Господа хорошие

Деревня

На путешественника, повернувшего с Павловского тракта в сторону леса, наваливается сумрачная тень корабельных сосен, и лишь солнечные пятна раскрашивают капот автомобиля и дорогу. Если недавно прошел дождь, то солнце блестит в лужах, а проезжая зимой, то на белом снегу голубыми разводами сверкают солнечные зайчики. Почему голубыми? Потому что в этих местах снег, как облачко на детском рисунке – безукоризненно чистый.

Бетонная дорога в полторы полосы прямой линией пересекает лес и выходит в поле. Старый, крепкий асфальт за многие годы немного прогнулся, но не треснул.

Ехать по такой дороге большое удовольствие. Спустившись в овраг, путник проезжает мост через прозрачный ручей, а потом поднимался в гору, откуда открывался вид на грандиозный простор. Ям на дороге нет, и можно разогнаться, но водители предпочитают соблюдать скоростной режим и любоваться природой.

Вправо от дороги уходит поле. Весной оно вспахано, чернеет, а вдали, создавая внутрикадровое напряжение, пылит трактор. Над пригорком кружатся птицы. Грачи садятся в борозду за плугом или бороной, за сеялкой или веялкой и выискивают червяков. Насытившись, они взлетают суетливой гурьбой. А черные огромные вороны, сидят на старых, густо измазанных дегтем телеграфных столбах и громко каркают.

После того как появляются всходы, поля становятся веселенькими и зеленеют до самого горизонта. Яркое солнце, яркое небо, яркая зелень яровых,– от такого контраста режет глаза, но смотреть приятно.

К осени, зерновые набирают вес и желтым морем колышутся на ветру, глядеть на это богатство необыкновенно радостно. Каждый колосок ощущается как самородок, приносящий ощутимую копейку в копилку. Когда хозяйский водитель Вася едет из города, как все называют уездную столицу, он обязательно останавливается в одном особенном месте и смотрит в поле.

– Хлеб, – выделяя «б», произносит он, мочится под колесо и едет дальше.

Трактористы из Нижней Ивановки, выезжая в поле, берут горсть земли, перетирают ее руками, и, отряхнув их о штаны, с вырывающимся из сердца криком: Погнали! – вскрывают землю, нанося ей неглубокий шрам. Народ называет это – первая борозда.

А осенью приходит пара уборки. Пыль над полями стоит, как песчаная буря в кинофильме о бедуинах в Сахаре. Кажется, что из этой бури выскочит Лоуренс Аравийский на белом верблюде. Но выезжал красный комбайн, из него выскакивал чумазый комбайнер и, размахивая руками, без мата накидывался на водителя грузовика, у которого из кузова просыпалось полведра зерна.

–Ля-ля-ля, – орал комбайнер. – Пи-пи-пи, это же хлебушек. Смотри, – выбив соплю в межу, комбайнер, как капитан крейсера, залазил в кабину и плавно выводил машину на следующий круг.

Чтобы крестьяне лучше работали, их умело мотивируют. Каждому трактористу на день работника сельского хозяйства дарят капитанскую фуражку с голубым околышем.

Зимой поля вспахивают сугробами. Трактор ползет по заснеженному полю, вскрывая снежный панцирь, и нагребает огромные волы, напоминающие волну-убийцу, пересекающую океан.

Симпатичный и суровый тракторист Петр, имеющий диплом техникума по специальности «ремонт двигателей внутреннего сгорания», мечтал выехать в поле, а не лежать в гараже под ржавым «Кровцом». В чистом поле, в мороз, глядя в бесконечное синее небо, он, выдавливая полный газ на гусеничном тракторе, и тащит снежный плуг, заворачивая валы. Петр хотел взять зятя, посадить его за руль своей нафаршированной «Нивы» и разогнаться по полю. Прицепившись веревкой к машине, стоять на сноуборде собственной конструкции и перепрыгивать с вала на вал, как серфер с волны на волну.

В этих местах зима сияла и сверкала все положенные три месяца: декабрь, январь и февраль. В марте снег проваливался, мутнел, появлялись розовые разводы, и начинало пахнуть весной.

По другую сторону от дороги, ведущей от города Барабульска в Главную Ивановку, были река с лугами, пруды и сады. Когда цвели сады, они сияли белым облаком радости на фоне дальнего темного леса. И пахло, как в раю. Плодовые деревья отражались в прудах, создавали многомерное за зеркальное пространство. А когда цвет облетал, пруды покрывались нежными лепестками, грустно умирающими на поверхности воды, легкий ветерок гонял их кругами и прибивал к берегу. На пляже, куда пастух Кирилл выгонял коров, в тине, перемешанной с говном, заканчивалась воздушная жизнь цветов.

Созревая, наливались яблоки, груши, сливы, абрикосы. Они раскрашивали сады в разные цвета. Бригады садоводов снимали урожай, бережно складывали плоды в корзины и пересыпали в телеги. Они как муравьи, целый день передвигали лестницы, поднимались, спускались, нагружали, таскали. И не уставали любоваться красными яблоками, темно-зелеными грушами, синими с седым отливом сливами и оранжевыми абрикосами.

Стадо пестрых коров после водопоя, истоптав пляж у деревенского пруда, входило в сад, и не было краше этой картины. Коровы лежали в тени деревьев, и жевали, производя литры молока. Их розовые вымя волочились по земле, и доярки стонали от восторга. Заслуженная работница фермы Вера прикидывала, сколько тон молока она сможет надоить, и какую получить премию. В прошлом году, когда на Ивановку обрушилась засуха, она смогла надоить рекордные семь тысяч литров. В этом году при благоприятных условиях она брала обязательства надоить восемь тысяч литров с одной коровы, а у нее их двенадцать голов.

Поправив белую косынку, обстучав с сапога навоз, Вера хватала в одну руку пустой сорокалитровый бидон, в другую – ведро с теплой водой и кричала:

– Ну, айда сиськи мыть! – и шла на трудовой подвиг.

А какая деревня без босоногих мальчишек, бегущих за огородами по утоптанным за столетия тропинкам. В драной майке, трикошках, вытянутых на коленях, в выгоревшей бейсболке с эмблемой завода «ЗИЛ» или футбольного клуба «Зенит» они бегут к реке, где в заводи, голыми руками ловят под корягами склизких сомов.

Выше по течению реки, на берегу с удочками в руках сидят знатные ветераны в капроновых шляпах, полвека назад завезенных в сельмаг. Такой шляпе ничего не сделается, если она не попадет в костер. Бывали случаи, когда игривый ветерок, налетая из-под тучки, срывал, бросал ее в огонь. Шляпа скукоживалась, старик ругался, и шел в промтоварный за новой шляпой.

Ровные заборы, крашеные дома, пионы в палисадниках, звонкие крики петухов, стук молотков, разговоры баб витали над Главной Ивановкой. Деревня на 500 дворов стояла в 400 километрах от четырех полосного тракта, связывающего город Барабульск с областным центром Новослободском.

Со всех сторон, во всех красках любого времени года, это была идеальная деревня. В центре ее, рядом со школой, выдержанной в строгом стиле позднего, начала первой четверти ХХ века досоветского кирпичного зодчества, стоял небольшой детский сад, выкрашенный в абстрактные голубые и розовые пятна. На крыше детского учреждения, на декоративной трубе было прилеплено деревянное тележное колесо, на краю которого стоял жестяной аист с ярко-красным клювом.

Чуть дальше в небольшом сквере с клумбами и живой изгородью, в уютном особняке расположилась администрация бывшего колхоза «Красный Ивановец» имени «Первого слета пионеров-героев». Теперь на вывеске справа от двери золотыми буквами на черном мраморе было выбито «Научно-экспериментальный, историко-культурный, природно-ноосферный заповедник «Красный Ивановец». Но ивановский народ называли ее просто – контора.

Напротив здания администрации на постаменте стоит памятник герою труда Георгию Иванову, а сразу за ним – большой магазин с огромными стеклянными витринами, в которых, как на выставке достижений народного хозяйства, висят связки колбас, громоздятся пирамиды сыров, причудливой башней составлены мыло и стиральные парашки. В соседней витрине сидит манекены с вопросительно вздернутыми руками. Они как бы просят:

– Остановись, посмотри на меня, делай, как я.

И люди останавливались, женщины разглядывали платья, мужчины пиджаки. Дети крутились у витрины, в которой были выставлены игрушки: медведи на велосипеде, обезьяна с гранатой, куклы Маши и Наташи, железная дорога компании КВЖД с двумя составами, солдатики всех армий мира и сорок моделей автоботов. А также человек-паук и все супергерои вселенной Marwe.Выпив кваса в соседнем ларьке, взрослые мужчины подходили к витрине и с мечтой, устремленной в прошлое, глазели на красоту.

– А у нас были автоматы и деревянные машинки, – вспоминал машинист котельной Осип Осипович и добавлял. – Зашибись.

Каждый месяц после зарплаты, полученной в конторе, он заходил в магазин и покупал дочке куколку или сказочную зверюшку. Осип очень любил дочь и был счастлив в семейной жизни.

Если смотреть с площади на запад, вдоль Большой сухой улицы на холме, в окружении дубов было видно господский дом. Между собой деревенские говорили: усадьба. Дом с колоннами, с высоким крыльцом, с широкими балконами и круглым окном в мезонине был выкрашен в теплый персиковый цвет. Он так правильно и удобно расположился, что редкий приезжий, попавший в Главную Ивановку, замечал его. А когда ему показывали, где живет хозяин, воспитанный гость приседал и присвистывал, а некультурный человек мог и блякнуть от неожиданности.

Ивановка Главная потому так именовалась, что в радиусе ста километров от нее были еще Ивановка Нижняя, Ивановка Старая и Дальняя Ивановка. Все они входили в образцовое хозяйство-миллиардер «Красный Ивановец».

История Ивановок уходила в середину 16 века, когда очередной русский царь, тишайший или милейший деспот, грозный или кровавый, а, может, просто первый, второй и так далее, наделил поместьем бравого война Георгия сына Иванова. Отвели ему земли в стороне от дороги, на отшибе в самой далекой провинции, чтобы стоял он на границе и не пускал врагов супостатов. Расширяясь, государство отодвигало границы, и поместье Иванова оказалось в центре самой исконной глуши, на краю обитаемого мира.

Четыреста лет ничего не менялось в этих местах. Раз в сто лет, следующий по наследству барин, перестраивал господский дом по новой моде, вел хозяйство, отправлял сыновей на войну, выдавал дочерей замуж, и время тянулось, как шерстяная нить в прялке Марфы-прядильщицы.

Всю до советскую историю Ивановки можно узнать в музее, открытом в пристройке к колхозной конторе. Там в картинках представлена прекрасная сказка о том, как все было хорошо, как под отеческой заботой помещиков Ивановых жил в полном достатке русский крестьянин, ел от пуза и зимой носил полушубок. Летом бабы наряжались в сарафаны, а мужики в рубахи, расшитые гладким узором. В другом зале музея большая экспозиция была посвящена трудовому подвигу ивановских крестьян в светлое время от красного террора до наших дней. Кончается музейная экспозиция рассказом о Георгии Михайловиче Иванове, первом герое труда Барабулского района Новослободской области, пожизненном директоре «Красного Ивановца».

Родился он в девяностом году девятнадцатого века, был третьим сыном барина Михаила Георгиевича, в десятилетнем возрасте поступил в Барабульскую гимназию. В двадцать четыре года ушел добровольцам на Германскую войну. Весной семнадцатого в звании подпрапорщика, с ранением в ногу вернулся в родную усадьбу. Жаль, что два его брата сгинули в горниле битв. Один сложил голову в Брусиловском прорыве, а другой, бездетный, с последними частями барона Врангеля эвакуировался из Крыма в ноябре 20 года и в лесу Амазонки умер от укуса ядовитой лягушки.

Собрав отряд солдат, участников войны, Георгий выставил на дороге пулеметы, на преобладающей высоте поставил артиллерию, купленную им по бросовой цене у отступающих Белочехов, и был готов к обороне.

Деревенские мужики поддались общему бузотерскому настроению, хотели было спалить барскую усадьбу, но к ним на вороном коне выехал, тогда еще бодрый барин Михаил Георгиевич и громко сказал, чтобы слышал последний пастух на лугу:

– Холопы мои родные, если что задумаете гадкое, да не дай Господь сотворите, всех от первого до последнего вот этой рукой запорю. Никого не пощажу, от малого дитя до последней старухи буду пороть до смерти. Берегите барина: будет барин, будет у вас добро, а без барина пойдете по миру нищими голодранцами. Даже не вздумайте! -

Конь его вороной встал на дыбы, взгляд барина прожег дыру в красном знамени, и крестьяне упали на колени.

– Помилуй, батюшка Михаил Георгиевич, разве можно так стращать, ноги отнялись, как работать будем.

– Мамой клянусь, – взмолился староста Захар. – Будем ценить и оберегать. Прости барин, еслив чо не так. Живота за тебя не пожалеем.

И все ивановские запели:

– Не пожалеем, батюшка!

Прогремели годы Гражданской войны, ивановские мужики смогли под командованием младшего отпрыска Иванова отбиться от белых, от красных, от интервентов, от партизан, пришедших из соседней губернии. Выстояли в суровую годину. Почуяв вовремя, куда дует ветер, Георгий Иванов вступил в партию и первый в уезде объявил Ивановку Красной коммуной.

И потекла новая жизнь. На школу повесили красное знамя, на контору новую вывеску, через дорогу перекинули транспарант «Славься, власть Советов!» Учителя вступили в партию, воспитатели детского сада в комсомол. Дети стали пионерами и кричали, стоя на линейки, речевки:

– Да здравствует дело Ленина и Сталина, на веки веков!

В эпоху тотального колхозного строительства из числа самых грамотных крестьян отобрали лучших и отправили учиться в город. Самого умного выбрали секретарем партийной организации и выделили ему мотоцикл, чтобы он гонял на нем между всеми Ивановками.

В тридцать седьмом умер старый барин Михаил Георгиевич. В старости он был добрым дедушкой, любил сидеть на крыльце усадьбы, гладить кошку и вглядываться подслеповатыми глазами, кто там бредет по дороге. Похороны были скромными, речей почти не говорили, женщины плакали, затыкая себе рты концами черных платков.

Мужчины взяли гроб на плечи и три версты несли на кладбище. Древний склеп дворян Ивановых принял тело барина, как родная мать встречает дорогого сына, вернувшегося домой. Три дня траура закончились с приездом начальника областного НКВД. Товарищ Томашевич стаканами пил горькую за упокой души бывшего дворянина, не дождавшегося ареста и расстрела. А потом чекист резко собрался и умчался на экспроприированном у сахарозаводчика Полозова автомобиле.

Колхозники устроили митинг во славу чекистов, отслужили партийное собрание и постановили: «направить в областное НКВД продовольственную помощь в виде копченой свинины, сыра, соленой рыбы из барских прудов, сливового варения и абрикосовой настойки».

Когда до Ивановки дошли слухи, что Томашевич объявлен врагом народа, мужики по барскому приказу, собрали следующую посылку для сирот и беспризорников и отправили ее в сопровождении комсомольцев-добровольцев в областной партийный комитет.

В том же тридцать седьмом году у Георгия Михайловича родился сын Андрей.

Поначалу не просто складывалось личное счастье ивановского барина. Война и революция не дали времени свить семейное гнездышко. Свою Надю он встретил в голодном послевоенном двадцать пятом году на станции Арбузовка, куда прискакал со своим отрядом отбивать у взбунтовавшихся иноверцев, торгующих восточными специями, паровой двигатель английской фирмы «Смит и сыновья».

Порубав шашками бунтовщиков, Георгий в конце перрона заметил прислонившуюся к стене пакгауза женщину в потертом пальто с лисьим воротником.

Женщина качалась на легком ветру. Из-под шляпки торчали криво обстриженные волосы, весь вид ее умолял: пристрелите, не мучайте меня.

Бывшая студентка Смольного института Наденька, дочь промышленника, владельца обширных земель в туркестанских территориях, депутата государственной думы графа Владимира Александровича Саранского сбежала из тифозного барака, потому что хотела умереть на свежем воздухе.

При переходе границы в южном Памире ее отца пограничники затравили псами. От всех дел его жизни ни осталось ничего, кроме нескольких картин неизвестных европейских мастеров и ювелирных украшений, попавших в хранилище государственного музея Вышнего Урюпинска. Квартиру в Петербурге экспроприировали для комитета по физической культуре, заводы перешли в пользование наркомата промышленности, пароходы танкерного флота приспособили для перевозки заключенных.

Надежда Владимировна, еще в гимназические годы прониклась идеями просвещения, и после октябрьского переворота вынуждена была записаться в движение тысячников, и отправится учительствовать в степях северного Приаралья. Кишлак, в котором она преподавала русский язык и литературу, разграбили басмачи. Она чудом уцелела, спрятавшись в куче кизяка. Городская девушка, познавшая за полгода азы выживания в знойной степи ледяной зимой, под разрывающим грудь ветром преодолела седую полупустыню с одним узелком, в котором бережно хранила Манифест Коммунистической партии и Библию. Материнский медальон и часы отца она носила на себе, в потайном кармашке, пришитом внутри корсета. Это были символы ее прошлой счастливой жизни в благородном обществе, в доме на набережной Мойки.

Когда она добралась до людей, на нее даже не лаяли голодные собаки. Выпив воды из колодца, Надя упала на крыльце бывшей богадельни, перепрофилированной новой властью в госпиталь для раненых красноармейцев. Выходил ее санитар, фамилию бледного юноши она не спросила. Двадцать один день он прятал ее в бельевой каптерке от легкораненых красногвардейцев. Когда Надя смогла стоять, он ее выпроводил и не сказал своего имени, чтобы ненароком, не выдала его на допросе в контрразведке.

На станции Арбузовка Надя хотела попасть в состав, идущий на запад. Она представляла себе, что сможет устроиться в столице, где остались не расстрелянные знакомые. Но силы ее покинули, падая в обморок, она в расплывающейся реальности увидела всадника.

Георгий, наскоку, успел схватить девушку за воротник пальто и, как куль с овсом, перекинуть впереди себя. Придерживая умирающую, он пришпорил лошадь и, насвистывая удалую песню разбойника, поскакал к бывшему тюремному лекарю, жившему при развалившемся царском остроге.

Надю помыли, отогрели, привели в чувства и, накрыв тулупам, повезли в Ивановку.

Семья снисходительно приняла девушку, но узнав ее родословную, Иванов-старший стал готовиться к свадьбе, которая не заставила себя ждать. Спасенная дрожала перед алтарем, как осиновый лист. В васильковых глазах светилась надежда на счастливую старость, перемешенная со страхом за страну.

Жизнь в Ивановке была сытной, Надежда Владимировна, молодая хозяйка, как стали называть ее деревенские, раздобрела и родила девочку, белокурого ангелочка, но ребенок не выжил.

Георгий не перестал любить и лелеять Надежду Владимировну. В семье царило уважение и терпение. Надя обращалась к мужу только на вы, а он к ней:

– Милая, дорогая, Надюшенька. Наденька, лучик мой ненаглядный.

– Любят они друг друга до глубины души, – говорила горничная Инесса на вечерках, выпив яблочной самогонки.

Ивановские девахи слушали ее, открыв рот, но не всему верили. И как можно было поверить, что благородные могут заниматься этим при таком почтении друг к другу. Ведь никто из колхозников не видел, чтобы Георгий Михайлович даже косо взглянул на свою любезную Надежду Владимировну.

– Там такая страсть, девки, – делилась барской тайной Инесса. – Такая, что стены дрожат. Когда они после ужина по светлым праздникам уходят в спальню, кажется, Господь их слышит.

Инесса, пользуясь благосклонностью хозяйки, в сладкие майские ночки приводила в сад ухажеров послушать, как надо любить. Парни не выдерживали и убегали в амбар, куда медленно, с достоинством входила Инесса и плюхалась на душистое сено.

– Девки, это божественно, это как Шаляпин в Гранд Опера, только с таким счастьем, что ни в сказке сказать, ни пиром описать, – восхищалась горничная. – Она так стонет, так громко стонет, что плафоны в ночниках трескаются. А он с ней соглашается. Его басовитое: Да, да, да, дорогая, – откалывает изразцы на печи.

И старания четы Ивановых не прошли даром, сыночек получился на зависть врагам. Андрей рос крепким, смелым, очаровательным сорванцом. Отец его обожал, а мать берегла, как волчица оберегает волчат. Однажды она криком остановила трактор, сорвавшийся с тормозов.

Тракторист Петр Петрович поставил машину на бугор, чтобы она легче заводилась, и пошел выпить кружку кваса в колхозную столовую. Деревенские мальчуганы, выгоревшие на солнце, как растрепанные воробьи, крутились вокруг нового красивого иностранного трактора. Кто-то из них дернул за ручной тормоз, или сломался механизм, но трактор покатился. Пятилетний хозяйский сын, смотрел на это чудо, выпучив голубые глазенки. Машина набирал скорость, и через мгновение должна была раздавить ребенка.

Хозяйка Ивановки, увидев это, так громко взвизгнула, что у трактора лопнула передняя шина, и он резко отвернул. Схватив сына на руки, барыня метнула глазами молнии во все стороны. Буфетчица в столовой спрятались под стол, а посетители смылись через пожарный выход.

После этого случая жители четырех Ивановок хлебнули горя. А для трактористов ввели обязательное получение прав на вождение тракторов. И детям с детского сада стали объяснять правила дорожного движения.

Суровые дни миновали. Пришла война. В три смены трудились колхозники «Красного Ивановца». Повышали надои, намолачивали сверх нормы зерновых, добывали и сдавали. Мужчины, собрав волю в кулак, уходили в Красную армию. Женщины плакали и продолжали работать. Не все вернулись с фронта, погибшим поставили памятник на высоком берегу реки, на фоне синего неба, с видом на темный лес.

В родительскую субботу деревенские жители приходили помянуть павших героев, на этих молебнах председатель говорил душевную речь и награждал премией вдов и сирот. Они, кланяясь в ответ, клялись беречь и приумножать.

Сын старого старосты, безногий Захар Захарович, сменивший отца на ответственном посту, от всего коллектива заверял Георгия Михайловича:

– Прости, председатель, позволь слово молвить. Да чтоб мы, рабы божьи, чадо твои, если что по недосмотру не доделали, ты не держи в себе, сразу скажи! Мы всем народом встанем за тебя, за супругу твою, матушку нашу Надежду Владимировну, за сынка твого встанем. Не вели казнить, прими в благодарность от колхозников обязательства выполнить пятилетний план за четыре года. Правильно я говорю?– обращался он к народу, выставив вперед кулак, в котором была зажата дорогая драповая кепка-восьмиклинка.

Народ хором вздыхал:

– Да здрав будь, барин-председатель!

После смерти Сталина, в клубе организовали концерт в честь того, что пронеслось лихолетий мимо, не затронула косой репрессий, не схватили опричники тирана людишек Ивановских.

И началась в колхозе еще более счастливая жизнь, посеяли кукурузу,

пристроили к свиноферме мясокомбинат, наладили производство Баварских сосисок, Краковской колбасы, Пармской ветчины. Купили новенький рефрижератор на базе автомобиля «Колхида» и повезли деликатесы в большие города. При МТС открыли профессионально техническое училище, а на молочной ферме запустили новый цех по производству йогурта и мороженного пломбир. На заработанные деньги в Дальней Ивановке для тружеников села построили санаторий-профилакторий на 300 мест с медицинским персоналом.

В середине шестидесятых начались проблемы, затруднился сбыт готовой продукции и в некоторых сферах производства наступил застой. Умудренный опытом Георгий Михайлович Иванов, награжденный к тому времени орденом Трудового красного знамени, орденом Ленина и Золотой звездой Героя социалистического труда, понимал, что необходимо, что-то менять, но что, не мог понять. Казалось, все шло прекрасно. Модернизировали парк сельхозмашин, внедряли интенсивные методы ведения хозяйства, закупили породистый крупнорогатый скот, обновили поголовье тонкорунных овец и приобрели высокопродуктивных свиней. Построили гидроэлектростанцию, запустили новейшую систему мелиорации. Тихо, без шума открыли тепличное хозяйство.

В опытных полях, по настоянию Надежды Владимировны, выращивали лекарственные растения, а в Старой Ивановке на новейшем импортном оборудование, приобретенном на Американской ярмарке, делали лекарственные пилюли.

Но не было спокойно на сердце депутата Верховного совета товарища Иванова, он понимал, что грядет смена поколения. Он ждал сына. Андрей должен был приехать на каникулы. Семейная надежда на светлое будущее учился на экономическом факультете в сельскохозяйственном институте. Он переходил с курса на курс, оставаясь в середнячках. Андрею в городе было откровенно скучно.

– Отец, – жаловался он. – Тесно там, в общаге комнатки маленькие, коридоры узкие, профессора в институте трусливые, улицы в городе грязные, дома облезлые, трамваи громкие. Нет размаха, как у нас в Ивановке. Глаз все время упирается в стену. Закончу эту шарашкину контору и сразу вернусь. Эх, развернусь.

– Только помни, сын, о народе и не забывай о государе.

– Все поменялось, пап, – по-юношески возразил Андрей.

– Что поменялась? Только имена да звания. Раньше был уездный предводитель дворянства. Было уездное земство, управа. А теперь секретарь районной парторганизации, Совет депутатов, да Исполком. А еще в уезде был исправник. А теперь начальник милиции, прокурор и ГеПеУ.

– Частной собственности не осталось.

– У кого не осталось? У бывших помещиков и промышленников не осталась, она теперь у председателей колхозов и красных директоров.

– Ее нельзя передать по наследству или продать.

– Да, это фундаментальные перемены. Передать нельзя, но украсть можно.

– Государство должно что-то давать?

– Сынок, оно может дать от десяти до двадцати пяти лет без права переписки.

– А ты, отец, не боишься так шутить?

– Я всего боюсь, но так всегда было. Есть царь или генеральный секретарь, есть боярская дума – Центральный комитет партии, есть опричники, чекисты по-нашему. Все как триста лет тому назад. И отобрать все нажитое могут, и голову отрубить. Народу легче, его гонят, он идет, а благородному человеку надо под каждого царя приспособиться и сохранить имущество, чтоб народишко жил. Подохнет народ, и мы по миру пойдем.

– Куда идти, закрыт мир? – с горькой иронией ответил Андрей.

– Люди везде живут, и в Магадане, и на Мадагаскаре. Сколько сил положили на то, чтобы жить в мире, а не берет он нас. Все кругом корчится от боли и страха. Что делать? Продолжим родной надел окучивать.

– Посмотрим, отец. Одного демона пережили, к этому самодуру приспособились, кукурузы посеяли, целину распахали. Придет следующий царь, будем с ним уживаться. Ты много сделал, удержал поместье, людей не растерял, и я постараюсь. Есть у меня мыслишки. Развернуться хочу.

Георгий Михайлович смотрел на сына и верил, что Андрей развернется, был у парня талант. Он мог так все обделать, что до него такое никому в голову не приходило. Еще в школе он предложил, организовать совместное предприятие с участниками стран содружества. У Болгар купили консервный завод и стали выпускать абрикосовый компот. Венграм стали отправлять лекарства, во Вьетнам ванильное мороженое, в Монголии покупали шкуры и производили кожи, которые экспортировали в ГДР на обувную фабрику. Польша покупало сырье для парфюмерной продукции, а на Кубу вместо ракет отправляли пшеницу. Но главное он придумал, как колхозные доходы конвертировать в твердую волюту и прятать на счетах Швейцарских банков.

На рождественские каникулы 1964 года Андрей приехал не один. Не предупредив родителей, он привез в усадьбу девушку.

Вела она себя сдержано, скромно, немного подавлено. Как потом оказалась, она представляла Ивановку как обыкновенную советскую деревеньку, забытую на краю провинции. До этого один раз она видела село: На первом курсе их гоняли на картошку в соседнюю область. Она читала рассказы модных писателей-деревенщиков в молодежном журнале «Юность». В ее представлении деревня это кривые улочки, покосившиеся заборы, коровьи лепешки и старухи в ватниках. А когда на барское крыльцо вышел хозяин с прислугой, когда хозяйка вынесла каравай с золотой солонкой, Галя потеряла дар речи и присмирела.

Барыне Надежде Владимировне девочка понравилась. Она долго расспрашивала, умеет ли она шить, вышивать, варить крыжовниковое варенье и чем может быть полезна в хозяйстве. А узнав, что девочка журналистка, посмотрела вдаль, окинула взглядом Ивановку, представила объем работы и приказала делать ремонт в кабинете директора библиотеки.

Георгий Михайлович сразу проникся симпатией к барышне и по-другому ее не называл.

– Какая милая современная барышня, – восхищался он, глядя, как она старается перед Надеждой Владимировной.

– Галя хорошая, – бубнил Андрей и улыбался.

Матери он признался:

– Я бы женился. Но она не хочет жить в деревне. Мечтает уехать в Москву, работать в ТАСС.

– Сынок, не переживай, все будет так, как ты захочешь. Девушка она, конечно, городская, не приспособленная к сельской жизни, но мы что-нибудь придумаем. Построим ей типографию. Будет выпускать журнал «Ивановская явь». Тебе нравится название?

– Название красивое. Журнал – лишние затраты, думаю, она займется домашними делами, а тебе пора отдыхать.

Надежда Владимировна положила голову на плечо сыну, вспомнила, как сорок пять лет назад ее истощенную и тифозную привезли в этот дом. Вспомнила, как она со временем стала хозяйкой в усадьбе, как угасала старая барыня.

Мать Георгия Михайловича была властной и сильной женщиной, но время не пощадило и ее. Никуда не денешься, придется и ей отдать дом в руки этой девочки.

Три дня Андрей возил Галю по имению, показывал свои любимые места: Тут он упал с велосипеда, там сломал лыжу, а в этом овраге его сбросил жеребец. Он рассказывал ей, как много дел впереди, как важно жить на земле.

Катаясь с горки в Рождественскую ночь, Степка Степанов, толкнул случайно Галю в коленку, и она упала прямо на руки Андрею. И только в этот миг Господь включил тумблер любви. Как при коротком замыкании вспыхнула искра. И Галя сказала:

– Андрей, я хочу быть твоей женой.

– Я согласен, – ответил Андрей и поцеловал девушку на глазах всего честного народа.

Народ возликовал, женщины запели и закружились парами, мужчины кричали:

– Ура, ура, ура, – и бросали в небо шапки.

Надежда Владимировна, наблюдавшая эту сцену со школьного крыльца, расплакалась, а Георгий Михайлович велел накрывать столы и запускать фейерверки.

В город молодые не вернулись. Андрей перевелся на заочный факультет, а Галя этой же ночью забеременела. Она была хорошей девушкой из достойной семьи советских работников управления коммунального хозяйства, привыкших скрывать свою родословную. Отец ее был из образованных разночинцев, а мать из купеческого рода с берегов Амура. Совдепия не пощадила их, родственников у них не осталось. Галин отец сильно хворал, мать безотлучно была при нем. Из-за болезни Федора Исааковича они не смогли приехать на свадьбу. Им отправили подарки и большое письмо с пожеланиями здоровья и со словами благодарности за дочь. А также просили скорее быть в гости, пообещав предоставить двухместную палату в санатории-профилактории, где работают квалифицированные врачи, медицинские сестры и современные аппараты физиотерапии.

День в день, ровно через девять месяцев, в два часа по полудню Галина Федоровна разродилась девочкой пятидесяти сантиметров ростом и трех килограммов веса.

Ивановки восторгались. Деревья вдоль дороги, ведущей от усадьбы к санаторию-профилакторию, украсили розовыми лентами. Молодежь на главной площади устроила танцы, между Ивановками пустили автобусы и до утра развозили загулявших людей.

В Старой Ивановке провели крестный ход, поп Макарий отслужил торжественную литургию. В Нижней Ивановке шахтеры обещали не выходить из забоя, пока не нарубят руды на 100 процентов сверх дневной нормы. А директор клуба разучил с хором песню «Пусть всегда будет солнце», и школьники исполнил ее перед окнами детской у господского дома. Ребятам вынесли конфет, а директору клуба рюмку сливовой водки.

В этот день над Ивановкой стояла радуга и переливалась всеми цветами, как ворота в рай. На крестины приехали родители Галины и поселились во флигеле. Передовая ивановская медицина подлатала Федора Исааковича. Он стал веселее смотреть на мир, супруга его Александра Сергеевна, стала бодро исследовать окрестности. Она полюбила бывать в темном лесу.

Но как бы старики не крепились, годы брали свое. Федор Исаакович не пережил следующую зиму, его похоронили на Ивановском кладбище.

– Еще сильнее ты приросла теперь к Ивановке, – прижимая Галю к груди, сказала Надежда Владимировна.

– Да, теперь тут и мои могилы, – утирая глаза, ответила невестка.

Через пару лет, теплым апрельским вечером в загробный мир ушла и мама Андрея.

Георгий Михайлович резко сдал и стал капризничать, отказываться от лекарства и процедур, но лето прошло в заботах и, казалось, он выправился. В одно особенно радостное воскресение он позвал сына в кабинет, усадил в кресло и сказал:

– Смотри, сын, – и открыл потайную дверь в стене за портретом Брежнева. – Здесь в сейфе лежат документы, которые пока тебе не надо знать. А как умру, ты все прочитай и глубоко задумайся. Запомни, ключ я прячу в прачечной.

– Перестань пап, – успокаивал Андрей старика. – Ты еще поживешь, ты крепкий, у тебя порода.

– Не старайся сынок, порода есть, а сил не осталась. Хорошо живем, дом полная чаша, деревня процветает, почти пять тысяч душ у нас, их всех надо занять. Хозяйство разрослось, как вспомню, что у нас было и что теперь есть, самому не верится, а все своими руками создал. Не на пустом месте, конечно, отец и дед много оставили, но через модернизацию мне самому пришлось проходить. Думай, сын, как дальше жить. Чувствую, надо делать следующий шаг.

– Отец, я решил назвать наш колхоз научным экспериментальным хозяйством. А темный лес объявить заповедником и у поворота поставить КПП.

– Интересная идея, – выпустив облако дыма из трубки, протянул мудрый старик. – Поэтому вам, молодым, дальше руководить. Вы смелые, ты по-новому смотришь на жизнь. А мне, старику, пора собираться к моей разлюбезной Наденьке. Заждалась она меня на облаках.

Но Господь не сразу призвал Георгия Михайловича Иванова, дворянина, орденоносца, депутата, председателя колхоза «Красный Ивановец». Старик прожил еще полтора года. Он также, как батюшка, выходил на высокое крыльцо барского дома, садился в кресло и наблюдал за деревней.

Домашнее хозяйство давно всем своим весом легло на хрупкие плечи Галины Федоровны. Народ стал перед ней раскланиваться, как раньше делал это перед барыней Надеждой Владимировной.

– Матушка барыня, – обращались к ней пожилые женщины. – Приходите к нам на посиделки, порадуйте старух!

Особенно жалобно просила бабушка Инесса:

– Галина Федоровна, одарите вниманием пенсионеров, не побрезгуйте. Выпейте с нами чаю с варением. И матушку вашу Александру Сергеевну приводите.

– Кто же ее в лесу поймает. Мне кажется, она оттуда и не выходит. Перебралась в Старую Ивановку поближе к темному лесу. Я приду, к вам на Восьмое марта и посадим, – обнадеживала она старух. А потом отводила в сторону старую Инессу и шептала:

– Скажи дочери, чтобы она кровать заправляла так же, как ты делала при родителях.

– Галина Федоровна, так наорите на нее, это в вашей власти, она горничная бестолковая, а вы, небось, барыня.

– Как же я на нее кричать стану, она же человек.

– Эх, госпожа матушка, не выветрился из вас ихний комсомол с человеческим лицом. Коль не по-вашему, всыпьте ей ремнем, и прикажите, как делать. Мне вас не учить. Вы человек взрослый. Ой, помню, как Георгий Михайлович любил Надежду Владимировну. Дай Бог ему еще пожить.

Но Господь распорядился по-своему. Однажды мужики принесли старому барину трехпудового осетра из его любимого пруда, встретил Георгий Михайлович делегацию, похвалил за доблестный труд, наградил всех сторублевкой. Разговорились о делах, о временах, судачили о международной политике. Дворецкий Максим вынес мужчинам по стопке, выпили, крякнули, поклонились до земли. Староста Захар Захарович прочитал заготовленную речь.

– Глубокоуважаемый и горячо любимый товарищ Иванов. Наш дорогой Георгий Михайлович. Отец родной. Мы делегаты от всех жителей наших Ивановок сердечно благодарим вас за счастливую жизнь, которая благодаря вашим усилиям выпала на наши головы. Вашим усердием, под вашим чутким руководством мы пришли к изобилию. Наши дети имеет возможность ходить в школу, наши женщины имеют оплачиваемый отпуск по уходу за малолетними детками. Наши старики получают от вас пенсию. С вашим именем мы каждый день встречаем солнце. Мы спать ложимся, молимся за вас. Прости, батюшка, если мы по недосмотру глупые холопы, что не так сделали. Клянемся оберегать твой род до скончания времен. Благослови, благодетель.

Выслушав Захара, Георгий Михайлович повелел поднять себя. Он встал, оперся на плечо дворецкого, оглядел родную землю, перекрестил сельчан, дал всем пришедшим поцеловать руку, некоторых похлопал по щеке и произнес:

– Посему быть.

Утром сиделка Лукерья, зайдя в спальню к старому барину, увидела на его челе мертвецкую желтизну. Потомок рода Ивановых на склоне лет безмятежно скончался в своей теплой кровати. Были пышные похороны. Даже те, кто помнил похороны царского барина, как теперь называли Михаила Георгиевича, не представляли, что можно хоронить с такими почестями. На церемонию собрались все жители Ивановок, только телятницы и свинарки остались на работе, потому что нельзя бросить приплод. Шахтеры поднялись из рудника, взяв знамена в руки, они склонили их пред гробом покойного. Химики и фармацевты, механики и скотники, трактористы и пилот сельхоз авиации Вадим Вадимович, врачи, учителя, доярки, овощеводы, конторские сотрудники, библиотекарь вышли на площадь. Пионеры на три дня повязали черные галстуки, санитарки надели черные маски, во всех домах закрыли зеркала и выключили радио.

В семейном склепе Ивановых было приготовлено место. Чугунные ворота замогильного царства скрипнули и с воем пяти тысяч людей, убитых горем, дубовый гроб с золотой инкрустацией накрыли мраморной плитой.

От барского дома, до церкви на другом краю села выставили поминальные столы. Ни одного чужого человека в этот трагический день в деревне не было. Ивановка закрылась и превратилась в особо охраняемую территорию.

Отстояв на девять дней службу, Андрей Георгиевич собрал членов правления, то есть руководителей подразделения, и объявил волю отца. Теперь он был полновластным хозяином.

– Да кто же сомневался, – не выдержал Захар Захарович. – Вы барин, вам казнить и миловать. Забудьте, чему вас в институтах учили. Мы все понимаем. Жизнь она не по учебнику политэкономии идет, а по сердцу. Дед ваш нас терпел, за глупость нашу, отец ваш терпел, пришло время вам нас уму-разуму учить. А мы не посрамим, век роду вашему верны будем. За родину, за Ивановку, товарищи!

И все присутствующие встали и поклонились в пояс.

– Разрешите высказаться по делу, – подняв палец к небу, попросил главный экономист хозяйства.

– Говорите, – разрешил Иванов. – Садитесь, товарищи.

Сергей Сергеевич, тем же пальцем, что указывал в небо, поправил очки в толстой роговой оправе, вынул из кармана блокнот, положил его на стол, открыл, причмокнул губами и сказал:

– Я все понимаю, инвестиции, новации, интенсивное хозяйство, интеграция в общий рынок, с этим мы далеко пошли, но, товарищи, я предупреждаю, что пора вводить принципиально другой подход к распределению прибыли.

– Так, так. Ты это, Сергей Сергеевич, о чем? – спросил Андрей Георгиевич.

– Мы всю прибыль вкладываем в нашу землю, я предлагаю вкладывать прибыль в новейшие разработки мировых лидеров высоких технологий. А то так и будем копаться в навозе.

– У вас есть конкретные предложения?

– Есть, Андрей Георгиевич, наш отдел набросал план на следующую пятилетку, у нас получилось следующее.

Сергей Сергеевич послюнявил палец и перелистнул страницу в блокноте.

– Не сейчас, – остановил его председатель. – Подготовьте соображения к планерке. Будем решать в рабочем порядке. Еще есть вопросы? – обратился он к присутствующим.

– Есть вопрос по порядку отчуждения территории и правомерности внутренних распоряжений, – вставил главный юрист.

– И это, пожалуйста, в рабочем порядке. Что еще?

– Еще, уважаемые товарищи, – поднимаясь со стула, произнес парторг, – Надо нам окончательно утвердить ревизионный отдел партийной организации. Не перебивайте, пожалуйста. Я знаю, как все ответственно относитесь к партийной работе, не пропускаете собрания, но мне надо отчитываться в областном комитете. Они задают вопросы, когда будет готов список членов ревизионной комиссии.

– Илья Ильич поднял серьезный вопрос, садитесь, товарищ парторг. Я буду строго спрашивать с каждого участка о партийной работе, на следующей неделе мне надо быть на Съезде депутатов Верховного совета. Вернусь, проверю. Чтобы список был. И кстати. Илья Ильич, говорят, в столице очень популярны бобровые шапки, добавьте в каждую подарочную корзину по шапке. Зайду в Минсельхоз, в Мингеологию и к товарищу Суслову.

– Извините, если речь зашла об идеологии, в Старой Ивановке пора менять ретранслятор, пастухи на дальних лугах и трактористы на крайних полях жалуются, «Маяк» стал плохо принимать.

– Эти вопросы на планерке. Я собрал вас, для того, чтобы объявить решенье: пора идейно пересмотреть наши отношения с государством. Но если вы подняли рабочие вопросы, то слушайте. Всем отделам подготовить записки с предложениями на тему, как нам отгородиться от влияния государства, не потеряв в качестве жизни. Экономисты, юристы и образование, к понедельнику доложите.

В огромной столовой господского дома горели огни, ждали к столу хозяина. Заслышав мягкие шаги Андрея Георгиевича, дочка Любочка выбегала к нему, топая по дубовому паркету босыми ножками, и кричала:

– Мой папка приехал.

Андрей хватал ее, поднимал к потолку, украшенному позолоченной лепниной, и целовал.

– Как дела егоза? – спрашивал он дочь, вылитую куколку, разодетую в платье с кружевами.

– Я кота нарядила Бармалем, – взахлеб хвасталась своими делами Любочка. – А еще мы с нянькой Юлей гусей выбирали, а потом им на дворе головы отрубили. Пап, а пап, ты на съезд поедешь, привези мне велосипед с надутыми колесами? Как у большой.

– Все к столу, – приказывала Галина Федоровна, и никто не смел ослушаться. За барским столом прислуживал вышколенный потомственный мажордом Максим Максимович. Нынче подавали тушеного с авокадо гуся, салат из морской капусты и взбитень.

– Папа, а мы с бабой Шурой в лес пойдем, она обещала.

– Только не забудьте предупредить егерей.

– А они уж меня все знают, – подавала голос теща Александра Сергеевна, сухонькая, но бодрая старушка. Последние годы она редко бывала в усадьбе, для нее на краю темного леса построили крепкую высокую избу с большими окнами и резными наличниками.

– Времена меняются, дорогая Александра Сергеевна, я вас настоятельно прошу, предупредите, а то я буду вынужден приставить к вам денщика.

– А вот и представь, зятек дорогой, пусть ходит за бабкой, корзинку носит, все мне подмога будет. А то ключница со мной по лесу отказывается ходить, дом охраняет. От кого его стеречь, когда за десять верст никого нет?

– А хотите, поросеночка зарежем, холодца сварим. Кто хочет холодца? – поменял тему Андрей.

– Я хочу, хочу. Папа, а ты надолго на съезд поедешь? – Люба ерзала на большом стуле, обтянутым голубым шелком, и мусолила косточку от гусиного крылышка.

– Я быстро, и обязательно привезу тебе велосипед с надувными колесами, как у взрослой. А ты себя хорошо веди, маму не расстраивай, учителей не доводи, бабушку слушай. Договорились?

– Слушаюсь, папенька.

– А теперь беги умываться и спать.

Люба соскочила со стула, пробежала по кругу, поцеловала маму, бабушку и отца. В столовой оставались взрослые. Входил Максим Максимович и объявлял:

– Господа, проследуйте в гостиную. Карты, телевизор, лото.

– А подай туда ликеру, – просила Галина Федоровна. – Не пьянства для, а здоровья ради. Чтобы спалось крепче. Ты как, мама?

– Я за, – соглашалась Александра Сергеевна. – По стопарику на сон грядущий.

Все вставали и шли в гостиную, где мягко светли торшеры, стояли диваны и кресла. А за окном была распрекрасная Ивановка, чудо чудесное, опоясанное темным лесом, а в деревне жили добрые люди и трудились на благо родины и барина Андрея Георгиевича Иванова.

От Главной Ивановки до Старой Ивановки и дальше к Нижней Ивановке через Дальнюю Ивановку ходили слухи, что нет в мире красивее и спокойнее места, чем земли помещика Иванова. Тут тебе и красота природы, и широта человеческой души. Кого не встретишь на улице, каждый поздоровается, пожелает всего хорошего, а если есть семечки, то обязательно поделится. Ивановские старики и старухи ничего, кроме доброты, не помнили, молодые ничего, кроме счастливого детства, не знали.

Если все молоко с ивановской фермы вылить в речку, то река станет молочной, а если на весь хлеб, выращенный в Ивановках, положить сало, приготовленное в этой деревне, то таким бутербродом можно накрыть Португалию.

Великое счастье проживать в такой Ивановке. Люди жили и радовались, любовались садами, лугами, полями, рекой и прудами. Девки целовались с парнями, мальчишки дергали девчонок за косички, старики играли в домино, старухи пряли под окном, мужчины трудились, женщины работали, и никто не думал сбегать. Во-первых, ни у кого не было паспорта, а во-вторых, по периметру научно-экспериментального, историко-культурного, природно-ноосферного заповедника «Красный Ивановец» стояли военизированные егеря помещика Иванова. Благодать.

Люба

Утром 22 июня Люба проснулась до восхода солнца.

– Да прибудет со мной благодать! – сказала она, глядя на икону Богородицы, прибитую ровно над телевизором и прибранную белым рушником.

Как всегда, ей не хотелось вставать, да и незачем было просыпаться в такую рань. Но, видимо, с возрастом что-то в организме меняется, или так на нее воздействуют магнитные бури, о которых сообщает канал «Россия» после сводки погоды. Закрыв глаза, Люба сконцентрировалась на темноте, потом постаралась различить в ее сгустках яркие искры и представить расстояние до ближайшей звезды. В этот момент в большой гостиной ударили часы, и она услышала их бум в утренней домашней тишине.

Обычно она не обращала внимания на громкое тиканье и звон часов, но сегодня стаяла тишина, что можно было услышать, как в парке из муравейника выполз первый разведчик, посмотреть на восход солнца. Очаровательные мелочи как звон часов в гостиной, треск дров в камине, шелест осоки в пруду, скрип колеса, звон тарелок на кухне и хлопок дверей холодильника стали симфонией ее взрослой жизни. В детстве звон часов был важен только раз в году. Тридцать первого декабря все поворачивались к ним и считали; десять, девять, восемь, семь, и когда они начинали бить, домашние кричали Ура и чокались бокалами с Шампанским.

– Пап, мама, с Новым годом! – объявляла Люба и целовала родителей.

А всякие другие домашние звуки были бытовым шумом, на который нормальный человек не обращает внимания, потому что занят делами.

А еще у Любы в голове всегда были разговоры. Не то чтобы она слышала голоса, просто всегда разговаривала сама с собой. Спрашивала себя.

– Уроки сделала? Пойдем играть в магазин или в больницу? И отвечала себе:

– Что за детские игры, лучше я почитаю книгу.

– А может прокатиться на велосипеде или искупаться в реке?

– Кататься жарко, а купаться в реке не безопасно. Вода еще холодная, я поплаваю в бассейне.

– А на речке мальчишки.

– Нужны мне были эти деревенские.

– Как хочешь, – соглашалась Люба сама с собой.

Сегодня повалявшись еще полчаса, Любовь Андреевна встал со своей огромной кровати, сделанной на заказ много лет назад для любимой папиной принцессы, маленькой Любочки. Не обувая домашних туфель, взрослая женщина Любовь Андреевна прошла по туркменскому ковру в уборную, села на унитаз из розового мрамора и глубоко вздохнула.

– Ладно, – выдохнула она и пошла умываться.

Струи теплой воды привели ее немолодое тело в чувство. Утеревшись белым полотенцем и кинув его в угол, Люба направилась пить кофий.

В это великолепное утро она не осталась в столовой, а вышла на балкон.

– Доброе утро, – улыбнувшись, Любовь Андреевна поздоровалась с кухаркой.

Горничная Инесса и мажордом Максим Максимович еще отдыхали. А в кухне, как всегда, гремела посудой Маруся.

– Подай кофе на балкон. И возьми себе булочку.

– Доброе утро, – откликнулась Маруся. – Как прикажите, барыня. Только я с вами не буду кофу пить, мне худеть надо.

– Брось, Марусь, – засмеялась Люба и ущипнула кухарку за пышный бок.

Солнце поднялось над деревней, после ночного дождя остались лужи, пузатые воробьи валялись в пыли, а потом лезли в воду. Бабочки порхали в саду над цветами, мухи жужжали в хлеву, дворник подметал улицу и главную площадь. Егерь Степан Степанович, приехавший после ночной смены, обойдя автомобиль, смахнул с лобового стекла прилипшую сосновую хвою.

Сколько хватало взгляда, все радовало Любу, и новый флаг на конторе, и чистые окна в школе и розовый слоненок, нарисованный на стене детского сада.

– А не поехать ли тебе сегодня в Дальнюю Ивановку? – спросила у себя Люба.

– Что я там забыла, – ответила она себе.

– Посмотришь на людей, народ обрадуешь, – продолжала одна Люба, уговаривать другую.

– Перестань, – приказала Любовь Андреевна другой Любе. – Никуда я не поеду. Буду дома сидеть. Сегодня Юра к обеду приедет.

– А то бы приказала Васе подать автомобиль и проехала бы по всем Ивановкам. Махала бы рукой встречным. Они бы удивлялись, куда это их прекрасная барыня поехали.

– Люди делами заняты и по улицам не шатаются. Ехать надо в воскресение и предупредить старосту за неделю, тогда народ выйдет, встанет по обочине с флажками и цветами. Не тревожь народ пустяками, пусть трудится.

Пока Любовь Андреевна пили кофе, Ивановка проснулась, люди потянулись на работу, застучали молотки, завелись автомобили, зазвенела ключами у магазина продавщица Варвара.

– Маруся, – кликнула хозяйка кухарку.

Маруся появилась через минуту, поправляя передник. Она тяжело дышала:

– Извините, госпожа, не услышала сразу, в погреб спустилась за грибочками. Что изволите?

– Как думаешь, к завтраку уже пекло будет? Ты погоду смотрела?

– Жарко будет, Любовь Андреевна.

– Тогда скажи Максиму, что завтракать будем в беседке с лебедями.

– Как скажите, что еще изволите?

– Ничегошеньки больше, Марусенька, мне не надобно, ступай милая, занимайся.

– Чашечку, позвольте, заберу.

– Оставь, Максим приберет.

– Да некогда ему будет такими мелочами отвлекаться, поутру столько дел. Пока весь дом обойдет, все проверит, дай бог к завтраку поспеет. Я возьму посуду, меня не затруднит.

– Хорошо, как знаешь, возьми конфетку.

– Мне нельзя, я толстая, – улыбнулась Маруся и схватила из протянутой ей барыней вазочки две конфеты.

На освещенный ярким солнцем балкон, из комнатной тени выплывал уверенный и подтянутый Максим Максимович. Он глянул на Марусю, и она моментально исчезла, как будто растворилась или улетела на солнечном луче к себе на кухню. Он встал напротив Любовь Андреевны, вежливо кивнул и, сложив руки за спиной замер, как постовой у Кремля.

– Доброе утро, Максим Максимович, – поздоровалась барыня.

– Доброго и вам утра, Любовь Андреевна. Есть ли какие распоряжения?

– Завтрак подайте, пожалуйста, в беседку с лебедями. Боюсь, тут жарко будет, а в столовой душно.

– Кондиционер можно включить.

– Просквозит, не дай бог. Будем завтракать на воздухе. Какое лето на дворе стоит! Присядь, любезный.

Мажордом отодвинул стул и сел так, чтобы не закрывать госпоже вид, и чтобы ей не крутить головой при обращении к нему. Все эти тонкости службы передавались в их роду от отца сыну, из поколения в поколения.

– Максим, сегодня я хочу быть спокойной. Что скажешь?

– Мэм, все будет о’кей.

– Ты меня успокоил, приготовь к вечеру баню и двух парильщиков, вдруг все пойдут. Мы с Аней точно пойдем, она вчера хотела хорошо попариться.

– Что еще? – спросил, вставая Максим Максимович.

– Свободен, ступай, – глянув вскользь, отпустила его хозяйка.

Сидя на балконе, Любовь Алексеевна, часто впадала в воспоминания, и ненавидела себя за это. Она не хотела жить прошлым. Каждый вечер, ложась спать, она заставляла себя представить будущее.

А на балконе она всегда погружалась в воспоминания. И чтобы не расстраивать себя, Любовь Андреевна встала с кресла, обула домашние туфли и, волоча по полу угол кружевной шали, небрежно накинутой на плечи, пошла в гостиную, смотреть развлекательную передачу «Утренняя почта» за 1985 год.

Погрузившись в мягкий диван, барыня смотрела, как по сцене Колонного зала Дома союзов бегает Валерий Леонтьев в узких и рванных на коленках лакированных штанах. Он тряс кудрями, дрыгал ногами и от этого зрелища, Любе становилось смешно.

Мимо дивана прошла Аня, и приветливо помахала рукой. Люба махнула ей в ответ. Потом она слышала, как Маруся что-то обсуждала с Анной в столовой. Люба сделала громче звук телевизора, диктор объявил:

– Выступает Сергей Беликов с песней «Живи, родник».

Люба совсем не помнила такого артиста, а песню знала. Лирическая мелодия нагоняла на нее тоску, и она переключила канал.

Огромные рыжие львы парка Серенгети охотились на буйвола. Гигантский бык еле держался на ногах, в него вцепилось несколько хищников, один укусил за морду, другой висел на шее, третий вцепился в заднюю часть. Буйвол качался, но еще стоял, секунды его жизни заканчивались, и он медленно завалился на бок.

Любовь Андреевна выключила телевизор и закрыла лицо подушкой. В глазах опять появилась темнота, и засверкали далекие искры звезд.

– А не сходить ли тебе на кладбище? – спросила одна Люба у другой.

– Еще зачем, – ответила себе Любовь Андреевна.

– Развеешься.

– Иди в жопу, – нагрубила себе Люба.

Когда Любовь Андреевна откинула подушку, мимо прошмыгнула Инесса. Она обернулась, и Люба поманила ее пальцем. Инесса встала, как вкопанная, поправила волосы, пригладив кудряшки двумя руками, огладила себя по платью. И семеня, подошла к барыне.

– Доброе утро Любовь Андреевна, вы звали меня.

– Принеси, пожалуйста, квасу и книгу, что лежит у меня в спальне.

– Сию минуту, – протараторила Инесса и упорхнула в спальню.

Буквально через пятнадцать секунд она появилась с книгой и, подавая ее госпоже, произнесла:

–Ваша книга, мадам, я мигом за квасом, – и расторопная горничная метнулась на кухню, где в царстве пара и ароматов колдовала над завтраком кухарка Маруся.

В столовой пила кофе Анна Павловна и перед ней, на краю стула, держа ровно спину, сидел Максим Максимович.

Дом оживал, наполнялся обыкновенными ежедневными звуками, таинственная тишина раннего утра исчезла. В Главной Ивановке начинался прекрасный летний день. В господском доме все происходило по распорядку, заведенному еще прадедушкой. Вставали не рано, ни на кого не кричали, делали все быстро и с усердием. Подгонять никого не требовалось, каждый знал круг своих обязанностей.

У барыни Любовь Андреевны были серьезные планы на ближайшие дни. Она привыкла жить в Ивановке и не представала себя в другом месте. В любом городе в Барабульске или в областном Новослободске, даже в столице – городе-герое Москве Любовь Андреевне Красновой (ударение на букву а, КрАсновой), было неуютно. Города ее раздражали непутевостью и бестолковостью. В городах не было гармонии, улицы, проспекты и бульвары, казались ей кротовинами. Даже гуляя в городском парке, ей не хватало зелени и цветов, а масса незнакомых людей, потоком несущаяся по тротуарам, пугала спокойную и уравновешенную Любовь Андреевну.

Естественно, она бывала в мировых столицах, выезжала на известные курорты, посещала святые места, ничего прекраснее своей Ивановки не встречала. Но теперь она устала. Бог не дал ей брата, и с этого началось ее невезение. Любящий отец обожал жену и дочь. Он был крупным хозяйственником, но, сколько мама с папой не старались, сын у них не получился. Папа до пятидесяти лет говорил, что его отец верил и старался, поэтому дождался наследника. Но мама, обнимая его, и снежностью говорила:

– Андрей Георгиевич, врачи поставили окончательный диагноз.

Впервые в Ивановке не было наследника, народ перешептывался на собраниях и в курилках.

Борис Борисович, потомственный свинопас, говорил свинаркам:

– Не бздите, вон Екатерина Великая или Елизавета Первая, какими странами правили. Будет и у нас Любовь Первая великая. Не пропадет Ивановка. А пока барин в силе, чо приуныли, пошли работать, план сам себя не сдаст на мясо.

И свинарки, надевая резиновые перчатки, запевая бодрую песню, шли вкалывать.

– Э-гей, бродяги,

Пришла пора обедать!

Выбегайте из дверей,

Поспешите, поспешите,

Вам сюрприз!

Из корыт и из кормушек

Закуси! – неслось из бетонного свинарника.

Чтобы не отставать от наук и не тужить в городе, Любе выписали лучших профессоров из ближайшего ВУЗа. Они приезжали в Ивановку, и Люба сдавала сессию. Получая подарки профессора, благодарили председателя Иванова всеми добрыми словами, которые помнили:

– Андрей Георгиевич, – не выпуская руки барина, говорил профессор истории КПСС, Яков Ларионович. – Премного благодарен, вы всегда можете на меня рассчитывать. В любой ситуации, звоните в любое время. Спасибо большое, мне столько до следующей сессии не съесть. А шапка такая богатая, точно у министра.

– У министра точно такая, – отвечал Иванов и не врал.

Институт Люба окончила, не выезжая из Ивановки, даже диплом ей привез лично ректор Барабинского педагогического института. Все было хорошо, только мать, умная и добрейшая женщина, иногда журила мужа. Жужжала ему на ухо, как пчела:

– Замуж ей нужно.

Однажды папа привез в Ивановку незнакомого молодого человека. Давно такого не случалась в их заповедных краях. Обходились своими силами. Когда приходилось вызывать специалистов, их селили в специальном общежитии для приезжих, где в номерах стояла румынская мебель и вазы из чехословацкого сервиза. Ни одна чужая машина не имела право проехать на территорию заповедника «Красный Ивановец». Все передвижения контролировала специальная егерская служба. И местные знали, что с гостями лучше не разговаривать. Народишко, бывало, шептался в клубе:

– Говорят, приехавшего спеца, который вышел ночью из общаги покурить, так и не вернули в город, – вытирая лоб платком, рассказывал скотник Игорь Игоревич.

– А ты откуда знаешь? – уточнял тракторист Петр Петрович из Старой Ивановки, прибывший за новыми колесами для К-700.

– Так Васька его не увозил, видал?

– Как я мог увидать, я же из своей Ивановки не выезжал.

– Во. А мы тута живем, я самого Ваську не спрашивал.

– А Степку спрашивал.

– Ты совсем, что ли. Кто же о таких делах егерей спрашивать будет.

– А ну-ка, хвать чепуху молоть, – грозно говорил староста Захар, и мужики замолкали, только семечки трещали в их зубах.

Молодого человека, привезенного барином, расположили не в общежитии для специалистов, а разместили во флигеле барской усадьбы. На планерке Андрей Георгиевич представил его как начальника нового отдела. Барин долго смотрел на руководителей служб, собравшихся на еженедельное заседание, и молчал. Присутствующие шмыгали носами, ерзали на стульях, смотрели в потолок или пялились в окно. Наконец Ивановский председатель, отхлебнув чаю из фарфоровой чашки, сказал:

– Товарищи, с этого дня Николай Николаевич Краснов, то есть КрАснов, будет руководить службой взаимоотношений с внешним миром. Приказываю все отчеты в областную администрацию, налоговый или плановый комитеты согласовывать с ним. Ни единого документа без его резолюции из заповедника не должно выходить. Понятно? – спросил Иванов, и в голосе его была реальная угроза. Давно ивановские мужики не слышали такой стали в речах барина.

– За кого вы нас держите, коле мы совсем без ума? – начал Захар Захарович. – Ваша милость, не сумлевайтеся, еслив чо, мы любой приказ, как великое повеление, исполним. Сказали ни, так мы и будем ниже травы, тише воды. Вы только не гневитесь, от ентого нервы портятся и сердце болит.

– А теперь послушаем Николая Николаевича, – сказал председатель, когда староста выдохнул после своей пламенной речи.

– Коллеги, в целях повышения эффективности я вынужден всех просить оставаться крайне внимательными. Я не собираюсь лезть в ваши дела, вы лучше меня знаете, как работать на местах. Но, поверьте, со временем я с каждым поговорю и внятно объясню, в чем наша главная задача, которая встала перед нами в связи с надвигающимися событиями.

После таких речей даже вечно полный скептицизма главный экономист Сергей Сергеевич сказал жене за ужином:

– Дельного парня привез барин.

– С прицелом, должно быть, – ответила ему супруга, но Сергей Сергеевич не понял, о чем трындычит глупая баба.

Через несколько дней, дав молодому человеку оглядеться, Андрей Георгиевич пригласил его на обед. Иногда барин или барыня приглашали особо отличившихся холопов в дом. Бывали руководители служб, например, на день животновода приглашали заведующего фермой и зоотехника, а на день учителя звали сразу двух учителей, чтобы им не было волнительно в барском доме. Галина Федоровна любила привечать творческих работников. Бывали в доме директор клуба и библиотекарь. В этот раз были только домашние и гость.

Галина Федоровна не предупредила дочь, потому что и сама не знала. Муж ей ничего не сказал. Не в его правилах было извещать супругу. Это должна была знать кухарка Маруся и Максим Максимович.

Люба вышла к обеду в легком гипюровом платье в яркий геометрический узор. Ее сексуальные голые колени были покрыты маленькими ссадинами, потому что утром хозяйская доченька ползала на полянке и лопала землянику.

Барыня с самого утра была не в настроении, у нее не клеилась найденная в овраге крынка восемнадцатого века. Хозяин утром долго читал газеты, потом смотрел программу «Международная панорама». К обеду все по обыкновению улыбались и были счастливы.

Ровно в пятнадцать часов в столовую вошел мажордом и шепнул хозяину.

– Разрешите проводить?

– Приглашай, – ответил Андрей Георгиевич.

Через минуту Максим Максимович представил дамам молодого человека:

– Младший научный сотрудник, кандидат наук Николай Николаевич.

Галина Федоровна развела руками и многозначительно посмотрела на мужа. Люба свистнула от удивления.

Глава дома взял гостя за руку и проводил к столу.

– Николай Николаевич, познакомитесь, моя дражайшая супруга Галина Федоровна. Прошу отнестись к ее просьбам внимательно и немедленно их исполняйте.

– Очень рад, – признался молодой человек.

– Приятно познакомится, – не скрывая искренней заинтересованности, произнесла Ивановская барыня.

– А это, – продолжал Иванов, подведя Николая к дочери, – Любовь Андреевна. Как не трудно догадаться, моё сокровище. Предупреждаю, остерегайтесь её откровенности. Но не смейте перечить даже в мелочах. Отказов она не принимает.

– Папа шутит, – не соблюдая ритуал, Люба первой открыла рот.

– Очень рад знакомству, – смутился гость, и кончики его ушей побелели.

– И мне удивительно любопытно, – ответила Люба. – Но давайте обедать, суп стынет.

– Да, – спохватилась Галина Федоровна, – к столу, немедленно обедать.

Все расселись, глава семейства по старинке повязал салфетку, а Николай аккуратно положил на колени и повернулся к Галине Федоровне в предвкушении вопроса. Она не заставила себя ждать.

– Позвольте спросить, Николай Николаевич, – поднимая рюмку водки, обратилась она к молодому человеку. – Как устроились? Нравится вам вид из окна?

– Благодарю за заботу, вид приятный, комфорт на высоком уровне. Мне удобно. Никаких претензий.

– Поделитесь, пожалуйста, первыми впечатлениями о наших местах, – предложила хозяйка.

– Земли ухоженные, все прибрано. Все на своих местах. Много птиц. Уморительно красиво чирикают.

– Максим, положи гостю рябчика с грибочками, – распорядился хозяйка.

– Расскажите, что в столице происходит? – решилась спросить Люба.

– Первого мая была демонстрация, а девятого салют, – сухо ответил ей Николай, но при этом приветливо улыбался.

Первый обед прошел в милых разговорах о погоде и природе. Было заметно, как гость быстро находит нужные слова и, не скрывая смущения, старается быть откровенным и открытым собеседником. Господин Иванов внимательно наблюдал за Красновым, не торопил с ответами и не настаивал пить до дна. Матушка Галина Федоровна, старалась подложить Николаю самые вкусные куски. То и дело говорила:

– Максим, предложите гостю заливное. Максим, подайте гостю кулебяку.

Люба вставляла в разговор ничего не значащие реплики, и даже эксперт по женским намекам не смог бы их вычислить в ее милой болтовне. Например, она спросила.

– А вы читали Достоевского?

– В рамках школьной программы, – ответил Николай.

– И что вы думаете, Раскольников герой?

– Психопат и преступник, – не задумавшись, сказал Краснов, и все засмеялись.

Отобедав, папа предложил пойти в парк, но мама сказала, что после ночного ливня земля не просохла и лучше выйти на балкон. Любе было все равно, где пить чай. К чаю вынесли торт.

– У вас, наверное, праздник? – без затей спросил Николай.

– Просто воскресение, – успокоила его Галина Федоровна, и украдкой глянула на дочь.

Люба вертела большой нож и готовилась привычным движением разрезать торт.

– Люба, подожди, – остановила она ее. – Предложи Николай Николаевичу эту почетную обязанность.

Люба легко отдала нож гостю. Николай сосредоточился, прицелился и нарезал торт на ровные сегменты.

– Абсолютная уверенность, глаз – алмаз, – произнес Андрей Георгиевич. Было не понятно, он похвалил гостя или высказал удивление точностью его действий.

Обед закончился поклонами и рукопожатиями. Перед сном, Галина Федоровна долго стояла перед иконой Богородицы и читала заклинания. А ивановский барин сосредоточенно играл сам с собой в бильярд. Люба почитала недавно вышедший «Хазарский словарь» и заснула без каких-нибудь задних мыслей. А Николай Николаевич до глубокой ночи сидел у себя во флигеле. Пододвинув кресло к окну, он штудировал 10 номер журнала «Политическое самообразование» за 1984 год.

В следующую пятницу, увидев в подзорную трубу Николая задумчиво стоящим с бутылкой лимонада у памятника ее деду, Люба послала ему записку следующего содержания: «Соизвольте посетить меня сегодня вечером ровно в десять. Ожидайте в беседке, в конце сада. Вас проводят. Любовь». Ей нравилась короткая подпись без лишних изысков типа, ваша друг или жду ответа, как соловей лета.

Вечером, надев мохеровый свитер и замшевые брюки, она подошла к беседке. Николай развалился в плетеном кресле и смотрел на луну.

– Скучаешь, – не поздоровавшись, начала она.

– Ни капельки, – ответил он.

– Чем занят?

– К вам пришел.

– А так?

– Работаю.

– А вечером?

– Да так, – неопределенно ответил Николай и встал. Понизив голос, он спросил. – Вы что-то хотели?

– С чего ты взял? – удивилась Люба.

– Вы мне писали.

– Мне показалось тебе грустно, ты стоял такой растерянный.

– Где?

– Днем у памятника.

– Да, может быть.

И возникла пауза. Люба облокотилась на колону, увитую диким виноградам. Николай сел на перила и качал нагой.

Через минуту Люба спросила:

– Что дальше будет?

– Где? – уточнил Николай.

– Вообще.

– Странный вопрос. Нужна конкретика, в какой сфере.

– Ты перспективный молодой человек и приехал в деревню.

– А в чем мои перспективы?

– Не напрашивайся на комплемент. Высокий, красивый, умный, впереди годы научных успехов, карьера.

– Каких успехов? – спросил молодой человек, пропустив откровенный комплемент, но еле заметная застенчивая улыбка его выдала.

– Будешь доктором наук.

– Ерунда, скоро такой кавардак начнется, что не до науки будет. О какой карьере вы говорите, надо будет спасаться. А что такое карьера? О чем мы говорим, находясь в Главной Ивановке? Карьера это Госплан или аппарат ЦК. Нет, Любовь Андреевна, – Коля отвернулся, глянул на луну, и Люба поняла, что наступила на больную мозоль, чего и планировала делать.

– Коль, ты знаешь, что тебе придется жениться на мне.

От такой прямолинейности он даже вспотел, подтянулся и, покрутив головой, как боксер перед боем, сказал:

– Я рассматривал такое развитие ситуации, но это была не стратегическая линия. Предполагалось, что, если вы полюбите меня, и ваши родители будут не против, при некоторых обстоятельствах я мог бы просить вас стать моей женой. Но, повторю, это не рассматривалась как генеральный план действий.

– А какай был генеральный?

– Успеть подготовить ситуацию к переходу и через три-пять лет, в зависимости от развития событий, уехать за границу.

– Прям совсем за настоящую границу? Эмигрировать? Смело.

– Предположительно через пять лет это будет массовое явление.

– Да ладно? Кто тебя отпустит. А где ты учился?

– ВПШ.

– Это как МГУ?

– Нет, совсем другой профиль.

– Коль, не напрягайся. Мама, скорее всего, уже попросила Богородицу, чтобы ты меня полюбил. Папа, наверное, уже решил, что из тебя получится неплохой зять, тебе просто некуда деваться. Так что посмотри на меня внимательно и привыкай к тому, что у тебя скоро появится жена. Понимаешь, Богородица маме не откажет. Ты все равно собирался пожить у нас пять лет, вот и поживем вместе. Что тебе во флигели маяться, по вечерам одному грустить.

Столбняк не отпускал Николая, он только мог сжимать и разжимать кулаки, чтобы поддерживать контакт разума со своим телом

– Вы меня совсем не знаете, – наконец выдавил он.

– Коль, ты думаешь, тебя не проверили перед тем, как привезти? Ты видел наших егерей, они в погранвойсках служили, в областном КГБ практику проходили. Они из мертвого зайца информацию вынут. А ты живой человек. Если папа тебя притащил, значит, ты белый и пушистый. Давай я тебя за руку возьму, тебе легче станет.

Девушка взяла Николай за руку, а потом обняла и прислонилась к нему, как прижимаются к плюшевому медведю.

– Успокойся, миленький, все будет хорошо. Мы поженимся, тебя никто не тронет, маме ты понравился. Будешь так же работать, но зато каждый вечер у тебя будет женщина, способная вынести тебе мозги на пустом месте. Ты согласен?

Николай нюхал ее волосы, пахнущие ромашками или чем-то другим, он не разбирал тонкостей цветочных ароматов. Он уперся в девичью грудь, спрятанную под махровым свитером, и думал, какая у него простая история любви. Он даже не успел пострадать, не переживал, не впадал в прострацию от страсти. Все произошло мгновенно. В этот момент он догадался, что пропал, что ему по душе такая прямота и простата отношений.

– Понятно, – ответил он.

Люба засмеялась тихим приятным смехом домашней радости. Погладила парня по спине, просунув руку ему под рубашку, и произнесла:

– На первом свидании я не целуюсь. Приходи завтра.

– Надо предупредить твоих родителей, – перешел Николай на «ты», не заметив, как это само собой произошло.

– Давай несколько дней подружим. Скажем предкам, что хочется романтических вечеров под пенье соловьев, со стихами и прогулками за реку. Хотя от них ничего не скроется. Доложат.

– Я не против, лишь бы они не разозлились. Неприлично без разрешения.

– Сядь, – приказала девушка и толкнула парня на кресло. – Значит так, милый, – говорила она, приглаживая мохер на груди, он от соприкосновения с рубашкой Николая наэлектризовался и стоял дыбом. – Я любимая дочка хозяина, как скажу, так и будет. Ты сказки читал?

– В рамках школьной программы, – буркнул Николай, и Люба звонко засмеялась. – Хороший мой, – продолжала она, – мы ничего предосудительного делать не станем, но и приходить завтра к предкам за разрешением встречаться со мной не надо. Им тоже хочется эмоций, пусть немного понервничают. Это как в хорошем кино. А ты кино любишь?

– Смотрю, – кивнул Николай.

– А ты не сухарь?

– Что это?

– Какой-то зажатый.

– Много новых и ярких событий случилось за несколько дней. Я не ожидал, что приеду в заповедник, не думал, что встречу тебя. Я жил размеренной жизнью, числился в плановом отделе организационно-партийной работы. Думал, как приспособиться к переменам. А потом я здесь и передо мной маячит свадьба. Ты бы не офигела?

– Да, есть от чего тормознуть. Поверю тебе на слово. А ты песни под гитару поешь?

– Нет. Не пою, а что?

– Ой, как хорошо, теперь я тебя по-настоящему полюбила, как я этих бардов не терплю, ты бы знал. С ума все сошли, поют и поют. Есть хочешь?

– Да так.

– Мань! – крикнула Люба.

– Ау, – ответили ей из кустов.

– Тащи еду, будем жениха кормить, оголодал бедненький.

На дорожку, ведущую к беседке, выскочила кухарка Маруся и выкатила тележку. Она стремительно накрыла стол белой скатертью, выставила хрустальные бокалы, налила вина, выложила серебреные приборы, достала из сумки закуски и горячий бифштекс средней прожарки, обсыпанный кедровыми орехами, настоянными в гранатном сиропе.

– Ешь, милый, мясо еще горячее, – приказала Люба.

– Шикарно, – вырвалось у Николя. – Как это у тебя получилось.

– Это все Марусенька, она говорит, что мужик должен быть сытым, а ты в столовке совсем не поел. Я в таких делах еще не опытная, а Маруся замужняя дама, толк знает. Правда, Мань?

Маруся прикрыла рот рукой и тихо хихикнула.

– Все, ступай, посуду утром забреешь. Спасибо, Мань.

Маруся поклонилась, махнула салфеткой и, виляя попой, удалилась по дорожке в сторону дома.

Милая во всех отношениях ивановская барышня, совершенно несоветского воспитания, села напротив жующего молодого человека и стала заглядывать ему в рот.

– Что? – проживав, спросил Коля.

–Да так, – ответила Люба.

И произошла химия. В тот момент, когда Люба обнимала Колю, а он вдыхал запах женщины, между ними произошел сговор. А сейчас случилась химия. Он улыбнулся и, отрезав большой кусок бифштекса, засунул его в рот. Она закрыла лицо ладошками и прыснула от смеха.

– Выпьем, – предложила она.

– За что? – спросил Николай.

– За тебя.

– Нет, за тебя, – не согласился Коля.

– За нас.

– С удовольствием. За нас.

Они чокнулись, выпили, и Любовь Андреевна страстно поцеловала Николай Николаевича.

– Ну, не смогла сдержаться, – скорчив смешную рожицу, призналась девушка.

С этого вечера началась их дружба, а в Ивановке стали готовится к свадьбе.

На планерках барин старался не показывать, о чем знают во всех четырех Ивановках. Коллеги Николай Николаевича, как могли, сдерживали порыв припасть к руке будущего зятя хозяина. Домашняя прислуга перестраивала спальню девушки в спальню молодоженов.

– Женихаются, – обсуждали птичницы актуальную тему.

– Когда я со своим дружила, – вспоминала Ольга, бригадирша птичниц цеха племрепродуктор первого порядка. – Мы две недели от моих родителей прятались, боялись, что папка зашибет. Помню, хахаль мой лезет мне под юбку, а я его не пущаю, а самой так хочется, аж зубы сводит. Но порядочная девушка, того, должна только после сватовства давать.

– Что того, что того? Тоже мне нашлась, – интеллигентно возражала ей рядовая птичница, не соблюдая субординацию.

– Ты-то свого сразу в кусты потащила.

– Так это на Купалу было, кого ждать, когда подвернулся? Да и нравился он мне.

– А у нас чинно все было. Он к папаше сватов заслал, а сам под окном подслушивал. Папка с мамкой уже знали. У нас в Нижней Ивановке разве скроешь чо! В тот же вечер помню, целовались на лавочке, мимо проходит парторг Илья Ильич и кричит: Каво бесстыдники делается? А мой ему отвечает: Не сикати, Ильич, все теперя по закону. Тогда извинился Илья и поздравил нас с помолвкой. Эх, – глубоко вздохнула Ольга и, закачавши головой, запела:

– Без меня тебе, любимый мой,

Земля мала, как остров,

Без меня тебе, любимый мой,

Лететь с одним крылом.

Ты ищи себя, любимый мой,

Хоть это так не просто, – и не сбивая голоса, крикнула, – пошли, бабы, до конца смены еще два часа!

Более всего старалась не подавать нервного виду барыня Галина Федоровна. Она, встречая Николая, улыбалась и успокаивала его и себя:

– Все будет прекрасно, все утрясется, пройдет суета и жизнь наладится. Будете жить поживать, добра наживать.

– Да куда им, – вставляла свои пять копеек бабушка Александра Сергеевна. Люба сама поехала к ней в избу у темного леса, чтобы рассказать о том, что она влюбилась.

Александра Сергеевна, хоть и была в преклонном возрасте, но не утеряла здравомыслия, выслушала внучку и спросила.

– А он тебя любит?

– Куда ему деваться, ба, – ответила Люба и выпила компоту из дикой жимолости.

Баба Шура в косынке, в стеганой поддевке, в галошах, надетых летом на меховые чуни, выглядела как старушка-знахарка из русской сказки. Говорила она складно и умела слушать. Кроме ключницы и денщика у нее на хуторе никого не было. Денщик Савелий носил за ней по лесу рюкзак, и порой выбивался из сил, стараясь, поспевая за шустрой старушкой.

Лукерья, старшая дочка бывшей сиделки, давно была переведена барыней в ключницы, так как сиделок в хозяйской усадьбе пока не требовалось. В лес она не ходила, отнекиваясь:

– Дом сторожить надо. Нечего по лесу шастать.

Савелий с ней спорил, что никто не посмеет зайти.

– Да что ты говоришь, – возмущалась Лукерья.

– Пошли с нами, – не унимался Савелий. – В лесу-то безопаснее. А то тут гуси-лебеди налетят и украдут нашу красавицу. Правду говорю, Александра Сергеевна?

Баба Шура отвлекалась от своих дел и успокаивала спорщиков.

– Брось ее донимать. Пусть дома сидит, на печи греется. Тебе со мной в лесу хлопотно, ты еще бабу тянешь. Ох, мужик он и есть мужик. Сиди ровно, держи сито, – приказывала Александра Сергеевна.

Она не могла жить без дела и все время разбирала травы, ягоды, грибы. Сушила их и складывала в полотняные мешочки. Баба Шура любил лес и внучку Любашу. Она часто забирала ее к себе и рассказывала сказки о хитрой лисичке, дуре белочке и невезучем сером волке.

Долго ли, коротко ли, но пришло время свадьбы. В сельмаг завезли модной одежды; индийские джинсы, польские батики, итальянские туфли. Два грузовика с прицепами привезли шампанское. Весь плановый отдел «Красного Ивановца» последнюю неделю носился в мыле, занимаясь заготовкой всего необходимого.

Как всегда, шахтеры из Нижней Ивановки пообещали не выходить из забоя и перевыполнить дневную норму на 200 процентов, за себя и за того парня Николая. Начальник механизированной технической станции, лично мыл машину молодых и натирал ее для блеска специальной американской мастикой. Директор клуба предложил хору выучить песню Романтикэ Музыка – Анатолий Кирияк, слова – Григорий Виеру. Исполняется на молдавском языке:

Рыулвуинтормие драгу мий

Дар май мултадорокюл ла кулуй,

Ну те супэра ту юбитулмеу

Кэрэмынаша кум амфостмереу.

Романтикэ-мь-е тристеця ши инима,

Романтикэ-кэрунтеця ши лакрима,

Романтикэсингуря, сау ку драгост я

Романтикэ вой рэмыня.

В назначенный час на крыльцо барского дома вышла невеста в розовом платье с открытыми плечами. Фату несли три рыжих мальчика и три девочки первоклассницы в белых венках и с крылышками, как у амурчиков.

В церкви в строгом костюме, в сером брачном смокинге английского покроя с ноги на ногу переминался жених, его поддерживали бодрые парни из числа передовиков производства и комсомольского актива. Дорога к храму была усыпана лепестками цветов абрикоса, народ в праздничных одеждах выстроился вдоль дороги и при приближении автомобиля старался попасть букетом в невесту. Она ловила цветы и улыбалась.

Водитель Вася ехал так величественно, как будто вез галактическое сокровище. Ивановский помещик Андрей Георгиевич в бархатном сюртуке по старинному фасону ввел дочь в церковь. После церемонии венчания, выходя из храма, молодые провалились в такое оглушительное Ура, что оно могло поднять из могил весь ивановский народ, начиная с 16 века.

В этот раз столы поставили на лугу. Воздушные шары поднимали транспаранты: «Совет да любовь», «Если хочешь быть счастливым – будь». Напитки лились рекой, столы ломились от горы праздничных блюд, играла музыка. Ивановские дети радовались радостнее и веселились веселее, чем на новогоднем утреннике.

Николай Николаевич не скрывал счастья, но старался держать лицо. Люба в этот день позволяла народу любить себя до кончиков волос, и народ налюбовался вволю. Он восхищался ею, и готов был на любой поступок ради любимой барышни Любашеньки. Галина Федоровна после долгих приготовлений, на протяжении которых она все держала под контролем, расслабилась и выпила немного лишнего. Ей стало так хорошо, что она была готова станцевать Цыганочку, но ноги не послушались, и она осталась сидеть рядом с мужем. А барин каждые полчаса выходил из-за стола и обнимал народ. Любой в этот день мог подойти к нему и обнять батюшку Андрея Георгиевича.

Баба Шура, что-то шепнула внучке и незаметно подсыпала ей в шампанское порошка. Старший егерь Степан Степанович заметил, но решил, что старуха не посмеет отравить внучку прямо за свадебным столом. И он был прав, Александра Сергеевна приготовила успокоительное снадобье, что бы ее любимая внучка выдержала самый счастливый день и не упала от любви, обрушившейся на нее.

Любины обнаженные плечи вынесли бремя всенародной Ивановской любви, молодых отпустили на закате, а сами продолжили. Никого не разгоняли до самого утра. На второй день всех опохмеляли и кормили завтраком. К вечеру барин объявил дополнительный выходной, и люди потянулись отдыхать.

В барском доме началась новая эпоха. В Ивановке что-то неуловимо изменилось в лучшую строну. Пошла белая полоса. Молодые провели неделю в палатке на берегу пруда, а потом неделю в санатории-профилактории. Николай носил любимую на руках, и она отвечала ему лаской, обнимала, целовала, позволяла себе и мужу такое, чего не видела в эротических фильмах, попутно доставленных в их заповедник с грузами из западного Берлина.

После ласк Коля любил выйти на воздух. Люба накидывала на себя одеяло и шла к мужу, обнявшись, они стояли и вдыхали чистый воздух Ивановки.

– Что же будет? – спросила Люба.

– Будет новое время, все перевернется, партия развалится.

– Ты знаешь, что делать?

– Готовимся, – успокоил он жену.

В апреле выступил Горбачев и объявил перестройку, а у Любы Красновой родился мальчик. Всем Ивановским выдали премию, народ с энтузиазмом высказал благодарность, в барском доме хорошенько отметили и назвали ребенка Юрой. Не было долгих споров, не листали святцы или орфографический словарь со списком имен, решили, что Юра, это почти Георгий – как прадед.

Родила Люба легко, но беременность проходила непросто. Ей было тяжело думать о будущем, она впадала в состояние мутного видения, во сне ей приходили картины пожаров и бомбежки. Хорошо помогали настойки бабы Шуры и ванны из парного молока. Но Юра получился славным мальчиком, дед Андрей Георгиевич в нем души не чаял, баловал и тискал, как маленькую собачонку.

Бабушка Галина Федоровна, выговаривала мужу:

– Замучил внука, оставь его, пусть мультики посмотрит.

На что он серьезно отвечал ей:

– Мультики не убегут, а дед и помереть может.

Веселый детский смех, и суета вокруг малыша, наполняли дом. Казалось, что перемены где-то далеко за темным лесом, за горами и за морем. Страна металась в агонии, а в заповеднике смотрели телевизор и удивлялись, какой предусмотрительный Николай Николаевич, все знал, все предвидел. Ивановские не просто приняли его как члена хозяйской семьи, а стали уважать. Мужики при встрече, ломали шапку и спешили пожать руку.

Люба не лезла в дела мужа и отца, но знала, что все идет очень хорошо. Юра рос, пошел, заговорил. Первое слово было мама, второе – деда, а потом он сказал, что-то похожее на баба или папа. Нянька Юля читала мальчику сказки, водила гулять, вытирала сопли. Настало время, и мальчику купили школьный костюмчик. Николай решил, что будет хорошо, если ребенок пойдет в общую школу, и у него не будет привилегий. Все посчитали, что это в духе времени.

Независимо от строгости заповедника, в Ивановках внимательно следили за событиями и понимали, что надо приспосабливаться. Николай и Андрей Георгиевич предприняли большие усилия и перевели Ивановку на полную автономность.

По случаю очередной компании, приватизировали соседние с темным лесом болота. Разведали недра и поставили нефтяную вышку. Сократив посевные площади, перестроив механические мастерские, и некоторые традиционные производства, направили высвободившиеся души в другие сферы деятельности. Значительно увеличили службу охраны, егерям выдали автоматы и новые вездеходы. Трудодней по норме в «Красном Ивановце» стало меньше, а выплаты по ним больше. У народа появилось свободное время. Чтобы он не скучал, в каждой Ивановке построили новый спортивный зал с банным комплексом и массажным кабинетом. Люба бывала в этих спортзалах и удивлялась, как пошло это народу на пользу.

Юра рос общительным мальчиком и, окончив школу, потребовал отправить его в институт областного Новослободска. Он хотел изучать социологию. Тут и кончалась белая полоса.

Спускаясь с высокого крыльца господского дома, у Галины Федоровны закружилась голова. Ей стало дурно и с каждым днем становилось хуже. Местные доктора ничего не нашли, не было рака, и диабета. Конечно, в Ивановку привозили крупных специалистов из медицинских институтов, они старались помочь, но однажды вечером, сидя перед телевизором, Галина Федоровна задремала и не проснулась. Барыня не дожила до 63 лет несколько недель.

Похороны прошли скромно. Ивановки погрузились в траур. Эти похороны как будто накрыли заповедник мокрым войлоком, все почувствовали духоту. Бабы собирались в Красных уголках и тихонько плакали, мужики, помалкивая, курили в кулак. Андрей Георгиевич почернел. Он шел за гробом жены, волоча ноги, от его бодрой походки в стиле Петра Первого с картины Серова, ничего не осталось.

– Недолго ему, – глядя на барина и вытирая нос, сказал староста Захар Захарович. -Держись, барин.

Кого-то время лечит, а кого-то калечит. Скоропостижная смерть супруги не убила помещика Иванова, но он все чаше впадал в апатию. Единственное, что по-прежнему его радовало, это приезд внука, но Юра учился в областном центре и навещал родовую усадьбу не часто.

Николай, отправляясь в город по делам, проведывал сына, давал ему деньги, оплачивал квартиру и прислугу. Дела все чаще требовали его присутствие в Новослободске. А в Ивановке все было по-прежнему, Андрей Георгиевич занял свое место на высоком крыльце барского дома и в погожие дни любил наблюдать с холма за Главной Ивановкой. После смерти жены в нем надломился стержень, и перед Рождеством 2007 года он сказал дочери:

– Не переживу следующий год. Ты, милая, знай и, если что, обращайся к Штирлицу. Он в курсе всех дел. Похороните меня тихо, без салюта и вороных тяжеловозов, запряженных в катафалк.

Дочь не стала, спорить, выпила порошку из корешков валерьянки, распорядилась, чтобы Максим Максимович не выпускал старика из виду, и стала жить дальше. Отец знал и не пережил. Еще плотнее накрыло Ивановку, еще тяжелее надавило на людей. Смерть дорогого барина ознаменовала окончательный конец эпохи, все ожидали дурных вестей.

Если их ждать, они обязательно придут. Сначала стали доходить слухи, что с Юрой случилось несчастье. Потом, стали шептаться, что у Николая есть вторая жизнь.

Люба советовалась с бабой Шурой.

– Что делать? – спрашивала она 90-летнюю старушку, в которой был клад житейской мудрости.

Александра Сергеевна высохла, но до сих пор ходила в лес, не так надолго и не так далеко, как раньше. Она, по-прежнему, жила в избе на краю леса, у нее поменялась ключница, старая Лукерья умерла, и Люба распорядилась, назначить к бабушке новую Лукерью из той же семьи. Так в Ивановке было заведено много веков назад. Если ты Степан, то и сын твой будет Степан, и не важно, сколько, у тебя детей. Всем надлежит называться Степанами, а в семье вы разбирайтесь сами. Если ты работаешь на ферме или в школе, то и дети твои пусть работают там же.

– Династии, самый верный способ передачи трудовых секретов и навыков, – говорил еще Георгий Михайлович Иванов.

Естественно, некоторых детей отправляли учиться в институты и техникум, деревне нужны специалисты, а врача или зоотехника надо выучить. Вот и ехала ивановская молодежь в город, но потом обязательно возвращались, не было дураков, все бросить ради жизни в городе. Да и страшно было. Никто не видел, но говорили, что много лет назад, еще при царе, некоторые ивановские оставались в городе, но потом быстро погибали при странных и невыясненных обстоятельствах.

Баба Шура, на вопрос внучки прошуршит у себя в чулане, добудет травки и настойки и скажет:

– Милая, завари и пей утром по сто грамм, а это на ночь по 15 капель. Смотри не перепутай. И выброси глупости из головы.

Как ни старалась Любовь Андреевна, но раздражающие мысли отпускали ее ненадолго. Ей не хотелось все потерять. После смерти отца, когда захлопнулась чугунная дверь родового склепа Ивановых, Люба вызвала нотариуса Отто Михайловича Исаева.

Этот добродушный человек давно появился в Ивановке. Приезжал он раз, два в год на 5 дней, жил в санатории-профилактории, любил охотиться на вальдшнепов, ходил с двустволкой по полям и садам. Ловил на речке пескарей и улыбался молодым вдовам.

В Ивановке, как в любой деревне, случались несчастья: то мужик в болоте на нефтепроводе простынет и умрет от воспаления легких, то в шахте надышится газом, и под свой трактор попадали. За несчастные случаи на производстве барин всегда платил щедро, не обижал горемычных. Но в жизни людям нужны не только деньги, поэтому обаяние нотариуса Исаева, по прозвищу Штирлиц, действовало на женщин как натуральное колдовство.

Отто Михайлович успокоил Любовь Андреевну, что в любом раскладе, при разводе или смерти мужа, она не останется без средств к существованию. Документы он ей не показал, но прощаясь, и целую руку признался:

– Пока я жив, вы в полном ажуре. Если, что понадобится, немедленно телеграфируйте.

– Благодарю, – ответила Любовь Андреевна.

Черная полоса в ее жизни все темнела и темнела. Скоро ушла бабушка. С хутора примчался денщик Савелий и сообщил.

– Не стал звонить, решил лично сообщить. Скончалась благодетельница.

По Ивановкам разнеслось весть: ведьма померла. И особо впечатлительные селянки стали бояться спасть в темноте, зажигали свечи, и перед сном читали «Отче наш».

А когда случилось то, что в корне изменило жизнь Любовь Андреевны, она уже была закаленной невзгодами женщиной среднего возраста. Анонимные источники доносили, что у Николая есть любовница. Мало ли что говорят злые языки за границей заповедника? Только однажды с КПП позвонили и доложили:

– Здравия желаю Любовь Андреевна, это старший егерь первой роты охраны Степан Степанович. Разрешите доложить.

– Говорите, – не выдавая удивление, разрешила она.

– На КПП задержали автомобиль. Женщины говорят, что к вам. Предоставила документы на имя Сары Николаевны Красновой.

– А ударение куда? – зачем-то уточнила Люба, хотя сразу все поняла.

– Ударяет на а. Что прикажите?

– Сопроводите ко мне.

– Слушаюсь, – и Степан дал отбой.

Таким образом, в дом попала Аня и Сара. Не бросать же несчастную женщину с ребенком в жестоком мире честолюбивых и безответственных мужчин!

Анна пришлась ко двору, она скоро вписалась в процесс и стала что-то вроде компаньонки при барыне. Она знала свое место и была благодарна. Подругами Люба и Аня не стали, но что-то роднило их души.

Анна Павловна влюбилась в Ивановку, она никогда раньше не видела настоящую корову, не ходила босиком по траве, не пила воду из колодца и даже не каталась с Петром Петровичем на тракторе. Анна вписалась в Ивановку, ей полюбились поля и луга. Она восхищалась садами, прудами, рекой и, как все нормальные люди, страшилась заходить в темный лес. Сидя в самом заброшенном углу парка с чашкой чая, она могла часами молчать и наблюдать за полетом пчелы.

Даже первые морозы не испугали ее. Когда река замерзла, когда дорогу перемело метелью, когда сугробы скрывали крестьянские избы до самого окна, когда школьники прокапывали тоннель от дороги до входа в здание, Аня надевала пуховик, обувала валенки и шла катиться на лыжах с горы Жопа. Зимой над Ивановкой стоял пар и хлебный дух. От пекарни пахло жареной корочкой, от школьной столовой малиновым киселем, в деревенской кулинарии жарили картошку, и посетитель, открывая дверь, выпускал ее дурманящий запах. Снег хрустел под ногами, с крыш свисали прозрачные сосульки и сверкали на солнце, отбрасывая искры в разные стороны. Свиристели ели рябину, синички клевали сало в кормушке у детского сада, а в елках вокруг памятника Георгию Михайловичу Иванову снегири свили гнезда.

Подростки на замершем пруду, рассекая лед, выписывали фигуры, пенсионеры в тулупах сидели у лунок под крутым берегом и караулили налима. Малыши катались с горки, бабы сплетничали у магазина промышленных товаров. Мужики, щелкая семечки, и спорили за Америку.

– Они в Мексиканском заливе обгадились по самое не хочу, – высказал свое веское мнение экономист Сергей Сергеевич.

– И чего, цены-то не выросли, ОПЕК не дал, – прижимая к груди батон и банку шпрот, не сдавался его оппонент, специалист из отдела кадров.

Когда, жонглируя лимонами, к ним подошел третий, он бесцеремонно прервал политическую дискуссию, и Сергей Сергеевич сказал:

– Китай свое не упустит! Айда, братцы, в парк на качели.

И трое мужчин, движимые мечтой о величии страны, направились по аллее в парк культуры и отдыха.

Ивановка все еще дышала полной грудью и внешне, казалось, незыблемой, как при дедушке и папе, но Любовь Андреевна знала, что недолго осталось ей надрываться.

Терапия Юры

– Извините, Юрий Николаевич, традиция, – сказал водитель, глянув в зеркало на мужчину средних лет, развалившегося на заднем сидении. Пассажир стучал по клавишам ультратонкого компьютера. Подняв глаза, он кивнул:

– Да, Вася.

Миневэн «Мерседес бенс» плавно остановился на обочине ухоженной дороги, ведущей от Павловского тракта к хозяйству «Красный Ивановец». Василий Васильевич вышел, обошел автомобиль, посмотрел в поле, и спрятался за машиной. Через минуту он вышел, вытирая руки влажной салфеткой, сел за руль, и черный автомобиль с затемненными окнами, почти не нарушая природной тишины, покатился в Ивановку.

В нескошенной траве в кювете скрипели кузнечики, воробьи прыгали по асфальту, склевывая лесных клопов, которых занесло из темного леса свежим западным ветром. В полях не было видно тракторов и машин, и, с другой стороны дороги, в лугах и садах не было людей. Давно закончилась пора борьбы с вредителями, когда школьники под руководством опытных специалистов выходили в сад, собирать противных волосатых гусениц бабочки-Боярышницы. Их складывали в пластиковые пакетики и отправляли на птицефабрику, на подкормку молодняку.

Это была прекрасная летняя пора, когда все посеяли, а убирать еще рано. Трава была ярко-зеленая, вода в реке уже теплая, а в прудах еще не зацвели водоросли. Птицы пели днем и ночью. Зайцы резвились на лужайках.

Юра все это не очень ценил, но понимал смысл слова «Родина». С любовью у него было напутано. Сидя в машине под кондиционером, он не отвлекался на красоты природы. Чего он не видел? Поля, луга, пруды, река, темный лес все было знакомо с детства. Он здесь родился и вырос, знал каждый колосок, поворот на реке, глубину в пруду, катался на велосипеде по этому саду, скакал на коне по тому лугу, ездил с отцом в поля. Мать позвала его приехать в Ивановку по важному делу. Он повиновался. Ему не хотелось опять все испортить.

Однажды он записал:

– Я много раз все испортил. Это у меня получалось само собой, не специально. Мне в голову не приходило, что все может пойти не так, как надо. Все хотят, чтобы было, как они придумали, а у меня получается, по-своему. Сорвать урок в школе, это было самое простое. Я не хотел, оно само получалось. Стоило мне спросить учителя, что он думает, и меня сразу хотели выгнать из класса. Но меня нельзя выгнать. Ай эм Краснов. Если все играли в прятки, я, не подумав, мог залезть к нам в амбар, и меня через полчаса искали всей деревней, но в амбар не заглядывали, потому что им было строго запрещено входить на усадьбу. Откуда я мог об этом знать, это мой дом, мой амбар и я там знаю каждый закуток. Я мог запросто испортить настроение. Мог испортить планы на день или на жизнь. Мать быстро поняла, что я не такой, как Ивановы. Сажая меня на трехколесный велосипед, она приговаривала.

– Покажи им, что ты Краснов.

– А как это, – спрашивал шестилетний мальчик с выгоревшим чубчиком и с веснушками на носу.

– Будь собой, малыш, – говорила она и подталкивала велосипед с горки.

Я летел вниз, забыв о тормозах и орал.

– Берегись, барин едет! – Так нянька Юлька страховала меня у подножья горы Жопа.

Отец приезжая из деловой поездки, привозил модные шмотки и музыку. Разбирая подарки, он говорил.

– Послушай, это самая новая запись.

Я врубал магнитофон, и меня колбасило от «Продиджи» или «ДДТ». Я выворачивал громкость на полную мощность, и соловьи в саду падали с веток. Маруся на кухне вынуждена была обернуть бокалы туалетной бумагой, боясь, что они расколются от такой музыки.

Юра Краснов был добрым и отзывчивым человеком 40 лет. Его очень редко называли Юрий Николаевич, чаще в свой адрес он слышал; Юрка, Юрик, Юрок, Юран и даже Жорик. Жизнь его была трудной, несмотря на золотую ложку во рту, с которой он родился.

– Юра, Юрочка, Юрасик, – шептала Наташа, водя пальцем вокруг его пупка. – Как же тебе повезло.

Кроме Наташи, у Юры были Лены, Тани, Марины, одним словом, вчерашние подружки; Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, Колетта, Полетта, Клоретта, Флоретта, Мариетта. Все они считали, что ему повезло. Юра не видел никакого везения, такой была его судьба. А то, что он делал со своей жизнью, никого не должно волновать. Но мать и отец не могли смириться. Его везучая жизнь привела к тому, что теперь он живет затворником. С ним всегда и везде надзиратель, и каждый день он записывает все, что помнит.

Доктор – крупный специалист, светила с мировым именем, нашел для Юры терапию. Он потребовал, чтобы пациент записывал, о чем думает и что с ним происходит в виде пьесы и монологов. После того как началось лечение, у Юры ничего необычного не происходит.

А раньше с ним творились чудовищные события. Превращения начались на первом курсе института, куда Юру зачислили без экзаменов, потому что он не захотел ехать в середине лета в Новослободск и париться там в жару. В это время в Ивановке он мог целыми днями гонять с девчонками на машине, купаться на речке, а вечером устраивать шашлыки с фейерверками.

Первого сентября он появился в институте, огляделся и, как ему представлялось, принялся правильно жить. На первом крупном мероприятии в актовом зале, где первокурсников принимали в студенты, он выкатил на сцену бочонок крымского вина, который позже распили в коморки диджея. У Юры сразу появилось много новых друзей и несколько симпатичных подруг.

Учиться на факультете социологии было легко, в Юриной группе оказалось двенадцать девчонок, и почти все относились к нему с терпением, только некоторые не скрывали обожания. Жил он в своей квартире, в доме на набережной, с видом на парк. Носился по городу на новой тачке, ужинал в ресторане «Слобода», считавшимся самым дорогим в городе. В клубе «Компас» его знали все охранники, гардеробщики, администраторы и бармены.

Об этом времени Юра вынужден был писать часто, потому что воспоминания о первой зиме в городе всплывали в его памяти как мазут, который когда-то выбросило волной на пустынный берег и замыло песком, а через несколько лет, шторм все перемешал, и куски мазута всплыли, как говешки.

Когда на горизонте появлялся старый знакомый, – например, Юра смотрел новости Новослободска, и там рассказывали о директоре МУП «Дорожник» Иване Петрове, – то у Юры щелкал тумблер воспоминаний.

– Ладно тебе ломаться, как целка, – хватая высокую блондинку за талию, наезжал Ванек. – Смотри, твоя подружка с Юркой договорилась, чо ты жмешься. Ты нас знаешь. Поехали в баню, душно тут, накурено, надо смыть это. Ничо с тобой не будет.

– Юра, брось их, поехали вдвоем, – выдувая трубочкой пузырьки в коктейле, говорила Наташа. – Нам и вдвоем будет хорошо. Нафига они нам. Тем более, она Ваньке не даст, как бы он не просил. Она только после свадьбы. Там железные принципы.

– Поехали, – соглашался Юра, и они мчали с Наташей в баню. Ванька, бросив недотрогу, падал к ним на хвост и весь вечер пил вискарь.

– Может, ему проститутку вызвать? – интересовалась банщица, – а то скучно мужчине.

– Не хочу за деньги, хочу бесплатной любви, – огрызался Ванька.

– Я заплачу, – предлагал Юрий, но Ванек стоял на своем:

– За деньги и дурак сможет, а я хочу по любви телку снять.

Бани, кабаки, ночные клубы в Юркиной памяти превращались в сплошное месиво угара. Когда однажды перед приездом отца он не успел убрать в квартире, потому что проспал, и отец увидел срач, то было принято решение прислать из Ивановки домработницу Лукерью. Это значило, что теперь родителям будет известно обо всех его приключениях. На какое-то время Юра остепенился, стал чаще ходит в институт, получил грамоту за активное участие в работе студенческого профкома. Он даже сдал сессию без троек, что отметили все педагоги, и отец купил ему новую машину.

Когда его звали оттянуться в клуб или в баню, он часто отказывался. Некоторые приятели, не понимающие ситуации, предлагал заплатить Лукерье за молчания. Тогда Юра им говорил:

– Не выйдет, у нас так не получится. Это столетьями формируется. Менталитет называется. Деньги она возьмет, но все равно расскажет.

– У, как не по-нашему, – удивлялись приятели.

– Как это не по-нашему? Везде так. Взял бабки и при первом наезде раскололся. Нет, скажешь? – отбивался Юра, защищая своих людей.

Так как он стал реже бывать в клубах и кабаках, то начал пить дома. Он приглашал нескольких знакомых, и они напивались до усрачки под модную музычку. Был период, когда пили только шампанское. Юра покупал его коробками. Лукерья жаловалась:

– Барин, бутылки тяжелые, я надорвусь когда-нибудь. Вы бы дали денег, я дворника найму вынести посуду.

– Возьми в тумбочке, – отвечал Юра из ванны, отмокая субботним полднем после пятничной попойки.

После того как немного выпившего Юру, в первый раз поймали гаишники, ему удалось отмазаться, заплатив начальнику ГАИ. Но отец строго наказал:

– Еще раз и будешь ездить с водителем.

– Как скажешь. Твоя воля, – ответил Юра. – Он всегда так разговаривал с отцом, никогда не перечил и со всем соглашался. Он и с матерью не спорил, не выдвигал ультиматумов, не приводил аргументов против.

– Хорошо, мам, как скажешь пап, – и они ему верили.

Следующий раз случился скоро. Гаишники, поняв, что Юра дойная корова, пасли его машину у каждого ресторана. Как только после захода солнца он выезжал на проспект Ленина, его сразу тормозили. Пару раз они промахнулись, а на третий он оказался бухой в три пи-пи. Деньги они, конечно, взяли и отпустили. Но через неделю Юра устроил гонки с сыном начальника комитета по дорожному строительству Новослободской области. Их поймали на перекрестке, зажав двумя УАЗиками и ОМОНовским БТРом.

После таких закидонов какой-нибудь студент икс отправлялся рядовым в армию, а Юру лишили прав, потому что дело вышло из областного уровня. Начальник ГИБДД сделал все что, мог, даже губернатор развел руками и сказал:

– Перетопчится, ты уж прости, Николай Николаевич. Но, сука, их надо учить. Этого я вообще уволил, распустил сыночка. Извини, уважаемый, Николай Николаевич, ничем не могу помочь. Пусть без прав ездит, гайцы выпишут ему справку, что подателя сего не трогать, бля. Пойми и ты меня.

– Понимаю, – прищурив глаз, сказал Николай Николаевич Краснов, и принял беспомощность губернатора за трусость и нежелание действовать.

На следующий выборах этот добрый толстячок даже не попал в списки кандидатов в депутаты местного законодательного собрания. Но Николай Николаевич взвесил ситуацию и решил не переть на рожон против судьбы, а прислать водителя.

– Сын, слушай, – снимая перчатку, сказал Ивановский барин. – Ситуация складывается таким образом. Они все говно, но ты тоже гусь. Я предупреждал?

– Предупреждал.

– Думаю, будет лучше, если тебя станут возить. И матери спокойнее. Она извелась уже. И мне мозг вынесла, требует, сделать с тобой что-нибудь. Что с тобой сделать? Говори, не задерживай, – требовал отец, держа сына за плечо.

– Пап, как скажешь, так и будет. Я понимаю. Я постараюсь.

– Хорошо, поехали в «Слободу», пообедаем, – на этом воспитательный момент заканчивался.

На следующий день из деревни приехал Вася.

– Здравия желаю, барин, – заговорил этот крепкий детина, держа подмышкой форменную шоферскую фуражку.

– Привет, вот ты здоровый. Чей будешь? Лука, возьми фуражку. Проходи, садись, – Вася присел на банкетку в коридоре и забасил:

– Я тут, так привычнее. Я Василий сын Василия из Дальней Ивановки, прислан к вам шофером. Что прикажите?

– Лукаша расскажет, все распоряжения по хозяйству от нее. Жить будешь в отдельной квартире. Машина в гараже, ключи на тумбочке. Баб в тачке не трахать.

– Чего, барин?

– Девок городских без меня не катать, понятно?

– А это, само собой, как же можно.

Вася оказался славным парнем. Он был здоровым как бык трехлетка. Мог взять Юру поперек туловища, закинуть на плечо и занести на четвертый этаж. Василь Васильевич возил Юру в институт, привозил домой, ждал у театра и концертного зала. Периодически Юра брался за ум и завязывал с алкоголем, но потом обязательно наступали праздники-то приходил Великий октябрь, то День города, то Новый год, а были еще дни рождения друзей, свадьбы и поминки.

Когда к Юре во сне пришла блондинка с бюстом как у Памелы и позвала заняться любовью на крыше, он отказал ей в грубой форме:

– Иди в жопу, я на крышу не полезу! – но она была настойчива, и он, заворожено глядя, на ее дойки под прозрачной кофточкой, поддался на уговоры.

Как оказалось, это был не сон. Повезло, что Юра не смог открыть балконную дверь и ударился головой о стекло, сильно разбив нос. Домработница Лукерья вызвала скорую помощь, и Юру с белой горячкой увезли в психушку. Это был его первый залет в дурку. Скрыть происшествие не получилось, и местное телевиденье, «Новослободские Теле Сети» сообщили, что сын известного предпринимателя, олигарха и политического деятеля совершил неудачную попытку самоубийства. Мать не поверила газетным уткам, потому что знала, сын не способен на такой поступок, а скорее всего, просто напился до галлюцинаций, что подтвердили Лукерья и водитель Василий.

Невзирая на заверения сына, что он больше не будет, мать приказала доставить его домой. За несколько месяцев в Ивановке поставили мальчика на ноги. Врачи санатория – профилактория обхаживали барского сыночка как курицу, несущую золотые яйца. Они надеялись, что Любовь Андреевна не оставит их без благодарности и справедливо надеялись: Хозяйка не забыла их доброту, наградив путевками в Египет.

В родной деревне Юра не скучал. По своей природе он редко грустил без повода. А в Ивановке поводов не было. Он опять скакал по лугам на коне, купался в реке, пил на ферме парное молоко. Доярка Вера подавала ему крынку, приговаривала.

– Пей, касатик, – и в ее глазах, как у самой удойной коровы, был океан доброты и ласки.

В жаркий день доярки, скинув резиновые сапоги и белые халаты, загорали, в чем мама родила. Молодой пастух Кирилл поднимался на холм и подглядывал за ними в старый армейский бинокль, доставшийся ему по наследству от деда ветерана, кавалера ордена «Красная звезда». Доярки знали, что за ними смотрят с холма, и принимали соблазнительные позы.

– А вот бы молодого барина того, – мечтала глазастая доярочка, сверкая белоснежными зубами.

– Кого тово, ты того, думай, чаво говоришь, – глушила ее мечты опытная Вера.

– А чо он, не мужик, что ли? – не сдавалась белокожая доярочка.

– Да никогда такому не бывать, чтоб барин на такую, как ты, ногу забросил. У него, поди, в городе стока всяких мамзелек, с таким ляжками, не то, что у тебя.

– А чем мои булки хуже? Такие же булки, как у всех, – не отступала доярка.

Потом они начинали говорить об артистах, об их любовницах и любовниках, забывая о барине, как о далекой звезде.

Но больше всего Юра любил ничего не делать. Он мог лежать на диване в гостиной целый день, перелистывать старые и новые журналы и смотреть телевизор, бесконечно переключая каналы.

Маруся приносила ему морс и калачи. Мать гладила по голове и говорила:

– Все пройдет, только верить надо.

Отец много работал, а когда все собирались к ужину, он молчал за столом, потому что уже не знал, о чем говорить. Иногда обсуждали политику.

– Кто знал Горбачева, пока о нем не сказали? Никто, кроме узких специалистов не знал, – говорил Николай Николаевич, увидев Михаила Сергеевича в телевизоре.

– Ты знал, – вступала в разговор Любовь Андреевна.

– У меня такая работа. Я там всех знал. А для народа он – темная лошадка.

– А как он так смог? – интересовался Юра. Он понимал, что отец был при делах, и иногда становилось любопытно, как все случилось.

– Так и было запланировано. Он все подготовил. Немного не удержал ситуацию, потому что Ельцина не просчитал. В этом была его ошибка. И не только он Бориса Николаевича не учел. Мы тоже не сразу поверили, что выскочка из горкома может против Генсека. Но видишь, как повернулось.

– А что делали горбачевские советники? – уточнил Юра.

– Разбежались. Он думал, что самый умный. Те, кто ближе к нему были, предупреждали, а он выпендривался. А те, кто сидел по отделам, почуяв, чем запахло, смылись, пока была возможность.

– И ты в Ивановку рванул?– спросил Юра.

– Сын, будь добрее к отцу, – вступилась за мужа Любовь Андреевна.

– Все верно, только я не сбегал, меня дед позвал за год до этого. Мне там все равно нечего ловить было. Уже понятно стало, что все развалится, и Горби сорвет банк, а мне при тех подвижках ни при каком раскладе ни подняться наверх. Сначала в гору поползла молодая номенклатура, а за ней была очередь из авантюристов. Мне там не светило. Я намылился за бугор, да меня Андрей Георгиевич остановил.

– Что предложил? – запивая бутерброд с икрой, спросил сын у отца.

– Сказал, что тут можно будет переждать любую бурю и денег заработать. Я, честно сказать, на разведку приехал. Но сам понимаешь, Любовь.

– Да, мам?

– Да, сынок, вся такая Любовь Андреевна. Правда, Коль?

– Правда, правда, – кивнул Николай и подцепил серебряной вилкой, черный груздочек. – А потом все завертелось, закружилось. Так и живем.

Максим Максимович налил Николай Николаевичу настойки на душице, обошел стол и налил Любовь Андреевне. На Юрия Николаевича он даже не взглянул, в доме строго относились к болезни наследника и не наливали ему даже за ужином. Маруся вынесла горячее, и разговор затих.

«Вчера мой день был насыщен созерцанием, – записал Юра. – Я смотрел телевизор. Если сегодня меня спросить, что я видел, я не смогу ответить, потому что не помню. Все смешалось и превратилось в сизый поток. Это созерцание успокоило меня. Мне не хотелось выходить из дома. Я не думал о прогулке и хотел ее пропустить, но Лукерья, которая теперь отвечает не только за порядок в доме, но и за мое расписание, выгнала меня веником в парк. Как я ненавижу прогулки на воздухе, когда у меня нет настроения. Городская зелень покрыта пылью, она вызывает у меня брезгливость. Высидев положенный час на лавочке, я почти побежал домой, чтобы завалиться на диван и врубить телек. Когда я стану дедом, как он, буду сидеть на крыльце Ивановского дома и смотреть на деревню. Там на площади будет копошиться народишко. А я, вытирая слезу умиления, буду бормотать сам себе: Людишки, что вы все вошкаетесь, угомонитесь уже.

А потом скрипучим старческим голосом буду звать Максима: Максим Максимович, голубчик, продай рюмку водки. Мне нельзя думать о водке. И писать это слово нельзя, но как же без нее, родненькой, жить. Я справлюсь, не буду бухать. Дед не пил. Дед был крут. Он помер, когда я уже окончил институт. Он не любил лишних разговоров и воспоминаний. Когда мне было 15 лет, я спрашивал его.

– Дед, Гагарин полетел, а ты бы согласился в космос?

– Кто его спрашивал? Посадили на ракету и запустили, думаешь, можно было отказаться. Затея интересная, было воодушевление, казалось, сейчас все полетят. А потом ничего.

– А что там, в темном лесу?

– Спроси у бабы Шуры. Она у нас весь лес прочесала, лучше всех егерей его знает. Хочешь, сходи с ней.

– Не, я не пойду, кого я там забыл, мне только интересно, есть там вампиры, лешие, оборотни.

– Это точно у прабабушки спроси. Это ее компания. Ведьма она, но добрая.

– Добрая ведьма это фея.

– Феи, Юра, не стареют, а наша баба Шура хоть и шустрая, но древняя старушка.

Дед Андрей Георгиевич был добрейшим человеком. Он заваливал меня подарками. Если мать требовала от отца проявить строгость и наказать меня, деду стоило посмотреть на них, и они тут же расходились по своим комнатам. Дед был моей крепостью. После смерти бабушки он сильно печалился. В самые грустные моменты выходил на крыльцо и смотрел на Ивановку.

А бабушка у меня была бриллиант. Всякий раз, когда я получал кол, она вызывала директрису школы и вела с ней душещипательные разговоры за чаем. Это была изощренная пытка, пожалуй, мне было жалко директрису. Она не виновата, что я не сделал домашку. Но у бабушки были свои представления о том, кто виноват.

Размешивая мед в горячем чае и нарочито позвякивая ложкой, она говорила:

– Вы опытный педагог, нам лучше вас никого не найти. Вы же наша, родная Фредерика Алексеевна. Дорогая моя, пейте чай, ешьте варенье с булкой, не волнуйтесь. Мы давно женщин не сечем на площади. Как историк, вы знаете, что в Ивановке головы не рубили, на кол не сажали, даже ноздри не рвали. Мы очень гуманные.

– Еще при Михаиле Георгиевиче в рудники ссылали, – вздыхала директриса.

– Кому сейчас там нужен ваш неквалифицированный труд. Там мужички хорошую получку зарабатывают. Семьи кормят, за место держаться. Условия труда изменились. Женщин там, конечно, не хватает, тут вы правы. Надо на этот счет подумать.

– Может, послать туда ансамбль танца? У нас там такие девушки, – потеряв самообладания, предлагала Фредерика Алексеевна

– Что вы говорите, они наш золотой фонд! Туда надо провинившихся селянок отправлять на легкие работы, а заодно скрасят быт шахтеров. Хорошо я придумала.

– Барыня Надежда Владимировна, не виноватая я. Вот вам крест, мальчик совсем не сделал домашнее задание. Другие дети готовятся, стараются. А Юрочка учится спустя рукава.

– Это учителя не доработали, не нашли подход, не смогли увлечь. Не надо валить на ребенка. Что вы себе позволяете, это совсем ни в какие ворота! Вы, голубушка, хотите сказать, что дома с мальчиком никто не занимается? То есть, родители виноваты? – давила бабушка.

– Простите, Христа ради, я такого даже подумать не смею. Юра все схватывает налету, но как каждый ребенок, бывает не сосредоточенным.

– Так постарайтесь его сосредоточить. Скоро летние каникулы, и не хотите посмотреть, как работают шахтеры? За три месяца вы отвлечетесь от школьных проблем, говорят, что лучший отдых это смена деятельности. Женщина вы еще молодая, крепкая, будете помогать горничным, делать уборку в шахтерских спальнях.

Директриса бледнела, краснела и мямлила:

– Простите Надежда Владимировна, больше такого не повториться, все осознала. Будем работать, найдем, чем заинтересовать, как мотивировать.

– Голубушка, пейте чай. Это наша Александра Сергеевна травки собирает. Все очень полезно. Натуральное. Спасибо вам, что зашли, откликнулись. Надеюсь на вас. Вы наша гордость. Вы отвечаете за молодежь. В ваших руках наше будущее.

Выходя после этакой аудиенции, несчастная Фредерика Алексеевна, в принципе хорошая тетка, выпивала половину флакона валерьянки и плелась в деревню по аллее, как побитая собачонка. Наверное, во мне еще оставалось что-то человеческое, после такой экзекуции над директрисой, мне становилась стыдно, и я старался учиться. Надо отдельно написать про стыд, баб и наркоту.

Юра закончил главу и включил телик. Когда доктор Александр Евгеньевич рекомендовал ежедневно вести дневник, Юра спросил его, когда это лучше делать, утром или перед сном.

– Как бог на душу положит, – ответил заведующий кафедрой психиатрии Новослободского медицинского института.

– А с таблетками это как сочетается? – пошутил Юра, но доктору было не до юмора.

– Не фиглярствуйте, больной. Вам прописали, придерживайтесь лечения, – поставил пациента на место. – Я вам доктор наук или покурить зашел?

Юра извинился.

– Бывает, – снисходительно махнул рукой доктор. – Идите и пишите.

Юра в тот же вечер начал писать: алкоголизм был злом, но потом пришло еще злее зло.

Юра удалил «злое зло» и написал «страшное зло», и это удалил и опять написал «злое зло». Потому что так было честнее. Ему не хотелось подбирать слава, придумывать фразы. Доктор говорил писать, как бог на душу положит. А то зло было злее самого злого зла.

Явилось же оно в очаровательном виде.

«Была у меня подружка, какая-то Наташа, – записал Юра. Вспоминать было больно, но, видимо, в этом и заключалась терапия. – Подружка была театралкой. В то время я редко ходил в театр, если звали как официальное лицо или кто-нибудь приглашал за компанию, особенно женщины, то я не отказывался. Наташу я потрахивал давно, но не регулярно. То у меня не было сил, то у нее болела голова, но раз в месяц мы красиво пересекались. Она пригласила посмотреть спектакль «Калина красная», я сказал, что не хочу смотреть этот колхозно-уголовный романтизм, но желание потискать Наташу пересилило, и я согласился. На спектакле я дремал, а потом мы поехали ко мне.

– Хочешь взбодриться? – спросила Наташа, снимая юбку. – Будешь как кролик. А то ты кислый. А я хочу бодрячка.

– Бухать не буду, – решительно сказал я.

– У меня порошок есть, по маленькой примем. Стояк и бодряк обеспечен. Давай, милый.

– Ну, давай, – кисло согласился я. Не помню, почему я повелся, то ли очень хотелось секса, то ли в тот осенний вечер так сложились звезды.

У этой Наташи были умопомрачительные бедра. Такая изящная линии спины, когда я смотрел на нее сверху и плавно двигал задом, в моих фантазиях всплывали образы всех известных мне баб Модильяни. В то время я часто ходил на выставки и запал на его длинношеих девок.

Наташа ловко сделала две дороги на крышке рояля, сунула мне свернутую сотку бакинских и понеслось. Если раньше наш секс был плавным раскачиванием на волнах теплого моря с видом на пальмы, то в этот раз мы попали в идеальный океанский шторм.

Моя бригантина неслась за горизонт, падая в ямы и взмывая на гребень девятого вала. Мне казалось, что Наташа превратилась в нежный мягкий свет, проникающий в сознание. Мой мозг был кристаллом, он расщеплял этот свет, и я купался в любом спектре, какой выберу. Это был полный улет. Утром мне не хотелось похмелиться. Конечно, я не был наивным и понимал, что делаю. До этого я бухал и всегда отказывался от незаконных предложений. Были знакомые, которые говорили: давай нюхнем или закинемся, на что я отвечал: