Подарок от неизвестного

© Лонской В., 2012

© ООО «Бослен», 2012

«…Но что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы…

…А всё, однакоже, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают».

Н. Гоголь «Нос»

Когда пароход идет ко дну, что испытывает пассажир, не успевший покинуть каюту и выбраться на палубу? О чем он думает? Как встречает смерть? Эта мысль неоднократно возникала в голове Воскобойникова. И не только в минуты отчаяния, когда его чувства, как ему казалось, были схожи с чувствами того самого пассажира, облик которого неясно маячил в сознании. Это случалось и в благостные минуты, когда ничто не омрачало его настроения и думалось о чем-то весьма приятном: о встрече с желанной женщиной, к примеру, или об изысканной еде, которую ему предстояло вкусить на званом ужине, или о благоприятном завершении какого-либо важного дела, которое поначалу не обещало успеха. Мысль о пассажире, идущем ко дну вместе с пароходом, которому предстоят последние мучительные минуты, возникала в самые разные моменты жизни, и он не мог себе ответить, что же служит толчком для ее появления. Он вдруг вспоминал без всякого повода об этом неизвестном ему пассажире, который мог оказаться в минуты катастрофы на пароме в водах Балтийского моря, или на пароходе «Адмирал Нахимов», затонувшем под Новороссийском, или где-либо еще… И, в зависимости от своего состояния, Воскобойников либо мучился, остро воспринимая участь несчастного, либо, когда находился в хорошем расположении духа, думал о нем и его страданиях отстраненно, как о театральном персонаже, чья смерть волнует гипотетически, поскольку является выдумкой автора пьесы.

Воскобойников ни с кем из тех, кому доверял, не делился своими думами на эту тему, не рассказывал о том, что мысль о драме неведомого ему пассажира нет-нет да будоражит его, являясь в сознании с неясной целью. Объяснить собеседнику это было бы трудно.

Шли годы. Он окончил институт. Женился. Женился по нашему времени поздно – в двадцать семь. Женой его стала хваткая, уверенная в себе, эффектная блондинка по имени Таня, носившая непривычную для русского уха фамилию – Шультайс. Видимо, имелись у нее, москвички, в роду прибалтийские предки, от которых и досталась ей в наследство эта фамилия. То ли предки эти дошли до русских поселений и там осели, то ли русские бабы добрались до их литовских сел и хуторов, и уж дети этих баб – по своей ли воле, или по воле обстоятельств – двинулись в обратном направлении. Влюбленному Воскобойникову казалось, что шелестит легкий ветерок в траве, когда произносили вслух фамилию жены: Шультайссс… Жена оказалась особой весьма деятельной. Ни минуты не могла посидеть праздно. То суетилась на кухне, что-то там резала, жарила, варила, перемещаясь в кухонном пространстве с ловкостью балерины, успевая при этом еще говорить по мобильному телефону; то затевала стирку и ходила с видом ищейки по комнатам, соображая, что бы еще такое засунуть в пасть стиральной машины (однажды она единым махом стянула с Воскобойникова, лежавшего на диване, джинсы; тот и охнуть не успел, как они уже крутились в металлическом чреве прожорливого «монстра»); то бросалась наводить порядок в комнатах, убирая вещи Воскобойникова в отдаленные места, протирая мебель влажной тряпкой, перевешивая на свой лад (в зависимости от настроения) фотографии и картинки на стенах, перекладывая книги на полках и милые безделушки, осевшие в разных углах.

Когда домашние дела надоедали, жена покидала дом и в обществе двух-трех подруг отправлялась путешествовать по Москве с неистребимым желанием посетить все модные художественные галереи и выставки, понапрасну пытаясь вовлечь в свои забавы мужа, – она любила современное искусство (но в большей степени атмосферу тусовок, с ним связанную), а Воскобойникова от него мутило, как после съеденного пирожка с несвежей начинкой. Все эти инсталляции, провокации, старая стоптанная обувь, утыканная поверх носов гвоздями и выставленная для обозрения на старинном обеденном фарфоре с вензелями, телевизоры шестидесятых с выбитыми экранами, из которых торчат руки, показывающие фигу, или чьи-то ноги в несвежих носках, манекены без голов с отрезанными конечностями, испещренные поверх торсов похабными, как в туалете, надписями, целующиеся взасос мужики на живописных полотнах или сизые от пьянства бабы, бездумно глядящие с тех же полотен, – всё это смущало Воскобойникова, словно он попал по недоразумению туда, где его не ждали и куда ему не следовало приходить.

Оказавшись на улице, жена никогда не шла, а вечно летела вперед, словно боялась не успеть в отъезжающий от остановки автобус. Даже сидя в театре на спектакле, она и трех минут не могла пробыть в состоянии покоя: то начинала листать программку с неясной целью, то искала в сумочке быстрыми пальцами маленький перламутровый бинокль и потом пялилась в него, блуждая по лицам актеров с деловитостью астронома, изучающего далекие планеты, с радостью подмечая при этом какие-либо неприятные мелочи в гриме или костюмах исполнителей, то копалась в той же сумочке, отыскивая там мятные таблетки либо шарики шоколадных конфет, и долго затем шуршала фантиками и фольгой, вызывая недовольство сидевших поблизости зрителей. Воскобойникову, не любившему постороннего внимания, всякий раз это доставляло мучения. Как-то после спектакля он сделал жене замечание, но та облила его презрением и заявила, что у него рабское сознание и что он готов идти на поводу у толпы, а она, в отличие от него, – человек свободный и не будет вести себя так, как это угодно разным обывателям. «Вот уж не замечал в тебе бунтарского духа… Это смешно!» – заявил он в ответ и надолго замолчал, решив больше не обсуждать эту неприятную тему. Жена же, распалившись, с порозовевшими щеками (обычно щеки у нее зримо розовели в постели, когда она была близка к оргазму), что-то еще говорила, говорила, говорила… Но он уже не слушал ее, уйдя в свои мысли. Ему опять пришел на ум пассажир, не сумевший покинуть каюту и идущий ко дну вместе с тонущим судном. И думая об этом несчастном, он вдруг пожалел себя, обнаружив нечто схожее в собственном положении. Он также заперт судьбой (только в семейном трюме) и идет ко дну. И впервые ему пришла в голову мысль: зачем он женился на этой женщине? Ведь что-то смущало его в ней еще на стадии их любовного романа, какие-то мелочи в поведении, некоторые фразы, что-то смутное, чего он не мог ухватить и отлить в словесную форму, но, околдованный тогда ею, он не утруждал себя поисками ответа. Теперь, когда при нем произносили фамилию жены, ему уже не чудился в звуках милый шелест легкого ветерка, а слышалось шипение злобной кошки: Шультайссс… Шультайссс…

«О чем ты опять думаешь?» – спросила жена с недовольным лицом, заметив в паузе своего затянувшегося монолога, в котором независимая личность, способная воспарять над хлябями земными, противопоставлялась толпе унылых, словно жалкая свора бездомных собак, обывателей, что Воскобойников не слушает ее. Воскобойников, как-то затяжно смотревший себе под ноги, промолчал. «Что ты молчишь, ответь!..» – потребовала женщина с фамилией Шультайс. «Я думал о пароходе, который терпит бедствие и идет ко дну, и о пассажире, не сумевшем покинуть каюту и тонущем вместе с судном…» – признался Воскобойников и тут же пожалел, что оголил содержание своих мыслей, подобно электрику, оголяющему острым ножом конец электрического провода, перед тем как соединить его с чем-либо. «О чем?..» – обомлела жена (если бы рядом случилась скамейка, она, несомненно, припала бы на нее, сраженная его признанием) и подумала, что Воскобойников, видимо, смеется над нею. Но тот был серьезен. «Какой еще пароход? Что за пассажир?! – воскликнула Таня. – Кто-то погиб из твоих близких на море? Ты никогда мне не рассказывал об этом…» Тон ее сразу стал участливым, как если бы ей встретилась несчастная старуха, просящая подаяние, из тех, вид которых способен тронуть любое жестокосердное создание. «Нет, к счастью, из моих близких никто не утонул… Это, если можно так сказать, абстрактный пассажир, о муках которого я иногда задумываюсь, представляя, что он испытывает, когда идет ко дну…» – объяснил Воскобойников с мучительной гримасой и вновь пожалел, что «оголил провод». «Что значит „абстрактный пассажир“? Ты издеваешься?!» – спросила жена. Нет, он точно смеется над нею, решила она. И это озадачило ее не меньше «абстрактного пассажира», идущего ко дну. Обычно мягкий, сдержанный, послушный ей во всех начинаниях, Воскобойников вдруг предстал в непривычном виде. Это случилось впервые за два с половиной года их совместной жизни.

Как-то в очередной раз они были в театре. В темноте притихшего зала, когда люди перестали сморкаться и откашливаться, занятые происходящим на сцене, жена по своему обычаю вынула конфету – кажется, уже третью – и зашелестела фантиком. Кто-то сзади фыркнул, и Воскобойников услышал злобное шипение: «Уймись, свинья! Перестань шуршать, ты не в хлеву!»

У жены половина конфеты зависла на языке. Когда она все же с трудом проглотила ее, то жарко шепнула Воскобойникову в ухо, словно ткнула острой иглой в бок: «Твою жену оскорбили, ты не слышал?..» Воскобойников молча шевельнул плечами. «И ты это проглотишь?..» – вопросила она с дрожащим, как желе, подбородком. Ответа не последовало. А что он мог сказать ей? Сейчас встану и набью этому сукиному сыну морду – прямо здесь, в зале? «Давай дождемся перерыва…» – наконец шепнул Воскобойников, надеясь, что к окончанию акта острота момента пройдет и от него не потребуется никаких скандальных действий.

Но у Тани был иной настрой. Она вскочила и, врезаясь со злостью в колени сидящих на пути людей, намеренно мешая им, устремилась к проходу. Потом, стуча с вызовом каблуками, пробежала между рядов кресел к выходу. Воскобойников хотел последовать за нею, но убедил себя, что не следует с этим спешить; жена, решил он, отправилась в туалет, чтобы успокоиться, а в антракте он найдет ее, благо до перерыва оставалось совсем немного времени, если судить по продолжительности первого действия, указанной в программке.

В перерыве он прошелся по фойе, отыскивая жену. Платья с вырезами на груди, блузки и свитера, пиджаки и легкие куртки, мужские и женские головы, как бы нелепо торчащие над всем этим обильным разноцветным тряпьем, – всё это мелькало перед его взором в свете люстр, особенно ярком после приглушенного освещения в зале, но жены нигде не было видно. Тогда он с неясной целью поискал глазами ее обидчика – Воскобойников успел зацепить его взглядом ранее, когда тот, после окончания действия, шел в толпе на выход. Это был худощавый мужик, лет сорока или около того, несколько блатного вида, с немного выпиравшей вперед нижней челюстью, небритый по современной моде, с бесцветными пустыми глазами живущего бездуховно сорняка, и было непонятно, с какой целью он забрел в театр, да еще шикнул на жену Воскобойникова, – на театрала он явно не тянул. «Блатного» тоже нигде не было. Воскобойников спустился в туалет. В туалете и на площадке для курения, где в дымном тумане маячило несколько фигур, в основном женских, «Блатного» также не оказалось. Свалил, вероятно, утомившись от происходящего на сцене, решил Воскобойников. Может, это к лучшему. Что бы я ему сказал, встретившись с ним лицом к лицу? Повод-то, если честно, для выяснения отношений – несущественный.

Таня же Шультайс после случившегося в театре и своего царственного отбытия за его пределы не разговаривала с мужем недели две. Молчала точно комсомолка на допросе в гестапо. Наверное, и дальше бы тянула резину, но Таня была женщиной, и женщиной молодой, возбудимой, она не могла подолгу обходиться без сексуальных занятий, и в силу этого сменила гнев на милость. И Воскобойников, надо признать, тоже был не железный. Тут же забыл о своих принципах, когда жена поманила его в постель. И даже чуть не упал, стаскивая с себя на ходу те самые злополучные джинсы.

Когда трубы страсти отзвучали, взяв перед этим предельно высокую ноту, после чего небесный дирижер дал отбой и супруги, отделившись друг от друга, лежали обессиленные по краям кровати, Воскобойников, борясь с накатывающим сном, подумал: все же хорошо, что у него есть жена, и такая чувственная, полная страстных порывов, за что ей можно простить увлечение всеми этими инсталляциями с грязной обувью на старинном фарфоре, с фигами в окошке телевизора и прочей дребеденью, можно простить иные глупости, вроде шуршания фантиков в неподходящих местах, и прочее, прочее; и уже в тумане накатившего сна ему отчетливо чудился шум ветерка, шевелящего высокие стебли травы: Шультайссс…

И всё же они расстались. Слишком по-разному он и Таня смотрели на вещи. Словно у каждого перед глазами был свой глобус, с отличающимися один от другого очертаниями континентов и морей и цветом климатических зон. И языки, на которых оба изъяснялись, тоже отличались один от другого: слова вроде бы совпадали, а вот смысл их – нет. И если Воскобойников все же пытался ухватить смысл речей жены, точно добросовестный студент иняза, пытающийся вникнуть в чужой язык, то жена его, наоборот, как неуч, предпочитала изъясняться лишь на своем языке.

У Тани кто-то появился. Как она заявила, признавшись, более подходящий ей по духу, чем Воскобойников. Тот, кто может дать отпор любому театральному хаму, и не только театральному, тот, кто может оценить все порывы ее незаурядной натуры, о чем она немедленно сообщила мужу. Воскобойников не стал ничего выяснять. Кто там и что там – ему это было неинтересно. От семейных сцен, где люди скандально выясняют отношения друг с другом, у него сразу портилось настроение, хотелось тут же забраться с головой под одеяло, как это бывало в детстве, когда его обижали.

Воскобойников пожелал жене удачи и ушел в ванную комнату – принять душ. Поток воды, обрушившийся ему на голову, притупил горечь обиды: как-никак он был лицом пострадавшим, его бросили, а не он оставил жену. Впрочем, подумал он, не принципиально, кто кого бросил.

Таня уложила вещи в три неподъемных чемодана, размером, как подумалось Воскобойникову, с каменные блоки, лежащие в основании египетских пирамид (их унесли двое звероподобных, отрыгивающих перегар, грузчиков), и была такова. Только прошелестел вслед ветерок: Шультайссс…

Одним словом, супружеский союз Воскобойникова и Татьяны распался, словно пряник, разломанный на две части. Чего уж теперь после случившегося понапрасну ворон гонять! Жизнь продолжается.

Отныне Воскобойников не спешил к новому алтарю. И всячески гнал от себя мысль о новой избраннице, когда видел где-либо в компании миловидное существо женского пола, взиравшее на него с туманностью во взоре. (Знаем, знаем мы эти «туманности Андромеды»! – говорил он себе в подобные минуты.) Люди, мало его знавшие, стали поговаривать о том, что он, видимо, сменил свои пристрастия и обратил взоры на мужской пол. Но это не было правдой. И близкие, из числа друзей, могли подтвердить, что это сплетни: им было известно, что Воскобойников иногда проводит ночи у одной немолодой вдовы. Не будет же человек для отвода глаз ездить ночевать к вдовам. Правда, подобные визиты, по заявлению тех же друзей, случались довольно редко – видимо, когда мужику совсем было невмоготу.

«Ты собираешься жениться или как?..» – донимал его время от времени близкий приятель Брагинец, уверенный в себе крупный человек, с глазами навыкате, с родинкой по краю нижней губы, похожей на притаившуюся муху, твердо знавший, что почем и почему. «Отстань…» – отмахивался Воскобойников и туманно глядел в окно. «Надо, надо! Порядок того требует…» – Брагинец солидно откашливался, словно готовился к выступлению на областном собрании фермеров, занимающихся разведением рогатого скота, и поглаживал широкий, как у борца, загривок. «Какой порядок? Чей?» – отзывался без энтузиазма Воскобойников. «Ты сосиской-то не прикидывайся. Общественный порядок!.. Общество предполагает, что мужик живет с бабой! Так наши предки жили. Или ты – поперек традиций?.. Смотри, и вправду будут думать, что ты с голубыми породнился!» – «Не будут… А если будут, черт с ними!» – «Таньку, дурак, упустил, роскошную бабу!» – сокрушался Брагинец, перекатывая свое большое тело в широком кресле. «Да, упустил…» – соглашался Воскобойников, и что-то вроде светлой дымки накатывало на его лицо. «Ну вот!» – подскакивал Брагинец и радостно, по-раблезиански, почесывал свой округлый живот, водивший дружбу не с одной кружкой пива. «Понимаешь… – погружался в недавнее прошлое Воскобойников, и светлая дымка сползала с его лица, – ей хотелось, чтобы я ходил за ней, словно школьник за учителем на уроках физкультуры. Руки вверх, руки вниз… А это бывает утомительно, поверь! Иногда хочется дух перевести, умное что-либо почитать, лежа на диване… А тебя трясут, точно неработающий будильник! – приоткрывал завесу над тайнами семейной жизни Воскобойников. – Мало того: с тебя могут сорвать джинсы (опять эти злополучные джинсы!), заверяя, что те нуждаются в стирке, и они тут же исчезают в глотке стиральной машины! А ты лежишь с голыми мослами на сквозняке, словно брошенный в степи труп. И тут уж, поверь, не до чтения!..» – «Подумаешь, джинсы! Это не повод напрягаться. Я на подобные вещи не обращаю внимания, – убеждает Брагинец приятеля. Говоря это, он по обычной своей привычке запускает палец в рот за щеку и долго что-то там щупает; ищет, что ли? – Уверен, – продолжает он, – всё бы со временем пришло в норму. Баба-то, признай, – клевая!» – «Клевая, – опять соглашается Воскобойников, – да, видно, я рыбак никудышный… – И раздраженный тем, что Брагинец всё еще копается пальцем в защечном мешке, язвительно интересуется: – Чего ты там вечно ищешь? Твой рот не морская раковина, и жемчужину ты там не найдешь, уверяю тебя. Бросай это плебейское занятие!» – «Грубо! Не надо с больной головы – на здоровую», – хмурится Брагинец, словно попал под плевок прохожего, и думает: какого черта мне всё это нужно?! Да пусть хоть выпрыгнет в окно! Мозги есть, а ума никакого… Чем же Танька ему поперек стала? Чем от семейной жизни отвадила? Не утюгом же раскаленным по телу прошлась… Мысль об утюге и отутюженном, как брюки, Воскобойникове вернула ему веселое настроение, он засмеялся, показывая крепкие белые зубы, свидетельствующие о физическом здоровье, рассчитанном на долгие годы. (Смейся, радуйся, полный сил крепкий человек, а уж там как Господь распорядится; придет и твое время, прихватят тебя за волосы и – в мешок!)

А за окном сыпал снег, неожиданно поваливший крупными хлопьями, покрывая голую до того землю, будоража своей острой белизной прохожих, особенно детей, стосковавшихся по снежкам, санкам, ледовым горкам, – а то последняя декада декабря, а снега нет и нет, где это видано? И вот наконец он явился, ослепительно белый, чистый, липкий на ощупь и сладкий, точно сахар, – кажется, брось комочек в чашку с чаем – и подслащивать нет нужды!

Приближались новогодние праздники, а с ними суета, бег по магазинам, поиски елок, подарков, закупка различной еды и спиртного, а затем двухнедельное гулянье, пьянство, скандалы, треск петард за окнами, гонка машин скорой помощи по опустевшим улицам, пьяные кулачные драки (нередко в ход шло и серьезное оружие, после чего снег под ногами противников окрашивался пятнами крови, и для кого-то этот праздничный день становился последним в короткой непутевой жизни); в новогодние ночи складываются любовные союзы, кратковременные и продолжительные, молодые спешно совокупляются где-то по углам чужих квартир, в неудобных позах, дыша друг другу в лицо винным перегаром, часто не успевая произнести столь необходимые в таких случаях нежные слова, и, сделав дело, выползают из щелей к праздничным столам, снова одурманивать себя водкой, вином и скверными разговорами. Отдельный случай – малолетние дети. Те, отгуляв в вечерние часы у елок, получив подарки, крепко спят в своих кроватках, прижимая к груди подаренных кукол, ничего не ведая о своем будущем, не зная своих взрослых стремлений и путей, и верится, что кому-то из них удастся избежать ошибок и заблуждений своих родителей.

До женитьбы на Тане, да и женившись, Воскобойников всякий раз приходил в возбужденное состояние, когда до новогодних праздников оставались считаные дни, и с нетерпением ждал приближения праздничного часа, то есть двенадцати часов, звона курантов по телевизору и вторящего ему перезвона бокалов, в которых, словно горячий источник, пузырится шампанское, ждал шумной суеты в домах, громкой музыки, несущейся отовсюду. Праздник привлекал возможностью подурачиться в компании друзей, посостязаться в остроумии, попеть со всеми под гитару и в конце концов уединиться с той, которая тебе приглянулась и которой ты тоже пришелся по душе. Так и с Татьяной вышло. В одну из новогодних ночей, сойдясь в пару, взявшись за руки, они стали искать место, где можно было бы уединиться и поболтать о чем-то сокровенном, о чем – они еще и сами не знали, и, обойдя всю квартиру, где гуляли в эту ночь, и не найдя свободного угла, оказались на лестничной площадке. Беседа на сквозняке была недолгой и завершилась продолжительным поцелуем. Когда собравшиеся в квартире вновь решили вернуться к столу, Воскобойникова и Татьяну пришлось буквально оттаскивать друг от друга, словно двух обитающих на свободе животных, самца и самку, по несчастью оказавшихся в силках и страшащихся, что их разлучат. В общем, после той новогодней ночи обоих закрутило, завертело, завьюжило…

После развода Воскобойников несколько поостыл к новогодним забавам. Торчать сычом среди семейных пар или в компании неженатой молодежи, только и ждущей момента, чтобы уединиться с кем-либо, не было желания.

Приближался очередной Новый год. Город по обыкновению бурлил. Люди бегали по магазинам, звонили друг другу, договаривались: где, у кого, когда?

Воскобойников, пребывавший в состоянии хандры, отклонил ряд приглашений (одно из них крайне лестное, там в компании ожидалась заезжая джазовая знаменитость из Англии) и решил встретить новогодний праздник в семье старшей сестры.

Двадцать девятого декабря утром в дверь его квартиры неожиданно позвонили. Воскобойников, собиравшийся на работу, уже выбритый, пахнущий одеколоном, в пиджаке и галстуке, воодушевленный пением Азнавура, звучащим в радиоприемнике, открыл дверь и увидел перед собою молодого человека лет двадцати, без шапки, рыжего, одетого в синюю спецовку поверх теплой куртки, не по возрасту очень делового. Парень в одной руке держал квитанцию, другой придерживал стоящую на полу полутораметровую (или даже больше) вертикальную картонную коробку кирпичного цвета, весьма похожую на те, в которых продают искусственные елки.

– Мне нужен Воскобойников… – сказал он строго и, заглянув в квитанцию, добавил: – А.П.

– Я – Воскобойников… А.П., – подтвердил Воскобойников свою личность.

– Вам посылка, – сообщил рыжий молодой человек и, не вдаваясь в объяснения, уже устремленный в дальнейшие свои дела, попросил расписаться о получении в той самой квитанции.

Воскобойников послушно расписался на бумажке, приложив ее предварительно к дверному косяку и воспользовавшись авторучкой посыльного. Принял коробку – точнее, рыжий парень поставил ее перед ним на попа. Несколько мгновений Воскобойников созерцал выросшую перед ним картонную колонну, решительно не зная, что ему с нею делать.

– Это что, елка? – сообразил он наконец спросить у рыжего, уже устремившегося в открытую дверь лифта.

– Я в чужие посылки не заглядываю, – ответил тот строго. И уже более милостиво добавил: – Похоже, елка…

И его скрыла закрывшаяся дверца лифта.

Воскобойников, всё еще оставаясь на пороге, пожалел, что не спросил у рыжего, от кого посылка. Это было гораздо важнее, чем содержимое коробки. Но поди догони его теперь, он наверняка уже покинул подъезд и умчался в своем фургоне по другому адресу.

Не отдавая себе отчета, зачем он так делает, Воскобойников поднял коробку вертикально над полом и так же вертикально, словно дорогой музейный экспонат, внес ее в квартиру. Поставил в центре комнаты. Коробка была увесистой, и внутри вполне могла поместиться елка, но уж чересчур она была тяжелой. Зачем мне елка, подумал Воскобойников. Двумя днями ранее он принес с базара елку и нарядил ее. Она красовалась в углу комнаты – высокая, пушистая, крепко пахнущая хвоей, с избытком наряженная, точно дама, страдающая недостатком вкуса.

Воскобойников бросил взгляд на циферблат часов. Время подпирало, пора было уходить на работу. Азнавура в радиоприемнике давно сменила Анжелика Варум с песней о художнике, который рисует дождь. Он выключил приемник. Двинулся к выходу, но… Любопытство оказалось сильнее (в конце концов, пять минут ничего не решают), и Воскобойников решил вскрыть коробку. Если внутри елка, он подарит ее Маше Черкашиной. Маша, сотрудница компании, сидевшая с ним в одной комнате, посетовала вчера на то, что не может из-за отсутствия времени доехать до базара и купить себе елку. Не будем торопиться, сдержал он свой порыв в следующую минуту. Если подарить Маше елку, она сделает неверные выводы и решит, что он намерен приударить за ней.

Воскобойников уложил коробку на обеденный стол, взял в руки нож с острым лезвием и с ловкостью, присущей хирургу, разрезал пленку-скотч, которой коробка была заклеена. Вскрыв коробку, он обнаружил внутри что-то малопонятное, пестрое по цвету, упакованное в прозрачную полиэтиленовую пленку. На елку это не было похоже. Воскобойников потянул за край пленки и вытащил содержимое наружу. И замер, удивленный. В пленке находилась большая, в человеческий рост, кукла, так поначалу подумалось ему, но приглядевшись внимательнее, он понял, что это совсем не кукла, а резиновая женщина, из тех, какими обычно торгуют в секс-шопах. Только женщина эта, в отличие от тех, что лежали на полках в магазинах интимных товаров, была сделана из дорогих материалов, кожа у нее походила на человеческую, на голове была прическа из настоящих человеческих волос, лицо было как живое и довольно милое, совсем не похожее на тупые физиономии с похабно открытыми ртами, какие были у резиновых надувных созданий, с которыми она находилась в родстве. Кроме того, на ней было веселенькой расцветки платье и балетки золотистого цвета на ногах. Стоила эта дама, вероятно, не одну тысячу зеленых (информация о ценах на такие дорогостоящие изделия ему как-то попалась в Интернате). Что за фигня, подумал Воскобойников и неприлично выругался. Какому болвану пришло в голову посылать ему эту бабу? С другой стороны – вещь-то дорогая. Послал тот, кому не жалко денег. Но все равно цель одна: посмеяться над ним. Он нервно пошарил в коробке рукой, желая найти какое-либо послание, способное прояснить, кто же даритель. Пальцы его наткнулись на что-то мягкое, лежавшее внутри, и он извлек это «что-то» наружу. Это оказалась пара новых черных чулок с резинками, прилагавшаяся к основному «предмету». Отложив с некоторой брезгливостью чулки в сторону, он вновь запустил руку в коробку. Есть! Есть записка, с облегчением подумал он, нащупав на дне сложенный вдвое лист бумаги.

Трясущимися от нетерпения пальцами он развернул записку и прочел текст. После прочтения записки ему не стало легче. Понять из текста, кто даритель, было невозможно. «Поздравляю с Новым годом! Будь счастлив в любви», – говорилось в записке. Шутник! О какой любви речь? Даритель, желая сохранить анонимность, не стал писать свое послание от руки, а набрал текст на компьютере. Если бы записка была написана рукой, была бы хоть какая-то возможность определить по почерку, кто он.

Другой на месте Воскобойникова, да и он сам в иных обстоятельствах, отнесся бы с улыбкой к такому подарку. К тому же Новый год – время шуток. Но сейчас он впал в ярость. Что за подлая душа решила подсунуть ему накануне праздника резиновую бабу с целью покуражиться над ним?!

Не снимая пленку, он швырнул резиновую женщину на диван, и та так удачно улеглась на нем, словно это было ее привычное место для отдыха. И даже как-то весело, точно живая, посмотрела на Воскобойникова сквозь прозрачную пленочную ткань.

В дороге, сидя за рулем, маневрируя в потоке машин, поругивая про себя наглых водителей, резво перескакивавших из ряда в ряд, он отвлекся от мыслей о подарке и неизвестном дарителе. Но подъехав к месту работы и припарковавшись на свободном месте, вновь стал думать, кто бы это мог быть.

Будучи экономистом по образованию, Воскобойников работал в фирме, проектировавшей разного рода вещи для нужд легкой промышленности. Придя в офис и усевшись за свой стол, он вспомнил недавний разговор с Брагинцом, когда тот в очередной раз посетовал на отсутствие женщины в его жизни. Воскобойников побарабанил пальцами по столу. Сдвинул на сторону бумаги. Брагинец вполне мог быть тем человеком, кто прислал ему резиновую девку в подарок. Тот любил всякого рода сомнительные шутки. И когда они срабатывали, громко смеялся, довольный собой, и родинка на лице его под нижней губой, похожая на притаившуюся муху, подрагивала, словно муха эта собиралась взлететь. Несомненно, это его проделка, уверил себя Воскобойников.

Придвинув к себе бумаги, он попробовал писать отчет, который от него требовало начальство, но дело не шло – всё хотелось понять, кто же этот шутник, приславший ему женщину из резины. Промучившись еще некоторое время с отчетом, он позвонил Брагинцу. Пока в трубке гуляли гудки, Воскобойников обдумывал план атаки. Самое лучшее – сразу обрушиться на Брагинца с упреками, не дать ему дух перевести, тогда он не сможет отвертеться.

– Алло! – услышал он в трубке благодушный полу-бас приятеля.

– Тебе сколько лет, свистун! – набросился на него Воскобойников.

– В каком смысле?.. – растерялся Брагинец.

– В тот самом! Спасибо за подарок! Лучше бы купил что-нибудь в детский дом для больных сирот!

– Ты о чем?

– Я о подарке, который получил от тебя сегодня утром!

В разговоре наступила пауза, во время которой Брагинец пытался сообразить, посылал он что-либо в подарок приятелю или нет. И пришел к выводу, что ничего не посылал. Судя по тому, как Брагинец озадаченно молчал, осмысливая предпринятую на него атаку, Воскобойников понял, что ошибся. То, что представлялось ему выстрелом в десятку, оказалось пальбой в «молоко», вообще мимо мишени. Если бы это было делом рук Брагинца, тот непременно зашелся бы от хохота и после нескольких минут громогласного веселья произнес тираду о своем остроумии и умении пошутить.

– О чем речь? – обиженно спросил Брагинец.

– Какая-то сволочь, – Воскобойников понизил голос, чтобы его не могли слышать сослуживцы, – прислала мне сегодня резиновую бабу…

– Как это – «прислала»?

– Пришел посыльный, принес коробку. Я ее вскрыл, а там – будьте любезны! Причем, судя по виду, вещь дорогая, не какая-нибудь дешевка из обычного секс-шопа… – Воскобойников опять понизил голос. – В платье! Кожа, волосы как настоящие! Такая тысяч восемь-девять зеленых стоит, не меньше, – я читал в Интернете… К ней приложена записка, но там не указано, кто послал эту девку.

– Это не я, поверь! – возбудился Брагинец. – Ты же знаешь – я скупой! Стал бы я на эту глупость столько зелени тратить. Триста долларов, еще куда ни шло… И потом, я о тебе лучшего мнения, чтобы такие скабрезности дарить…

– Я уже понял, что ты здесь ни при чем, – потеплел голосом Воскобойников.

Брагинец оживился.

– И что ты с нею сделал, с этой бабой?

– Ничего. Положил на диван и ушел на работу.

– Ну ты хотя бы посмотрел, что у нее под платьем?

– Лечись, дурак! – оскорбился Воскобойников и отключил мобильник.

В офисе была суета. Народ готовился к праздничному выпивону, назначенному в обеденное время. И хотя до обеда оставалось больше часа, настроение уже было нерабочее. Мужчины вели праздные разговоры, одни о футболе, другие о своих любовных похождениях, изредка отвлекаясь на телефонные звонки, по большей части ненужные. Женщины, ходившие после одиннадцати бесцельно по коридорам и томимые бездельем, уже начали что-то резать и раскладывать по тарелкам. Две из них отправились по комнатам собирать стаканы и рюмки, которые сотрудники фирмы всякий раз, когда случалось застолье, уносили в свои углы, чтобы выпить с кем-то наедине. Собранную посуду с легким звоном, добавлявшим радости к праздничному настроению, ополаскивали в туалете над раковиной и уносили на приготовленный для посиделок стол. Только Мызников, взъерошенный, с бледным лицом, отстраненно бродил по коридорам, заглядывая без всякой цели в комнаты – заглянет и уйдет. И что он хотел, не ясно. Мызников был пьян. Он пил уже третий день и третий день болтался без дела. Говорили, что у него умерла бывшая жена, с которой он в свое время скандально расстался, но вот теперь почему-то рассиропился, словно утратил точку опоры; видимо, что-то имелось в его душе светлое и памятное, обращенное лицом к образу бывшей супруги. Мызникова любили за спокойный нрав, за умение находить в деле нестандартные решения и на его сегодняшнее пьянство закрывали глаза. Даже Главный. К тому же в преддверии Нового года грех не выпить! – с этим соглашались все.

Мызников заглянул и в комнату, где сидел Воскобойников, тот в эту минуту говорил по телефону. Через какое-то время он вновь просунул голову в дверь. Увидев, что Воскобойников сидит, погруженный в свои мысли, молча вошел и присел на стул у окна. Воскобойников не сразу его заметил. А когда заметил, некоторое время пытался понять, как тот здесь оказался.

– Тебе чего?

– Ничего… – ответил Мызников. – Выпить нальешь?

– Ты и так уже хорошо взял на грудь… Подожди всех.

– Скучно ждать всех, – признался Мызников. И сказал как-то неуверенно после долгой паузы, во время которой Воскобойников вновь думал о своем: – Ты тут говорил по телефону… Тебе… резиновую бабу подарили?..

– Меньше надо слушать чужие разговоры! – рассердился Воскобойников, хотя знал, что Мызников не из породы болтунов.

– Нальешь выпить – скажу, кто это сделал…

Воскобойников с подозрением взглянул на него. Встал. Вынул из шкафа бутылку с остатками коньяка. Поискал, во что налить. Местные дамы получасом ранее унесли все стаканы. На окне он обнаружил чистую поллитровую стеклянную банку из-под овощных консервов, удивился, как это бабский глаз проехал мимо, – в банку и цветы можно поставить, и запивку налить типа томатного сока.

Воскобойников водрузил банку на стол, выдув из нее предварительно пылинки, и вылил резким движением в нее коньяк. Смог бы я, подумал он, подобно Мызникову, так переживать по поводу смерти Шультайс? Черт его знает. Если «черт его знает» – видимо, чувства какие-то остались. Но скорее все же «нет», чем «да».

Мызников как-то мучительно посмотрел на банку, то ли так выражал радость, что сейчас сможет выпить, то ли накатанно страдал, думая о покойной жене. Взял банку в руки и быстро вылил коньяк себе в горло, словно боялся, что Воскобойников может передумать и, не дай бог, выплеснет коньяк в горшок с цветами, стоящий на том же самом окне, где была обнаружена банка.

– Ну, говори: кто? – спросил Воскобойников, когда с коньяком было покончено.

– Я пошутил, – признался Мызников и виновато улыбнулся.

Воскобойников тяжело вздохнул и молча вернулся на свое место за столом. Что с пьяного возьмешь?

– Алексей, не обижайся, – сказал Мызников и двинулся к двери, показывая Воскобойникову безвольно качнувшуюся спину.

Застолье было шумным, сумбурным, как бывает обычно накануне затяжных праздников, а народу, как известно, полагалось гулять десятку, да плюс Новый год по старому стилю, вот и набегало тринадцать, а то и пятнадцать дён вместе с выходными. Перед двухнедельной разлукой, полные радужных планов на веселую праздничную жизнь, все объяснялись друг другу в любви, и даже недруги мирно поглядывали сегодня один на другого, без желания злословить и портить противнику вечер. Те, кто быстро захмелел и кого несло ввысь на алкогольных крыльях, лезли к другим с пьяными поцелуями, проливая из стаканов в неловких руках вино и водку своим визави на колени, особенно в этом преуспели представители сильного пола, норовившие, пользуясь случаем, облапить женщин, и некоторые из тех, к кому они липли, позволяли им кое-какие шалости, отзываясь на них громким игривым смехом. Но и женщины сегодня, в отличие от будней, поглядывали по-особенному на тех, к кому испытывали симпатию, кто казался родственной душой; и пусть дома мужья, налаженный быт, дети, но в праздник можно позволить себе мелкий грешок типа флирта, завершающегося поцелуем, не имеющим продолжения. А если он, поцелуй этот, имеет продолжение, то это уже другая история. И тут уж вихрь новогодних дней может наделать немало бед. Уж пусть гуляющие будут благоразумны.

Воскобойников пил наряду со всеми, громок был в разговорах, не отличался в этом от прочих. Не лез, подобно некоторым, с поцелуями к другим, но и не противился, если кто-то из женщин вдруг целовал его с пьяной радостью в щеку, выражая подобным образом свои новогодние чувства. Шумное застольное действо, полное непредсказуемых поворотов, веселых сцен, милых глупостей, несло Воскобойникова на своих волнах, и он на время забыл о подаренной женщине и ее дарителе. Мызников к середине посиделок тоже как-то повеселел, утратил присущую ему бледность, трагический прищур, посветлел лицом, даже попробовал что-то забавное спеть (хватило его, правда, лишь на один куплет), а потом как-то неожиданно исчез. Вспомнили о нем, лишь когда стали расходиться. Прошлись по комнатам – может, где завалился и спит? – не нашли. Шевелёва Юля, полная веселья и молодого задора – дай волю, танцевала б до утра, – заглянула в туалет, увидела раскрытое настежь окно, а на раме зацепившийся за нее красный шарф Мызникова, весьма приметный шарф. Юля, страшась глянуть вниз, под окна, с криком: «Мызников выбросился в окно!» вылетела к сослуживцам, толпившимся со смехом в коридоре. Мужики, хоть и были хорошо навеселе, как-то разом смели ее в сторону, метнулись дружно к окну. Снежный сугроб под окнами был пуст и нетронут, только две шалые вороны клевали поверху пустой пакет из-под молока. Успокоив Юлю и себя (Мызников не станет прыгать в окно, что он, дурак?), мужчины вернулись в коридор и стали смеяться над промашкой девушки.

У кого-то возникло предложение продолжить праздник в ресторане по соседству: там отличные шашлыки, есть музыка, и вообще там клёво! Те, кто не спешил домой и мог еще покуролесить, встретили эту идею с энтузиазмом: действительно, не хочется расставаться! Предложили и Воскобойникову принять в этом участие. Маша Черкашина, держа под руку любителя подобных экспромтов проектировщика Петухова, сияя пьяными глазками, что-то шепнула Воскобойникову про какую-то свою подругу, которая могла бы, изъяви он желание, подъехать к ресторану. Того затея с продолжением вечера в ресторане не увлекала, и он отказался, сославшись на то, что ему необходимо быть дома, потому что обещала заехать сестра.

Понимая, что после выпитого он не может сесть за руль, Воскобойников решил оставить машину возле работы и вернуться за нею на следующее утро. Он остановил такси, плюхнулся на сиденье сзади и, назвав адрес, как-то сразу задремал. Пару раз он с усилием открывал глаза, смотрел на бегущие за окном улицы, празднично сиявшие цветными огнями, силясь понять, туда его везут или не туда, и снова проваливался в сон, полный зыбких неясных видений; одно из них, прояснившись, было весьма мучительным: перед ним возникла Маша Черкашина, перепуганная, ой, ай! с мокрым лицом и мокрыми волосами, мечущаяся в каюте тонущего парохода, быстро заполнявшейся водой. Когда Маша, безуспешно пытаясь выбраться из своей невольной тюрьмы, стала захлебываться, не в силах дольше держать голову в узком пространстве над водой, что-то пробудило Воскобойникова, страдающего от этой картины. Это оказался таксист, сообщивший, что они прибыли по адресу. Воскобойников расплатился и покинул машину.

Сон, надо сказать, при всем его ужасе, освежил нашего героя, и выходя из лифта, он почувствовал себя почти трезвым.

Войдя в квартиру и бросив дубленку на вешалку, он как-то бесцельно прошелся туда-сюда, думая, чем же сейчас заняться, и, вернувшись из спальни в гостиную, ощутил что-то неудобное, непривычное, что сильно напрягло его. Ему показалось, что он в гостиной не один. Окинув взглядом комнату, он вдруг обнаружил, что кто-то сидит в кресле у окна; обеденный стол перекрывал фигуру наполовину, и видны были только голова, плечи и грудь. Не успев испугаться, Воскобойников осознал с немалым удивлением, что в кресле сидит резиновая женщина, подаренная ему утром. Она сидела ровно, с прямой спиной, точно особа благородных кровей, и казалось, наблюдала за ним. Это невозможно! – оторопел Воскобойников. Уходя из дому, он оставил ее лежащей на диване. И вот теперь она сидит перед ним, как живая, освобожденная от пленки, в которую была первоначально завернута. Сама же пленка валялась на диване, точно сброшенная змеею кожа.

– Позвольте, что происходит? – возбудился Воскобойников, желая узнать, каким образом резиновая дама оказалась в кресле, но вовремя остановил себя, сообразив, что вопрос его носит риторический характер, раз обращен к неживому существу.

А женщина тем временем смотрела на него, и взгляд ее был внимателен и серьезен, и казалось, еще чуть-чуть – и она заговорит.

Воскобойников хотя и был нетрезв, но сразу отмел мысль, что это он сам в утренней суете освободил женщину от пленки и просто запамятовал это. Обладая хорошей памятью, он прекрасно помнил все до мелочей, что происходило утром.

Он опять прошелся по квартире, на этот раз уже не бесцельно, как ранее, а внимательно, точно охотник, выслеживающий зверя, заглядывая во все углы, ища следы пребывания в квартире чужого человека, который освободил резиновую пленницу от полиэтиленовых пут и усадил ее с неясной целью в кресло. Тот мог случайно сдвинуть с места какой-либо громоздкий предмет, обронить бумажку или пепел от сигареты, если курил. Воскобойников даже повел ноздрями, пытаясь определить наличие в воздухе запаха табака. Ничего подозрительного он не обнаружил. Всё было точно так, как перед его уходом утром.

Он взял мобильник, позвонил сестре. Осторожно, не объясняя причины, поинтересовался, не была ли она в его отсутствие в квартире. Не рассказывать же ей о резиновой бабе, подаренной неизвестным шутником. Сестра Ольга (голос усталый, раздражительный) ответила на это, что так умоталась за последние дни, что еле доползла до собственной квартиры, – где уж тут заезжать к брату! А ей еще кормить ужином детей и мужа, если тот явится не шибко пьяный – у него сегодня пьют на работе.

Переговорив с сестрой, Воскобойников лег на диван и, заложив руки за голову, некоторое время косился с неудовольствием на резиновую женщину, размышляя, что же с нею делать. Ее присутствие в квартире было неуместным и вносило смутное беспокойство. Держать такое создание в доме, чтобы использовать впоследствии по назначению, – такая мысль ему даже не приходила в голову. Можно, конечно, сегодня же выбросить ее на помойку, да жалко – вещь-то дорогая. Самое правильное – вернуть ее тому, кто устроил эту шутку.

И тут ему пришло на ум, что у бывшей жены, Шультайс, остались ключи от его квартиры, которые она, занятая новой семейной жизнью, все никак не могла вернуть («прости, времени нет забежать!»). Быть может, Таня сегодня приходила в его отсутствие и, обнаружив резиновую женщину, усадила ее в кресло, давая тем самым понять бывшему мужу, что он сошел с катушек, притащив домой силиконовую бабу для утех. Вот ужас, если это произошло. После недолгих сомнений Воскобойников решил позвонить ей.

Таня взяла трубку (голос возбужденный, счастливый, отчего Воскобойников почувствовал досаду) и сладко пропела:

– Слушаю вас!

– Это я, – глухо сообщил Воскобойников. Лучше бы он не начинал этот разговор и сразу отключил телефон, но любопытство оказалось сильнее.

На другом конце возникла затяжная пауза. После чего Шультайс, уже голосом, лишенным музыки, сухо поинтересовалась:

– Чего тебе?

– Видишь ли, у меня к тебе вопрос…

– Задавай.

– Ты не заходила ко мне сегодня?

– Ты пьян? С чего это вдруг я попрусь в твое логово? – В голосе бывшей жены прозвучал металл.

– Ну, мало ли… У тебя остались ключи… – И Воскобойников, испытавший облегчение, позволил себе язвительное замечание: – Ведь ты же их держишь с какой-то целью?

– Угу! Для любовных утех. Чтобы втайне от мужа приводить в твой дом любовников.

– Смешно, – мрачно констатировал Воскобойников.

– При первой же возможности я ключи верну. Чтобы у тебя не было повода мне звонить, – холодно заявила Таня, и Воскобойников с тоскою подумал: а было ли между ними что-либо когда-то, и была ли она вообще его женой? Может, ему это привиделось в гриппозной горячке?

От разговора с Шультайс у Воскобойникова окончательно испортилось настроение.

Он включил телевизор, попал на какую-то радостную белиберду, где на фоне елки и бенгальских огней острили, пели разные люди, прыгали девицы из кордебалета (ох! ух! ах!), задирая вверх голые не по-зимнему ноги. Сидевшая в кресле резиновая женщина, казалось, тоже поглядывает на экран и что-то там себе думает. Понаблюдав за кутерьмой на экране, Воскобойников выключил телевизор и отправился спать. Когда он шел к выходу из комнаты, то опять зацепился взглядом за нежданную гостью – а как ее еще назвать? И вновь ощутил неясное беспокойство. Будто в квартиру его насильно вселили чужого человека, способного усложнить его жизнь. Брось, это же неодушевленная резина, силикон, успокоил он себя. Но на всякий случай все же прикрыл плотнее за собою дверь.

Утром следующего дня Воскобойников проснулся поздно. Встал в хорошем настроении. За окном из розовой дымки весело поглядывал на город солнечный шар, сверкал пронзительно белый снег на соседней крыше, кричали вразнобой дети внизу, играя в снежки, – все это создавало ощущение радости. С этим ощущением он побрился, побрызгал щеки одеколоном. Даже собственная физиономия в зеркале показалась ему сегодня привлекательной.

Неожиданный звонок, прозвучавший в прихожей, был настойчив и нетерпелив. Словно звонивший хотел сообщить что-то весьма важное и его качало от нетерпения, или же кто-то гнался за ним, и он искал спасения в квартире Воскобойникова. Кого это несет с утра? – озадачился Воскобойников; он уже успел надеть спортивный костюм и включить электрочайник.

Пока он шел из кухни в прихожую, звонки следовали беспрерывно, и он подумал: уж не залипла ли кнопка звонка, что иногда бывало, и он уже подумывал о ее замене.

Ранним гостем оказался Брагинец. Он ворвался в прихожую, возбужденно и громко сетуя, что неприлично так долго держать друзей за дверью. Друзья могут, в конце концов, и в соседнюю квартиру податься, где проживает весьма пикантная телка, она только что вышла оттуда, вся сияет, запах духов, улыбка, неужели ты остался равнодушен к ее чарам? Из-за шубы с длинным ворсом, которая была на Брагинце, он казался крупнее, чем обычно, словно в прихожую вкатилось большое мохнатое животное. Воскобойников не успел спросить, почему Брагинец говорит о себе во множественном числе, он увидел торчащую за его спиной еще одну голову. Когда голова и тело второго человека обозначились более ясно, Воскобойников понял, что Брагинец привел с собой Петренко, своего дружка. Высокий, прямой, с птичьим носом, краснощекий с мороза, Петренко, в прошлом спортсмен-лыжник, олимпиец, работал нынче на одном из телеканалов, то ли администратором, то ли референтом – этого Воскобойников не помнил. И вообще он относился к Петренко довольно сдержанно, видел его несколько раз в доме Брагинца, чаще поддатым, чем трезвым, и сближаться с ним не спешил.

Брагинец по-хозяйски предложил Петренко раздеться, и сам, сбросив шубу и шапку, устремился в недра квартиры, выкрикивая: «Ну, где она? Показывай!»

Не успел Воскобойников что-либо ответить, как Брагинец уже открыл дверь в гостиную и обнаружил ту, которую он так настойчиво желал видеть. Женщина сидела в кресле, устремив взгляд на вошедшего. Некоторое время он созерцал ее, стоя у двери, открыв рот, точно любознательный мальчишка; отметил про себя, что она довольно привлекательна, в отличие от рядовой продукции секс-шопов, и поразительно похожа на живую.

– Колька! – позвал он Петренко. – Иди сюда!

Раньше Петренко подошел Воскобойников, недовольный тем, что Брагинец пришел не один, а привел с собой дружка, любителя позубоскалить, авантюриста, бабника, посвятив его в то, что он, Воскобойников, намерен был скрывать.

– Это она? – уточнил Брагинец, обращаясь к Воскобойникову.

– Она.

Брагинец приблизился к резиновой женщине, с радостной улыбкой посмотрел на нее в упор.

Та, будучи существом неодушевленным, выдержала его взгляд. Но Воскобойникову показалось, что резиновая женщина, подобно ему, не рада приходу гостей. На основании чего он сделал такой вывод, он и сам затруднился бы ответить.

– А она милашка! – не скрывая восторга, заявил Брагинец.

Подошел Петренко, несколько мгновений строго разглядывал сидящую в кресле.

– Это обман! – воскликнул он. – Ты что, не видишь, она живая… Лешка привел в дом знакомую бабу, договорился за хорошие бабки, и вот она сидит теперь, изображая из себя силиконовую куклу. Заплати мне пару штук зеленого бабла, я тоже резиновым прикинусь!

Брагинец потянулся к женщине рукой.

– Не трогай! – попытался удержать его Воскобойников.

Но тот уже взял женщину за плечо, аккуратно шевельнул ее. И так же аккуратно убрал руку.

– Она действительно из резины, – сказал он. – Но хороша и совсем как живая! Ты говоришь, – он повернулся к Воскобойникову, – ее принесли вчера утром, и от кого она, ты не знаешь?

– Не знаю, – коротко подтвердил Воскобойников.

Он уже пожалел, что открыл дверь и пустил приятелей в дом.

– У нее есть имя? – неожиданно спросил Петренко.

– Какое имя? – не понял Воскобойников.

– Обыкновенное. У каждого должно быть имя… Ты вот – Алексей, я – Николай… Надо и ее как-то назвать. Не должна телка, хоть и силиконовая, жить без имени.

– Верно! – подхватил Брагинец, хохотнув и испытывая удовольствие от того, что сейчас они будут придумывать резиновой женщине имя.

– Какое, к черту, имя! – возбудился Воскобойников. – Шутники! Мне надо выяснить, кто ее прислал, и отправить обратно.

– Напрасно! – заявил Петренко. – Ты посмотри на нее: телка – люкс, фейс в лучшем виде, молчит, доставать тебя уж точно не будет… Опять же, женщина в доме, хоть и неживая, – всё веселее, чем одному по углам мух гонять… А потом, если захочешь, и перепихнуться можно… – Он протянул к резиновой женщине руку и задрал подол платья, намереваясь проверить, что у нее там под трусами, но Воскобойников дал ему по рукам.

– Не лезь куда не следует!

– Уже ревнует, – осклабился Петренко.

Брагинец с хохотом завалился на диван, на пленку, которая все еще лежала там, и она зашуршала под его крупным телом.

Воскобойников поморщился: жеребцы, обоим уже за тридцать, а ума нет!

Но приятели уже словили кураж.

– Надо назвать ее Анькой, – предложил Петренко.

– Почему – Анькой?

– Ну, можно Нинкой… Но Анька лучше, поверь. Анна Болейн – звучит! Анна Иоанновна – тоже… Анна Каренина! Так и будем ее называть.

– Я же сказал – как только выясню, кто мне устроил эту подлянку, отправлю ее обратно.

– Ну, это твое дело. А пока – Анна, Анька. Без имени нельзя.

– Анька, Анька… – Воскобойников покачал головой. – Есть что-то уничижительное в уменьшительном этом имени…

– Ты о чем? – спросил Брагинец с видом неуспевающего школьника. – Ничего уничижительного. Брось, хорошее имя.

А дальше всё пошло-поехало по-дурацки, закрутилось, завертелось, точно паводок обрушил плотину, отчего Воскобойникову пришлось изменить свои планы на день. Брагинец и Петренко взяли его в оборот. Раз у тебя появилась женщина в доме, сказали оба, надо это событие отметить. Иначе как-то не по-людски! Воскобойников воспротивился, заявив, что у него много дел, надо забрать машину, которую он оставил вчера возле работы, съездить к сестре… Ничего с твоей машиной не случится, заверили его. У меня в доме нет водки, не сдавался Воскобойников, и вообще. Незваные гости (глаза нахальные!) шумно успокоили его: всё, что нужно, мы принесли с собой, позаботься о закуске! Брагинец запустил руки в карманы своей шубы, извлек две бутылки водки и со стуком водрузил их на стол в гостиной, победно глянув на хозяина квартиры. Резиновая дама, из-за которой затеялся весь этот сыр-бор, молчала, но взгляд ее, как отметил про себя Воскобойников, отправляясь на кухню за закуской, был печален, весьма печален… Явно не по душе ей пришлись эти два шумных эпикурейца. И он вновь пожалел о том, что пустил их в дом. Он еще не раз в течение дня пожалеет об этом.

На кухне Воскобойников нарезал крупными кусками ветчину и остаток черного хлеба, томившийся в хлебнице. Присовокупил к этому литровую банку квашеной капусты, которую неделю назад принесла сестра и до которой у него еще не дошли руки. Все это отнес в гостиную, поставил на стол, предварительно постелив на него скатерть – вытащил из комода первую попавшуюся, с какими-то узорами по краям, ее еще покупала Шультайс и оставила как память о себе: пользуйся!

Пока Воскобойников готовил закуску, веселая парочка в его отсутствие, отпуская шуточки в адрес резиновой девы, обещая ей славную ночку в объятиях хозяина, достала рюмки из шкафа, тарелки, вилки и ножи… И главное – пересадила красотку к столу, галантно подхватив ее с двух сторон под руки. Оба почувствовали немалый вес ее тела и озадачились этим обстоятельством. Килограммов тридцать или даже больше! Может, она и вправду живая, хмыкнул Брагинец, только немая от рождения. Увидев, что резиновую женщину пересадили к столу, Воскобойников выразил свое неудовольствие и попросил впредь ее не трогать! Перестань, набросились на него приятели, тебе жалко, если она посидит с нами?

И вот стол накрыт, «именинница» – на видном месте, елка сверкает, гости с хозяином уселись за стол. Наполнили рюмки. Одну, как положено, поставили перед «именинницей»: пей! Выпьем за Аньку, Анну, провозгласил с пафосом Петренко, теперь она полноценная баба, а то как же без имени?.. Воскобойников отозвался кислой гримасой, у него не было сил (да и характер был не тот) сопротивляться напору беспардонных гостей.

– За тебя, Анюта! – завершил свою короткую речь Петренко и подмигнул резиновой женщине.

Выпили. Хорошо пошла первая! Закусили капустой, оказавшейся весьма кстати: передай сестре – во! И хрумкая, и на вкус хороша, и морковка в ней что надо… Страдающий Воскобойников заявил, что пить водку с утра глупо и бездарно. Так же, как поливать паркет водой, надеясь, что там что-нибудь вырастет. Не усложняй, заявили друзья, перед дамой неудобно! А если серьезно: сегодня нерабочий день, впереди праздники, и вообще все прекрасно! После второй рюмки Брагинец заговорил о своей жене, разорившей его на новогодних подарках. Он грязно выругался, но взглянув на «Анну», сидевшую напротив, прикусил язык. Слушайте, развеселился он, не могу при ней ругаться матом. И родинка-муха у него под нижней губой запрыгала, точно живая. После этого все трое стали обсуждать, кто из общих знакомых мог бы прислать «Анну» в подарок. Перебрали несколько фамилий, ни на ком не остановились: у одного – с фантазией плохо, другой – скуп, не станет такие деньги на ерунду тратить, третий – слишком умен, чтобы делать такого рода подарки.

А день за окном набирал силу, розовое солнце уходило вверх, цепляясь лучами за подоконники, откосы, обложенные снегом крыши, и город радостно плавал в его свете, точно добравшийся до воды пловец.

После третьей рюмки Воскобойников смирился со своей участью и даже повеселел. Брагинец и Петренко теперь не были ему столь неприятны, как поначалу, после неожиданного вторжения. Водка все-таки обладает замечательной особенностью: всех со всем примирять – по крайней мере, на первой стадии, а уж потом кого куда повернет. Петренко был в ударе, раз за разом обращался к «Анне» с куртуазными речами, и не скажешь, что в прошлом – спортсмен, а какой-нибудь острый на язык эстрадник, и если бы не резиновая сущность дамы, можно было подумать, что он желает ей понравиться, как это обычно бывает в компании, когда встретишь привлекательную женщину и начинаешь острить к месту и не к месту. Глаза у Петренко, и так уже блестевшие от водки, засветились от новой затеи.

– Слушайте, мужики, – возбудился он, – только не кидайтесь на меня сразу, – и добавил, понизив голос: – Надо ее окрестить!

– Кого? – не поняли Брагинец и Воскобойников.

– Анну! – Петренко победно посмотрел на собутыльников, словно сделал открытие, крайне необходимое человечеству.

– Ты в своем уме?! – набросился на него Воскобойников. – Как это крестить резиновую женщину?

– Очень просто. Пригласим священника, и он все сделает… Ты же православный? Православный! И женщина, живущая у тебя в доме, должна быть православной, – рассудил Петренко.

– Какая женщина, живущая в доме! – подскочил на стуле Воскобойников. – Это не женщина, это резиновая игрушка или что там еще!..

– Напрасно ты так, она, между прочим, нас внимательно слушает. И может быть, она только прикидывается резиновой. Верно, Аня?

И почему-то все трое посмотрели на «Анну», словно та могла что-то сказать в ответ.

– Ты пьян, – заявил Воскобойников.

– Постой, постой! – возбудился Брагинец, сообразив наконец, что к чему. – Ты предлагаешь ее окрестить? Верно?

– Ну, – кивнул Петренко. – Только нужны двое – он и она – которые станут крестными матерью и отцом. Ты, – он указал пальцем на Брагинца, – будешь крестным отцом… Остается найти женщину.

– Мне нравится, – хохотнул Брагинец, чесанув свитер у себя на животе. – Жаль, твоя соседка напротив ушла, я б не отказался от такой кумы, – сказал он Воскобойникову.

– Ребята, у вас белая горячка! – заявил тот. – Нельзя крестить неодушевленное существо!.. Вы священника не найдете проделать все это. А надумаете сами поливать ей водой голову, я вам не дам – может, хозяин еще найдется!

– Священника я беру на себя, – продолжал Петренко. – Есть у меня знакомый – отец Григорий… – Петренко сиял, точно режиссер на премьере спектакля. Задача было не простой, и это добавляло ему вдохновения. – А за вами – женщина, крестная мать… По рукам?

Воскобойников, усмехнувшись, кивнул, думая, что все это шутка и дальше разговоров дело не пойдет. Сейчас они выпьют еще по рюмке и забудут о крестинах навсегда. Но этого не случилось. Петренко достал из кармана мобильный телефон и стал кому-то названивать; некоторое время не мог дозвониться; отложил, выпили еще по рюмке (опять за здоровье «Анны»), и он вновь стал звонить. Наконец дозвонился, кому хотел, стал что-то темпераментно объяснять, размахивая рукой, потом продиктовал адрес, переспрашивая у Воскобойникова номер дома и квартиры.

– Приедет отец Григорий, я договорился, – сказал он, завершив переговоры. – Будет здесь примерно через час… – И посмотрел на часы. – Он и крестик привезет…

– Ты шутишь?

– Какие шутки! Только это денег будет стоить. Но я оплачу. Это мой тебе новогодний подарок. Ищите бабу на роль крестной матери.

– Ты точно допился, – вздохнул Воскобойников, видя, что дело приняло серьезный оборот. И вновь пожалел, что пустил приятелей в дом. – Как ты себе представляешь это крещение?

– Без проблем. Сажаем Аньку на стул, уносим в ванную, там раздеваем по пояс… Отцу Григорию скажем, что она парализованная на почве несчастной любви, ни ходить не может, ни говорить… Только надо ему предварительно налить, чтобы выпил как следует…

В общем, началась подготовка к спектаклю, иначе Воскобойников это назвать не мог. Долго искали женщину на роль крестной матери. Петренко позвонил по двум телефонам – мимо, обе дамы отказались. Брагинец обзвонил с десяток знакомых женщин, обещая каждой вечную любовь и дорогой подарок к Новому году, но ни одна из них не согласилась приехать на крестины, ссылаясь на сильную занятость, позвонил хотя бы дня за два – другой разговор! А так – извини, дорогой. Когда уже затейники отчаялись, Брагинец вспомнил еще об одной своей подруге, с которой не виделся два года и с которой весьма нехорошо расстался. Преодолевая себя, он позвонил ей. К счастью, у той оказалось два свободных часа до какой-то пьянки в ресторане, и она согласилась приехать. Цените дружбу, заявил Брагинец, покрывшийся за время беседы с бывшей пассией обильным потом, – не просто дался ему этот разговор. Вы затеяли это, вам и карты в руки, отмахнулся Воскобойников, уже смирившийся с происходящим.

Знакомая Брагинца появилась минут через тридцать. Это была худая костистая девица, некрасивая, глаза слегка навыкате, рот гузкой, на голове химия. Первым делом, когда ее впустили в квартиру и она увидела Брагинца, радостно шагнувшего ей навстречу, – залепила ему хлесткую пощечину. Это тебе за прошлое, милый, заявила она. И хотела уйти, но тут уж Петренко постарался – перекрыл выход, расшаркался перед нею, уговорил остаться. Когда девушка сняла потертую дубленку и оказалась в нарядном платье, то выяснилось, что она и не так уж некрасива, как показалось вначале, а даже ничего, а уж когда улыбнулась, показав ряд прямых красивых зубов, то совсем выправилась в глазах не знакомых до этого с нею мужчин, и стало понятно, почему Брагинец мог когда-то сойтись с нею. Гостью отвели на кухню. Сделали ей чай, пить водку она отказалась. Воскобойникову, как хозяину, пришлось занимать ее разговорами. К счастью, это длилось недолго. Пришел тот, кого ждали и к чьему приходу готовились, – отец Григорий. Снял шапку и длинное пальтецо, под которым оказалась ряса. Усы, борода – все как положено лицу духовного звания. Немолод. Крест на груди. В руках старый портфельчик. Вид простоват, но глаза с хитринкой. Нос в синих прожилках. Петренко, поблагодарив его за приезд, предложил предварительно закусить. Тот не возражал. Отца Григория провели на кухню. Познакомили со знакомой Брагинца, пившей чай. Налили стакан водки. Отец Григорий посетовал, что вроде многовато налили, но посетовал как-то не очень активно, и Петренко, наливавший водку, оставил все как было. Перекрестившись, отец Григорий махнул разом весь стакан – чистый цирк на проволоке! – и крякнул удовлетворенно. Закусил квашеной капустой, зачерпнув ее столовой ложкой с тарелки, съел кусок черного хлеба; ветчину и рыбные консервы, которые открыли специально для него, есть отказался – всё же пост. Пока духовное лицо закусывало, Петренко налил ему еще полстакана и себе треть, чтобы отцу Григорию не скучно было пить одному. При взгляде на вторую порцию водки на лице отца Григория отразились душевные муки: следует ли сейчас выпить или лучше после обряда? Но ловкий Петренко сумел его уговорить, и оба выпили. И снова в качестве закуски – ложка капусты и черный хлеб. Девушка, сидевшая на кухне, с интересом наблюдала за происходящим. Брагинец и Воскобойников стояли в дверях – размеры кухни не позволяли поместиться в ней свободно всем пятерым.

Завершив трапезу, отец Григорий извлек из кармана штанов круглые очки в простенькой оправе, нацепил их на подслеповатые глазки, потер ладони.

– Ну, где та, которая сегодня крестится? – спросил он и устремил вопросительный взгляд на знакомую Брагинца.

– Эта будет крестной матерью, – поспешил объяснить Петренко.

– А где же та?..

– Она в ванной ждет… Только, отец Григорий, как я уже предупреждал, она парализованная, не говорит, не движется…

– Все мы Божьи дети, – философски заметил отец Григорий, – и молчащие, и говорящие… Не всегда слово из уст – благо. Иным лучше помолчать, чем говорить.

Отца Григория отвели в ванную комнату. «Анна» уже находилась там. Ее заранее посадили на стул, сняв перед этим платье и обнажив довольно привлекательную грудь. Бедра и то, что между ними, накрыли большим банным полотенцем, чтобы не смущать исполнителя обряда. В ванной, как и в кухне, из-за небольших ее размеров не все могли поместиться. Двоим-то тесно, а уж шестерым, включая «Анну», и подавно – как сардинам в банке. В общем, оставили там отца Григория с «Анной» вдвоем. Порывшись в своем стареньком портфеле, отец Григорий достал необходимое, облачился в белое и приступил к обряду. Зажег три свечи. Будущие крестные отец и мать стояли в проеме двери, выходившей в коридор, Воскобойников, смотревший на всё это словно в дурном сне, и Петренко, уже изрядно хмельной, устроились за их спинами и через головы наблюдали за происходящим. Петренко норовил пристроить ладонь на бедро будущей крестной матери, но та всякий раз освобождалась от нее, но делала это деликатно, не желая грубостью портить торжественность момента, – ту, которую крестили, она видела лишь со спины и не подозревала, что дело нечисто. Ее согревало удовлетворенное чувство мести – два года спустя ей все же удалось дать пощечину бывшему любовнику, который обошелся с нею весьма неблагородно, оставив ее, беременную, на произвол судьбы. В защиту Брагинца следует сказать: когда он оставил девушку, то не знал, что она беременная, уж на аборт деньги бы дал, это точно, и на поездку в Турцию – для поправки здоровья. А вот ребенка заводить на стороне – нет. По крайней мере, тогда. Но дело прошлое… Сейчас Брагинец был тих и строг, соответственно торжественности момента, и с любопытством наблюдал за действиями отца Григория, читавшего молитву. Все происходящее он воспринимал всерьез и если раньше похохатывал, предвкушая забаву, то теперь, когда обряд стал реальностью, это не вызывало у него даже тени улыбки. А почему бы нет? Что здесь плохого? Ведь освящают церковники памятники, корабли и прочее. Кто знает – может, в этой резиновой бабе, когда ее окрестят, проснется душа? На свою бывшую подругу он не обижался, понимая, что виноват (исчез тогда с концами!), хотя щека его долго пылала после ее удара; заслужил. Глядя на нее с высоты своего роста (девушка была ниже на голову), на ее в химических завитках волосы, на чуть зарумянившуюся щеку, на раздвинувшиеся расслабленно губы, Брагинец подумал: а ведь любовницей она была хорошей и любила его всерьез (уж по крайней мере, больше, чем его жена Алла, у той лишь бабки на уме), и что-то вновь шевельнулось в его душе, как когда-то, когда он увидел ее впервые.

Отец Григорий, судя по тому, как он качнулся пару раз, обнаружив нетвердость в ногах, пребывал в пьяном состоянии и воспринимал происходящее и женщину, сидевшую перед ним, весьма реально. Подслеповатые глаза его, хоть и снабженные очками, не позволяли увидеть то, что видит острый и трезвый глаз. Но он был тверд в словах и ни разу не запнулся, читая молитвы, что подтверждало его профессиональную крепость, а заодно и истину: талант не пропьешь! И вообще, он вызывал у Воскобойникова симпатию, этот простоватый мужик в рясе, живущий, судя по его виду, скромно и без затей, отдавший себя служению Богу; и не его вина, что его обманули, призвав в дом совершить обряд крещения, он чист, к нему претензий нет. А вот о себе Воскобойников думал весьма строго, осуждая себя за мягкотелость, за то, что позволил втянуть себя в дело по сути нехорошее, хотя и не преступное. Все равно было как-то не по себе, и спину дергало, словно жучок ползал между лопаток. Интересно, что сказала бы по этому поводу покойная мать, узнай она о крестинах? Ничего бы не сказала, отвернулась и ушла б, и думай после этого что хочешь. Будто прочитав его мысли, Петренко, заскучавший было, улыбнулся, легонько хлопнул его по спине: брось, все нормально, старик, говорил его взгляд, классная шутка эти крестины! мы же никому не сделали плохого. Действительно, плохого – никому, подумал Воскобойников. Наверное, пройдет время, и он где-нибудь в веселой компании будет с легким сердцем рассказывать об этой шутке, похваляясь, быть может, что являлся ее участником.

Отец Григорий освятил воду в тазу. Окунул кисточку в елей и помазал воду крестообразно. Потом помазал елеем лоб, грудь, уши, руки, ноги «Анны». Зачерпнул воду из таза, полил на голову «Анны» – раз, второй, третий… «Крещается раба Божия Анна… во имя Отца (аминь!), и Сына (аминь!), и Святаго Духа (аминь!)…» Надел на «Анну» крест и белую рубашку, которую до того отыскал у Воскобойникова в шкафу Брагинец.

Завершив обряд и получив деньги за свой труд, отец Григорий ушел, отказавшись от очередной порции водки. Мне достаточно, сказал он уже в прихожей, запахивая свое пальтецо, и вышел, щурясь, за дверь.

Бывшая любовница Брагинца, вернувшаяся на кухню, отказалась от очередной чашки чая (мне на банкет через полчаса, какой чай!). Посочувствовав своей «крестнице», что та в силу обстоятельств оказалась парализованной и не может ходить, она взяла свою сумочку и, попрощавшись, направилась к выходу. Брагинец не рискнул сопровождать ее до дверей, опасаясь новой оплеухи. За гостьей последовал Воскобойников. В коридоре взгляд гостьи задержался на открытых дверях ванной комнаты, где ярко горел свет и сиял в его лучах голубоватый кафель на стенах. Каково же было ее удивление, когда парализованная «крестница» неожиданно поднялась со стула и ушла на собственных ногах по коридору в дальнюю комнату. Бывшая любовница Брагинца чуть не выронила дубленку из рук.

– Вы видели?! – повернулась она к Воскобойникову.

– Что? – Тот смотрел только на нее и хотел, чтобы гостья поскорее покинула квартиру.

– Ваша родственница встала на ноги и ушла в комнату…

– Как встала? Это невозможно!

Воскобойников шагнул к ванной, заглянул в открытую дверь. Стул, на котором сидела «Анна», был пуст.

– Действительно… Ничего себе!

Бывшая любовница Брагинца решила, что ее разыграли и опять в этом виноват Брагинец, подлец! Девушка покрылась красными пятнами.

– Передайте этому уроду, – заявила она гневно, – когда в следующий раз он надумает позабавиться, то пусть обходится без меня!

И вылетела из квартиры, громко хлопнув дверью, отчего портрет молодого Льва Толстого в военном мундире, бравого офицера, участника севастопольской кампании, повешенный когда-то над входом бывшей женой Таней Шультайс, перекосило на сторону. К счастью, граф удержался на своем месте.

– Ребята! – вскричал Воскобойников, вызывая приятелей. Те тут же явились на зов, опасаясь, что ввиду отсутствия Брагинца его подруга могла заехать по физиономии хозяину квартиры, если бы обнаружила, что крестили неживое существо.

– Что случилось?

– Анна… встала со стула и ушла…

– В каком смысле? Куда ушла?

– В спальню…

– Ну ладно, брось дурака валять! – отмахнулся Брагинец. – Не слышал, чтобы резиновые бабы из секс-шопа сами ходили по квартире.

Все трое помчались в спальню. «Анна» в белой рубашке лежала там поверх покрывала на кровати.

– Ты сам ее сюда принес! – заявил Петренко.

– Я был с вами все время. Вышел только на минуту вслед за Ванькиной девицей – закрыть дверь.

– Ты хочешь сказать, что она сама пришла сюда из ванной?

– Выходит так.

– Чудеса! – восхитился Петренко. – Я же говорил, что если ее окрестить, у нее может появиться душа.

– А мне-то что с этим делать? – расстроился Воскобойников. – Мне она не нужна – ни резиновая, ни живая – с душой… И чем быстрее я от нее избавлюсь, тем лучше!

– Старик! – укоризненно заявил Петренко. – Если она живая, негуманно выставлять девушку за дверь… – И посмотрел на «Анну». – Аннушка, не бойся, мы тебя в обиду не дадим. – И сказал, обращаясь к приятелям: – Самое время выпить, пока мозги не съехали!

Тут уж Воскобойников, раньше собутыльников, рванулся на кухню, куда к приезду отца Григория перенесли закуски и посуду. Ему срочно требовалось выпить, чтобы не сойти с ума.

Молча налили по рюмке, так же молча выпили. Закусили как отец Григорий – черным хлебом и квашеной капустой. До ветчины и рыбных консервов, странное дело, ни один из них не дотронулся.

– Может, кто-то из вас возьмет ее к себе? – спросил печально Воскобойников. – Вань, а? – Он посмотрел на Брагинца.

– Ты что! – замахал руками тот. – Алку мою не знаешь?.. Фюрер! Орать будет: тебе меня мало?! Катись с этой резиновой бабой туда, откуда пришел!.. А уж если эта девка живая – тут кровопролития не избежать!

– Коль, тогда ты возьми… – Воскобойников устремил взгляд на Петренко. – Ты вон как ее нахваливал, даже под юбку лез…

– Мало ли куда я лез… Если я принесу эту трахалку домой, жена тут же потребует развод. Не стану, скажет, жить с извращенцем! А я к разводу не готов.

Воскобойников загрустил.

– Зачем я с вами связался? Пошел у двух дураков на поводу, крестины устроил, идиот! Лежала бы она себе в пленке – и нет проблем!

Брагинец и Петренко потихоньку посмеивались, довольные тем, что удалось устроить хорошую потеху. Оба не верили, что «Анна» сама дошла до кровати. Несомненно, Воскобойников ее туда уложил.

Выпили еще по одной – на посошок! – и, пьяно расцеловав Воскобойникова в обе щеки, поздравив его с наступающим Новым годом, приятели удалились.

Через минуту оба вернулись.

– Забыли что? – спросил Воскобойников.

– Тсс! – сказал Петренко, подняв палец. – Лёха, к тебе просьба – не приставай сегодня к девушке, будь человеком!

И расхохотавшись, оба удалились, на этот раз окончательно. Мерзкие, в глазах Воскобойникова, словно солдаты неприятеля, захватившие чужой город и поставившие все там с ног на голову.

Оставшись один, Воскобойников почувствовал себя как-то неуютно. Живая (или все же неживая) женщина лежит на его кровати… и он не знает, что с этим делать. Можно, конечно, уложить ее обратно в коробку, а коробку убрать на антресоли, но если она живая и сама передвигается по квартире, то лучше этого не делать. Воскобойникову хотелось спать, но делить ложе с «Анной» представлялось ему занятием абсурдным. Взять же ее на руки и перенести в другое место он не решался, боясь теперь к ней прикоснуться. Спать же в гостиной на диване при наличии своей кровати казалось еще более глупым. Некоторое время он боролся со сном, не зная, как поступить. Потом все же решился, встал и отправился в спальню. «Анна» лежала на кровати всё в той же позе. Стараясь не отвлекаться на детали, которые могли бы переменить его решение, Воскобойников взял ее на руки и понес в гостиную. По-моему, она прибавила в весе, подумал он, ощутив тяжесть тела, к тому же оно, тело это, как ему показалось, не было холодным, как прежде. В гостиной он положил «Анну» на диван, скорее даже бросил ее туда, словно боялся заразиться от нее инфекционной болезнью. Качнувшийся крестик на ее шее зацепил его взгляд, не давая тут же сбежать из комнаты, и вслед за этим, помимо своей воли, он посмотрел в глаза лежащей. И осознал с холодеющей спиной, что на него смотрят живые глаза. И смотрят будто с укором. Что же ты, милый, так со мной обращаешься, словно я нехристь какая? Казалось, еще немного – и она заговорит. Воскобойников был человеком не трусливым, но тут ему стало не по себе. Задом, задом он отступил от дивана к столу и, ткнувшись в него бедром, бросился вон из комнаты. И опять, как накануне вечером, плотно прикрыл за собою дверь, помянув в очередной раз недобрым словом того, кто прислал ему резиновую женщину в подарок. И пообещал себе после праздников непременно его найти. С этой мыслью он и отправился спать.

Новогоднюю ночь в гостях у сестры он просидел молча. Горели огни на елке, мерцали свечи на столе. В углу негромко, словно любитель поговорить сам с собой, ворковал телевизор. Большой свет не зажигали. И если бы не громкие голоса присутствующих, все это напоминало бы атмосферу спиритического сеанса – колеблющиеся тени на стенах, темные силуэты голов, темнота в углах… Если Воскобойникову задавали вопросы, то он механически отвечал, но сам речь ни о чем не заводил. По счастью, среди родни (мужа сестры, ее самой и двух их детей, девочек – восьми и десяти лет) он был не один. В гости к сестре пришли двое друзей мужа – кажется, бизнесмены – со своими женами, и они чаще болтали о своем и Воскобойникову не докучали. Только одна из жен, сидевшая напротив, нет-нет, да и останавливала свой взгляд на его лице, точно силилась вспомнить, где она могла его видеть.

В начале второго детям предложили отправиться спать. Девочки стали капризничать, не желая покидать общество взрослых. Мы не хотим спать, еще рано, Новый год не только для вас, но и для нас, твердили они. Пьяный отец был не против. Но строгая мать взяла их за руки и силком вытащила из комнаты, заставив перед этим попрощаться с гостями, а дядю Алешу, то есть Воскобойникова, поцеловать в щеку. Поцелуи племянниц, которых он любил, благотворным образом подействовали на Воскобойникова, и он заметно повеселел.

После ухода девочек разговоры утратили сдержанный характер, и гости стали рассказывать анекдоты. Были среди них и не лишенные подлинного остроумия. Это развеселило присутствующих, и даже строгую сестру Воскобойникова – она смеялась, по-детски запрокидывая голову, постукивая ладонью по краешку стола. Эта ее манера смеяться, запрокинув голову, всегда нравилась Воскобойникову, но не нравилось, что в последнее время сестра его редко смеялась. Тем не менее, смеясь сейчас, она не теряла бдительности и делала знаки мужу, чтобы тот не увлекался водкой: гости пусть пьют, а тебе достаточно, мил друг.

Воскобойников вдруг вспомнил про «Анну», оставшуюся в доме: как там она? И поморщился от мысли, что подумал о ней как о живой. Это привело его в раздражение. Какая она, к черту, живая?.. И тут же отметил себе в противовес: живая, неживая, но как-то все же переместилась из ванной в спальню? И потом, когда он уложил ее на диван, смотрела весьма выразительно на него, и он готов поклясться, что в эту минуту перед ним было живое существо, она даже моргнула.

Мужчины отправились на лестницу курить, и некурящий Воскобойников последовал за ними, не желая оставаться в женском обществе, – уж слишком часто поглядывала на него жена одного из друзей мужа сестры. Может, и вправду они где-то пересекались? Как бы то ни было, выяснять с нею причины ее интереса к нему у него не было желания.

На лестнице ощущалась атмосфера праздника. На ступенях валялись разноцветные спирали серпантина, оставленные неизвестными весельчаками, и множество хвойных иголок (кто-то, видимо, тащил в последнюю минуту елку). Из квартир по соседству доносилась музыка и возбужденные голоса. Где-то громко и нестройно пели – мужской бас пытался перепеть остальных, требуя в пении от небесной звезды, чтобы она сияла и горела над могилою. Где-то остро выстрелило шампанское, давая понять, что есть еще желающие пить этот напиток. Приятели мужа сестры опять заговорили о своих делах, связанных с бизнесом. Муж сестры поддакивал им некоторое время, потом взял Воскобойникова за локоть и отвел его в сторону. Чего кислый такой, – доверительно поинтересовался он, – случилось что? Испытав порыв ответной любви, Воскобойников хотел рассказать ему о той, что два последних дня находилась в его квартире, занимала его мысли, и что он не знает, что с этим делать. Но в последний момент удержался от признания. Слишком странно, нелепо и глупо всё это выглядело со стороны. А уж история с крестинами, после которых резиновая женщина встала и пошла, наподобие Лазаря, воскрешенного Христом, не лезла ни в какие ворота. Поверить в это стороннему человеку было трудно. И Воскобойников ушел от ответа, сославшись на общую усталость. Слишком много суеты было в последние дни. Ладно, принял его объяснение муж сестры и, вынув из заднего кармана брюк фляжку с коньяком, предложил выпить. Сам сделал пару глотков, протянул фляжку Воскобойникову. Воскобойников глотнул из фляжки и передал ее друзьям хозяина. Те не стали возражать, оба приложились – а почему нет, пока отсутствует зоркий женский глаз? Хороший коньяк, констатировали в итоге все дружно и, сложив окурки в консервную банку на подоконнике, отправились обратно в квартиру.

Воскобойников вернулся домой под утро. Раздеваясь в прихожей, увидел, что портрет графа Толстого, занимавший место над дверью, висит косо. Дотянулся до него, поправил. При этом вспомнил бывшую жену, которая одобрила бы его стремление к порядку. Тут внимание его привлекла негромкая музыка. Видимо, перед уходом он забыл выключить радиоприемник. Воскобойников заглянул в комнату – действительно приемник, стоявший на подоконнике, работал. Он подошел, выключил его. И увидел на столе две незажженные свечи, бутылку шампанского и два пустых бокала. На диване в позе спящей лежала «Анна». Вид свечей и шампанского озадачил его. Он хорошо помнил, что не ставил на стол свечи и не доставал шампанское из холодильника. Неужто это сделала она? С какой целью? Отпраздновать с ним Новый год? Мысль о том, что стол накрыла «Анна», позабавила Воскобойникова. Но он не стал осмысливать это обстоятельство подробно, чувствуя сильную усталость после новогодней ночи, и, выключив в гостиной свет, отправился спать.