Английская красная и железная лазурь

Глава 1

Мэд Эссенс

Английская красная и железная лазурь

Введение. Justificatum malum factum.

– Мистер Камен, не так ли? Я… Я большой фанат! Какая неожиданность увидеть вас здесь! Да ещё и рядом с этим… Убожеством.

– А?

Ричард Камен. Да, так меня зовут. Точно. Совсем забыл. Порой совсем сложно собрать все мысли в кучу. Собрать самого себя в кучу, слепить из разрозненных кусочков похожее на человека существо, которое чудом ещё помнит, как раскрывать рот в такт и членораздельно произносить слова. Старость берёт своё.

– Я ведь не обознался? Вы – Ричард Камен, всемирно известный художник! – голос молодого человека едва не срывался на восторженный писк, от которого вот-вот разболится голова. – Это вы, не скромничайте!

– Да… Был им. Когда-то давно. – я отрешённо махнул рукой. Так по-старчески. Боже, Ричард, что с тобой стало.

Усталый голос, прокуренный и сиплый. Мой голос, которого я не слышал уж очень давно. Я сам этого захотел, не подумайте, но не то, чтобы по своей воле. Жить в одиночестве – значит рано или поздно смириться с тем, что периодически тебе приходится проговаривать простенькие фразы, лишь бы только убедиться, что ты всё ещё не разучился разговаривать.

– Я знал! С самого первого взгляда знал, что это вы!

– А то меня так сложно потерять в толпе. – съязвил я в ответ. Малец точно знает всю мою историю, но то ли прикидывается дурачком, то ли колпак фанатизма, который сполз на глаза, воздействует на мозги и нагоняет галлюцинации.

– Ни в коем случае не хотел вас оскорбить, сэр! Просто, ваши шрамы… Господи Иисусе, это так волнительно! – словно маленькая девчонка, парень сжал в руках широкий блокнот и чуть ли не затрясся в экстазе. Ну и ну.

Стоило ему упомянуть шрамы, как они тут же зачесались. Обычно, они не чешутся, пока их не замечаешь. Я привык жить с ними, каждое утро смотреться в зеркало и видеть своё старое лицо, не разукрашенное гладкими линиями, стянувшими щёки, веки и губы словно хирургические нити. А этот щегол… Пищит от восторга, глядя на них! Интересно, он просто издевается, или в самом деле эта встреча заставляет проснуться сидящего в нём маленького мальчика, впервые увидевшего необычно выглядящего человека?

Рука невольно потянулась к лицу. Пальцы быстро пробежали по рубцам, пригладили их, унимая зуд. Я выглядел страшно. Очень страшно, если не приуменьшать. Человек, которому я хотел помочь, оставил мне эти шрамы на память, как проклятое клеймо. Но часы тикают, и чувство, будто этот кошмар, эти шрамы, весь ужас пережитых лет, сидящий на подкорке, вот-вот развеется вместе с моей кончиной, нарастает только больше. И гори оно всё огнём.

– Вас давно не было видно на людях. Ни новых картин, ни выставок. Даже в новостях не "светитесь". – малец всё не унимался.

– Стараюсь прожить остаток жизни в спокойствии, знаете ли, мистер…

– Эклберри. Джон Эклбери. – представился парень. – Я работаю в местной газете журналистом, в свободное время немного пишу. Вот, решил наведаться в обитель искусства, ха-ха.

Мерзкий смешок. Нет ему дела ни до искусства, ни до музея, в котором мы сейчас находимся. Я видел таких людей, знаю, чем они живут: сейчас он напишет очередную простенькую статейку, получит за неё жалкие гроши, а уже вечером купит бутылку самого дешёвого бренди и будет в муках пытаться выдавить из себя словечки для своего "настоящего" хобби – так он надеется, что последняя строчка в собственной книге тут же сделает его известным и богатым, но человечество его проигнорирует. Ему повезёт, если у него хватит сил и терпения начать ещё одну – в противном случае он забросит это дело в долгий ящик и плюнет, проклянув тот день, когда решил взять перо в руку. Я знаю этих людей – я был одним из них, и бьюсь об заклад, что и Морган был среди них.

– Занятно, мистер Эклберри. Правда. – соврал я.

– Раз уж состоялась такая занимательная и, не побоюсь этого слова, уникальная встреча, не сочтёте ли вы грубостью, если я задам вам пару вопросов?

– Кхм. Хорошо, задавайте.

О да, Джон. Я уже сто лет не давал интервью. Каким же будет твой первый вопрос, дай-ка подумать, дай подумать…

– Мы находимся в Королевском музее искусства. Когда-то давно, годы назад, здесь проходила занимательная выставка, на которой присутствовали вы и…

Морган Алессандро. Со своим семейством.

– Морган Алессандро. Со своим семейством.

Что же ещё может волновать молодое поколение. Конечно, Морган Алессандро и его чёртово семейство. От одного только упоминания его имени шрамы начинают чесаться ещё сильнее.

– Действительно, так и было. – ответил я чуть раздражённо.

– Не поймите неправильно, но я нахожу вполне символичным, что вы лично явились на выставку, рекламой которой стала картина вашего давнего врага. "Загадочный Морган Алессандро и единственное полотно, уцелевшее в огне!", так ведь они говорят? Если уж совсем не скромничать, то я бы хотел спросить у вас… Это действительно картина, которую не смогли сжечь горожане?

Я бы хотел, чтобы это была именно она. Тогда бы я точно смог сказать, что проклятье, которое завладело разумом Моргана, вырвалось наружу. Но я не слышу шёпота. Лишь шелест, тихое шуршание, словно вода стекающая по засохшим мазкам краски.

– Нет, мистер Эклберри. Это было последнее полотно, которое мистер Алессандро выставил в этом музее, но так и не смог забрать обратно. По правде говоря, он не очень-то и хотел это сделать.

– Вот как? Но что же стало причиной? – малец старательно записывал все мои слова в блокнот, даже не глядя на него.

– Выставка стала катастрофой, которая поставила под сомнение вменяемость мистера Алессандро. После неё он заперся в своём особняке и больше из него никогда не выходил.

Он совсем обезумел. Его взгляд, крики, движения тела в тот вечер были поистине нечеловеческими – было бы очень приятно узнать, что он просто сошёл с ума от зависти к моему таланту, но это было правдой лишь отчасти. В тот вечер он потерял не только карьеру – в тот вечер он потерял самого себя.

– И никто даже не попытался вернуть эту… Мерзость? – Эклберри скорчил гримасу отвращения, стоило ему только взглянуть ещё раз на картину Моргана.

Я его не осуждаю. Сейчас, зная гораздо больше, пройдя путь безумия от начала до конца, я могу лишь позавидовать, что его реакция такая спокойная. На этом полотнище метр на пятьдесят сантиметров было изображено много больше, чем просто "мерзость". В этом хитром сплетении кроваво-красных и ярко-синих линий, сплетавшихся в клубок дьявольской пасти, брызжущей ядом и слюной, в этом гнетущем чёрном фоне, сквозь который проступает ржа и едкий гной, в грязной палитре теней – во всём этом чувствуется безумие, которое сочилось из пальцев Моргана, и если бы я только смог его остановить ещё тогда…

– Пытались. Несколько раз, но мистер Алессандро упрямо настаивал на том, чтобы она осталась здесь. Даже заплатил за то, чтобы её бережно хранили.

– Видимо, работники музея с задачей не справились. – саркастично подметил Эклберри, в очередной раз смешивая картину с мусором.

– О нет. Она точно такая, какой и была. – довольно ответил я. Тебе не нужно разбираться в искусстве, чтобы понять, что перед тобой стоит неотёсанный идиот.

– Хм… – Джон на момент задумался, подбирая слова для следующего вопроса. – Это правда, что мистер Алессандро не оставил автопортретов? Насколько мне известно, этот портрет – ваша работа?

Эклберри указал карандашом на чудную картину, которую я нарисовал когда-то давно. Морган явно не заслуживает такого хорошего и подробного описания своего лица. Я бы предпочёл, чтобы на его месте было то самое демоническое отродье, какое он показал приличному обществу в тот злополучный день. Но к сожалению, моего мнения тогда никто не спрашивал.

– Действительно, не оставил. А этот портрет – работа, за которую мне предложили приличную сумму. Не более того. – я ухмыльнулся, предугадывая его мысли: – Если вы ищите скрытый подтекст там, где его нет, то уж не утруждайтесь.

– Я просто пытаюсь понять, какие отношения вас связывали, мистер Камен. – было видно, как тщательно крутятся шестерёнки в его голове, перебирая сотни слов, лишь бы среди них не оказалось тех, что способны прервать так нужный ему диалог – уверен на все сто, что за появление моего имени на главной странице ему заплатят куда больше.

– Я думал, что это общеизвестный факт. Мы были соперниками, которых нерадивые критики решили столкнуть лбами и посмотреть, что из этого выйдет. Знаете, такая борьба, от которой им хотелось бы получить как минимум несколько картин, одна лучше другой, которые они с радостью бы купили, что бы уже после продать с приличной наценкой.

Парень чуть заметно улыбнулся. И вновь я подумал, что уже видел эту улыбку. Тысячу таких улыбок, которые светятся даже в самой густой темноте. Я думаю, что и вы видели такие улыбки. Выражение лица, будто попал в самое яблочко. Забросил улочку так далеко, что крючок пролетел сразу в раскрытую рыбью пасть и завяз в её потрохах. Улыбка настоящего чемпиона по игре в "Я настолько склизкий червяк, что пролезу даже в игольное ушко".

Джон Эклберри, несносный подлец, добился своего. Вытянув туз из рукава, он только и ждал, когда сможет им сыграть. Поздравляю Джон, хорошая игра. Видимо, шестерёнки в твоей голове крутятся действительно хорошо. Редактор газетёнки, которому ты отнесёшь свой блокнот, будет вне себя от радости. Может быть, даже выпишет тебе премию. Не сдерживая себя, он с довольной миной произнёс:

– Но этого не произошло. Напротив, случилось совершенно неожиданное, я бы даже сказал, ужасающее происшествие. Так ведь?

Да, Джон, я очень люблю, когда меня донимают вопросами о моём прошлом. Я ведь так мало думаю о нём! Не поверишь, Джон, но сейчас как раз выдалась свободная минута, которую я очень хотел бы истратить на самобичевание, призадуматься о вещах и событиях, что почти убили меня!

– Кхм. Что вам нужно, Джон?

– Мистер Камен, это ведь всего лишь случайная встреча. А может… И не совсем. Вы согласились ответить на мои вопросы, и я бы хотел получить на них честные ответы.

Фанатский колпак сдуло ветром, рождённым напыщенностью и наглостью Джона. Не то, чтобы я думал о другом исходе, но такого быстрого срыва покровов я даже не ожидал.

– Это совсем не значит, что вам дозволено копаться в моей личной жизни, тем более в вещах, которые заставили меня отказаться от всего, что я имел. Вы можете понадеяться, что я отвечу на такой вопрос, но уж даже мечтать не смейте, что если я и отвечу, то отвечу честно. – парень начал крайне сильно меня раздражать своей эгоистичной рожей.

– Это может быть последним вашим шансом покаяться перед смертью, Ричард. Подумайте над этим.

– …Что? Да как ты смеешь! Я ещё сам спляшу на твоей могиле, скотина!

– Чем вам так сильно насолил мистер Алессандро?

– Заткни пасть, щенок!

– Вам запала в душу его жена, не так ли? Вы завидовали его семье?

– Ты несёшь бред! – я не стеснялся срываться на крик в этот момент. Парень решил окончательно допечь меня, но вряд ли он думал о том, что моего самообладания обычно хватает очень ненадолго. Я люблю махать кулаками. Здорово помогает вернуть себе толику личного пространства.

– Может быть, вы хотели бы точно также заглянуть в неизвестность и выудить оттуда самую малую кроху знаний, какие сумел найти Морган?

– Если ты сейчас не заткнёшься…

Он знал слишком много. Говорил так, словно залез в мою голову и тянул оттуда все соки. Секреты, что я хранил десятки лет, рвутся из меня наружу, но почему-то сыпятся изо рта этого слюнтяя. Резким ударом наотмашь я хотел было врезать по его болтливой головешке, но прежних сил во мне больше не было, увы. Неуклюже крутанувшись на месте, я потерял равновесие и шлёпнулся на землю. Какой позор.

– Не в этой жизни, мистер Камен. – Джон отвратительно хохотнул, будто бы был тем человеком, что вот-вот оборвёт мою жизнь.

– Чего тебе нужно? Проваливай прочь!

– Мне нужны лишь ответы. Что случилось в поместье Алессандро? Почему ты убил Моргана, Ричард?

– Я… Защищался…

Паршивое дело. Просто посмотрите на меня – развалился на полу и блею, как виноватая овечка. Старый и больной старик, который всё бегает от возможного правосудия. Я был оправдан! Я виноват лишь перед самим собой!

– Не лги мне, Ричард! – с внезапной яростью закричал Джон. – Я знаю, что это не так!

– Да что ты… Вообще можешь знать! Убирайся! Проваливай! Сгинь ко всем чертям!

Грязная ухмылка вновь налезла на лицо Эклберри. Но теперь я даже не был уверен, было ли это его настоящее имя. Я за всю жизнь не повстречал ни одного Эклберри, а этот придурок делал вид, будто знает меня с самых пелёнок. Его не могло быть там. Это невозможно.

– Невозможно, говоришь? Ты… Уверен?

Этот ублюдок оскалился, словно дворовая шавка. Склизкая кожа его клочками стала облазить, дешёвенький костюм свалился с тощих плеч и грудой упал на мраморный пол. Он потемнел, угольно-чёрным пеплом взвился в воздух и растворился в окружающем пространстве. Он был везде: на картинах, на абажурах и светильниках, на подсвечниках и обоях, на дверях и стеклянных витринах. В моём теле, в моей голове, в моих мыслях.

– Ты слышишь шёпот, Ричард? Вспомни шёпот. Вспомни, что он сделал с тобой. Что мы сделали с тобой.

Пространство вокруг всё больше и больше темнело, чернело от буйного урагана, рождённого тенью. Когда ни единого лучика света больше не могло просочиться сквозь плёнку ядовитого дыма, пепла и пыли, я понял, что Он вновь взялся за меня. С новой силой, с новым рвением и жадностью, как будто боялся, что может не успеть. Окружённый глухой стеной, невозможной непроницаемой капсулой из самой сути темноты, я лишь отчаянно кричал.

– Скажи миру правду. И быть может, они сжалятся над тобой и повесят без допросов и пристрастий.

– Я знаю правду! Я знаю, что всё сделал правильно!

– Да ну?

– Я пытался помочь! Всем им, покуда не узнал правду!

– Сделай одолжение и признайся, что был тем самым ублюдком, которого просто сожрала зависть.

– Я виновен лишь перед самим собой!

Внезапно по телу разлилась вибрация. Она усиливалась, росла, разрывала моё тело на части. С каждой секундой мир на моих глазах превращался в обрывки и кусочки, жужжащие словно назойливые комары. Мгновения растягивались в невозможно долгие отрезки времени, вытягивались в длинные линии, которые в конце концов слились воедино. Трели жужжащих москитов заполонили уши, чернота в моих глазах стала настолько густой и плотной, что воспалённое сознание само рождало из неё свет. Когда стало казаться, что терпеть дьявольскую пытку больше не представлялось возможным, все звуки слились в единый, цельный гул. Он стихал и нарастал заново, с каждой итерацией становясь всё более и более металлическим. Словно… Удар колокола.

Резко подскочив на собственной кровати, я закашлялся так сильно, что заболело всё нутро. Работники угольных шахт, наверное, так не кашляли, как это делал я прямо сейчас. По телу струился холодный пот, руки тряслись от нервного напряжения, глаза едва различали силуэты мебели, что стояла в комнате. Но колокол… Дрожащими мокрыми глазами я уставился на циферблат напольных часов. Обедня. Если бы только Создатель не сжалился надо мной, то я даже боюсь представить, как долго кошмар терзал бы моё тело и душу.

Это был сон. Самый ужасающий из всех возможных кошмаров, которые мне только удалось пережить. Так реально. Настолько, что мне даже показалось, будто я могу различить за звоном колокола далёкий голос. Голос Джона Эклберри. Но то был лишь шёпот, преследующий меня всю сознательную жизнь.

– Всё это никогда не закончится, Ричард.

1.

«Меня зовут Ричард Камен…»

Боже, Ричард, посмотри на себя. Думаешь, что люди не догадаются, кто был тем единственным человеком, что выжил в поместье? Поверь, старик, что они это знают.

«Эта история полна недомолвок, тайн и откровенной мистики на гране фантазий безумца…»

Да, именно так. Теперь это выглядит как начало байки, которой пугают друг друга детишки у костра на берегу реки туманными вечерами. Продолжай, получается здорово.

– Чёрт возьми…

Скомканный лист бумаги летит в мусорное ведро. Затем ещё один, и ещё один. Ломается карандаш от тех усилий, что я вкладываю в каждое кривое слово. Мерно стругая кончик острым кухонным ножом, я пытаюсь подобрать слова, которые бы сами направили меня. Высвободили тот поток, что бурлил во мне все эти годы, заставил мыслительную плотину прорваться и выплеснуть всё подчистую. Наверное, я не зря стал художником. Писатель из меня получился бы прескверный.

Не могу признаться самому себе, что меня напугал этот сон. Напугал так сильно, что я решил попытаться. Ну, вы понимаете. "Облегчить душу". Покаяться. Задокументировать былое. Каким словом не назови, а всё равно получается канитель. Чушь собачья. Я собирался написать почти что чистосердечное признание, хоть и был целиком и полностью уверен в том, что пережитое мною не было ни припадком безумия, ни жгучим порывом зависти, толкнувшим на тяжкое преступление, ни первобытным гневом, рождённым из страха. Все присутствующие в тот день знают эту историю. Я убил Моргана Алессандро. Констебль, прибывший на место преступления, хотел было победоносно заявить, что знал с самого начала, что я замышляю недоброе, но одного его взгляда на то, что произошло внутри поместья, хватило, чтобы признать мою невиновность. Это была самозащита, так он говорил, но по правде говоря… Я до сих пор думаю, что защититься я так и не сумел.

Он хотел, чтобы я признался. Взял вину на себя. Перестал придумывать всё то, что было на самом деле. Но я не могу так поступить. Он хочет видеть во мне заложника собственной лжи, человека, настолько поверившего в рождённые бредом россказни, что для него они стали действительностью.

«Это история…»

Это не история! Не какой-то там выдуманный сюжетец, не басня и не дешёвый рассказ! Не слушок, не сплетня и не чёртов роман!

– Твою мать! – злость захлестнула меня, и я даже не попытался сдержаться. Все письменные принадлежности полетели со стола на пол, вновь сломался карандаш, пролились чернила по всем чистым листам, забрызгав каплями паркет.

Посмотри на себя! Взгляни хотя бы мельком! Ты хочешь написать правду, какой не знает ни одна живая душа на этом свете! Но ведёшь себя так, будто и сам не веришь в неё! Очнись, Ричард. Хлестни себя по лицу. Ещё раз! Ещё! Сильнее, долбанный слюнтяй!

Сядь. А теперь нагнись и подними эти листы. Там должны были остаться чистые. Возьми другой карандаш и сделай, наконец, дело. Так, как ты делал это годы назад. Схватись за карандаш, как за тонкую кисть из беличьего меха. Разгладь лист, будто бы это грунтованный холст. Закрась фон, нанеси контуры, добавь красок, укрась деталями. Ты знаешь, как это делается. И никто лучше тебя не знает.

Глава 2

2.

Представим, что я в кой-то веки решил выбраться из своей уютной берлоги и показаться на люди. Страшный сукин сын, чьё лицо исполосовано шрамами, скрюченный старикашка, потерявший остатки здравого рассудка, потерянный человек, сознательно лишивший себя всего. Таким бы меня увидели сейчас, в 1886 году, но мы опустим эти неприятные глазу подробности. Прогуляемся до небольшой мастерской, в которой я проводил дни и ночи, корпя над очередной картиной. Не всегда удачной, не всегда лучшей, и уж очень часто вполне посредственной. По крайней мере, я так думал. Во времена моей молодости зеваки, собиравшиеся у открытых окон, были в восторге. Для них процесс написания выглядел словно магия, когда из разрозненных линий, являвшихся грубым очертанием предметов и фигур, сотворялись гладкие и плавные тела, узорчатые стены, лёгкое и невесомое небо. Для моего глаза – сущая ерунда, фон, который впоследствии необходимо было дополнить деталями, создававшими необходимый эффект.

Двери мастерской закрыты уж очень давно, но небольшое здание я выкупил ещё в годы своего "золотого периода", так что вряд ли кто-то стал бы посягать на него. Внутри всё давным-давно пропахло скипидаром, маслом, грунтом и пылью. Тяжёлый и тошнотворный запах тут же ударил в нос, выбираясь наружу. Не то, чтобы он был лучше запаха на улице – преющие нечистоты и "благоухающая" река делали своё дело, а люди, разносящие грязь по земле, непостижимым образом смогли разнести эту вонь даже в те уголки, куда не ступала нога человека. Но запах мастерской погрузил меня в глубокие воспоминания и, казалось, наконец прорвал плотину, которая сдерживала их так упорно все эти годы.

Когда зевакам и мимо идущим стало настолько интересно наблюдать за моей работой, что они начали проситься посидеть внутри, я довольно благодушно разрешил им так делать. Кто-то из них умудрялся записывать мои движения, кому-то начало приносить удовольствие подкидывать указания или пожелания касательно будущей картины. Довольно быстро это утомило и меня, и других более "сдержанных" гостей моей мастерской, поэтому я стал зарабатывать тем, что рисую на потеху публике. Сущие гроши, которые, однако, снабжали меня и краской, и едой. За возможность пройти внутрь и понаблюдать за работой "мастера" я просил всего один пенс, и вполне понятно было, что те, кто соизволил потратить этот пенс не на еду, а на такое развлечение, вполне мог позволить себе купить то, что выходило из-под моей кисти по окончанию "урока". На то и был расчёт.

Наверняка многие бы спросили меня, зачем я лишал себя сна, порой проводя по пол ночи в мастерской, даже когда все гости уходили по домам. Если бы я был чуть более честным с самим собой, то быстро бы ответил – я хотел получить признание и достаток, который бы дал мне свободу. Но в молодости я не был честен. Вполне напротив, я вбил себе в голову, что делаю это исключительно ради самого искусства, что стараюсь сделать наш мир красивее и взглянуть на вещи под совсем другими углами, представить самые обыденные предметы роскошью, которая доступна человеку лишь на холсте, научить других ценить красоту даже там, где на первый взгляд её не найти даже под лупой.

Немногие из гостей моей мастерской были высокого достатка. Средней руки торговцы, врачи, ремесленники, иногда приходили обеспеченные фермеры, и лишь единичными случаями были визиты владельцев фабрик или мелкого дворянства. Для них я был загадкой, которую всенепременно хотелось разгадать, они для меня – горстка людей, которые по непонятной мне причине увлеклись моей персоной и несли мне деньги. Дела моего отца шли с переменным успехом, в какой-то период времени денег едва хватало на то, чтобы пополнять полки, а в отдельные дни мы могли разбогатеть и не думать ни о чём, но такое случалось слишком редко, чтобы полагаться на благосклонность людей. Посему мои взгляды на гостей были вполне рациональными, и лишь много позже единичные визитёры стали моими друзьями. Или тем, кого я ошибочно считал другом.

Я не был вхож в культурные кружки или клубы, многому из того, что умел, я научился самостоятельно ещё в детстве, когда от безделья выцарапывал портреты на кусках коры. Хоть отец мой и был вполне неплохим торговцем, которому не приходилось лезть в петлю от безденежья, он не воспринимал мои потуги как нечто серьёзное, потому и тратить бумагу или, боже упаси, краску на меня он не хотел. Мать умерла во время родов, старые бабушки и дедушки остались в родном городке, откуда отец увёз едва родившегося меня подальше, лишь бы избавиться от горестных мыслей. Так мы и поселились в Фернуолле, примерно в сотне километров западнее Лондона.

В один из дней, когда я в очередной раз пытался добиться правильных пропорций королевы Виктории, один из присутствующих отметил, как сильно "моя" королева похожа на королеву другого художника. Его имя ни о чём мне не говорило, но я помню точно, что именно в этот день я услышал его впервые. Морган Алессандро.

Присутствующие с жаром принялись поучать меня и наставлять на путь истинный. Мол, Морган Алессандро едва ли не лучший художник во всей Англии! Его имя давно на устах самих видных критиков, а картины – произведения искусства высочайшего уровня! В обязательном порядке мне следовало посетить выставку, которая вот-вот должна была состояться, и если Бог будет милостив, то я повстречаю и самого маэстро.

Я не был рад такой возможности. Для многих из "гостей" мои картины были чуть ли не шедеврами, но я вряд ли был доволен хотя бы одной из них. Во всех них не хватало изюминки, какой-то детали или даже вороха деталей, которые по праву бы сделали посредственную картину великим полотном. Я был если не беден, то уж явно не богат, и приличного фрака, подобающего уважающему себя джентльмену, не имел. Мои навыки требовали большой работы, свободного времени после рабочей смены в магазине отца оставалось крайне мало…

Да, я просто отмазывался. Боялся, что буду посмешищем. Наверняка кто-то из моих благодетелей захочет выставить моё имя на свет, показать одно из многих моих полотен и тем самым опозорить в глазах общественности. И сделать это не перед кем-нибудь, а перед толпой критиков и, по их же собственным заверениям, "лучшим художником в Англии". Возможно, какая-то внутренняя скромность говорила во мне, а может и желание спокойной, размеренной жизни – той жизни, которую я знал как свои пять пальцев.

Меня молили бросить эти скверные мысли. Уговаривали так, будто бы от моего присутствия на этой выставке зависит вся их жизнь. Сейчас, спустя многие годы, я понимаю, что так оно и было, но тогда, в возрасте двадцати двух лет, мне казалось, будто сумасшедшие старики окончательно выжили из ума, раз так усердно просят никому неизвестного художника появится на торжественном вечере, который посвящён именитому мастеру. В моей голове не укладывалось, зачем они прикладывают такие усилия, зачем так рьяно пытаются затащить меня в место, где наверняка будет царить удушливо токсичная атмосфера, состоящая из ядовитых комментариев, смешков и пафосно-горделивого обсуждения картин, в которых разбираются дай бог меньше трети присутствующих людей.

Но один из гостей моей мастерской был особенно убедителен. Мистер Шон Маккензи, тучный ирландец, перебравшийся в Фернуолл, чтобы открыть здесь очередной прядильный цех, уже пятый по всей Британии. Он чуть ли не с первых дней своего приезда начал шастать по округе, выискивая подходящее место для открытия своего предприятия, и во время очередной прогулки забрёл и в моё скромное местечко, сначала с вопросом о выкупе мастерской, которая мне даже не принадлежала, а уж после заинтересовался и картинами.

Маккензи насквозь пропитался деньгами. Казалось, что ничего в жизни его больше и не интересует. Он не был женат, не имел детей, колесил по всей стране, рассматривая то, чем занимаются другие люди, но лишь с одной целью – узнать, насколько прибыльно то, чем они занимаются. Абсолютно свободный, волевой и притягивающий взгляды мужчина, с мощным голосом, подобающим директору предприятия, и не менее мощным внутренним компасом, который уверенно указывает ему дорогу к ещё большим деньгам. И в этот раз его компас чётко указал в мою сторону.

– Ричард, не будь дураком! Это твой шанс! Если бы я хоть раз на своём жизненном пути вот так встал на месте, как вкопанный, когда прямо передо мной расстилается золотая дорога – я бы гнил где-нибудь в трущобах, а не звал тебя на выставку искусств!

– Мистер Маккензи, будет до боли неприлично, если я появлюсь на людях в своей одежде. Да и я с сомнением отношусь к тому, что моё появление будет хоть сколько-то значимым.

– Так сделай его таковым! Мальчик мой, твои картины – шедевр! И если позволишь высказаться – мы можем поиметь кучу денег, потому как в конце выставки будет организован аукцион. – с жаром говорил Шон.

– Мистер Маккензи, моего имени никто не знает. Моих картин никто, кроме пары десятков гостей этой мастерской, в глаза не видел. О чём вы говорите? Какой аукцион?

– Это ты так думаешь, Ричард. Несколько довольно влиятельных людей вполне открыто дали понять, что хотели бы увидеть гораздо больше таких картин, если ты понимаешь о чём. – Маккензи хохотнул и подмигнул мне. – Есть ведь такая штука, как реклама, Ричи. Мы можем сделать так, что каждая дворовая шавка будет уши затыкать, лишь бы больше не слышать твоего имени!

– Мистер Маккензи, я…

– Но-но-но! С этого момента – только Шон, партнёр! Предоставь это мне. Я всё организую, вот увидишь – не пройдёт и недели, как о тебе все заговорят!

Если бы я не знал, кто такой Шон Маккензи, то я бы подумал, что он делает это от чистого сердца. Возможно, у него был план задолго до этого разговора, хотя все те усердия, которые он прилагал для того, чтобы меня убедить, не оставляют место для сомнений. Даже подумать не могу о том, какую ерунду он наплёл тем самым "влиятельным людям", раз они смогли заинтересоваться моими работами, но своё слово он умудрился сдержать.

Одно я знал точно – Маккензи, каким бы прощелыгой и дельцом он ни был, не был баснословно богат. Никаких денег бы не хватило, чтобы из никому неизвестного сына средненького торговца сделать известного на всю страну художника. Моё имя моментально полетело на первые полосы газет, небольшие брошюрки газетчики раздавали просто так каждому мимо проходящему жителю города, слухи полились рекой и в скором времени моя скромная мастерская больше не могла уместить в себе то количество людей, что пришли поглазеть на меня за работой. Шон дал им всем солидный толчок, подтолкнул их в сторону этой мастерской, а остальное было всего лишь делом техники и человеческого любопытства. За считанные дни, всего лишь продавая возможность побыть на "мастер-классе", я умудрился заработать больше, чем мой отец за неделю.

Вероятно, в этом всё-таки была какая-то тайна. Некие скрытые для меня схемы, махинации, уговоры, угрозы – я мог придумать и внушить себе абсолютно всё, лишь бы не признавать тот факт, что я хорошо пишу картины. Настолько хорошо, что люди готовы были с руками оторвать получившееся полотно, не говоря уже о том, чтобы дать за него огромные деньги. Маккензи довольно потирал руки, ожидая, что те картины, какие он выкупил у меня ещё до "бума", резко подскочат в цене и он сможет наилегчайшим образом отбить каждый потраченный им пенни. Об этом он, конечно же, не говорил, зато говорили толпы людей, что пытались выкупить у него эти картины.

Целые дни он проводил рядом со мной, заискивающе приобнимал, когда очередной восторженный зритель с раскрытым ртом наблюдал за тем, как всё больше и больше людей предлагают неописуемые суммы за мою работу. Он не упускал ни единой возможности похвастать, что именно Шон Маккензи "нашёл этот пыльный бриллиант и показал его красоту всей стране", с завидным постоянством напоминал мне, что мы теперь партнёры, а значит должны делить выручку. Он смог нагреться на мне ещё тогда, когда "золотого периода" не было и в помине, но справедливо будет сказать, что к этому "золотому периоду" он меня и привёл. Во всех смыслах этого слова.

Всё барахло, которое хранилось в мастерской, пришлось вывезти, лишь бы только освободить место для большего количества людей, которого всё равно не хватало, так что люди толпились за дверями, пытаясь хоть глазом взглянуть на очередное полотно. Цены на вход пришлось резко поднять с пенса до десяти, но это не сильно помогло – реклама не прекращалась ни на день, поток восторженных любителей рос. Совсем скоро Шон делегировал свои обязанности по управлению прядильными цехами неизвестному мне проходимцу, не то брату, не то свату, и целиком и полностью сконцентрировался на мне. Видимо, прядильные цеха, хоть и довольно известные, приносили ему куда меньше денег, чем один молодой художник.

Не могу сказать, что был рад такому ажиотажу. Тем более не могу сказать, что был рад партнёрству с Шоном. Маккензи в те годы был для меня едва ли не самым близким человеком, но сближение это шло мне во вред. Из скромного и тихого человека, которого во мне взращивал отец согласно всем нормам этики, рядом с Маккензи я превращался в одиозного и претенциозного денди, которому жуть как хотелось выделиться из серой толпы. Крайне быстро моё благосостояние росло, как росло и уважение, и интерес среди других людей.

Эти самые люди, которые тянулись ко мне силами рекламы и врождённого таланта, заставляли Шона Маккензи чуть ли не плясать от радости. Богатые промышленники, дворянство, известные учёные, сидящие на грантах королевы, именитые офицеры – рано или поздно я появлялся в доме у каждого, кто стремится усидеть на верхушке общества. Их силами во мне раскрывалась самая гнилая и порочная часть моей души, требовавшая удовольствий, так сильно попрекаемых в обществе. Но там, за дверями богатых поместий…

Праздные вечера стали частью моей жизни. Настолько весомой и нужной, что я испытывал самое настоящее влечение и тягу к запрещённым вещам. Иногда всё проходило исключительно мирно и благонравно, подстать устоявшейся морали, где за чашкой чая исключительные люди своего времени рассуждали об искусстве, проблемах бедных людей, колониальной политике, войнах и битвах. Но чем чаще такие вечера случались, тем стремительнее я уносился в поток настоящего порока, в закрытые дома, которые ломились от дурманящего виски, эля и вина, расслабляющего каждую клеточку твоего тела опиума, нежных и раскрепощённых дам, готовых ради тебя на всё. Мирные "разговорные" вечера остались далеко в прошлом, и каждый новый день становился для меня очередной страницей неизвестной книги, каждый раз открывающейся с новой, уникальной стороны.

Чем сильнее в обществе укреплялась норма в виде человека трудолюбивого, скромного и добропорядочного, тем сильнее уставшие от такой нормы люди стремились сбросить с себя эти оковы под покровом ночи, день ото дня придумывая всё более и более изощрённые способы пойти против всего общества, лицемерного и слишком правильного. Я был там. Я пробовал всё.

Закрытые для меня ранее чайные вечера, встречи с известными людьми в именитых клубах, балы, ужины по приглашениям начали становиться обыденностью. Столь резкий скачок моей жизни едва не выбил меня из седла – я почти что сумел вырваться из цепких лап Маккензи, повздорив с ним так страшно, что он хлопнул дверью и проклял меня и всех моих предков до десятого колена. Ещё до самой выставки, а если быть точным, то за три дня до неё, мою картину выкупили за огромные для меня деньги – тридцать фунтов, но не просто купили, а на моих же глазах повесили в главном холле богатого поместья, прямо рядом с "Викторианской девой" Моргана Алессандро.

Конечно, Маккензи, едва узнав о такой неслыханной ранее сделке, тут же явился на порог моего дома и позабыл обо всех вещах, сказанных ранее. Теперь я уже даже и не могу вспомнить, из-за чего, собственно, и произошла эта ссора, но факт того, что я простил ирландца и продолжил наше взаимовыгодное сотрудничество, говорит мне о том, что мои принципы тогда затрещали по швам, а его влияние на меня оказалось даже большим, чем мне казалось. Следующую картину, которую я назло своему незримому сопернику назвал "Викторианская красотка", удалось продать уже за пятьдесят фунтов – не без помощи Шона, естественно.

Отец по началу не мог нарадоваться тому, как быстро его сын превращается в уважаемого человека. Он светился от счастья, когда в его магазин захаживали люди и благодарили его за то, что он смог воспитать в сыне такое упорство и трудолюбие.

– Артур, на вас молится вся паства нашей Церкви – ваш сын специально для нас написал портрет Августина, неземной красоты и такого исполнения, что сам святой упал бы в ноги такому мастеру!

– Арчи, ты бы держался за своего парня, малец – просто волшебник! Не будь тебя в его жизни, даже и не знаю, куда бы направила его судьба.

– Анна гордилась бы вами обоими, Артур. Жаль, что она не может прикоснуться к тому великолепию, которое ты собственными руками слепил из сына!

Я же в свою очередь радовался тому, что не прозябаю жизнь в нищете. Что могу уверенно сказать своему отцу: "Папа, мы можем больше ни дня в своей жизни не работать в поте лица!". Всего около двух месяцев потребовалось для того, чтобы десять пенсов в день, которые я умудрялся зарабатывать на случайных гостях, трудясь по пять часов до самой полуночи, превратились в десятки фунтов, не требовавших от меня практически никакой работы.

Маккензи вскоре забеспокоился. Не могу сказать точно, по какой причине, но он боялся, что деньги, сыплющиеся прямо с неба, могут вскружить мне голову и перебить желание творить. Ежедневные вечера в мастерской совсем быстро превратились в еженедельные, потому как всё оставшееся время я проводил либо в доме очередной нимфетки, либо на званных ужинах, где всенепременно был окутан опиумными парами, сигаретами, первоклассным виски и женщинами. Вполне понятно, что для меня в те годы это не было проблемой. Зато Шон тащил меня всеми правдами и неправдами из этих домов, ведь я был его золотой горой, от которой он так тщательно откалывал кусочки, и он уж точно не хотел, чтобы эта гора когда-нибудь превратилась в камень.

– Ричи, на тебе скоро живого места не останется. – брезгливо говорил он, уводя меня под руку. Я был пьян вусмерть, и мои дорогие друзья ни за что в жизни не хотели меня отпускать, но Маккензи очень убедительно попросил их. Настолько убедительно, что вырубил хозяина дома чётким ударом в челюсть.

– 'тстань…

– Ты лыка не вяжешь, дружище! Ещё бы часок у Лэндсдейла, и я бы даже не смог поставить тебя на ноги!

– Я ск'зал 'тстань… Шон! – перед глазами в тот вечер творилось настоящее тошнотворное месиво, и если бы не мощная рука Маккензи, то я бы свалился на землю в тот же миг, как только переступил порог дома Лэндсдейла. Но рано или поздно это должно было случиться – не дойдя до собственного дома всего пару метров, я запнулся об заплетающиеся ноги и полетел лицом в землю.

– Твою же мать, храни её Господь. – выдохнул Маккензи, громко сопя от усталости. – Вставай.

Я едва смог повернуться на спину, отплёвываясь от смрада земли. Грязная слюна потекла по подбородку, глаза заслезились от песка, попавшего под веки, пыльная рожа была ничуть не красивее, чем у шахтёра после очередной смены. Хорошо, что время давно перевалило за полночь, и людей на улицах было крайне мало.

Тяжело вздохнув, Шон схватил меня двумя руками за грудки и с силой потянул на себя.

– Эй! П'рвёшь сюртук! Он стоит… Д'аццать фунтов!

– Переживёшь! – Маккензи начал злиться. Я не виню его – невероятно, что я вообще помню этот день. – Купишь новый, мистер модник!

Едва затащив мою пыльную и грязную тушу на шёлковый диван, он устало завалился рядом со мной на кресло. Быстро закурив сигарету, Шон навалился на собственные колени, нагнувшись прямо к моему лицу:

– Пятый раз за эту неделю. Пятый раз я тащу твою пьяную задницу, и с каждым разом ты всё меньше и меньше походишь на человека, Ричи.

– Что с того?

– Ещё одна такая выходка – и я отметелю тебя так, что в приличном доме тебя легко смогут спутать с бездомным оборванцем. Усёк?

– Ты мне не отец, Маккензи! – язык во рту едва шевелился, но эти слова я смог произнести невероятно чётко.

– Оу, так ты хочешь, чтобы твой папаша посмотрел на тебя в таком вот прекрасном виде? Не думаю, что он будет рад этому. Старик Артур гордится тобой, сукин ты сын, а ты делаешь всё, чтобы опорочить его честное имя.

– Не будь святошей…

– Заткнись ты хоть на момент! Взгляни на себя – выглядишь, как хрен пойми кто! К тебе стекаются люди со всех уголков страны, но с каждым днём тебе всё больше плевать на это! Мы партнёры, Ричард, помни об этом! У тебя есть талант – у меня есть деньги, и этот союз даёт и мне, и тебе шанс выбиться в люди. А ты, идиот, спускаешь этот шанс, спускаешь заработанное в трубу ради сиюминутного удовольствия!

– Шон… Голова болит… Не кричи.

– Могу помочь с этой мелкой проблемой – открутить её ко всем чертям!

Я болезненно застонал. Бесконечное головокружение наконец сделало своё дело – потоки рвоты вырвались изо рта, загадив собой дорогущий ковёр. Едва дыша, я перевернулся на спину и закрыл глаза от света свечей, который казался мне ярче солнца. Шон, брезгливо скорчив мину, закрыл глаза и откинулся в кресле.

– Я запру тебя в доме на оставшиеся два дня. Надеюсь, ты не забыл, что выставка через два дня, Ричард? Правда ведь? – я громко рыгнул, задыхаясь от запаха собственного тела, чем ещё сильнее разозлил Шона: – Какой же ты всё-таки мерзавец.

Но этих слов я уже не слышал. Я отключился за считанные мгновения, громко посвистывая приоткрытым ртом. К утру следующего дня я думал, что умру не вставая с этого дивана. Головокружение никуда не ушло, во рту стоял ужасающий смрад кислой желчи и виски, лицо болело от ссадин, оставшихся после падения. На кофейном столике рядом с диваном я увидел графин с чистой водой, который я почти моментально осушил. Под графином лежала записка, которую я едва смог прочитать, сощурив воспалённые глаза:

«Я забрал ключи от дома. Мистер Холлиуэлл получил приказ не выпускать тебя на улицу под угрозой увольнения. Твоему отцу я сказал, что ты отравился плохо пропечённой курицей. Пока есть время – приведи себя в порядок. На столе лежат несколько интересных книжиц, которая передала для тебя леди Оруэлл – сказала, что ты крайне заинтересовался оккультизмом и даже вошёл в спиритический транс. Эх… Завязывал бы ты с опиумом.

Шон.»

И действительно, на столе, накрытые бумажной обёрткой, лежали три здоровенные книги. "Лемегетон" в вольном переводе, "Гептамерон", и отдельно лежала первая часть "Лемегетона" – "Ars Goetia", между страниц которой была вложена брошюрка с описанием каждого из демонов. Быстро пролистав брошюру, глаза мои остановились на ярко выделенном имени – Паймон.

Это… Ох, голова раскалывалась на части. Я не мог не то, что вспомнить имя леди Оруэлл – я едва помнил, чем мы занимались весь вчерашний вечер в доме Лэндсдейла. Тяжёлые книги, отчасти переписанные от руки, состояли в основном из разнообразных вырезок и выписок из более старых книг, нуждавшихся в переводе, а в остальном это был как раз перевод и заметки на полях, написанных красивым женским почерком. Переведены были далеко не все текста и листы, но беглого взгляда по страницам хватило для того, чтобы понять – это были магические книги. Заклинания, призывы, молитвы, описания ритуалов и оберегов, защищающих от назойливого вмешательства демона в жизнь, иерархия этого неизвестного человеку общества.

Конечно, я не знал латыни. Потому с огромным сомнением отнёсся к тому, что переведённые страницы передавали смысл написанного правдиво, а не в угоду веровавшим в оккультную тайну. Я… Действительно интересовался оккультизмом? Тогда я впервые подумал, что начинаю терять нить собственной жизни, когда не смог точно вспомнить, что делал и чем интересовался в разгульный период своей жизни. Огромное количество малознакомых лиц, мечтавших повстречаться со мной, в какой-то момент настолько быстро меняли друг друга, что я и вовсе позабыл, кого из них видел, а кто был мне незнаком. Так и сейчас. Леди Оруэлл. Абсолютно незнакомое мне имя, которое могло быть среди сотен других, но судя по всему я виделся с ней, провёл в её обществе какое-то время и сумел нагородить ей несусветной чуши, которой она поверила. Или… Я говорил ей правду?

Глава 3

3.

Произошедшее минувшей ночью слегка отрезвило меня. Каким бы жадным до денег ни был Маккензи, но его речь заставила меня слегка призадуматься. Я ещё был слишком молод для того, чтобы так беззаботно погибать в объятиях опиума, алкоголя и проституток. Неспособность вспомнить о прошедших днях напугала меня, как и напугало то, что я терял контроль над всей этой ситуацией. Мне решительно стоило отвлечься от людского общества, которое тянуло меня на дно, и в моменте я даже порадовался, что осознал это слишком быстро. Несколько дней изоляции позволили мне вспомнить, кем я был и ради чего всё это затеял – я художник, я выбрал своим призванием нести красоту.

Я старался реже бывать в этом доме. Маккензи купил его как нашу общую "базу", где мы могли бы в спокойной обстановке решать деловые вопросы. Небольшое одноэтажное здание, совсем недавно построенное, в котором легко умещалось три комнаты, довольно просторных, одна из которых предназначалось слугам, отхожее место, подключённое к канализации – вот уж диковинка – широкая кухня и зал, в котором я сейчас и сидел. Вокруг камина мне захотелось поставить длинный кофейный столик, несколько кресел и диванов, чтобы даже в самую холодную ночь не мёрзнуть, отдыхая в компании приятных людей. На этом столе, по правде говоря, руками Шона творилась магия – он с лёгкостью распоряжался таким количеством денег, каких я в своей жизни не видел. Выписывал накладные на пряжу и ткани, писал письма заказчикам, обсуждал вместе со мной цены на картины. Казалось бы, самый обычный стол, но для Маккензи в какой-то момент он стал символ удачи: как он сам говорил, все крупные сделки, которые окончились успешно, он проводил за этим столом, а картины, которые мы обсуждали, в итоге попадали в руки богачей, осыпавших нас серебром. Возможно, именно из-за этого стола мне и было не совсем уютно жить здесь, как в собственном доме. Всё здесь напоминало о том, что это не жилище, а большой рабочий кабинет, в котором проводятся не семейные ужины, а деловые банкеты, в котором люди не спят спокойно, а лишь пережидают ночь, чтобы с новыми силами продолжить переговоры.

Уйма разной мелочёвки, которую мне дарили при каждом посещении дома очередного поклонника моего творчества, по весу совсем скоро должна была проломить кирпичную кладку камина и пол рядом с ним: здесь были и несколько шпаг, доставленных из Индии, маленькая коллекция колец с драгоценными камнями, коробка сигар из Латинской Америки, набор бокалов из горного хрусталя, целый ящик неописуемо дорогой краски из самых лучших натуральных пигментов и масел, высококачественный холст на подрамнике в количестве двадцати штук, и особенная для моего сердца вещь – мастихины, набор кистей и палитра, всё сделано из богатого чёрного дерева. Кто-то тащил эти вещи из колоний, другие же сами нет-нет, да заставляли свои дома всевозможными коллекциями, которые со временем перестали умещаться на полках. Особенно это было заметно по книгам – целый шкаф был забит подаренными другими людьми книгами, которые стоили целое состояние.

Я не сильно удивлялся, когда получали все эти подарки. По началу мне было дико неудобно прикасаться к богатству, которым так легко распоряжаются мелкие дворяне или богатые владельцы мануфактур и заводов, но Маккензи мне всё объяснил, и со временем я смирился.

«Для них ты такой же партнёр, как и для меня, Ричи. Они пытаются купить тебя, твоё расположение, твой интерес. Знают, пройдохи, что не пройдёт и пары лет, как твои картины взлетят в цене и они смогут отбить каждый чёртов рубинчик, книгу или кольцо, которые они тебе отдали. Это называется инвестиция, дружок. И они инвестировали в тебя.»

Тёплый свет камина успокаивал. Прошло ещё несколько часов, прежде чем головная боль смогла утихнуть настолько, что я смог подняться с дивана. Холлиуэлл, мой дорогой дворецкий, едва увидев моё помятое лицо, совсем без удивления отметил:

– Мистер Камен, вам всенепременно пора позаботиться о своём состоянии.

– Да-да, Виктор… Мардж уже приготовила ужин?

– Конечно, сэр. Но я настоятельно рекомендую вам для начала смыть с себя вчерашний день. Пахнете вы просто отвратительно.

– С каких пор ты стал таким грубияном, Виктор…? – задал я вопрос в пустоту, на что Холлиуэлл лишь многозначительно вздохнул. – Будь добр, нагрей воды…

Ночь давно опустилась на Фернуолл. День пролетел излишне быстро, отдыха как такового и не получилось. Мигрень, разыгравшаяся с новой силой, заставила меня замолчать и затушить несколько свечей, погрузив весь дом в полумрак. Горячая ванна расслабила тело, но мыслями я всё ещё был во вчерашнем дне. Всё силился вспомнить, кто же такая эта леди Оруэлл и зачем она передала мне… Магические книги? Бред какой-то.

Смотреть на себя в зеркало теперь было чуть менее неприятно. Грязь и пыль смылись водой, обнажив свежие кровоточащие царапины, которые стоило обработать. Мистер Эстон, главный врач больницы святого Антония, сказал, что даже самая маленькая рана может свести тебя в могилу. Благодаря ему в этом доме появился чистый спирт, разбавленный с настоем из двенадцати "заживляющих" трав , которым Маккензи, будучи чистюлей до мозга костей, прижигал порезы после бритья.

В ванной комнате, в полумраке, болезненный и едва стоящий на ногах, я впервые услышал его. Я помню этот момент так, будто бы он происходил сегодня утром, сразу после дьявольского кошмара. Но правда была в том, что я никогда его и не забывал. Он всегда был со мной с того самого дня.

«Найди меня, Ричард. Ты знаешь, где меня искать.»

Голос был едва различим. Шёпот, скользящий по моим мыслям, способный затмить собой всё на этом свете. Мягкий, тёплый, такой притягательный.

«Ты сделал это вчера, Ричард. Я на том же самом месте. Жду тебя.»

Он повторился вновь. Такой же едва уловимый, но спутать его с чем-то ещё было невозможно. Этот шёпот так ярко отпечатался в моём подсознании, что на момент перед глазами всё потемнело. Отшатнувшись от зеркала, я задержал дыхание.

«Позволь помочь тебе, Ричард. Дай мне сделать своё дело.»

Вскрикнув от неодолимого страха, я попятился назад и с грохотом завалился на кушетку с чистыми вещами. Откуда этот шёпот? О чём таком он говорит? Что он делает в моей голове?!

– Мистер Камен, вы в порядке? – взволнованно спросила служанка Мардж Мэнсон, пышная женщина преклонных лет, которая в этом доме отвечала за уборку и готовку.

– В полном! Запнулся о кушетку, мисс Мэнсон! – быстро ответил я.

Мардж неуверенно потопала у дверей ванной комнаты, после чего громко сказала:

– Ужин уже на столе, мистер Камен. Пожалуйста, не задерживайтесь!

– Дайте мне несколько минут! – чуть нетерпеливо ответил я, поднимаясь на ноги.

Что за чертовщина?! Откуда этот голос? Что произошло вчерашним вечером, будь он проклят!? В панике я включил воду в кране и несколько раз облил всё лицо ледяной водой, так небрежно и быстро, что она затекла в нос и рот, отчего я закашлялся. Это ведь опиум, да? Он сводит меня с ума! Лэндсдейл! Чёртов мерзавец, ну попадись мне только!

«Книга, Ричард. Не бойся.»

Глаза застыли на месте. Нервы в моём теле натянулись как канаты, грозясь порваться, если я двину хоть мускулом. Свистящее дыхание едва-едва вырывалось сквозь сжатые губы, нос заложило – так сильно я напрягся, вновь услышав этот проклятый шёпот. Не опиум? Леди Оруэлл? Её книги?

Медленно повернув голову к зеркалу, я с ужасом увидел, как чёрные тени, совсем не похожие на обычные тени, отбрасываемые комодом или ванной, сгущались на моих голых плечах, словно когтистые лапы. Полумрак, который я сам же и создал, погасив половину свечей во всём доме, стал давить на меня, отчего в мыслях стали рождаться самые невозможные образы и видения. Задыхаясь от страха, я быстро попытался отряхнуть руками плечи, как бы сбрасывая густую тень, после чего тут же схватился за горящую свечу и стал вновь зажигать огарки. Кровь в висках стучала словно молот по наковальне, с каждым разом всё громче и громче, лишая меня ясного зрения, наполняя всё тело ноющей болью.

Когда все остатки свечей были зажжены, то все тени исчезли. Это точно опиум, Ричард. Разъедает твои мозги, сводит тебя с ума. После такого ты уж точно не захочешь даже приближаться к нему. Все мысли просто слились воедино, слиплись в огромной комок. А ты, едва отошедший от бурной пьянки, даже не в состоянии их разлепить, вот и отдал себя в лапы паники.

По крайней мере, так я себя успокаивал. В тот момент мне совсем не хотелось убеждать себя в том, что шёпот в голове был реальным. Что демонические лапы, сотканные из густой темноты, тоже были реальными. Тогда я убедил себя лишь в том, что чертовски устал и никак не мог отойти после попойки, намешав все возможные виды алкоголя и выкурив всё, что только подавали мне мои "дорогие друзья". Уняв беспокойное дыхание, вновь окатив всё тело ледяной водой, я вышел из ванной комнаты и вышел в столовую, где поймал на себе встревоженные взгляды Виктора и Мардж. А вместе с ними и взгляд Маккензи.

4.

– Что-то не так, Ричи? – Шон подозрительно вглядывался в моё лицо, будто бы подозревал в каком-то смертном грехе. – На тебе лица нет.

– Всё в порядке, Шон. Просто никак не могу прийти в себя.

– Не удивительно. Ты нажрался просто до невозможного состояния. – он всё ещё был зол, в чём я не мог его винить, но сейчас это раздражало и меня.

– Шон… – я попытался состряпать дружелюбную улыбку. – Хватит. Я знаю.

Старый ирландец многозначительно хмыкнул, потряс головой и тяжело выдохнул. Медленно усаживаясь за обеденный стол, он не сводил с меня глаза. Возможно, он просто хотел удостовериться, что с его золотой жилкой по-прежнему полный порядок, а может и дал возможность внутреннему отцу, каким он никогда не был, побрюзжать на недалёкого отпрыска, которого у него тоже никогда не было. Быстро осушив стакан яблочного сока, он покопался в карманах своего чёрного сюртука и выудил оттуда небольшую пачку денег. Отсчитав от неё порядка пятидесяти фунтов, он мягко положил их на стол поближе к моей тарелке:

– Ещё одна ушла. Твоя доля.

– Отлично…

Мардж и Виктор, стоявшие рядом с нашим столом, быстро переглянулись между собой.

– Что значит "отлично"? – спросил Шон, медленно пережёвывая кусок курицы. – Чья-то годовая зарплата легла на стол, Ричард, а ты говоришь "отлично"? Ещё вчера ты бы сплясал от счастья, а теперь стоишь здесь, как хмурый король, для которого эти деньги – всё равно что плата за завтрак.

– Я… Рад, что всё так хорошо идёт, Шон. Спасибо. – как можно доброжелательнее ответил я, но было видно, что Шон уже закусил губу, стараясь не ляпнуть что-нибудь ещё.

– Ага. – по его лицу было заметно, как сильно ему хочется вновь прочитать мне мораль, но в конце концов он лишь цокнул языком и на выдохе сказал: – Проехали. Садись есть.

Он закинул в рот очередной кусок курицы, затем поднял глаза на домовых слуг и почти приказным тоном сказал:

– Мардж, Виктор, не стойте столбом, садитесь за стол. От этой тишины совсем неуютно становится…

Несколько долгих минут мы медленно жевали еду в абсолютном молчании. Мардж и Виктор, понятное дело, совсем не привыкли есть с хозяевами за одним столом, потому и старались держаться тихо, но вот из меня слова просто не лезли. Ситуация в ванной совсем сбила меня с толку, заставила глубоко задуматься над реальностью происходящего, над тем, откуда вообще могло взяться всё это богатство воображения и галлюцинации. Когда тишина стала давить на уши Маккензи, он глубоко вздохнул и завёл разговор первым:

– Они уже во всю украшают галерею. Свозят картины. Какие-то доставали прямо при мне – роскошные работы, но им до тебя ещё далеко. Говорят, что картину этого Алессандро привезут только завтра. Не хотят, чтобы её кто-нибудь видел, потому он отправил нескольких своих помощников, чтобы они привезли её затемно в бархатном чехле. А уже утром, на глазах всей толпы, торжественно этот чехол и снимут.

– Есть кто-нибудь примечательный? – спросил я, больше из праздного интереса. Уверенность не давала мне усомниться в себе, потому и опасений касательно возможных претендентов, способных затмить мою работу, я не испытывал.

– Неа. Парочка столичных художников, личный портретист Её Высочества, да кучка меланхоликов и пленэристов. Ну, я думаю, что ты не имеешь ввиду Алессандро. Он во главе банкета.

– Что говорят люди?

Маккензи довольно улыбнулся, причесал пятернёй рыжие с сединой растрёпанные волосы, после чего прокашлялся:

– Силами вашего покорного слуги все только и говорят, что о тебе. Конечно, Морган навёл шороху своей загадочной картиной, но люди с нетерпением ждут, что же преподнесёшь им ты. Кстати, раз уж мы подняли эту тему… Ты решил, какая из работ пойдёт на выставку?

– Хм… Есть пара вариантов… – не совсем уверенно ответил я.

– Ричи, мальчик мой. У нас не может быть вариантов.

– Почти все мои картины проданы. Есть несколько незавершённых работ, но…

– Никаких "но", Ричард. Как минимум одна должна быть на выставке. – взвился Шон. В его голову тот час полезли все те дни бездумного кутежа, которые отвлекали меня от работы, и тот факт, что даже в моё свободное время ни одна из картин не была дописана до конца, взбесил его с новой силой.

– Остались сутки. Я… Не знаю, смогу ли успеть…

– Сможешь, Ричи. Если у тебя хватило времени несколько месяцев без устали лакать ликёр, будто бы ты слон на водопое, то уж на одну картину у тебя точно найдётся время. – Маккензи забарабанил пальцами по столу, пытаясь не сорваться на крик: – Поверить не могу…

– Я постараюсь…

– Мне не нужны твои жалкие попытки, Ричард! Люди знают о тебе благодаря твоим картинам! Они, конечно, будут рады увидеть тебя на выставке, но уж точно не обрадуются, когда узнают, что ты пришёл с пустыми руками!

Я замолчал. Шон был прав, и от этого мне становилось нестерпимо стыдно.

– Люди знают тебя, как человека, который днями и ночами сидел в мастерской перед мольбертом и оттачивал своё мастерство. Они приходили посмотреть на тебя за работой. Чувствуешь, какое в этом предложении главное слово? Работа, Ричард! Работа! Они платили тебе не за возможность посмотреть, как лихо ты выпиваешь пять стопок коньяка одну за одной! Им вряд ли будет интересно, как быстро ты сможешь раздеть проститутку или сколько затяжек опиумом ты сможешь сделать и не отключиться.

Мардж и Виктор поспешили встать из-за стола и убрать свои тарелки, уповая на то, что уже слишком поздно и им стоит готовиться ко сну.

Маккензи злобно сопел, пытаясь достучаться до моего сознания. Он уже достучался, но ему хотелось, чтобы его слова остались в моей голове железными сваями и ни за что больше не смогли оттуда вылететь.

– Мы имеем деньги с твоей работы, Ричард. Твоя работа позволила тебе жить так, как ты живёшь. Твои усилия подарили тебе этот дом. Твоё упорство подарило твоему отцу безбедную старость. С помощью меня ты смог показать своё мастерство на всю Англию, но это не значит, что пришла пора закругляться и пожинать плоды. Ты шагнул всего на одну ступеньку вверх и теперь чувствуешь себя так беззаботно и вольготно, будто бы стоишь на вершине мира.

В конце концов, спустя нескончаемые минуты его ругани, когда каждая моя косточка была обмыта его праведным гневом, Маккензи закурил сигарету, несколько раз затянулся, после чего ткнул в меня пальцем, поставив точку:

– Отправляйся за работу. У тебя есть сутки, чтобы закончить одну из картин. Мне плевать, как и каким образом ты её закончишь, но я не позволю тебе упустить шанс стать известным. Если ты пойдёшь ко дну, то и я пойду вместе с тобой. Но знай, что на дне я придушу тебя ко всем чертям, Ричард, попомни моё слово.

Терпеть эту пытку словом больше не было сил. Я недовольно хмыкнул и медленно поднялся из-за стола, даже не успев доесть свой ужин. Голод, как и чувство собственного достоинства, покинули меня после гневной тирады Маккензи. Конечно он пристыдил меня. Но он даже не дал мне вставить слова! Даже не дал попытаться объяснить! Но… Объяснить что? Тот факт, что я налаживал связи вместо того, чтобы заниматься настоящей работой? Даже для меня это оправдание было тем ещё бредом, особенно учитывая то, что связи заводил как раз Маккензи. Если бы я только попытался ляпнуть нечто подобное, он точно бы взорвался.

Будь по твоему, Шон. Правда на твоей стороне, но и я дошёл до неё своим собственным умом. Уперев кулаки в стол, я несколько секунд размышлял над достойным ответом, однако совсем скоро понял, что сказать мне нечего.

«Я помогу тебе, Ричард. Всегда помогу.»

Всё тот же прозрачный шёпот вновь возник в голове. С силой зажмурившись, я попытался выбить его из своих мыслей, но попытки эти, казалось, лишь раззадорили нечто, что пробралось в мою голову. Были ли это галлюцинации, делирий, последствия отравления алкоголем – я не знал, и от этого мне становилось жутко.

«Мы сможем сделать шедевр, Ричард. Не упрямься.»

Ощутимая тяжесть внезапно легла на плечи. Будто бы походная сумка оттянула спину назад, впиваясь лямками в тонкую кожу моих конечностей. Шёпот, так мягко блуждающий в моей голове, стал громче, приблизился, прорываясь на волю, навис прямо над моим ухом:

– Я знаю, на что ты способен.

Стараясь не подать виду, я мягко отстранился от стола, за которым Маккензи по-прежнему вяло жевал остатки ужина, злобно перебирая край салфетки. Буркнув ему нечто вроде "Спокойной ночи", я на негнущихся ногах поплёлся в сторону зала, где по-прежнему лежали эти чёртовы книги. Тело не было под моим контролем: чем ближе я приближался к зловещим томам, тем меньше собственных усилий прилагал, потому как ноги сами несли меня к знаниям, которые, возможно, уже проникли в моё тело. Тяжесть, какую я ощутил в столовой, разлилась уже по всему телу, мягко обнимая меня за запястья и щиколотки, словно кандалы, наброшенные на раба.

– Позволь мне помочь тебе, Ричард. Позволь стать проводником твоих идей.

Руки сами потянулись к кожаным переплётам. Я нежно провёл пальцами по старым сморщенным обложкам, ощутил тиснение в виде золотистых букв, лёгкую шершавость древнего манускрипта. Страх и трепет, родившиеся в глубине моего сердца, медленно стали утихать и затухать, как и собственное сознание, погружавшееся во тьму. Тень, что демонической силой завладела моим телом, смело перебирала страницы одна за одной, до тех пор, пока вновь не остановилась на брошюре, которую неизвестная мне леди Оруэлл использовала в качестве закладки. Быстро отшвырнув брошюру в сторону, мои руки принялись водить пальцами по странице.

– Мы можем быть партнёрами, Ричард. Всего лишь одна маленькая условность… – тень, управлявшая моими руками, остановила их на начале вполне конкретной строчки. Древний текст на латыни, неизвестной мне, показался набором разрозненных букв и слов, не имевших смысла.

Моя воля, так нагло отнятая у меня безумным наваждением, растворилась в темноте угасшего сознания. Тень заставила меня склониться над книгой и самым внимательным образом взглянуть на непонятные мне строчки. Но… Что-то изменилось. Чем больше я смотрел на вполне привычную, но непонятную по смыслу мне латынь, тем больше она начала превращаться в крайне странные закорючки и завитки, не похожие ни на один из известных мне алфавитов. В голове тут же всплыли небольшие таблички с витиеватыми письменами индийцев и вьетнамцев, которые порой пытались продать моему отцу странствующие торговцы, но эти значки, что претерпевали метаморфозы прямо на моих глазах, были далеки от всего мною виденного.

– Прочти, Ричард. И все твои страхи станут пылью.

И слова полились из моих уст. Безобразные слова, которые, казалось, совершенно не имеют смысла. Клокочущие, гортанные звуки, сипение и хрипы, свистящие мелодии, стоны и завывания. Паника внезапно начала застилать мне глаза, но боялся не я, а демон, что пытался взять надо мной верх. Маккензи всё ещё был в доме. И если он услышит эти мерзотные звуки, то сможет прервать ритуал, проводимый надо мной чернотой, прокравшейся прямо в сердце. Послышался скрип половиц со стороны столовой – Шон вот-вот должен был выйти в зал.

Моя рука резко дёрнулась в сторону чистого листа бумаги и нескольких толстых карандашей, которыми я по обыкновению рисовал эскизы и скелеты будущих картин. Пальцы уверенно сжали карандаш, и в мгновение ока принялись вычерчивать настолько гладкие и ровные линии, что просто наброском этот рисунок уже нельзя было назвать. Прямо на моих глазах из тонких чёрточек, дуг и окружностей начали вырисовываться идеальные пропорции тела, безупречная постановка, глубина и детализация.

Маккензи, угрюмо набрасывая пальто на плечи, бросил взгляд на зарисовку. Брови его потянулись наверх, от удивления он застыл на несколько секунд, но, очевидно пытаясь сохранить злобный накал и строгость в своём поведении, Шон помолчал с минуту, после чего спокойно проговорил:

– Завтра я хочу увидеть это на холсте, Ричард. – хмыкнув, он вышел за двери нашего дома и отбыл в своё поместье, как он всегда и делал, стараясь разделять рабочую обстановку и домашнюю.

Мардж и Виктор, едва услышав, что входная дверь захлопнулась, поспешили убедиться, что в доме всё в порядке. Мельком выглянув из своей комнаты, они увидели меня, сидящим за работой, после чего спокойно выдохнули, перекрестились, и отошли ко сну.

Как только тишина воцарилась во всём доме, тьма в моём теле моими же руками скомкала искуснейшую из работ и вновь склонила мои глаза над книгой, которая теперь целиком была исписана неизвестными письменами. Дальше и дальше, углубляясь в демонические заклинания и призывы, закорючки, палочки и витиеватые строчки стали смешиваться воедино, до тех пор, пока не начали сворачиваться спиралью. Длинная череда проклятых знаков широкой полосой стала собираться в круг, после чего рассыпаться к центру на отдельные элементы, образуя сигил. Демоническая печать, стоило только ей закончить своё формирование, потускнела, после чего тут же рассыпалась мелкой пылью, настолько лёгкой и невесомой, что моего дыхания было достаточно, чтобы она поднялась со страниц и проникла в моё тело, растворяясь в крови.

Протяжный гул, возникший будто из ниоткуда, оглушил меня. Я чувствовал, что он ненастоящий, искусственно созданный проклятьем, пробравшимся в моё тело, но сделать с этим ничего не мог. Все конечности скрутило от болезненных судорог, кровавые слёзы покатились из глаз, лёгкие, силившиеся набрать побольше воздуха, изрыгали из себя чёрную дымку. Это наваждение! Это не по-настоящему! Я… Я не проклят!

– Все мы прокляты, Ричард.

Шёпота больше не было. Теперь это был ясный и чистый голос, склизко проникавший прямо в уши. Такой важный, горделивый, басовитый и громкий. Сковывающая боль заставила меня сжаться клубком на диване, подрагивая от нескончаемых конвульсий. Гул и громкий властный голос разрывали моё сознание, яркими вспышками напоминая о прошедшем дне, так, словно вчерашний вечер был частью этого богохульного ритуала.

Вот мы, порядка десяти человек, пьяные в стельку смеёмся и гогочем, позабыв обо всех проблемах на свете. Хозяин дома, Мартин Лэндсдейл, внезапно вспоминает, что во время поездки в Америку увлёкся спиритическими сеансами и даже познакомился с медиумом. Изабеллой Оруэлл. Леди Оруэлл, не выпившая ни капли на этом празднике жизни, поспешила собрать всех присутствующих на небольшое представление. Меня, как важного гостя, она посадила во главе стола. Вспышка – все мы держимся за руки, медленно покачиваясь из стороны в сторону, пока леди Оруэлл держит мою голову своими ладонями. Её голос звучит громко и загадочно, изо рта её льются пространные призывы и заклинания. Транс, обуявший присутствующих, не позволяет им произнести ни слова. Очередная яркая пелена – я вырываю свои руки и начинаю неистово водить специально подготовленным карандашом прямо по столешнице. Бездумно и быстро, запрокинув голову назад, я вычерчиваю филигранную работу, похожую на античную богиню Афродиту – самую красивую из греческих богинь.

В ушах гремит его имя. Яркие воспоминания, похожие на искусные живые картины, резко пропадают, а гул, так неистово ревущий в моих мыслях, начинает приобретать очертания. И всё, что я могу слышать – его имя. Паймон… Паймон… Паймон…

– Ты не пожалеешь, Ричард. Вот увидишь.

Эти слова стали последним, что я услышал. Сознание покинуло моё тело также быстро, как и яркие вспышки-напоминания о вчерашнем дне. Густая чернота залила мои глаза, а тень, так невыносимо больно сковавшая тело, слилась со мной воедино.

Глава 4

5.

Я бы хотел, чтобы всё это было кошмаром. Частью великой выдумки, о которой так любят грезить фантасты и просто умалишённые люди. Оба этих качества вполне уверенно может совмещать в себе одна и та же персона. Возможно, что это даже я сам. В многообразии собственной фантазии мне никогда не приходилось сомневаться, но вот в целостности и здравости рассудка после минувшей ночи я впервые задумался настолько серьёзно, что этого не могли не заметить окружавшие меня многочисленные знакомые.

Утро выдалось самым паршивым и тяжёлым из всех, которые только приключались на мою голову. Даже после самых изощрённых попоек моему телу не было так погано, а ведь случалось и такое, что язвительное слово, так непредсказуемо вылетевшее из моего рта, становилось причиной крайне жестоких перепалок, нередко переходивших к дракам. Да, я был бит, но никогда не давал повода другим подумать, будто меня можно бить безнаказанно. Господин Лэндсдейл, видавший меня с разбитыми кулаками чаще обычного, не даст соврать.

Всё тело страшно гудело, будто весь прошедший день единственным моим "развлечением" было гружение нескольких десятков вагонеток с углём. Тихая, ноющая боль в каждой клеточке тела, которая плавно усиливалась ближе к груди и голове. Я готов был поклясться, что из моих глаз лились кровавые слёзы. Что чернота дьявольских книг, заточённая на страницах, угольной пылью летела из моего рта. Но… Было ли это на самом деле?

Даже касаться себя было по какой-то необъяснимой причине страшно, но это нужно было сделать. Медленно проводя по каждому сантиметру собственной кожи под одеждой я не чувствовал каких-либо изменений. Да и должен ли был чувствовать? Каким таким загадочным образом демон вселился в моё тело? Проник ли он под кожу, растворился ли в крови, заменил ли какой-либо орган внутри тела? Руки были сухими и горячими, тело ниже живота – влажным и липким от пота, а грудь… В самом деле грудь была присыпана мелкой чёрной пылью. Стоило лишь провести пальцами по грудине, как нестерпимая боль прожгла всё нутро, обжигающе горячим клеймом отпечатавшись в сознании. Но в действительности клеймо осталось и на теле.

Едва касаясь груди пальцы смогли почувствовать шероховатость. Необычную шероховатость, такую, будто ведёшь рукой по бумаге. Стоило только отнять пальцы от кожи и взглянуть на них, как паника мерзким червём вновь прогрызлась наружу. Грязная чёрная жижа, облепившая руку, медленно стекала по ладони. Я даже не успел подумать о том, чем она могла быть, как тут же подскочил с дивана и побежал к ванной комнате. Яркий солнечный свет бил сквозь окно прямо на зеркало, и не составило никакого труда заметить, что смятая сорочка, которую по воле случая я не сумел снять на ночь, прямо посередь груди была пропитана этой чернотой. Резко потянув сорочку в стороны, я вырвал несколько пуговиц и воочию увидел, насколько дико и ужасающе на самом деле было то, что со мной произошло.

По всей груди, начиная от самого живота, тянулись чёрные надписи, яркие и легко читаемые, словно чернила были загнаны мне под кожу. Длинные цепочки – извивающиеся, ломанные, то скручивающиеся в спирали, то бегущие зигзагами от ребра к ребру. Это была всё та же дьявольская тарабарщина, написанная неизвестным алфавитом. Поднимаясь выше и выше по телу, к грудине, цепочки надписей сливались воедино и скручивались в уже знакомую мне печать. Печать демона Паймона. Круглый сигил, сложенный так, словно четыре персоны стоят у диковинного алтаря. По крайне мере это то, как его видел я. И имя проклятого беса, как гадкое напоминание о том, кто теперь властвовал надо мной.

Слова застряли в моей глотке. Я хотел кричать, биться в истерике, молить о прощении и помощи, но вместо всего этого я лишь ошарашенно смотрел в зеркало, безустали поглаживая пальцами грязный демонический символ, истекавший чернотой. Вода была бессильна, но я не терял надежды, что всё это – лишь очередной способ Маккензи припугнуть меня. В конце концов, Изабелла Оруэлл передала книги именно Маккензи, и было бы не столь удивительно, если бы Шон действительно придумал нечто настолько злобное.

Однажды он уже заставил меня понервничать, когда придумал изощренный план мести мистеру Шейну Хамфри, торговцу, который сознательно забраковал партию ткани Маккензи и выставил его мошенником. В ту пору не утихали страсти вокруг Уэст-портских убийств, и Маккензи, будучи ирландцем, во время очередного ужина разглагольствовал о том, как легко он мог бы пригрозить Хамфри своими связями с убийцами, Бёрком и Хэром, лишь потому, что он приходился им земляком. Конечно, он лукавил – он не мог не знать, что Бёрка казнили едва ли не сразу же, но вот гулявший на свободе Хэр вполне мог навести страху на Шейна. Он даже составил письмо Хэру, но вот отправил он его или нет – большая загадка, однако некоторое время спустя Хамфри поспешно уехал из Фернуолла.

Конечно, я готов был придумать любую возможную историю, которая бы объяснила для меня появления этой печати на моём теле. Даже самые бредовые и фантастичные мысли не казались мне такими уж плохими, особенно на фоне главной и такой горькой правды – я стал одержимым, демон Паймон слился с моим телом благодаря чёрной магии и призывам, что творила Изабелла Оруэлл в доме Лэндсдейла. И даже так, прокручивая эту правду в голове, я не могу в полной мере ощутить, насколько же бесконечно глупо и сумасбродно звучит эта фраза.

– Бог мой! – внезапный голос мисс Мэнсон почти вернул меня в реальный мир. – Мистер Камен!

Тяжёлые шаги Мардж бухали по всему дому тяжёлым эхом. Стук каблуков служанки быстро приближался к дверям ванной комнаты, и уже спустя секунды она обеспокоенно забарабанила в них:

– Мистер Камен! Мистер Камен! Вы здесь?

Нервно вздохнув, по-прежнему водя пальцами по чёрной печати, я как можно спокойнее ответил:

– Да-да, Мардж, доброе утро! Дайте мне минутку, я скоро выйду!

– Храни Господь вашу душу, мистер Камен! Весь этот беспорядок… Я уж подумала, что случилось страшное!

Беспорядок? Должно быть, я так быстро соскочил с дивана и убежал в ванную комнату, что даже не обратил внимания на то, что творится в зале. Набрав полный рот воды, я как можно громче сплюнул в раковину, причесался, набросил полотенце на оголённую грудь и медленно вышел навстречу встревоженной Мардж. Служанка, едва увидев меня в слегка помятом, но вполне нормальном состоянии, облегчённо выдохнула и перекрестилась.

– Откуда весь бардак, мистер Камен? Неужели в вашей мастерской творился ровно такой же беспорядок?

– Должно быть, я слегка увлёкся, мисс Мэнсон. В ночной темноте всё выглядело довольно прилично. – попытался оправдаться я.

– Вы что же это… Всю ночь не спали?

– Шон довольно ясно дал понять, что мне стоит работать чуть-чуть больше, чем раз в неделю. Завтра важный день, мисс Мэнсон, отдыха пока что даже не предвидится. – с легкой улыбкой ответил я, чем окончательно сумел успокоить служанку.

– Ну, знаете ли, мистер Камен…

– Всё в порядке, Мардж. Как только пройдёт выставка таких дней, вполне возможно, станет только больше. Но на этот счёт не беспокойтесь! Возможно, подыщем вам напарницу в этом нелёгком деле. – я уверенно подхватил мисс Мэнсон под руку и повёл её обратно в гостиную.

Мисс Мэнсон была давней знакомой моего отца. Практически всю свою жизнь она блуждала от одного богатого дома к другому, где работала то прачкой, то кухаркой, то нянькой. Что самое удивительное, практически всегда её переманивали в другие дома: где-то на званном ужине одному из гостей настолько понравилась еда, что он предложил хозяину дома круглую сумму лишь за то, чтобы Мардж стала его личной кухаркой; однажды, пока она была ещё молода, в неё, самую обыкновенную безродную няньку, влюбился некий женатый граф, на что Мардж лишь усмехнулась и поспешила уволиться, получив от жены этого графа самые лучшие рекомендации, лишь бы спровадить её побыстрее. Меня же она растила практически с пелёнок, часто бывая гостем в нашем доме, спасая отца от неугомонного ребёнка, который сильно тормозил только-только вставший на ноги магазин.

– В конце-концов, порой человеку нужно выплёскивать свои эмоции. Да, возможно, я перестарался, но это всего лишь беспо… – я заворожённо уставился на хаос, что творился в гостиной, не в силах даже закончить фразу: –… рядок.

Мистер Виктор Холлиуэлл никогда не задавал вопросов. Его в наш дом пристроил Маккензи, яростно вырвав его из цепких лап обанкротившегося конкурента. Когда долги конкурента, в том числе перед Шоном, превысили все возможные границы, Маккензи отнял у него самое ценное, что только могло быть – дворецкого, который знал слишком много. Виктору было глубоко за пятьдесят, но шикарная слегка седая борода и густые усы делали его намного моложе. Он всегда был крайне трудолюбивым мужчиной, никогда не пререкался, делал всё так, как требовали, и при этом никогда не задавал ненужных вопросов. Мардж стала вполне резонным противовесом Виктору, потому как сотни вопросов, которые лились из неё рекой, довольно часто посещали и Виктора, но мужчина не торопился, так как знал, что мисс Мэнсон всё равно их задаст. Порой Виктор мог вообще за целый день не произнести ни слова, находясь в глубоких раздумьях, но не совсем понятно было, думал ли он о былой жизни и насущных делах, или таким образом показывал свой протест, вспоминая о том, что появился в этом доме, можно сказать, против своей воли.

Так и сейчас, Виктор безмолвно взялся за метлу и принялся убирать щепки и куски разорванных холстов. Сломанные восковые свечи крошкой устилали практически весь пол, раздробленные на кусочки старые ручки мастихинов валялись на столе, в то время как металлические части торчали из стены. Кисти лежали практически в камине, так что успели оплавиться и обуглиться. Дорогущие холсты на подрамниках были порваны в клочья, а сами подрамники догорали в огне камина. Широкие полосы краски протянулись по ковру, грязные кляксы из смеси мутной воды и масла заляпали стулья и обивку кресел, но вершиной всего этого безобразия стал разломанный на несколько частей мольберт, на полочке которого стоял единственный уцелевший холст.

– Фантастическая работа, мистер Камен. – вполне спокойно проговорил мистер Холлиуэлл. Удивительно, что он даже ухом не повёл, когда увидел весь этот ужас.

– Картина действительно потрясающая, Ричард. – также спокойно сказала Мардж. Ещё минуту назад она встревоженно колотила руками в двери, боясь, что меня могли прирезать этой ночью в поисках денег, а теперь её мягкий голос был даже спокойнее, чем обычно.

Картина. Безупречная картина. В моих руках не было такого бесконечного количества таланта, чтобы сотворить нечто столь великолепное. Юная дева в богатом красном вечернем платье, расшитым рубинами и чёрным жемчугом, слегка улыбается, сложив руки на животе. Вокруг неё, склонив головы, простираются десятки мужчин в якро-синих пиджаках – её верные подданные. На лицах мужчин удивительным образом можно разглядеть каждую эмоцию: кто-то сжался от восторга, кто-то оскалился, замысляя недоброе, у одного из них текут слёзы от красоты девы, у другого же в рукаве блестит кончик кинжала. На фоне можно разглядеть каждую деталь, так, будто их не нарисовали, а уменьшили до крохотных размеров и втиснули внутрь. Длинные столы, шёлковые ковры, бархатные шторы, бокалы и тарелки, всевозможные яства, золотые канделябры и подсвечники, тончайшие язычки пламени в камине, отблески света и глубокие тени – не картина, а самая настоящая фотография.

– Да… Благодарю… – тихо ответил я, не в силах подобрать нужных слов.

– Как вы её назовёте? – спросил Виктор, оперевшись на метлу. Глаза его намертво прилипли к картине, самым внимательным образом разглядывая таинственный взгляд "красной девы".

– Девушке нужно красивое имя, мистер Камен. – мягко сказала Мардж. – Но можно сделать акцент на чем-то другом…

Она, как и Виктор, не моргая разглядывала великолепный бал, разыгравшийся на полотне. Настолько упорно и долго, что становилось жутко. Этот взгляд девушки с картины, её тёмные, практически чёрные глаза, лёгкая улыбка…

Двери в дом внезапно отворились, но ни Мардж, ни Виктор, казалось, этого даже не заметили. Маккензи, подозрительно пробежавшись глазами по беспорядку в комнате, рявкнул что есть мочи:

– Какого чёрта здесь происходит, Ричард?!

Шон встревоженно прошёл в комнату, не переставая грязно ругаться:

– Ты какого дьявола здесь утворил?! Настолько поплыл мозгами, что решил нагадить там же, где спишь и ешь? Парень, если это обида на мои слова, то знай, что ты несносный мерз… – он застыл на полуслове, стоило ему только взглянуть на картину: – Что это… За волшебство?

– Воистину волшебная работа, правда ведь, мистер Маккензи? – с благой улыбкой на лице произнесла Мардж, чем окончательно меня напугала.

Они все… В трансе? Околдованы? Несомненно, в этом виновата картина, но почему же она не действует на меня подобным образом? И вообще… Откуда она? Разве мог я её нарисовать? Вся прошедшая ночь окутана туманом и болью, прошлый вечер стал для меня сущим адом, но возможно ли, что эта картина…

– Наша работа. – демонический шёпот, ласковый и нежный, зазвучал в моих ушах.

Кровь запульсировала в висках. Жгучий страх разлился по всему телу, разогрел каждую конечность, заставил, наконец, двинуться с места. Быстро выпустив руку мисс Мэнсон, я поспешил стянуть скатерть с кофейного стола, сбросив все, что на нём лежало, на пол и набросил её на картину, закрыв почти полностью.

Заворожённые глаза всех присутствующих просияли. Ступор, в котором они были, плавно сошёл на нет, но странностей в их поведении стало только больше. Виктор, едва не соскользнув по метле, часто заморгал, после чего с усмешкой сказал:

– Кхм. Да, это правильно. Не стоит такой красоте блекнуть на солнце.

– Вот-вот. – отозвалась мисс Мэнсон, принявшись собирать с пола разбросанные карандаши. – Надо бы развести мыло, хотя бы попытаться отмыть всю эту краску…

Маккензи, слегка почесав лысеющую голову, задумался на минуту. Громко прокашлявшись, он говорил слегка неуверенно и зажато, что было для него абсолютно несвойственно:

– Я в тебе даже не сомневался, Ричард. Ты и раньше умел всех поразить, но это… Должен сказать, что подобного раньше я не видел. Она должна отправиться на выставку.

Как раз этих слов я и боялся. Если уж такой эффект картина произвела на трёх человек, то что же будет с сотнями посетителей выставки? Картина, написанная демоном. Каждый штрих, каждый мазок, каждая частичка краски таит в себе чёрную, демоническую сущность, которая, судя по всему, заставляет смотрящего бездумно восторгаться картиной, впадая в подобие экстаза. Но только ли это она делает? Мне совсем не хотелось проверять все её возможности. И уж точно не хотелось вновь обращаться к новому, демоническому естеству своего тела, которое – как бы ни было прискорбно это признавать – действительно стало частью меня. Медленно покачав головой, я тихо произнёс:

– Нет. Я… Сделаю другую. Лучше этой. Намного.

– Не говори глупостей, Ричард. У нас совсем нет времени, мальчик мой, подготовка к выставке вот-вот закончится! Даже чёртов Алессандро уже привёз свою картину!

– Я… Не уверен, что она успеет просохнуть.

– И именно поэтому ты накрыл её скатертью? – Шон усмехнулся. Он прищурил глаза, так, как прищурил бы понимающий своего неуверенного в себе отпрыска отец. Но он не был отцом. И он ни черта не понимал.

– Я знаю, что ты волнуешься. Но парень… Если эта картина попадёт на глаза критикам, то о твоём светлом будущем можно будет не беспокоиться. Совершенно. Просто взять и выбросить в урну все переживания и страхи! Поверь мне, Ричи. Просто поверь. Доверься, как не доверял никогда и никому прежде.

Я смутился. Дрогнул, стушевался. Конечно, я хотел быть там. Хотел, чтобы эта великолепная картина заняла самое почётное место, чтобы именно она лишила критиков дара речи и привела их в восторг. Тьма давно жила в сердце Маккензи, но то была тьма, сотканная из денег, и вполне возможно, что именно она толкает его на такой шаг. Но тьма, что теперь поселилась во мне, питалась совсем другими эмоциями и желаниями.

– Ты же так этого хотел! – сказал Маккензи, всплеснув руками.

– Ты же так этого хотел! – в унисон Шону прошептал демон, мягко проникая в мои мысли.

Я должен был выяснить. Всё, с самого начала. Я проклят, запятнан грязью дьявольского мира, которая теперь сочится из моего тела в реальный мир. Я опасен. Даже не представляю насколько, но я не могу так беспечно потакать своим потаённым желаниям. Они рвутся наружу. Они ломают мою волю. А вместе с ними – и Его чернь.

Это не могло быть случайностью! Или… Всё же могло? Только один человек мог дать мне ответы. Тот, с кого всё началось – Изабелла Оруэлл.

6.

Возможно, оставлять картину дома было самой большой глупостью, какая только пришла мне в голову. Но другого выхода у меня и не было. Пока мысли Маккензи всё ещё находились в тумане, он довольно легко позволил мне выбраться наружу и вдохнуть полной грудью затхлый смрад фернуоллских улиц. Никогда бы не подумал, что густой дым доменных печей, запах нечистот и едва-едва пробивающиеся нотки свежего хлеба будут напоминать мне запах свободы.

План был до безобразия прост – наведаться в дом Мартина Лэндсдейла, узнать у него подробности злополучной ночи и получить адрес леди Оруэлл. Я не сильно доверял Лэндсдейлу: паршивец был одним из самых скользких людей, которых мне только довелось повстречать. Он одинаково часто заигрывал как с богатыми дамами именитых родов, пытаясь втереться к ним в доверие, так и с процветающими промышленниками, которые семимильными шагами захватывали всю Англию. Никто так и не смог сказать мне, откуда же у Мартина за столь короткую жизнь могло накопиться столько денег: одни говорили, что он получил наследство от мелкой графини преклонных лет, которая являлась ему любовницей, другие завистливо отпускали шуточки, будто Лэндсдейл по молодости занимался проституцией и в порыве пьяного бреда признался, что его любимыми клиентами были "жеманные мужчины Лондона".

Так или иначе, однако слухи эти он не поддерживал, но и не опровергал. Его забавляло, как много люди говорят о его достатке, причём настолько, что иногда он сознательно говорил довольно странные вещи лишь с одной целью – подогреть интерес к своей персоне. Он уверенно заявлял, что является потомком древнего царского рода, шутливо вспоминал о том, как смог уложить в постель сразу десять девушек всего за одну ночь, хвастливо показывал деловую переписку, в которой значилось, что он продал огромный изумруд, найденный где-то на Берегу Слоновой Кости, за тысячи фунтов. Каждое его слово могло быть как ложью, так и правдой, потому как он умело жонглировал выдумкой и фактами, отчего половина его знакомых открещивалась от Мартина, зато другая всецело утопала в его личности, каждый раз ожидая новой истории. Кто-то назвал бы его выдумщиком и лжецом, но пока люди верили его лжи, он успевал сделать несколько дел, в которых никому не приходилось сомневаться – и тем он жил.

Яркое солнце высоко над головой делало лишь хуже. Дом Мартина находился примерно в километре от нашего с Шоном дома, но духота, которая заполонила собой улочки города, делала это расстояние почти что непреодолимым. Жара, вонь и практически полное отсутствие тени едва не сводили с ума, поэтому я с большим удивлением рассматривал девушек в плотных тяжёлых платьях, которые сидели в небольших пабах прямо рядом с открытым окном, обмахивая раскрасневшиеся лица веерами. Удушливые корсеты наверняка делали и без того невыносимую погоду значительно более опасной: даже без жары многие из них падали в обмороки, потому увидеть хоть кого-то из них сейчас на улицах или в питейных заведениях, а не дома в хлопковом чайном платье с кружкой ледяной воды, было довольно удивительно.

Мартин же оказался более благоразумным: стоило только мне постучаться в его дом, как он тут же раскрыл двери, стоя в одной лишь сорочке и прямых брюках, прикладывая банку с холодной водой к голове.

– Ричард? – он зажмурился от яркого света, ударившего прямо в глаза. Выглядел он крайне паршиво. – Чё-ёрт, заходи скорее в дом, иначе я сейчас точно коньки отброшу.

Я быстро заскочил в открытые двери и поспешил закрыть их. Мартин, устало застонав, протёр рукой глаза и поковылял в гостиную, махнув мне рукой.

– Артур! – крикнул он, о чём сразу же пожалел, поёжившись от сильной головной боли. – Два напитка на твой вкус, только похолоднее!

– Отвратно выглядишь. – сказал я, на что Мартин лишь глухо посмеялся.

– Видел бы ты свою рожу, Ричард. Ты бледный, как сама смерть, а глаза красные. Ты случаем не превратился в вурдалака? Выглядишь очень похоже.

– О, заткнись.

Мы медленно прошли до гостиной. Уютная широкая комната, красивые ярко-синие обои с золотистыми вставками, несколько крайне мягких шёлковых диванов, кирпичный камин и длинный стол, на котором до сих пор остались пустые бутылки, окурки, грязные пепельницы и наполовину полные стаканы. Возможно, даже с того самого вечера. Но зная Мартина, очередная попойка могла случиться даже сегодняшним утром.

Грузно плюхнувшись на диван, Лэндсдейл распластался на нём, как тяжело раненый солдат. Густые кудрявые волосы облепили потное лицо и закрыли глаза, в аккуратной бородке запутались кусочки пепла от сигарет, рукава белой сорочки были вымочены в вине.

– Не то, чтобы я был против видеть тебя в своём доме, но сейчас далеко-о не самое лучшее время для визита. – сказал он, даже не поднимая головы.

– Просто хотел проведать тебя. Едва сам сумел встать с постели после той ночи, а ты пил явно больше меня. – добродушно сказал я, начав издалека.

– Не льсти мне, Ричард Камен, ты же знаешь, что это позволено только женщинам. – легко посмеялся он.

– Как самочувствие?

– Неужели по мне не видно, что я свеж и бодр? – Мартин устало поднял руку, оттопырив большой палец вверх. – Кажется, я умираю, Ричард. Господь, кто же сделал херес таким вкусным, но таким ядовитым?

– Вероятно, тот же человек, что сделал опиум таким расслабляющим, но таким опасным.

– О, да! Это точно был один и тот же сукин сын! – засмеялся Мартин. – О Боже, кажется меня сейчас вырвет.

Лэндсдейл грубо закашлялся, но удержал рвотный позыв. Перевернувшись на спину, он закрыл глаза ладонью и протяжно заскулил.

– Чёрт возьми, как же хреново.

– А что остальные? Неужели только мы с тобой похожи на ходячих трупов?

– Я не совсем похож даже на ходячего, Ричард. – Мартин глубоко вдохнул, удерживая очередной позыв, после чего тяжело выдохнул: – Люси и Анна, кажется, даже не почувствовали весь тот объем выпитого. Ты видел Люси, Ричард? Бутылка хереса – и ноль эмоций! Даже бровью не повела! Артур видел её сегодняшним утром – прогуливалась от церкви к своему поместью вместе с подругой. А Винсент? Доходяга Винни наспор вылакал полбутылки бренди, якобы спирты его не берут, после чего шмякнулся оземь и чуть не разбил себе голову. Молли и Эдвард, как обычно, держались скромно, лишнего не пили.

– А Изабелла?

Мартин медленно убрал ладонь с глаз и с недоумением посмотрел на меня, так, будто я упомянул давно умершего человека, которого на этом вечере ну никак быть не могло.

– Кто?

– Изабелла. Изабелла Оруэлл.

– Слушай, Ричард. Я, конечно, напился до беспамятства, но я уж точно помню, кого звал в собственный дом.

– Спиритический сеанс? Рисунок прямо на столешнице?

– Дружище. Ты меня пугаешь.

– Какого чёрта…

Я медленно поднялся с кресла и прошёлся по комнате вдоль стола, пытаясь вспомнить место, увиденное мною в ярких воспоминаниях. Стол. Стул. Камин за моей спиной. Картина, которую я сам же и написал. Я остановился ровно в том месте, на котором и сидел, когда Изабелла держала мою голову и изрыгала свои проклятые призывы. Но стол был чист. Лишь крошки от засохшего хлеба и сигаретный пепел.

– Мартин, кто-нибудь убирался в этой комнате с того вечера?

– Ричард, я едва смог очнуться к вечеру, следующему за той ночью. Артур слишком хорошо знает, что после таких застолий меня не то, что будить – даже просто трогать нельзя. Конечно, всё это стоит здесь с того самого вечера. Знаю, мерзко, но давай оставим нравоучения на потом, ладно? – он снова устало завалился на спину и закрыл глаза рукой. – Ты чего там найти-то хотел?

Быстро перебрав все грязные тарелки и сдвинув их к центру стола, я с глубоким изумлением смотрел на чистый стол. Никакой Афродиты, даже намёка на то, что я пытался что-то нарисовать – ничего.

– Мартин, мне нужно знать о том вечере. Что произошло?

– Кроме того, что мы безбожно веселились?

– Ты ведь бывал в Америке?

– Что? Нет! Какая Америка? Люди поговаривают, что там, вполне возможно, скоро разгорится война. Я, знаешь ли, слишком молод, чтобы геройствовать на войне.

– Чёрт…

Неужели всё это было ложью? Все эти видения, яркие вспышки, ожившие картины былого, которые так чётко отпечатались в моём сознании… Ненастоящие? Глумливый смешок в глубине моих мыслей дал мне понять, что я либо окончательно свихнулся, либо начал копать в совсем другом месте. Но это ведь был Лэндсдейл! Так уверенно заявлявший, что бывал в Америке и там проникся спиритическими сеансами, которые нынче вошли в моду. Получается, и это было ложью? Или, в свойственной ему манере, Мартин выдумал эту историю?

Ещё несколько часов я мучал умиравшего от похмелья Лэндсдейла своими расспросами. И всё, что он говорил, шло в разрез с тем, что я видел прошлой ночью. Это не мог быть этот вечер. Но люди, о которых говорил Мартин, были там! Я видел их в собственных мыслях, я видел каждое лицо, ту же одежду, то же поведение! Как это возможно? Какой такой магией околдовала их всех Изабелла? И была ли Изабелла вообще в этом доме?

Существовала ли Изабелла в принципе?

Я окончательно запутался. Липкая тревога плотными комками начала забивать горло. Несколько раз глубоко вздохнув, я задержал дыхание, пытаясь унять беснующееся сердце. Что реально? Что, чёрт возьми, вообще реально в данный момент?! Чьи мысли преследуют меня – демона или же мои собственные? Я точно знаю, что видел! Но… В каком состоянии я был, когда видел всё это? Это бред, агония, душевные терзания и противоестественные практики. От Мартина сейчас не было абсолютно никакого толка, да и времени бегать по всем своим случайным знакомым у меня не было – завтра состоится выставка, и мне бы очень не хотелось, чтобы Маккензи в моё отсутствие сделал какую-либо отсебятину.

Наспех попрощавшись с Лэндсдейлом, я выхватил стакан клюквенного сока из рук дворецкого Артура, в три больших глотка осушил его и уже было открыл дверь, как вдруг подумал, что Мартин всё-таки может быть полезен.

– Мартин, сделай мне одолжение. Как только сможешь уверенно встать на обе ноги, поспрашивай о некоей Изабелле Оруэлл. Она от своего имени сделала мне крайне странный подарок, и мне хотелось бы знать, что, чёрт возьми, он значит.

– Так точно, капитан. – Лэндсдейл махнул мне рукой на прощание и вновь завалился на диван в надежде поспать ещё хоть немного.

Глава 5

7.

Мысли разрывались на части. Я сошёл с ума? Совсем не отличаю видения от реальных воспоминаний? По какой причине я вообще поверил в то, что хотя бы часть из тех наваждений, что создал в моих мыслях демон, является правдой? Адская головная боль сковала сознание, но ни о чём другом, кроме как о Паймоне и Изабелле Оруэлл, я думать и не мог.

Это ведь всё не по-настоящему. Я уверен, что попросту медленно схожу с ума. Но почему? Почему ясный ум так скоро начал покидать мою черепную коробку? Всё это было лишь одной огромной шуткой, которая должна была бы закончиться, при чём немедленно! Кто бы ни был тот человек, что так жестоко издевается надо мной, но ему явно стоит поднабраться сострадания.

Конечно… Я просто себя успокаиваю. Я рвусь на части, заставляю себя принять совсем уж сладкую ложь, которая ничего общего с реальностью не имеет. Но как могу я признаться даже самому себе, что я проклят! Что дьявольская печать вросла в моё тело, что демоническое клеймо отравляет моё сознание и так бесцеремонно берёт контроль над телом?! Мне легче поверить в то, что я безумен, что опиум вперемешку с алкоголем лишили меня здравого рассудка, что чья-то злодейская шутка излишне затянулась – да во что угодно, лишь бы не признавать тот факт, что тайная сторона нашей жизни, так заботливо высмеянная предыдущими поколениями, внезапно оказалось реальной.

Меня лихорадит и знобит, по бледной коже бегут капли холодного пота, несмотря на удушливую жару. Волнительные мысли одна за другой захватывают моё внимание, так, что я практически не смотрю под ноги и запинаюсь о каждый плохо лежащий тротуарный камень. Любому человеку, который мельком взглянет на меня, станет понятно, что я серьезно болен, что со мной творятся необъяснимые вещи. Думать об этом также невыносимо тревожно, как и ощущать все эти изменения в теле, потому я стараюсь как можно быстрее скрыться с улиц Фернуолла.

Даже представить себе сложно, насколько же дико я выглядел в этот момент. Словно убийца, который едва справился с опьяняющим потоком адреналина в крови. Безумные глаза на выкате, взмокшие волосы, распахнутая сорочка и пиджак – всё в моём внешнем виде говорило о том, что я не в себе, и чем дольше я находился на улице, чем дольше шёл по брусчатке узких дорог, проскакивая между плотно стоящих бордовых и кирпично-красных домов, чем чаще ловил скользкие подозрительные взгляды прохожих, тем хуже мне становилось. Паранойя, что так рьяно вгрызлась в мою голову, заставляла меня чуть ли не бежать, но лишь какими-то нечеловеческими усилиями я старался держаться спокойно и ровно.

В наш с Маккензи дом я ввалился почти без сил, запудрив себе мозги так сильно, что ещё полчаса я попросту сидел на полу у дверей и не мог даже подняться. Я знал, что не был болен. Прекрасно осознавал, что все мои беды рождены ужасом, ядовитым страхом, роднящим меня с загнанным в угол диким животным. Они всё видят. Все они, каждый человек, каждый случайный торговец, башмачник и пекарь – знают, кто я такой, видят меня насквозь, чувствуют чертову силу, изменяющую моё тело!

В таком плачевном состоянии меня и застала Мардж. Она прытко подскочила ко мне и попыталась потянуть за руки, но сил её хватило лишь на то, чтобы поставить меня на колени. Виктор, который слегка пренебрежительно отозвался на зов мисс Мэнсон, в два счёта поднял меня с пола и тут же забросил в кресло, словно я был всего лишь тряпичной куклой.

– Что-то мне нехорошо, Мардж… – слабым голосом почти шептал я.

– Перегрелись, мистер Камен. Да и вряд ли отошли от разгульных вечеров. – сказал Виктор, скорчив недовольную мину.

– Хватит тебе, Виктор! Тут что-то другое. Совсем другое. Уж не болезнь ли?

– Болезнь эта зовётся похмелье, мисс Мэнсон.

Скотина Виктор Холлиуэлл. Если бы не исключительный интерес Маккензи в тех вещах, которые хранились в твоей голове, то я бы давно выставил тебя на улицу. Никакие секреты конкурентов не стоят того, чтобы заносчивый дворецкий насмехался над тобой, проявляя недюжинное хамство.

– Ваше недовольство услышано и проигнорировано, мистер Холлиуэлл. – шикнул я из последних сил. – Мардж, принесите воды и холодную влажную тряпку, будьте любезны.

– Один момент, мистер Камен. – пышная мисс Мэнсон взвилась, расправляя платья и чепец, и засеменила в сторону ванной комнаты.

– Где картина? – спросил я Виктора, указывая на снова целый, но пустой мольберт. – Кажется, я не давал указаний её убирать.

– Может вы и не давали, мистер Камен, но мистер Маккензи крайне настойчиво попросил хорошенько упаковать её и доставить в Королевскую Галерею искусств. – бесстрастно ответил Холлиуэлл. – Надеюсь, вы не забыли, что завтра состоится выставка. Так ведь?

– Мистера Холлиуэлла никто не уговаривал. Он сделал это сам. – ласковый шёпот вновь медленно начал обволакивать мои уши, проникая прямо в глубины сознания. – Мистер Маккензи даже не сопротивлялся. Да и не смог бы. Мы славно потрудились, Ричард. Признай это.

– Да… Славно потрудились. – словно в глубоком трансе ответил я.

Холлиуэлл, казалось, даже не удивился, когда услышал от меня нечто подобное. Он раздражённо мотнул головой, после чего быстро вышел из гостиной в их общую с Мардж комнату, где и заперся.

– Чудно… Мы ведь хорошая команда, Ричард. Без меня бы ты не справился. Правда?

– Да… Правда… – с каждым словом, что так тихо и спокойно вырывалось из моих уст, воля покидала тело. Безразличным манекеном я сидел на кресле, пожёванный и скрюченный, пока демонический шёпот, так нагло пробравшийся к моим мыслям, набирал свою силу.

– Я знаю это. Там, в видениях и кошмарах, ты видел правду, Ричард. Правду, увиденную другими глазами. То был отнюдь не один из прошлых вечеров. То был не ты.

Вязкая тьма проворно окутывала тело. Скребущие пальцы, едва различимые, ползут по моему телу, царапая кожу. Дьявольская печать на груди, лоснящаяся от пота, начинает свербеть и покалывать.

– Книги, что так благодушно одолжила тебе незнакомка, уже бывали в руках других людей. Тысяч людей, которые прошли тем же путём, что и ты. Но лишь единицы были способны поистине воззвать к Нам.

Тяжесть. Чёрная дымка клубится у моей груди, оседая на неё словно тяжелейший груз. Кажется, что грудная клетка вот-вот рассыпется на части, развалится от невыносимой ноши, которая силится пробиться внутрь моего тела. Но ведь она уже там. Грызёт меня изнутри, скользит по каждой клеточке тела, наполняя мысли мерзкими образами. Этот демонический шёпот сковывает моё сознание, заставляет жаться в уже пропитанный потом шёлковый диван. Яд запретных таинств, насильно отравляющий моё тело, сгущается всё сильнее.

– Мы наблюдаем, Ричард. Далеко за пределами вашего понимания Мы следим за рождением уникумов, подталкиваем их на правильную дорогу. Книги – лишь доказательство того, что Мы не ошибаемся. Тем из вас, кто завладел томами обманом или возжелал их всей душой, они не принесут никакой пользы. Истинные владельцы знаний получат их любым путём, но против своей воли.

Шёпот, так жестоко измывающийся над моим сознанием, стал громче, яростнее. Ласковые, едва слышимые наставления превратились в рокочущий, свистящий рёв, которого невозможно было разобрать. Дикие клокочущие звуки гулким эхом отражались от воображаемых стен, будто бы я был заточён в огромную камеру. Голос, звенящий и шипящий, ревущий и свистящий, невообразимым образом обволакивал всю мою голову, отчего я заёрзал всем телом в приступе удушья.

– Смотри.

Ровно такими же яркими вспышками в голове пронеслись образы, плавно перетекающие по порядку. Широкая зала богато украшенной галереи – той самой, что уже завтра будет принимать сотни гостей. Обворожительные дамы в сопровождении джентльменов самого разного достатка медленно шествуют между рядов полотен, искусных статуй, барельефов и бюстов, мельком поглядывают на роскошные коллекции украшений и невероятно дорогих минералов. Вся эта процессия неспешно продвигается к отдельному залу, где собраны самые значимые предметы искусства этого вечера. Среди них моя картина, написанная демоном. И картина Моргана Алессандро – точная копия моей. Двери зала внезапно захлопываются, и призрачные видения обрываются, застилая мои глаза ядовитым туманом.

В ту же секунду едкая чёрная желчь выплёскивается из моего рта прямо на пол. От столь невыносимой муки капилляры в носу лопаются – кровь медленным густым ручейком стекает по подбородку и капает вниз, смешиваясь с грязными кляксами, что растеклись по паркету. Захлёбываясь горькой слюной, я едва смог уложить собственное тело на подушки. Тряпка, которую Мардж положила на мою голову, давно высохла. В крайнем изумлении я раскрыл глаза и понял, что давным-давно наступила ночь. Безумные видения, которые для моего воспалённого сознания длились всего минуты, на самом деле терзали меня по меньшей мере несколько часов.

Из дальней комнаты был слышен раскатистый храп Маккензи – эти звуки я не смог бы спутать ни с чем на всей планете. В ближней же комнате, где спали Виктор и Мардж, по-прежнему горел свет, а может быть он только-только зажёгся.

– Мистер Камен? – громко шепнула Мардж в темноту. – Вы в порядке?

Громко откашлявшись, я шепнул в ответ:

– Уже гораздо лучше, мисс Мэнсон, спасибо.

– Экая напасть. Никак, тиф в вас поселился, мистер Камен. Ничего-ничего, я знаю одного доктора, вот он…

– Прошу, мисс Мэнсон… Не стоит. Судя по всему, сегодняшняя жара сыграла со мной злую шутку, а не тиф. Вот увидите – уже следующим утром я буду в норме.

Мардж недовольно поцокала языком, тяжело вздохнула и снова скрылась за дверями комнаты. Пламя свечи погасло, и в доме вновь воцарился лишь заливистый храп Шона.

Конечно, я и сам не верил, что буду в порядке. Гнетущая боль в каждой конечности тела пригвоздила меня к дивану. Густой сумрак навалился на глаза, а все силы, что иссушающим касанием поглотил демон, окончательно иссякли. Я хотел бы помолиться перед сном, но не успел сделать даже этого – сон пришёл слишком неожиданно, обрывая последнюю мысль… Паймон показал мне будущее?

8.

– Ричард!

Грозный голос Маккензи был лучше глотка бодрящего кофе. Я даже глаз не успел продрать, как его влажные руки тут же мягко стали хлестать меня по лицу. Видимо, Мардж сказала ему, что я провалялся в отключке весь предыдущий вечер, потому он сам поспешил меня разбудить.

– Вставай, лежебока! Не время хандрить!

– И тебе доброе утро, Шон… – тихо ответил я, медленно усаживаясь на диване.

– Какое к чёрту "утро", Ричард?! – заверещал Маккензи, бросая в меня чистой одеждой. – Через час состоится открытие выставки, а ты нежишься в кроватке, как фривольная девица!

– Чт… Что? – я быстро мотнул головой в сторону окна и увидел, как медно-розовый свет солнца мягко ложился на покатые черепичные крыши. Смеркалось, вот-вот наступит вечер. Я снова выпал из жизни почти на полные сутки! Чёрт возьми, что происходит?

– И долго ты ещё будешь так вальяжно сидеть на месте? Нам ещё предстоит до туда добраться!

– Почему никто не разбудил меня раньше?!

– Мы пытались, но это не так-то легко, как тебе кажется! Я уже битый час пытаюсь докричаться до тебя, попутно выискивая лучший из твоих пиджаков, перепрятанных по всему дому! Вставай же наконец и приведи себя в порядок!

Маккензи бегал из комнаты в комнату, забавно пыхтя ноздрями. Из каждой комнаты он тащил какую-то вещь, которую всенепременно хотел на меня нацепить: в комнате Виктора и Мардж он нашёл мои золотые запонки, в одной из спален, перевернув её вверх дном, он таки сумел найти приличные брюки прямого кроя; в комнате, в которой он часто дремал между "непременно важными делами", выискалась пудровая сорочка и фрак, тут же брошенные на гладильный стол мисс Мэнсон. Цилиндр, которого я отродясь не носил, он мне позаимствовал, как и кожаные туфли, которым я предпочитал более ноские и удобные тканевые сапоги. Можно сказать, что он собрал единственные вещи во всём доме, которые бы не вызвали у достопочтенного общества крайнего изумления или пренебрежения. Всю мою эксцентричность, которая так ярко светилась среди непроглядно чёрных пиджаков и пальто, Маккензи решил оставить для более непринуждённой обстановки.

Кэб давно уже стоял под дверями нашего дома, пока я всё пытался спрятать свои вечно торчащие вихры под так ненавистным мне цилиндром. Маккензи, нервно поглядывая на часы каждую минуту, подгонял меня так часто и надоедливо, что я бросил все попытки хоть как-то уложить свои волосы и выскочил из ванной комнаты прямо на улицу.

Дорога до Королевской галереи была лишь самую малость менее напряжённой, чем торопливые сборы дома. Шон приказным тоном подгонял извозчика, заставлял его хлестать лошадей что есть сил, лишь бы мы только не оказались самыми последними на этом празднике жизни. Моя голова страшно гудела от столь резкого пробуждения, а крики и истерики Маккензи делали только хуже, потому я просто передал контроль над ситуацией в руки партнёра и откинулся на кресле, закрыв глаза рукой, посоветовав ему не быть таким громким. В ответ он посоветовал мне заткнуться, и всю оставшуюся дорогу нервно елозил на своём месте.

Не прошло и двадцати минут, как перед нами во всей красе предстало здание Королевской Галереи искусств. Длинное двухэтажное здание с огромным крытым садом прямо в центре, встречающее всех гостей высокой башней наподобие той, что строилась в средневековых замках. Кирпичные стены, покрытые штукатуркой и выкрашенные бордовой краской, светились яркими огнями газовых ламп и факелов, играли бликами высокие окна с элементами витражей, мягко трепыхались огромные гобелены с орнаментами. Крыльцо, больше похожее на сцену, в какой-то момент стало сборищем всех без исключения известных личностей этого города и не только. Оживлённые беседы и звонкий девичий смех разносились далеко за пределы самой Галереи.

Со всех сторон подъезжали всё новые и новые кэбы и брумы, из которых весело выпрыгивали одухотворённые молодые джентльмены и прекрасные леди, непременно соревнующиеся в своей красоте. Смотреть на строгие чёрные фраки и пиджаки с сюртуками было до боли скучно, но наблюдать за тем, как ярко и необычно пестрели изумрудные юбки, как развевались на ветру подолы шёлковых кремовых платьев, как блестели наполированные золотые броши и жемчужные ожерелья было одним сплошным удовольствием.

– Ричард! Ты же приличный молодой человек, в конце-то концов! – шипел на меня Маккензи, вновь и вновь уличая меня в том, как мои глаза бегают от одной девушки к другой.

С наступлением вечера вся толпа плавно перетекла с крыльца в само здание. Никогда ранее я не бывал в Королевской Галерее – возможно, мне бы и стоило там побывать в более раннем возрасте, хотя бы для того, чтобы понять тенденции в искусстве и взглянуть глазами на самые разные стили, но я не сильно расстраивался упущенным моментам, согреваясь изнутри благим чувством, что даже без этого опыта я смог достичь огромного успеха. Но стоило мне подумать о своих достижениях, как тут же в глубине сознания возникло чувство, будто гордость за собственный успех заставляет демона проснуться. Тьма, спрятанная глубоко в моём теле, медленно расправляет все свои конечности и вгрызается в душу, которую сейчас переполняет удовлетворение и радость. Будто бы гадкое напоминание, что теперь эти чувства под запретом – теперь ими кормится демон, а не я.

Лёгкая паника вновь заставляет мои руки дрожать, а голос скрипеть. Я плавно перехватываю приветственный бокал шампанского у лакея и быстро бреду подальше, вглубь широкого банкетного зала, обставленного угловыми диванами и курительными столами. Столь огромное количество людей делает только хуже: от них хочется убежать ещё дальше, спрятаться, но я понимаю, что во мне говорит волнение.

Усевшись на краю дивана, я залпом осушил бокал и едва не разбил его, крайне неуклюже поставив на пепельницу.

– Чёрт возьми… – тихо выругался я.

– Никак волнуетесь, мистер Камен? – твёрдый уверенный голос со стороны вынырнул словно из ниоткуда, чем изрядно меня напугал.

От испуга я дёрнул ногой, заехав по ножке столика, отчего бокал колыхнулся и на сей раз упал, разлетевшись на осколки.

– Господи Иисусе, вы… Меня напугали.

Мужчина, что сидел на другом краю дивана, мерно покуривал сигарету. Стряхнув пепел, он довольно заулыбался, после чего продолжил всё тем же хорошо поставленным голосом:

– Прошу простить. Даже не подумал, что вы не заметили меня.

Я мельком глянул на мужчину. Высокий, плечистый и приосанившийся, даже сидя на обволакивающих подушках дивана он держался строго и прямо, словно сидел на гвоздях. Гладко зачёсанные назад чёрные волосы блестели от помады, тугой пиджак плотно облегал тело, сухие руки с тонкими ветками вен были закинуты на спинку дивана. Вольготно закинув ногу на ногу, он медленно и аккуратно тянул дорогую толстую сигариллу, изучая меня, словно экспонат. На гладком худощавом лице красовались лишь тонкие аккуратные усики; золотой монокль на почти прозрачной цепочке был почти невидимым в этом приглушённом свете. Голубые глаза медленно изучали мою фигуру, пробегая то вниз, то вверх. С каждой секундой этого "анализа" улыбка на его лице вытягивалась всё шире, словно бы говорила «И вот ЭТО и есть ваш Ричард Камен, господа. Какое же убожество».

– Кхм… Да. Не заметил. – от столь пристального взгляда собеседника становилось не по себе.

– Волнение – это нормально. Помнится, в первый раз я настолько переволновался, что успел напиться ещё до торжественного открытия! Мой помощник держал меня под руку во время речи, но даже так я сумел оттоптать ногу леди Изольде Симонс. – мужчина легко посмеялся, – Золотые годы. Признаться честно, я даже скучаю по тому чувству. Волнение, предвкушение, жар внутри. Теперь это лишь пережиток прошлого. Теперь каждая такая выставка – лишь подтверждение того, что я всё делаю правильно.

Я вежливо улыбнулся и кивнул головой. Так, будто бы и сам переживал нечто подобное. Мужчина выдержал паузу, после чего продолжил:

– Я наблюдал за вашим творчеством, мистер Камен. Такой подъём! Я ведь буду прав, если скажу, что никакого образования у вас нет?

– Это действительно так, мистер…

Мужчина заливисто хохотнул, отведя взгляд в сторону. В этом жесте легко читалось самоуверенное хвастовство и в то же время насмешка надо мной, как будто бы я не смог в упор узнать саму королеву Викторию.

– Я уж думал, что больше не услышу подобного обращения. По крайней мере, не в стенах этой галереи. Но я сделаю поблажку, мистер Камен – вы ведь до сего момента, наверняка, даже не бывали в подобных местах.

Мужчина потянулся поближе ко мне и протянул руку. Добродушно, но довольно небрежно, словно вся напряжённость в его теле пропала.

– Морган Алессандро. Поверить не могу, что хоть кто-то этого ещё не знает.

Я протянул руку в ответ и крепко сжал её, вполне недвусмысленно вкладывая в это рукопожатие возникшее раздражение.

– Конечно же я знаю о вас, мистер Алессандро. Однако видеть вас вживую до этого момента мне не доводилось.

– И это вполне ожидаемо. Как я уже сказал, я нечасто появляюсь… – он на секунду задумался, потом снова улыбнулся, пытаясь поддеть меня: – В среде простаков.

Шон появился слишком вовремя. Если бы не его рыжая голова, которая нависла прямо над моим плечом, то вполне вероятно наш диалог с Морганом перешёл бы в совсем другое русло.

– Всё в порядке, Ричард?

– Лучше не бывает, Шон. – ответил я, продолжая сжимать руку Моргана.

– Мы с мистером Каменом всего лишь поприветствовали друг друга. – сказал Морган и быстро одёрнул руку, не убирая довольной ухмылки с лица. – И всё.

Шон, вечно хмурый и злобный, попытался скорчить добродушную мину:

– Не сомневаюсь, мистер Алессандро. Я прошу нас простить, но мне нужна помощь мистера Камена в деле личного характера.

– У нас ещё выдастся минутка на общение, джентльмены. Пора бы и мне самому поприветствовать гостей.

Морган медленно поднялся с дивана, затушил сигариллу и, сунув руку в карман, медленно прошествовал навстречу восторженной группе людей, которая любовалась одной из множества его картин.

– Надеюсь, что ты не задохнулся от его гонора. – тихо сказал Маккензи.

– Теперь я сомневаюсь, что несколько месяцев назад мне говорили правду об этом человеке. – также тихо ответил я.

– Ну, он чертовски хороший художник. Но слава, которая посыпалась на его голову, видимо, отбила ему все мозги. Люди подняли его самооценку до небес, и как раз на небесах сейчас он и витает на постоянной основе.

– Пф. – шикнул я, наблюдая издалека за тем, как довольная ухмылка Алессандро становится всё шире от многочисленных лестных слов, сыплющихся со всех сторон.

– Пойдём-ка, Ричард. Покажем тебя людям. – Маккензи похлопал меня по плечу и потянул под руку, пытаясь закрыть своим телом фигуру Моргана.

Он всё понял без слов. Короткая сценка, разыгравшаяся на его глазах, была наполнена напряжением. Конечно, Морган знал обо мне. Наверняка, даже от тех же самых людей, что ещё несколько дней назад наливали мне бокал шампанского и в густых облаках латинских сигарет обсуждали последние новости. По виду Моргана легко можно было понять, что он ожидал увидеть много больше, чем просто взволнованного мальчугана, умудрившегося разбить бокал в первые же минуты торжественного вечера. И как только все его опасения развеялись, он не упустил возможность показать, кто же тут настоящий хозяин положения. И тем самым он задел меня до глубины души.

Возможно, это и была ребяческая обида. Признанный талант, заслуживший всю ту славу, которой он безмерно гордится, Морган явно был выше меня на голову во всех аспектах. Но нечто во мне говорило совсем об обратном. Отравляющий сознание демон невесомым духом наклонился прямо над моим ухом, обнял за плечи, впился когтями в кожу и прошептал:

– О, Ричард, они ещё не знают, кто здесь прирождённый талант. Мы оставим его далеко позади, вот увидишь.

– Где моя картина? – внезапно спросил я, изнывая от теплющейся внутри злобы. Никогда прежде я не ощущал такого жгучего желания сбить спесь с напыщенного индюка вроде Алессандро.

– Дальше по коридору. Некоторые уважаемые люди были крайне любезны и… Одолжили мне твои картины. Целый выставочный зал в твоём распоряжении. И целый выставочный зал уже давно забит людьми, Ричард. О том я тебе и толкую – нам пора.

– Наш звёздный час, Ричард. – глубоко в моих мыслях шептал Паймон.

Я знал, что мне не стоило поддаваться демону. Что вся эта противоестественная энергия, которая чёрным дёгтем замызгала мою душу, в конце концов погубит меня. Но как же мне было хорошо. Как много сил и уверенности даровал мне потусторонний мир, скрытый от глаз и ушей миллиардов людей. Чёрные руки Паймона, грубо вцепившиеся в мои конечности, заставили меня подняться с дивана и глубоко вдохнуть всей грудью – сладкое чувство предвкушения, наслаждение грядущим успехом, ошеломляющая уверенность в себе и непоколебимость духа проникали в меня также легко и свободно, как и тёплый воздух, пропитанный дымом сигарет, запахом свечного парафина и нескончаемым шлейфом духов.

– Мистер Камен! – окрикнул меня самодовольный Морган. – Кажется, вас ждёт парочка зевак у выставочного зала.

– Видимо, среди гостей всё-таки нашлись ценители настоящего искусства. – ответил я.

Физиономия Моргана тут же переменилась. Ухмылочка в момент сползла с его лица, когда несколько мужчин, что толпились рядом с Алессандро, довольно присвистнули и прыснули смехом. Он попытался "проглотить" насмешку, нервно посмеиваясь искал поддержку в лицах восторженных любителей его творчества, но не найдя её лишь злобно огрызнулся:

– Они уже здесь, мистер Камен! А вы уж будьте любезны – укажите, наконец, заблудившимся людям, что толпятся у вашего зала, дорогу в уборную. Уж слишком их легко перепутать.

Маккензи подтолкнул меня в сторону коридора, лишь бы только прервать завязывающуюся перепалку.

– Мелкий гадёныш. – шепнул сам себе Алессандро, слегка закусив губу.

Уже в коридоре, подальше от Моргана и его свиты воздыхателей, Маккензи настойчиво бубнел мне на ухо:

– Ты бы был поаккуратнее в выражениях, Ричард. Морган давно повязан со многими влиятельными людьми этого города. Ты едва встал на ноги, и мне бы очень не хотелось, чтобы одна необдуманная фразочка снова сбросила тебя в яму.

– Правда? Ты думаешь, мне стоит бояться художника? – излишне самоуверенно ответил я, чем тут же вызвал ещё больше недовольного бубнежа Шона.

– Не будь дураком, Ричард. Ты же знаешь, что он не просто художник. Человек, который через день появляется в королевском дворце, не может быть "просто художником". Он ручкается с богатейшими людьми всей Британии, рисует портреты детей королевы, у него влияния и денег больше, чем у некоторых графов.

– Звучит так, будто ты боишься его больше, чем я.

– Общество диктует нам правила, Ричард. И одно из этих правил довольно простое: всегда найдётся тот, кто сможет испортить тебе жизнь по щелчку пальцев. Так вот – я бы не стал рисковать и сознательно провоцировать того, кто может испортить жизнь не только тебе, но и всему твоему окружению.

– Боишься за себя? Вот уж спасибо, Шон. Я думал, что вы, ирландцы, не боитесь простых слов.

Маккензи надул губы и цокнул языком. Вполне понятно было, что он пытался меня предупредить о возможных последствиях, но тогда мне думалось, что он драматизирует. Не станет же уважаемый человек вроде Моргана Алессандро так опрометчиво рисковать всем, что у него есть, из-за наглеца вроде меня? Тогда я был уверен, что не станет. Что в голове Моргана все же есть зачатки логики и здравого смысла, и он, как и любой другой цивилизованный человек, найдёт гораздо более изящный способ поставить меня на место. Проблема была лишь в том, что у него не было этой возможности. Потому как творящееся далее представление лишило его всякой опоры под ногами.

Мы с Маккензи неспешно пошли по коридору, приветливо здороваясь со всяким проходящим мимо человеком. Пусть для Алессандро я и был неотесанным простаком, который не пойми как дорвался до высшего общества, но в глазах других людей я прослыл почти что золотым идеалом тогдашних устоев – трудолюбивый молодой человек с печальным прошлым, который не жалея себя работал над собственным талантом и смог выбиться в свет. Для множества людей я был загадочной фигурой, крохотной звездой, которая загорелась так ярко и красиво, что привлекала вполне осознанный интерес. Потому Шон и спешил продемонстрировать меня всё большему количеству гостей – если вся фернуоллская знать уже была знакома со мной непонаслышке, то приезжие леди и джентльмены, знавшие обо мне лишь благодаря картинам, всенепременно должны были остаться под приятным впечатлением от моей личности. Во всяком случае, на то надеялся Маккензи.

Чем ближе мы подходили к отведённому под мои картины выставочному залу, тем больше знакомых лиц мне удавалось встретить. И владелец нескольких угольных шахт мистер Мортимер Смит, и графиня Фернуоллская леди Анна Бергем, и хозяин целого ряда ювелирных мастерских сэр Рэджинальд Ланкасл, и даже светский лев Мартин Лэндсдейл – все они пришли поддержать меня в этот вечер, и в какой-то момент даже стали подобием толпы воздыхателей, что окружала и Моргана.

– Готов? – спросил меня Лэндсдейл, стоило мне только прикоснуться к дверям выставочного зала.

Я довольно засмеялся, после чего резко толкнул двери и увидел множество людей, шумно обсуждающих висящие на стенах полотна. Десятки самых разных картин, которые когда-то были нарисованы мной. Те самые, вполне обычные и мало похожие на истинные шедевры, полотна, которые я мучал бессонными ночами, даже тогда, когда редкие посетители мастерской расходились по домам. Натюрморты и этюды, пейзажи и портреты, фантазии и абстракции, исторические мотивы и мрачные аллюзии. Я увидел первую картину, которую выкупил один из гостей, с теплотой на душе взглянул на полотно, подаренное отцу, умилился первым наброскам, которые неумелой рукой были выведены куском угля. А по центру, на самом видном месте, накрытая шёлковым полотном, стояла она – картина, которая запустила всю цепочку дальнейших событий.

Глава 6

9.

– Дамы и господа, с огромным удовольствием хочу признаться, как я рад вас всех здесь видеть! – начал я. – И с не меньшим удовольствием хочу поблагодарить людей, благодаря которым эти стены украшены моими полотнами. Всю свою сознательную жизнь я провёл у мольберта, днями и ночами выводя каждый штрих, каждую линию, деталь, малейшую точку. Всё для того, чтобы в определённый момент суметь с гордостью сказать: "Я настолько приблизился к идеалу красоты, насколько позволяют мне материалы!" Сотни людей день изо дня наблюдали за тем, как неуверенные мазки превращались в изящные движения руками, как жирные кляксы исчезали без следа, как мутные образы обрастали такими деталями, каких не увидишь даже в реальности. Ваше пристальное внимание невероятно ценно для меня. Ведь что, как не внимание, даёт человеку понять, что он всё делает правильно? Внимание придаёт уверенности, внимание заставляет двигаться дальше. Там, где прогорели тысячи величайших умов и визионеров, осталось непаханое поле. Угадайте, чего этому полю не хватает? Правильно – внимания!

Демон раскрыл в моей душе все двери, из которых тут же потекла пафосная бредятина и заносчивая дребедень, от которой тошнило даже меня самого. Но он знал, на что надо давить. С этим нельзя было спорить.

Шон, слегка сощурив глаза, задумал нечто особенное. Быстро прикинув в голове, как можно одновременно прослыть и безупречной души человеком, и заграбастать ещё больше денег, он внимательным образом выслушав мой небольшой монолог о важности внимания, после чего подошёл ко мне и шепнул на ухо крайне занимательную идею:

– Скажи им, что вложишься в благотворительность, парень. Сделай так, чтобы они полюбили тебя ещё больше.

– Кхм. Должен сказать вам, что своим вниманием вы распалили звезду. Из маленького огонька, который еле теплился на кончике спички, Вы, господа, смогли разжечь гигантскую звезду, которая светит теперь в миллионы раз ярче. Спасибо. Я не буду лгать – я молод и глуп, но где, как не в высшем обществе, удастся перенять огромнейшее количество столь ценного жизненного опыта? Вы вложили в меня деньги и, уверен, лишь выиграли от этого. Потому мы с мистером Маккензи переймём этот опыт и проспонсируем несколько школ. Взрастить одну звезду – это достойно. Но взрастить целое звёздное небо – вот настоящая цель!

Гости, что внимательно вслушивались в мои сладкие речи, громко зааплодировали. Вот она, настоящая прихоть богатых – набирать авторитет и получать любовь за счёт слабых и обездоленных. Это было гнусно. Особенно учитывая то, что большая часть этих людей никогда даже пенса не потратила на случайного незнакомца, не говоря уже о целенаправленном пожертвовании. Воцерковленные люди, чтящие заповеди и возносящие молитвы, давно отринули мирские проблемы. По правде говоря, они мало были похожи на людей, хоть и выглядели как люди, и испытывали все те же потребности, что и люди. В моих глазах в тот момент все они были похожи на фарфоровых кукол. Безупречно чистых, нарядно одетых, выбеленных и гладких, но с огромной пустотой внутри. И любовь этих кукол я пытался купить своими словами…

Довольные улыбки гостей говорили мне о том, что Маккензи выбрал правильную тактику. Лёгкие, почти неслышные перешёптывания и покачивания головой то тут, то там были сигналом, что заброшенный крючок был с особым аппетитом проглочен. Надо было лишь потянуть за леску, и вся эта стая в миг окажется в моих руках.

– Как доказательство моей искренней благодарности, я с гордостью хочу продемонстрировать свою очередную работу. Работу, которую в порыве неописуемой жажды прекрасного я создал за одну ночь. И первыми, кто её увидит, станете именно Вы, мои уважаемые друзья!

С лёгким трепетом я схватился за шёлковое полотно и на секунду замер. Я ведь знал, что это за картина. Знал всю суть той безумной черноты, что проникла в неё, просочившись сквозь мои руки. На какой-то момент я дрогнул, занервничал, но дьявольская тень вновь легла на мои кисти и с силой сжала их.

– Ты ведь так этого хотел, Ричард. – шепнул Паймон, очистив мои мысли и убрав все сомнения.

– Да. – твёрдо ответил я и с силой дёрнул полотнище вниз.

С лёгким шелестом шёлк проскользил по полу, обнажая величественную даму в красном платье. Загадочный взгляд и лёгкая улыбка на лице сияли в свете десятков канделябров и подсвечников. Лишь взглянув на картину в очередной раз я понял, что она действительно сияла: какой бы чёрной магией ни было пропитано это полотно, но отдельные элементы действительно блестели и переливались на свету, словно самые крохотные осколки стекла были вмешаны в краску. Однако сияние это было отнюдь не от стекла.

– Леди и джентльмены… «Английская красная и железная лазурь»! – как можно более пафосно произнёс я.

Но ожидаемого фурора не последовало. Напротив – воцарилась настолько густая тишина, что можно было даже услышать, как своими крохотными лапами перебирают мыши под половицами. Но меня это не смутило, ведь я прекрасно понимал, что происходит с гостями. Хитрая улыбка легла на мои уста, и я самодовольно повернулся, чтобы взглянуть на обескураженные лица. Вместо мелкого крючка, который незаметно был проглочен белыми воротничками и нимфетками, в них впился огромный багор, от которого они уже не могли избавиться.

Словно проглотив язык, гости самым внимательным образом разглядывали демоническое полотно. Не смея даже моргнуть, они раскрыли рты и с нескрываемым обожанием медленно обводили каждый сантиметр картины. Магнит, который притягивал их взгляды, был настолько силён, что ещё несколько минут все без исключения гости, в том числе и Маккензи, просто замерли на одном месте и не думали шевелиться. Даже мне самому показалось, что картина была словно живая: она намеренно удерживала восторженные взгляды как можно дольше, чтобы наверняка проникнуть своими грязными силами так глубоко в сознание людей, как это только возможно, после чего ослабила "хватку". Ничем иным я не мог объяснить тот факт, что спустя несколько долгих минут такого довольно жуткого ступора гости пришли в себя и неуверенно шептали нечто несвязное:

– Я… Чувство такое, будто взглянула на Матерь Божью…

– Я горю от стыда, Господи… Горю от стыда…

– Какое великолепие. Ничего подобного в жизни не видел.

– Слёзы наворачиваются на глаза от этой чарующей красоты…

Один из критиков, затаив дыхание, медленно шевелил губами. Должно быть, молился. Критиков всегда было легко отделить от толпы обычных людей: извечное надменное выражение лица, прищуренные глаза, заложенные за спину руки и противный хитрый голосок, будто всех их когда-то давно собрали в одном месте и научили такому поведению. Критик медленно подходил к картине и в какой-то момент даже хотел коснуться её кончиками пальцев, чтобы убедиться в том, что она действительно настоящая, но не посмел этого сделать – боязливо одёрнув руку, он быстро повернулся ко мне и ухватился за рукава моего пиджака.

– Мистер Камен, клянусь вам… То, что смогли сделать эти руки, – критик мягко потянул меня за рукава, – не поддаётся никакому объяснению. Но вот она! Самая настоящая картина, глядя на которую даже самые прожжённые ценители искусства теряют дар речи! Фантастика! Нет-нет, даже больше, чем фантастика! Это просто… Волшебство! Магия! Называйте как хотите, но это неоспоримый факт.

Критик плавно опустил мои руки, после чего закрыл рот ладонью и зашептал сам себе:

– "Английская красная и железная лазурь"… Как глубоко! Каково название! А детали…!

Всё больше и больше людей стали стягиваться в мой выставочный зал. Демоническая картина незримыми нитями связывала каждого гостя, проникала своими тенями сквозь их глаза прямо в пучины разума и безжалостно окутывала их мысли. Чем дольше я стоял посреди комнаты и напитывался восторженными речами, тем яснее я мог видеть всю ту мерзость, что сочилась из глаз Красной дамы. Тьма в моём сердце вновь брала надо мной верх: тяжёлые чёрные руки лежали на моих плечах, дьявольский туманный образ моего благодетеля Паймона инфернальным чудовищем нависал прямо над ухом, густая ядовитая жижа стекала по моим пальцам, но именно в этот момент я чувствовал себя просто великолепно. Никто из присутствующих даже не подозревал о том, какая богохульная демонстрация происходила прямо сейчас. Никто из них даже представить себе не мог, каким я видел самого себя – для всех я был обычным смиренным художником, преуспевшим настолько, что оставил публику в крайнем изумлении. Только и всего.

Я чувствовал, как ядом истекает печать на груди и промокает сорочка. Как угольно-черный пепел большими хлопьями вылетает из оскаленной пасти Паймона и пачкает лица стоящих рядом со мной гостей. Как кровавые слёзы медленно текут по моим щекам. Тьма вокруг меня сгущается с каждой секундой всё больше и больше, пока время не замирает окончательно, и я остаюсь один на один с Ним.

– Надеюсь, что ты доволен. – гулкий голос ревёт прямо над моим ухом, но мысли мои слышат его лишь как нежный тихий шёпот.

– Зачем всё это? – спросил я, задав вопрос, что терзал меня уж слишком долго.

– Ты высказал своё пожелание, Ричард.

– Но… Я никогда не хотел, чтобы мною овладел демон!

– Так ли это? – чёрное пыльное облако слетело с моих плеч и, слегка покружив, упало передо мной. – Ты был несдержан, Ричард. Много слов сорвалось с твоего языка, когда ты был в глубоком забытьи.

– Меня склонили к тьме против моей воли!

– Ты же уже знаешь, Ричард, что видения не были твоими. Ты сам пришёл ко мне. Ты позвал меня.

– Это неправда!

Облако в мгновение ока взвилось, разрослось и вспучилось. Поёжившись от летящих во все стороны хлопьев, я и не заметил, как из облака вышла фигура человека. Моя точная копия, обезображенная, пропитанная этой чёрной смолой. Изуродованное лицо, покрытое шрамами, загадочно улыбалось:

– Нет, Ричард. Правда. Ты просил меня. Готов был расстаться с собственной душой, лишь бы стать лучше. Талантливее, искуснее. Хотел стать непревзойдённым. Я дал тебе эту возможность.

– Но… Только возможность?

– Ха-ха-ха! – смех, мой собственный смех глухо отразился в сознании. – Мистер Маккензи, однако, был прав. Всегда найдётся тот, кто сможет испортить тебе жизнь. Я наблюдаю, Ричард. И мне очень интересно.

– Что, чёрт возьми, здесь происходит… – тихий голос Моргана мягко проникал сквозь тьму прямо к моим ушам.

Завеса исчезла. Густой чёрный туман, что заморозил время, растворился в воздухе и исчез без следа. Кровавые слёзы, капли смоли под моими руками, едва различимые нити таинственной энергии, тянущейся и опутывающей гостей – всё пропало, словно этого никогда и не было. Словно всё, что я видел, было лишь иллюзией. Кроме одного – дурманящего чувства превосходства, которое даровали мне хвалебные речи.

– А, мистер Алессандро! Не думал, что вы почтите нас всех своим визитом. – с довольной улыбкой проговорил я.

Лицо Моргана кричало о том, что он в затруднительном положении. Крепкий панцирь из самодовольства и гордыни трещал как яичная скорлупа, в глазах его легко угадывался трепет и даже страх. Он был не один: под руку его держала сногсшибательно красивая молодая дама в изумительном белоснежном шёлковом платье, тугом корсете из китового уса, расшитом жемчугом и бриллиантами, и такой же белой шляпке с лентой из атласа, к которой был приколот большой бутон розы. Тогда я впервые увидел её: нежная гладкая кожа без единого изъяна, бархатные губы, большие лазурные глаза, идеальные пропорции тела, плавные изгибы, тонкие пальчики – не иначе, как сошедшая с лучших картин модель. За спиной Моргана и его жены прятались трое детей: любопытная девочка лет тринадцати с русыми волосами, спрятанными под чепчиком, и необычайно миловидным лицом; девочка постарше, лет эдак семнадцати, высокая и прямая, как самая строгая преподавательница, с густыми чёрными волосами, заколотыми высоко на затылке, и серыми, холодными глазами; между ними стоял дородный парень лет пятнадцати, низкий и плотный, с мелкими глазами, но крайне приятной наружности, с глупым цилиндром на голове и в тугом фраке, который едва на нём сходился. Семейство Алессандро в полном составе.