Зелёный свет аптеки

Старая аптека на углу Карла Маркса и Коммунистической – одна из тех точек городского пространства, которые переживают эпохи, не меняя сути, но меняя всё остальное. Вывеска советская, с той характерной зеленью, что выцвела по-особенному – не как современные баннеры, которые просто рвутся и отваливаются, а медленно, благородно, превращаясь в палитру от изумрудного до болотного. Я проходил мимо этой аптеки тысячу раз, и каждый раз она была другой, оставаясь той же самой. Нет, просто я менялся, а аптека служила зеркалом.

Сегодня я остановился у неё потому, что шёл медленно. А шёл медленно потому, что торопиться было некуда. Это открытие – что торопиться некуда – пришло не сразу, не вдруг, как озарение в духе дзен-буддистских притч, которыми пестрят мотивационные паблики (боже, как я ненавижу это слово, но оно въелось в язык, как пятно от зелёнки). Оно накапливалось годами, пока не кристаллизовалось в простую формулу: желания начинают исполняться, когда пропадает важность их исполнения.

Звучит как дешёвая эзотерика? Дайте рассказать несколько историй.

Мой отец мечтал о «Жигулях». Не просто мечтал – жил этой мечтой, дышал ею, кормил её каждый день. Конец семидесятых, автомобиль означал не средство передвижения, а знак принадлежности к избранным. Пропуск в мир, где можно было в субботу утром сесть и поехать – просто поехать. Свобода эта была иллюзорной – километровые очереди на бензоколонках, талоны, дефицит запчастей, – но отец этого не видел. Он видел себя за рулём вишнёвой «шестёрки» (почему именно вишнёвой – загадка семейной мифологии), видел, как везёт нас с матерью на дачу, которой у нас не было.

Он копил. Откладывал из зарплаты инженера-конструктора, подрабатывал частными заказами, которые балансировали на грани легального. Мать поддерживала его с энтузиазмом христианской мученицы – отказывала себе в новом пальто, латала мои штаны до состояния, когда уже непонятно было, где заплатка, а где исходная ткань. Всё ради автомобиля.

Через пять лет накоплений, унижений перед начальством, сложных манипуляций с очередями, отец получил свою вишнёвую «шестёрку». И случилось странное. Он поездил на ней месяц, два, три, а потом машина стала просто стоять во дворе. Выходные он проводил не за рулём, а возле неё, бесконечно что-то подкручивая, протирая, возясь с карбюратором. Это была уже не свобода, а обуза.

– Я-то думал, что буду ездить, – сказал он как-то матери, не зная, что я слышу из-за двери, – а оказалось, что машина ездит мной.

Ницше писал о вечном возвращении, но не догадывался, кажется, что самое вечное возвращение – это возвращение наших иллюзий о счастье. Отец получил автомобиль именно тогда, когда уже не мог получить от него того, ради чего всё затевалось. Важность выгорела изнутри, как свеча, догоревшая до основания. И лишь тогда пришло исполнение.

Моя мать мечтала совсем о другом. Она хотела, чтобы я стал музыкантом. Не просто играл на каком-нибудь инструменте для души, а стал играть профессионально, всерьёз, с консерваторией, концертами, признанием. Это была её несбывшаяся мечта, трансплантированная в сына с тем упорством, с каким советские садоводы пытались вырастить яблони в условиях вечной мерзлоты.

Она сама в юности играла на фортепиано. Но война, потом восстановление, потом необходимость зарабатывать – всё это сложилось в стену между её мечтой и реальностью. И вот теперь эта мечта, нереализованная, непрожитая, должна была воплотиться во мне.