Развод. Дно отчаяния

Глава 1.

Маша смотрела в окно на пасмурное небо и набирала номер сестры. Трубка взорвалась веселым голосом Даши:

– Маш, привет! Я уже собралась, еду на курсы! Там сегодня целых два часа будут рассказывать про дыхание в родах, представляешь?

– Представляю, – сладким голосом ответила Маша. – Как раз к семи закончишь?

– Да, в семь ровно. Артем сказал, что заедет за мной, если не задержится на работе.

– Какой он у тебя заботливый, – протянула Маша, сжимая телефон. – Ладно, не скучай там. Переодевайся во что-нибудь красивое, а то ходишь вся в балахонах.

Она положила трубку. План был в действии. Она знала, что Артем сегодня ушел с работы рано – его коллега случайно обмолвилась об этом в вконтакте. Она знала, что Даша вернется не раньше семи тридцати, даже если курсы закончатся в семь. Она все рассчитала.

Она приехала к ним домой под предлогом – вернуть книгу о беременности, которую якобы брала на прошлой неделе. Артем открыл дверь. Он был в растерянном виде, в майке и спортивных штанах.

– Маша? Даши нет дома.

– Я знаю, – улыбнулась она во всю ширь, той самой улыбкой, которая была точной копией Дашиной, но с холодком в глазах. – Я к тебе. Порадовать тебя. Ты же так давно… один.

Он попытался отказаться, что-то пробормотать про то, что так нельзя. Но она была настойчива. Она говорила ему то, что он, по ее расчетам, хотел слышать: что он мужчина, что он заслуживает внимания, что она всегда его хотела, что это будет их маленькая тайна. Она играла на его слабости, на его эго, на его физиологии. И он, «здоровый мужик» не смог устоять. Он позволил ей повести себя в спальню. В их спальню. На их кровать.

Даша вернулась раньше. Лектор отпустил их пораньше, а такси на улице нашлось мгновенно. Она чувствовала себя уставшей, но счастливой. Она купила по дороге два маленьких пирожных – одно себе, одно Артему. Он последнее время был каким-то напряженным, хотелось его порадовать.

В прихожей она заметила туфли Маши. Странно, она не говорила, что зайдет. Возможно, ждет ее. Даша улыбнулась, собираясь крикнуть: «Сестренка, я дома!» – но в этот момент ее ухо уловило приглушенный звук из спальни. Неясный стон. Сначала она подумала, что это из телевизора. Сердце почему-то заколотилось чаще. Она подошла к двери. Она была приоткрыта. И вот тогда она увидела. Сначала она увидела разбросанную на полу одежду. Мамино кольцо Маши на тумбочке. А потом… потом движение на кровати. Два тела. И знакомые профили.

Дверь в спальню была приоткрыта настолько, что взгляду открывалась картина, от которой у Даши перехватило дыхание и похолодели пальцы, сжимающие коробку с пирожными.

В полумраке комнаты, освещенной лишь тусклым светом настольной лампы, на ее кровати двигались два тела. Маша сидела на Артеме верхом, доминируя над ним. Ее спина была напряжена, изгибаясь в немом торжестве. Длинные волосы, такие же, как у Даши, растрепались и прилипли к влажной коже плеч и спины. Она ритмично раскачивалась, и ее тихие, победные стоны были тем звуком, что прорвался в прихожую.

Артем лежал под ней, его лицо было искажено гримасой нарастающего, неконтролируемого наслаждения. Его пальцы впились в ее бедра, то ли пытаясь остановить, то ли подстегивая ее движения. Его глаза были закрыты, он тяжело дышал, полностью отдавшись физиологии момента. Все его тело было напряжено, как струна, и по его лицу было ясно – финал был неизбежен и уже совсем близок. Он был на краю, и его мир в тот миг скукошился до этой женщины, до этого предательства, до этого животного, всепоглощающего удовольствия, которое затмило собой голос разума и чувство долга. Они были так поглощены друг другом, так оглушены страстью, что не заметили застывшую Дашу в дверном проеме.

Мир не рухнул с грохотом. Он рассыпался в беззвучный, мелкий и острый прах, который навсегда осел в ее легких, заставляя каждое последующее дыхание быть колющим и болезненным. Сначала был просто шок – абсолютный, всепоглощающий. Он проявился не истерикой, а ледяной тишиной. Звон в ушах заглушил все звуки: их испуганные вскрики, их бормотание, шум улицы за окном. Даша замерла на пороге, и ее сознание, отчаянно пытаясь защититься, стало выхватывать и анализировать самые незначительные детали, складывая их в чудовищную мозаику предательства. Разбросанная на полу одежда. Его майка, которую она купила ему на прошлый день рождения. Ее юбка, та самая, что Даша примеряла вместе с ней всего неделю назад, восхищаясь, как сестра выглядит в обтягивающем. И на тумбочке – холодно поблескивающее мамино кольцо. Их семейная реликвия, которую Маша носила, клянясь хранить память о матери. Теперь оно лежало свидетельством самого грязного нарушения сестринской клятвы.

А потом взгляд скользнул на кровать. На два знакомых профиля. На простыни, смятые чужими для нее телами. В мозгу что-то щелкнуло с глухим, окончательным звуком. Оборвалась невидимая нить, которая держала всю ее жизнь: доверие, любовь, ощущение дома и безопасности. И тогда ледяной шок сменила адская боль. Она пришла не из души, а изнутри, из самого нутра. Острая, режущая, живая. Это кричало ее тело, ее плоть, ее будущее. Это был спазм такой силы, что она инстинктивно вскрикнула и схватилась за живот, чувствуя, как что-то теплое и необратимое разливается по ногам. Предательство мужа перечеркивало их прошлое. Предательство сестры отнимало у нее семью и веру в людей. Но предательство собственного тела, которое теряло самое дорогое, самое желанное – двух ее крошек, из-за шока и боли, – это было финальной, добивающей каплей. Темнота нахлынула волной милосердия, унося ее от их перекошенных лиц, полных ужаса, но не раскаяния.

Очнулась она уже в больничной палате. Первым ощущением была пустота. Не физическая – а вселенская, душевная. И только потом пришла память. И вместе с ней – осознание.

Она лежала и смотрела в белый потолок, и ее сознание, еще затуманенное лекарствами, отчаянно искало опору в прошлом. Оно прокручивало идеальные картинки: как они с Артемом выбирали обои для этой самой спальни, смеясь и споря. Как он готовил ей завтрак в постель по выходным. Как они лежали вечерами, и он говорил ей на ухо о том, как будет любить их дочек, как будет их защищать. У них было все: любовь, достаток, планы, поддержка самой близкой подруги – сестры. Это был прочный, надежный мир, построенный на фундаменте из взаимного доверия. И этот мир был не разрушен, а осквернен. Его не забрали, его опоганили. И сделала это та, кому она доверяла больше всех на свете. Маша не «оступилась». Она рассчитала. Она спланировала. Она звонила ей сладким голосом, зная, что в этот самый момент уже едет к ее мужу. Она советовала надеть что-то красивое, пока сама готовилась раздеться в ее спальне. Это было не преступление страсти. Это было хладнокровное, расчетливое уничтожение.

Артем пришел в палату, его лицо было искажено горем и виной. Он плакал, целовал ее холодные руки, клялся в вечной любви, говорил, что это ничего не значит, что это ошибка, что он с ума сошел.

– Даш, прости, я не железный, – хрипел он, рыдая у ее кровати. – Я здоровый мужик, понимаешь? Мне нужна женщина, а ты вся в беременности, я боялся тебя потревожить… Она пришла, она говорила… я не устоял…

Его оправдания добили ее окончательно. Он не железный. Ему «нужна женщина». Ее беременность, их общее чудо, оказалось для него неким неудобством. А ее сестра – «женщиной», которая «нужна». В его словах не было раскаяния за содеянное. Была жалкая попытка оправдать свою животную природу. Он не говорил «я предал тебя». Он говорил «я не устоял как мужик».

И Даша поняла, что потеряла все. Не только детей. Не только мужа и сестру. Она потеряла веру в саму ткань реальности. Любовь оказалась набором ритуалов, достаток – декорацией, а семья – ловушкой. Ее скинули на самое дно отчаяния, где не было ни света, ни надежды, только острая, мелкая пыль от рухнувшего мира и ледяная пустота внутри, на месте где уже бились два крошечных сердца.

Глава 2.

Тишина в палате была густой и звенящей. Она давила на уши, нависала тяжелым одеялом, под которым нечем было дышать. Даша лежала неподвижно, уставившись в белизну потолка, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры в прошлом, которое всего за несколько часов превратилось из фундамента ее жизни в груду обломков.

Ее мысли упрямо возвращались к детству. К их квартире в старом доме, где пахло ванилью от бабушкиных пирогов и лекарственными травами, которые заваривала мама, чтобы укрепить их иммунитет. Их воспитывали мама и бабушка – два стойких островка в не всегда спокойном море жизни. Отец, человек порывистый и страстный, встретил другую любовь и ушел, создав новую семью. Но, к его чести, он не бросил дочерей. Он исправно помогал, приезжал на праздники, дарил подарки, и в их отношениях сохранилась спокойная, светлая привязанность. Он был тенью на периферии их жизни, но тенью надежной.

Центром вселенной были они – две женщины. Бабушка, научившая их печь песочное печенье и вышивать крестиком. Мама, с утра до ночи пропадавшая на работе, чтобы дать им хорошее образование, но всегда находившая силы выслушать школьные новости и проверить уроки. И они с Машей. Неразлучные сестры-близняшки.

Но даже тогда, в этой, казалось бы, идиллии, Даша смутно улавливала темную ниточку, тянувшуюся от сестры. Маша всегда была чуть более замкнутой, чуть более обидчивой. Если Даша приносила из школы пятерку, Машина четверка тут же становилась трагедией. «Тебе всегда все легко дается», – бросала она, хлопая дверью в комнату. Даша не понимала тогда, что ее старательность и усидчивость сестра воспринимала не как труд, а как несправедливое преимущество. Эта тихая зависть лишь усугубилась с годами. Они поступили в один институт, на одну специальность. Даша с головой ушла в учебу, проводя ночи над конспектами и проектами. Маша же искала короткие пути, предпочитая учебе тусовки и романы. И когда на последнем курсе открылась вакансия в престижной фирме, куда взяли только одного стажера с их потока, им стала Даша. Ее диплом и знание языка оказались весомее. Для Маши это стало катастрофой. Солидная зарплата сестры, ее стремительный карьерный рост, дорогие костюмы и восхищенные рассказы о работе – все это было ежедневным укором. Даша, чувствуя это, пыталась делиться: дарила ей вещи, водила в рестораны, оплачивала совместные поездки. Но чем щедрее она была, тем горше становилась желчь на дне Машиного сердца. Она видела не сестринскую заботу, а унизительную подачку.

Потом один за другим ушли их тихие гавани. Сначала уснула и не проснулась бабушка, тихо и мирно, как и жила. А спустя два года мама, сгоревшая за несколько месяцев от рака. Мир осиротел, и единственной опорой друг для друга должны были стать они.

И тут судьба, казалось, окончательно указала Маше ее место. Даша вышла замуж. Не просто за коллегу, а за Артема, сына владельца фирмы. Красивого, обаятельного, состоятельного. Их свадьба была той самой, о которой пишут в глянцевых журналах. Маша была свидетельницей, улыбалась и поздравляла, а внутри у нее все переворачивалось от черной, невыносимой зависти. Все, абсолютно все лучшее в этой жизни доставалось Даше.

Когда молодые переехали в свою новую трехкомнатную квартиру с ремонтом «под ключ» и видом на центр, Даша совершила, как ей казалось, великодушный жест. Она оставила Маше их общую, родительскую квартиру. Ту самую, где прошло их детство, где стены помнили смех и шепот сестер.

– Она твоя, – сказала тогда Даша, протягивая сестре ключи. – Наши корни. Наша память. Пусть она хранит тебя.

Маша взяла ключи. Поблагодарила. А про себя подумала, что это очередная унизительная милость. Подачка с барского стола. Ей оставили старый хлам, в то время как сама Даша наслаждалась новой, блестящей жизнью. В тот день, стоя на пороге пустеющей квартиры, она в последний раз позволила себе расплакаться. А потом вытерла слезы и пообещала себе, что однажды получит все. Не по милости, а сама. Любой ценой.

Лежа сейчас в больничной палате и глядя в бесконечную белую пустоту, Даша наконец-то сложила эти кусочки мозаики. Она увидела не внезапную слабость мужа и не минутное помутнение сестры. Она увидела долгую, холодную, многолетнюю войну, которую Маша вела против нее за ее же жизнь. И та сцена в спальне была не поражением. Это была ее победа. Пиррова, ядовитая, разрушительная, но победа. Она отняла у Даши все, что та имела. И Даша поняла, что отдала ей ключи от квартиры не как пристанища, а как плацдарма для будущего нападения.

Даша лежала в стерильной больничной тишине, которая после бурных объяснений и слез казалась еще громче. Каждый звук – скрип двери, шаги медсестры, гул холодильника – отдавался в ней пустотой. Пустотой, которая теперь была не только вокруг, но и внутри.

Артем больше не приходил. После того как его оправдания – эти жалкие, трусливые попытки свалить вину на свою «мужскую природу» и ее «беременность» – разбились о ее ледяной, безмолвный взгляд, он исчез. Присылал смс, цветы, передавал деньги через врачей. Она не читала, не принимала, не брала. Эти знаки внимания были таким же фальшивым ритуалом, как и вся их прежняя жизнь.

Мысли ее были холодны и четки, как схема предстоящей битвы. Возвращаться в ту квартиру? Войти в ту самую прихожую? Увидеть ту самую спальню? Лечь на ту самую кровать? Это было невозможно. Это было бы добровольным погружением в ад, ежесекундной пыткой. Каждая вещь, каждая комната кричала бы ей о предательстве. Тот дом умер для нее в тот миг, когда ее мир рассыпался в мелкий, острый прах. Она уже мысленно составляла список: найти риелтора, выставить квартиру на продажу, разделить счета, собрать документы для развода. Она будет делать это отстраненно, как бухгалтер, ведущий делопроизводство по банкротству чужой фирмы. Ее душа была заблокирована, и только так она могла двигаться дальше.

И вот, в один из таких дней, когда она механически ковыряла вилкой больничную овсянку, дверь в палату открылась. Даша ожидала увидеть врача или медсестру, но на пороге стояла она – Алла, жена ее отца. Даша внутренне сжалась. Отношения с Аллой Леонидовной всегда были ровными, но прохладными. Та самая ревность к прошлому отца, к памяти ее матери, всегда витала между ними незримой стеной. Алла была вежлива, но Даша чувствовала легкое напряжение, исходящее от нее всегда, когда речь заходила о «прежней» семье.

– Даша, – тихо сказала Алла Леонидовна, заходя и неуверенно останавливаясь у кровати. В ее руках был скромный букет полевых цветов и коробка дорогих конфет. – Я… мы с отцом узнали. Я не могу передать, как нам жаль.

Ее голос звучал непривычно искренне, без привычной сдержанной скованности. Видимо, масштаб трагедии был настолько чудовищным, что даже старые обиды померкли.

– Спасибо, – глухо ответила Даша, кивая на тумбочку. – Положите, пожалуйста, туда.

Алла выполнила просьбу и, помолчав, присела на краешек стула рядом.

– Как ты? – спросила она, и в ее глазах читалась не просто вежливость, а неподдельная тревога.

Даша лишь пожала плечами. Какой мог быть ответ на этот вопрос?

– Я знаю, что это глупый вопрос, – вздохнула Алла, словно поймав ее мысль. – Даша, я все знаю. Знаю, что случилось. Знаю, кто… был инициатором. – Она произнесла это с таким отвращением, что Даша впервые за долгое время почувствовала нечто похожее на родственность. – И я понимаю, что тебе некуда идти.

Она сделала паузу, собираясь с мыслями.

– Твой отец… он готов порвать всех на части. Но он мужчина, он не всегда понимает, что нужно в такой момент. А я… – она посмотрела Даше прямо в глаза, – я хоть и не родная тебе мать, и мы не были близки, но я женщина. И я знаю, что значит быть преданной. И я знаю, что значит терять.

Она говорила тихо, но уверенно.

– Я пришла сказать тебе вот что. Ты не должна возвращаться в тот дом. Ни на день. Ни на час. Тебе нужно время, чтобы прийти в себя, чтобы… чтобы просто выжить. Мы с отцом хотим забрать тебя к себе. Пока ты будешь заниматься разводом, продажей квартиры, всем этим… этим кошмаром. У нас есть место. Ты будешь в безопасности.

Даша смотрела на нее, и впервые за эти дни ее глаза наполнились не болью, а изумлением. Это было последнее, чего она ожидала. Она готовилась к борьбе с миром в одиночку.

– Алла Леонидовна, я… я не знаю, что сказать. Это очень щедро, но я не хочу вас стеснять… быть обузой.

– Ты не будешь обузой, – твердо сказала Алла. – Это не предложение, почти приказ. Мы семья. И в такой момент семья должна быть вместе.

Она помолчала, а затем достала из сумки не современную электронную ключ-карту, а старомодный ключ на простом железном колечке.

– Но это еще не все, – продолжила она. – Когда ты окрепнешь, тебе нужно будет начать все сначала. С абсолютного нуля. Без воспоминаний, без призраков прошлого.

Она протянула ключ Даше. Та взяла его машинально. Он был холодным и тяжелым в руке.

– Это ключ от квартиры моих родителей, – объяснила Алла. – Они уже много лет как переехали в этот город, ближе ко мне, а эта… в соседнем городе, всего в часе езды отсюда. Небольшая, двухкомнатная, в старом, но очень уютном и тихом районе. Она пустует. Мы сдаем ее иногда, но сейчас она свободна.

Алла смотрела на Дашу с неожиданной нежностью.

– Я говорю отцу, что мы ищем арендаторов. Но на самом деле… я хочу, чтобы ты ее взяла. Переехала туда. Начни свою жизнь с чистого листа, Даша. В месте, где никто не знает ни тебя, ни твою историю. Где нет ни одного угла, который бы напоминал тебе о боли. Где ты сможешь заново научиться дышать. И, надеюсь, однажды… жить.

Даша сжимала в ладони холодный металл ключа. Он был не просто ключом от незнакомой квартиры. Это был ключ к выходу. Спасательный круг, брошенный с самого неожиданного берега. Это был шанс. Она посмотрела на Аллу, и ее глаза впервые за долгое время наполнились не слезами отчаяния, а чем-то другим – хрупкой, едва зарождающейся надеждой.

– Спасибо, – прошептала она, и это было единственное, самое главное слово, которое она могла найти. – Я… я поеду.

Глава 3.

Выход из больницы стал переходом на новое поле боя. Первые дни у отца и Аллы прошли в приглушенной атмосфере. Отец, всегда могучий и уверенный, теперь ходил тихо, и в его глазах стояла мука. Однажды вечером он не выдержал.

– Доченька… Прости меня, – его голос сорвался на шепот. – Я должен был быть ближе. Вы с сестрой росли отдельно после развода… Я не уберег. Мне так стыдно.

Даша, чувствуя вдруг жалость к нему, положила руку на его ладонь.

– Пап, ты ни при чем. Это его выбор.

Но процесс развода омрачали навязчивые попытки Артема вернуть все назад. Его звонки и смс сменились визитом к дому отца. Он стоял под дождем, мокрый и жалкий, говорил о «роковой ошибке» и «мимолетной слабости», уверяя, что порвал с Машей. Говорил о том, что это и его «дети», и что эту беду они должны пережить вместе.

Даша вышла на крыльцо и слушала его, пока в ней что-то окончательно не переключилось. Жалость и гнев сменились леденящим безразличием.

– Хватит, Артем, – сказала она тихо. – Ты не порвал с ней. Ты просто понял, что я не буду тебя прощать. Я не желаю тебе зла. Я искренне желаю тебе и Маше быть счастливыми вместе. Вы заслужили друг друга.

Он замер с открытым ртом, а ее следующие слова добили его окончательно:

– И передай моей «дорогой» сестре, что я не желаю видеть или слышать ни ее, ни тебя. Больше никогда. Вы оба для меня мертвы.

Она развернулась и вошла в дом, просто закрыв за собой дверь. Этот спокойный, окончательный жест оставил его одного под дождем – жалкого и навсегда вычеркнутого из ее жизни. После этого развод пошел быстрее. Отец Артема, прагматичный человек, предложил встречу. Разговор был холодным и деловым.

– Деление квартиры через суд затянется. Я предлагаю выкуп. Справедливую стоимость ее доли. Единоразово, – заявил он.

Даша согласилась. Это были не «отступные», это была плата за свободу. Последним шагом был поход в загс. Девушка-чиновник механически спросила:

– Фамилию Березина подтверждаете?

– Да, – твердо ответила Даша.

Когда она взяла в руки новое свидетельство о расторжении брака с графой «Фамилия после развода – Березина», она почувствовала, будто с нее сняли тяжелый, чужой плащ.

Настал день отъезда. Отец, не в силах говорить, крепко обнял ее, сунув в руку пачку денег «на первое время». Алла Леонидовна наказала звонить.

Даша села за руль своей машины и тронулась в путь. В кармане лежал тот самый ключ и листок с адресом. Дорога заняла чуть больше часа. Новый город встретил ее неярким осенним солнцем. Квартира была в «сталинке». Высокие потолки, паркет и огромные окна. Она вставила ключ в замок, повернула. Внутри пахло старым деревом и покоем. Пустые комнаты, залитые вечерним светом, ждали. Даша зашла внутрь, позволив двери закрыться за ее спиной. Она подошла к окну и посмотрела на незнакомый двор. Она достала из кармана ключ и сжала его в ладони. Он уже не был холодным. Он был просто ключом. От ее дома.

Впервые за последний месяц она сделала глубокий, полный вдох. Она была одна. Она была свободна. И она была дома. И пусть это был ее условный, временный дом. Но это был только ее дом.

Первые дни в квартире прошли в обустройстве и тишине. Даша сознательно избегала суеты. Она гуляла по незнакомым улицам, покупая простые, но качественные вещи: мягкое постельное белье, пушистый плед, несколько глиняных горшков для будущих цветов. Она создавала свое пространство – чистое, нейтральное, без следов прошлого. Каждый день был ритуалом очищения. Она мыла полы, вытирала пыль с подоконников, протирала книги на полках. Физическая усталость была благословением, она заглушала внутреннюю боль, не давая мыслям разбегаться по темным лабиринтам памяти. Но тишина была коварной. В ней всегда таилась засада. Особенно вечерами, когда за окном гас свет и город затихал. Именно тогда, в абсолютной тишине, из самого нутра поднималось то, что она так старательно заглушала днем.

Однажды, перебирая бумаги из больницы, она наткнулась на выписку. Сухие, безличные строчки медицинского заключения: «…выкидыш в результате острого психоэмоционального стресса…» А дальше в памяти всплыли слова врача, женщины лет пятидесяти с усталыми, но добрыми глазами, которая держала ее за руку перед выпиской:

– Даша, вам нужно время, чтобы восстановиться. И физически, и морально. То, что случилось – это огромная трагедия, и вам нужно позволить себе ее пережить. Но вы должны знать главное: с медицинской точки зрения препятствий к тому, чтобы снова стать матерью, нет. Вы сможете. Вы обязательно сможете. Ваше тело справилось с ударом, оно выжило. Оно запомнило это. И оно ждет того дня, когда вы будете готовы подарить ему новую жизнь. Это самое главное. Все остальное – в ваших руках и во времени.

Тогда, оглушенная горем, она почти не слышала этих слов. Они были просто белым шумом, фоном к ее агонии. Но сейчас, в тишине нового дома, они прозвучали с новой, оглушительной силой. «Вы сможете. Это самое главное». Она опустилась на стул у окна, сжимая в руках тот листок. Стать матерью. Снова. Мысль была одновременно пугающей и единственной, в которой теплился крошечный лучик. Лучик, который проникал на дно отчаяния… Вы сможете? Для кого? Ради себя. Только ради себя и той новой жизни, которая, возможно, однажды доверится ей снова. Это будет ее собственный, независимый выбор. Ее тихая, личная победа над тем хаосом, что устроили другие.

Даша всеми силами старалась не плакать. Она сжимала кулаки, глотала ком в горле, глубоко дышала. Она говорила себе, что слезы – это роскошь, которую она не может себе позволить, что они размягчат ту стальную броню, которую она с таким трудом выковала вокруг своего сердца, чтобы выжить. Она не должна плакать о своей судьбе. Слезы означали слабость. А слабость означала смерть. Но иногда, в тишине квартиры и полном одиночестве, на нее накатывало. Это было не рыдание, не истерика. Это было тихое, беззвучное истечение. Слезы текли сами по себе, без ее участия, горячими ручейками по щекам и капая на грудь. Она сидела неподвижно, уставившись в стену, и просто позволяла им течь. В эти минуты она оплакивала своих нерожденных девочек-ангелочков, себя прежнюю – наивную, верящую в любовь и справедливость, ту Дашу, которая умерла в тот день в больнице вместе со своими детьми.

А потом, когда волна отступала, она вытирала лицо, делала еще один глоток холодного чая и возвращалась к своим делам. К жизни. Потому что врач сказала, что она сможет. И это было самое главное. Ради этой возможности, ради какой-то другой, пока неведомой жизни в будущем, она должна была собрать свои осколки по одному и склеить себя заново. Молча. Терпеливо. В одиночестве.

Однажды утром, за чашкой кофе, она достала ноутбук. Пришло время. Она создала новый email – без упоминания старой фамилии мужа. Затем последовала регистрация на профессиональных платформах. Профильные сайты для фрилансеров. Она тщательно заполнила профиль, сделала акцент на опыте работы в серьезном бизнесе и знании специфической лексики. Она не стала брать первые попавшиеся заказы за копейки, а выбрала несколько солидных предложений по переводу финансовых отчетов. Она настроила фильтры: «удаленная работа», «английский язык», «менеджер». Отправила несколько откликов на вакансии «Менеджер по работе с иностранными клиентами» и «Ассистент руководителя со знанием английского». Поначалу были тишина и отказы. Но она не отступала. Через неделю пришел первый ответ на ее заявку на фриланс-бирже. Небольшой заказ на перевод контракта. Она сделала его безупречно и быстро. Затем раздался звонок. Молодой женский голос представился рекрутером из одной IT-компании, которая искала удаленного сотрудника для коммуникации с партнерами из США.

– Мы видели ваш профиль на HH. Можете пройти короткое онлайн-собеседование? – спросила девушка.

Даша глубоко вздохнула. Сердце заколотилось – не от страха, а от предвкушения.

– Конечно, – уверенно ответила она. – Готова в любое удобное для вас время.

Собеседование прошло на английском. Она говорила о своем опыте, о работе с документами, о деловой переписке. Не упоминала ни мужа, ни сестру, ни трагедию. Говорила только о профессионализме. Через два дня ей пришел оффер. Позиция «Координатор международных проектов». Удаленно. Зарплата была чуть ниже, чем в Москве, но более чем достойная для жизни в новом городе, особенно с учетом полученных от продажи квартиры денег.

Она приняла предложение. В первый рабочий день она села за письменный стол у большого окна, за которым облетали последние листья со старых деревьев. На экране ноутбука загорелся значок видео-звонка – первая встреча с новой командой.

Она улыбнулась про себя. Это была не та сладкая, наигранная улыбка, что была у Маши. Это была сдержанная, уверенная улыбка человека, который сам, шаг за шагом, выстроил себе путь к спасению. У нее была работа. Был дом. И начиналась новая жизнь.

Глава 4.

Пока Даша по кирпичику собирала свою новую реальность в тишине чужого, но ставшего своим города, в Москве разворачивалась иная драма – драма поспешных решений и горьких разочарований. Для Артема и Маши не существовало периода неловкости или раскаяния. Их союз, рожденный из предательства, не мог строиться на неторопливом ухаживании и глубоких чувствах. Его фундаментом была похоть, ее – зависть и жажда обладания. Когда пыль от скандала немного улеглась, их поглотила странная, истеричная эйфория. Они вели себя как подростки, бросающие вызов миру: снимали дорогие номера в отелях, устраивали шумные вечеринки в той самой квартире, выставляя напоказ свою «любовь», словно пытаясь убедить самих себя в ее искренности.

Но реальность быстро напомнила о себе. Отец Артема, Николай Петрович, человек старой закалки и железных принципов, был в ярости. Он всегда высоко ценил Дашу – ее ум, деловую хватку, надежность. Потерю невестки он воспринял как личное оскорбление и чудовищную ошибку сына. Разговор в кабинете отца был коротким и холодным.

– Ты совершил глупость, за которую будешь расплачиваться годами, – сказал Николай Петрович, не предлагая сыну сесть. – Ты променял алмаз на стекляшку. Даша была твоим лучшим активом. И как жена, и как партнер. А эта… – он с презрением махнул рукой в сторону двери, за которой осталась Маша. – Эта ничего из себя не представляет. И никогда представлять не будет. Ты думал, что твоя выходка останется без последствий?

С этого дня Артем почувствовал ледяное дыхание немилости. Его постепенно отодвинули от ключевых проектов, лишили перспективных клиентов. Зарплата оставалась высокой, но карьерный рост, который прежде был предрешен, остановился. Отец с ним говорил строго, по-деловому, без тени прежнего отеческого одобрения.

Именно в этот момент Маша сделала свою главную ставку. Она забеременела. Это не было неожиданностью; это был расчетливый шаг. Она понимала, что ее положение в семье Беловых шатко. Она не была желанной невесткой. Ее единственной надеждой было дать им то, что они так хотели от Даши, – наследника. Она объявила о беременности с торжествующим видом, ожидая фанфар и всеобщего прощения. Реакция оказалась иной. Родители Артема восприняли новость со сдержанной вежливостью. Они были достаточно воспитаны, чтобы не проявлять открытого недовольства, но их поздравления прозвучали сухо, без радости. Для них это был не долгожданный внук, а ребенок от нелюбимой женщины, зачатый в грехе и ставший разменной монетой.

Для Маши этого оказалось достаточно. Она немедленно выстроила новую линию поведения. Если Даша до последнего дня работала и строила карьеру, то Маша с первых же недель объявила, что теперь ее работа – это рождение здорового ребенка.

– Мне нельзя нервничать, уставать, дышать городским воздухом, – заявила она Артему. – Ты же хочешь здорового наследника? Я должна сосредоточиться на себе и на малыше. Работа – это для тех, у кого нет такой высокой миссии.

Она уволилась с незначительной должности, которую с трудом нашла после института, и погрузилась в праздность. Ее дни состояли из походов по спа-салонам, шопинга для беременных (счета которой она без зазрения совести отправляла Артему) и бесконечных капризов. Она играла роль хрустальной вазы, несущей в себе бесценный груз.

Артем, и так находящийся под давлением на работе, оказался зажат в тиски и дома. Маша была требовательной, капризной и постоянно напоминала ему о его «долге». Ее любовь, которая казалась такой страстной и запретной, быстро превратилась в собственнический эгоизм. Она ревновала его к работе, к друзьям, даже к его собственным родителям.

– Ты должен быть рядом! – упрекала она его, когда он задерживался в офисе, пытаясь хоть как-то вернуть расположение отца. – Твоя семья здесь! Я и твой ребенок! Ты что, хочешь, чтобы он рос без отца, как мы с Дашей?

Она умело играла на его чувстве вины, манипулируя им. Их брак, на который они так поспешили, расписавшись тихо, в загсе, без гостей и белого платья, которое Маша с насмешкой называла «пережитком», стал золотой клеткой. Сначала он женился на ней, потому что «так надо» – она беременна, он «ответственный мужчина». А потом оказалось, что «надо» только ей. Родители Артема приезжали редко. Визиты были короткими и натянутыми. Екатерина Анатольевна, мать Артема, привозила необходимые вещи для будущего ребенка, но делала это с холодной учтивостью, без тепла и вовлеченности, с которыми она когда-то обсуждала планы с Дашей.

Артем чувствовал себя в ловушке. Он потерял уважение отца, потерял любовь семьи, потерял Дашу и тех детей, которых он по-настоящему хотел. Теперь он был привязан к женщине, которую в моменты трезвости почти не знал и которую начинал тихо ненавидеть. Его окружала роскошь, которую он уже не мог позволить себе так легко, потому что отец урезал его бонусы, и беременная жена, чьи запросы росли с каждым днем. Он смотрел на Машу, развалившуюся на диване в дорогом шелковом халате, смотрящую сериал и требующую принести ей клубнику в середине ноября, и ловил себя на мысли о Даше. О том, как она, будучи на том же сроке, допоздна работала над проектом, а потом, сияя, показывала ему результат. Как они вместе смеялись, выбирая имена, как строили планы. Та беременность была общим счастьем, желанным чудом. Эта – напоминанием об ошибке, стратегией и обузой. Он понимал, что проиграл. Проиграл все. И главным призом в этой проигрышной игре была его новая жена, уверенная, что, родив ребенка, она навсегда обеспечила себе место под солнцем в семье Беловых, даже если это солнце теперь светило для нее скупыми, холодными лучами.

Тем временем письмо с официальным уведомлением о продаже доли Даши в их общей квартире стало для Артема последним символическим актом. Его прошлое было окончательно стерто. Двери назад не существовало. Оставалось только идти вперед по темному тоннелю, который он сам себе вырыл, держа за руку женщину, которую когда-то желал так сильно, что ослеп от этого желания.

Несчастье, произошедшее с Дашей, стало мощным катализатором, который заставил пересмотреть формальные отношения в семье, однако доверие рождалось медленно и с осторожностью. До трагедии общение с отцом и его женой Аллой Леонидовной было ритуалом, исполняемым по поводу дней рожденья. Их связывала спокойная, но дистанционная привязанность, а между Дашей и Аллой Леонидовной всегда стояла незримая стена, возведенная из ревности к прошлому мужа и памяти матери Даши. Большое горе это стену не разрушило, но сделало в ней пробоину. Первым шагом стал визит Аллы Леонидовны в больницу. Сам факт того, что приехала именно она, а не отец, был значимым. Ее поведение было непривычно искренним, без обычной сдержанности. Алла сказала главное: «Я знаю, кто… был инициатором», – и произнесла это с таким отвращением, что Даша впервые почувствовала нечто похожее на родственность. В этот момент Алла Леонидовна перестала быть просто «женой отца» и стала союзницей, женщиной, которая понимает боль предательства. Ее предложение – переезд к ним, а затем ключ от квартиры в другом городе – было не просто щедрым, оно было продуманным и глубоким. Даша, оглушенная болью, приняла эту руку помощи. Но внутри нее, под слоем апатии и отчаяния, сработал защитный механизм. Она была благодарна, но не спешила раскрывать душу. Щедрость Аллы и поддержка отца воспринимались ею как долгожданная опора, но не как повод для мгновенного слияния в единую семью. Она приняла помощь, но не спешила доверять самое сокровенное – свою непрекращающуюся боль, свои страхи о будущем, свое одиночество, которое даже среди них оставалось с ней.

В первые дни у отца и Аллы царила приглушенная, тактичная атмосфера. Они стали для Даши надежным тылом: оградили ее от навязчивых попыток Артема, поддержали во время переговоров о продаже доли. Отец, с его мучительным чувством вины, и Алла Леонидовна, с ее практичной заботой, делали все, что было в их силах. И они действительно нашли общий язык. Беседы за чаем перестали быть тягостными обязательствами. Они говорили о практических вещах: о разводе, о продаже квартиры, о новом городе. Даша ценила их участие и даже начала чувствовать тепло, которого не было раньше. Но это было осторожное, взвешенное сближение. Она не делилась ночными кошмарами, не плакала у них на плече. Слезы она позволяла себе только наедине, в тишине своей комнаты, за плотно закрытой дверью. Она строила с ними мосты, но не спешила по ним бежать. Их визит в новую квартиру стал важной вехой. Они увидели не сломленную жертву, а человека, мужественно собирающего свою жизнь по кусочкам. Алла радовалась, что ее предложение пришлось впрок, давала практичные советы по обустройству. Отец, видя, что дочь обретает почву под ногами, заметно успокоился. Даша была им искренне рада. Впервые за долгое время она почувствовала, что у нее есть семья, на которую можно опереться. Но доверие – полное, безоглядное – все еще оставалось где-то впереди. Оно должно было вызреть, как вызревает шрам, – медленно, день за днем. Она научилась принимать их заботу, ценить их поддержку и даже шутить с Аллой. Но свою самую поврежденную, самую уязвимую часть она пока не спешила им показывать. Это было ее личной территорией, крепостью, ворота которой открывались лишь чуть-чуть, впуская свет, но не распахиваясь настежь.

И лишь со временем, уже из тишины своей новой квартиры, во время редких, но ставших более теплыми телефонных разговоров, Даша начала по-настоящему понимать Аллу. Ту самую ревность, которую она всегда чувствовала, но не осознавала до конца. Алла как-то обмолвилась о своем первом муже, который ушел к другой. А потом рассказала, как встретила ее отца – их любовь была настолько стремительной и всепоглощающей, что они ничего не смогли с собой поделать. Они счастливо жили, но, видимо, бог решил их наказать за содеянное перед первой семьей отца Даши – своих детей у них так и не появилось. Все беременности заканчивались выкидышами. И все эти годы Алла жила в страхе, что ее Саша, ее единственная опора и любовь, однажды одумается и вернется к своей прежней жизни, к своим дочерям, к их матери. Эта тень прошлого, этот страх и был той стеной, что отделял их все эти годы. Теперь, когда Даша была ранена и одинока, а Маша совершила немыслимое, эта стена больше была не нужна. Они оказались по одну сторону баррикады – стороны преданных и выживающих. И в этом новом, горьком статусе они наконец-то смогли увидеть друг в друге не соперниц, а родственные души.

Глава 5.

Человеческая психика – удивительный инструмент. Ее главная задача – не счастье, а выживание. И она мастерски умеет приспосабливаться к любым, самым невыносимым условиям. Боль, которая сначала кажется убийственной, со временем не исчезает, но становится частью ландшафта души. Ее не «лечат», с ней учатся жить. Как живут со старым переломом, который ноет к непогоде, напоминая о прошлой травме, но уже не мешая идти.

Даша начала оживать. Это было не яркое, стремительное возрождение, а медленное, почти биологическое прорастание сквозь толщу пепла. Ее дни обрели ритм, структуру, и в этом был ее новый оплот. Работа, дом, прогулки, чашка кофе утром у большого окна. Она приспособилась к тишине, которая теперь была не врагом, а условием существования. Она научилась отличать боль острую, приходящую волнами, от фоновой, тупой, которая стала ее постоянной спутницей.

Но оживала уже другая Даша. Та, прежняя – открытая, легкая, доверчивая, с готовностью распахивающая душу навстречу миру, – осталась там, в прошлой жизни. Ее убили в тот день. Новая Даша была осторожной, сдержанной, ее чувства были надежно упрятаны за многослойной броней пережитого. Ее общительность и открытость миру не исчезли – они спрятались. Глубоко внутри, как драгоценность, которую больше не выставляют напоказ, опасаясь воров. Она не заводила новых знакомств. Общение с коллегами по работе оставалось строго в рамках профессионального: четко, вежливо, без личных тем. Она отвечала на вопросы, участвовала в общих чатах, даже шутила иногда, но ее виртуальное присутствие было подобно хорошо составленному резюме – информативно, но бездушно. Никто из новой команды не знал, что творится за ее спокойным, сосредоточенным выражением лица. Они не знали о ее потере, о предательстве, о том, что по ночам ее все еще посещают призраки нерожденных дочерей. На прогулках она не смотрела людям в глаза. Взгляд ее скользил по фасадам домов, по кронам деревьев, по витринам магазинов, но избегал встреч с чужими взглядами. Она не шла на контакт первой. Кассирше в супермаркете, соседке по лестничной клетке, которая однажды попыталась завести разговор о погоде, – всем она отвечала вежливой, но непреодолимой сдержанностью, которая ясно давала понять: «Я не опасна, но и не доступна. Не подходи близко».

Говорят, время лечит. Даша поняла, что это ложь. Время не врач, оно – шлифовальщик. Оно не убирает боль, оно закатывает ее острые края, сглаживает, делает ее менее режущей, более притупленной. Оно позволяет упаковать свое горе, свой гнев и свое разочарование в герметичный саркофаг и спрятать его в самом дальнем, самом темном углу своей души. Ты знаешь, что он там есть. Ты даже иногда чувствуешь его холодное дыхание. Но ты учишься не открывать его. Ты учишься жить, обходя это место стороной.

Ее улыбка стала другой. Раньше она смеялась легко и громко, закидывая голову. Теперь ее улыбка редко касалась глаз. Это была сдержанная, часто вежливая улыбка-маска, которая говорила миру: «Со мной все в порядке. Не беспокойтесь обо мне». И лишь изредка, когда она наблюдала за игрой котенка во дворе или находила на полке в магазине книгу своего любимого автора, на ее губах появлялось подобие той, старой улыбки – хрупкое, мимолетное, но настоящее. Она строила свою жизнь не как дворец для счастья, а как крепость для безопасности. Пространство ее квартиры было выстроено так, чтобы ничто не напоминало о прошлом. Никаких фотографий, никаких старых вещей, подарков. Все было новым, выбранным ею лично, и оттого без истории, а значит, и без боли. Это был ее кокон, ее убежище. И в этом коконе, в этой тишине, она начала находить странное утешение. Утешение в самодостаточности. Она поняла, что может полагаться на себя. Что ее счастье, ее спокойствие и ее будущее больше не зависят от кого-то другого – ни от мужа, ни от сестры, ни даже от доброты отца и Аллы. Эта независимость была куплена страшной ценой, но теперь это была ее главная ценность. Она не была счастлива. Но она и не была несчастна. Она была в состоянии перемирия с самой собой и с миром. Она дышала, работала, заваривала по вечерам чай, смотрела на закат из своего окна. И в этой новой, строгой, немного одинокой жизни был свой горький, но чистый вкус. Вкус выживания. Вкус свободы, отвоеванной в жестокой битве. И она ценила каждую его крупицу. Боль утраты и предательства никуда не делась. Она просто стала тише. Она жила где-то внутри, как зажившая рана, которая ноет перед дождем. Даша научилась слышать этот тихий стон и не бояться его. Она приняла его как часть себя – той новой, более сильной, более сложной и навсегда изменившейся женщины, которой ей предстояло быть. В таком коконе, в этой строгой, выверенной тишине, с Дашей произошла удивительная метаморфоза. Горе, словно суровый ваятель, обтесало и закалило ее, обнажив ту истинную, глубокую красоту, что раньше была скрыта за легкостью и доверчивостью юности. Ее красота была не броской, не вызывающей, как у Маши. Это была классическая, истинно русская красота – сдержанная, одухотворенная, пронзительная. Та, что проступает из глубины, из самой души, и заставляет замереть на мгновение. Ее длинные русые волосы, которые раньше она то собирала в небрежный хвост для скорости, то укладывала в сложные прически для встреч, теперь всегда были распущены или собраны в мягкий, низкий пучок. Они казались гуще и здоровее, отливая темным золотом в лучах неяркого солнца, что заливало ее квартиру. Она мыла их теперь не на бегу, а как ритуал, с дорогими маслами, и расчесывала медленно, у окна, глядя на закат. Это было не кокетство, а часть общего ухода за собой, способ показать себе же, что она того стоит. Но главным были ее глаза. Большие, миндалевидные, серо-зеленые, как морская вода в пасмурный день. В них поселилась новая, невероятная глубина. Они больше не сияли беззаботным блеском – теперь в них читалась целая история: немыслимая боль, предательство, тихая скорбь и, поверх всего этого – непоколебимая, закаленная воля. Это был взгляд человека, который увидел самое дно и медленно, упрямо оттолкнулся от него наверх. Он мог быть холодноватым и отстраненным с незнакомцами, но в моменты задумчивости, когда она смотрела в окно на облетающие листья и первый снег, в этих глазах стояла такая бездонная, искренняя печаль и мудрость, что сердце могло сжаться от невольного сопереживания. Ее лицо, освобожденное от необходимости быть всегда приветливым и открытым, обрело спокойные, четкие черты. Легкий румянец на высоких скулах, проступавший после прогулок на свежем воздухе, больше не терялся в суматохе дней – он был заметен на фоне ее фарфоровой, почти прозрачной кожи, которую она теперь щедро баловала качественным кремом. Она научилась ценить простые ощущения: тепло чашки в ладонях, мягкость дорогого кашемирового палантина на плечах, чистоту кожи после скраба. А ее губы… Манящие, с четким, красивым изгибом. Раньше они почти всегда были расплывшись в улыбке. Теперь она улыбалась редко, и от этого ее улыбка, редкая и немного грустная, становилась бесценным даром для тех, кому она адресовалась – продавцу в цветочном магазине, коллеге по видеозвонку, приславшему удачную шутку. Но даже когда она была серьезной, в этих губах была не холодность, а глубокая, сосредоточенная мысль.

И самое главное – она действительно светилась изнутри. Но это был не беззаботный свет счастья. Это было ровное, уверенное, стойкое свечение силы духа, прошедшей через ад и очистившейся в его пламени. В ее движениях появилась новая, кошачья грация и точность. В том, как она наливала себе кофе, как поправляла волосы, как сосредоточенно смотрела на экран ноутбука. В ней не было ни суеты, ни нервозности. Только выверенная, осознанная жизнь в каждом моменте.

Она стала подобна редкому, утонченному драгоценному камню – сапфиру или аквамарину, чья истинная глубина и игра света раскрываются не при ярком солнце, а в спокойном, мягком сиянии. Ее красота больше не кричала – она говорила тихим, но абсолютно внятным голосом, притягивая взгляд не яркостью, а невероятной, загадочной глубиной и той тихой, непобедимой силой, что сквозила в каждом ее взгляде, в каждом движении. Она была разбитым сосудом, собранным заново золотым клеем – и швы не портили ее, а делали уникальной, бесценной и невероятно прочной.

Глава 6.

И только календарь стал ее тираном. Каждый оторванный листок, каждый перечеркнутый день в ежедневнике приближал ее к дате, которая должна была стать самой счастливой в ее жизни, а стала самой страшной. Канун Нового года. Предполагаемый день рождения ее дочерей. Внешне ее жизнь продолжала идти своим чередом – размеренным, упорядоченным, рабочим. Но внутри все сжималось в один тугой, болезненный комок. Она понимала, что не может оставаться в этих стенах, в одиночестве встретить тот день. Ей нужно было действие. Ритуал.

Утро в тот день было морозным и солнечным. Даша молча собралась, села в машину и поехала на кладбище. Дорога заняла часа два. Она ехала молча, без музыки.

Кладбище было новым, ухоженным, тихим. Она нашла небольшой, аккуратный участок земли под старой голой березой с простой гранитной плитой. Даша замерла. Вся ее стальная броня рухнула в одно мгновение. Она опустилась на колени на холодный снег и положила ладони на холодный камень. Слезы хлынули потоком.

– Простите меня, – прошептала она, ее голос сорвался. – Простите, что я не уберегла вас.

Она говорила с ними, плакала о них, о себе прежней. И тогда, в этой леденящей тишине, с ней случилось странное. Словно из самых глубин ее души поднялось чувство глубокого, необъяснимого умиротворения. Она вдруг ясно поняла: они не винят ее. Ей не за что перед ними извиняться. Она вытерла лицо, положила на камень два маленьких букетика белых хризантем.

– Спите спокойно, мои хорошие, – тихо сказала она. – Мама вас никогда не забудет.

Она поднялась с колен. Боль никуда не ушла. Но теперь это была не разрывающая боль, а светлая, горькая печаль, которую можно было принять. По дороге назад она неожиданно для себя свернула к дому отца. Она не планировала этого, но сейчас ей необходимо было увидеть хоть какое-то живое, родное лицо после разговора с мертвыми. Ее встретили с распростертыми объятиями, но в их глазах читалась тревога – они тоже помнили, каким днем должен был стать этот день. Алла, не говоря ни слова, крепко обняла ее, а отец молча потрепал по плечу, его глаза были влажными.

– Оставайся, встретим Новый год вместе, – тихо, почти умоляюще, сказал отец, когда они сидели за чаем.

Алла Леонидовна поддержала его:

– Дашенька, не уезжай, пожалуйста. Не оставайся одна в такой вечер.

Их забота была искренней, она чувствовала это. Но мысль о том, чтобы сидеть за праздничным столом, делать вид, что все нормально, слушать бой курантов, которые должны были возвестить о рождении ее детей, а теперь знаменовали лишь их отсутствие, была невыносимой.

– Нет, – ответила она твердо, но без резкости. – Спасибо вам. Но я не могу. Мне нужно быть одной.

Они не стали настаивать, видя непоколебимое решение в ее глазах. На прощание Алла сунула ей в руки контейнеры с домашними пирогами и салатом «Оливье», а отец еще раз крепко, почти до боли, обнял ее.

Она выехала за город. Небо затянуло тяжелыми снежными тучами, предвещающими метель. Первые снежинки закружились в свете фар, постепенно превращаясь в плотную, белую стену. Ветер усилился, завывая в щелях машины. Даша замедлила ход, вглядываясь в почти нулевую видимость. Она сосредоточилась на дороге, на мигающей разметке, которую вот-вот должно было замести. Мысли о дочерях, об отце с Аллой, о прошедшем дне отошли на второй план, уступив место инстинкту самосохранения. Но это случилось внезапно. Резкий порыв ветра, занос на обледенелом повороте, неверное движение рулем… Машину резко развернуло и понесло в сторону. Мир за окном превратился в хаотичную карусель из белой мглы и темного леса. Последнее, что она почувствовала перед тем, как грохот поглотил все звуки, – это ослепительную, пронзительную вспышку страха.

Максим Логинов мчался по пустынной заснеженной дороге, словно пытаясь уйти от самого себя. За окном его мощного внедорожника мелькали однообразные пейзажи – белые поля, черные силуэты спящего леса, изредка одинокие огоньки поселков. В салоне царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь гулом мотора и завыванием ветра, который с каждой минутой усиливался, предвещая настоящую метель. Он ехал в свой загородный дом. Как и каждый год в это время. Пять лет. Пять долгих лет, как его мир перестал быть цветным, теплым и наполненным смыслом. Пять лет назад, в такой же предновогодний вечер, он потерял все – свою жену Катю и семилетнего сына Степку. В тот вечер они хотели перебраться жить за город, потому что наконец-то провели газовое отопление. Но… Роковое стечение обстоятельств, пьяный водитель, гололед… Он, один из лучших хирургов города, спасавший сотни жизней, не смог спасти самых дорогих людей. Их не стало еще до приезда скорой. Горе опустило его на дно отчаяния. С тех пор он стал нелюдимым. Он не перестал быть блестящим хирургом – работа стала его единственным пристанищем, единственной формой существования, где он мог отключиться. В операционной, в свете ламп, под монотонный звук аппаратуры не было места личному горю. Там были только точность, профессионализм и жизнь пациента, которую он обязан был сохранить. Коллеги уважали его и тихо жалели. Друзья и родители сначала активно пытались его «вернуть», звали на праздники, в гости. Но все их попытки разбивались о глухую, непробиваемую стену его молчаливого отчаяния. Максим давно перестал быть душой компании. Он стал тенью – высоким, статным, с резкими, уставшими чертами лица и глазами, в которых навсегда поселилась ледяная пустота.

В этом году, как и в предыдущие, он отклонил все предложения встретить Новый год. Единственное место, где он мог хоть как-то забыться, был его загородный дом. Там, в полной тишине, наедине с заснеженным лесом, ему не нужно было притворяться, не нужно было отвечать на сочувствующие взгляды. Он мог просто молчать. В багажнике его внедорожника лежал скромный запас продуктов, бутылка дорогого коньяка – дань прошлой традиции, которую он уже не мог ни соблюдать, ни нарушить. Он винил себя. Эта мысль была его вечной, неотступной спутницей. Он должен был лететь рейсом на день раньше. Он задержался в командировке, а они так ждали его, рвались встретить в аэропорт. Его Катюшка за рулем, счастливая, нарядная, и Степка на заднем сиденье, размахивающий самодельной открыткой… Он торопился, они спешили ему навстречу. И словно сама судьба свела их на том роковом обледеневшем шоссе с пьяным грузовиком. Один из лучших хирургов, спасший сотни жизней, не смог спасти самых дорогих. Он опоздал. Он не успел. Он не сберег.

А потом были похороны. Два гроба. Белый, маленький, с изображением любимого мультгероя Степки, и большой, темный, в котором лежала вся его жизнь, его Катя. Он стоял, закованный в ледяную броню шока и неверия, не чувствуя ни ног под собой, ни сжимающей руки отца. Гроб опускали в землю, а он все ждал, что вот-то сейчас проснется. Что это кошмар, который рассеется от крика. Но крика не было. Внутри него была только оглушительная, всепоглощающая тишина, в которой навсегда застрял звук удара металла.

За него говорили речи, сыпались слова соболезнования, но он их не слышал. Он видел только испуганные, полные слез лица родителей Кати, смотревших на него с немым вопросом и упреком, на который у него не было ответа. Он видел бледное, искаженное горем лицо своей матери, пытавшейся его поддержать, но он отшатнулся от ее прикосновения, как от огня. Ему было невыносимо любое проявление жалости. Он ее не заслуживал. Он был виноват.

Церемония закончилась. Люди стали расходиться, бросая в его сторону украдкой взгляды, полные сочувствия и ужаса. Он остался один у двух свежевырытых могил, уходящих в сырую, промозглую землю. Кто-то из друзей попытался подойти, сказать что-то, но он лишь молча покачал головой, и они, потупив взгляд, отступили. Он простоял там до самых сумерек, пока служители кладбища не начали нервно поглядывать на него, не решаясь подойти. Моросил холодный дождь с мокрым снегом, превращающий вновь уложенную землю в грязную кашу. Он не чувствовал холода. Он не чувствовал ничего, кроме чудовищной, необратимой пустоты, которая разверзлась внутри и поглотила все – свет, тепло, будущее. Он сорвал с галстука черную траурную булавку и швырнул ее на мокрую землю. Потом развернулся и пошел прочь. Не оглядываясь. Неся в себе этот холод, эту тишину и это всепоглощающее чувство вины, которое стало его новым, единственным спутником. С тех пор он и стал тенью…

Внезапно его острый взгляд, привыкший выхватывать малейшие детали, заметил неестественный блик в кювете справа. Он притормозил. В сумерках и кружащемся снегу у обочины угадывались очертания легковушки. Машина явно сорвалась с дороги – ее развернуло и занесло в сугроб, передний бампер был смят о ствол старой березы.

«Идиоты, – с раздражением подумал Максим. – Гонят, не зная меры». Первым порывом было проехать мимо. Чужие проблемы его больше не волновали. Мир был полон страданий, он знал это лучше кого бы то ни было. Но что-то – возможно, заскорузлый, но не до конца умерший врачебный инстинкт – заставил его остановиться. Он вышел из машины, и ледяной ветер с хлопьями мокрого снега ударил ему в лицо. Подойдя к аварийной машине, он заглянул в открытое окно водительской двери. Внутри, прислонившись головой к подушке безопасности, которая сработала, сидела женщина. Без сознания. Длинные русые волосы падали на лицо, но он разглядел струйку засохшей крови, сбегавшую от виска по щеке. Лицо было мертвенно-бледным, но удивительно красивым и умиротворенным в своем беспамятстве.

Максим автоматически, быстрыми, точными движениями профессионала, проверил пульс на шее. Ритм был слабым, но четким. Дыхание поверхностное, но ровное. Он осторожно откинул ей голову назад, чтобы обеспечить проходимость дыхательных путей, и осмотрел рану на лбу. Неглубокая, резаная, уже почти перестала кровоточить. Скорее всего, от удара о стекло или элементы салона. Сотрясение мозга, вероятно. Но жива. Он посмотрел на пустынную дорогу, на набирающую силу метель. Ждать помощи здесь было неоткуда. Вести ее в районную больницу – значит, потратить несколько часов на путь по заметаемым дорогам.

Решение пришло мгновенно. Оно было единственно верным с медицинской точки зрения. Он открыл дверь своего внедорожника, поднял женщину на руки – она оказалась удивительно легкой и хрупкой – и уложил на просторное заднее сиденье, застеленное пледом. Пристегнул ремнями для безопасности. Затем он вернулся к ее машине, забрал сумочку и телефон. Сев за руль, поехал к своему дому. Его планы на уединенный новогодний вечер рухнули в одно мгновение. Теперь его задачей было спасти эту незнакомку. Возможно, в этом был какой-то странный, искаженный смысл. Спасать тех, кого еще можно спасти.

Глава 7.

Въезд на участок был знакомым до автоматизма. Внедорожник плавно катил по укатанной снежной дорожке, огибая заснеженные ели, и вот в оконной прорези метели проступили темные очертания большого бревенчатого дома. Максим заглушил мотор, и наступила оглушительная тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра и скрипом снега под его тяжелыми ботинками. Он быстро вышел, распахнул заднюю дверь и осторожно, стараясь не потревожить, извлек свою бесчувственную ношу. Женщина в его руках была легкой, почти невесомой, словно хрупкая птица, попавшая в бурю. Он бережно прижал ее к себе, чувствуя холод ее щеки сквозь ткань своего пальто, и направился к крыльцу.

Дверь открылась с тихим щелчком, впуская внутрь клубящуюся ледяную поземку. Он вошел в просторный холл, где пахло деревом и нежилым помещением. Ногой нащупал выключатель. Загорелся мягкий свет, выхватывая из полумрака массивные балки потолка, стены из оцилиндрованного бревна и грубоватую, но прочную мебель.

Не раздумывая, Максим прошел в гостиную, где в полутьме стоял широкий кожаный диван. Он уложил незнакомку на мягкую поверхность, поправив ее голову на подушке. Ее лицо в свете настольной лампы казалось мраморным и безжизненным, и только слабый пульс на шее, который он машинально перепроверил, свидетельствовал о том, что в этом хрупком теле еще теплится жизнь. Он действовал быстро и четко, как на дежурстве в приемном покое. Скинул свое промерзшее пальто, нашел в гардеробной тяжелую овчинную шубу – реликвию из прошлой жизни, которую использовал теперь как одеяло. Снял с незнакомки пуховик и ботиночки. Тщательно, почти по-военному, закутал женщину, убедившись, что ее ноги и плечи надежно укрыты от холода.

Затем подошел к камину. В очаге уже были аккуратно сложены поленья и растопка. Спичка чиркнула с сухим щелчком, пламя лизнуло щепки, затрещало и стало жадно пожирать сухую древесину. Вскоре в гостиную разлилось теплое, живое пламя, заставляя причудливо танцевать тени на стенах. Оранжевые блики запрыгали на бледном лице незнакомки, и ему на мгновение показалось, что в щеках проступил слабый румянец.

Он отступил на шаг, оценивая обстановку. Пациент стабилен, в тепле, в безопасности. Острая фаза миновала. Теперь нужно было решить вопрос с ее машиной. Оставить разбитую иномарку на обочине дороги – значит обречь ее на разграбление или создать аварию для других участников движения, когда метель окончательно заметет трассу.

Максим достал из кармана телефон незнакомки. Экран был заблокирован. Он положил аппарат на журнальный столик рядом с ее сумочкой. Затем набрал номер по памяти.

– Сергей? – пробасил он, услышав в трубке хриплое «Але!». – Это Логинов. Извини за беспокойство. К тебе дело. У меня на трассе, у третьего поворота, в кювете машина. Иномарка, серебристая. Да, авария. Владелица у меня, жива, все в порядке. Нужно ее оттуда убрать. У тебя же трактор с лебедкой? Можешь зацепить и оттащить ко мне на участок? Кину тебе за работу и за хлопоты.

Услышав согласие соседа, всегда радующегося возможности подзаработать, Максим кивнул сам себе и положил трубку. Сергей жил в ста метрах от Максима, он справится быстро.

Он еще раз взглянул на женщину на диване. Она лежала неподвижно, лишь грудь едва заметно вздымалась под тяжелой шубой. Камин потрескивал, наполняя комнату уютным теплом, резко контрастирующим с воем метели за окном. Его план на одинокий вечер с коньяком и тихим отчаянием рухнул. Вместо этого его ждала ночь дежурства у постели незнакомки, чье появление в его жизни было столь же внезапным, сколь и тревожным.

Накинув пальто, он вышел из дома, чтобы встретить Сергея и указать ему путь. Метель, казалось, только набирала силу.

Сознание возвращалось к ней медленно, через толщу ваты и боли. Сначала она почувствовала тепло. Потом – мягкость под собой. И тишину. Глухую, абсолютную, оглушительную тишину, нарушаемую лишь потрескиванием поленьев где-то совсем рядом.

Она лежала не в машине. Она лежала на широком диване, укутанная в тяжелый, пахнущий древесиной и чем-то еще, незнакомым, тулуп. Над ней был не знакомый потолок ее квартиры, а темные, массивные деревянные балки. Воздух был густой, наполненный запахом печного дыма. Боль во всем теле была глухой, ноющей, но не острой. Она попыталась приподняться на локте, и ее взгляд упал на высокое окно. За ним бушевала метель, заваливая снегом темный лес, но здесь, внутри, было тихо, тепло и безопасно. Она была в незнакомом загородном доме. И была абсолютно одна. Или нет?

Внезапно память ударила обжигающей волной. Вихрь снега, неконтролируемый занос, страшный удар, оглушительный грохот и та самая, ослепительная вспышка животного страха. Она сжалась под шубой, сердце заколотилось, отгоняя остатки забытья. Сознание окончательно вернулось к ней, ясное и тревожное. Где она? Кто ее привез сюда?

В этот момент снаружи донесся низкий, утробный рокот двигателя и скрежет металла. Даша замерла, прислушиваясь. Это был звук трактора. Он работал где-то совсем близко, возможно, у ворот участка. Она услышала, как мужские голоса, заглушаемые ветром, перекрикиваются короткими, деловыми фразами. Потом послышался скрежет лебедки, тяжелый скрип, и наконец трактор, прохрипев, замолк. Машина тронулась и вскоре затихла в отдалении.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра и потрескиванием огня в камине. Даша чувствовала каждое биение своего сердца. Кто эти люди? Что они делали?

И тут тяжелая входная дверь открылась и тут же захлопнулась, заглушая вой метели. В холле послышались твердые, уверенные шаги, от которых слегка вздрогнули половицы. Шаги приближались к гостиной. В проеме появился мужчина. Высокий, широкоплечий, он словно заполнил собой все пространство. Он сбрасывал с плеч темное зимнее пальто, и под ним угадывалась мощная спортивная фигура. Его волосы были густыми, темными, почти черными, и на них блестели тающие снежинки. Лицо с резкими, сильными чертами было отмечено усталостью, а на щеках и подбородке темнела легкая, густая небритость, придававшая ему суровый, почти диковатый вид. Но больше всего Даша поразили его глаза. Карие, глубоко посаженные, они смотрели на нее с холодным, пронзительным, колючим вниманием. В них не было ни жалости, ни тепла, лишь сосредоточенная оценка и тяжелая, утомленная серьезность человека, привыкшего нести груз ответственности и видеть чужие страдания. Он остановился в нескольких шагах от дивана, не пытаясь приблизиться, давая ей возможность осмотреться и привыкнуть к его присутствию. Его взгляд скользнул по ее лицу, будто фиксируя возвращение сознания, проверяя состояние.

«Врач», – почему-то сразу подумала Даша, уловив в его позе, во взгляде что-то профессиональное, отстраненное. Они молча смотрели друг на друга и только треск поленьев в камине нарушал тяжелое молчание. Его появление в этой заснеженной глуши казалось как минимум странным, как максимум – пугающим. Но в его сдержанности не было угрозы. Была лишь всепоглощающая тишина, которая их окружала и, казалось, навсегда поселилась в его глазах. Молчание в комнате было густым и звенящим, нарушаемым лишь потрескиванием огня и завыванием метели за стенами дома. Две пары глаз встретились в этом полумраке, и между ними мгновенно пробежала невидимая, но ощутимая искра. Древний, как сам мир, инстинкт узнавания, притяжения, вспыхнувший вопреки всему – боли, шоку, ледяным стенам вокруг их сердец.

Он увидел не просто пострадавшую. Из-под бледности, следов слез и крови на виске на него смотрело лицо невероятной, одухотворенной красоты, отмеченное печатью недавно пережитого страдания и странного, почти неземного спокойствия. В ее широко распахнутых глазах, цвета морской воды в пасмурный день, читался не только испуг, а еще глубокая, всепонимающая боль и тихая сила. Она была похожа на изящную, хрупкую статуэтку, отлитую из самого чистого серебра, – разбитую, но бережно собранную опытным мастером. И от этого ее хрупкость казалась обманчивой, тая в себе невероятную прочность.

Она увидела не просто спасителя. Перед ней был мужчина, в котором чувствовалась скрытая мощь и первозданная, диковатая сила. Его усталое, небритое лицо с резкими чертами и пронзительными глазами, в которых застыла целая вселенная боли, говорило о нем больше любых слов. Он был похож на утес, изборожденный штормами, – суровый, неприступный, но являющий собой единственную опору в бушующем море. В его сдержанности, в его молчаливой оценке сквозила не угроза, а глубокая, выстраданная ответственность.

По их жилам пробежала волна странного, почти болезненного признания. Острое, обжигающее чувство, знакомое и чуждое одновременно. Это было влечение, но не просто физическое – это было тяготение двух одиноких душ, запертых в своих крепостях из боли, неожиданно увидевших в другом родственную тень за бронированным стеклом. Мир уменьшился до теплого круга света у камина, за пределами которого бушевала вьюга.

Но ни он, ни она не подали виду. Их лица оставались масками вежливой сдержанности и отстраненности. Время, построившие между ними и миром непроницаемые барьеры, сделали их виртуозами в сокрытии истинных чувств.

Первой нарушила тишину Даша. Ее голос прозвучал тихо, немного хрипло от пережитого шока, но удивительно твердо.

– Простите, – выдохнула она, и в этом одном слове был и стыд за доставленные хлопоты, и растерянность, и благодарность. – Я… я, кажется, причинила вам много беспокойства.

Мужчина медленно сделал шаг вперед. Его движения были плавными и точными, как у хирурга или большого хищника.

– Беспокойство – это поправимо. Главное, что вы живы, – его голос был низким, бархатным, с легкой хрипотцой. В нем не было ни укора, ни раздражения, лишь констатация факта. – Меня зовут Максим.

– Даша, – так же коротко представилась она, чувствуя, как это простое действие возвращает ее к реальности. – Я вам очень благодарна. Если бы не вы…

Она не договорила, но жесткий взгляд Максима остановил ее. Он не нуждался в благодарностях.

– Не стоит. Вы в безопасности, это главное. Ваша машина уже на участке, Сергей, мой сосед, притащил ее на тракторе. С остальным разберемся утром.

Даша кивнула и сделала движение, чтобы приподняться, опираясь на локоть. Голова тут же закружилась, а тело отозвалось глухой болью.

– Мне уже лучше, я, наверное, могу…

– Нет, – его слово прозвучало не как просьба, а как аксиома, не терпящая возражений. Твердо, но без грубости. Врачебный тон, привыкший к подчинению.

– Вам нужно лежать. У вас, как минимум, сотрясение. Возможно, другие травмы. Диагноз точнее поставлю, когда пройдет основной шок.

Он подошел к дивану, но не садился, сохраняя дистанцию. Его взгляд скользнул по ее лицу, снова оценивая состояние.

– Как себя чувствуете? Головокружение? Тошнота?

– Голова немного кружится, – честно призналась Даша, опускаясь обратно на подушку. – И немного болит. Но вроде бы тошнит не сильно.

– Хорошо, – кивнул Максим, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение от ясной клинической картины. – Это нормально после такого. Нужно время и покой. Метель, судя по всему, разыгралась не на шутку. Никуда вы сегодня все равно не денетесь.

Он произнес это без эмоций, просто констатируя факт. Они были заблокированы здесь вместе – врач с неизжитым горем, и его новая, невольная пациентка, несущая в себе свое собственное, свежее горе. Две вселенные, столкнувшиеся в одной точке пространства и времени, запертые снежной бурей в одном доме, где пахло деревом, дымом и тихим отчаянием.

Глава 8.

Тишина в доме стала иной. Теперь она была наполнена не просто одиночеством, а молчаливым присутствием другого человека. Максим двинулся на кухню, скрытую в глубине дома за аркой. Вскоре оттуда донесся звук, он начал собирать что-то для ужина.

Даша лежала, укутанная в шубу, и наблюдала за его движениями. Он был сдержан и точен, без лишних жестов. Казалось, он и в своем доме движется по проложенным рельсам давно усвоенного ритуала. Ей стало неловко от этой пассивности, от осознания, что она ворвалась в его уединение и теперь заставляет его о себе заботиться.

– Максим, – тихо позвала она.

Он мгновенно появился в проеме, его брови были чуть приподняты в вопросе.

– В машине, на переднем пассажирском сиденье, лежит пакет с продуктами. Там… там есть кое-что съедобное. Может, не стоит ничего готовить?

Он молча кивнул, натянул куртку и вышел в метель. Вернулся через пару минут, отряхивая с плеч снег, с небольшим пластиковым пакетом в руке. Поставил его на журнальный столик рядом с диваном.

Даша приподнялась, достала из пакета аккуратный контейнер с салатом «Оливье» и другой, побольше, с домашними пирогами.

– Это мне… мои родные дали, – пояснила она, чувствуя нелепость ситуации. Встречать Новый год чужими салатами в доме незнакомого человека.

Максим взял контейнеры и отнес их на кухню. Вернулся с двумя тарелками, вилками и ножом. Расставил все на столике. Действия его были лишены какого-либо праздничного настроения, это была просто практическая необходимость – накормить пациентку.

Он включил настенный телевизор, спрятанный в деревянной нише. На экране бесшумно засуетились карнавальные костюмы и заулыбались ведущие. Максим убавил звук до минимума, так что доносилось лишь приглушенное бормотание, едва перекрывающее вой ветра за окном. Этого было достаточно. Телевизор был нужен не для веселья, а как тикающие часы, отсчитывающие последние минуты уходящего года.

Они ели молча, сидя в противоположных концах большого дивана. «Оливье» казался самым обычным, но в этой обстановке его вкус был странно-привычным якорем в бушующем мире. Даша ела мало, больше от смущения. Максим – быстро и деловито, словно выполнял задачу по поглощению калорий. Когда тарелки были пусты, а на экране начался прямой эфир с Красной площади, Максим встал и принес из прихожей ту самую бутылку дорогого коньяка и два граненых стакана, словно сошедших с полок советского буфета. Он налил золотистую жидкость до краев одного стакана и чуть-чуть – в другой.

– Вам нельзя, – коротко пояснил он, протягивая ей тот, где было на донышке. – Просто для символа.

Они сидели, держа в руках стаканы. Бормотание телевизора нарастало, куранты начали отбивать время. Максим поднял стакан. Его лицо в свете телевизора и камина было каменным, бесстрастным.

– С наступающим, – произнес он глухо, и в его голосе не было ни капли праздника. Это была формальность, отданная долгом моменту.

Он поднес стакан к губам и одним решительным, почти яростным глотком опрокинул весь коньяк внутрь. Горячая, обжигающая жидкость огненным потоком разлилась по его горлу, груди, желудку, пытаясь вытеснить ледяное онемение, которое стало его привычной броней. Но вместо тепла она принесла лишь горькое жжение стыда и вины. Он не закусил, не поморщился, просто поставил пустой стакан на стол с тихим, но оглушительным в тишине стуком. И больше не притронулся к бутылке, отодвинув ее от себя, словно от чего-то оскверняющего. Он старался не смотреть на Дашу. Каждый ее вздох, каждый легкий шелест одежды отзывался в нем глухим, предательским эхом. Ее хрупкая, изломанная красота, эта странная смесь силы и беззащитности, действовала на него как наркотик. Сквозь запах дыма и дерева он уловил тончайший аромат ее кожи, и это сводило его с ума. Древнее, животное желание – прикоснуться, ощутить, обладать – поднималось из самых потаенных глубин, сокрушая все возведенные им плотины. Оно было диким, неистовым и невыносимым от того, насколько было неуместным и постыдным. Она была ранена, она доверилась ему, она нуждалась в защите, а его мысли предательски вели себя как у волка, учуявшего добычу.

Вина за эти мысли сжимала его горло тугой петлей, усугубляя пьянящий эффект коньяка. Он ненавидел себя в этот момент сильнее, чем когда-либо. Это было хуже, чем простое предательство памяти Кати и Степки. Это было осквернение самого понятия помощи, врачебного долга, который оставался его последним оплотом.

Даша лишь смочила губы. Жгучий вкус разлился по рту, но не согрел. Она смотрела на него и, казалось, чувствовала бурю, бушующую за его каменной маской. Напряжение в комнате стало физически осязаемым. На экране гремел салют, люди смеялись и обнимались. В теплой, пахнущей деревом гостиной было тихо. Два одиноких острова, на мгновение приставших друг к другу в снежном море.

Максим резко поднялся, его движение было порывистым, выдавшим внутреннюю борьбу.

– Вам нужен отдых, – его голос прозвучал хрипло, почти срываясь. – Спокойной ночи.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и быстрыми шагами вышел из гостиной, оставив ее одну в мерцающем свете камина и безучастного телевизора. Он не пошел, а буквально ворвался в свою спальню, захлопнув за собой дверь так, что содрогнулась бревенчатая стена.

В кромешной темноте, не включая света, он тяжело опустился на край кровати. Дрожащей рукой нащупал на прикроватной тумбочке знакомый резной контур фоторамки. Он схватил ее, впиваясь пальцами в холодное стекло, за которым сияли три улыбки – его, Кати, и Степки, застигнутые объективом где-то на солнечном пляже, в другой, навсегда утраченной жизни. Он провел большим пальцем по стеклу, стирая невидимую пыль, останавливаясь на лице сына, потом жены.

– Простите меня, – выдохнул он в ледяную тишину комнаты. Голос его был поломанным, полным самоотвращения. – Простите…

Он не раздевался. Слишком сильно тряслись руки, слишком назойливо стоял перед глазами образ женщины из гостиной. Он повалился на постель навзничь, сжимая рамку с фотографией на груди, как тонущий – спасительный круг. И лежал так, уставившись в темноту, пока тяжелый, беспокойный сон, помноженный на усталость, боль и алкоголь, не сомкнул, наконец, его веки. Но даже во сне его лицо не обрело покоя, искажаясь гримасой тихого отчаяния.

Оставшись одна, Даша замерла, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Грохот захлопнувшейся двери отозвался эхом не только в бревенчатых стенах, но и где-то глубоко внутри нее. Давящая тишина, нарушаемая лишь треском камина и завыванием метели, снова сомкнулась вокруг, но теперь она была иной – напряженной, электрической, наполненной невидимыми разрядами только что произошедшего. Она медленно опустилась на подушки, стараясь унять легкую дрожь в руках. Ее тело, еще не пришедшее в себя после аварии, отзывалось на все новое и странное обостренной чуткостью. И сейчас оно реагировало на него. На Максима. Ее разум, острый и отточенный пережитым горем, тут же включился в привычную работу – анализ, отрицание, защиту. «Он грубый. Неотесанный. Угрюмый. Сказал «нет» – и даже не посмотрел. Ушел, хлопнув дверью, как будто я ему в тягость. Какое право он имеет?» Это был знакомый, отработанный механизм. Она строила стену из недостатков, отталкивающих черт, чтобы дистанцироваться, чтобы обезопасить себя. Ее душа, израненная предательством самого близкого человека, кричала о том, что доверять нельзя никому, а уж тем более первому встречному, пусть и спасшему ей жизнь. Доверие – это слабость. Влечение – это уязвимость. А она поклялась себе больше никогда не быть уязвимой. Но было и другое. Тело, забывшее за долгие месяцы скорби и самобичевания, что оно – живое, вдруг напомнило о себе. И оно говорило на совершенно ином, примитивном, животном языке. Она чувствовала тепло там, где его руки касались ее, когда он нес ее в дом. Не физическое тепло, а некий шлейф, отпечаток силы и уверенности, который жег кожу сквозь слои одежды. Она видела его глаза – темные, глубокие, в которых бушевала целая буря невысказанной боли. И в этой боли она с ужасом узнавала отголосок своей собственной. Это было невыносимо и притягательно одновременно. Она вспомнила его уход – резкий, порывистый, напряженный. И ее внутренний радар, настроенный на малейшие нюансы эмоций после жизни с Артемом, уловил в этом бегстве не раздражение, а… борьбу. Ту самую борьбу, что сейчас начиналась в ней. И тогда по телу пробежала странная, предательская волна тепла. Не от камина. Изнутри. Сжатый кулак в низу живота, учащенный пульс, легкая испарина на ладонях. Это было физиологично, примитивно и абсолютно не поддавалось контролю. Ее тело, ожившее после шока аварии, после выплеска эмоций на кладбище, требовало жизни. Цеплялось за нее. А он – сильный, мужской, доминантный – был воплощением этой жизни, этого выживания. «Нет, – сурово приказала себе Даша, впиваясь ногтями в ладони. – Это не я. Это шок. Это благодарность, которую я ошибочно принимаю за что-то другое. Он на тебя даже не смотрит. Ты ему обуза. Помеха.». Но образ не уходил. Его пронзительный, прожигающий взгляд. Широкие плечи, заслоняющие свет камина. Твердая линия губ. Голос, низкий и бархатный, который, казалось, вибрировал где-то в самом основании ее позвоночника. Она повернулась на бок, к спинке дивана, стараясь загнать эти мысли обратно, в тот самый герметичный саркофаг, где хранилось все, что могло причинить боль. Но крышка не закрывалась. Химия тела оказалась сильнее железной воли. Гормоны, выпущенные на свободу адреналином от аварии и странностью ситуации, вели свою собственную, древнюю игру, совершенно не интересуясь доводами ее разума.

Она лежала так долго, вглядываясь в узоры из теней на бревенчатой стене, слушая, как за стеной абсолютно тихо. Что он делает? Спит? Сидит так же, как и она, уставившись в стену? Чувствует ли он это же странное, нелепое напряжение? Ее разум метался между отрицанием и любопытством, между страхом и тем самым запретным влечением, которое она отказывалась признавать. Она была крепостью, которая только что пережила долгую осаду. И теперь первые лучи чужого внимания, пусть и такого сурового, несли не тепло, а угрозу – угрозу тому хрупкому миру, который ей удалось выстроить. Любая брешь в стене могла стать роковой. Но даже крепости, как ей вдруг подумалось, иногда тоскуют по тому, чтобы их штурмовали. Чтобы доказали, что они нужны не только как цитадель, но и как дом.

С этим пугающе новой и опасной мыслью она наконец погрузилась в беспокойный, прерывистый сон, где кружился снег, гремел удар металла, и в самом центре бури стоял он – молчаливый и недвижимый, как утес, а его глаза были единственными точками отсчета в хаотичном мире.

Глава 9.

Даша проснулась от назойливого, вибрирующего звона. Сознание возвращалось медленно, продираясь сквозь ватную пелену сна и остаточную боль во всем теле. Звонок доносился из телефона, лежавшего на журнальном столике. В доме царил полумрак, метель за окном утихла, оставив после себя неестественную, глухую тишину. В камине догорали угли, отбрасывая на стены багровые, танцующие тени. Она осторожно приподнялась, немного закружилась голова. Сглотнув сухость во рту, она потянулась за телефоном. На экране телефона, испещренном паутинкой трещины после вчерашней аварии, светилось имя: «Папа». Сердце екнуло. Она бросила быстрый взгляд в сторону коридора, где скрывалась спальня Максима. Дверь была закрыта. «Разбудила его», – с мучительным чувством неловкости подумала она и, откашлявшись, нажала кнопку ответа.