Дилогия Тьмы. Книга II. Я во тьме

Глава 1 На следующий день

Мне кажется, я с самого начала мог предугадать его поступок. По этим взглядам через плечо, по этим едва заметным шагам назад. Но до последнего мгновения я отказывался верить, что он это сделает. А он сделал. Я же не успел его остановить, не успел удержать за руку, как никогда не успевал.

Я кинулся к пропасти, в последний раз выкрикнув его имя, но было поздно. Я уже не мог хоть что-нибудь сделать. Элиндер упал, раскинув в стороны крылья. Нет. Руки. Крылья помогли бы ему воспарить над землей, они не позволили бы ему упасть на дно. О, как же в тот момент он напоминал лебедя, бросающегося на камни. Головой он ударился о край гранитной полки, выступающей из скалы, и этот удар, без сомнения, стал смертельным. Он умер мгновенно, не испытывая ни боли, ни мук, ни чудовищного страха свободного падения, и это было, пожалуй, единственным моим утешением, безмерно горьким, но все-таки утешением. Затем уже его бездыханное тело продолжило падать дальше, пока тьма бездны не поглотила его окончательно. Он скрылся из виду очень быстро, но даже это мне показалось безмерно долгим, невыносимо долгим.

История моего брата была окончена, но прежде ни одна смерть, даже смерть отца, не вызывала во мне такой боли и такого сожаления, как эта смерть – смерть последнего близкого мне человека, смерть врага, мною же созданного. Я не понимал, как так произошло, что в последние мгновения его жизни мы сделались по-настоящему близки. На краткий миг мы вдруг стали единым целым, а потом эту новую, внезапно обретенную часть меня с корнем вырвали и бросили в бездну. И как будто мир при этом не рухнул, как прежде кричали последние улетавшие на юг птицы, природа жила своей обыкновенной жизнью, но Элиндера в ней больше не было. И я был виновен в его смерти ровно настолько же, насколько он был виновен в смерти отца. Ведь это я убил его, вернее, медленно убивал, с самого детства каждый день безжалостно отрывая по малому кусочку от его и без того истерзанной души и шаг за шагом подталкивая к этой пропасти. Но если виновен я, то почему же, стоя здесь, на самом краю, я хоть и думаю о нем, но жалею себя? Видимо, потому что мертвых жалеть уже невозможно, или потому что мы, люди, способны любить и жалеть только себя. Элиндер умер, и это было навсегда, а я… я все-тки был еще жив.

Мне казалось, что я уже целую вечность вот так вот сижу здесь и всматриваюсь в черную глубину, и что вечности этой мало, чтобы постичь всю ценность одной мимолетной жизни. Сам я находился на грани какого-то умственного помешательства. Самообладание, которое не покидало меня даже во время битвы, покинуло теперь, и я стал замечать происходящее вокруг, только когда чьи-то сильные руки одним рывком оттащили меня от края пропасти и подняли с колен.

Я удивился и неспроста, ведь мало в Норденхейме отыщется людей, способных вот так вот запросто поднять мою массивную тушу, кроме того, утяжеленную кольчугой. Но меня, как тряпичную куклу, развернули, не позволив даже сопротивляться. Впрочем, не то, чтобы я сам оказывал хоть какое-то сопротивление. В тот момент мне было все равно, что со мной происходит.

Конечно, это был Редерик. У кого еще хватило бы сил, чтобы обращаться со мной, как с коротышкой? Его обеспокоенное лицо возникло передо мной, окруженное туманным ореолом, ибо взгляд мой, видевший только его, не воспринимал все, что находилось позади.

– Хьюго! – Голос донесся, словно из-под воды. – Приди же в себя!

Он пытался привести меня в чувства, я и сам хотел вернуться, но какое-то затмение нашло на мой разум, лишая возможности мыслить ясно.

– Все кончено, Хьюго! – Повторял он. – Они сгинули, слышишь! У тебя получилось!

Кто такие «они», которые сгинули, я додумать сумел. Вероятно, Редерик говорил о чудовищах, которые исчезли, как только Элиндер умер. Звуки сражения, крики боли, отчаяния и страха сменились воплями радости. Это я тоже теперь мог расслышать. Но вот что, по мнению Редерика, у меня получилось, я решительно не понимал. Как же могло что-то получиться, если ничего, совершенно ничего, не получилось, если я не спас Элиндера, если позволил ему одному расплачиваться за наши общие преступления? Как могло что-то получится, если я был жив, а Элиндер умер?

– Хьюго, очнись, все закончилось! – Редерик все тряс и тряс меня за плечи, но от этого было мало толку. – Ты убил его!

Эти последние слова прорвали пелену бессознательности и вернули меня в действительный мир. Я наконец-то понял его. Но сама мысль, что это я убил брата, показалась мне не то, что невозможной, но даже преступной и непростительной. Пусть Элиндер погиб по моей вине, я признаю, но ведь Редерик думал, что именно моя рука нанесла ему последний смертельный удар, а это разные вещи.

Впрочем, только так он и мог думать. Он имел полное право считать меня убийцей брата, ведь я никому не рассказывал, каков был мой изначальный план. Я и сам все это время думал, что смогу убить Элиндера ради спасения королевства, и лишь в последний момент понял, что не готов это сделать. Так что же Редерик, который сражался наравне со всеми, проливал кровь и рисковал жизнью, который не видел и не слышал нашего с Элиндером последнего разговора, что же еще он мог подумать? И если я все это осознаю, почему же меня так безмерно злит это его предположение?

Я резко оттолкнул его, ничего не понимающего, и решительно зашагал вниз по склону. Сила вернулась только в мои ноги.

Конечно, я поступал неправильно, я должен был объясниться с другом, рассказать ему правду, знать которую он имел полное право, но голос мой тоже словно бы отнялся, и я понимал, что попросту не найду в себе сил на какие-то длительные объяснения. Потом я, конечно же, все расскажу, подробно и основательно. Но только не теперь.

Все, что я делал дальше, совершалось скорее по наитию, нежели осознанно. Мое тело действовало как бы отдельно от меня. Солдаты, устремивши взгляды в мою сторону, все, как один, повторяли и повторяли мое имя, и оно развивалось на ветру, точно было знаменем их победы. Именно их победы, потому что я-то эту войну проиграл задолго до того, как она началась. Мой проигрыш состоял уже хотя бы в том, что я когда-то допустил возможность этой войны.

Я пробивался сквозь нестройные ряды людей и чувствовал себя, как маленькая пустая лодка, лишившаяся хозяина, осиротевшая и оставшаяся посреди океана, которую в разные стороны швыряют волны, и которая вынуждена бороться с целой стихией. Она была слаба, и я тоже был слабее всего этого. Мне хотелось только одного, чтобы меня, разбитого и одинокого, наконец, выбросило на спокойный берег, и я смог бы остаться наедине со своим горем.

Этот день казался мне необычайно долгим. Даже, когда мы вернулись в замок, я не мог найти покоя. Вокруг меня кипела суетливая жизнь. Люди облепили меня, словно летнее комарье, и каждый хотел высосать из моего тела хоть чуточку крови. Каждому было что-нибудь нужно от меня, я же не мог сосредоточить внимание ни на одном деле. Любые дела казались мне сейчас слишком мелкими, чтобы ими заниматься, все они были не важны и отвратительны в этой своей мелочности.

Заметив мое состояние, Редерик все заботы взвалил на себя, посоветовав мне отдохнуть. И хотя я понимал, что друг устал не меньше моего, но с благодарностью принял его предложение, в самом деле, чувствуя себя ужасно. Никогда прежде, ни во время болезни, ни после пьянки, я не испытывал такой слабости. Я будто лишился всех своих сил, как физических, так и душевных. Я был опустошен до самого дна. Тело мое знобило и ломало. Стоило мне рухнуть на кровать, как я тут же провалился в темноту.

Проснувшись следующим утром, я уже чувствовал себя куда как лучше. Голова еще немного гудела, но так бывает после чрезмерно долгого сна, поэтому я счел это чувство скорее хорошим признаком. Впрочем, я не любил спать слишком долго. В этом мы с Элиндером были похожи, оба вставали рано. Как ни странно, но это качество нам досталось от отца. Сейчас время, похоже, приближалось к полудню, а значит, сон мой длился не менее пятнадцати часов. Отец назвал бы это удивительной безответственностью. Впрочем, сам он уже не проснется никогда. Мне же долгий отдых явно пошел на пользу. Во всяком случае, по сравнению со вчерашним днем я снова мог мыслить ясно и воспринимать действительность таковой, какая она на самом деле. А потому я не стану мучится неуместными угрызениями совести по поводу своей надуманной безответственности. Вчерашний бой оказался для меня слишком тяжелым, трудно поверить, что все уже кончилось.

Утро было серое, холодное и вполне обычное для нашей поздней осени. Однако в замке всюду уже кипела работа. Все, без исключения, занимались делами, которых было так много, что казалось, будто сам замок ожил и тоже не мог больше сидеть на своем вековом месте.

Никто не решался беспокоить меня, пока я спал, но стоило мне выйти из спальни, как на меня тут же налетели люди с вопросами относительно всего, что только можно было вообразить. И главным на повестке дня стал вопрос о том, как провести траур по воинам, павшим в бою. Мне же хотелось провести траур лишь по одному человеку, тому самому человеку, который вопреки всеобщему мнению умер не от моей руки. Но королевство, пребывающее в совершенно другом настроении, никогда не разделило бы мою личную скорбь.

Я, в тот момент, глядевший в пропасть, куда падало тело Элиндера, не видел, как именно сгинули чудища, но очевидцы, все как один рассказывали, что те развеялись черным дымом, который, вопреки движению ветра, направился в сторону Серебряной Завесы, будто она незримыми холодными губами всосала это зло также, как некогда извергла из себя.

Кто-то из придворных предложил мне показательно сжечь на площади соломенное чучело, изготовленное в виде моего брата, и отмечать так день нашей победы ежегодно. Вероятно, так он хотел польстить мне. Я сдержал ярость, но запомнил лицо наглеца. Мне захотелось позже разжаловать его за какую-нибудь выдуманную провинность. Впрочем, делать это я, конечно же, не буду. В конце концов, этот человек не виноват, что ненавидит моего брата, не виноват он и в том, что я вместе со всеми не могу ненавидеть его. И я знал, что злит меня вовсе не предложение безымянного дворянина, а мое и только мое бессилие что-либо исправить. И казалось мне, может быть, неоправданно, что чем спокойнее и счастливее будет моя дальнейшая жизнь, тем больше и тяжелее станет чувство вины. После смерти Элиндера я словно не мог верить в возможность собственного счастья, может быть, просто наказывая себя таким образом.

Новые опасения мне внушил Хагамар. Чуть позже, когда были даны все необходимые, по моему мнению, распоряжения, я отправился в рабочий кабинет отца, теперь уже мой кабинет. Впрочем, эффективно работать здесь я все еще не мог. На самом деле отец не так уж хорошо меня подготовил. Он воспитывал во мне воина, но никогда не подпускал к бумагам, а я, видевший в них источник неизмеримой скуки, сам никогда не стремился к работе с ними. Я в своей глупости, даже не допускал мысли о том, что мне, в самом деле, когда-то придется столкнуться с этой кабинетной действительностью. Да и отец попросту не планировал умирать так скоро. Нам обоим казалось, что у нас еще много времени в запасе, но судьба, владевшая руками Элиндера, распорядилась иначе. И теперь мне приходилось самостоятельно разбираться в кипе важных документов. Я надеялся, что Хагамар, посвященный во все государственные дела, поможет мне, потому что без него я путался во всех этих расчетах, выписках из казны, государственных указах, официальных прошениях, налоговых сборах и прочих докладных, от чтения которых у меня только начинали болеть глаза. Самыми страшными были предоставленные для королевской подписи указы о казнях преступников. Спорные судебные решения, дезертиры – все это находилось и в моем ведении тоже. Я, как мог, откладывал разбор протоколов судебных дел, и упорно делал вид, прежде всего, для себя самого, что работаю с другими более важными документами. Но даже эта бумажная рутина не спасала меня от мыслей об Элиндере. Может быть, именно из-за них мне так трудно было казнить кого-то.

Как часто я хвалился своим положением при отце, как часто попрекал этим Элиндера. Мне казалось, я знаю облик настоящей власти. Однако теперь, когда я увидел ее черную изнанку, мое превосходство уже не казалось мне таким уж подарком судьбы. Узнав истинную тяжесть власти, я понял, что еще не готов нести ее. Да и можно ли вообще быть по-настоящему готовым к такой ноше. Однако необходимость уже взвалила на меня этот груз.

Отвлек меня неожиданный стук в дверь.

– Войдите. – Сказал я.

На пороге появился Хагамар с подносом в руках. Как же он ухитрился отворить дверь без помощи рук? Поприветствовав меня одним молчаливым кивком, он закрыл за собой дверь лишь усилием своей колдовской воли, прошел в комнату, поставил поднос на столик и уселся в свое, именно так, в свое кресло возле камина. Так уж сложилась традиция, что он всегда садился именно в это кресло, в то время как мой отец располагался или за рабочим столом, или в кресле напротив, которое стояло ближе к двери. Теперь там буду сидеть я.

Я отложил свитки и перебрался туда. Хагамар в это время из высокого и стройного чайника с длинным носиком принялся разливать по чашкам странного, даже неприятного вида черное пойло.

– Попробуй. – Предложил он, протягивая мне одну из чашек. – Я некогда угощал им твоего отца. Весьма бодрит.

– Что это? – Спросил я, недоверчиво глядя на дымящуюся обсидиановую жидкость, в которой замелькало мое отражение. – Какое-то колдовское зелье?

– Нет. – Доброжелательно отозвался Хагамар. – Просто заморский напиток.

Я отхлебнул и чуть не подавился.

– Какая гадость! – Заключил я, отставляя чашку и не желая больше притрагиваться к отвратительному непривычно-горькому снадобью, бодрит оно или нет.

Хагамар усмехнулся. Из соседнего серебряного кувшинчика он влил мне в чашку молоко, затем опустил ложку меда и вновь протянул мне. С молоком напиток перестал быть черным и приобрел необычный коричневато-белый оттенок. Я сделал новый глоток и отметил, как удивительно поменялся вкус, став приятным. Стыдно признаваться в каких-то своих потайных слабостях, но я с детства был удивительным сладкоежкой, но отец не позволял нам увлекаться сладостями, пытаясь таким образом уберечь в целости наши зубы и нашу стройность. А поскольку Элиндер относился к сладкому вполне равнодушно, я вынужден был сознательно отказывать себе в этом, чтобы не выглядеть в его глазах и, особенно, в глазах отца морально более слабым. В детстве это мучило меня, и, помню, что время от времени, желание полакомиться чем-нибудь запретным доводило меня до крайней степени исступления. Причем внутренний зуд, порой, становился до того нестерпимым, что я нет-нет, да и крал с кухни какой-нибудь сладкий пустяк, чтобы украдкой съесть его в темном углу втайне от всех.

– Интересно. – Протянул я, делая еще несколько глотков и чувствуя, как сердце учащает свой ритм. – Ох, и в самом деле бодрит.

– Им лучше не увлекаться. – Предупредил Хагамар. – Но иногда можно себе позволить.

– Как это называется? – Спросил я.

– Кофе. – Ответил он, попивая напиток, как есть, горьким и неразбавленным.

– Где ты такое раздобыл? – Удивился я.

– Наши братья много, где бывают. – Уклончиво отозвался он.

Мы сидели друг против друга, разделенные одним лишь столом. Мы смотрели друг на друга, и оба чего-то ждали. Хагамар молчал. Вероятно, разговор полагалось начать мне. Или, быть может, дело не в том, что положено или нет, а просто Хагамар хотел, чтобы я заговорил первым. Неужели он считал, что откровенность поможет мне разобраться в своих мыслях? Сколько же всего мне нужно с ним обсудить! Вот только с чего начать? С дел насущных и неотложных, с государственных вопросов, в которых Хагамар разбирался куда как лучше меня? Как же все это было сейчас неважно! И вдруг какая-то перегородка, не позволявшая мыслям свободно течь, лопнула. Какая-то маленькая плотина, сооруженная из сомнений и страхов, разрушилась, и слова потекли сами собой.

– Я не убивал его, Хагамар.

Малефик молчал.

– Клянусь тебе, он прыгнул сам, как будто знал, что с его смертью все закончится. Я просил его убить меня, но он принес себя в жертву, попытался искупить свою вину. Я знаю, что люди ненавидят моего брата, думают, что он заключил сделку с дьяволом. Еще бы, столько смертей на его совести. Но они не понимают, что в этих смертях я виноват в той же степени, что и он. Вчера меня чествовали на поле боя и не знали, что люди гибли и по моей вине. Если бы я не смеялся над ним так долго, если бы не унижал его, возможно, целая жизнь сложилась бы по-другому. Ведь, надо думать, он заключил сделку именно в ту ночь, когда увидел меня и Миранду. Где еще он мог пропадать до утра, если не в библиотеке? Это была всего лишь ярость и обида, всего лишь спонтанное решение, о котором, я думаю, он и сам пожалел с тех пор многократно. Но это решение, каким бы случайным оно ни было, привело к чудовищным последствиям. Я никому больше не могу исповедаться, я боюсь, никто, кроме тебя, не сможет меня понять, но ты ведь понимаешь, правда? Ты знаешь, что он был хорошим человеком. И несмотря на то, что он пережил, и что пережили мы все, он хорошим человеком и остался. Не верю, что убийства происходили по его приказу. Будь это так, будь он и в правду бездушным воплощением зла, разве отдал бы он свою жизнь ради спасения других? Я не слишком разбираюсь в вопросах магии, а особенно темной магии, но мне кажется, что силы, обманувшие его, вышли из-под его власти. Ну, скажи что-нибудь, Хагамар, не молчи, прошу, мне нужен твой совет.

– Если ты не убивал его, не убивал тех людей, которые за тебя сражались, то почему же винишь себя в их смерти?

Вопрос Хагамара показался мне до странности наивным и даже в какой-то мере оскорбил меня этой своей бесхитростной простотой. Он как будто не слушал меня все это время.

– Но ведь это я стал причиной того, что Элиндер перешел черту. Нет, я не оправдываю то, что он совершил, но он сам себя наказал, и все, что он сделал, не принесло ему счастья. Но ведь и я косвенно причастен к тому злу, которое он в итоге выпустил на свободу. Я задирал его, бил и унижал его без причины и повода, я день за днем подталкивал его к этому. Кого еще мне винить, если не себя?

– Ну, например, своего отца. – Спокойно предложил Хагамар. – Того самого отца, который всю жизнь тебя так воспитывал и тоже без причины бил и унижал твоего брата, показывая тебе яркий пример «правильного» поведения. Или ты можешь обвинять его отца, который точно также воспитывал своего сына, или праотца всех отцов, который стоял у истоков человечества и всей человеческой жестокости. Все они, так или иначе, причастны к тому, что Элиндер сорвался в бездну. Мы наблюдаем цепь событий, тянувшихся поколениями. Зло сменялось новым злом, насилие порождало насилие, и каждое новое насилие было страшнее предыдущего, потому что несло в себе опыт былых веков. Все это лишь разгоняло колесо адской мельницы, и никто не хотел ее остановить. А она в итоге перемолола сотни посторонних жизней.

– То есть, ты хочешь сказать, что зло неотвратимо, и нам нужно просто смириться? – Изумился я.

– О, нет, я хочу сказать совсем не это. Я хочу сказать, что бороться со злом, значит лишь увеличивать его власть в этом мире. Потому что любая борьба подразумевает жестокость. Колесо вращается, покуда бельки внутри продолжают бежать. Остановятся они, остановится и колесо. Лишь отказавшись от борьбы, мы преуменьшим его отнюдь не безграничную силу.

– Ты говоришь о бездействии? – Воскликнул я. – О молчаливом согласии? Но ведь зло так и будет владеть умами людей?

– Ну, это, как посмотреть. – Улыбнулся Хагамар. – Ты мог убить Элиндера, но вместо этого предложил ему свою жизнь. А в результате вы оба отказались сражаться, и тьма ушла. А представь, если сражаться откажутся все, абсолютно все.

– Такого не будет никогда. – Возразил я. – Обязательно найдутся обиженные, озлобленные люди, которым мало того, что у них и так есть, и которые захотят нарушить всеобщий покой.

– Ты можешь подчинить кого-то, заставить его что-то для себя сделать, но ты не можешь изменить другого человека. На это нет права даже у правителя. Изменить ты можешь только себя. Знаешь, воскресить мертвых не получится, переписать прошлое – тоже. Но вот будущее переписать можно. Что ты выберешь: и дальше стегать себя бичом или разорвать порочный круг, созданный твоими предками?

– Как? – Удивился я.

– Как? – Переспросил Хагамар. – Отстроить то, что было разрушено, стать лучше того человека, которым ты был раньше, любить всех своих будущих детей по-настоящему.

– Любить Одинаково?

– Просто любить. – Улыбнувшись, поправил Хагамар. – Так уж вышло, что нельзя любить по-разному. Ты либо любишь, либо нет. Настоящая любовь всегда одинакова, она как вода в соединенных сосудах, и если она есть, то равноценно попадет в каждый, но, в отличие от воды, не иссякнет.

– Теперь мне думается, именно поэтому я так сильно хотел чем-то обидеть Элиндера. Из-за нашей мамы. Я ревновал его к ней. Теперь-то я знаю, что она любила меня, любила сильно, но отец научил меня отвергать ее любовь. И я отвергал то, в чем так отчаянно нуждался, ведь отец, хоть и взялся воспитывать меня, но любви своей никогда не давал. А мама, все то, что не могла отдать мне, все то, от чего я отказывался, отдавала Элиндеру вдвойне до самой своей смерти. И даже когда ее не стало, ревность моя не прошла. Разве мог я, маленький и глупый, понять, что виноват не мой брат, что виноват отец. Я сам был виноват, в конце концов. Просто я нашел в нем удобного врага. Он остался беззащитен передо мной, и я отыгрывался на его чувствах всякий раз, как мне самому было плохо. А потом это превратилось в привычку, в дурную привычку, от которой я смог избавиться, лишь когда было уже слишком поздно.

– Хорошо, что ты теперь это понимаешь и не повторишь со своими детьми ошибок твоего отца.

– Плохо, что я не понимал этого, когда бил Элиндера вместо того, чтобы защищать. Плохо, что я раскаялся только сейчас, когда каяться уже не перед кем.

– Думаешь, ты один такой, кто испытывает вину перед мертвыми? – Спросил Хагамар как-то странно и грустно. – Перед мертвыми вина всегда чувствуется сильнее потому, что мы не можем попросить прощения. Но это не значит, что мы не можем это прощение заслужить хотя бы перед самими собой. Нести этот груз тяжело, и он останется с тобой до конца жизни. Но ты либо позволишь ему утянуть себя на самое дно, либо он сделает твой дух сильнее, как любая ноша делает сильнее человека. Даже из горя можно черпать добро, и, если ты научишься этому, боль станет легче и смирение поможет тебе всегда принимать правильные решения.

– Ты никогда не рассказывал, как умерла твоя жена. – Вдруг тихо заметил я, понимая, что Хагамар делится со мной личным опытом, и все его слова – не пустая проповедь, вычитанная в какой-нибудь книге. А единственным человеком, который навсегда ушел из жизни Хагамара, и которого он безоговорочно любил, была его жена. Во всяком случае, я знал только о ней. – Я помню, ты говорил, что она умерла от болезни, но разве тебе не под силу было ее спасти?

Хагамар вздохнул не столько грустно, сколько устало, и прикрыл глаза. И тут же стыд обжег мое сердце.

– Извини, я не допытываюсь, если тебе тяжело говорить об этом. – Поспешно добавил я.

Если бы я приказал ему поведать мне эту историю, он бы, несомненно, подчинился. Но приказывать мне не хотелось. Слишком хорошо я теперь понимал его боль, чтобы заново вскрывать эту затянувшуюся рану. Он медленно растер веки, затем заговорил.

– Нет, мне не тяжело говорить об этом. Я давно смирился с неизбежностью смерти, еще в молодости, когда почти стоял на пороге бессмертия, у самого Древа Мира.

– Древа Мира? – Удивленно переспросил я.

– Не важно. – Несколько небрежным тоном бросил Хагамар. Он отмахнулся от этой мысли, словно от назойливой мухи и продолжил. – Это очень долгая история, которую я, быть может, однажды тебе расскажу. Но сейчас, не это главное. Еще в далекой юности я вынужден был предпринять одно путешествие, которое изменило всю мою жизнь. Оно же, в каком-то смысле, свело меня с Роксаной – моей будущей женой. Оно же нас и разлучило, косвенно став причиной ее гибели. Почему косвенно? Потому что ее смерть стала моей расплатой. Так что я хорошо понимаю твое чувство вины перед братом. Такое же я испытываю перед своей женой. С ее смертью я уже давно смирился, но это произошло не сразу. Понадобились годы, чтобы я смог вновь обрести хрупкий покой в душе, и в этом мне, к счастью, помогли мои дети. Мне было ради кого жить, лишь их присутствие в моей жизни не позволило мне сойти с ума от горя и обиды. Ведь всего лишь один раз в жизни я проявил гордыню, мне не свойственную, захотел овладеть силами большими, чем те, которые мне полагались. Видишь ли, однажды обстоятельства сложились так, что я лишился всей своей магии. Как вдруг нашелся чудесный способ ее вернуть, и я, вопреки всем своим опасениям, решился им воспользоваться. Мне казалось, я всего лишь возвращаю сове, то, что и так мне принадлежит, но это оказалось ошибкой, притом очень страшной ошибкой. На самом деле я был тогда просто глупым ребенком, которого оказалось очень легко перехитрить. Но это меня не оправдало, а мой выбор обернулся трагедией и для меня тоже, но тогда я еще об этом не знал.

– Это как-то связано с книгой? – Осторожно, будто ступая по неверной тропе через болото, спросил я. Но Хагамар только покачал головой.

– Нет, – сказал он, – о книге я тогда вообще ничего не знал. Демоны живут не только в ней. Самые страшные демоны, порой, сидят в нас самих. Чуть позже мне было дано страшное предсказание, туманное и неясное, как, впрочем, любое другой. В этом беда всех предсказаний: ты начинаешь понимать их лишь тогда, когда ничего уже нельзя сделать. Пойми я тогда его настоящий смысл, то ни за что на свете не вернулся бы к Роксане. Мы в то время, конечно, еще не были женаты. Я, по правде говоря, даже не думал, что однажды на ней женюсь. Но если бы я знал, чем для нее обернется любовь ко мне, то никогда, никогда бы не показался ей на глаза. Однако после того, как мое путешествие кончилось, мне просто некуда было пойти, и я вернулся в Норденхейм, где вновь встретил ее. Нет, это произошло не случайно, я искал с ней встречи, и она стала моей женой. О предсказании, которое мне виделось сплошным шарлатанством, я и думать забыл. На самом деле я просто не хотел верить в плохое. Наше счастье было до того полным, что казалось, будто ничто не сможет его нарушить. Она родила мне троих детей, а потом… потом началась ее болезнь. Она съедала ее изнутри. Сначала я не связал это с событиями моего далекого прошлого. Да и как я мог предположить, что спустя столько лет давние грехи напомнят о себе, более того, отразятся не на мне, а на здоровье моей жены. Я стал догадываться, что это не обычная болезнь, когда понял, что не могу своими силами излечить ее или хотя бы унять боль на сколь-нибудь продолжительный срок. Я не хотел покидать ее в такой час, но вынужден был отправиться на поиски лекарства. Я его не нашел. Зато нашел ответы, все в том же месте, где когда-то я сделал свой неправильный выбор. Заложник каменного круга, демон, соблазнивший меня чудовищной силой, поведал, что такова моя расплата, и что жизнь моей жены я могу купить только жизнью одного из моих детей. Я предлагал ему забрать обратно всю возвращенную мне магию, предлагал взамен всего себя без остатка, однако мою магию или мою жизнь в качестве платы принять отказались. Погибнуть должен был кто-то, кого я люблю, и мне предстояло принять очередное тяжелое решение: либо оставить жену умирать в муках, либо пожертвовать кем-то из своих детей. Никому не пожелаю оказаться на пороге такого выбора. Признаюсь честно, я раздумывал над тем, кого из них я смог бы убить, и понял, что никого. Слишком крепко я люблю каждого из них. Весь обратный путь я боялся, что Роксана умрет прежде, чем я вернусь, и что я уже никогда ее не увижу. Она, превозмогая боль, дождалась меня, а я поступил трусливо и малодушно. Я рассказал ей об условиях ее спасения. Быть может, втайне я надеялся снять с себя ответственность за это решение и возложить тяжесть выбора на нее, и без того страдающую за мое преступление. Она же оказалась куда сильнее и храбрее меня и приняла решение тотчас же. Она сказала, чтобы я и думать не смел об убийстве наших детей, пусть даже одного из них. Она угрожала, что если я все-таки решусь принести жертву, то она все равно покончит с собой, и жертва моя будет напрасной. Я успокоил ее. Впрочем, я действительно не смог бы так поступить. Но она говорила, что не жалеет ни о чем, что, подарив мне таких чудесных детей, выполнила свое предназначение на этой земле. Она умоляла меня только об одном, чтобы я не винил себя в том, что не смог ее исцелить. Как великодушна она была, как сильно любила. Ее любовь ко мне и детям оказалась сильнее даже той боли, которая все нарастала и нарастала. Я не покидал ее ни днем, ни ночью, поручив детей нянькам. В последнюю неделю я почти не спал, почти ничего не ел, только пил этот проклятый кофе, чтобы не уснуть, и не отпускал ее руку. Я пытался хоть как-то разделить с ней ее боль, и со всей ужасающей ясностью понимал, что не могу. Я содрогался всякий раз, как она, очнувшись от сильного дурмана, вновь начинала кричать. И зная, что смерть неотвратима, и что каждая минута ее жизни пронизана новой болью, я взывал к смерти, как к освобождению. А та все медлила и медлила, заставляя мою жену страдать. И я больше не смог на это смотреть. Своею рукой я прекратил ее муки.

Услышав это, я закаменел, понимая весь страшный смысл его слов.

– Да. – Безжизненным голосом подтвердил он. – Я убил ее. Просто усыпил сном, от которого она не проснулась. Мне и самому хотелось тогда умереть рядом с ней. Но если бы я сделал это, если бы я осиротил наших детей, она бы никогда не простила мне это. Я нашел в себе силы жить ради них, зная, что она осталась и в них тоже. Миранда и Ториэн очень похожи на меня, мне жаль, что в них так мало от их матери, зато каждый раз я вижу ее в глазах Редерика, и это приносит мне успокоение. Детям я, конечно же, ничего не сказал. Даже королю я никогда об этом не рассказывал. Страшно подумать, но никто, кроме меня, не знал правду до сегодняшнего дня.

– И не узнает. – Тихо пообещал я. – Клянусь тебе.

Он благодарно кивнул. Я отхлебнул уже начавший остывать напиток.

– Хотелось бы мне, – тихо продолжил Хагамар, – чтобы вы с Мирандой любили друг друга также сильно, но только чтобы ваша история закончилась безоговорочным счастьем. Однако я не стану вмешиваться в ваши чувства.

Я отвернулся. Мне было стыдно перед Хагамаром за то, что я не чувствую к его дочери того, чего он ожидает. Я боялся чувствовать что-то настолько сильное. Ведь чем сильнее привязанность, тем сильнее и боль возможной потери. А этого опыта мне хватило и с Элиндером.

– Хагамар, мне сейчас тяжело думать о будущем. Прошлое слишком крепко держит меня, и не знаю, отпустит ли. Именно об этом я хотел с тобой поговорить.

– Слушаю. – Глаза Хагамара сверкнули, словно у кошки.

– Книга. – Пояснил я.

– Да, – согласился Хагамар, – я и с сам хотел с тобой поговорить об этом. Это и есть прошлое, которое тебя не отпускает?

– Кроме вины перед Элиндером? Да, это оно и есть.

– И что же тебя так тревожит?

– Удивлен, что ты спрашиваешь! – Воскликнул я. – Меня тревожит все, что связано с этой проклятой вещью. Моих тревог и вопросов так много, что я даже не знаю, с чего начать и какими словами передать свои мысли. А все потому, что я попросту не понимаю природу этой магии. Не то, чтобы я понимал природу какой-то другой магии, но эта мне кажется запредельной. А ты по возвращении так толком и не объяснил мне, что выяснил. Так расскажи теперь. Я же постараюсь понять, сделать выводы, и, если даже не найду ответы, возможно, пойму хотя бы, как задать правильные вопросы. Ты меня понимаешь?

– Я хорошо тебя понимаю. – Ответил он. – Изволь, я постараюсь рассказать тебе все по порядку. Вот только, откуда он, этот порядок, начинается? Когда дело касается такой странной магии, теряешься не только ты, но и я.

– Давай тогда разбираться вместе. – Предложил я. – Как-то ведь нужно начать? Откуда, например, взялась эта книга? Из этой твоей Гипореи?

– Гипербореи. – Поправил Хагамар. – Нет, она не оттуда. Мне в жизни доводилось сталкиваться с осколками этой погибшей твердыни, и могу с уверенностью сказать, что магия книги не похожа на магию Гипербореи.

– Тогда откуда? – Спросил я, допивая остатки кофе и жестом показывая Хагамару, который уже потянулся к кофейнику, что мне больше не нужно.

– Этого я, к сожалению, тебе сказать не смогу. – Вздохнул он, отставляя кофейник в сторону. – Также как не смогу сказать, кто ее создал. Я этого не знаю. Об этой книге мало что известно, поскольку люди, упрятавшие ее в библиотеку, постарались уничтожить всякое упоминание о ней в каких-либо источниках. О ней и ее влиянии на те или иные события в истории. Хотя таковых, полагаю, должно быть немало. Войны, катаклизмы, кризисы. Которые из них были следствием человеческой деятельности, а которые вызваны черным колдовством книги, мы вряд ли когда-нибудь поймем. Но я думаю, что эта книга куда древнее библиотеки, которая ее столько веков защищала. Даже в Черной Розе не сохранилась доподлинная история возведения библиотечных стен, а уж о книге среди наших современных адептов не знал никто. Впрочем, теперь, я делаю вывод, что библиотека была построена только ради этой книги, с тем чтобы сокрыть ее в недрах зачарованной скалы и прочим волшебством замаскировать ее возможное влияние на посетителей. Я думаю, даже Серебряная Завеса была создана только затем, чтобы удержать силу книги внутри. На самом деле, с обнаружением этого артефакта многое становится понятным, но не объясняет главного – природу появления оного артефакта в мире. Это оставляет нас в области одних только предположений.

– Например? – Поинтересовался я.

– Например, – задумчиво протянул Хагамар, – например, я полагаю, сила, действие которой мы наблюдали, была вызвана откуда-то из иных пластов действительности. Очень темных и опасных пластов.

– Из преисподней? – Спросил я.

Хагамар, неуверенно поджал свои и без того тонкие губы.

– Если угодно, это можно назвать и так. Впрочем, идея ада, как такового, довольно груба и примитивна, она рассчитана на ум обывателя. Но это все равно, что рассуждать о сложном строении человека, изучая лишь его тень.

– Хагамар, я и есть простой обыватель, мне не понять всей сложности строения мира, человека или его души. Зато я отчетливо вижу ту самую огромную тень, которую отбрасывает эта книга.

– Я понял тебя. – Ответил Хагамар. – Постараюсь объяснить проще. Эта сила не могла прийти сюда спонтанно. Вопреки тому, что бросается в глаза с первого взгляда, сила, с которой мы имеем дело, не является злом в абсолюте. Она неизбежная часть природы, которой отведен свой механизм действия во вселенной. Она выполняет свою тайную функцию, и продолжала бы выполнять дальше, если бы ее с корнем не вырвали из привычной для нее среды обитания, и не отправили сюда. Любой механизм полезен лишь тогда, когда все его части находятся на своих местах и взаимодействуют друг с другом в нужном порядке. Но, если изменить их расположение или нарушить последовательность действия, механизм неизбежно сломается, перестанет работать, как ему положено. С природой дела обстоят точно так же. Например, вода – она не добрая и не злая. Без воды мы не смогли бы жить, но если она выходит из берегов, то затапливает деревни и города. Вот и эта сила, чем бы она ни была, она не стремится причинить зло, она, вероятно, как прежде, старается выполнять свое назначение, данное ей мирозданием, просто, оказавшись в чужом для нее мире, искажает все вокруг согласно своей природе. И здесь не обошлось без чьего-то сознательного участия. Ей открыли проход, ее привели в этот мир с тем, чтобы заключить в книгу. И ей не нравится ее заточение.

– Кому бы оно понравилось? – Согласился я.

– Да, но неспособная вырваться оттуда самостоятельно, эта сила вынуждена искать себе проводников. Сама же книга все это время служила не только тюрьмой, но и неким промежуточным звеном между силой и твоим братом.

– Я не понимаю, зачем создавать такую страшную вещь?

– Очевидно, ради власти. – Вздохнул Хагамар. – Как часто самые мелочные люди пытаются достичь самого большого могущества, и не потому, что у них есть цель или право на это, а просто в силу своей прихоти. И здесь нельзя выявить общую причину, зачем это нужно. В каждом отдельном случае, причина своя. Кого-то обидели, и он никак не может этого простить, кто-то в детстве жил бедно и всю жизнь пытается восполнить этот недостаток. И никто из них не понимает, что они заложники своего же ущербного детства, а подлинное счастье – это найти себя. Только тогда есть смысл наживать богатство, когда ты счастлив и без него. Только тогда имеет смысл идти к власти, когда, распоряжаясь ею, ты можешь принести пользу. Но ты, наверное, хочешь услышать не мои рассуждения, а принцип работы этого колдовства.

Я не собирался прерывать Хагамара, мне было интересно все, что он говорит, но все же я согласно хмыкнул. Он продолжил.

– Слышал ли ты старую восточную сказку о юноше, чьи желания исполнял плененный дух? Он сидел в кувшине, и его можно было вызвать легким прикосновением.

Что-то такое в детстве я как будто слышал, причем от самого же Хагамара, поэтому вновь согласно кивнул, чтобы слегка поторопить историю. Впрочем, малефик и не прерывался.

– А ведь практика пленения джиннов и дэвов, в самом деле, существовала среди малефиков. Немного не в том виде, в каком ее описывает сказка, но зерно истины есть и там. Заключить дух природы в кувшин или, скажем, вселить демона в человеческое тело, все это магия примерно одного рода: есть сосуд, и есть содержимое. Джинны, демоны, духи стихий – все это незримые силы природы, которые держат мир в надлежащем порядке, и нарушить их работу при должном желании можно. Поместить, например, ураган в бутылку с тем, чтобы после черпать из него мощь. Я видел однажды подобный трюк, один мой друг успешно осуществил его, но скажу тебе, это страшно. А когда-то эта магия была в ходу повсеместно.

– Разве сейчас малефики этим не занимаются? – Спросил я.

Хагамар покачал головой.

– Если и занимаются, то скрытно. Я удивляюсь, как человечество вообще смогло выжить, так играя с природой. Нет, природа, конечно, не глупа, у нее в запасе множество способов, восстановить себя, обрести нарушенное равновесие. Беда в том, что порой, это длиться дольше короткой человеческой жизни. Нам повезло, что мы тоже часть природы, поэтому, наверное, и выживаем вопреки всему. Впрочем, это умение действительно опасно не только для природы, но и для малефика. После такой процедуры выживают не многие, и сейчас все здравомыслящие практики от этого отказались. Жизнь все-таки дороже лишней силы. Тем более, что никакие желания плененная стихия не исполняет. Она может только стать оружием, очень грозным оружием, но у малефика, обычно, и так достаточно средств, чтобы справиться с врагами.

– Какую же стихию поместили в эту книгу?

– И на этот вопрос я не могу пока тебе ответить однозначно. – Улыбнулся Хагамар. – Для начала, я не держал ее в руках, не видел собственными глазами, чтобы можно было делать хоть какие-то выводы. Однако, даже тьма, не темнота, а настоящая действительная тьма, которая правит вселенной и занимает большую ее часть, имеет плотность. Это вещество, субстанция, стихия, если угодно, которую мы пока просто не можем измерить, но которую при желании тоже можно пленить. Но это самая неизведанная и опасная материя, поведение которой невозможно предугадать. Это сила, которая лежит даже вне понимания малефиков.

– Ты очень неясно называешь ее силой, но я никак не пойму, что это вообще такое?

– Сила – она и есть сила. – Вздохнул Хагамар, явно не зная, как донести свою мысль лучше. – Это обратная сторона энергии и материи, которая хоть и не видима для глаз, но существует вокруг нас на высших уровнях бытия. Она обладает и массой, и плотностью, и самосознанием даже большим, чем обладаем мы. Возможно, это и есть плоть величайшего божества.

– Ты хотел сказать дьявола. – Поправил я.

– Дьявол тоже часть бога. – Отмахнулся Хагамар. – Им он и был создан. А эта материя, она соединяет воедино все то, что без нее бы распалось на неизмеримое количество отдельных частиц. Все, что мы условно делим на богов и демонов, на самом деле имеет одну и ту же природу. Это составные части механизма, приводящего в движение все пространство и время во вселенной. И вот одна из таких частей оказалась оторвана от своей привычной среды и поймана в плен. Обыватели называют ее тьмой, мы, областями непроявленного бытия. И если это действительно та самая пресловутая тьма, не могу себе представить, сколько нечеловеческих усилий понадобилось, чтобы сокрыть в той книге хоть небольшую ее часть.

– Меня так мало волнует, что переживали люди, которые осмелились это создать. Меня волнует, что пережил Элиндер, как эта книга повлияла на него и как еще может угрожать людям?

– Для этого завтра я со своими братьями отправлюсь в библиотеку, ведь никто из нас не знаком с этой магией лично. Чтобы подняться со ступени догадок на ступень обоснований, мы должны пройти ступень исследования.

– Могу я пойти с вами? – Тут же предложил я, сам не знаю зачем. Что-то неопределенное тянуло меня к книге, и это чувство мне не слишком-то нравилось, но противиться ему было тяжело, а признаться отчего-то стыдно. Как человек, только что пристрастившийся к спиртному, скрывает свое влечение, пока еще есть возможность, и пьет ночами в едва освещенном доме, так и я скрывал свою новую связь с черным артефактом, надеясь, что ее достаточно долго не смогут обнаружить. Но мне нестерпимо хотелось вновь увидеть изображение Элиндера. Только теперь я понял, что кроме этого изображения, в замке не было ни одного его портрета. Портрет отца висел в одной из галерей, наряду с ликами его праотцов, но вот картин с нами он никогда не заказывал. Также как не было написано ни одного лица матери, чтобы я мог воскресить его во тьме своей памяти. Зато единственное напоминание об Элиндере, единственное вещественное доказательство существования моего брата сейчас хранилось на странице самого опасного предмета не то, что в королевстве, но, быть может, и во всем мире.

Хагамар не сразу ответил на мою просьбу. Он долго молчал, как бы размышляя согласиться или отказать мне. Наконец он сказал:

– Что ж, пожалуй. Не думаю, что это понравится остальным членам ордена, они не слишком рады, когда посторонние люди вмешиваются в наши дела, но я нахожу некоторые причины, чтобы ты оставался поблизости все это время. Все-таки Элиндер был твоим братом, и мне интересно понаблюдать, какое воздействие на тебя попытается оказать эта книга, и попытается ли вообще.

– Интересно понаблюдать? – Фыркнул я. – То есть, ты отвечаешь согласием на мою просьбу только для того, чтобы испытать меня или испытать на мне то, что сам до конца не понимаешь? Не уверен, что мне нравится твой ответ.

– Увы, но только это удерживает меня от того, чтобы тебе отказать. И потом, ты видишь все слишком резко. Я и сам пока не знаю, как поступить правильно. У меня в голове как будто вертится какая-то мысль, но я не могу ее уловить. Быть может, я найду решение, когда книга окажется в моих руках. Или в твоих.

– Ты хотя бы уверен, что это безопасно? – Спросил я.

– Нет. – Ответил малефик и улыбнулся. – Но ведь ты и сам готов идти на риск.

Глава 2 Жить дальше

Был обед. За столом собралась весьма разношерстная компания. Шестерка малефиков сидела справа от меня. Я не назначал никому места. У них была своя очередность рассадки, в которой Хагамар, на удивление, сидел не первым. Меня это удивляло, наверное, потому что его я хорошо знал, а их нет, и мне неведома была их иерархическая градация. К нам не присоединился Хильдерик, лорд Севера, мой двоюродный дядя, который больше времени проводил в лагере со своими людьми, чем в замке. Я, в общем-то, был не слишком удручен этим обстоятельством, не до конца доверяя этому холодному расчетливому человеку, не слишком похожему на того, кто еще пребывает в царстве живых. Возможно, неспособность произвести в этот мир потомство сделала его таким мрачным и нелюдимым, таким похожим на замерзшего во льдах мертвеца. С другой стороны, холода закалили его, и он был на удивление бодр и крепок, несмотря на свою худобу и мужскую неполноценность, вызванную каким-то давним переохлаждением.

Малефики тоже никогда не засиживались за столом, не переедали, не вели светских бесед. Будь то завтрак, обед или ужин, они все, как один, деловито расходились, как только заканчивали трапезу. Даже самый младший из них, который всегда садился последним в шестерке и производил впечатление скорее дамского угодника, нежели грозного повелителя темных сил.

Вот и на этот раз они все, включая Хагамара, разошлись, оставив за столом только нас четверых. Пока они находились в зале, всем передавалось их напряженное молчание, и, казалось, никто не может расслабиться. Но как только они ушли, Редерик шумно выдохнул и вновь сделался весел и разговорчив. Более того, взяв свою тарелку, он бесцеремонно пересел по правую руку от меня и также бесцеремонно спросил.

– Ну, Ваше Величество, ты не хочешь рассказать нам, что же произошло возле обрыва.

Ну, вот. При посторонних Редерик никогда не решился бы задать этот вопрос, но теперь, когда в зале остались только мы, ничто уже не могло его сдержать.

– Редерик! – Грубо осадил его младший брат, но парень и бровью не повел. Он продолжал в упор неотрывно сверлить меня своим цепким взглядом. Впрочем, Ториэн больше ничего не посмел сказать брату, и за столом повисло напряжение, которое напоминало кожу, натянутую на барабан. Казалось, сделай одно неосторожное движение, и оно зазвенит.

Я не хотел ничего объяснять, не хотел вообще поднимать в памяти события того дня. Однако, понимая, что они тоже знали Элиндера, что он не был им безразличен, я не мог пренебречь их правом, узнать истину. Глядя прямо в глаза своей тарелке и отчего-то не решаясь поднять взгляд на друзей, я тихо, но четко, так, чтобы каждое слово было понятно и различимо, ответил:

– Я его не убивал.

– Тогда как случилось, что он погиб? – Тон Редерика стал неожиданно серьезным, но меня каждый раз поражало то, как прямо и без обиняков он может задать даже самый тяжелый для собеседника вопрос. И к этой его прямоте, граничащей с нахальством, мне было очень трудно привыкнуть.

– Послушай. – Вдруг сказал он. – Если в пересудах о тебе появились хоть какие-то намеки на братоубийство, поверь, мы все понимаем обстоятельства и будем последними, кто тебя упрекнет или станет распускать всякие слухи.

Правителю полагается быть выше своих подданных во всех отношениях. Он не должен позволять ни одной провокации выводить себя из равновесия. Я позволил. С досады и злости я даже стукнул кулаком по столу. Как может Редерик, знавший Элиндера, знающий меня, говорить такие слова, сомневаться в моей искренности перед ним? Да разве я когда-нибудь думал о пересудах? Вздрогнули все, кроме Миранды. Ее неизменное самообладание, ее присутствие духа бесконечно удивляли меня.

– Он убил себя сам? – Тихо спросила она.

Как она угадала? В чем секрет ее проницательности? Быть может, в том, что она не сражалась наравне с мужчинами, не проливала кровь, не видела, находясь за прочными стенами замка, столько ужасных и безвинных смертей и потому не относилась к Элиндеру предвзято?

Я лишь кивнул, но этого оказалось достаточно, чтобы Редерик умолк. И не нужно было никаких других слов, чтобы объяснить, почему Элиндер так поступил. Причины всем были ясны.

Я знал, новых расспросов больше не будет, но мрачная тишина и наша всеобщая отстраненность перестали меня удовлетворять. Молчанием я мог наслаждаться и в одиночестве, в своем рабочем кабинете. Там хотя бы не было этих потухших глаз, которые не то сочувствовали мне, не то упрекали. Трудно было понять, о чем они думают, и что они чувствуют, эти мои друзья. Встав из-за стола, я покинул зал.

Сначала я, в самом деле, вернулся в кабинет, но работа как-то сразу не задалась. Спустя несколько часов, убитых на то, чтобы вникнуть в особенности нашей торговой системы, я с тяжелой головой отправился на поиски свежего воздуха. Но нигде в замке его не было. Вскоре я понял, что нахожусь недалеко от замковой библиотеки. Это слово с некоторых пор стало поднимать во мне неприятные воспоминания, однако оно же, в первую очередь, было связано с Элиндером.

Он любил это место больше всего, что было и есть замке. Я же находил его скучным, как старческое брюзжание. Но, прежде всего, я глядел на него совершенно другими глазами. Оно, такое замкнутое, живущее своей застывшей действительностью, напоминало мне о быстротечности моей собственной жизни. И я, боящийся этой скорой погони, старался реже заходить сюда, чтобы не видеть образцы для сравнений. Чтобы не напоминать себе лишний раз о том, что я совсем скоро состарюсь и умру, а книги, пусть и не вечные, но пережившие уже ни одно поколение, будут жить. Однажды и они рассыпятся в пыль, но переживут еще и моих детей, и моих внуков, и, может быть, даже правнуков. Но Элиндер видел иное: где-то за книжными полками его взгляду открывались пространства и миры, которые я никогда не умел разглядеть. Все равно, как смотреть сквозь проем между книгами и видеть не соседний шкаф, а море, горы и лес. Видимо поэтому, Элиндер так сразу проникся той зачарованной библиотекой. В отличие от меня, он умел разглядеть прелесть подобных мест. Просто так, без дела и цели, из чистой своей прихоти я решил туда заглянуть.

Теперь я жалею, что так предвзято относился к этому месту и так мало читал в свое время труды историков, географов и, в особенности, счетоводов. Быть может, прочти я их заранее, то не имел бы теперь таких проблем с пониманием важных бумаг. Надо будет чаще заходить сюда и восполнять нехватку знаний.

Старый хранитель, такой же ветхий, как все его подопечные, поинтересовался, ищу ли я что-нибудь определенное. Я не искал. А впрочем…

– Скажи-ка, отец, а сможешь ли ты найти мне стихотворение?

– Ваше Величество интересует героическая поэма или, быть может, лирическая баллада?

– Ни то, ни другое. – Ответил я, так как меня интересовало только одно небольшое и мало похожее на поэму или песню стихотворение.

Я хорошо помнил сам вечер, не помнил, правда, как давно это было. Мы тогда только подходили к порогу нашего отрочества. Мне было лет примерно двенадцать или тринадцать, была зима, и снегу навалило немерено, однако во дворе снег расчистили, а поиграть за воротами на ночь глядя нас не пускали. Дети Хагамара в очередной раз гостили у нас в доме, и мы всей компанией, не зная, чем же себя занять, собрались в какой-то комнате и, сидя возле теплого камина, стали совместно размышлять, что бы такое интересное сделать. И решили устроить что-то вроде дружеского состязания, где каждый смог бы проявить себя с какой-нибудь сильной стороны. Я, демонстрируя свою взрослую солидность, тут же отказался заниматься всякой ерундой и мгновенно оказался единственным полноценным зрителем состязания, потому как остальные охотно поддержали игру и стали по очереди выступать.

Глядя на меня, угрюмого и серьезного, веселый Редерик в шутку выразил надежду, что, в отсутствии всяких других талантов, я хотя бы не лишен таланта к управлению страной, потому что однажды мне придется показать его публике куда большей, чем наша скромная компания. А если и этим меня природа обделила, то однажды нас всех ждет большая беда. Я шутку не оценил и насупился еще сильнее, но на меня уже никто не обращал внимания.

Сами же они стали показывать номера самого разного свойства. Ториэн уже изучавший магию под надзором отца, развлек нас фокусами с огнем, заставляя его плясать в камине, принимать формы самых разных животных и птиц. То вдруг кони с рыцарями на спинах скакали над пылающей бездной, то вдруг россыпь мотыльков попыталась вырваться за пределы каминного разъема, а в конце над огнем появился и взревел миниатюрный дракон, который взмахнул своими пышущими жаром крыльями и полетел прямиком в трубу, где, вероятней всего, и погиб, угаснув навеки. Наряду со всеобщим ликованием Ториэн вызвал яростные протесты Редерика, дескать у малефика есть перед нами неоправданное преимущество. Ториэн возразил, заявив, что каждый выступает в меру своих способностей, а его талант в этом. И вообще, правилами не запрещено колдовать. Миранда и Элиндер, которым все это необычайно понравилось, поддержали Ториэна, я же, все еще сохранявший напускное равнодушие, холодно сказал, что мне все равно.

Миранда спела, и пела она очень красиво какую-то трогательную песню о любви и смерти, которая меня, ну, совершенно не тронула.

Редерик, в пику ей, тоже спел, а вернее нарочно проорал одну похабную песенку, которую услышал, скорее всего, от стражников, выпивающих после смены. Он мог бы спеть лучше. Впоследствии мне приходилось слышать, как он напевает что-то себе под нос, в дороге, например, и я отмечал тогда, как он музыкален. Другое дело, что он этому не обучен, а в силу своего взбалмошного характера, часто делает что-то хуже, чем может. Теперь мне думается, что в тот вечер он нарочно свалял дурака, чтобы подействовать нам на нервы и отмстить за то, что мы все не поддержали его в споре с братом.

Элиндер хотел метать в Редерика ножи, и Редерик, на удивление, охотно согласился стать мишенью, однако, ножи мы, к счастью, не нашли. Ведь что бы ни думал о себе Элиндер, в то время он владел этим навыком далеко не в совершенстве. Миранда предложила ему тоже спеть, но он отказался, потому что петь не умел, а брать пример с Редерика он не хотел, и правильно делал, потому что я бы его тогда заклевал. Сейчас стыдно вспоминать об этом, но тогда… тогда все было иначе.

Раздосадованный он стал рассказывать стихотворение, как он сам сказал, свое любимое, и слог его так отличался от того, что мы привыкли читать и слушать, что оно смогло заинтересовать даже меня, холодного, надменного и такого всегда нарочито отстраненного. Причем оно меня заинтересовало настолько, что я сам воспротивился этому. Вместо того, чтобы дослушать до конца и похвалить брата, так нуждавшегося в моей похвале, за оригинальную находку, я грубо оборвал его, назвал стихотворение долгим, скучным и, в общем, дрянным. Элиндер разобиделся и ушел, Миранда отчитала меня и отправилась вслед за ним утешать, а я так никогда и не узнал, чем кончилась история. Наверно, я всегда жалел об этом, но только теперь смог признаться себе, что жалею.

– Про горы? – Удивился старик, когда я объяснил ему примерную суть.

– Да, – подтвердил я, – не смогу повторить его, помню только, что звучало оно как-то непривычно, и кто-то там карабкался по горам.

– На ум мне приходит несколько вариантов, – вслух размышлял старик, отходя к полкам, однако они не очень отвечают указанному описанию.

Мне даже не нужно было открывать книги, которые он принес, чтобы понять, что это все не то. Героическая песнь о переправе отряда воинов через горы. Любовная песенка об эдельвейсе, который юноша пообещал сорвать с вершины самой высокой скалы, чтобы покорить холодное сердце возлюбленной. И как она, неприступная и гордая, рыдала, когда он сгинул в пропасти, и клялась, что любит, но вернуть его в этот мир уже не могла. О, как же безмерно злила и раздражала меня эта песня, повествующая скорее о беспросветной глупости обоих героев, нежели об их большой любви. Последующие сюжеты уводили меня все дальше и дальше от искомой истории. Стихотворный рассказ об ущелье призраков, полумифические байки о гномах-рудокопах и об их несметных горных сокровищах. Все это мне было не нужно.

– Тогда я даже не знаю, что еще Вашему Величеству предложить. – Растерянно произнес старик, явно думавший, что я отыщу нужный вариант среди предложенного им выбора. – Не припомните ли вы, в какой книге изволили читать это стихотворение?

– Я никогда его не читал. – Ответил я, чем вызвал у старика еще большее недоумение. Он явно решил, что его король не в себе. – Мне его рассказали, но я убежден, что человек, который мне его рассказал, мог прочитать стихотворение только в этой библиотеке. Больше просто негде.

– А этот человек не сможет припомнить название книги? – Лукаво улыбнулся старик.

– Он умер. – Пожалуй, слишком грубо, отрезал я, и улыбка моментально сошла с морщинистого лица.

– Прошу прощения. – Склонил голову старик.

– Это очень важно для меня. Это память, которой я дорожу. Видишь ли, я не узнал концовку, и это мучает меня теперь.

– Что ж, – старик почесал затылок, – это интересная задачка для моей старой головы. Если вы скажете мне, кто это был, возможно я припомню, какие книги читал этот человек.

– Ты хорошо знал его. – Сказал я. – Это был мой брат.

– А, – старик понимающе закивал, – тогда это не упрощает дело. Легче назвать книги, которые принц Элиндер здесь не читал. Это ужасно, что с ним произошло. Он часто делился со мной впечатлениями относительно прочитанных книг, только я не помню, чтобы он особенно выделял какое-то понравившееся стихотворение. Как давно это было?

– Лет пять назад, может меньше.

– Да, давненько. – Согласился старик. – Впрочем, за пять лет у нас не пропало ни одной книги, так что она должна быть здесь.

Его явно распирала гордость от качества собственной работы, и я решил чуточку потешить чувства старого человека.

– Я уверен, никто лучше тебя не смог бы присматривать за этими книгами. И если книга, которую я ищу сохранилась, прошу, найди ее.

– Как будет угодно Вашему Величеству. – Без лести, а просто и радушно отозвался он, всем своим видом выражая заинтересованность в успехе порученного дела. Впрочем, я заметил, как порадовали его мои слова. – Что-нибудь еще?

– Пожалуй, да.

Дав старику задание, помимо прочего, подготовить мне список полезных книг по ведению политики, а также хозяйственных и денежных дел, я покинул его обитель и направился не в кабинет. Только не в кабинет!

Возвращаться в кабинет мне не хотелось ни при каких обстоятельствах. Еще хотя бы час я должен был отдать свободному времяпрепровождению. А, вернее, мне нужен был воздух. Но конная прогулка, особенно, на ночь глядя, отняла бы несколько часов, а этого я себе позволить никак не мог. Вот только окон мне было недостаточно. Я нуждался в дыхании свежего ветра, который гулял где-то на облачной высоте. Высоте, мне недоступной. А впрочем…

Я поднимался выше и выше, хотелось оказаться ближе к небу, где воздух не такой густой, как внизу, где он не забивает легкие, а свободно струится, и можно дышать. В конце концов я вышел на небольшой балкончик, окруженный каменной балюстрадой, где-то под крышей самой высокой башни замка. Пожалуй, это была наивысшая смотровая точка во всем королевстве, и я вдруг понял, что никогда раньше здесь не был. Мне казалось, что отсюда я могу обозреть весь мир до самого его края. И жил ли когда-нибудь на свете человек, поднимавшийся выше?

Сейчас я видел горы, по-прежнему далекие и суровые, но уже не такие великие, как если подойти к ним и смотреть снизу вверх. Они словно уменьшились в размерах, и теперь я смотрел на них с чувством нашего равенства. Отсюда был виден и лес, тот самый лес, который открывал тайны Элиндеру, но не мне. Впрочем, и я не слишком-то интересовался его секретами. Теперь он лежит, как на ладони, и казалось, тайн меж нами уже не может быть никаких. Он расстелился махровым ковром на склоне гор, и я удивлялся, как там, внутри, вообще можно что-нибудь спрятать, кроме, возможно, серебряной иглы, да и ту не так уж трудно будет найти.

Вроде и время было не позднее, а только осень уже давно пришла, и темнеть стало рано. Вот и сейчас закат быстро тлел, оставляя пепелище сумрака. Огни королевства, примостившегося сбоку, блестели, словно глаза диких зверей в ночи, желтые и неприветливые, а над ними темнела, точно океан, бездонная опрокинутая чаша неба, чаша, из которой пить могла, пожалуй, одна только вечность.

Никогда прежде я не замечал эту ширь, и думал, что бескрайнее небо – всего лишь выдумка поэтов, вздорный вымысел, призванный размягчать умы и сердца никому не нужной сентиментальностью. Однако теперь душа моя словно пыталась объять то, что объять невозможно. Ей не хватало размера и воображения. А небо тем временем не только растекалось вширь, но и уходило в глубину, куда-то в неизмеримые глубины, полные звезд, человеческих душ и абсолютного, совершенного, непостижимого разума. Стоя так близко к этому таинственному существу, глядя в его сверкающие глаза, я сам наполнялся удивительным спокойствием и степенной мудростью. Тайна предметов, оставшихся внизу исчезала, все вдруг становилось просто и понятно, и больше не было загадок, и мне нравилась эта открытость целого мира, лишенного лжи и предательства. Впервые я обретал небывалое спокойствие, и ответственность за все эти земные простоты больше не казалась мне таким уж тяжким грузом. Быть может, этого много для одного человека, но, если смотреть отсюда, с такой высоты, вдруг окажется, что в целом этого не так уж и много. Да, и я не одинок.

Мысли мои двигались словно река по горным склонам: то ровно, то превращаясь в бурлящий и пенящийся поток. Не просто широкое, но необъятное, неподвластное взгляду пространство неба, леса и гор, не ограниченное даже горизонтом, вдруг показало мне обратную свою сторону. Стоило мне подойти чуть ближе к перилам, посмотреть через них, как изнанка расстелившейся повсюду красоты предстала в виде ужасной пропасти. Я находился на самом верху, и, если упасть отсюда, смерть несколько мучительных мгновений будет сдавливать мою душу в своих холодных объятиях, прежде чем забрать ее навсегда, прежде чем я уродливой переломанной звездой распластаюсь на земле. О, боги, что же чувствовал Элиндер, падая в бездну?

Я тут же отпрянул от балюстрады, чувствуя, как меня накрывает неожиданная волна страха. Как же близко жизнь и смерть стоят друг к другу!

И вот только тогда я вспомнил, почему ни разу не поднимался сюда, какое воспоминание еще тлело в углях моей памяти, мешая преодолеть страх. Именно с этого балкона сбросилась мама. Элиндер думал, что я легко пережил ее смерть, и ненавидел меня за это. Но он не знал моих настоящих мук. Я, столько лет отвергавший ее любовь, пусть и не понимал до конца размеры своей утраты, однако чувствовал, чего именно лишился навеки. И обида моя была оттого сильнее, что я не успел вдоволь напитаться ее любовью, пока она была еще жива. Но в отличие от Элиндера, я не умел выразить эту боль в словах и слезах. У него был лес, а у меня не было места, куда я мог бы сбежать и втайне от посторонних глаз, втайне от отца, выплакать и выкричать свое горе. А в замке я не имел права показывать слабость. Разве мог Элиндер, занятый исключительно своей потерей, понять, как трудно мне было подавлять свои чувства. Потому это горе до сих пор во мне, сжавшееся, но готовое в любой момент лопнуть и разорваться, как водяная мозоль.

Как-то раз, во время очередной ссоры, вспыхнувшей между нами, как всегда, без всякой причины, Элиндер обвинил отца в смерти нашей мамы. К счастью, никого, кроме меня, тогда в комнате не было, и отец не узнал о его обвинениях. Я не рассказал об этом отцу. Возможно, он выразился образно, имея в виду причину, а не само преступление. Я не посмел уточнить, опасаясь вообще поднимать этот страшный и сложный вопрос, однако, меня это заставило задуматься. Поговаривали, будто наша мама была не в себе, будто она сошла с ума незадолго до смерти, но до сих пор я не знаю, был ли тогда отец на этой башне вместе с ней. Да и, по правде, не хочу этого знать. Даже если он причастен прямо или косвенно, даже если он убил ее или как-то был повинен в ее безумии, оба они уже мертвы, и правда не принесет мне ничего, кроме нового горя. А теперь мертв и Элиндер, сбросился в пропасть, почти повторив смерть матери. Смерть от падения словно была роковой для нашей семьи. Но ведь мой отец погиб по-другому. Но тоже погиб. А как погибну я?

До сих пор я не понимал, что значит умереть, не мог до конца осознать сущность смерти, и мне казалось, что я ее не боюсь. Я не боялся ее в разгар сражения, когда она ходила рядом, я не боялся ее, когда она забирала воинов, сражавшихся возле меня. А вот теперь, глядя на нее как бы со стороны, как бы сквозь зеркало отстраненного спокойствия, я понимал, что она пугает меня, ибо я даже представить не мог, что лежит за ее чертой. И чем сильнее я гнал от себя эти мысли, тем ближе они подбирались. Возможно там нет ничего, кроме первозданного хаоса, и потому я так остро ощущаю свою слабость, свое бессилие перед ней. Но ведь и жизнь, как ее не упорядочивай, была и остается хаосом. Душа – это хаос, любовь – это хаос, и с Хаосом невозможно сражаться, его можно только принять.

Но довольно размышлять о мертвых, довольно тратить время впустую! Рутина – вот спасение от всех страхов и от любого горя. Рутина – это удобный порядок, который хоть как-то помогает предсказывать будущее и дает иллюзию власти над собственной жизнью. Только занявшись совей работой, можно оградить себя от темных мыслей, разъедающих мозг. Нужно вернуться в кабинет и вновь делать дела. И вот, когда я уже был готов покинуть балкон, здесь появилась Миранда.

– Ты так неожиданно ушел. – Сказала она. – Знаю, Редерик бывает большой занозой в…

Она не договорила и слегка улыбнулась. Воспитание не позволило ей окончить фразу.

– Я решила не догонять тебя сразу, – продолжала говорить Миранда, – дать тебе время успокоиться и побыть наедине с собой. Мне показалось, тебе это нужнее всего. А теперь вот захотела поговорить с тобой, узнать, как ты.

«Как я». Хотелось бы мне самому это понимать.

– Как ты нашла меня? – Удивился я. – Я и сам не знал, что приду сюда.

– Я искала тебя в кабинете, но слуги видели, как ты шел куда-то в эту сторону. Я пошла этим путем и нашла. Сама не пойму, как это получилось. Обычно я не поднимаюсь так высоко.

Я смотрел вдаль, упершись руками в перила. Она остановилась позади меня, опасаясь подходить ближе. Краем глаза я видел лишь ее тень, но все равно ощущал на себе пристальный взгляд голубых глаз.

– Тебе не страшно на такой высоте? – Спросила она.

– Страшно. – Ответил я, но не смог сдвинуться с места.

Она сделала один осторожный шаг вперед, как бы проверяя, не обвалится ли под ней балкон. Я чувствовал ее волнение, которое незримой, но плотной аурой окружало весь ее стан. Не только высота, смертельная, если сделать неосторожный шаг, но и предстоящий разговор по душам заставляли Миранду чувствовать себя не вполне уютно. Она понимала, как опасны неосторожные шаги, но все же продолжала идти вперед смело и самоотверженно, и мне казалось, что ей хватит решимости, чтобы подступить ближе и к нашему откровению. У нас обоих накопилось слишком много невысказанных мыслей, но никто не знал, в какие слова их облечь. Миранда подошла еще ближе, коснулась руками мраморных перил, нерешительно посмотрела вниз и вздохнула, слишком резко и судорожно, словно ей не хватало воздуха.

– Как думаешь, почему? Почему он это сделал?

Так много местоимений подряд лишали вопрос всякой определенности. «Он», «это», «почему», речь могла идти о ком угодно, и о чем угодно для любого стороннего человека, но только не для нас. Я знал, она намеренно не упоминает имя и событие, как бы проверяя, выдержит ли тонкий лед моих чувств тяжесть предстоящего разговора. Этот лед, на самом деле, был не так тонок, как она думала.

Я не привык доверять свои чувства даже близким людям, но груз их порой становился слишком велик, чтобы нести его в одиночку. Но я не мог бросить его или переложить на чужие плечи, как что-то вещественное. Но, кроме того, каким бы тяжким он ни был, я не хотел его оставлять. Я скорее предпочел бы надорваться, нежели навсегда оставить память о брате. И все-таки мне было тяжело.

Но вот появилась Миранда, которая, я чувствовал это со всей определенностью, готова разделить со мной эту ношу, потому что и ей не безразлична память об Элиндере. Потому что и она, даже после всего, что он совершил, видела в нем хорошего человека. Это я мог прочесть в ее глазах. Мы с ней сходились на общем чувстве вины, ведь, в конце концов, именно мы в свое время, сами, не желая того, подтолкнули его к тьме. Пусть моя вина перед ним сильнее, пусть ей гораздо легче отпустить его, но даже малая толика искреннего сочувствия и понимания с ее стороны, быть может, облегчит тот мешок камней, который повис у меня на сердце.

Я решил рассказать ей, как все произошло там, на самом краю пропасти. Она слушала внимательно, не перебивая меня ни словом, ни даже малейшим вздохом удивления. Закат истлел, и лицо ее, теперь освещенное только сиянием звезд, само как будто светилось в темноте. Но глаза, чуть скрытые тенью, были полны печали, отчего казались еще темнее. Волшебное их сияние померкло, и я надеялся только, что померкло оно не навсегда.

– Не знаю, что им владело в ту минуту, – говорил я, – отчаяние или раскаяние. Я только знаю, что он не хотел мне мстить. Иначе зачем пощадил тогда, когда я сам вложил ему оружие в руки? Зачем пожертвовал собой, вместо того чтобы одним ударом подчинить себе все королевство? Он никогда не был жесток, просто оступившись единожды, вынужден был опускаться все глубже и глубже во тьму. Однако именно я подставил ему ту роковую подножку.

– Ты не в ответе за то, что он совершил. – Попыталась оправдать меня Миранда.

– Я в ответе за то, что совершил сам. Пойми, я не ищу оправдания его преступлениям, только и он ведь перестал их искать. Вместо этого он попытался искупить свое зло. Мне, полагаю, следует поступить также.

Я взглянул на Миранду и увидел испуг в ее глазах. Она недоверчиво глянула на резной парапет.

– Нет, нет. – Заверил я, угадав ее мысли. – Я не собираюсь прыгать, как он. Я должен выполнить его просьбу и стать лучше, чем наш отец. Лучшим королем, лучшим отцом, лучшим человеком. Это потребует от меня большой работы над собой, но я чувствую свою ответственность. Знаешь, я не хочу, чтобы Элиндера вспоминали, как врага, а меня, как его убийцу. Тем более, что я его не убивал. Я расскажу людям правду, и плевать, что подумают обо мне, какую слабость во мне увидят. Именно ложь принесла все беды в наше королевство. Пора с ней покончить.

– Мы все слишком поздно стали учиться на своих ошибках. – Грустно заметила Миранда. – Но я поддержу любое твое решение.

– Какое бы зло ни совершил мой брат, он получил свое наказание. Его больше нет. А я не могу осуждать его сильнее, чем он сам себя осудил.

Я закончил, и воцарилось неловкое молчание. Я знал, что это еще не все, мы оба должны затронуть еще одну тему. Мы оба хотели поговорить об этом, но вместе с тем оба боялись этого разговора о «нас». И в этот раз начать должен был я. Мне надоела ложь, в которой я жил до сих пор, и теперь я чувствовал не только необходимость, но и готовность, наконец, покаяться хоть кому-нибудь. Пусть же Миранда станет моим исповедником и моим судьей, потому что перед ней я виноват не меньше.

– Я хотел бы признаться тебе в любви, но боюсь солгать в очередной раз.

Она молчала. Я продолжал.

– Знаешь, когда я так настойчиво добивался твоего расположения, мне была интересна вовсе не ты, а твоя неприступность. Но больше всего меня подстегивало желание обойти Элиндера с его наивной розовой влюбленностью к тебе. Впрочем, я вообще был очень своенравным тогда. Я видел, как он смотрит на тебя, как ловит каждое твое слово. Ты и сама, наверняка, замечала его интерес. Сейчас это кажется глупым и нелепым. Сейчас я понимаю, что ревновал его не к тебе, а к нашей матери, просто переводя ревность с ее образа на твой. Но тогда я этого понять не мог, и просто ревновал до исступления. Мне не столько самому хотелось получить твою любовь, сколько лишить его этой любви, втоптать ее в землю, не позволить тебе хоть когда-нибудь ответить ему взаимностью. Я ведь действительно хотел, чтобы он увидел нас вместе в тот вечер на пиру. Однако Редерик, сам того не желая, ведомый благими намерениями, открыл ему правду раньше времени. И запланированная мною сцена получилось куда более жестокой, чем я мог представить. Знаю, несправедливо было так играть с твоими чувствами. За маской влюбленности ты не увидела моего настоящего бесчувственного и злого лица. За это я прошу у тебя прощения. Теперь, когда ты знаешь правду, ты можешь осудить меня или возненавидеть, но, пожалуйста, выслушай все, что я хочу сказать. Да, пусть сначала мною двигал один только холодный расчет, но с тех пор я изменился, и чувства мои тоже изменились. Я излечился от своей гордыни, от страха к кому-нибудь привязаться и не стать при этом слабым или зависимым. Я не могу признаться тебе в любви, потому что боюсь разбрасываться такими словами, как разбрасывался ими раньше, при этом совершенно ничего не чувствуя, ни любви, ни стыда за то, что лгу. Но я знаю только то, что ты мне дорога, и что ты, пожалуй, единственный человек, который сможет по-настоящему понять меня.

– Что ж, если ты не хочешь впустую бросаться словами, то и я не буду. Твоя честность говорит красноречивее любых слов. Однако твое признание вынуждает меня тоже сказать тебе правду. Ты мне нравился. Всегда. Мне не нравились твои загулы, твои отношения с братом, много, чего не нравилось. Но мне нравился ты. Я долго пыталась держаться от тебя на расстоянии, понимая, что ты ненадежен, не был надежен, во всяком случае. Чувства чувствами, но в первую очередь я хотела бы доверять тебе. И не могла. И все же в конце концов я поддалась своей слабости. Элиндера я любила, и здесь я не боюсь этого слова, потому что я действительно любила его, как люблю Ториэна или Редерика, со всеми их недостатками. С ним, наверно, мне было бы спокойнее, чем с тобой, ему я доверяла. Но вот беда, он – не ты. А он не хотел быть мне братом, он хотел большего. Я могу чувствовать только сожаление, что не могла дать ему иной любви, которую он хотел получить, и которую, без сомнения, заслуживал. Я могу чувствовать сожаление, но не стыд. Разве есть моя вина в том, что во мне ничего не отзывалось? Конечно, я видела, как он ко мне относится, именно поэтому старалась никогда не переступать ту незримую границу, которую провела меж нами. И не позволяла ему переступать эту черту. Порой у меня вызвала жалость эта его щенячья преданность, наверно, поэтому я не могла ответить ему взаимностью. Потому что его любовь ко мне была лишена самоуважения. Когда же он сам это понял, то переболел ею, но было уже слишком поздно. Ты другое дело – ты домогался меня с наглостью, на которую Элиндер не был способен, и хоть я и старалась это скрыть, но твоя уверенность меня подкупала и по-настоящему льстила мне. Когда же на турнире Элиндер нарушил границу, посвятив мне победу, я бросила ему ту злосчастную розу. Но разве могла я поступить иначе и унизить его на глазах всего королевства? Нет, не могла. Он поступил, в этом смысле, не очень честно по отношению ко мне, буквально вынудив меня ответить ему, а затем сам же увидел в этом надежду. Я догадывалась, что ты замыслил в тот вечер и не собиралась этому потакать. Я не явилась бы с тобой об руку в пиршественный зал, хоть ты и был убежден в обратном. Правда и с Элиндером я тоже бы не пошла. Я надеялась, что мы все придем туда в разное время и наконец-то проясним наши отношения. Слабости слабостями, но мне не хотелось становиться маленькой частью твоего огромного списка любовниц. Я все-таки ценю себя несколько больше, и мне нужно было дать тебе понять, что один поцелуй в порыве неожиданного безумия, это все, на что ты мог рассчитывать. Я все-тки не очень глупа и понимала, что тогда тебе нужна была вовсе не я, а сам факт твоей очередной победы. Ты ведь явно не обрадовался, когда король предложил моему отцу поженить нас. Знаю, что не обрадовался, потому что я видела твое лицо тогда. Я и сама была не рада, и не только потому, что не выношу принуждения в любой форме, но и потому, что понимала – нет смысла жить с человеком, который не только тебя не любит, но и не уважает, видя в тебе лишь трофей. Но Элиндер тоже должен был понять, что я не обреку его на ту судьбу, на которую не хочу быть обречена сама. Кто же знал, что в эту историю вмешается Редерик со своими благими намерениями и направит ход событий в иное русло. Явись мы на праздник порознь, поговори мы честно и открыто, быть может, вся наша жизнь тогда сложилась бы иначе. Но этого не произошло. Редерика тоже обвинять нельзя, он ведь, и в правду, действовал из добрых побуждений. Но Элиндер нас увидел, и все сложилось, как сложилось. Теперь об этом поздно сожалеть. Что до тебя, ты в самом деле изменился. Это хорошо, что ты оставил привычку бросаться пустыми словами. Я бы очень не хотела, чтобы ты любил меня из какого-то чувства вины или убеждал себя, что любишь. Уж лучше не любить вовсе. Я рада твоей честности.

– Я не знаю, что такое любовь, Миранда. Я, наверно, не распознаю ее, если она выскочит передо мной, как черт из-за угла.

– Но ведь и я не знаю, что это. Да и может ли вообще кто-то знать? У меня вовсе не замирает сердце, при взгляде на тебя, мне не хочется петь, вокруг не расцветают сады, или какие там еще глупости навыдумывали поэты. Но теперь мне думается, а нужно ли все это, нужны ли всякие атрибуты, слова, признания, если мы и без того понимаем друг друга, поддерживаем друг друга, желаем друг друга, в конце концов. Разве этого недостаточно? Может, любовь – это когда не нужно ничего, а только быть, просто быть вместе. Если ты этого хочешь.

Хочу. – Просто ответил я. – Пусть я не знаю, что такое любовь, но я знаю наверняка, что хочу быть с тобой. Возможно, я так никогда и не пойму, что творится в моей душе, и что я чувствую к тебе, возможно, я никогда не скажу тебе, что люблю. Но если ты готова смириться с этим, тогда я хочу, чтобы и ты была со мной.

– Хорошо. – Только и ответила она.

– Выходи за меня замуж. – Предложил я, без обиняков, без прелюдий, без каких бы то ни было формальностей, необходимых всем, кроме нас.

– Почему ты мне это предлагаешь? – Спросила она, кажется, искренне удивившись.

– Что тебя удивляет? – Спросил я. – Не думала же ты, что я позволю тебе остаться подле меня лишь наложницей.

– Вряд ли это мудрый выбор с твоей стороны.

– Отчего же? И мой отец тоже этого хотел.

– Мой папа, конечно, имеет влияние, но ты мог бы, поступить выгоднее для себя и заключить политический союз с какой-нибудь из соседних держав.

– И ты готова пойти даже на это? Осталась бы со мной, зная, что я принадлежу другой?

– Я бы не стала твоей наложницей, как ты выразился, но поддерживала бы тебя, чем могла, советом, словом и делом.

– Раз ты готова на это пойти, я тоже отвергну всякую выгоду. К черту политику. Ты станешь моей женой?

– Да. – Сказала она, и на этом наша судьба решилась.

Вечер был ветренный, ветра несли на свих спинах стужу севера, и Миранда, вышедшая сюда в одном только платье, хоть и шерстяном, уже порядком замерзла и теперь ежилась от холода. Я приобнял ее, а она подалась навстречу, и первая поцеловала меня. Я ответил, но целовались мы не так, как в тот злосчастный вечер, когда с каким-то нетерпеливым звериным остервенением отдавались своим страстям. Этот поцелуй был иным – осторожным и почти нерешительным. Мы словно заново открывались друг для друга, изучая то, что не заметили в горячке первой страсти. Мы, как бы проверяя истинные чувства друг друга, словно осторожными шагами посреди ночи ступали по скрипучей лестнице, боясь, что какая-нибудь ступень заскрипит и перебудит весь дом.

Мертвых не вернуть, так пусть же они спят спокойно. Но ведь мы живы, а раз так, значит нам следует прощать и любить, совершать ошибки и исправлять их. Когда я исправлю свои, то, быть может, смогу простить тебя, Элиндер, а заодно простить и себя. Простить и идти в будущее, простить и жить дальше.

Глава 3 Малефики

Но жить дальше, это значит, решать проблемы, которых становится все больше. С утра меня поймал лорд Хильдерик. Ночью он пришел в замок, а теперь просил дозволения его войскам вернуться домой, пока погода еще позволяла идти через горы. Я разрешил. Было что-то неприятное в этом человеке, еще не старом, но уже седом, с поистине бледной кожей и каким-то болезненно-красными влажными глазами. На самом деле точный его возраст нельзя было выяснить, глядя на его лицо, прорезанное резкими морщинами. Худое и высокое тело его не обнаруживало в себе особой силы, впрочем, как показали последние события, воином и полководцем он был хорошим, от природы имея острый ум и за годы жизни приобретя мастерство отменного убийцы. Он и раньше, вероятно, был блондином, а теперь так и вовсе длинные и прямые волосы его были белее снега. Он, пострадавший в свое время от обморожения, не имел возможности произвести наследников, и характер одинокого, обиженного на судьбу человека, каким-то неуловимым образом проступал в его манере вести себя. Даже будучи вежливым и вполне спокойным, он умудрялся излучать необъяснимую зависть к чужой молодости и силе. И я, чувствуя это совершенно ясно, не хотел, чтобы он задерживался в моем доме дольше, чем того требовали обстоятельства. Он хорошо управляет Севером, но подпускать его ближе к себе, мне бы не следовало.

– Решительно заявляю вам, что это несправедливо! – Воскликнул Редерик еще вечером, накануне нашего отъезда, когда я без всякой задней мысли рассказал ему о намерении Хагамара взять меня с собой. Вернее, о том, что он разрешил мне ехать вместе с малефиками, в то время как Редерик тоже стал напрашиваться, но получил строгий отказ. Впрочем, я хоть и был королем, но полностью полагался на Хагамара в вопросах, недоступных моему пониманию. Все то, что касалось магии, лежало в его ведении, а свою искреннюю преданность нашей семье он доказывал годами. И если бы он строго настрого запретил мне ехать с ним, я ни за что не стал бы пользоваться своей королевской властью, чтобы нарушить этот запрет. У Редерика же не было ни власти, ни смирения, и вот теперь, с утра, он вновь принялся канючить и выражать протесты не столько от настоящей досады, сколько чтобы просто позлить нас всех.

– Почему все едут, кроме меня?

– Ты как маленький ребенок, в самом деле! – Поморщилась Миранда. – Я вот тоже никуда не еду, но ведь не ною об этом.

– А ты здесь причем? – Воскликнул Редерик. – О тебе речь вообще не идет.

– Это еще почему? – Удивилась Миранда.

– Ты девушка. – Снисходительно улыбнулся ей брат.

– И что? Думаешь, мозгов у меня меньше, чем у тебя?

– Тебе вообще не положено никуда ехать.

Миранда фыркнула, а я про себя усмехнулся. Знал бы Редерик, что разговаривает уже не просто с младшей сестрой, а с будущей королевой, чей статус скоро поднимется над всей их семьей, он, возможно, поостерегся бы так с ней разговаривать. Однако ни вечером, ни с утра мы не объявляли о помолвке, договорившись, что дождемся возвращения из библиотеки. Мне не хотелось нашими житейскими заботами тревожить ум Хагамара, которому и без того предстояло о многом подумать.

– Не ссорьтесь. – Мягко прервал их Хагамар. – Редерик, я ведь уже объяснял, что мы едем на собрание малефиков. Тебе там делать нечего.

– А что там делать ему? – Резонно воскликнул Редерик, совершенно беззастенчиво ткнув в меня пальцем.

– Не забывайся! – Воскликнула Миранда. – Он твой король!

– Рик, успокойся. – Сказал я. – Я ведь еду туда не из праздного любопытства и не потому, что мне просто нечем заняться. Я лишь хочу быть в курсе того, что происходит в моем королевстве.

– Приношу свои извинения. – Процедил Редерик и вышел вон из столовой.

На том был кончен и разговор, и завтрак. В сопровождении шести, а если упомянуть и Ториэна, тогда семи малефиков – счастливое число – я покинул замок. Мы отправились в путь не слишком рано. Собрались мы еще с вечера, однако утром нам вполне хватило времени, чтобы спокойно позавтракать и только после этого тронутся в путь. Хагамар сказал, что спешить особенно некуда, и мы выехали, когда солнце уже взошло.

Ясная и не по сезону теплая погода стояла вокруг, но Хагамар, а вслед за ним и другие малефики, предсказывали, что вскоре она переменится, и что зима, которая будет холоднее обычного, придет уже в ближайшие дни, резко и стремительно. И все же сейчас, это запоздалое, золотистое, как в раннюю осеннюю пору тепло, удивительным образом воодушевляло и поднимало настроение.

Все, что находилось до обрыва, не принадлежало Серебряной Завесе, однако на эти пологие склоны люди не часто пригоняли скот. И хоть трава по весне здесь росла обильно, здешние некошеные луга были дикими и нетронутыми. Все, что от них осталось к концу осени – это колючки, готовые к приходу морозов.

Здесь еще недавно проливалась людская кровь, а теперь этот пустырь был совершенно гол, словно здесь и вовсе ничего не происходило. Как странно было смотреть на это. Даже тел на равнине больше не осталось. Когда битва закончилась, павшие воины были раздеты. С них сняли доспехи, забрали оружие, а тела собрали и сожгли скопом. Сам я не видел, но говорили, костер был огромным. И теперь лишь пепелище, которое я наблюдал издалека, было единственным свидетельством ужаса, еще недавно творившегося здесь. Скоро дожди и снега смоют весь пепел, и к весне луга вновь буйно зазеленеют, и тогда не останется ни одного черного пятна на лике природы. Она сотрет прошлую боль из своей памяти, изгладит шрамы на коже, потому что все идет по кругу, и все возвращается на свои места.

Стук копыт разносился по округе. Мы с Ториэном держались позади всех, позволяя старшим малефикам вести наш поход. Я с интересом разглядывал их спины, не в силах привыкнуть к шестерке этих странных людей, чьи таинственные интересы и деяния были мне не понятны. Я заново присматривался к высокой, стройной фигуре Хагамара, который, кстати, тоже ехал далеко не в первых рядах, как бы заново открывая для себя его образ, знакомый, и в то же время незнакомый в эту минуту, привычный и чужой одновременно. Я гадал, есть ли в этом человеке хоть сколько-нибудь корысти, или благие побуждения, которыми он ведом, не имеют границ. Рядом с ним, слева и справа, словно почетный караул, верхом на гнедых скакунах двигались два рослых малефика. Русые бородатые витязи, в которых с первого взгляда угадывались родные братья, да не просто братья, но словно сошедшие с карты звезд Диоскуры, совершенно одинаковые с лица.

Помню, как Хагамар впервые нас представил друг другу:

– Знакомьтесь, это Любомир.

«А это Миролюб?» – глядя в их одинаковые лица, так и захотелось съязвить мне. Но я ошибся, второй брат звался Мефодием.

– Думаю, излишне пояснять, что они братья. – Усмехнулся он. Но это и в правду было излишне. Более похожих людей мне никогда не доводилось встречать, словно они нарочно старались превратиться в отражения друг друга. Они носили одинаковую одежду, даже их бороды одинаковой длины были подстрижены по одному образцу.

– Это, мой сын Ториэн. – Представил Хагамар.

– Не нужно быть прорицателем, чтобы заметить ваше сходство. – Сухо ответил один из братьев. Хагамар, кажется, не заметил этот отстраненный тон или же посчитал, что все так, как и должно быть, поэтому с тем же воодушевлением представил и меня.

Их суровые лица никогда не изменялись, словно никаких чувств эти две холодные громады и вовсе не испытывали. Сухо кивнув из вежливости или того, что они понимали под вежливостью, братья совершенно мною не заинтересовались. Я ответил им тем же.

Довольно странно было всегда видеть их вместе. Хагамар, так похожий на ворона, а рядом два сокола, выше и крупнее него. Если бы мне довелось встретится с ними без Хагамара, я бы скорее признал в этих рослых мужчинах бывалых воинов, но уж никак не ученых малефиков. Впрочем, если всех кузнецов можно узнать по сильным рукам и красным лицам, а всех земледельцев по гибким телам, согнутым спинам и смуглой от загара коже, то представителей этого ремесла, как я успел заметить, нельзя было подвести под единый образ. Магия могла проснуться когда угодно и в ком угодно, в любом новорожденном ребенке, каких бы кровей, происхождения и сословия он ни был.

Вот, к примеру, малефик, возглавлявший наше путешествие, по виду был не то скифских, не то цыганских кровей. Звали его Серафин. Это сейчас он был одет в простую походную одежду, но обычно носил цветастые дорогие халаты, расшитые золотом и серебром. И в этих своих халатах, чаще лиловых или пурпурных, он выглядел, как настоящий цыганский барон. Он был высок, худощав, как Хагамар, волосы его отливали вороньей чернотой, настолько темной, что свет, попадая в них, приобретал не теплый древесный оттенок, а загорался холодным серебром. Но вот на этом его сходство с Хагамаром заканчивалось. Дело в том, что Хагамар не носил в ухе серьгу, Хагамар никогда не одевался во что-то чрезмерно яркое и буквально кричащее о своей дороговизне, и не потому, что был стеснен в средствах, но потому что предпочитал в одежде неизменную мрачную простоту. Я, в общем-то, не помнил на Хагамаре никакой другой одежды, кроме черной, которая, вероятно, была знаком его вечного траура по жене и только сильнее оттеняла бледность и сухость его лица с этими невозможно впалыми щеками и острыми скулами. Лицо Серафина было иным – восковым и вытянутым. Оно имело не столь резкую линию скул, большие темные глаза слегка навыкате, обрамленные тяжелыми чехлами век, тонкий и прямой нос, тонкие губы. В общем-то благородные черты с примесью чего-то восточного, вполне приятные, если рассуждать о них только с точки зрения гармонии пропорций. И все же было в этом лице что-то, что не вполне вызывало доверие. Выражение что ли? Холодное, отстраненное.

Впрочем, человек, который следовал прямо за ним на сером мерине, вызвал во мне еще меньше доверия. Но, может быть, я предвзят, ведь если бы я столько лет не знал Хагамара, то и его внешность могла бы точно так же меня оттолкнуть. Малефик, носивший имя Пейн, не имел общих черт ни с одним из своих братьев по ордену. Невысокий, угрюмый и какой-то весь всклокоченный, с этой жидкой седой бороденкой, он походил на старого дворового пса. Он, вполне возможно, был одного возраста со своими соратниками, но выглядел старше других малефиков.

И, наконец, тот, кто завершал их шестерку. Это был миловидный, хоть и несколько женоподобный красавец, того возраста, когда уже стоило бы перестать прикидываться мальчиком и признать, что ты стареешь. Звали его Елизар. При первой встрече я принял его за юношу, но едва заметная сеть морщин на бритом лице обнаружилась уже совсем скоро. Близкий взгляд выявлял все следы его истинного возраста, однако было также заметно, сколько усилий он тратит на то, чтобы законсервировать уходящую молодость. И, надо сказать, у него было, что сохранять. При не слишком высоком росте он, впрочем, имел стройное и крепкое сложение, заостренное к подбородку лицо, тонкие черты, большие и, в самом деле, юношеские глаза. Этакая эльфийская стать была в нем, но главной прелестью его внешности были волосы – длинные и густые, цвета не померкшего золота, достающие ему до самых лопаток. И сейчас, когда их вовсю развивал ветер, они готовы были соперничать с сиянием утреннего солнца. Не каждая девушка, могла бы похвастаться столь же красивыми волосами, но многие из них отдали бы невинность, чтобы обладать такими же. Он единственный среди малефиков, кто не оставлял на лице вообще никакой растительности. Впрочем, я думаю, у него на это были свои причины, а именно стремление удалить любые признаки не только старости, но даже зрелости. Неяркая, но очень дорогая одежда с богатой и тонкой отделкой отличалась куда большим вкусом, чем, скажем, у Серафина с его расписными цыганскими халатами, и выдавала в этом человеке франта и модника. Как оказалось, малефики тоже не лишены человеческих слабостей.

При виде обрыва настроение, поднятое хорошей погодой и быстрой ездой, тут же упало. Мне казалось, что там, за черной изломанной линией, которую не перейти, не перепрыгнуть, начиналось угрюмое и скорбное царство смерти. Перед глазами, как вспышка молнии, тут же пронеслось яркое воспоминание, и я вновь увидел Элиндера, падающего вниз. А еще я вспомнил, как мы впервые сюда прибыли. Тогда поход казался интригующим и веселым. Теперь же нашу мрачную стезю сопровождала одна только тревога. Тогда мы несли целую сумку с едой для хранителя библиотеки. Теперь же этот неизменный и обязательный для всех паломников ритуал утратил свою необходимость, потому что не осталось того, кто бы хранил библиотеку, кому эта еда была бы нужна. Не было ни хранителя, ни его убийцы.

Когда мы догнали малефиков, кое-кто уже спешился, а кое-кто только слезал с коней. Мы тоже спустились на землю, привязали лошадей к ближайшим деревьям, и подошли к нашим спутникам, столпившимся у нового моста.

– Мне помнится, здесь раньше был другой мост. – Справедливо заметил Елизар. – Твоя работа, Хагамар?

– Нет, – ответствовал малефик, – моего сына. Я и сам до сих пор не имел возможности увидеть и оценить эту магию.

– Замечательное произведение. – Одобрил Серафин, и похоже, его похвала должна была значить многое в их среде. – Хоть ты ни дня не учился в Черной Розе, но отец и сам прекрасно тебя обучил. Надо будет подумать о твоем вступлении в орден. Ты большой молодец.

– Благодарю. – Со сдержанной улыбкой кивнул Ториэн, который, казалось, и без чужого одобрения знал про себя, что он большой молодец.

– Это всем нам в укор, – заметил Елизар, – что мы сами до сих пор не додумались перестроить эту развалину.

– Прежний мост, во всяком случае, отбивал желание переходить на ту сторону лишний раз. – Проворчал Пейн.

И вот, мы вступили на мост. И действительно, сооруженный магией Ториэна он был куда надежнее предыдущего своего образца, готового в любую минуту обрушиться в пропасть вместе с путниками, да и обрушившегося в итоге не пойми отчего. Возможно, просто от старости. Что и говорить, если новое деревянное сооружение не только не собиралось гнить, но и выросло еще больше с того момента, как я в последний раз его видел. Это было даже не сооружение, а настоящее дерево, превращенное в живой, разрастающийся новыми ветками мост. Я сам не так давно был свидетелем его создания. Своими корнями оно, словно руками, врезалось в оба края пропасти, держа их мертвой хваткой и не собираясь отпускать. Ветви, росшие вдоль всей длины ствола, словно кости вдоль рыбьего хребта, превратились в своего рода перила, оставлявшие промеж себя узкий перешейк, где не смогли бы разойтись два человека, но один человек, держась руками за перила, проходил вполне свободно.

Мы шли, медленно, но неотступно приближаясь к Завесе, и с каждым шагом во мне росло и крепло это странное чувство, будто мы покинули мир живых и скитались теперь по мрачным просторам чистилища, пронизанного безветренным холодом и усеянного вечными лунными цветами, лишенными всякого аромата. Я глядел на эти цветы, на Серебряную Завесу и думал, каково это – умереть на самом деле. Будь мы здесь одни, я непременно спросил бы Хагамара, что лежит там, за последней чертою жизни, но мне не хотелось выглядеть глупым наивным мальчишкой в глазах других малефиков. Я король, и никто посторонний не должен видеть мои слабости и мои страхи. А потому я молчал, ибо только молчание сейчас могло придать мне вид солидный и величественный и скрыть ту неловкость и неуверенность, которую я на самом деле испытывал.

По той же причине я смолчал и позже, возле самого здания библиотеки, когда мы, укрытые от дождя одними лишь капюшонами своих кожаных плащей и курток, стояли и разглядывали чудовищ, окруживших башню. Черный дым или пепел, в который они обратились после смерти Элиндера, достигнув Завесы, вновь даровал чудовищам цельность. Они все вернулись сюда, как и прежде, заключенные в камень, и я теперь силился найти в них то единственное изменение, которое могло случиться. А именно, пополнение общего количества статуй на одну лишнюю.

Впрочем, быть может, это лишь мои догадки, и Хагамар их легко опровергнет, но, когда чудовища покинули свой извечный насест по велению книги, мне показалось, что они и есть бывшие ее пленники, чьи тела были обращены ее черной магией, а души навеки заточены в холодном камне и на холодных страницах. А если так, значит еще одно изваяние должно было появится после смерти Элиндера и замкнуть этот круг зла. Но бесполезно выискивать его. Вряд ли даже Хагамар теперь сможет его отыскать здесь, вряд ли весь круг Малефиков, объединивших силы, сможет определить, которое из этих неживых страшных тел принадлежит моему брату.

Но я не спрашивал об этом не только потому, что по-прежнему не хотел выставлять себя на посмешище. Меня бесконечно пугало не то, что надо мной могут посмеяться, но то, что малефики все-таки смогут мне отыскать его среди сотни звериных пастей, дескать, смотри, вот во что он превратился.

Впрочем, так ли уж это возможно, чтобы он был здесь? Быть может, принеся себя в жертву, он и вовсе не стал чудовищем. Быть может, умерев прежде, чем книга спросила бы с него долг, он сохранил человеческий облик и не успел оборотится созданием преисподней. Но если так, где же тогда покоится его душа? В книге? В аду? На просторах бесконечных небес? На эти вопросы у меня не было ответа.

Когда мы подошли к дверям, они оказались открыты, а из глубины портала струился мягкий золотистый свет, отраженный многочисленными глазурованными глазами.

– Значит, и в самом деле, вековечный порядок рухнул, и магия библиотеки рассеивается. – Заметил Серафин.

– Но Завеса по-прежнему держит ее. – Удивительно скрипучим голосом, как если гвоздем провести по стеклу, пролаял Пейн. – Я думаю, все подтвердят, что никто из нас не чувствовал беды, когда мы подходили сюда.

– Загадок больше не будет? – Обиженно надув губки, пропел Елизар.

– Я бы поправил: только Завеса теперь и сдерживает эту магию. – Не обратив на Елизара никакого внимания, сказал Пейну Серафин, при этом сделав акцент на слове «только». – Но, если произошли одни перемены, значит, произойдут и другие. Защита нарушена, а одна трещина ведет к разрушению всей стены.

– Загадки были, прямо скажем, несерьезными. – Не удержавшись, заметил я, и только тогда понял, какую глупость сказал, когда буквально все мои спутники, даже Ториэн, разом как-то странно воззрились на меня.

– Предназначение этих загадок, – мягко разъяснил Серафин, – не в том, чтобы остановить или задержать паломника. Их задача напомнить каждому пришельцу, зачем он идет сюда. А именно затем, чтобы постичь новые знания, не для чего больше. Но это был не просто символ, но самое первое внешнее проявления здешней магической защиты. Если двери распахнуты настежь, значит защита ослабла. А такого прежде никогда не случалось. Мы все верили в нерушимость этого места, но времена, как видите, изменились.

– Довольно рассуждать и мокнуть. – Капризно протянул Елизар. – Пойдемте уже внутрь.

Внутри мы развесили свои плащи на вешалку, неизменно стоявшую, как молчаливый привратник, у входа, и она от обилия мокрой черной ткани стала напоминать чудовищного одноногого нетопыря, который вцепился своей единственной лапой в мрамор и, сложив страшные крылья, повис мрачным бутоном, только почему-то вверх головой.

– Ну веди нас, юный правитель, – обратился ко мне Елизар, – раз уж тебе ведомо, где сокрыт тайник.

– Не торопись. – Оборвал его Серафин. – Сначала нам бы следовало просто так здесь осмотреться. Хотелось бы выяснить, что изменилось.

Я не очень понимал, зачем это нужно, но малефику было виднее.

– В конце концов, нам еще ни разу не доводилось видеть это место таким пустым и заброшенным. – Пояснил Серафин, словно услышав мои мысли.

– Отчего же вам ни выбрать нового хранителя из своей среды? – Я долго думал, задать этот вопрос или нет. Мне следовало бы, наверно, прикусить язык, но в итоге я не удержался.

– Выбрать нового? – Прокаркал Пейн. – Из своей среды? Какие интересные идеи живут в твоей голове, мальчик.

– Повежливее. – Прервал его Серафин. – Ты ведь говоришь с правителем Норденхейма. А юность – это не приговор.

– Правителю следует править, а не соваться в дела, в которых он ничего не смыслит.

Я не был удивлен. Пейн с самого начала показал себя вредным и склочным стариканом, который испытывал жизненную потребность всем и всегда возражать.

– Он здесь не из праздного интереса. – Резонно заявил Серафин.

– Видать дела у нас и в самом деле обстоят хуже некуда, раз ты, Хагамар, приводишь на собрание посторонних. – Поддакнул Елизар.

– Его Величество не посторонний, – спокойно возразил Хагамар, – он прямой участник тех событий, с последствиями которых, нам теперь приходится разбираться. Поэтому я прошу вас всех проявлять к нему уважение, которое он, безусловно, заслуживает.

Я бы и сам нашел, что ответить зарвавшемуся малефику, не важно, насколько он стар и уважаем, но понимал, что отчасти напросился на эту поездку и нахожусь здесь только с позволения ордена. Вот потому орден сам должен усмирить своего адепта, а у меня хватило самообладания и достоинства, чтобы промолчать и избежать затяжного скандала.

– Да. – Согласился Елизар. – Прошу прощения.

Эти извинения были брошены мне формальным тоном, в котором не было и следа искренности, но я все же кивнул в знак того, что принимаю их.

– Мы не можем избрать нового хранителя, – стал объяснять Серафин, – поскольку нам неведомо, что такое этот хранитель. То, каким образом, его жизнь была связана с библиотекой, это загадка недоступная нашему пониманию. Нам неизвестно, откуда хранитель взялся и как долго здесь жил. Он древнее нас всех, пожалуй, древнее всего ордена, и его слияние с этим местом непостижимо. Наверное, несколько веков он не выходил отсюда, и за все это время книга не смогла соблазнить его душу. Кто бы здесь не поселился теперь, он не воскресит магию, защищавшую это место.

– Разве никто из вас не пытался выяснить у хранителя его историю? – Спросил я, видя, что Серафин готов слушать и отвечать. – Вы же часто здесь бываете, неужели не пытались поговорить с ним.

– Пытались, конечно, и неоднократно. – Подтвердил Серафин. – Вот только он всегда отказывался что-либо о себе рассказывать.

– Почему? – Удивился я.

– Увы, но этого он тоже не объяснял. – Пожал плечами Серафин. – Библиотекой можно пользоваться, но глубоко проникать в ее тайны нельзя. И как выяснилось теперь, это очень опасно. Твой брат проник в одну из тайн, и вот, что с ним стало. И не только с ним.

Я угрюмо засопел.

– Пойдем. – Шепнул мне на ухо Ториэн. – Не будем им мешать.

В прошлый раз библиотека не слишком-то меня интересовала. Все эти колдовские книги, формулы, тайны – я в этом ничего не понимал, да и не хотел понимать. Лишь после того, как я узнал ее истинное назначение, она стала вызывать во мне уже не скуку, а самое настоящее недоверие. Каким же мощным оружием могут стать сакральные знания, хранящиеся здесь, попади они не в те руки. Даже удивительно, что никто из малефиков до сих пор не попытался использовать их во имя собственных себялюбивых целей. Я имею в виду, использовать сознательно, и не беру в расчет Элиндера, который сам скорее пошел у них на поводу. Впрочем, Элиндер и не был малефиком, а значит, не мог здраво оценить всю степень могущества этих сил и опасности, которую они в себе заключают. И какое же это везение для всех нас, что в среде малефиков не отыскался ни один фанатик или диктатор, готовый переделать мир под свой образец, жаждущий власти над этим миром или, что еще хуже, всеобщего блага.

– Это что, голова дракона? – Спросил я, указывая на гигантский зубастый череп, примостившийся на полу у подножия одного из шкафов и глядящий на меня парой пустых глазниц.

– Увы, – ответил Ториэн, – эти ящеры вымерли задолго до появления человека, но их останки еще находят местами. Никаких магических свойств у их костей нету, но мне кажется, они могли бы стать хорошим напоминанием человечеству. Даже высшие хищники слабы перед силами природы.

– Раньше его как будто здесь не было. – Заметил я.

– Библиотека умеет удивлять. – В ответ промолвил друг.

С Ториэном мы тоже как-то разошлись, и я в итоге остался один в узком проходе между шкафами. Этот лабиринт, сплошь заставленный книгами, поглощал звуки, как самый настоящий лес. Казалось бы, мы все находимся в одном, пусть и огромном, помещении, но я перестал слышать своих спутников. Я вообще перестал что-либо слышать, кроме шороха собственной одежды да своих приглушенных шагов. Я хорошо помнил это удивительное свойство с прошлого раза, но успел отвыкнуть от него, и потому его всеобъемлющая действительность, подобная глухой стене, смогла удивить меня с новой силой. Удивление, однако, скоро сменилось весьма неуютным чувством тревоги. Мне не нравилась эта тишина, потому что в такой тишине очень легко стать жертвой. Так же, как и в настоящем лесу, мне захотелось окликнуть кого-то, но я понимал, что такой поступок составит обо мне далеко не лучшее впечатление, а потому сдержался. С другой стороны, мне все же пока не хотелось никого видеть, а поскольку я знал, что никто из друзей Хагамара мне не угрожает, тишина эта была даже спасительной. Она спасала от чужих разговоров, чужих воспоминаний, чужих жизней, которые меня совершенно не волновали. Словно магия библиотеки меняла само пространство, раздвигая его, увеличивая этот спиральный лабиринт и помещая всех, кто в нем находится, внутрь отдельных реальностей, которые лишь изредка соприкасаются друг с другом на узеньких перекрестках. Не это ли показательная модель всей нашей искусственно обустроенной жизни?

Вдруг на своем пути я обнаружил предмет, который уже видел однажды. Но в прошлый раз он заботил меня куда меньше, чем очередная грубая и унизительная насмешка над Элиндером, из-за которой мне снова сделалось мучительно стыдно.

Это был стол, вернее даже не просто стол, но то, что в полной мере можно было назвать сокровищем. Не знаю, удобно ли за ним сидеть, стульев рядом не было, но вот есть за таким столом не позволил бы себе ни один человек, даже тот, кто с рождения привык к роскоши. Да и явно не для трапез этот стол предназначался, а скорее для планирования военных действий, причем на море, поскольку под стеклом, которым сверху была закрыта столешница, находилась карта. Сначала я не совсем понял, какая местность там изображена. Но потом, сообразил, что карта пыталась охватить весь мир до самых краев. И это было его наиболее полное отображение, которое мне доводилось видеть в жизни. И весь этот плоский нарисованный мирок покоился на трех слонах и одной черепахе, изукрашенных всякими драгоценностями. Да, именно так!

Я склонился над картой, изучая тонкие линии и пытаясь понять, где находится Норденхейм. И вдруг мне почудилось, что я слышу гул далеких волн, а потом увидел, что мне вовсе не чудится. Карта обрела цвет, море ожило, горы взросли живым, объемным рельефом, реки, бывшие всего лишь темными линиями, прорезали землю и потекли по тонким ложбинками на поверхности не то бумаги, не то кожи, словно жилы с голубой кровью. От неожиданности я отпрянул, и мираж тут же рассеялся.

– Заинтересовало? – Послышался голос сзади.

Я обернулся, готовый защищаться, но в проеме между шкафами стоял всего лишь Серафин. Звуки играли здесь в странную игру, и он, подойдя так бесшумно, сумел застать меня врасплох.

– Я не хотел напугать. – Несколько сухо произнес он.

– Эта тишина сводит с ума. – Сказал я, чуть улыбнувшись.

Он согласно кивнул и беззвучно двинулся в мою сторону.

– Хотелось бы мне в полной мере понимать, почему Хагамар так настоял на твоем присутствии.

– Мне тоже. – Ответил я. – Полагаю, мы об этом скоро узнаем.

Он обошел меня и, встав с другой стороны стола, уперся руками в его края.

– Занятная вещица. – Сказал я, чтобы не допускать пустых провалов в беседе. – Мне показалось, будто она ожила. Не уверен, что именно я видел, все быстро исчезло.

– Не показалось. – Спокойно заверил он. – Карта действительно ожила. Но увидеть тайный путь просто так нельзя.

– Тайный путь куда? – Удивился я.

– В Гиперборею. – Ткнул пальцем он, и палец его угодил в самый центр, туда, где располагался континент, внешне похожий на круглую мишень. К его сердцу с четырех сторон, словно голубые артерии, вели четыре реки. Казалось, они питают это сердце, в котором произрастало то, что более всего напоминало древо, изображенное как бы на вершине мира. Из рассказов Хагамара я знал, что мир наш вовсе не плоский, а круглый, как яблоко, и Гиперборея должна располагаться как раз на его северной вершине, тогда как изображенное на карте древо, видимо, напоминало, яблочный черенок, растущий из сердцевины. Сама идея круглой Земли не укладывалась в моей голове, однако не верить в мудрость Хагамара оснований у меня тоже не было. Карта изображала планету на плоскости, и остальные континенты хороводом плясали вокруг Гипербореи, как девицы у весеннего костра. Создавалось впечатление, что и эта карта, и этот стол со всеми его украшениями были созданы лишь ради того, чтобы изобразить одно только неведомое царство.

– Но разве она не погибла? – Спросил я, вспоминая сказки далекого детства.

– Погибла. – Согласился малефик. – Здесь ты можешь видеть ее такой, какой она была в расцвете. Больше этого нет, но ее осколки затеряны где-то посреди северных морей, и добраться туда невозможно, если тебе неведом путь. А увидеть его на этой карте поможет лишь Око Памяти.

– Что это? – Спросил я больше по наитию, не слишком-то увлеченный древними байками.

– Драгоценный камень, видевший, как утверждали, рождение и гибель северной цивилизации. Когда-то эта реликвия хранилась в Черной Розе, но однажды ее украли.

– Кто? – Изумился я.

– Его имя вряд ли тебе о чем-то скажет. В любом случае, его больше нет в живых. Он погиб у самого Древа Мира. И так бывает – умереть в корнях дерева, дающего бессмертие.

– Так оно взаправду существует? – Еще больше изумился я.

Серафин пожал плечами.

– Существует или существовало, не знаю. Я его никогда не видел. Зато видел Хагамар, и эта история мне известна только с его слов. Но у меня нет причин ему не верить.

– А Око Памяти, с ним что стало?

Серафин вновь пожал плечами.

– Хагамар утверждает, что оно утрачено.

– Я удивляюсь, как вообще можно что-то похитить из твердыни малефиков.

– Можно. – Небрежно протянул Серафин. – Ну, правда, только, если внутри замка имеется пособник, который поможет совершить кражу.

– И кто же вас предал? Кто стал пособником вора?

Серафин усмехнулся.

– Хагамар.

– Как?! – Воскликнул я и отшатнулся от собеседника. – Вы за глаза называете Хагамара предателем, но спокойно продолжаете вести с ним дела? Как вам не стыдно? Разве Хагамар способен что-то украсть?

Улыбка малефика стала еще шире.

– Спроси его сам, и он расскажет. Мы ведь тесно дружим с ним как раз с тех времен, когда еще были совсем юнцами. После своего возвращения с Севера много лет назад, Хагамар и не делал из этого тайны. Просто, все обстояло куда сложнее, чем тебе кажется. Черная Роза уже давно не имеет к Хагамару никаких претензий по поводу этой кражи. Там, в общем-то и кражи никакой не было, как выяснилось в итоге. Хотя Хагамар действительно потерял это око. Во всяком случае, он утверждает, что камень утерян. Разве он не рассказывал тебе об этом своем паломничестве? Хагамар – единственный из нас, кто бывал на руинах Гипербореи и своими глазами видел Древо Мира.

Серафин ткнул пальцем в центр стеклянной крышки.

– Он обмолвился как-то, но без подробностей. Времени на рассказ не было.

– Да, – согласился Серафин, – времени всегда мало.

– Я никак не могу понять, – начал я, теперь уже более заинтересованный разговором. – Древо Мира – это действительно дерево или какая-то метафора?

– И да, и нет. – Задумчиво пояснил Серафин. – Древо Мира – это высшая точка нашей планеты, впрочем, само древо, как я понимаю, вполне себе настоящее. Оно дает бессмертие тому, кто съест его плод.

– Мне в это слабо верится. – Отмахнулся я. – То есть, Хагамар нашел такое чудо и не воспользовался его силой?

– Об этом лучше спросить самого Хагамара.

– А было ли вообще это древо? Разве может хоть что-то действительно победить смерть?

– Конечно, все меняется, и смерть рано или поздно возьмет свое. Но сама идея долгой, очень долгой жизни, я имею в виду, настолько долгой, что нашему скоротечному веку, она могла бы показаться вечной, сама идея не так уж сказочна. В лесах стоят деревья, живущие более тысячи лет, в глубинах морей, недоступных взгляду человека, обитают всякие удивительные твари, которые даже не знают о существовании смерти. Они ничего не видят, ничего не слышат, а просто существуют ни одну сотню лет, пока створки их раковин не становятся настолько тяжелыми, что уже не могут раскрыться. Тогда эти создания умирают, не от старости, но просто от голода. Бессмертие тела живет не только в Древе Мира, оно заложено и в нашей природе. Вот только чтобы иметь такую жизнь, нам нужно либо уподобится этим морским тварям, застыть во времени, попросту забыв про жизнь и смерть и про то, кто мы такие, либо перерасти свою человечность. Ведь обретя непомерно долгую жизнь, мы уже не сможем мыслить привычными категориями того существа, которое мы называем «человеком». Бессмертие нужно заслужить. Ведь чтобы иметь великую жизнь, нужно иметь великие стремления, перерасти всю мелочность, которая нами правит. Но сделав это, только тогда можно в полной мере осознать, что нет ничего более вечного, чем изменчивость, в том числе и изменчивость жизней. А знаешь, почему люди умирают так скоро?

Я покачал головой.

– Потому что хотят этого. – Ответил Серафин. – Ужасно боятся, отрицают, но в глубине души безмерно хотят этого. Потому что так легче. Потому что так ни за что не нужно нести ответственность. Потому что проще бездумно наслаждаться любыми проявлениями удовольствий, нежели строить что-то новое. А знаешь ли ты, что такое удовольствие?

– Догадываюсь. – Улыбнулся я, несколько сбитый с толку чужими нравоучениями.

– Сомневаюсь. – Холодно ответил он и вновь улыбнулся, но мелькнуло в этой улыбке что-то хищное, похожее на оскал дикой кошки. – Удовольствие – это когда тебя ни к чему не влечет. Вот влекло, влекло, и больше не влечет, то есть совсем. А когда ни к чему не влечет?

Повисло молчание, он дал мне время осмыслить ответ, и я понял его, хоть вслух ничего не сказал. Но он, вероятно, на моем лице смог увидеть мою же догадку, поэтому продолжил:

– Любые категории, которыми ты привык мерить удовольствие, будь то еда или женщины, просто временное лекарство, неспособное тебя исцелить от болезни влечения. Голод и похоть неизбежно возвращаются, и люди вынуждены вновь и вновь удовлетворять их, чтобы не сойти с ума, потому что им неведом иной путь. Кто-то голодает и воздерживается, соблюдает аскезы, отрицает влечение и не понимает, что все растет из одного корня. И люди, неспособные отказаться от постоянного влечения, они верным шагом идут к смерти, потому что, сколько бы мы себе не лгали, только смерть дарует телу величайшее удовольствие, способное удовлетворить всякое влечение. Потому что смерть – это единственное лекарство от неизлечимой болезни под названием жизнь.

Спросить о том, зачем он мне все это рассказывает, значило бы показать себя человеком нелюбознательным и, как следствие, ограниченным, а мне все же приходилось думать о статусе. Тем более, что здесь собрались ученые мужи, умнее которых трудно сыскать в наших краях. Я не знал, зачем Хагамар позволил мне прийти сюда, да еще, как утверждали малефики, настоял на моем присутствии перед орденом, но чувствовал, что этот разговор может быть своеобразным испытанием ума, и каждый из собравшихся уже оценивает меня, достоин ли я стать главой государства. Я понимал, как важна их оценка, ведь поддержка одного только Хагамара обеспечивала нам стабильность на протяжении многих лет. Заручись я поддержкой сразу нескольких малефиков, то смогу упрочить позиции свои и своего государства настолько, что более никто не посмеет их пошатнуть. Связи определяют все.

– То есть вы хотите сказать, что единственный смысл жизни в том, чтобы умереть?

– Для тех, кто живет одними потребностями – да. – Холодно и просто объявил он. – А таких большинство, тех, кто не имеет какой бы то ни было цели, кроме как раздобыть себе еды на день. Они пашут, рождают потомство, и ничего не ждут ни от себя, ни от других. Только после того, как люди начнут работать над собой, как приведут душу к единству со своим телом, только тогда жизнь их наполнится действительным смыслом, и ее можно будет продлить без всякого древа. Ведь только осмысленную жизнь имеет смысл продлевать.

Не знаю, хотел ли он меня в чем-нибудь упрекнуть, но я услышал укор в его словах. Ведь именно такую жизнь я и вел еще совсем недавно, ставя во главу угла развлечения и похоть, не осмысляя ничего, но сознательно затуманивая разум всякого рода винами и зельями. Это можно было назвать ребячеством, это можно было оправдать моим юным возрастом, но это мое прошлое. С другой стороны, именно то, что я пережил когда-то все это, позволило мне сейчас измениться и уже сознательно отказаться от прежней жизни. А раз я начал извлекать уроки, значит я повзрослел, значит мне больше нечего стыдиться. Но что он знал обо мне, что видел в моих глазах?

Он мне этого не сказал, лишь предложил вернуться ко остальным. Тайными тропами он вывел меня прямо в центр зала, где уже стояли все.

– Долго вы. – Заметил Елизар.

Не обратив на него никакого внимания, Серафин принялся раздавать команды.

– Нам понадобятся стулья. – Заявил он.

Елизар взмахнул рукой, и восемь стульев, лавируя, между шкафами, словно корабли меж скал, сами приехали к нам. Образовав ровный круг, они застыли, готовые принять все собрание.

– И где же находился Тайник. – Серафин обратился ко мне.

– Здесь. – Я указал в центр пола. – Но в прошлый раз он уже был открыт.

Один из братьев, я их не различал, присел на корточки и принялся внимательно рассматривать мраморные плиты.

– Здесь выемка. – Сообщил он, ощупывая нутро указательным пальцем. – Странная, похоже, для ключа.

– И где же нам искать этот ключик? – Томно промурлыкал Елизар.

– А мне кажется, он всегда был у нас перед глазами, – сказал Серафин и вскинул вверх руку, – и только незнание о тайнике не давало нам распознать в этом предмете ключ.

И вдруг что-то со свистом прорезало воздух. Я обернулся, и увидел, как в глубине зала посох старика-библиотекаря, невзирая на свою тяжесть, взмыл под потолок, словно ничего не весил, и устремился к малефику. Тот словил его на лету, да так ловко, что кинь в него боевое копье, он и его поймал бы не задумываясь.

Ториэн, понимая, что в ногах правды нет, первым сел, я последовал его примеру. Но малефики продолжали толпиться вокруг Серафина, который вставил посох в скважину и разок повернул. Тут мраморные плиты разошлись, и в полу с грохотом разверзлась дыра. Малефики с интересом заглядывали в нее, а я гадал, что же они смогут различить в тамошней темноте.

– Рассаживайтесь. – Громко велел Серафин и тоже сел, предоставив Хагамару вести собрание.

Движением руки Хагамар пригнал к середине зала высокий кованый пюпитр, а затем простер руку над колодцем. Уже через несколько мгновений книга вылетела оттуда со скоростью нетопыря, но Хагамар ловко поймал ее за крылья, и водрузил на железную подставку. Собрание началось.

Взгляд мой упал на большое напольное зеркало, стоявшее с краю, и отражавшее всю нашу странную компанию. В окружении стеллажей и книг, оно казалось удивительно нелепым и неуместным, но меня поразила та ясность, с которой я вдруг разглядел все эти уже знакомые, но такие непривычные лица. Некоторые из них интриговали, некоторые разочаровывали.

Еще недавно Хагамар был единственным мерилом всего их колдовского ордена, и мне он виделся не столько даже человеком, сколько собирательным образом того, как, по моему мнению, должен выглядеть каждый малефик. Только теперь я открыл в себе это отношение к нему. Весь мрачный, таинственный, закутанный в черные покровы человек. И такими же копиями Хагамара я представлял себе остальных его собратьев по оружию. Но малефики оказались обыкновенными людьми, такими же как я, или Редерик, или всякий солдат из моего войска. Они имели свои лица, свои предпочтения в одежде, в них не было ничего таинственного, кроме силы, которой их одарила судьба. И вот, передо мной выстроилась череда странных, порой даже нелепых образов. Любомир и Мефодий производили на меня впечатление больше своим ростом и шириной плеч, нежели каким-то намеком на колдовские способности. Серафин, явно привыкший к некоторой власти, напоминал цыганского барона, имевшего все привилегии, но только внутри своего табора, а по сути, оставался таким же изгоем, как и все в их братии. Невысокий, походивший на остриженного тролля Пейн, выглядел уж слишком непредставительно. А Елизар и вовсе был похож на моложавого менестреля, которому место на провинциальном балу или в таверне, но уж никак не на собрании самых умных людей королевства. Ну и, конечно, Хагамар, добрый мрачный Хагамар, со своим вечным трауром по жене. В общем, это все были разномастные и самые обычные люди, в обычной дорожной одежде, как будто случайно забредшие в это отчужденное, зачарованное место.