протянула Любе коробочку.

– Возьми это. Воск из ушей мертвеца. Заткнёшь уши – не услышишь их пения. Но будь осторожна: они могут являться в образах любимых, звать жестами. Доверяй только разуму.

Люба с сомнением взяла коробочку. Идея добровольно идти в логово русалок не вызывала у неё энтузиазма.

В этот момент в избушку, как обычно без стука, вошёл Серый. Он одним взглядом окинул ситуацию – испуганную Любу и решительную Ягу – и всё понял.

– Озёра Скорби? Одна? – Его голос был ровным, но в нём слышалось лёгкое напряжение.

– Проверка, волк, – ответила Яга. – Пора посмотреть, на что она способна без наших подсказок.

Серый молча посмотрел на Любу, и в его глазах она прочитала непростой вопрос: «Готова ли?» Она сама не знала ответа, но кивнула.

– Хорошо, – коротко бросил он. – Я буду неподалёку. Но вмешаюсь, только если всё пойдёт под откос. Это твоё испытание.

Сердце Любы ёкнуло. С одной стороны, страх от предстоящего стал меньше – он будет рядом. С другой – ответственность возросла. Она не могла ударить в грязь лицом.

Час спустя она уже шла по знакомой тропе. За спиной у неё был простой холщовый мешок для тины, в кармане – коробочка с воском и верный нож. Она двигалась так, как учил Серый – бесшумно, сливаясь с тенями, постоянно сканируя окружение. Лес встречал её настороженно, но без враждебности. Деревья, казалось, узнавали в ней ученицу Яги.

Дорога заняла большую часть дня. По мере приближения к цели воздух становился влажным и тяжёлым, пахло тиной, водой и… чем-то сладким, цветочным, что резко контрастировало с общей мрачностью. Вскоре сквозь деревья заблестела вода. Не одно озеро, а целая цепь небольших, тёмных водоёмов, соединённых между собой протоками. Вода в них была чёрной, неподвижной, будто маслянистой. Это и были Озёра Скорби.

Люба остановилась на опушке, прислушиваясь. Было тихо. Слишком тихо. Ни щебетания птиц, ни стрекотания насекомых. Только лёгкий шелест камышей.

Она достала коробочку с воском. Он был холодным и неприятно пластичным. Сделав глубокий вдох, она заткнула им уши. Внешние звуки тут же стали приглушёнными, словно она погрузилась под воду. Собственное дыхание и биение сердца зазвучали в голове оглушительно громко.

Она вышла на берег. Вода была тёмной, но у самого края, на мелководье, она разглядела то, что искала – густую, серебристую тину, которая слабо светилась в тусклом свете. Именно её описывала Яга.

Люба осторожно ступила на скользкие камни у кромки воды и, достав мешок, начала аккуратно сгребать в него тину. Она старалась не смотреть на воду, помня предупреждение о чарах русалок.

И всё же, периферией зрения она заметила движение. В середине озера, там, где чёрная вода была особенно глубока, показалась фигура. Это была женщина неземной красоты. Длинные, цвета водорослей волосы струились по её обнажённым плечам. Кожа бледная, почти фарфоровая. Глаза огромные, бездонные, цвета озёрной глади. Это была русалка.

Её губы шевельнулись. Люба не слышала звука, но ощутила странную вибрацию в воздухе, лёгкое давление в висках. Русалка пела.

Люба попыталась сосредоточиться на сборе тины, но песня, проникающая, казалось, прямо в мозг, минуя уши, становилась навязчивой. Она была о любви. О вечном блаженстве в прохладных глубинах. О забвении всей боли, всех страхов, всей тоски. В ней был зов домой, к чему-то такому родному и желанному, что у Любы навернулись слёзы.

Она чувствовала, как её воля тает, как ледник. Рука с мешком замедлила движение. Ей захотелось поднять голову, посмотреть на ту, что поёт так сладко.

«Нет! – закричала она сама себе. – Это чары!»

Она с силой тряхнула головой, пытаясь стряхнуть наваждение, и продолжила работу. Но песня не утихала. Она менялась, подстраиваясь под её сокровенные мысли. Теперь в ней звучали отголоски её старой жизни – голос бабушки, зовущей её к себе, обещающей покой и безопасность.

Люба сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль ненадолго вернула её к реальности. Она почти наполнила мешок. Ещё чуть-чуть.

И тут она увидела его. На другом берегу, из тумана, вышел… Анатолий Сергеевич. Её начальник. Он смотрел на неё с той же привычной, властной усмешкой.

– Любовь, милая! – донёсся до неё его голос, чёткий и ясный, несмотря на воск в ушах. – Иди ко мне! Контракт нужно срочно подписать! И кофе мне свой, любимый, приготовь!

Это было так нелепо и так жутко одновременно, что Люба на мгновение остолбенела. Чары русалки вытащили из её памяти самый отвратительный образ и использовали его, чтобы выманить её на открытое место.

– Немедленно, Люба! – прозвучал приказной тон. – Иначе уволю!

И она почувствовала странный импульс – послушаться. Ведь это был привычный, понятный мир. Мир, где всё просто.

Этот миг нерешительности стал роковым. Из воды, прямо у её ног, вынырнула вторая русалка. Молодая, с лицом ребёнка и глазами старой грешницы. Она ухватилась длинными, холодными пальцами за её лодыжку.

Прикосновение было леденящим, парализующим. Люба вскрикнула и попыталась отдернуть ногу, но хватка была железной. Русалка тащила её в воду, а её детское личико исказила хищная улыбка.

Песня в её голове зазвучала с новой силой, обещая конец всем мукам, вечный сон в прохладных объятиях озера. Люба отчаянно сопротивлялась, цепляясь свободной ногой за скользкие камни, но силы были неравны. Вода уже заливала её сапоги, пронизывая холодом.

И вдруг из чащи за её спиной вырвался низкий, яростный рык.

Из-под крон деревьев метнулась серая тень. Это был огромный волк, размером с телёнка. Его шерсть была цвета пепла и грозового неба, а глаза горели холодным зелёным огнём. Серый.

Он пролетел мимо Любы, не задев её, и с размаху вцепился зубами в руку русалки, что держала её за лодыжку.

Раздался кошмарный, нечеловеческий вопль. Хватка ослабла. Люба вырвалась и отползла по камням, дрожа всем телом.

Серый не отпускал. Он тряс головой, рвя плоть русалки, которая извивалась в его пасти, издавая пронзительные визги. Вода вокруг них забурлила. Из глубины поднялись ещё несколько бледных тел с горящими глазами.

Центральная русалка, та самая красавица, прекратила петь. Её прекрасное лицо исказила маска чистой ненависти.

– Волк! – прошипела она, и её голос, лишённый мелодии, звучал как скрежет по стеклу. – Старая гончая Яги! Как ты посмел!

Серый, наконец, отшвырнул изуродованную русалку в воду и встал между Любой и озёрными духами. Он оскалился, обнажая длинные клыки, с которых капала чёрная кровь. Его рык был обещанием смерти.

Русалки не решились напасть. Они кружили на глубине, злобно шипя.

– Уходи, волчонок, – сказала красавица-русалка, её взгляд полной ненависти скользнул с Серого на Любу. – И забери свою двуногую добычу. Но знай… хозяин будет недоволен. Он уже смотрит. Он уже знает.

С этими словами она нырнула, и за ней последовали остальные. Вода успокоилась, снова став чёрной и неподвижной.

Люба сидела на камнях, обхватив себя руками, пытаясь унять дрожь. Серый подошёл к ней. Он снова был в человеческом облике. Рукав его куртки был разорван, а на руке зияли несколько глубоких царапин, из которых сочилась тёмная кровь.

– Встань, – сказал он, и в его голосе не было ни упрёка, ни одобрения. – Мы уходим.

Он помог ей подняться. Она взяла свой почти полный мешок с тиной. Руки её всё ещё тряслись.

– Я… я почти поддалась, – прошептала она, чувствуя жгучий стыд.

– Но не поддалась, – возразил он, начиная двигаться в сторону леса. – И смогла вырваться. Для первого раза – достаточно.

– А что она имела в виду… «хозяин будет недоволен»?

Серый бросил взгляд на неподвижную гладь озера.

– Русалки служат не только себе. Они – уши и глаза Кощея в водах Нави. Теперь он знает не только о тебе. Он знает, что Яга тебя обучает. И что я тебя охраняю. Охота, – он произнёс это слово с ледяным спокойствием, – вышла на новый уровень.

Люба шла рядом с ним, и её охватило странное чувство. Страх никуда не делся. Но теперь его оттеняло что-то ещё – твёрдая решимость. Она посмотрела на окровавленную руку Серого. Он рисковал ради неё. Ради того, кто ещё вчера был для него лишь обузой.

– Спасибо, – тихо сказала она.

Он лишь кивнул, глядя вперёд на затянутую сумерками тропу. Но в этом молчаливом кивке было больше понимания и принятия, чем в самых красивых словах. Они шли обратно к избушке, и Люба знала – игры кончилось. Начиналась настоящая война.

Глава 7: Первая Кровь

Возвращение в избушку после столкновения с русалками было безрадостным, тяжёлым. Казалось, сама атмосфера внутри сруба сгустилась, наполнившись тревожными предчувствиями. Даже привычные ароматы сушёных трав и дымного дерева теперь казались приглушёнными, уступив место запаху страха и неизбежности. Яга, молчаливо осмотрев бледное лицо Любы и окровавленную руку Серого, без лишних слов принялась за дело. Её пальцы, твёрдые и уверенные, обрабатывали Любе потёртые воском уши и царапины от русалочьих когтей, а затем перевязали глубокие порезы на мускулистом предплечье Серого.

Тишину нарушила Люба, не в силах больше выносить гнетущее молчание.

– «Хозяин будет недоволен», – проговорила она, и слова прозвучали неестественно громко в напряжённой тишине.

Яга, завязывая последний узел на повязке Серого, испустила протяжный, усталый вздох.

– Ничего нового, дитятко. Он и так был не в восторге с той самой минуты, как Горыныч протащил тебя через мост. Теперь же его подозрения просто… подтвердились. Он больше не гадает.

– И что это меняет? – глухо спросил Серый, проверяя крепость повязки, его пальцы легли поверх пальцев Яги на мгновение.

– Всё, – ответила Яга, откладывая в сторону остатки бинтов. Её взгляд, тёмный и неотразимый, устремился в тлеющие угли очага, словно в них она пыталась разглядеть грядущее. – До сего момента он, возможно, считал тебя случайной гостьей. Досадной помехой, залетной птахой, которую можно прихлопнуть, когда надоест. Теперь он видит в тебе нечто большее. Угрозу. Или… цель. И то, и другое плохо. Он будет действовать иначе. Решительнее. Жестче.

Остаток вечера прошёл в мучительном, выматывающем ожидании. Люба пыталась проглотить несколько ложек похлёбки, но еда вставала в горле безвкусным комом, вызывая тошноту. Каждый шорох за стеной избушки, каждый скрип старого дерева заставлял её вздрагивать, сердце бешено колотиться где-то в горле. Серый занял позицию у двери, превратившись в неподвижную, бдительную статую. Лишь изредка он поворачивал голову, улавливая недоступные обычному слуху звуки, его уши, казалось, врастали в саму ночь, выискивая в её шёпоте признаки опасности. Он был настороже, как дикий зверь, почуявший охотника.