Аттракцион Верещагина

© Лонской В. Я., 2014

©ООО «БОСЛЕН», издание на русском языке, оформление, 2014

«Себя не знаешь, пока не накатит тьма…» —

Из подслушанного разговора

1

Михаил Стальевич Верещагин с юности испытывал мучения, когда нужно было уложить женщину в постель и делать все то, что должен делать мужчина, желая продолжить род или получить удовольствие. Из этого не следует, что Михаил Стальевич был человеком нетрадиционной сексуальной ориентации. Нет, геем он не был. Но что-то в минуты близости с женщинами смущало его. И он не мог определить – что именно? Запах женщины, особенно в гармонии с ароматом хороших духов, был ему приятен, и нравился блеск в глазах у той, что лежала с ним рядом; и когда женщину в момент кульминации бросало в дрожь – это тоже нравилось.

Что же в таком случае напрягало его? Может быть, то, что в минуты близости с женщиной он вдруг представлял себя и ее как бы со стороны, и тогда сам он и та, что была с ним в постели, казались ему двумя животными, вроде обезьян или собак, которые беззастенчиво спариваются друг с другом. Было в этом, по его разумению, что-то низменное, нечистое, плохо сопрягающееся с духовной сущностью человека. И в такие минуты у него не раз возникало желание – уйти в монастырь. Но потребность удалиться от мирской жизни и женщин, ее украшающих, была обычно весьма кратковременной, и стоило ему часом позже распрощаться с той, что находилась у него в объятиях, как он тут же забывал об этом своем желании. Слишком он любил вольную жизнь, городскую суету, радости и несообразности этого мира, чтобы запереть себя навсегда в монастырских стенах.

Михаил Стальевич, окончив в свое время биофак университета, трудился в науке, ставил опыты на мышах и белых крысах. Писал диссертацию. Он и его коллеги по лаборатории, занимавшиеся разработкой новой вакцины, погубили не одну сотню бедных зверьков и были близки к нужному результату.

Иногда Михаила Стальевича тяготило занятие, которому он посвятил себя (мерзкий запах вивария, возня с мышами, их досрочная смерть – мыши дохли пачками, и в жалобном их писке слышались проклятья тем, кто обрек их на страдания и укоротил им жизнь; они, мыши, не понимали, глупые, как не понимает солдат, идущий по чьей-то злой воле под пули, что смерть их не напрасна и служит великому делу прогресса). Был момент, когда Михаил Стальевич подумывал заняться каким-нибудь бизнесом, но, видя, как терпят неудачу на этом поприще его более оборотистые приятели, оставил эту затею. Если бы у него были богатые родственники, нажившие серьезные капиталы в лохотронные девяностые, Михаил Стальевич мог бы позволить себе праздную жизнь, лыжи в австрийских Альпах, африканские сафари, «снега Килиманджаро» и отдых в разных там Гонолулу и Венециях. Но увы, таких родственников у него не было. Была мать, еще не старая женщина, немногословная, улыбчивая, с печальными глазами, служившая на скромной должности в министерстве образования. Был где-то отец, обладатель усов, волевого лица, волосатого торса, полковник в отставке, давным-давно бросивший мать и маленького Мишу и ушедший к другой женщине, а потом и к третьей. Когда отец еще жил с ними, Миша как-то до срока пришел из школы и застал его на диване в объятиях чужой женщины. «Подожди в коридоре», – велел отец, не особенно смутившись. И когда минуту спустя вышел в коридор с расстегнутой молнией на ширинке, то объяснил сыну, что так иногда случается в жизни, что мужчина сходится (он так и сказал «сходится») с другой женщиной, предпочитая ее той, с которой он до этого ел, пил и проводил ночи. И отправил Мишу погулять во дворе. «Мама лучше!» – изрек мальчик в дверях, воскресив в сознании лицо той, что лежала вместе с отцом на диване и глупо ухмыльнулась, увидев Мишу, но отец, поморщившись, грубо вытолкнул его из квартиры.

Возможно, сдержанное отношение Михаила Стальевича к особам женского пола было продиктовано и этим давним эпизодом.

Что еще необходимо добавить к сказанному? Внешность у Михаила Стальевича была какая-то невыразительная: бесцветные волосы, такие же брови, бесцветная бородка, похожая на высохшую по осени и прибитую к земле травку, светлая кожа с небольшим болезненным румянцем на щеках, цвет глаз – блеклый. Что касается глаз, тут следует сказать об одной особенности: когда Михаил Стальевич был чем-то сильно увлечен или находился в состоянии возбуждения, блеклые зрачки его вдруг становились ярко-синими (будто на реостате прибавили напряжение), отчего менялось и выражение его лица – оно становилось живым, подвижным, и в нем появлялись волевые черты способного идти до конца воина; и даже безвольная прежде бородка приобретала воинствующий вид. Видимо, в такие минуты женщины и обращали на него свои взоры и тянулись к нему.

Михаил Стальевич некоторое время был женат и успел вкусить радости семейной жизни. Женился он, уже работая в научно-исследовательском институте, на девушке, не имевшей никакого отношения к науке и на восемь лет его моложе. Он познакомился с нею у одного из приятелей в гостях. Увидел ее, войдя в комнату, веселую, игривую, с сияющим взором, рассказывающую что-то смешное, и его блеклые глаза сразу засветились синим огнем, а легкая бородка воинственно вспушилась. Его бросило в жар, слабый румянец на щеках стал ярче… Что было дальше, он помнил плохо, словно все предметы вокруг, лица гостей, тарелки с закусками, телевизор, вполголоса бормочущий в углу, – всё это окутала туманная дымка, и он ватно передвигался на ногах в этом полусне, цепляясь взором за лицо той, что поразила его воображение, за ее ладную фигуру, светящиеся глаза, свежий алый рот, ощущая себя с томящим грудь чувством наподобие ослика, шагающего за морковкой, которую несут перед его носом… Одним словом, месяц спустя он сделал девушке предложение, и они поженились. А уже через полгода Михаил Стальевич понял, что совершил ужасную ошибку, вступив в этот брак. Слишком разными они с женой оказались людьми, совершенно не пригодными, по его мнению, к совместному проживанию. Разные интересы, запросы, разные стремления. Жену его не привлекала безвестная жизнь рядовой бабы, погруженной в семейный быт. Мыть посуду, стирать, готовить – разве можно тратить на это лучшие годы жизни? Ее влекло туда, где свет эстрадных огней, слава, успех. Ей хотелось пробиться в когорту тех, кто постоянно мелькает на экранах телевизоров, появляясь в музыкальных передачах и шоу, демонстрируя свои увеличенные с помощью хирурга сиськи, открытые ляжки, большегубые рты, и кого острословы называют «поющими трусами». Михаил Стальевич противился этому стремлению жены, считая, что у той нет достаточных оснований «лезть» на эстраду. Чтобы стать хорошей певицей, девушке не хватало данных, а прыгать под фонограмму в группе «поющих трусов» по его мнению, было унизительно. К тому же частые разъезды жены, связанные с концертной деятельностью, – фактор тоже не очень привлекательный для мужа, ведущего оседлую жизнь. Его также не прельщало, если жена в будущем, став певицей, приобретет популярность. «Разве тебе неприятно, – спрашивала та, – если твою жену станут узнавать на улице, будут восхищаться ею, дарить цветы?» – «Представь себе, неприятно», – отвечал он. Но у супруги было другое мнение на этот счет. И она продолжала поиск той заветной двери, через которую можно было бы проникнуть в шоу-бизнес. И постоянно просила у Михаила Стальевича денег – ведь чтобы проникнуть за эту дверь, требовались затраты разного свойства, вплоть до подкупа тех, кто мог бы помочь в этом деле. Постепенно ее запросы росли (нужно то, нужно это!), и он, будучи человеком не скупым, до поры до времени выдавал ей необходимые суммы (годом ранее лаборатория Михаила Стальевича успешно сотрудничала с японцами, и он тогда неплохо заработал).

В первые недели любовной горячки Михаил Стальевич по нескольку раз на день увлекал жену в постель, и его при этом не мучили посторонние мысли (любая трезвая и скептическая мысль в эти моменты блокировалась страстью). Но уже месяца два или три спустя его часто отрезвляла картина, в которой он представлял себя и свою рвущуюся в певицы жену как бы со стороны, картина, где он видел себя и ее в образе двух похотливых обезьян. Сравнению способствовало отражение тел в зеркале шкафа, стоявшего напротив кровати. Поведение этих тел в зеркальном пространстве, их беззастенчивость приводили его в удрученное состояние. Однажды ему даже показалось, что тела эти покрылись обезьяньей шерстью. «Какая мерзость!» – ужаснулся он. И как-то сразу сник и отвалился в сторону на свою подушку. Жена, охваченная страстью, не могла понять, что случилось, и почему так неожиданно отрезвился ее муж. Поведай он ей об этой своей особенности – рисовать в воображении картины, позволяющие увидеть себя и свою партнершу во время сексуальных занятий в неприглядном виде, – она решила бы, что у него не всё в порядке с психикой, и посоветовала бы сходить к врачу. Но Михаил Стальевич предпочитал не обсуждать с кем-либо этот факт.

После того, как он понял, что совершил ошибку, вступив в брак с девушкой, рвущейся, точно лошадь в забеге, на эстрадные подмостки, прошло еще некоторое время, прежде чем он решил окончательно расстаться с нею. Когда Михаил Стальевич озвучил эту мысль, жена его поначалу растерялась, потом пришла в сильное волнение и с глазами, полными слез, заявила, что он – подлый тип, воспользовался ее неопытностью, соблазнил и теперь хочет бросить, как ненужную вещь! От возмущения у нее выступила капелька на кончике носа, и Михаил Стальевич тупо смотрел на эту капельку, ожидая, когда та упадет вниз. Жене, конечно, очень не хотелось покидать его небольшую, но удобную квартирку, доставшуюся ему в наследство от покойной тетки, и возвращаться в дом своих строгих родителей. Кроме того, она лишалась средств, которые Михаил Стальевич выделял ей на ее нужды и потратил на них половину своих накоплений за участие в японской программе. А тут как раз будущая поп-звезда нашла подходящего человека, согласившегося снять видеоклип, где она предстанет в качестве певицы. Михаил Стальевич смотрел на капельку на носу жены (та, наконец, сорвалась и полетела вниз), на искаженное гримасой ее лицо с покрасневшими от слез глазами, утратившее в эту минуту свою привлекательность, и думал: Боже! как он мог совершить такую глупость и вступить в брак с этой особой? Женских слез, а уж тем более истерик он не выносил, и потому, предложив жене в течение недели покинуть его квартиру, удалился, не желая продолжать этот неприятный разговор. «Пока мы женаты, я имею полное право жить здесь!» – капризно крикнула ему в спину жена, думая, что это может что-то изменить в его решении. Но она ошибалась. С этого вечера Михаил Стальевич поселился на диване в комнате с книжными шкафами, оставив жене комнату поменьше, где стояла кровать, надеясь, что через неделю она, примирившись с реальностью, вернется в родительский дом. Теперь он возвращался поздно, дабы избежать встреч с нею, и если та была дома, не спала и пыталась заговорить с ним, задавая разные дурацкие вопросы, отвечал молчанием. Прошло две недели, три, четыре, жена по-прежнему оставалась в его квартире и, судя по ее поведению, не собиралась съезжать. И когда Михаил Стальевич ненароком встречался с нею глазами, то смотрела на него с ангельской улыбкой. Михаилу Стальевичу надоело проводить вечера у приятелей и знакомых, и он вновь обратился к жене с предложением покинуть его квартиру. Жена, зевнув в кулачок, заявила с невинным видом, что добровольно отсюда не съедет, даже после развода. Пусть ее выдворяют с полицией, и соседи узнают, какой он мерзавец! И добавила, что когда сделает карьеру в шоу-бизнесе, вот тогда непременно покинет этот дом. Если, конечно, он, Миша, к этому моменту не передумает о своем решении. И ушла в спальню. Ее слова привели Михаила Стальевича в состояние тихой ярости. Глаза его засветились синим огнем. Он не ожидал такой наглости. Ведь эта женщина еще очень молода, только начинает жизнь, откуда в ней бесцеремонность зрелой бабы?

Некоторое время Михаил Стальевич жил в муках, не зная, что предпринять и как избавиться от бывшей жены. Хотел даже привести в дом пожить постороннюю женщину, из числа знакомых, якобы любовницу, чтобы потеснить наглую «попсиху». Но женщине, изображающей любовницу, потребуется спальное место, а устраивать из своей комнаты общежитие у него не было желания; да и спать с посторонним человеком в одном помещении – вещь малопривлекательная. А вдруг невольная эта сожительница храпит по ночам? Кроме прочего, найти женщину, готовую участвовать в такой игре, не так-то просто. Была в этой затее еще и опасная сторона: а вдруг этой новой «подруге» так понравится жить у него, что она тоже не захочет впоследствии съезжать. Вот будет цирк, от которого успокоят только уколы в психушке!

И все же решение проблемы пришло. В результате нелегких раздумий странная идея поселилась в голове Михаила Стальевича, настойчиво требуя воплощения. Сжившись с нею, он как-то повеселел, посвежел даже, будто побывал на отдыхе у Черного моря и поднабрался там здоровья. «Верещагин, что с тобой? – заметив перемену в его состоянии, спросил Шапиро, коллега по работе, носивший малоподходящее к его фамилии имя Иван. – Ты влюбился?» – «Чур тебя! – отмахнулся Михаил Стальевич. – Я еще от первого удара в себя не пришел…» – «А что ж так светятся благородные твои очи?» – «Кажется, я нашел выход!» – «Браво! Ты знаешь, как вывести страну из тупика?» – ухмыльнулся язвительный Шапиро. «Так далеко я еще не продвинулся, – ответил Михаил Стальевич. – Это вы, друг мой, способны на подвиги!.. Я всего лишь придумал, как мне избавиться от ярма на шее». И он с загадочным видом почесал свою бесцветную бородку.

Что же такое сочинилось в голове Михаила Стальевича и привело его в бодрое состояние духа? Отчего наладился его сон и повеселели глаза? Еще немного, и мы узнаем об этом.

В одну из холодных ночей в первой половине октября, в пору затяжных дождей, когда городские жители безмятежно спят и видят сны, в темную спальню одной из квартир на четвертом этаже добротного кирпичного дома проскользнула тень. Тень эта проплыла вдоль стены, задержалась у кровати. И затем что-то, вроде коробки, легло поверх одеяла, под которым крепко спала молодая женщина. Все это сопровождалось тихим металлическим позвякиванием, словно перебирали связку ключей, и звуками, похожими на слабый писк. Спешу успокоить читателя: тень, проникшая в спальню, принадлежала не убийце, явившемуся совершить преступление, и жизни молодой женщины ничто не угрожало. Женщина, коротко открыв глаза со сна, уловила движение тени, улыбнулась и прошептала: «Ты вернулся ко мне…» И вновь погрузилась в сон. Тень же поспешно удалилась. Некоторое время спустя женщина пошарила ладонью в поисках того, кто по ее мнению вернулся к ней и должен был лежать рядом, и не обнаружила того, кого искала. Зато ее рука наткнулась на непонятный предмет, состоящий из тонких стержней, и что-то живое, влажное, попискивающее, крепко цапнуло ее за палец. Женщина тут же вскочила, включила ночник и обнаружила в своей постели небольшую металлическую клетку, из которой прямо на нее нервно шарахнулась пара белых крыс. Ничего в жизни женщина так не боялась, как крыс. Увиденное привело ее в ужас, и она так заорала, что в квартире этажом ниже четверо мужчин, игравших в прокуренной комнате в преферанс, тут же с криком «пас» побросали свои карты и уставились на потолок. Когда крик, столь же пронзительный, от которого мурашки бежали по спине, повторился, мужчины переглянулись, и один из них спросил: «Ей что, отрезают пилой ногу?..» – «Надо проверить», – сказал другой. «Это дело полиции, – поморщился третий, – пусть они и разбираются…» Все ждали следующего вопля, но его не последовало, и игроки, дружно закурив, вернулись к картам. Женщина же наверху, чей второй крик явился следствием того, что одна из крыс обмочилась, перепуганная ее первым воплем, сбросила крысу на пол, толкнув ее с силой розовой пяткой. И, посылая проклятия злоумышленнику, принялась быстро одеваться, содрогаясь от вида влажного пятна, оставшегося на простыне от крысиной мочи.

Читатель уже, вероятно, догадался, что пострадавшей особой была жена Михаила Стальевича, а злоумышленником, подсунувшим ей клетку с крысами, был сам Михаил Стальевич, решившийся от безвыходности на столь гадкий поступок. В клетку он поместил пару грызунов из числа лабораторных животных, еще не успевших отдать свою жизнь во имя науки. Слетев на пол, куда вслед за ними полетела и сама клетка, крысы забились под кровать и затаились там.

Пока охваченная дрожью будущая поп-звезда натягивала свитер и джинсы, поглядывая в ужасе под ноги, опасаясь нового крысиного выхода, Михаил Стальевич, улегшись в своей комнате на диване, с ясным взором философа-просветителя, какого-нибудь Жан-Жака Руссо, завершившего сочинение очередного тома «Исповеди», смотрел в сторону приоткрытого окна – на бьющий по карнизу дождь. Ему нравилась музыка, с какою отзывался металл карниза на удары дождевых струй.

Итак, бывшая жена вернулась к своим неласковым родителям. Лишь однажды, в отсутствие Михаила Стальевича, она посетила его квартиру и забрала свои вещи. При этом унесла с собой и принадлежавший Михаилу Стальевичу «Натюрморт с персиками» кисти Огюста Ренуара («с паршивой овцы хоть шерсти клок!»). Михаил Стальевич когда-то слукавил, заявив, что это подлинник, но это всё же была копия, хотя и отменного качества, за которую не стыдно было бы и самому Ренуару. Увидев пустое место на стене, Михаил Стальевич только рукой махнул: Бог с ней, пусть пользуется! На этом брачная история Михаила Стальевича была завершена. Крысы же, способствовавшие чудесному окончанию дела, куда-то исчезли. Как ни искал их Михаил Стальевич, лазая по углам, желая отправить животных обратно в виварий, так и не нашел. Куда крысы подевались, осталось невыясненным. «Бог с ними! – подумал он. – Они заслужили свободу».

Время шло. Однажды Михаилу Стальевичу, переселившемуся обратно в спальню, где еще витал запах духов бывшей супруги, пестуя в нем предательскую мысль: а верно ли он поступил, выдворив из квартиры столь непривлекательным способом молодую женщину? – приснился сон. В том сне он увидел себя стоящим в виварии, где нашли приют подопытные животные, над которыми он и его коллеги ставили опыты, пытаясь подарить человечеству столь необходимую ему вакцину, способную предохранить от одного из тяжких недугов. Белые мыши, крысы и морские свинки, сидевшие по разным углам в банках и клетках, вели себя чрезвычайно возбужденно, явно чувствуя что-то неладное. Они нервно бегали по своим малым жилищам и пищали. Желая понять, отчего так возбудились животные (мелькнула мысль: вероятно, где-то пожар или прорвало водопроводную трубу!), Михаил Стальевич выбежал в коридор и увидел, что из кабинета профессора Кашеварова из щели под дверью ползет дым. Его предположение оказалось верным: пожар! Был поздний вечер, и сотрудники давно покинули лабораторию. Медлить было нельзя. Михаил Стальевич сорвал со стены огнетушитель и бросился к месту пожара. Дверь профессорского кабинета оказалась запертой. Обладая во сне недюжинной силой, словно былинный герой, Михаил Стальевич одним ударом ноги вышиб дверь и оказался перед письменным столом, на котором полыхали профессорские бумаги. С той же лихостью он сорвал кран огнетушителя и направил струю на огонь. Минута-другая, и с пожаром было покончено. Убедившись, что очагов огня не осталось, Михаил Стальевич, довольный собой, отправился в помещение вивария, словно хотел отрапортовать перепуганным животным, что пожар устранен и причин для волнений больше нет. Неожиданно в дверях появился благостный Кашеваров в домашней пижаме и тапочках и благодарно, со слезой во взоре, протянул Михаилу Стальевичу красочную коробку с двумя бутылками коньяка в ней: дескать, пей, герой, остуди свое нутро после бесстрашной борьбы с огнем! Но самое интересное произошло потом, когда ушел профессор. Животные, находившиеся в виварии, каким-то неведомым образом покинули свои клетки и банки и собрались у ног своего спасителя. Вся эта многочисленная свора, состоявшая из мышей, крыс и морских свинок, вела себя так, словно признала Михаила Стальевича за «своего» и отныне решила доверить ему свою судьбу, надеясь, что он остановит безжалостные лабораторные эксперименты.

«Приснится же такое!» – подумал Михаил Стальевич, пробудившись.

Следующим вечером, около восьми часов, в его дверь позвонили. «Кого это нелегкая несет?» – подумал Михаил Стальевич, севший после ужина к компьютеру.

Посмотрев в дверной глазок, он увидел двух мужчин: один был в штатском, другой – в форме сотрудника следственного комитета. «Какого черта они припёрлись?» – подумал он.

И неприветливо спросил через дверь:

– Чего надо?

– Мы из следственного комитета, – ответили ему. – У вас в доме произошло преступление. Нам нужно, чтоб вы были понятым.

Михаил Стальевич открыл дверь.

– Благодарю за доверие, но я в этих вопросах мало смыслю! Поищите другого!

– Нет никого, – признался мужчина в штатском, – а дело не терпит отлагательств. Одного… то есть одну, мы нашли, нужен еще один. – И добавил, взывая к гражданским чувствам Михаила Стальевича: – Это ваш долг!

– Я не беру взаймы, – сухо отозвался тот, – и посему никому ничего не должен.

– Брось, товарищ! Пошли. Дело важное…

Пришлось Михаилу Стальевичу надеть куртку и последовать за мужчинами.

В квартире этажом ниже, куда они пришли и где в печальную ночь знакомства жены Михаила Стальевича с крысами четверо мужчин играли в преферанс, был обнаружен труп хозяина. Обнаружила его жена убитого, дама лет тридцати семи, с загорелым лицом, только что вернувшаяся с отдыха в Испании. Уставшая от суетной курортной жизни, проведя несколько часов в самолете, женщина жаждала только одного: добраться быстрее до дома и принять ванну. И вот – нате вам! Вместо радостной встречи с мужем – его труп на полу в гостиной. Голова в крови, рядом валяется антикварный массивный подсвечник из бронзы, которым был нанесен смертельный удар.

Судя по внешнему виду жертвы и тому, что говорили следователи, обсуждавшие детали увиденной картины, смерть наступила примерно часа за четыре до появления жены. Дверь не была взломана, следовательно, хозяин сам впустил убийцу в квартиру.

Вторым понятым (или понятой) оказалась женщина лет пятидесяти, учительница английского языка, жившая на третьем этаже. Михаил Стальевич не был знаком с нею, так как относительно недавно поселился в квартире покойной тетки, но исправно здоровался с соседкой, когда встречал в подъезде. Звали ее Мариетта Сергеевна. Она сидела в гостиной у двери (Михаил Стальевич опустился на стул рядом), и мучительная гримаса время от времени пробегала по ее лицу. На тело жертвы она старалась не смотреть. И делала это только по необходимости, когда следователи просили отметить то или иное обстоятельство, заносимое ими в протокол.

Михаил Стальевич, будучи человеком не столь чувствительным, как его соседка, взглянув на убитого, не испытал никаких чувств, кроме сдержанного сочувствия: молодой еще мужик, ему бы жить и жить! Но тут же поставил в своих размышлениях точку: судьба! Никуда не денешься! На этом его сочувственное отношение к убитому было исчерпано. Михаил Стальевич был нелюбопытен и предпочитал думать о чем-то более для себя полезном.

– Нет ли у вас сигареты? – обратилась к нему Мариетта Сергеевна. И когда Михаил Стальевич протянул ей пачку, спросила у следователя: – Я закурю, можно?

Следователь, худощавый, высокий, с веснушками на лице, сам державший во рту незажженную сигарету, вопросительно посмотрел на хозяйку квартиры. Та устало кивнула в знак согласия.

Мариетта Сергеевна закурила.

– Послушайте, долго еще? – шевельнулся на стуле Михаил Стальевич, обращаясь к следователю с веснушками – тот, судя по всему, был здесь за главного.

Следователь в ответ пожал плечами.

– Может, я пойду? – не отставал Михаил Стальевич. – А вы там распишитесь вместо меня в протоколе… Я все равно в ваших делах не копенгаген!

– Придется посидеть, – сухо отозвался следователь, давая понять, что спор здесь неуместен. И, сузив глаза, добавил: – Это не наши дела, как вы говорите, а наши с вами – общие! Необходимо всё внимательно исследовать, чтобы тот, кто совершил это убийство, не добрался в будущем, к примеру, до вас… или вот до женщины! – Он указал на Мариетту Сергеевну.

Та от этих слов закашлялась.

– Ну, как знаете… – обреченно изрек Михаил Стальевич и затих.

Всё последующее время он отрешенно сидел на стуле и думал о своем. Люди из следственной бригады ходили по комнатам туда-сюда, о чем-то говорили между собой, задавали вопросы жене убитого. Та всё же, несмотря ни на что, закрылась на несколько минут в ванной, чтобы вымыть хотя бы голову, и теперь сидела у стола с тюрбаном из цветастого полотенца на голове. Михаил Стальевич наблюдал происходящее точно в полусне. Мариетта Сергеевна пару раз обратилась к нему с какими-то вопросами, но он не удостоил ее ответом.

Сначала он думал про сон, приснившийся ему накануне. Он вообще в течение дня не раз вспоминал его. И думал: странная штука – подсознание, населяющее сны подобными сюжетами. Таким причудливым историям могут позавидовать самые искушенные сочинители. И все же, кроме удивления, осталось и чувство беспокойства после этого сна. Что-то неясное и пугающее крылось за его картинами, где белые мыши и крысы блуждали у его ног, точно лилипуты у ног Гулливера, желая получить в его лице защитника от экспериментов, ведущих к преждевременным смертям. И это было странно. Ведь он один из тех, кто ставит эти безжалостные опыты! Почему же ему приснился такой сон? Не по причине же того, что он несколько раз на дню ходит в виварий и видит всю эту компанию грызунов? И опять мелькнула мысль о прихотливой работе мастера по имени «подсознание».

Потом Михаил Стальевич задумался о том, куда все-таки подевались крысы, которых он принес домой? Ответа не было. Ему пришлось съездить на Птичий рынок и купить там пару белых крыс с целью отвезти их в дальнейшем в виварий взамен пропавших. Сейчас они находились у него квартире, сидели в клетке, поедая зерно и позванивая металлическими прутьями, когда ненароком касались их. «Это те еще крысы! Бери, не пожалеешь!» – заявил ему продавец на Птичьем рынке, бойкий мужик с бабьим лицом, с молодежной серьгой в ухе. И действительно, животные были хороши: снежно-белые, с лоснящейся шерсткой. У каждой на голове имелось по небольшому пятнышку: у одной – черное, у другой – рыжеватое. Михаил Стальевич не стал уточнять у продавца, чем же так хороши эти крысы, по виду мало отличающиеся от прочих. А зря! Пройдет немного времени, и он пожалеет о том, что не проявил тогда должного любопытства.

Потом мысль Михаила Стальевича двинулась по философскому, можно сказать, руслу. Почему люди стремятся подчинять себе других? – задался он вопросом. И требуют делать то, что другим не нравится. Вот, к примеру, он сидел у себя дома, у компьютера, с куском капустного пирога в руке, который накануне привезла мать, а тут явились эти двое и потребовали следовать за ними, заявляя, что он должен быть понятым. А он не хочет этого! Не хочет бездарно тратить свое время и пялиться на тело несчастной жертвы (кажется, он пару раз встречался с убитым у почтовых ящиков). Нет у него и желания смотреть на жену убитого, украсившую себя дурацким тюрбаном, в котором только розочки пришпиленной сбоку не хватает. Нашла время – мыть голову! Судя по ее виду, она не особенно переживает по поводу неожиданной смерти мужа. Ходит с каменным лицом, как греческая статуя, хоть бы всплакнула!

И вдруг, словно прочитав мысли Михаила Стальевича, хозяйка квартиры закрыла лицо руками и зарыдала, уронив голову на стол в полуметре от стеклянной вазы, из которой тянулись вверх несколько темно-вишневых роз на длинных стеблях, вероятно, купленных убитым к приезду жены.

Глядя на вздрагивающие острые лопатки вдовы, обозначившиеся через тонкую шелковую ткань халата, на размотавшийся наполовину тюрбан, Михаил Стальевич подумал: «Жизнь полосата! Вчера – курорт, сегодня – слезы…»

Хозяйка квартиры так же неожиданно, как и зарыдала, прекратила рыдать. «Пардон!» – бросила она в пространство. Вытерла руками мокрые щеки и кончик носа. Сняла полотенце с головы, и множество черных вьющихся змеек ее пышных волос вырвались наружу. Затем с неясной для себя целью поправила цветы в вазе. И, бросив затравленный взгляд на чужих людей, по-хозяйски расхаживавших по квартире, ушла куда-то в недра коридора.

Как-то неожиданно появились два санитара. Переговорив со следователями, завернули тело в простыню, взятую у вдовы, и унесли его, чтобы отвезти в морг. Пока длилась эта процедура, Мариетта Сергеевна нервно курила, взяв предварительно у Михаила Стальевича еще одну сигарету. «В прежние времена, – отстраненно подумал он, – покойников держали в доме вплоть до похорон. Вот, наверно, воняло в жару!»

К себе в квартиру Михаил Стальевич вернулся около двенадцати. Расставаясь с ним, веснушчатый следователь протянул свою визитку с телефонами и попросил позвонить ему, если Михаилу Стальевичу станет что-либо известно по этому делу.

– Мне? – удивился Михаил Стальевич. – Вряд ли! Я этого человека практически не знал. Так, пару раз встречал в подъезде…

– Ну, мало ли! – открыто улыбнулся следователь.

И Михаил Стальевич подумал, что тот вовсе не такой противный, каким казался на протяжении всего вечера.

Михаил Стальевич доел пирог с тарелки, лежащей у компьютера. Вспомнил о крысах. И подумал том, что надо подкормить их и налить воды. Пошел к ним, насыпал овса в лоток, отчего крысы, тихо сидевшие в клетке, заметно оживились. Налил в пустую емкость воды из бутылки. Сидя на корточках возле клетки и глядя на повеселевших грызунов, он вдруг ощутил что-то вроде вспышки света, резанувшей его по глазам. Вслед за этим мысль его побежала странным образом. Внутренним взором он увидел контейнер для мусора, что стоял в глубине двора напротив его дома. Из-под тяжелой металлической крышки торчали острыми концами наружу поломанные стебли каких-то увядших цветов, рядом плескалось на ветру узкое в бурых пятнах полотенце. Неясная человеческая тень скользнула мимо контейнера и исчезла за автостоянкой. Он только успел увидеть голый затылок с венчиком волос вокруг него. Потом внутреннее око Михаила Стальевича приблизилось к подножию контейнера, и он отчетливо увидел водительское удостоверение с мужской фотографией на нем. Оно лежало на асфальте среди мелкого мусора, в котором копался одинокий серый голубь. Голубь клюнул удостоверение раз-другой и переключился на пакет из-под кефира. Мужчина на фотографии был не стар, но уже лыс. Выражение лица его было несколько напряженным, словно ему не хотелось сниматься. Михаил Стальевич был убежден, что удостоверение принадлежит человеку, скрывшемуся за автостоянкой. Увиденная картина, неясная по смыслу, почему-то привела Михаила Стальевича в сильное волнение. «Устал, устал!» – подумал он: был трудный день, свистопляска на работе, потом долгие часы, проведенные в квартире убитого, – силы не бесконечны! Не следовало открывать дверь этим мужикам из следственной бригады, отругал он себя. Водительские права и мужская фотография владельца всё еще маячили перед его взором.

Михаил Стальевич выключил свет и отправился спать, надеясь, что сон избавит его от этих видений.

Стоило ему лишь выйти за пределы кухни, где находилась клетка с крысами, как картины, в которых фигурировал мусорный контейнер и всё с ним связанное, погасли.

Он лег в кровать и уснул.

Ночь прошла тихо. В подъезде стояла непривычная тишина, словно все его жильцы в одночасье покинули дом, и некому было до середины ночи ездить в лифте, заводить громкую музыку или гонять в пьяном угаре по квартире жену. И во дворе под окнами не было пьяных криков, мата, звона бутылок – этих непременных спутников разгульной ночной жизни.

С утра зарядил затяжной мелкий дождь, добивая редкую листву, оставшуюся на деревьях. Дело должно быть доведено до конца, считала природа, и если ветер не доделал свою работу по оголению ветвей, то предполагалось, дотошные капли дождя довершат начатое.

Умывшись после сна и побрившись, Михаил Стальевич отправился на кухню делать завтрак. Крысы шуршали в своей клетке, подъедая остатки овса. Делали это молча, сосредоточенно, словно проголодавшиеся за время долгой дороги путники. И опять, оказавшись возле клетки, Михаил Стальевич увидел вспышку света. Словно полыхнуло небо во время грозы. И вот перед его внутренним взором опять возник тот самый мусорный контейнер с торчащим оттуда полотенцем и прямоугольная пластиковая плашка водительского удостоверения, лежащая на земле. Уже повторно, отметил он, появилась эта неясная по смыслу картина. Неожиданно вслед за этим привиделось лицо убитого соседа. Это была новая деталь. Несомненно, здесь существует какая-то связь, с убежденностью подумал он, и эти вещи – полотенце и удостоверение – видимо, имеют отношение к убийству.

Направляясь на работу, Михаил Стальевич бросил взгляд на тот самый контейнер. Он стоял рядом с другим таким же за автомобильной стоянкой на расстоянии метров пятидесяти от подъезда. Ведомый любопытством, Михаил Стальевич устремился к контейнеру. И подойдя вплотную, увидел наяву то самое полотенце в бурых пятнах (это кровь, не сомневался он) и водительское удостоверение, лежавшее на асфальте посреди мусора. Увиденные предметы точно соответствовали тому, что являлось ему дважды. Подойти совсем близко и взять эти вещи в руки (перевернуть, посмотреть) Михаил Стальевич не рискнул. И не только в силу брезгливости (контейнер стоял с приоткрытой пастью – что-то мешало крышке закрыться полностью – и оттуда ощутимо несло тухлятиной), а из чувства осторожности: мало ли что! Пусть этим занимаются те, кто ведет следствие, а он – человек сторонний.

И всё же, приехав на работу, после некоторого колебания Михаил Стальевич позвонил следователю, оставившему ему свою визитку с телефоном. Звали того Виктор Борисович, фамилия его была – Продушин. Выслушав сбивчивый рассказ вчерашнего понятого, следователь простецки предложил:

– Давай для начала перейдем на «ты». Так проще! Не возражаешь?

Михаил Стальевич не возражал, ведь они со следователем, если судить по внешнему виду, были ровесники, ну, может, тот был немного старше.

– С чего ты, мил человек, решил, что эти предметы имеют отношение к убийству твоего соседа? – спросил Продушин.

– Так мне кажется… Передо мной вдруг возникло нечто вроде видения.

– Ты что, экстрасенс?

– Ни в коем случае! – отмахнулся Михаил Стальевич, с подозрением относившийся к людям такого сорта.

– Что же тогда?

– Сам не знаю… Просто чутье сработало. Увидел вечером ряд картинок как вживую! Может, это ерунда, а может, и нет, ты проверь!

– А сам что же? Взял бы в руки и посмотрел.

– А вот это уволь! Возможно, это улики, зачем же я их трогать буду? Я не специалист.

– Верное суждение! Ты что, уже привлекался к суду?

– К счастью, Бог миловал!

– Ладно, посмотрю эти штуки, – пообещал Продушин после короткого молчания. – Где, говоришь, этот контейнер?

– Прямо во дворе. За автостоянкой. Только поспеши, пока мусор не вывезли…

– И все-таки странно. С чего это вдруг тебе подобное привиделось?

– Сам не понимаю. Точно включили телевизор, а потом выключили.

На этом разговор завершился.

Михаил Стальевич присел к рабочему столу, открыл тетрадь со своими записями. Посидел некоторое время над нею и закрыл ее. Сегодня не было желания этим заниматься.

Город за окном, мокрый, серый, поникший, несмотря на движение машин, навевал своим видом уныние. Хотя, спрашивается, с чего унывать молодому здоровому мужчине, у которого всё более или менее в порядке?

В комнату зашла лаборантка Лена, худая, порывистая, в джинсах и в коротеньком белом халате. Подобная длина халата давала ей возможность в теплое время года демонстрировать окружающим свои открытые красивые ноги. Девушка работала в лаборатории несколько месяцев и намеревалась в следующем году поступать в медицинский институт. Вид у девушки был озабоченный.

– Михаил Стальевич! – сказала она. – Куда-то исчезли две крысы из вивария. Вместе с клеткой. Дашка и Лариса. Вам что-либо известно по этому поводу?

– Это я их взял, – признался тот после паузы, во время которой вдруг вспомнил о жене убитого соседа, о тюрбане на ее голове и острых лопатках, обозначившихся сквозь ткань ее халата, когда она зарыдала у стола.

– Вы?! – На лице Лены отразилось удивление. – Зачем? Они же у нас в контрольной группе!..

Михаил Стальевич замялся. Не объяснять же девушке истинную причину, по какой он взял крыс из вивария.

– Я их подарил…

– Кому? – еще больше удивилась Лена.

– Так… Одной маленькой девочке, которая любит животных.

– Крыс?!

– И крыс тоже… Я верну. Уже купил пару на Птичьем рынке. Завтра привезу… А ты, милочка, что-то поздно чухнулась по этому поводу! – набросился он на девушку. – Я давно их взял!

Лена все еще смотрела на него с непроходящим удивлением.

– Что смотришь? – Михаил Стальевич дернул плечом. – Иди, занимайся делом! А то я подумаю, что ты решила обольстить меня.

– Я? Вас? – Скептическая гримаса перекосила лицо девушки. – У вас мания величия, Михаил Стальевич!

И вышла за дверь, ровно держа спину, точно манекенщица, выходящая на подиум.

2

Следователь Продушин, Виктор Борисович, он же Витюша (так называла его мать), он же Витюня (так называли его близкие товарищи), был человеком удачливым. Хорошо учился в школе, хотя не просиживал подолгу над учебниками. Всё схватывал на лету. Этому помогала хорошая память, которой он был наделен. Сказывались и отцовские гены, тот тоже обладал великолепной памятью в молодые годы: прочитав один раз страницу в книге, мог ее тут же пересказать. Да и Витюня был таким же мастером. Стоило ему в течение минуты-двух оглядеть место, где было совершено преступление, он тут же мог воспроизвести на бумаге все детали. Потому как запоминал их с фотографической точностью. Но одной хорошей памяти, как известно, для следственной работы недостаточно. Необходима удача, без нее трудно распутывать сложные преступления. И она у Витюни была. Поэтому начальство, зная эту его счастливую особенность, поручало Витюне самые запутанные дела. Точнее, бесперспективные. Где и концов-то нет никаких, только трупы налицо. И чутье у Витюни было отменное. Почти собачье! Чутье плюс удача, плюс блестящая память – вот вам и успешный итог! А с ним и похвалы начальства, и продвижение по службе!

А еще Продушин любил деньги. «А кто их не любит? – лукаво щурясь, спрашивал Витюня у приятелей. – Разве только пингвины в Антарктиде?» А еще ему нравилось чувствовать свою власть над людьми, попавшими в его железные руки. Если преступник не был «мясником», загубившим по своей звериной сущности несколько жизней, а совершил, скажем, убийство по неосторожности или был участником финансовой аферы, тогда Продушин не считал для себя зазорным вступать с таким обвиняемым в сделку с целью получения от него некоторой денежной суммы, способной смягчить степень его вины.

Работая с подследственными, Продушин упивался своей властью над ними. И так ему нравилось это чувство, что он, бывало, отказывался затевать с тем или иным финансовые отношения – покуражиться над теми, кто вызывал в нем брезгливое чувство, было слаще получения с них мзды. При этом Продушин не был садистом и редко применял силовые методы на допросах, чтобы добиться нужного результата. Ему больше нравилось загонять несчастных в угол несокрушимой логикой и отличным знанием деталей, из которых он складывал картину преступления, отчего подследственные нередко терялись, точно малые дети, и, поняв, что отпираться бессмысленно, сознавались в содеянном. Признание, полученное подобным образом, доставляло Витюне несравненно большее удовольствие.

Если же расследование дела буксовало, точно грузовик, попавший в глубокую грязь, или же заходило в тупик, Продушин становился нервным, раздражался по малейшему поводу, ходил сам не свой – он не любил проигрывать. И перед начальством не хотелось терять набранные прежде очки. В такие дни Витюня не раз готов был запустить в работу «фальшак», то есть липовую версию, и «состряпать» обвинение людям сторонним, непричастным к данному преступлению, как это нередко делали его коллеги, лишь бы отчитаться перед начальством об успешном раскрытии дела. Но… что-то в конечном счете всякий раз удерживало его от подобного шага. Быть может, те самые интуиция и удача, которые сопутствовали ему на жизненном пути и включались в последний момент. В итоге всякий раз на Витюню снисходило озарение, и он выруливал на верный путь. «Везучий, черт!» – завидовали коллеги. «Работать надо!» – заявлял Витюня в ответ.

Продушин так был погружен в свою следственную работу, что, случалось, терял ощущение реальности и дома вел себя, как на службе. Вдруг начинал говорить с женой жестко, властно, наступательно, словно вел допрос, стараясь изобличить ее в каком-либо недостойном поступке. Чаще всего речь шла о неверности. На него вдруг, как приступы эпилепсии, накатывали подозрения. Хотя жена Зоя была верна ему. Зоя, следует отметить, выросшая в провинции, была женщиной крепкой и решительной, под стать мужу, и ее не так просто было сбить с толку и подавить. И когда Продушин, теряя чувство меры и желая загнать ее в угол, утверждал, что у него имеются неоспоримые доказательства ее измены, она бесстрашно заявляла ему: «Окстись, змей!» И рука ее сама собой тянулась к металлическому половнику, висевшему на кухонной стенке, с намерением, если потребуется, дать отпор ревнивцу. И Продушин, чувствуя ее силу, отступал. Однажды, когда Витюня совсем одурел, войдя в раж, Зоя принесла ведро воды из ванной и, не раздумывая, вылила его мужу на голову. Поток воды, обрушившийся на Витюню, снес со стола тарелку с борщом и блюдо, где лежала аппетитная, порезанная на куски селедка. Оторопевший Витюня, открыв рот, с неизбывной печалью наблюдал, как катится по паркету красный ручей, в котором плавают капуста, мясная кость и куски селедки. «Блядь!» – с трагической интонацией произнес он. «А ты не забывайся, здесь не твоя контора! И я не под следствием!» – заявила в ответ Зоя…

Следует отдать должное Продушину: переговорив с Михаилом Стальевичем по телефону, он тут же отправился к его дому, с намерением осмотреть мусорный контейнер и всё вокруг него. Ехал и сам себе удивлялся: позвонил вчерашний понятой, тип довольно странный, сообщил, что ему привиделось, и вот он, Продушин, сорвался с места и едет осматривать помойку. Цирк! Завтра позвонит еще кто-либо и скажет, что нашел в Бибирево утерянный паспорт, принадлежащий, по его мнению, убийце – и что, прикажете верить подобной ерунде и мчаться в Бибирево?.. С другой стороны, вспоминая, как инертно вел себя этот малый прошлым вечером, норовивший слинять из квартиры, где работала следственная группа, Продушин был склонен доверять его словам. Какой смысл тому что-либо выдумывать? Чутье подсказывало Витюне, что следует осмотреть и контейнер, и площадку рядом. Возможно, на полотенце, о котором шла речь, есть следы крови убитого. В спальне на месте преступления оказался открытым один из ящиков комода, где как раз находились полотенца и нижнее белье хозяина. Жена убитого не могла определить, взяли оттуда что-либо или нет. Полотенца или трусы – не те предметы, за которыми будут охотиться преступники. Вероятно, сам убитый выдвинул ящик комода, намереваясь что-либо достать оттуда. Или все же это убийца вынул полотенце, желая, к примеру, вытереть испачканные кровью руки… А потом закинул его в мусорный контейнер, обронив при этом свои водительские права. Если владельцем удостоверения окажется знакомый убитого или приятель – это несомненно зацепка!

Поставив машину во дворе дома, Продушин вылез наружу, огляделся по сторонам. Сразу увидел мусорный контейнер, о котором шла речь, и направился к нему. Следовало бы взять с собой Борцова, подумал он. Борцов толковый криминалист, и его присутствие было бы полезным. Но, уезжая, Продушин спешил, опасаясь, что содержимое контейнера до его приезда может забрать мусоровоз, да и площадку рядом очистят от мусора.

Опасения следователя были не напрасными. На некотором расстоянии от контейнера трудился дворник-киргиз в оранжевом жилете и, работая метлой, наводил чистоту. Контейнер же, к счастью, был еще полон – видимо, мусоровоз, забиравший обычно мусор с утра, по каким-то причинам сегодня не приехал. Первое, что увидел Продушин, подойдя поближе: из-под крышки контейнера торчали увядшие хризантемы с поломанными стеблями, а рядом шевелилось на ветру светло-зеленое в бурых пятнах полотенце, о котором говорил Верещагин.

Прежде чем извлечь полотенце из мусора и уложить его в пластиковый пакет, Продушин стал осматривать площадку возле контейнера, желая найти водительское удостоверение. Его там не оказалось. Влажный после дождя асфальт возле контейнера был чист. Вероятно, дворник уже успел подмести его. И водительское удостоверение, если оно здесь валялось, дворник мог забрать себе, рассудил следователь.

Продушин окликнул дворника и, когда тот повернул голову, решительно поманил его пальцем. Дворник послушно подошел.

– Как зовут?

– Киргиз…

– Я вижу, что ты киргиз! Имя у тебя есть?

– Кыдыржан.

– Ты возле мусорного бака ничего не находил? – спросил Продушин. И судя по тому, как дворник мучительно посмотрел на него, понял, что попал в точку. – Я следователь, – пояснил Продушин строго. – Расследую убийство, совершенное во втором подъезде… Ты, наверное, слышал о нем?

– Слышал…

– Так вот, то, что ты нашел и положил в карман, может быть уликой!

Дворник, шмыгнув носом, вытащил из кармана мятую тысячную купюру, протянул ее следователю.

– Что это? – спросил тот.

– Там лежало… – киргиз жалко улыбнулся. – Забирай, начальник.

– На хрена мне твои деньги! – раздраженно махнул рукой Продушин. – Тут потеряли пластиковую карточку, водительские права… Знаешь, что это такое?

Дворник, довольный тем, что строгий человек из следственных органов оставил ему деньги, порылся в кармане брюк и извлек оттуда то, что так интересовало Продушина, – водительское удостоверение!

Продушин взял документ рукою в перчатке. Удостоверение было на имя Сандальева Федора Романовича – тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения.

Изучив удостоверение, Продушин достал из кармана мобильник и позвонил жене убитого. Некоторое время ждал, пока та возьмет трубку.

– Белла Петровна, – заговорил он, услышав ее голос, – это следователь Продушин…

– Да, да, слушаю вас.

– Вам ничего не говорит имя Сандальев Федор Романович?

– Это один из компаньонов мужа… – ответила вдова. – Они вместе играют в преферанс… Точнее, играли… – добавила она безрадостным тоном.

«Любопытно! – подумал Продушин и почувствовал в себе азарт охотника, идущего в нужном направлении. И вспомнил о Верещагине: – А понятой-то оказался провидцем!» И снова обратился к Белле Петровне:

– Как вы думаете, каким образом водительское удостоверение Сандальева оказалось возле мусорного контейнера в вашем дворе?

– Понятия не имею…

По ее голосу Продушин понял, что женщина искренне удивлена этим обстоятельством. Водительское удостоверение, принялся размышлять следователь, лежит во дворе со вчерашнего дня, то есть со дня убийства. Если бы оно было утеряно раньше, его давно кто-нибудь подобрал бы – тот же дворник. Это была зацепка, и весьма серьезная.

– У вас есть номер мобильного телефона Сандальева, его адрес? – поинтересовался Продушин у вдовы, терпеливо ждавшей его вопросов.

– В записной книжке мужа должны быть и телефон, и адрес, – последовал ответ. – Подождите, я посмотрю… Но, по-моему, Сандальева нет в Москве. Кажется, он в Берлине… А может, отложим это до другого раза? – вдруг воспротивилась женщина. – Мне сейчас не до этого… Похороны, сами понимаете… Это требует сил… Кроме прочего, ваши люди забрали мобильник мужа, а там наверняка есть то, что вам нужно…

– Извините, но у меня нет его под рукой… Я понимаю ваше состояние, Белла Петровна… ваши чувства… – Продушин старался быть деликатным. – Но вещи такого рода не требуют отлагательств… Вы уж посмотрите!

Пока Белла Петровна искала записную книжку мужа, Продушин в ожидании ответа вернулся к контейнеру. И, прикрывая нос от запаха, исходившего оттуда, принялся разглядывать полотенце, край которого шевелил ветер. Обнаружил на нем две вышитые малиновыми нитками буквы: «П. Т.» Такие же буквы он видел и на полотенцах в квартире убитого, когда изучал содержимое ящиков комода. Это прочно отпечаталось у него в голове, как и ряд других деталей. «Молоток!» – вновь подумал он с благодарным чувством о Михаиле Стальевиче.

– Пишите! – услышал он в трубке голос вдовы. И она продиктовала номер телефона Сандальева.

Продушин, обладавший, как уже было сказано, отличной памятью, ничего записывать не стал. Запомнить несколько цифр номера мобильного телефона не составляло для него труда – он запомнил бы и пять номеров кряду, если бы в этом была необходимость.

– И последний вопрос! – повысил он голос, опасаясь, что вдова может отключить телефон. – У вас, насколько я помню, есть в доме полотенца с монограммой?

– Есть.

– Не подскажете, какие там буквы? – простодушно спросил он, желая окончательно убедиться в своей правоте.

– «П. Т.», – сказала Белла Петровна. – Это мать Паши, по собственной инициативе, желая быть полезной, обшила этими буквами наши полотенца. Мне это казалось глупым, точно в пионерском лагере, да что уж теперь!..

– А «П. Т.» – это…

– Это – Павел Тверской, – пояснила вдова. – Имя и фамилия мужа…

– Я так и подумал.

Попрощавшись с Беллой Петровной, следователь отправился к своей машине, достал из сумки, лежавшей там, пластиковый пакет и пинцет.

Потом вернулся к контейнеру. Подцепил пинцетом полотенце – прямо за край, где алели буквы «П. Т.» – и аккуратно уложил его в пластиковый пакет.

3

Михаил Стальевич с трудом дождался окончания рабочего дня, на протяжении которого был вял, рассеян, словно ему в институтском буфете, где он выпил стакан кипяченого молока, подсыпали некоторую дозу психотропного вещества, что отразилось на его состоянии. Конечно, в буфете ему ничего подсыпать не могли. Максимум, в чем могли отличиться буфетчицы, – это не заметить мух, которые по их нерадивости изредка попадали в стаканы с молоком и красовались там, на белой поверхности, точно украшение на шее холеной дамы. Но сегодня, когда он пил молоко, обошлось без мух – лето давно прошло. И скандалить причины не было.

Михаилу Стальевичу было не по душе состояние заторможенности, в котором он пребывал. Он грешил на перемену погоды, но делал это скорее механически, нежели всерьез, ибо находился еще в том славном возрасте, когда не думают о старческих хворобах. Как бы там ни было, но он твердо решил, что вечером непременно выпьет коньяку. И хотя у него не было особой тяги к крепким напиткам, но сегодня он решил себе это позволить.

Михаил Стальевич надеялся, что Продушин позвонит ему и расскажет о результатах своей поездки к мусорному контейнеру, но тот не позвонил. Либо не доехал туда, занятый делами, либо «видения» Михаила Стальевича оказались несостоятельными, и предметы, обнаруженные там, не имеют никакого отношения к убитому. Даже если это и так, все равно мог бы позвонить и сообщить об этом, пожурив за ложную информацию.

Не единожды, как бы против своей воли, Михаил Стальевич обращался мыслью к жене убитого, Белле Петровне, Белле… (Кажется, ее фамилия по мужу – Тверская.) Вспоминал, как она ходила в тюрбане, отрешенная и печальная, как потом разрыдалась, а после поправила цветы в вазе… Он с неприязнью подумал в тот момент, что она играет роль, хотя видел, что женщина вполне искренне переживает случившееся. Но ему так хотелось думать. Не нравился ему и тюрбан на ее голове – ишь! вместо того, чтобы страдать, голову вымыла! Ох уж эти бабы! Сейчас, спустя почти сутки, Михаил Стальевич думал об этой женщине уже менее пристрастно и с каждым разом находил в ней привлекательные черты, которых не видел ранее. У него даже мелькнула мысль, что у нее милое лицо, и в нем есть благородство. Только лицо это немножко подпортил испанский загар. Благородные женщины, по его мнению, непременно должны сохранять бледность кожи на лице, ибо бледность является подтверждением их духовной сущности.

Он опять подумал о том, что следует сегодня выпить. Но для этого занятия необходима компания, пить в одиночку не хотелось. И Михаил Стальевич стал думать, кого пригласить в собутыльники. Неожиданно возникла дерзкая мысль, которой он поначалу испугался: а что, если обратиться с этим предложением… к Белле Петровне? Предложить ей распить с ним бутылку коньяка. Лицо Михаила Стальевича обдало жаром, словно он наклонился близко к пламени костра. В зрачках его, как обычно в минуты возбуждения, вспыхнула синева. А что, подумал он с петушиным задором, это был бы сильный ход – выпить коньяку в обществе вдовы! «Циник!» – вслед за этим урезонил он себя. Почему – циник? У нее – горе, ей необходимо снять стресс… И ему вдруг припомнился солдат-часовой из фильма «Сатирикон» Феллини, утешивший вдову, рыдавшую у тела мужа. «Грязно!» – отмахнулся Михаил Стальевич при мысли о подобном ходе вещей. Он не намерен был обольщать Беллу Петровну, но вот желание познакомиться с нею поближе, выпить, поговорить становилось все навязчивее. Интересно, решись он на это, как бы развивались события? Он звонит в дверь квартиры Беллы Петровны, и когда та появляется перед ним, говорит ей: «Добрый вечер! Я принес коньяк, не желаете ли со мной выпить?» «А вы кто? – спросит она, и на лице ее появится брезгливое выражение. – Какой, к черту, понятой! Пошел вон!» И будет права. Его присутствие в ее квартире в качестве понятого – не повод для продолжения отношений. Михаил Стальевич не был уверен, заметила ли она его вообще, сидевшего бо́льшую часть времени у стены молчаливой тенью. К тому же, судя по всему, она не из тех, кто способен в дни скорби на экстравагантные поступки. Тело мужа еще не предано земле, а какой-то сбрендивший мужик предлагает ей пить коньяк в его компании!.. Одним словом, встреча с Беллой Петровной была вещью нереальной, и не следовало разжигать себя подобными фантазиями.

Собираясь в конце рабочего дня покинуть лабораторию, Михаил Стальевич стал искать свой портфель и вспомнил, что оставил его в виварии. Он уже не помнил, в какой момент это произошло (то ли Лена-лаборантка задурила ему голову, и он пошел за нею, забыв обо всем, то ли Шапиро увел его к себе, желая обсудить с ним результаты своих опытов). Портфель лежал на стуле у рабочего стола. Взяв его в руки, Михаил Стальевич окинул взглядом виварий. В помещении никого не было. С тихим жужжанием моргала на потолке лампа дневного света. Моргающий свет ламп всякий раз будил в Верещагине тревожное чувство: словно сейчас в помещении появятся люди в форме и увезут его на Лубянку. Возникла эта мысль и сейчас. Подопытные животные, сидевшие в разных углах, вели свою тихую бездумную жизнь, не догадываясь о том, что уготовила им судьба в лице Шапиро, или профессора Кашеварова, или того же Михаила Стальевича… Верещагин вспомнил свой неясный по смыслу сон, где мыши, крысы и морские свинки собрались у его ног, рассчитывая на защиту от разных напастей. На мгновение он почувствовал жалость ко всем этим маленьким зверькам, которым приходилось вести свою недолгую жизнь по чьим-то чужим велениям и установкам. Но Верещагин тут же подавил в себе это чувство, понимая, что не в силах что-либо изменить во взаимоотношениях человека и подопытных животных, обреченных на мучения и укороченную жизнь. Даже если он выпустит своих немногих подопечных на волю, в целом ничего не изменится! А раз так, не стоит тратить на это нервы. В конце концов, мир за окном – один гигантский виварий, где рассажено по клеткам все человечество! И вектор его (человечества) подопытной жизни определяет какой-нибудь сидящий в космических сферах свой Кашеваров или свой Шапиро… «Да, надо выпить!» – лишний раз утвердился в своем желании Михаил Стальевич. И окинув взглядом виварий, покинул его.

В коридоре также моргала одна из ламп, и это добавило раздражения к его и так неспокойному душевному состоянию. «Куда смотрит администрация!» – посетовал он. От моргающего света казалось, что стены в коридоре подрагивают, словно кому-то захотелось сдвинуть их с места. Михаила Стальевича пронзила мысль: непременно что-то должно случиться в ближайшие часы. И вслед за этим он с иронией подумал: успеть бы купить бутылку, пока не разверзлась бездна!

В коридоре он столкнулся с Шапиро, вышедшим из своей комнаты. Тот был в светлом плаще и модной кепке.

– Иван Львович! – воскликнул Михаил Стальевич. – Я вижу, вы отбываете…

– Так же, как и вы, дружище! – отозвался Шапиро.

Они шли по коридору рядом.

– Какому чудаку пришло в голову при такой сакральной фамилии обозвать тебя Иваном? – сказал Михаил Стальевич.

– Начинается… – повел головой Шапиро. – Если бы я не был знаком с твоей приличной мамой, то подумал бы, что ты – антисемит!

– Весь день хожу сам не свой, будто с катушек схожу, – пожаловался Михаил Стальевич. – И при этом такое чувство, будто должно случиться что-то нехорошее…

– С тобой?

– И со мной тоже.

– Что именно?

– Не знаю…

Шапиро иронически хмыкнул.

– Уверяю тебя, марсиане на нас не нападут. И Матильду Кшесинскую ты у себя в кровати не обнаружишь.

– Кто такая Матильда Кшесинская?

– Неуч! Знаменитая балерина прошлого, любовница царя.

– Послушай, – страдальчески поморщился Михаил Стальевич. – С утра хочется выпить. Может, сходим куда-нибудь, посидим?

– Я – за рулем… – Шапиро сочувственно вздохнул, словно являлся большим любителем спиртного, и если бы не машина, то непременно составил бы компанию Верещагину.

– Можешь ты хоть раз бросить свой руль?

– Тебе что, не с кем выпить? А твои друзья?

– Друзья – далеко, а ты – рядом…

Некоторое время шли молча. Михаил Стальевич опять вспомнил о Белле Петровне. Она все больше и больше занимала его воображение.

Шапиро взглянул на часы и, что-то там прокрутив у себя в голове, точно машинист сцены, меняющий по ходу спектакля с помощью механизмов декорации, сказал:

– Ладно, посижу с тобой за компанию. Но пить не буду! – предупредил он. – Буду любоваться твоей пьяной физиономией…

– Ты – гений! – засиял Михаил Стальевич.

– Я знаю, – скромно согласился Шапиро.

Когда уже сидели в ресторане под названием «Гасиенда» и Михаил Стальевич выпил первую рюмку (ах, стервоза! хорошо пошла, и главное – свершилось!), Шапиро заговорил на неожиданную тему:

– Лена сказала, что ты забрал двух крыс из контрольной группы…

– Трепло! – поморщился Михаил Стальевич, давая оценку поступку Лены.

– С какой целью? – Шапиро старательно ковырялся вилкой в салате из морепродуктов, словно намеревался отыскать там королевскую жемчужину, попавшую туда по недоразумению.

– Я ставил эксперимент, – заявил Верещагин, не желая признаваться в истинной причине, по которой ему понадобились крысы.

– Какой? – Шапиро поднял на него удивленные глаза.

– Пока секрет…

– Надо доложить Кашеварову… Вон какой у нас Верещагин! Ни дня без строчки! Даже дома проводит опыты! Глядишь, и представит тебя к ордену. Орденок ведь не помешает?

– Я не тщеславный. – Михаил Стальевич выпил еще рюмку и признался: – Случилась неприятность: я оставил клетку открытой, и крысы исчезли. С концами! Всю квартиру облазил – пусто!

– Жди теперь появления популяции белых крыс в своем доме… Представляю эту картину. Белые крысы живут в подвале, разгуливают по помойкам! – Шапиро засмеялся и, прекратив, наконец, поиски жемчужины, принялся есть. – А то, глядишь, образуется популяция черно-белых крыс – точно черно-белое кино! Придется тебе тогда, чувак, переквалифицироваться в таперы, чтобы сопровождать это безобразие игрой на пианино.

В «Гасиенде» пробыли немногим больше часа. Некоторое время разговор шел о Кашеварове, их общем начальнике, человеке бесспорно ярком, способном извлекать из ничего неожиданные идеи, большого любителя всяческих заседаний, симпозиумов, конференций, где ему доставляло удовольствие разить острым словом своих оппонентов, сажать их в лужу, обвинять в невежестве, набирая тем самым очки себе и поднимая престиж своей лаборатории. Еще Кашеваров был коллекционером. С юных лет он собирал фигурки лошадей, которыми теперь, к неудовольствию жены, была заставлена бо́льшая часть его кабинета. По утверждению Шапиро, там имеются удивительные образцы из бронзы, сделанные известными мастерами восемнадцатого и девятнадцатого веков. Однажды, ухмыльнулся Шапиро, все эти лошади, весь этот многочисленный табун снимется с места и, изнавозив профессорскую квартиру, покинет его дом и скроется в неизвестном направлении. Если, конечно, до того всю эту коллекцию не выкрадет по наводке какой-нибудь ловкий домушник.

Затем Михаил Стальевич признался Шапиро, что купил пару крыс взамен взятых из вивария и бесследно исчезнувших. Рассказал об убийстве, случившемся в их доме, и как его уговорили пойти в понятые. Сообщил в подробностях, что происходило в квартире жертвы, когда там работала следственная группа, и что жена убитого… теперь уже вдова… довольно привлекательная женщина, вернувшаяся из Испании и обнаружившая в доме труп, на нервной почве вымыла голову и ходила по квартире в тюрбане из полотенца. Рассказал Михаил Стальевич и о своих «озарениях», где ему привиделись утерянное неизвестным водительское удостоверение и полотенце в пятнах крови, торчащее из мусорного бака, предметы, по его мнению, как-то имеющие отношение к убийству соседа, о чем он сообщил следователю. Причем одна и та же картина являлась ему дважды!.. Неожиданно Михаил Стальевич умолк, прервав свой рассказ… Только сейчас он сообразил, что «озарения» являлись ему в те минуты, когда он находился на кухне возле приобретенных им крыс. Бог ты мой, подумал он, неужели присутствие этих грызунов влияет на мозг, благодаря чему возникают картины, способные прояснить суть событий?! (Видимо, неслучайно торговавший ими мужик говорил, что это не простые крысы, а «те еще крысы!») Это открытие повергло Михаила Стальевича в состояние смятения. Шапиро же, не понимающий, что так неожиданно взволновало его товарища, смотрел на него с иронической гримасой. Он не доверял подобным историям. Нагрузился Мишка и несет вздор, решил он. Завтра – на трезвую голову – сам же потешаться над собой станет!

Взбудораженный своей догадкой, Михаил Стальевич выпил еще рюмку. И тут произошло нечто неожиданное, что заставило его на некоторое время забыть о сделанном им открытии.

В ресторане возник неясный шум, на который поначалу приятели не обратили внимание. В дальнем углу зала появилась странная процессия; двигаясь между столиков, она держала путь к выходу: трое мужчин, приблизительно одного роста, крепкого телосложения, похожие на телохранителей, и официант тащили на руках безжизненное тело женщины лет около пятидесяти. На ней было элегантное темное платье средней длины, черные чулки и красные туфли, шею украшало ожерелье из крупного жемчуга. Красивая голова ее в светлых кудрях, запрокинутая назад, безвольно болталась. Процессию сопровождали возбужденные голоса сидевшей вокруг публики, не привыкшей к подобным картинам в местах общественного питания.

Воззрились на процессию и Шапиро с Верещагиным. Вероятно, у женщины случился сердечный приступ, подумали оба. Когда процессия поравнялась с ними, Шапиро спросил у несущих тело мужчин:

– Что с нею?

Ответила на этот вопрос женщина, которая по всем признакам была мертва. Она неожиданно открыла глаза и, остро глянув в лицо Шапиро, сказала:

– Я умерла! – И тут же отключилась.

– Не понял! – растерялся обычно невозмутимый Шапиро.

– Да, это так… – подтвердил толстый мужчина с красным лицом, замыкавший процессию и несший в руках сумочку женщины.

– Если она умерла, следовательно, вы несете ее в морг? – нашелся язвительный Шапиро. Он не понимал сути происходящего и не желал выглядеть идиотом.

Ему не ответили. Процессия уже дошла до двери и скрылась за нею.

– Какая разница, куда ее тащат! – философски изрек за соседним столиком человек в очках и с ленинской бородкой. – Лишь бы не бросили на помойке.

И тут в ресторане, где до этого было тихо и чинно и ничто, кроме звона посуды и степенных разговоров, не нарушало спокойную обстановку, на полную мощь загремела музыка, словно на зал обрушилось цунами. Ничто не предвещало ее появления. Казалось, в этих стенах только едят и пьют, и сидящие здесь люди меньше всего хотели бы, чтобы их глушили громоподобными звуками, летевшими из динамиков. На небольшую эстраду выскочила полуобнаженная певица и завопила что-то жизнерадостное и неразборчивое, словно хотела убедить присутствующих, что в отличие от покойницы, которую вынесли ногами вперед, сидящие за столиками люди будут жить долго и счастливо.

Мимо столика, где сидели приятели, с важным видом проплыл рыжеволосый официант. В руках он держал блюдо, на котором в окружении зелени лежала жареная утка.

– Еще одна покойница! – отметил за соседним столиком тот же человек в очках и с ленинской бородкой. – Только эта, в отличие от предыдущей, уже побывала в преисподней!

Михаил Стальевич, будучи уже нетрезвым, запутался в происходящем: мертвая баба – это реальность или какой-то странный перфоманс, в котором они с Шапиро оказались невольными участниками? Если реальность, то зачем это кабацкое веселье и полуголая девка?

Шапиро тряхнул головой.

– Слушай, пошли отсюда! – завил он. – Я не могу находиться там, где творятся необъяснимые глупости!..

На улице шел редкий неспешный снежок, столь неожиданный для данного времени года – была еще половина осени, и столько же оставалось впереди. Мелкие белые хлопья плавали в воздухе, падали на землю и, коснувшись ее, тут же таяли.

Вечерний город продолжал жить насыщенной жизнью. Улицы, так и не опустевшие к вечеру, пугали числом машин и тем, что множество людей все еще куда-то ехало, толком не зная, нужно ли им это или нет. Казалось, жители города снялись со своих мест и катят в неизвестном направлении, спасаясь то ли от войны, то ли от чумы, то ли от другого серьезного бедствия.

Где-то на востоке над городом ярко светилось желто-красным небо – видимо, там случился пожар, и довольно серьезный. Так оно и оказалось. Впоследствии стало известно, что там полыхал, охваченный огнем, торговый центр, и двенадцать пожарных расчетов уже несколько часов кряду боролись с огненным смерчем, пытаясь обуздать его.

– По-моему, мир слетел с катушек! – пьяно констатировал Михаил Стальевич, оглядывая забитую машинами улицу, то ли огорчаясь по этому поводу, то ли веселясь. – А с мертвой бабой нас шикарно натянули!..

И протянул руку Шапиро, желая попрощаться с ним.

4

Придя домой, Михаил Стальевич первым делом отправился к крысам. Нужно было насыпать им корма и налить воды. Животные бо́льшую часть дня провели без еды и питья. Михаил Стальевич испытывал угрызения совести, понимая, что крысам пришлось нелегко. Завтра же он отвезет их в виварий, где им не придется страдать от голода; сотрудницы вивария постоянно следят за тем, чтобы животные были вовремя накормлены и имели в достатке воду.

Михаил Стальевич включил свет, и крысы, сидевшие до того тихо, зашевелились, задвигались в клетке, попискивая, словно хотели сказать ему: «Что же это ты, гомо сапиенс, забыл про нас и полдня продержал на голодном пайке!»

Михаил Стальевич насыпал зерна в лоток, налил воды в посудину. Крысы набросились сперва на воду, а потом на зерно. Поглядывая на них сверху, Михаил Стальевич почувствовал, что в физиологии крыс что-то не так. Не сразу он сообразил, что от клетки не исходит неприятный запах. Он принюхался более тщательно. Запаха действительно не было. И это было странно. Крысы жили у него третий день. Обычно, если не чистить клетку (а он ее не чистил, не до этого было), от опилок, которыми устилают ее дно, исходит сильная вонь. Чтобы этого не было, сотрудницы вивария чистят клетки ежедневно, а иногда делают это и по два раза на дню. Отсутствие запаха, надо сказать, сильно озадачило Михаила Стальевича. Он вновь принюхался, но уловил только слабый запах корицы, не более того, что явно не вязалось с физиологией грызунов. И впрямь, подумал он, какие-то необычные крысы достались ему, черт их дери! И в очередной раз пожалел о том, что не расспросил о них поподробнее у мужика с серьгой в ухе, у которого он их купил.

Сделав себе чай, он уселся к компьютеру, намереваясь проверить почту, но тут же забыл об этом своем желании, вспомнив в который уже раз о Белле Петровне. Ему казалось странным, что он думает о ней. Вчера, находясь в ее квартире, он не увидел в ней ничего особенного – обычная, несколько высокомерная женщина, которой давно за тридцать. Скорее он воспринимал ее с изрядной долей скепсиса: приехала с курорта, муж валяется на полу мертвый, а у нее слёз нет; выходит, не любила, или вместо сердца – кусок жести? А тут еще и голову вымыла! Потом все же разрыдалась, и, кажется, искренно, не работая на публику. И так же неожиданно оборвала рыдания и бросила в пространство: «Пардон!» – перед кем она извинялась, пойми тут! Он чуть со стула не свалился, услышав это «пардон!»… А сегодня – словно повернули в обратную сторону какой-то важный винт в его голове. Вчерашние впечатления странным образом изменили свою окраску, будто на сухом стволе дерева неожиданно появились зеленые побеги.

Допив чай, он вернулся на кухню, чтобы налить себе еще чашку. И все продолжал думать о Белле Петровне… Перед ним вдруг отчетливо возникло ее печальное лицо. Затем он увидел бокал с вином, который держала ее рука с длинными пальцами, и каких-то людей, толпившихся возле нее нечеткими тенями. Смысл явленной ему картины был неясен. Стараясь избавиться от видения, Михаил Стальевич тряхнул головой и наткнулся взглядом на клетку с крысами, стоявшую у балконной двери. Животные сосредоточенно жевали корм и никак не могли насытиться. Крысы! Конечно, это они провоцируют появление галлюцинаций. Но как-то не укладывалось в голове, что эти мирно жующие твари способны каким-то непостижимым образом вызывать в сознании разного рода зримые картины. Чтобы проверить это, Верещагин покинул кухню и прошел в конец коридора, где находилась дверь в спальню. Белла Петровна с бокалом в руке и фигуры людей вокруг нее исчезли. Он продолжал думать о вдове, но вот визуальные образы, являющиеся шифром чего-то неясного, растворились, как капля молока в стакане воды.

Михаил Стальевич вернулся к крысам. И опять ярко засветился перед ним образ Беллы Петровны в окружении размытых фигур. Черт побери, и вправду, подумал он, эти снежно-белые крысы с пятнышками на голове – удивительные твари! Они воздействуют на его сознание и зажигают там зрительные образы. С позиций здравого смысла – это полнейший бред! Вещь невозможная! И всё же, надо признать, это реальный факт… Шапиро говорит, что не может находиться там, где происходят необъяснимые вещи. Если следовать его логике, от этих крыс необходимо избавиться. Но вряд ли стоит с этим спешить, удержал себя Михаил Стальевич от поспешного решения. Следует все обдумать и даже, быть может, провести ряд опытов – тут в нем возобладал человек науки, готовый на кропотливый исследовательский процесс.

Михаилу Стальевичу вдруг с неудержимой силой захотелось спуститься в квартиру этажом ниже и увидеть Беллу Петровну. И тогда, быть может, станет понятен смысл явленной ему картины. Но для посещения женщины, пребывающей в состоянии острой скорби, необходим серьезный повод. А повода не было. И все же, не в силах противиться своему желанию, Михаил Стальевич вышел из квартиры и отправился к Белле Петровне, надеясь, что сумеет придумать повод по ходу дела.

Спустившись на один этаж, он позвонил в знакомую дверь. Ему открыла сама Белла Петровна. Загорелое лицо ее было усталым, без следов косметики. На ней было черное платье, волосы были стянуты широкой черной лентой. В квартире слышались возбужденные голоса.

Белла Петровна вопросительно взглянула на Верещагина. Тот, кивнув в знак приветствия, стал объяснять, зачем он явился:

– Вы извините… Находясь здесь вчера, я, вероятно, обронил свой блокнот… Небольшой такой, в обложке темно-синего цвета… – Ложь была не слишком удачной, но ничего другого не придумалось.

Белла Петровна несколько мгновений пристально вглядывалась в лицо Михаила Стальевича, и тому показалось, что она не узнала его. И немудрено, в том состоянии, в каком женщина была вчера, она могла его вообще не запомнить.

– Я был здесь понятым, – напомнил он.

– Да, да… – отозвалась вдова бесцветным голосом и предложила Михаилу Стальевичу войти. – Посмотрите сами… В гостиной ничего не убирали. Моя подруга лишь кое-где замыла пол…

Михаил Стальевич прошел в гостиную, где вчера вечером он провел несколько часов и откуда сейчас доносились возбужденные голоса. Белла Петровна следовала сзади.

В гостиной он обнаружил целую компанию – по преимуществу это были женщины, среди которых находилось двое мужчин. Это были друзья Беллы Петровны и ее покойного мужа, явившиеся с целью поддержать в горе несчастную вдову. Кто-то сидел у стола, кто-то расхаживал по комнате. Какая-то женщина с бледным лицом, нервно прикладываясь к бокалу, пила небольшими глотками красное вино. И все они что-то возбужденно обсуждали.

Идя к Белле Петровне, Михаил Стальевич не думал, что встретит здесь большую компанию, но дать задний ход он не мог, следовало довести дело с потерянным блокнотом до конца.

Пол в том месте, где вчера лежало тело убитого, был вымыт. Видимо, об этом и говорила вдова.

– Это сосед… – представила она Верещагина своим гостям. – Вчера он здесь был понятым… Простите, ваше имя?

– Михаил Стальевич.

– Так вот, Михаил Стальевич обронил здесь свой блокнот… – объяснила она причину его появления.

– Вы уж извините, – сказал, обращаясь ко всем, Верещагин.

– Ищите… – Белла Петровна села в кресло. – Вы, кажется, сидели там – у входа… – Она указала на широкий простенок у двери, где со вчерашнего дня так и стояли два стула. И он понял, что вдова все же запомнила его.

Михаил Стальевич опустился на корточки и стал осматривать пол под стульями.

Участники нервной беседы, умолкнувшие при его появлении, терпеливо ждали, когда незваный гость завершит осмотр, найдет или не найдет свой дурацкий блокнот и уберется восвояси. Уже потом, когда Михаил Стальевич покинет квартиру, один из гостей, худощавый мужчина с острым кадыком, спросит у Беллы Петровны: «А этот… сосед… не мог убить Павла?..» Та пожмет плечами. «Не думаю… Ни я, ни Павел не были с ним знакомы. Он относительно недавно поселился в нашем доме…» – «У того, кто это сделал, должна быть веская причина: сведение счетов, споры по бизнесу или что-то в этом роде, – скажет в ответ на это второй мужчина, круглолицый, с залысинами, со спущенным вниз узлом пестрого галстука, весьма нетрезвый. – Это же не ограбление, как я понял. Ничего не украли, ведь так?»

Осмотрев пол под стульями и пространство у стены, Михаил Стальевич поднялся.

– Блокнота нет… Видимо, я потерял его в другом месте.

Белла Петровна ничего не сказала на это. Ее гости неприязненно смотрели на Верещагина и ждали, когда тот, наконец, уберется. Михаила Стальевича пронзила мысль, что именно этих людей он видел возле вдовы в картинах, явившихся ему с помощью крыс. Правда, сейчас они не были зыбкими тенями, а каждый имел реальную плоть. И лица их казались знакомыми. По крайней мере, лица двоих – мужчины в пестром галстуке и женщины, нервно пьющей вино.

Оставаться долее было невозможно, и Михаил Стальевич, извинившись в очередной раз за вторжение, направился к выходу.

– Маша, проводи, – попросила вдова, обращаясь к одной из женщин, высокой, угловатой, с большими темными глазами.

Маша послушно встала и последовала за нежданным гостем в прихожую. Когда тот вышел на лестничную площадку, неожиданно бросила ему в спину вопрос:

– Так вы зачем приходили?

Михаил Стальевич сделал по инерции шаг, другой, потом повернул голову и ответил:

– Чтобы вас повидать.

Лицо Маши осталось невозмутимым.

– Вы удовлетворены? – спросила она.

– Вполне…

5

Следующие два дня пролетели как-то быстро, не оставив в душе Михаила Стальевича серьезных впечатлений. О Белле Петровне он думал мало. От крыс старался держаться подальше. Поначалу решил было отнести их в институт, как и предполагал, но потом все же передумал: как-никак крысы не были рядовыми грызунами, а представляли некий непонятный феномен, который требовалось изучать. И пустить их в обычные опыты было бы весьма неразумно. Можно, конечно, предупредить коллег, сказать им, что крысы, которых он принес, относятся к числу загадочных явлений, потому что под их воздействием в его сознании возникают картины, отражающие будущую реальность, но у людей с прагматическим мышлением, таких, как Кашеваров или его зам Маланьин, подобные заявления могут вызнать, мягко говоря, недоумение. А если, не дай бог, выяснится, что этот феномен работает только в связке с Михаилом Стальевичем, тогда его просто поднимут на смех. И правильно сделают. И он, окажись на месте своих недоверчивых товарищей, поступил бы также. В общем, Михаил Стальевич решил пока оставить крыс у себя. Но, как уже было сказано, старался всякий раз, насыпав им корму и дав воды, держаться от них подальше. И главное, находясь возле клетки, старался не сосредотачиваться на чем-либо мыслью, дабы избежать появления визуальных образов.

Вечером второго дня приехала мать. Пока Михаил Стальевич принимал после работы душ, а затем ел приготовленную ею еду, навела порядок в квартире: убрала в шкафы разбросанные вещи, протерла влажной тряпкой пол, сложила книги.

Чай пили вместе. У матери был усталый и какой-то обреченный вид. Хотя макияж, прическа и одежда были в полном порядке – мать никогда не позволяла себе распускаться.

– С чего это ты вдруг завел у себя крыс? – спросила она. – Я понимаю, держал бы собаку или кота…

– Это временно, – уклонился от правдивого ответа Михаил Стальевич. И спросил в свою очередь, желая поменять тему разговора: – Что у тебя нового? – Всякий раз при встрече с матерью, задавая этот вопрос, он хотел узнать, не появился ли у нее близкий мужчина, способный изменить качество ее жизни в лучшую сторону. Но впрямую говорить об этом он не решался.

После отца у матери был любимый человек, с которым она прожила в гражданском браке несколько лет. Но потом тот уехал в Штаты, не пожелав взять ее с собой: одному проще начинать жизнь на новом месте, заявил он матери. Мать осталась одна, после чего ее интерес к мужчинам заметно поугас.

– Что у меня может быть нового? Ничего, – ответила мать. – А вот отец твой отличился…

– В каком смысле? – зевнув, поинтересовался Михаил Стальевич.

Жизнь отца давно перестала его занимать. Что еще мог учудить этот легкомысленный человек, наделенный волевым лицом, усами кавалериста, недавно женившийся в пятый раз? Он даже – в силу легкомыслия – пригласил сына на свою очередную свадьбу. Михаил Стальевич пошел туда из любопытства, желая увидеть его новую избранницу. Это была особа лет тридцати семи, привлекательной наружности, с чувственным ртом и туманным взором, и было неясно, что она нашла в этом уже немолодом мужике с внешностью вояки и глазами вдохновенного авантюриста. Она сидела в сбившейся набок короткой, на поллица фате, и никто не сказал ей: «поправь!» – даже муж ее, словно так и полагалось. Кроме того, невеста постоянно хваталась за мобильный телефон и с кем-то подолгу что-то обсуждала, приводя отца Михаила Стальевича в умиление. «Вы посмотрите! – восклицал он. – На собственной свадьбе она обзвонила полгорода! Вот это энергия!» Когда в очередной раз гости закричали «горько!» и молодые слились в долгом и сусальном поцелуе, Михаил Стальевич допил свой коньяк и, пользуясь общей суетой, потихоньку сбежал.

– Твой отец создал театр! – заявила мать и впервые за весь вечер улыбнулась – весьма иронически.

– В каком смысле? – не понял Михаил Стальевич.

– В прямом.

– Театр?! Бывший полковник?! Он так же далек от искусства, как я от Аляски…

– И вот представь себе! – воскликнула мать. – Выбил помещение, набрал артистов… В основном молодежь… Сейчас репетирует с ними пьесу.

– Кто, отец?!

У Михаила Стальевича из рук выпала вилка. И щека дернулась от потрясения, словно он узрел в своей тарелке рыжего таракана.

– Посмотрел ли он за свою жизнь хотя бы с десяток ярких спектаклей, чтобы взяться за такое дело?

– Посмотрел, – сказала мать. – В молодые годы я часто выводила его в театр. И ему нравилось. Потом он все же сказал: хватит, надоело!.. Сейчас он утверждает, что открыл в себе талант режиссера, который, по его выражению, долго спал внутри, точно бабочка в коконе, ожидая своего часа.

– И что же он ставит, этот новоявленный Мейерхольд?

– Не знаю… Что-то из Шекспира.

– Надо же!

После отъезда матери Михаил Стальевич долго не мог успокоиться, все думал об отце и о столь неожиданном зигзаге в его судьбе. «Бывают же причуды и у Господа Бога!» – вздохнул он. И отправился спать. Полночи ему снился театр. Притихший зрительный зал и его усатый отец на сцене в роли горбатого Ричарда III. Когда отец вдохновенно произносил один из монологов, у него под одеждой сполз вниз бутафорский горб, и он вынужден был прижиматься спиной к колонне, стоявшей в центре декорации, и чесаться об нее, словно его кусали блохи, пытаясь вернуть горб на прежнее место… С немалым трудом ему это удалось, но стоило новоявленному трагику отойти в сторону, как горб опять сполз вниз. И пришлось вновь «чесаться» о колонну. Когда Ричард (отец) сделал это в третий или в четвертый раз, зрители зашлись от восторга. «Браво!» – кричал зал. «Браво!» – кричали истеричные театральные дамочки, взлетая над креслами…

На третий день объявился, наконец, Продушин, не дававший о себе знать все это время. Он позвонил в середине дня Верещагину на работу и предложил встретиться. Сказал, что дело не терпит отлагательств. На вопрос: «Нашел ли он то, о чем говорил ему Михаил Стальевич?» – Продушин ответил: «Нашел», чем весьма порадовал Верещагина.

Ехать к Продушину в следственный отдел Михаил Стальевич отказался, сославшись на занятость в работе. Предложил встретиться вечером – где-нибудь на нейтральной почве.

– Какая, к черту, нейтральная почва?! – возбудился следователь. – Как ты это себе представляешь? Мы сидим на скамейке в сквере или в кафе, пьем водку и болтаем об убийстве твоего соседа? Нет, нужен разговор без свидетелей.

Заявление следователя Михаилу Стальевичу не понравилось, заронив в него некоторое беспокойство. Хотя ему-то чего волноваться, ведь к убийству, которое расследует Продушин, он не имеет никакого отношения. Пусть беспокоится тот, кто совершил это преступление.

Продушин продолжал настаивать на встрече у себя в отделе, и Михаил Стальевич дал согласие приехать на следующий день к десяти утра, пообещав отпроситься у своего начальства.

В течение вечера Михаила Стальевича мучила мысль: зачем он понадобился следователю? Ведь он всего лишь исполнил роль понятого, роль, по театральным понятиям, эпизодическую. И вновь пожалел о том, что позволил втянуть себя в это дело. Пожалел он и о том, что сообщил Продушину о своем озарении и о предметах, им обнаруженных, вероятно, имеющих отношение к убийству Тверского. Дурак! Правильно говорят в народе: «Не лезь куда не следует! Всякая инициатива наказуема».

Он снова вспомнил о Белле Петровне. Как она там? Стало ли ей легче, или она также страдает? Неожиданно для себя он надел плащ и отправился на улицу, желая взглянуть на ее окна. Это была неумная затея. Увидеть что-либо снизу и понять, что происходит в квартире на третьем этаже, не представлялось возможным. И все же желание увидеть ее окна вытолкнуло его в неуютную ночь под моросящий дождь.

По неизвестной причине фонари во дворе не горели, было темно, и в этих обстоятельствах окна, светившиеся в доме, выглядели особенно яркими. В квартире Беллы Петровны светилось лишь одно окно – в гостиной. За тюлевой шторой не было никакого движения, словно свет в комнате горел сам по себе без присутствия там людей. Так светит в ночном небе яркая звезда, существующая сама по себе и не нуждающаяся в созидательной энергии живых существ, будь то человек или кто-либо еще.

Михаил Стальевич некоторое время с жадным вниманием вглядывался в окно квартиры Тверских, но пространство за шторой оставалось пустым. Чувствуя острую морось на щеках, он все ждал чего-то, сам не зная чего. «Зачем я здесь? – спросил он себя. – Торчу под окнами, точно ревнивый муж, желающий изобличить неверную жену».

От созерцания окна его отвлекли две пьяные девицы, появившиеся откуда-то сбоку. Обе шли пошатываясь и сквернословя по поводу темноты во дворе, где какие-то бляди вырубили весь свет, а им теперь мучайся. Хорошо хоть окошки светятся! Тут они увидели Михаила Стальевича.

– Слушай, ты! Как тебя там? Чудо в штанах! – обратилась к нему одна из них, высокая, с непокрытой головой, в пальто нараспашку. – Сигареты есть?

– Чудо в штанах не курит! – неприязненно отозвался Михаил Стальевич, задетый столь панибратским отношением к нему, незнакомому человеку, и направился в свой подъезд.

– Эй, ты! – крикнула вслед девица. – Куда пошел?! Стоять, Зорька!

Но Михаил Стальевич уже скрылся в подъезде.

Когда он вернулся в квартиру и повесил плащ в прихожей, ему опять пришел на ум Продушин, черт бы его побрал! С чего это вдруг он, Верещагин, ему срочно понадобился?

И тут Михаила Стальевича осенило. Надо побыть некоторое время возле крыс, может, удастся что-либо выяснить с их помощью. Продолжая размышлять о Продушине и его настоятельном желании встретиться с ним, Михаил Стальевич отправился на кухню. Включил электрочайник, хотя пить чай не собирался, сел к столу.

Крысы, насытившиеся ранее, тихо сидели в клетке. И никак не отреагировали на появление хозяина квартиры. То ли были погружены в сытую дрему, то ли беззвучно размышляли над несправедливостью своей жизни, в которой им, подобно узникам, приходилось существовать в ограниченном пространстве клетки.

Михаил Стальевич тупо смотрел на них и ждал. Но ничего не происходило. Все было так, как и должно быть при обычных обстоятельствах. Горел свет, освещая пространство кухни, где накануне мать навела чистоту, негромко, как знак семейного уюта, шумел чайник. За окном плотной стеной стояла темнота, скрывая неблаговидные поступки людей и их чувственные забавы, и, возможно, при свете дня они постыдились бы делать и то и другое.

Разочарованный Верещагин, затяжно зевнув, уже собрался идти спать, сожалея в очередной раз о том, что вошел в контакт со следователем и тем самым, возможно, навлек на себя неприятности… но тут случилось то, чего он так ждал. Вспышка света хлестанула по глазам, словно щелкнул фотоаппаратом бесцеремонный фотограф. Ослепнув на мгновение, Верещагин увидел перед собой веснушчатое лицо Продушина. Тот, щурясь, смотрел ему в глаза и что-то убежденно говорил, тыча в Михаила Стальевича пальцем. Слова звучали неразборчиво, но Михаил Стальевич сумел прочитать по губам, что было сказано: «Знаешь, тебе ведь тоже можно предъявить обвинение в убийстве… Для этого есть основания!» Михаил Стальевич сорвался со стула: «Какие еще основания?! – вскричал он, готовый взвиться к потолку от несправедливости такого заявления. – Что за бред!» Его резкий скачок со стула оборвал возникшую картину, словно отключили телевизор, выдернув из розетки шнур… В кухне было тихо. Вода в чайнике вскипела и перестала булькать. Крысы, белея шерсткой, по-прежнему были неподвижны у себя в клетке, и у Михаила Стальевича даже мелькнула мысль: уж не подохли ли они? Он шагнул к клетке и легонько ткнул ее прутья носком тапочка. Животные испуганно метнулись в стороны.

6

В назначенное время Верещагин появился в следственном отделе.

Продушин, гладкий, выбритый, несуетливый, ждал его в своем рабочем кабинете, который, судя по наличию второго стола в нем с кипой бумаг поверху, делил с кем-то из сослуживцев. Сейчас в кабинете он был один.

Помещение средних размеров, с портретом строгого мужчины в генеральских погонах на стене и двумя металлическими сейфами, выкрашенными светло-серой краской, с окном без штор, за которым стелился навевающий зевоту серый день, показалось Михаилу Стальевичу холодным и неуютным. И будучи человеком, не лишенным воображения, он представил себе, как местная уборщица, приходя сюда по утрам, вытирает шваброй пол, на котором остались кровавые разводы после вчерашних пыток.

Увидев в дверях Верещагина, следователь поднялся, вышел из-за стола, протянул ему руку.

«Изображает своего парня, – мелькнуло в голове Михаила Стальевича. – Мягко стелет…» После вчерашней вспышки озарения он решил быть осторожным. Мало ли что там у следователя на уме!

После короткого делового рукопожатия Продушин вернулся на свое место.

– Чего стоишь? Присаживайся! – предложил он гостю, все еще стоявшему посредине комнаты.

Тот сел у стола.

Писавший что-то до появления Верещагина следователь вернулся к прерванному занятию и еще некоторое время водил ручкой по бумаге (этакий Пимен-летописец, которому непременно надо сию минуту дописать свое важное для потомков писание). Закончив, поднял на Михаила Стальевича сияющие глаза. Веснушчатый, с простодушной гримасой, с подрагивающими рыжеватыми ресницами, он широко улыбнулся, будто хотел сказать Верещагину: смотри, я такой же, как и ты, как и прочие обычные люди, только, в отличие от вас, я должен изобличать преступников, чтобы вы, беззаботные господа и граждане, могли спать спокойно; я – человек справедливый, живу по Христовым заповедям, и ты можешь мне доверять. Доверительно-простодушный вид следователя еще больше насторожил Михаила Стальевича. И ему на ум пришла строчка из песни, которую он не раз повторял, когда встречал разного рода лицемеров и обманщиков: «Пой, ласточка, пой! Пой, не умолкай!..»

Продушин встал, не спеша прошелся по кабинету. Остановился у окна. Что-то разглядывал там несколько мгновений. И, повернувшись к Верещагину, вдруг заявил с веселой откровенностью:

– Знаешь, когда мозги пухнут от работы, иной раз хочется прыгнуть в окно и полететь, наподобие птицы. Вот так просто, без затей. Жаль, крыльев у человека нет… С тобой бывает такое?

Михаил Стальевич пожал плечами.

– Нет, не бывает.

А сам подумал: «Знаем мы ваши следовательские уловки». Птица! Полететь! Читал, наверно, в школе Островского! Давай уж ближе к делу, голубь мира, чего ходить вокруг да около.

А Продушин, вернувшись к столу, продолжал:

– Рыбалку любишь?

– Нет.

– А футбол?

– Честно говоря, не очень.

Продушин весело моргнул рыжеватыми ресницами:

– Уж не шпион ли ты, братец, засланный к нам из-за бугра, коли наши забавы тебе не по душе?

– Послушай… Виктор Борисыч! У меня на работе – важные опыты…

– Да, да, – согласился с ним следователь.

Он сунул руку в ящик стола, вынул из него водительское удостоверение, обернутое целлофаном, и положил его перед Верещагиным.

– Это я нашел по твоей наводке… И полотенце, конечно, там было. С ним сейчас работают криминалисты.

Михаил Стальевич взглянул на водительское удостоверение, прочел имя владельца: Сандальев Федор Романович.

– И что? – Он поднял глаза на следователя. – Этот человек как-то связан с убитым?

– Не просто связан, а раз в две недели играл с ним в карты… И бизнес общий имеет.

– Вот даже как… – сдержанно порадовался Верещагин, что оказался полезным следствию. И осторожно поинтересовался: – Вы его нашли?

– Нашли… – Последовала долгая пауза, во время которой Продушин испытующе смотрел на Михаила Стальевича. – Дело в том, что Сандальев Федор Романович две недели находился в командировке в Берлине и прилетел в Москву уже после смерти Тверского. Это подтверждают его авиационные билеты и пограничные отметки в паспорте… Когда пропало его водительское удостоверение, он не знает. По крайней мере, по его утверждению, за два дня до отлета оно было при нем.

– Каким же тогда образом оно оказалось возле мусорного бака?

– Вот-вот, – оживился Продушин. – Мне бы это тоже хотелось знать… Удостоверение могли подбросить… К примеру, ты, Миша. И, сославшись на озарение, сообщить мне о его местонахождении. И тут я задаюсь вопросом: черт возьми, почему меня не посещают подобные озарения? Какая несправедливость! Мне-то по роду работы это было бы весьма кстати!

– Вот те раз! – резко повернулся на стуле Верещагин. – Уж не думаете ли вы… – И он осекся.

– Думаю, – кивнул скорбно Продушин. – Убийство вполне мог совершить ты.

– Да я даже не был знаком с этим… Тверским! И потом, если бы я подложил удостоверение, зачем бы стал сообщать об этом?

– А чтобы направить следствие по ложному пути. Лох-следователь найдет права Сандальева и заглотит наживку. А Сандальев-то, в нарушение схемы, отбыл в Берлин!

– Какая, к черту, наживка! Повторяю: я не был знаком с Тверским! И Сандальева не знаю… Если вы подозреваете меня, то скажите: каким образом я сумел добыть удостоверение у незнакомого человека? Залез к нему в карман? Точно карманник в автобусе?.. Сделайте нам очную ставку, и Сандальев вам подтвердит, что не знаком со мною… Хочешь из добрых, понимаешь, побуждений помочь следствию, и нате вам!.. – Михаил Стальевич достал сигареты и, не спрашивая у следователя разрешения, закурил. – Что касается моего озарения, могу рассказать, как все было. Я держу в квартире двух белых крыс, которых приобрел для опытов. Крысы оказались необычными. Когда я в их присутствии о чем-либо сильно думаю, передо мной возникают различные видеокартины на темы этих дум. Так я увидел удостоверение, мусорный бак и полотенце в нем. А вчера мне привиделись вы… Вы что-то говорили, слов я, правда, не слышал… Но по губам понял, что вы готовы обвинить меня в убийстве…

Продушин с интересом разглядывал Верещагина. «Занятный тип, – подумал он. – Неужели он думает, что я поверю в эту небылицу про крыс…»

В кабинет вошла молодая женщина в погонах лейтенанта, в руках у нее был поднос, где стояли чашка чая и блюдце с лимоном, нарезанным кружками.

– Твой чай… – сказала она Продушину.

Прошла бесшумной походкой к столу, поставила перед следователем чай, блюдце с лимоном и удалилась.

Продушин, как показалось Верещагину, неприязненно взглянул на чашку, словно там мог находиться соляной раствор, не пригодный к употреблению, и отодвинул ее в сторону.

– Крысы, говоришь? Любопытно! – Он устремил веселый взгляд на Михаила Стальевича. – Про дрессированных крыс слышал, а вот про тех, что помогают заглянуть в будущее, – не приходилось. Может, с их помощью ты найдешь мне убийцу?

– Нет уж, увольте! – поднял вверх руки Михаил Стальевич. – Ищите сами.

– Ох, Миша! Моли Господа, чтобы на полотенце из мусорного бака не оказалось твоих следов! – После некоторого раздумья Продушин все же взял чашку с чаем в руки, отпил из нее. Положил в рот кружок лимона, хрумко сжевал его. И вдруг спросил: – А с какой целью ты навещал вдову?

Этот вопрос неприятно удивил Михаила Стальевича. Выходит, за ним уже следят? Или среди друзей Беллы Петровны, бывших в тот вечер в квартире, оказался доносчик? А может, следователь имел беседу с вдовой, и та рассказала ему о визите соседа?

– Откуда вам известно, что я был у Беллы Петровны? – спросил он.

– Профессия у меня такая – все знать.

– Если вам известно, что я приходил к Белле Петровне, тогда вы должны знать, по какой причине я там был.

– Это не причина, это предлог. Ты якобы потерял блокнот… Сам же решил проверить, что там и как? А может, ты в сговоре с вдовой? И это вы с нею на пару пришили ее мужа? Он, между прочим, весьма состоятельный человек… Весьма! А она, по-моему, не очень-то лила слезы по поводу его смерти…

– Первые впечатления часто обманчивы, Виктор Борисович, – заметил сдержанно Верещагин.

– Посмотрим. Цыплят по осени, как известно… – беззлобно отозвался Продушин, и опять, как в начале разговора, на лице его появилась добродушная гримаса, призванная засвидетельствовать собеседнику, что он – свой парень.

И тут произошло неожиданное. На улице за окном возникли шумы, зазвучали неразборчивые голоса. Загудел во всю силу какой-то мощный мотор. Гудение его возникало и раньше, но Михаил Стальевич, сосредоточенный на разговоре со следователем, не обращал на это внимания. В следующую минуту в квадрате окна он увидел большую, метров шести, бронзовую фигуру, медленно ползущую вверх. Казалось, она движется сама по себе, возносясь в небо, точно христианский святой. Присмотревшись, Верещагин увидел, что монумент тянут вверх тросы подъемного крана. Лицо бронзового человека, его прямая фигура, почему-то с ангельскими крыльями за спиной и в длинной до пят шинели, показались ему знакомыми.

– Что это? – спросил он у следователя. – Похоже, Дзержинский?

– Он самый, – подтвердил тот. – Феликс Эдмундович!

– С крыльями?

– С крыльями.

– И куда ж его?

– На крышу!

– С какой целью? Чтобы сбросить оттуда вниз? – позволил себе шутку Михаил Стальевич.

Продушин, все еще с простодушной гримасой на лице, не принял эту шутку.

– Наоборот, – сказал он сухо. – Поставить на опору! Чтоб был виден отовсюду… Забывать свою историю негоже, верно? – И с прищуром взглянул на Михаила Стальевича: – Или считаешь, недостоин мужик такой чести?

– Мне без разницы, – ушел от ответа Михаил Стальевич. – Кому нравится, пусть смотрит…

Кран еще некоторое время натужно гудел, словно тянул свою ношу на пределе сил, после чего бронзовая фигура с крыльями оказалась на крыше. Там на площадке для монтажа ее ожидала бригада рабочих, которые, матерясь и злословя, принялись ее крепить, помышляя в дальнейшем отметить завершение столь нелегкого дела хорошей выпивкой; начальство обещало работягам поставить ящик водки и дать день отгула за ударный труд.

Михаил Стальевич не видел, как «Дзержинский» благополучно добрался до крыши. Не видел он и работяг, принявших вождя революции в свои объятия. Мелькнула мысль, что железный Феликс поднялся в серое небо, где и растворился в облачном тумане, устремляясь к своим былым товарищам по расстрельному делу.

Михаилу Стальевичу не терпелось покинуть следовательский кабинет. И он уже собрался потребовать от Продушина, чтобы тот отпустил его на работу, но тут в комнату, не спрашивая разрешения, вошли два возбужденных мужика в перепачканной мелом и краской одежде, с безумными, как показалось Верещагину, глазами, будто только что сбежали из преисподней. Один из них катил перед собой инвалидную коляску. Как выяснилось из дальнейшего разговора, это были сослуживцы Продушина.

– Витюня! – воскликнул тот, что катил коляску. – Пусть эта херовина постоит пока здесь. Мы ее потом заберем.

– А в чем дело? Один из вас стал инвалидом? – ухмыльнулся Продушин.

– Это вещдок! Ее владельцу сегодня прострелили голову…

– Печально!

– По крайней мере, в этом деле есть один плюс, – заметил второй. – Владелец коляски перестал в ней нуждаться.

Михаил Стальевич взглянул на коляску, оказавшуюся в метре от него, увидел на ней темные пятна («несомненно, это кровь!» – решил он) и почувствовал к оперативникам неприязнь, почти ненависть. Хотя парни, прикатившие коляску, не имели отношения к убийству и, быть может, пытались даже уберечь жертву от пуль. И все же. Неприязнь Верещагина питалась его давним убеждением, что черта, отделяющая преступников от тех, кто их ловит и общается с ними, весьма тонка и часто размыта, и поступки тех и других нередко меняют сущность происходящего с плюса на минус и наоборот, перетекая из одного в другое, точно жидкости в сообщающихся сосудах.

Когда оперативники удалились и Михаил Стальевич опять остался наедине со следователем, Продушин придвинул к нему какую-то бумагу, положил рядом ручку.

– Подпиши. И можешь идти.

– Что это?

– На время следствия ты невыездной – не имеешь права покидать город.

– И что дальше?

– А дальше… поинтересуйся у своих крыс, – усмехнулся Продушин. – А заодно, может, и мне они предскажут, когда я получу очередное звание.

7

Михаил Стальевич ушел от следователя в подавленном состоянии. Он знал, что не причастен к убийству Тверского, но также знал и о том, как в родном отечестве нередко расследуются уголовные дела, и за решеткой часто оказываются невиновные люди. Наверное, подумал он, следует рассказать Белле Петровне, что Продушин и ее включил в круг подозреваемых. И билет на самолет из Испании не может служить ей защитой. Ведь прошло больше часа после ее появления в квартире, прежде чем она позвонила в полицию и сообщила о том, что обнаружила в квартире труп. И тут, конечно, широкое поле для разгула следовательской фантазии.

– Что случилось? – глянув в безрадостное лицо приятеля, спросил Шапиро, когда тот появился в лаборатории.

Михаил Стальевич нервно сунул в рот сигарету и, посасывая ее, незажженную, рассказал Шапиро о разговоре со следователем и о том, что тот подозревает его в убийстве соседа. Хотя Михаил Стальевич даже шапочно не был знаком с убитым. И причиной для такого поворота послужили крысы и его, Михаила Стальевича, собственная глупость! В присутствии крыс («Я тебе рассказывал об этом!») мне привиделась картина, в которой было окровавленное полотенце, торчащее из мусорного бака, и водительское удостоверение, лежащее поблизости на земле. И меня осенила мысль: быть может, эти предметы имеют отношение к убийству! Не знаю, почему я так решил. Потом, заглянув на помойку, я увидел и полотенце, и удостоверение наяву. Желая помочь в расследовании дела, я сообщил о своей находке следователю. Одним словом, помог… накинуть себе удавку на шею!

Голова Шапиро большую часть дня была занята мыслями о любовнице, рослой, пышущей здоровьем девке по имени Катерина, имевшей, по его мнению, весьма ограниченное число извилин в черепной коробке, которую он уличил в неверности, и Шапиро с радостью переключился на проблемы приятеля.

– Старик! – сказал он, выслушав Михаила Стальевича. – Ты – клинический идиот! Как можно в нашем отечестве, где на протяжении сотни лет всем заправляют спецслужбы, быть таким наивным? Нельзя волку палец протягивать! Ты бы еще сел задом на пилораму!

За окном что-то громко брякнуло. Оба повернулись в сторону окна. За стеклом, на карнизе, сидел серый – под стать погоде – голубь. Он был чем-то обеспокоен. Голубь стукнул клювом в стекло, раз, другой, третий, словно требовал, чтобы люди пустили его внутрь.

Шапиро подошел к окну.

– Чего тебе, братишка, надо?

Голубь вновь ударил клювом в стекло, будто хотел укрыться в помещении от своих обидчиков, среди которых чаще всего были жирные безжалостные вороны, способные при желании заклевать даже собаку.

Шапиро и Верещагин, наблюдавшие за поведением птицы, не могли открыть раму и пустить ее внутрь. Оба знали: если птица залетает с улицы в комнату, это не к добру.

«Чего ей, жопе, не хватало?» – вновь вернулся мыслями к любовнице Шапиро. И не то чтобы он сильно переживал по поводу ее измены (зная легкомысленный характер Катьки, он понимал, что когда-нибудь это должно было случиться), но все равно было как-то мутно на душе. Шапиро не нравилось, когда его держали в дураках.

Михаил же Стальевич в эту минуту подумал о Белле Петровне. Надо непременно зайти к ней вечером и рассказать о разговоре со следователем.

Голубь тем временем спорхнул с карниза – то ли улетел, то ли рухнул вниз, не имея больше сил держаться на железе.

– Слушай, Мишо! – сказал Шапиро. – Раз уж ты оказался обладателем необычных крыс, то должен мне помочь. Я хочу кое-что выяснить про Катьку, некоторые детали… – И Шапиро прищурился, как это делал, когда был чем-то серьезно озабочен.

Ответить Михаил Стальевич не успел. В комнату спешно вошла лаборантка Лена.

– О! – воскликнула она, увидев Верещагина. – А где обещанные крысы? – напустилась она на несчастного, словно без этих двух грызунов могла остановиться наука и сотрудники лаборатории остались бы не у дел.

– Иди к черту! – огрызнулся тот.

– Грубо! – парировала Лена.

– Не лезь, и без тебя голова кругом…

Лена была оскорблена.

– Если воспринимать ваше заявление о черте не фигурально, а впрямую, то я должна отправиться куда-нибудь за печку или в темный угол сарая, где должна состояться это знаменательная встреча… Нечисть, кажется, там водится? – Лена была умна, остра на язык, но от таких девиц после получаса общения Михаила Стальевича начинало мутить, как от некачественной еды. Не нравились они и Шапиро. Тот предпочитал иметь дело с пустышками вроде Катьки. – Но я подумаю, следует мне идти туда или нет… – закончила девушка свою язвительную речь и, скользнув по дуге, будто совершая круг в вальсе, подхватила с полки какую-то нужную ей папку и скрылась за дверью.

– Несчастным будет ее будущий муж, – хмыкнул Шапиро, когда она ушла. – Бьюсь об заклад, что через полгода после женитьбы на ней он полезет на стену!

Но Михаил Стальевич уже забыл о Лене. Мысль его вновь вернулась к разговору со следователем. Не ведая о талантах Продушина, уже известных читателю, Михаил Стальевич испытывал лишь некоторое беспокойство, но не страх. Он опасался только одного – что Продушин станет часто таскать его на допросы, отвлекая тем самым от работы. В конце концов все выяснится, а потеря времени будет немалая.

Придя с работы домой и покормив крыс (и в очередной раз подивившись тому, что от клетки не исходит неприятный запах, а крысы девственно чисты), Михаил Стальевич отправился к Белле Петровне.

Дверь ему открыла Маша, подруга вдовы, которую он видел здесь в прошлый раз. Она узнала Михаила Стальевича и крикнула в коридор:

– Белла, к тебе пришли!

– Кто? – послышался из квартиры голос хозяйки.

– Твой сосед…

– Скажи, что я никого не принимаю!

Михаил Стальевич нервно затанцевал на месте.

– Дело срочное, – объяснил он, – и касается оно Беллы Петровны!

– Белла, выйди! – потребовала Маша.

Белла Петровна выглянула в прихожую.

– А-а, это вы… – сказала она без всякого интереса, узнав Верещагина. – Что-то вы зачастили в мой дом… – Была она пьяна и нетвердо стояла на ногах. Загорелая рука ее с красивыми пальцами плавала в воздухе, удерживая бокал с вином. – Думаете, раз вы тут мелькали в роли понятого, то можете претендовать на мою дружбу? – И вознесла вверх свободную руку с вытянутым указательным пальцем, и было неясно, что она хотела этим жестом сказать.

Замечание Беллы Петровны по поводу того, что Михаил Стальевич мелькал в роли понятого, обидело его. Эта женщина еще и алкоголичка, подумал он неприязненно. Но раз уж он решился предупредить ее об опасности, не следовало откладывать. В конце концов, состояние несчастной вдовы можно понять.

– Дело касается вас, – сказал Михаил Стальевич.

– Я вчера похоронила мужа, а вы тут… ходите ко мне… – Белла Петровна не понимала, чего от нее хочет сосед. – Вы не в моем вкусе… Разве что чуть-чуть.

Михаил Стальевич поморщился.

– Да бог с ним, с вашим вкусом… Нам нужно поговорить. Дело не терпит отлагательств.

Видя, что сосед столь настойчив, Белла Петровна предложила Верещагину войти в квартиру. Оба прошли в гостиную. Маша, судя по всему, не оставлявшая все эти дни подругу одну, закрыла дверь и последовала за ними.

На столе в беспорядке теснились тарелки с едой, стояло несколько бутылок с вином. Тут же была ваза с фруктами, возле которой на скатерти лежала пара персиков и раздерганная кисть винограда, словно тот, кто наполнял вазу, не донес их до места и бросил на полпути. Или художник, решивший написать натюрморт, разложил их по своему разумению на поверхности стола.

– Присаживайтесь! – предложила Маша, тоже не совсем трезвая. – Выпить хотите? За помин души раба Божьего Павла…

– В другой раз, – отказался Михаил Стальевич.

Маша взяла бутылку, налила себе вина и, переглянувшись с хозяйкой дома, выпила.

Отметив нетрезвое состояние подруг, которое после очередной порции вина не стало лучше, Михаил Стальевич вдруг засомневался, поймут ли женщины его озабоченность. Но отступать было поздно.

– Мы вас слушаем… – сказала Маша, словно была здесь главной.

– Я имел разговор со следователем, который ведет дело о смерти вашего мужа… Он устроил мне настоящий допрос.

– Вы же понятой, чего вас допрашивать? – удивилась Белла Петровна.

– И тем не менее это был допрос, – продолжал Михаил Стальевич, думая, как бы попонятнее рассказать вдове о том, что ему привиделось с помощью крыс. И вовремя сообразив, что женщины сейчас мало что поймут, решил обойти историю про крыс стороной. – Я тут… Одним словом, я совершенно случайно обнаружил кое-что, имеющее, как мне показалось, отношение к убийству вашего мужа. И сообщил об этом следователю. А тот сделал вывод, что, возможно, я причастен к этому преступлению. Более того, узнав, что я заходил к вам три дня назад, он высказал предположение, что и вы, быть может, причастны к убийству своего мужа, и мы с вами находимся в сговоре!

– Да что вы такое говорите?! – протрезвела Белла Петровна.

– Бред какой-то! – дернулась на стуле Маша.

– Он в своем уме?! – продолжала вдова. – До моего приезда из Испании мы с вами не были знакомы! Да и сейчас это нельзя назвать знакомством! И с мужем моим вы не были знакомы, ведь так?

– Это я и пытался объяснить следователю. Он только ухмылялся. Потом взял у меня подписку о невыезде.

Белла Петровна отпила из бокала.

– Маша, ты что-нибудь понимаешь?

– Понимаю. Этот следователь – сволочь! Не может найти концы в этом деле, и решил свалить вину на тех, кто рядом, – так проще… Пусть этот урод вызовет меня! Я ему расскажу, как ты любила Павла. Если он, конечно, понимает, что такое любовь…

– Позвольте дать вам совет, – заговорил Михаил Стальевич, – когда будете говорить со следователем, рекомендую тщательно обдумывать свои ответы. Он готов зацепиться за любую мелочь.

– Он был у меня накануне похорон… но ничего не сказал о своих подозрениях, – сказала Белла Петровна. – Спасибо, что предупредили… Вы, я смотрю, человек порядочный! – И она впервые улыбнулась Верещагину. Потом налила вина и спросила: – А что же вы такое нашли?

– Так, мелочь… Полотенце с инициалами вашего мужа, испачканное кровью, и водительское удостоверение… на имя какого-то Сандальева.

– Да, да, припоминаю… Следователь звонил еще раньше и спрашивал, знаю ли я Сандальева. Я ответила, что знаю. Сандальев – наш приятель и Пашин компаньон… Так, значит, это вы нашли эти вещи. И где же? В подъезде? На автостоянке?

– На нашей помойке, – признался Михаил Стальевич, не сказав ничего о том, по какой причине он там оказался.

– На помойке? – удивилась Маша. – Что вы там делали?

– А что там делают другие?

– Ну, мало ли!

– Выбрасывал мусор.

– Бомжи, например, ищут там еду, шмотки, бутылки…

– Я похож на того, кто ищет бутылки в мусорных баках? Спасибо! – обиделся Михаил Стальевич.

– Какой вы обидчивый, право! – примирительно сказала Маша.

Белла Петровна посмотрела в свой бокал, хотела выпить, но передумала. Повертела бокал в руках и неожиданно выплеснула вино в вазу с фруктами. Темно-красная жидкость окатила яблоки, груши, виноград, лежавшие там, и стекла на дно вазы, оставив на плодах пунцовые капли. Постояв в раздумье, Белла Петровна взяла со стола бутылку с остатками вина и также вылила ее содержимое в вазу.