Дневник чумного доктора

Пролог. Предвестник

Город засыпал, накрываясь вороньим крылом поздней осени. Воздух, еще недавно пропитанный дымом из сотен труб и запахом свежеиспеченного хлеба, теперь остыл и густо пах дождем, навозом и влажным камнем. От реки, затянутой уже белесой пеленой тумана, тянуло влажной прохладой и запахом гниющих водорослей. Чуть выше, на уровне человеческого роста, висел основной смрад: едкая смесь испарений от луж с дождевой водой, смешавшейся с содержимым ночных горшков, выплеснутых из окон всего несколько часов назад; кисловатый дух браги из дверей таверны «Трезубец» и вездесущая, въедливая пыль угля, прибитая влагой к булыжникам мостовой. А выше, под самыми остроконечными крышами, уже пахло дымом – не бедняцких очагов, а добротных каминов, где жгли сухие дубовые поленья.

Элиас шел, утопая по щиколотку в липкой, почти живой грязи Улицы Святого Элигия, покровителя ремесленников. Она была широкой, но незамощенной, вечной жертвой тяжелых телег, возивших железную руду и уголь к мастерским. По обеим сторонам теснились дома, будто наклонившиеся друг к другу, чтобы поделиться сплетнями. Нижние этажи из серого, потрескавшегося камня, верхние – из темного, почти черного дерева, их этажи нависали над улицей, крадя у неба последние лучи заката. В редких освещенных окнах мелькали силуэты: кто-то доедал скудный ужин, кто-то уже молился перед сном. Где-то плакал ребенок. Элиас машинально отметил это – плач был хриплым, надсадным. «Простуда, – промелькнуло в голове. – Или коклюш. Скоро матери прибегут за сиропом из мака».

Его мысли, однако, были не здесь. Внутренним взором он осматривал содержимое своей походной аптечки, оставленной у постели более знатного пациента днем ранее. «Иглы для кровопускания есть, слава Богу. Баночка с пиявками – пустая, всех поставил купцу Симонасу от давления… Жаль. Шалфей, розмарин, кора ивы… Хватит ли? А если это горячка с поражением мозга? Нужен был опий, для успокоения… Черт. А если пятна, как говорит Боргар, похожи на рожу? Тогда нужен пластырь из корня окопника…» Он мысленно проклинал себя за неподготовленность, но вызов от кузнеца поступил уже глубокой ночью, когда лавки аптекаря были заперты.

Боргар, шагавший впереди, своим массивным телом буквально расталкивая сгущающиеся сумерки, обернулся, и его лицо, усеянное тенями от прыгающего пламени его же факела, казалось высеченным из старого, потрескавшегося дуба.

– Доктор, прошу, прибавьте шагу, – его голос, низкий и хриплый, как скрип несмазанной телеги, пророкотал сквозь наступающую тишину. – Он… горит весь. Жар такой, что руку отдергиваешь. А эти пятна… Словно его изнутри тушь какая-то проступает. Синяя, багровая.

Элиас, спотыкаясь о невидимую в грязи кочку, едва удержал равновесие. Его ум, настроенный на диагностику, тут же отозвался.

«Темные пятна? Не сыпь, не краснота… Синие? Как гематомы? Но откуда у ребенка обширные гематомы без травмы? Чума? Нет, Господь с тобой, Элиас. Чума была в прошлом веке. И чума начинается с бубонов, огромных опухших желез, а не с пятен… Или нет? Гален описывал… Нет, не может быть».

– Пятна? – переспросил он вслух, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Конкретно где, Боргар? На груди? На ногах?

– Под мышкой, на правом боку… – кузнец мрачно качнул головой, ускоряя шаг. Его могучая фигура, обычно воплощающая несокрушимую силу, сейчас казалась сгорбленной под гнетом беспокойства. – И шишка там же, размером с яйцо голубиное. Трогать не дает, кричит. Бредит. Просит пить, а глотнуть не может, все назад идет.

«Лихорадка, рвота, болезненная опухоль в паху или подмышкой…» Список симптомов складывался в ужасающую картину. В памяти всплывали пожелтевшие страницы старых манускриптов, описывающих «черную смерть». Сердце Элиаса заколотилось чаще, уже не от быстрой ходьбы, а от леденящего предчувствия. «Нет. Это невозможно. Этого не было сто лет. Это должна быть какая-то иная железистая горячка, свинка, что-то еще…» Но холодок страха уже полз по его спине.

– Ты правильно сделал, что позвал, – тихо, почти про себя, сказал Элиас, больше чтобы успокоить себя, чем кузнеца. – Надо посмотреть.

Наконец они свернули в тупичок, где стоял дом кузнеца – небогатый, но крепкий, сложенный из добротного камня, с большой, приземистой мастерской рядом, от которой даже ночью веяло слабым теплом и пахло гарью и металлом. Из зарешеченного окна на первом этаже лился теплый, желтый свет свечи, такой неестественно живой и домашний в этом оцепеневшем от ночи городе.

Войдя внутрь, Элиас ощутил резкий контраст. Здесь пахло не гнилью и страхом, а древесной смолой, воском, вареным луком и сушеными травами, развешанными пучками у камина. Пол был чисто выметен, на дубовом столе – грубая, но чистая скатерть. В камине потрескивали поленья, отбрасывая на беленые стены гигантские, пляшущие тени, которые казались куда реальнее, чем сами люди.

Встретила их женщина с бледным, истерзанным лицом – Марта. Ее руки, красные и шершавые от постоянной работы, беспомощно теребили передник. В ее глазах, широко раскрытых, стояла та же животная тревога, что и у мужа, смешанная с безмолвной, отчаянной мольбой. Она не плакала. Казалось, все слезы уже выжжены внутренним жаром.

– Доктор… спасибо, что пришли… – прошептала она, не в силах вымолвить больше. Ее взгляд сразу перелетел на мужа, ища в его глазах хоть крупицу надежды.

Не тратя времени на утешения, которые все равно повисли бы в воздухе пустым звуком, Элиас прошел в дальнюю комнату. Воздух здесь был тяжелым, спертым, густо пах потом, болезнью и чем-то сладковато-кислым, тошнотворным – запахом сломленного иммунитета, запахом самой смерти.

На узкой кровати под грубым одеялом лежал мальчик лет десяти. Ансельм. Его лицо, обычно румяное и озорное, теперь пылало алым, неестественным жаром, волосы были мокрыми и слипшимися от пота. Он метался в полудреме, что-то беззвучно шепча пересохшими, потрескавшимися губами.

Элиас сел на краешек кровати, положил руку на лоб ребенка. Кожа была сухой и обжигающе горячей, как раскаленная дверца печи. Сердце врача сжалось.

– Ансельм? – тихо, ласково позвал он. – Я доктор Элиас. Можешь показать мне, где болит?

Мальчик лишь слабо застонал в ответ, запрокидывая голову. Осторожно, движением, отточенным годами практики, Элиас откинул одеяло, приподнял влажную, прилипшую к телу рубашку.

И замер.

На бледной, почти фарфоровой коже правого бока, в подмышечной впадине, зловеще багровела опухоль – огромная, налитая кровью и гноем, болезненная на вид. Карбункул. Но не обычный. А вокруг нее, расползаясь по ребрам и уходя к спине, проступали темные, почти черные пятна, похожие на гнилые пятна на фрукте. Казалось, под кожу мальчика вылили чернила, и они теперь просачиваются наружу, чтобы окрасить весь его мир в цвет траура. Это были не синяки. Это было нечто иное. Нечто, чего Элиас никогда не видел в своих многочисленных фолиантах и за все годы практики.

Сердце его упало и замерло, а потом забилось с такой силой, что заткнуло уши. Ледяная волна ужаса накатила на него, сдавила горло. Он обернулся на стоявших в дверях Боргара и Марту. В их глазах читался один-единственный, немой вопрос.

Элиас медленно выдохнул, собираясь с мыслями, чтобы сказать что-то, какое-то слово надежды, утешения, профессиональную ложь. Но единственное, что пришло ему в голову, было лишь молчаливое, внутреннее признание, которое он не смел произнести вслух и от которого кровь стыла в жилах.

«Господи помилуй… Такой болезни нет. Еще нет ни у кого в этом городе, в этой стране, в этом веке. Но сейчас она здесь. Она пришла. И начинается она с него. С этого мальчика».

Глава 1. Бремя Знания

День 1. Колокол воет сквозь мёртвый туман. Город закрыт – заражённый капкан. Сегодня объявили карантин. Привезли первых больных с характерными симптомами – горячка, бубоны в паху. Попытался пустить кровь, приложил пиявок. Результатов нет.

Воздух в горнице был густым и сладковато-кислым, словно испорченным медом, с примесью пота и чего-то невыразимо чужеродного, отчего в горле непроизвольно сжимался ком. Пламя единственной свечи на столе отбрасывало на стены гигантские, пляшущие тени, превращая знакомую комнату в подобие пещеры, где разворачивалась тихая драма. Элиас, согнувшись у постели, ощущал на своей спине тяжелые, полные немой мольбы взгляды Боргара и Марты. Они стояли в дверном проеме, слившись в одно темное, трепещущее существо, затаив дыхание.

– Дай взгляну, – тихо сказал Элиас, и его голос прозвучал неестественно громко в гнетущей тишине.

Под его пальцами кожа мальчика пылала сухим, нечеловеческим жаром. Ансельм бредил, его голова металась на подушке, влажные пряди волос прилипли ко лбу и вискам. Губы, потрескавшиеся и побелевшие, шептали бессвязные слова, обращенные к миру, уже недоступному для него.

– Воды… так темно… паук…

Элиас откинул одеяло. Его собственные пальцы, обычно такие твердые и уверенные, предательски дрожали. Он снова осмотрел тело. Багровый бубон в подмышечной впадине казался еще больше, налитым кровью и гноем, пульсирующим зловещей жизнью. А вокруг, как гнилостные пятна на пергаменте, расползались по ребрам и животу те самые, описанные кузнецом, черные отметины. Казалось, невидимый художник окунул кисть в чернила и брызнул на бледную кожу ребенка.

«Нет. Этого не может быть. Не сейчас. Не здесь», – упрямо твердил себе Элиас, заставляя разум работать, отсекая накатывающую панику.

– Воды, – скомандовал Элиас, и женщина метнулась к ведру.

Он действовал быстро, почти автоматически. Из аптечки, пахнущей лавандой и полынью, он извлек ланцет – узкое, отполированное до зеркального блеска лезвие. Марта, увидев его, подавила стон и вжалась в могучее плечо мужа. Боргар лишь выдохнул, и его пальцы снова совершили то странное движение – будто проверяли невидимое лезвие.

– Держи его, – тихо сказал Элиас, и кузнец тяжело шагнул вперед, своими грубыми, но нежными руками зафиксировал горящую руку сына.

Легкое движение, тонкая алая полоска на внутренней стороне предплечья. Кровь, густая и темная, медленно выступила и потекла в подставленную фаянсовую чашу. Элиас читал в трактатах, что так выводят «дурную кровь», причину всех болезней. Сегодня он не видел в этом спасения, лишь отчаянную попытку что-то сделать.

Пока кровь сочилась, он приготовил припарку – размягчил в горячей воде сушеный корень окопника и листья шалфея, завернул в чистую, но грубую холстину. Аккуратно, почти с благоговением, приложил этот теплый компресс к зловещей опухоли. Ансельм застонал от прикосновения, и стон этот пронзил Элиаса острее любого ланцета.

Затем он попытался напоить его. Марта подала чашку с отваром ивовой коры – его последнюю надежду сбить жар. Но едва влага коснулась губ мальчика, его тело содрогнулось в сухом, болезненном спазме. Глоток так и не был сделан.

Минуты тянулись, как смола. Капли крови мерно падали в чашу. Пламя свечи коптило, вздрагивая от сквозняка. Состояние Ансельма не улучшалось. Бред становился все тише, но и все бессвязнее. Свеча догорала, и тени на стенах сгущались, наползая на постель, словно желая поглотить маленького страдальца.

Элиас отступил. Он вытер лоб тыльной стороной ладони, чувствуя липкую усталость. Он сделал все, что знал. Все, чему его учили. И это все оказалось пылью, развеянной перед лицом неведомого ужаса.

Он обернулся к родителям. В их глазах, широко раскрытых в темноте, горел один-единственный вопрос. Он не мог на него ответить. Не мог произнести слово, которое уже сверлило его мозг.

– Продолжайте поить его… водой с медом, если сможет глотать, – его голос прозвучал хрипло и неестественно громко в тишине. – Меняйте припарки, когда остынут. Я… я вернусь завтра вечером. Мне нужно… сверить кое-какие сведения.

Он солгал. Он бежал. Он не мог больше выносить этой немой пытки – их надежды и своего бессилия.

Марта кивнула, схватившись за эти слова, как утопающий за соломинку. Боргар молча проводил его до двери. Его сгорбленная в дверном проеме фигура казалась внезапно сломленной.

– Спасибо, доктор, – проскрипел он. И в этих двух словах была вся бездна их отчаянной веры.

Дверь захлопнулась за ним, отсекая тусклый свет и запах смерти. Ночь встретила его как сообщник. Морось, почти невесомая, застилала все пеленой, превращая огни домов в расплывчатые призрачные пятна. Воздух был ледяным и влажным, он обжигал легкие. Где-то вдали завыл ветер, и этот звук был похож на стон умирающего.

Элиас прислонился к холодной, шершавой стене дома, пытаясь перевести дыхание. За спиной он слышал приглушенные рыдания Марты. Он обернулся и увидел то самое окно – желтый, тусклый прямоугольник света в стене тьмы. Оно было похоже на глаз циклопа, слезящийся и полный боли.

В его голове пронеслись образы: багровый бубон, черные пятна на детской коже, пустой взгляд, полный бреда. И поверх них – глаза родителей, полные слепой, абсолютной веры в него. Веры, которой он не оправдал.

И тогда, под ледяным дождем, в гнетущем мраке ночи, в его сознании что-то щелкнуло. Чувство беспомощности, стыда и отчаяния кристаллизовалось во что-то твердое, острое и неумолимое.

Он больше не мог лечить вслепую. Он не мог быть ремесленником, применяющим старые инструменты к новой, чудовищной проблеме. Он должен был понять. Понять врага, чтобы победить его.

Решение пришло мгновенно, очищающей молнией, пронзившей тьму.

«Нужно выяснить, что это, – пронеслось в голове Элиаса, ясно и четко. – Не может быть, чтобы об этом не было записей. Нужно искать ответы. Сейчас же. Пока не рассвело. В библиотеку аббатства».

Его цель, которая минуту назад была «вернуться завтра и снова сделать вид, что ты можешь помочь», сменилась с ясностью стали.

Он оттолкнулся от стены. Его шаг, прежде уставший и неуверенный, стал твердым. Он не шел домой, к постели и короткому забытью. Он повернул в сторону, противоположную от своего жилища, туда, где на вершине холма высился темный силуэт аббатства.

Светало. Небо на востоке из черного стало свинцово-серым, когда Элиас приблизился к массивным дубовым воротам аббатства Святого Арнульфа. Монастырь был не только духовным центром, но и хранилищем знаний – его библиотека, пусть и скромная, была лучшей в округе.

Его впустил привратник-послушник, сонный и недовольный. Элиас, не вдаваясь в подробности, сказал, что ему нужен доступ к медицинским фолиантам для лечения важного пациента.

– Брат Людвиг в трапезной. Скажите, вам в библиотеку? – пробормотал он, уставившись в землю.

– Да, – голос Элиаса прозвучал хрипло. – И меня не беспокоить. Ни по какому поводу.

Дорога к библиотечному флигелю показалась бесконечной. Он шел по холодным, пустынным каменным коридорам, где его шаги отдавались гулким эхом, и ему чудилось, что это не эхо, а чьи-то торопливые шаги позади.

Библиотека встретила его запахом – вечным, священным и пыльным. Запахом старой кожи, пергамента, сухих трав, разложенных для защиты от моли, и воска, которым натирали деревянные стеллажи. Высокие сводчатые потолки тонули в полумраке, а тонкие лучи рассвета, пробивавшиеся через узкие витражные окна, были густыми, как мед, и полными кружащейся пыли.

Здесь было тихо. Так тихо, что слышалось биение собственного сердца. Элиас замер на мгновение, ощущая одновременно благоговение и тревогу. Он стоял перед лицом веков, пытаясь отыскать в них ключ к сегодняшнему ужасу.

Элиас сбросил плащ на дубовую скамью, и тонкое облачко пыли поднялось ему навстречу. Он зажег толстую восковую свечу, и ее трепещущий огонек стал единственным островком жизни в этом царстве мертвых знаний.

Его поиски начались с главного – трудов Галена, Авиценны, современных ему трактатов по медицине. Он листал огромные, тяжелые фолианты, его пальцы чернели от древней пыли. Он искал по симптомам: «гнойные опухоли», «черная пятнистая лихорадка», «morbus pestilentialis». Находил отрывочные упоминания, туманные описания «миазмов», отравляющих воздух, советов жечь благовония для очищения атмосферы. Ничего конкретного. Ничего, что могло бы объяснить тот ад, который он видел в доме кузнеца.

Отчаяние начало подступать, холодное и липкое. «Может, это и правда свинка? Но нет, свинка не дает таких пятен… Сибирская язва? Но откуда ей здесь взяться…Или может, какая-то новая оспа, принесенная с южных кораблей…» Он чувствовал, как почва уходит из-под ног. Его рациональный мир, выстроенный на учении великих медиков, трещал по швам.

Он снова схватил том Галена, листая его до самых основ, ища любое описание, которое можно было бы истолковать иначе. Но нет. Сибирская язва убивала иначе. Оспа оставляла другие отметины. Каждое новое предположение, рожденное отчаянием, рассыпалось при первом же непредвзятом взгляде, как песочный замок под напором прилива. Он метался между стеллажами, его тень, огромная и уродливая, металась по стенам, отражая хаос в его душе.

– Брат Элиас? Вы здесь с рассветом? Что-то случилось?

Элиас вздрогнул и резко обернулся. В проходе между стеллажами стоял брат Людвиг, монах-библиотекарь, худой, сутулый старец с умными, добрыми глазами за толстыми стеклами очков. Он держал в руках свечу, и ее свет выхватывал из полумрака морщинистое, беспокойное лицо.

– Брат Людвиг… – Элиас попытался взять себя в руки, сделать вид, что все в порядке. – Нет, все… все хорошо. Просто сложный случай. Хотел освежить в памяти кое-какие материалы.

– Выглядите вы, простите, как будто видели привидение, – мягко заметил монах, подходя ближе. Его взгляд скользнул по разбросанным на столе фолиантам. – Ищете что-то конкретное? Может, я смогу помочь? У нас есть кое-какие местные хроники, записи лекарей… Может, там…

– Нет! – ответ Элиаса прозвучал резче, чем он планировал. Он видел, как монах вздрогнул. «Паника. Нельзя сеять панику». – То есть… благодарю вас, брат Людвиг, но я справлюсь. Просто… редкая железистая горячка. Не хотелось бы тревожить народ пустыми слухами.

Он видел, что старик не поверил. Глаза брата Людвига сузились, но он лишь кивнул.

– Как скажете. Записи лекарей, если что, вот на той полке, в самом конце. Они… не очень востребованы. Людям подавай великих ученых, а не заметки своих соседей. – Он вздохнул и, кивнув еще раз, удалился, его шаги скоро затихли в лабиринте стеллажей.

Элиас остался один. Слова монаха висели в воздухе. «Записи лекарей…» Это была последняя соломинка. Последняя надежда.

Здесь воздух был еще гуще, пах мышами и плесенью. Стеллажи стояли криво, заваленные кипами бумаг, перевязанных бечевой. Элиас, не чураясь более грязи, принялся рыться в этом хаосе, отбрасывая в сторону пачки исписанных счетов и теологические диспуты. Его пальцы скользили по грубой бумаге, шершавому пергаменту.

И тогда он нашел его. Не книгу, а тонкую, потертую тетрадь в кожаном переплете без всяких опознавательных знаков, затерявшуюся между толстым фолиантом о севообороте и пачкой проповедей о грехах плоти. На обложке, едва прощупываясь, были вытиснены инициалы: V.A.

Сердце его екнуло. Винсент Алтариус. Тот самый врач, который умер… при каких обстоятельствах? Слухи были туманны.

Пальцы снова задрожали, когда он снял книгу с полки. Она была легкой, как пустая оболочка, но вес знаний, что она могла в себе нести, был невыносим. Он вернулся к столу, отодвинул толстые фолианты и открыл дневник.

Почерк был старомодным, угловатым, но четким. Первые страницы были заполнены обычными записями: посещения пациентов, рецепты, наблюдения за погодой. Элиас начал листать быстрее, его глаза выхватывали отдельные фразы. И вдруг…

Он замер. Дыхание перехватило.

«…третий день месяца Октаналис, год от Р.Х. 1368.

Призвали к купцу Готфриду. Жалуется на жар и ломоту в теле. Нашел опухоль в паху, величиной с голубиное яйцо, болезненную. Прописал кровопускание и припарку из корня лопуха. Сомневаюсь в помощи…

…четвертый день. Состояние Готфрида ухудшилось. Жар усилился, больной мечется и кричит от боли при малейшем прикосновении. Опухоль увеличилась, потемнела. На теле… Господи, помилуй… на теле проступили пятна. Темные, как чернильные кляксы. Ничего подобного я не видел. Воздух в доме тяжелый, словно пропитанный смертью…

…пятый день. Готфрид скончался к полудню. Перед смертью его рвало черной кровью. Осмотрел его семью. Та же опухоль проступила у старшей дочери. Боюсь, это не просто болезнь. Это мор. В городе начинается паника. Мэр приказал закрыть лавку Готфрида…

…седьмой день. Десять заболевших. Трое мертвых. Лекари бессильны. Мы пробуем все: кровопускание до обморока, прижигание бубонов раскаленным железом, вдыхание паров уксуса и серы… Ничто не помогает. Смертность – девять из десяти. Я пошел против устава и вскрыл тело одного из умерших… Легкие были заполнены черной, пенистой жидкостью. Печень почернела и распадалась на части…

…десятый день. Я поставил диагноз. Диагноз, от которого стынет кровь. По всем симптомам, по летальности… Это она. Pestis Bubonica. Чума. Черная Смерть. Господи, прости нас всех… Мы не готовы. Я не готов…»

Элиас откинулся на спинку стула. В ушах стоял звон. Кровь отхлынула от лица, оставив ледяной холод. Он снова посмотрел на страницу. На эти слова, написанные рукой, которая, без сомнения, дрожала от того же ужаса, что сейчас сковывал и его.

«…опухоль… пятна… черная кровь… вскрытие… Pestis Bubonica… Чума.»

Опасения подтвердились. Самые страшные, самые немыслимые опасения. Это была не свинка, не сибирская язва. Это был призрак из прошлого, будивший ото сна. Черная Смерть.

Он сидел неподвижно, не видя перед собой ни стеллажей, ни утренних лучей. Он видел только лицо мальчика. Ансельма. И эти черные пятна на его коже. Теперь он знал их имя.

Знание это было тяжелым, как свинцовый плащ. Оно не принесло облегчения. Оно принесло лишь окончательную, бесповоротную уверенность в бессилии. Все методы, описанные Алтариусом… кровопускание до обморока, прижигание каленым железом… они не помогли тогда. Они не помогут и сейчас.

Он медленно, будто совершая кощунство, закрыл дневник. Крошечная частица кожи со старого переплета осталась у него на пальцах. Он ощущал ее, как печать. Печать смерти.

Ему нужно было возвращаться. К дому кузнеца. К мальчику. К его приговору.

Вечер того же дня навис над городом тяжелым, промозглым покрывалом. Небо затянули сплошные серые тучи, с которых срывалась мелкая, холодная изморось. Она не мочила, а лишь покрывала все липкой, грязной пленкой. Факелы и свечи в окнах домов горели тускло, их свет едва разгонял сгущающиеся сумерки.

Элиас шел по той же улице, что и прошлой ночью. В руке он сжимал ручку своей аптечки до побеления костяшек. В кармане плаща лежал дневник Алтариуса. Он ощущал его вес, как гирю, привязанную к ноге, тянущую на дно.

Дети, игравшие у колодца, замолкали, завидя его. Их смех, обычно радостный, теперь казался ему зловещим и не к месту. Он слышал его будто из-под воды. Даже воробьи, копошащиеся в пыли, выглядели подозрительными разносчиками заразы. Он смотрел на мир глазами обреченного, и мир отвечал ему тем же.

Он был вооружен знанием. Но это знание было хуже неведения. Он шел не как лекарь, надеющийся на исцеление. Он шел как палач, знающий орудие казни, но бессильный его остановить.

Дом кузнеца показался ему еще более мрачным и безрадостным. Дым из трубы был жидким и тощим. Элиас постучал. Дверь открылась почти сразу, словно за ней ждали. На пороге стоял Боргар. Его лицо было серым, изможденным. За одну ночь и день он постарел на десять лет.

– Доктор… – его голос был безжизненным, глухим.

– Как он? – спросил Элиас, переступая порог.

Вместо ответа кузнец лишь мотнул головой и отвел глаза.

Воздух в горнице был тем же: густым, сладковато-гнилостным, но теперь к нему примешался запах страха – едкий, животный. Марта сидела на табурете у кровати, она не плакала, она была словно вырублена изо льда. Ее глаза были пустыми, устремленными в одну точку на одеяле.

Ансельм лежал неподвижно. Его дыхание было поверхностным, прерывистым, больше похожим на судорожные вздохи. Жар, казалось, шел от него волнами, искажая воздух. Черные пятна стали больше, темнее, они сливались в целые архипелаги смерти на его бледной коже. Бубон под мышкой был теперь багрово-черным, огромным, напряженным.

Элиас подошел. Его движения были механическими, лишенными той трепетной осторожности, что была вчера. Он знал, что делает. Он исполнял ритуал. Ритуал прощания и самоуспокоения.

– Ну что, доктор? – хриплый голос Боргара прозвучал прямо у его уха. Кузнец подошел вплотную, и его исполинская тень накрыла Элиаса. – Вы нашли? В этих своих книгах… способ?

Элиас не смог встретиться с его взглядом. Он отвернулся, делая вид, что раскладывает инструменты на грубом столе: ланцет, банки для кровопускания, свертки с травами.

– Я кое-что узнал, – сказал он, и его голос прозвучал чужим, металлическим. – Будем пробовать.

«Я вру им. Я знаю имя его палача, но не знаю ключа от его клетки. Я лишь танцую с бубном у края могилы, чтобы отсрочить их истерику на еще несколько часов».

Он открыл аптечку. Достал самый большой ланцет. Боргар, не дожидаясь просьбы, снова подошел, чтобы держать сына. Его мощные руки обхватили худенькие плечики мальчика с пугающей нежностью.

– Держи крепче, – скомандовал Элиас. В его тоне не было злобы, лишь холодная, отчаянная решимость.

Он не просто пустил кровь. Он сделал венозное кровопускание – глубокий разрез на предплечье. Темная, почти черная кровь хлынула потоком, заполняя чашу с жутким, булькающим звуком. Марта ахнула и закрыла лицо руками. Элиас не смотрел на нее. Он смотрел только на кровь. На ту самую «дурную кровь», которую советовали удалять древние. Он удалял ее литрами, зная, что это бессмысленно. Зная, что он лишь ослабляет и без того умирающее тело.

Ансельм даже не застонал. Он был слишком слаб.

Когда чаша наполнилась, Элиас перетянул руку жгутом. Затем он достал из жаровни, стоявшей в углу, металлический прут с раскаленным наконечником. Он заранее попросил Боргара разжечь ее.

– Что вы… – начала было Марта, но замолчала, увидев его лицо.

«Прижигание бубонов раскаленным железом. Метод, описанный Алтариусом. Бесполезный, адски болезненный метод».

– Держи его. Крепче, – его голос был шепотом, но в нем слышалась сталь.

Он приложил раскаленный докрасна наконечник к страшной опухоли.

Раздался шипящий звук, и воздух наполнился тошнотворным запахом горелой плоти. Тело Ансельма выгнулось в немой судороге, из его горла вырвался хриплый, нечеловеческий звук, больше похожий на скрип разламываемого дерева, чем на крик. Боргар, сжимая сына, зажмурился, и по его грубому лицу потекли слезы.

Элиас отдернул железо. На месте бубона теперь был черный, обугленный ожог.

Он отступил, дрожа. Рука с окровавленным ланцетом повисла плетью. Он смотрел на мальчика, на его тело, искалеченное его же руками во имя спасения. Он смотрел на чашу с кровью. Он смотрел на родителей, на их лица, искаженные ужасом и слепой, последней надеждой.

И в этот момент он все понял.

Судорога прошла. Тело Ансельма обмякло. Тот страшный, хриплый звук больше не повторился. Дыхание… его дыхание прекратилось. Тишина в горнице стала абсолютной, густой, давящей. Прервался даже треск поленьев в камине.

Элиас медленно, как во сне, подошел к кровати. Он положил пальцы на шею мальчика, ища пульс. Ничего. Только жар, еще не успевший уйти из мертвого тела.

Он заглянул в лицо. Глаза Ансельма были полуоткрыты. Зрачки, неподвижные и расширенные, уже не видели этого мира. На его губах застыла капля запекшейся крови.

Он был мертв.

Элиас отнял руку. Он посмотрел на черные пятна на бледной коже мальчика. Затем его взгляд упал на его собственный карман, где лежал дневник. И ему показалось, что он видит те же самые пятна, описанные на пожелтевших страницах дрожащей рукой восемьдесят лет назад. Две реальности – прошлая и настоящая – слились в одну. Беспощадную. Неумолимую.

Он не спас его. Он ничего не мог сделать.

Он поднял глаза и встретился взглядом с Боргаром. В глазах кузнеца еще теплился вопрос. Последний вопрос.

Элиас молча покачал головой.

Тишину разорвал душераздирающий, нечеловеческий вопль Марты. Она рухнула на тело сына, обнимая его, прижимаясь к нему, пытаясь своим теплом разбудить его, вернуть.

Боргар не издал ни звука. Он просто стоял. Стоял и смотрел на Элиаса. И в его взгляде не было уже ни надежды, ни веры. Был только пустой, бездонный ужас. И вопрос, на который не было ответа.

Элиас отвернулся. Он не мог больше этого выносить. Он поднял свою аптечку, тяжелую от бесполезных инструментов, и вышел. Он вышел в холодный, промозглый ветер, под мелкий, противный дождь.

Он стоял, прислонившись к мокрой стене дома, и его трясло. Не от холода. От осознания. От полного, абсолютного бессилия.

Он не смог спасти его.

Но он должен был попытаться спасти других.

Он должен был записать это. Все. Каждый симптом. Каждый день. Каждую смерть.

Он должен был вести свой дневник.

«Господи, – промелькнуло в его ошарашенном сознании. – Так начинается чума».

Глава 2. Первые Ласточки

День 2. Один, два, пять, десять. Я уже сбился со счета. Мы не готовы. Никто не готов.

Воздух в горнице кузнеца был густым и спертым, смердящим прокисшим потом, дымом очага, травами из аптечки Элиаса и сладковатым, тошнотворным смрадом, исходящим от тела, накрытого белой простыней. Пламя единственной свечи отбрасывало прыгающие тени на закопченные бревенчатые стены, поблескивавшие подвешенными щипцами и молотами – немыми свидетелями былой силы. Под грубым шерстяным одеялом, аккуратно натянутым до подбородка, угадывались очертания маленького тела Ансельма. Белый холст уже пропитывался желтоватыми пятнами.

Марта, обессиленная, сидела на краю кровати, склонившись над сыном. Ее пальцы, огрубевшие от работы, бессознательно теребили край простыни. Слез уже не было – только пустота, пронзающая насквозь. Боргар стоял у притолоки, его исполинская фигура, привыкшая гнуть железо, казалась сгорбленной под невидимым ярмом. Он смотрел на белую груду на кровати, и в его глазах стояла немая, животная мука.

Не прошло и часа после ухода Элиаса, как тишину, густую как деготь, разорвал резкий, властный стук в дверь – не просьба, а требование. Прежде чем Боргар успел опомниться, дверь с треском распахнулась, отбрасывая на пол длинные, уродливые тени.

Впереди всех шел человек, от которого веяло могильным холодом. Это был брат Винсент. Высокий и сухопарый, он был облачен в черную сутану из грубой шерсти, лишенную каких-либо украшений. Его лицо было длинным, аскетичным, кожа – мертвенно-бледной, будто он никогда не видел солнца. Тонкие, бескровные губы были плотно сжаты, а глубоко посаженные глаза цвета мокрого сланца медленно, безразлично скользили по комнате, останавливаясь на застывшем теле под простыней. В его костлявых, с безупречно чистыми ногтями руках он сжимал потрепанный молитвенник. Его пальцы нервно перебирали страницы.

Позади теснились двое стражников в потертых кожаных дублетах – Рорк, коренастый детина с обожженным щекой и тупым, жестоким взглядом, и Тобиас, молодой, бледный парень, старательно избегающий смотреть на кровать. За ними стоял молодой послушник с лихорадочно блестящими глазами, державший факел. Пламя трещало, бросая на стены пляшущие, адские отсветы.

– Боргар, кузнец, и Марта, жена его, – голос брата Винсента был тихим, сиплым, но он резал тишину, как раскаленный нож масло. Он не кричал. Он констатировал. Его взгляд скользнул с тела ребенка на родителей. – Вам предъявляется обвинение в тяжкой ереси и отступничестве от истинной веры, коими вы навлекли справедливую кару Господню на плоть и душу сего невинного отрока.

Боргар сделал шаг вперед, его кулаки сжались. Грудь могучего кузнеца вздымалась.

– Прочь отсюда! – его голос, привычный командовать огнем и металлом, прозвучал хрипло, пробиваясь сквозь ком боли в горле. – Сын мой… мой мальчик… он умер. Оставьте нас в покое с нашим горем!

Брат Винсент резко поднял тонкую, почти изящную руку. Жест был спокоен и не допускал возражений.

– Горе – удел всех смертных. Но гнев Господень – удел грешников, – его голос был ледяным. – Не усугубляй вину сопротивлением, сын мой. Мы здесь для очищения. Обыскать дом. – Он кивнул стражникам. – Искать знаки ереси. Пентакли, корешки, зеркала, чуждые символы. А ты, – он обратился к послушнику, – приготовься. Скверну следует выжечь дотла.

В этот миг Боргар и Марта поняли. Это был не допрос. Это был уже вынесенный приговор. Их мир, и без того разорванный горем, рухнул окончательно, сузившись до этих четырех стен, заполненных враждебными людьми и отбросками адского пламени от факела.

Их грубо вытолкали на улицу. Моросил холодный, колющий дождь. На пороге брат Винсент обернулся к стражникам.

– Очистите место от скверны. Огнем и железом. Чтобы и памяти не осталось.

Рорк, не моргнув глазом, принялся сносить тюки соломы из хлева и закидывать ею порог и стены дома. Тобиас, бледнея, зажег от факела пучок соломы и швырнул его внутрь. Сухое дерево и солома вспыхнули с сухим, злобным треском. Огонь с жадностью принялся пожирать дом Боргара, его мастерскую, его жизнь, поглощая вместе с бревнами и тело его сына.

Из груди Марты вырвался нечеловеческий, пронзительный вопль, от которого кровь стыла в жилах. Она рванулась к пылающему дому, но Рорк грубо отшвырнул ее назад. Боргар издал низкий, животный стон, словно раненый зверь, и попытался броситься на стражника, но тот ударил его рукоятью меча по голове. Кузнец рухнул на колени, и его плечи затряслись от беззвучных рыданий, пока огненный шторм пожирал все, что он любил.

Их поволокли по мокрой мостовой к ратуше, в подвал.

Комната для допросов была каменным мешком. Она пахла сыростью, плесенью, страхом и старой, въевшейся в камни кровью. В углу тлели угли в жаровне, рядом на крюке висели щипцы и другие инструменты. Боргара, не сопротивлявшегося более, приковали цепями к железному кольцу в стене. Цепи звякнули зловеще.

Марту, обессиленную, поставили на колени перед братом Винсентом. Он устроился на единственном деревянном стуле, положив молитвенник на колени.

– Признай свое заблуждение, дитя мое заблудшее, – его голос внезапно стал мягким, почти певучим, что звучало жутче любого крика. – Признай, что впала в грех гордыни, водилась с нечистым, пренебрегла святыми таинствами церкви. Признай, и душа твоя, искупив вину, обретет покой. Господь милостив к кающимся.

– Я… я не… – прошептала Марта, ее зубы стучали от холода и ужаса. – Мы ничего… мы молились… Ансельм… – ее голос сорвался в немой рык при имени сына.

Брат Винсент вздохнул с театральной скорбью. Он кивнул Рорку. Тот без лишних слов достал из жаровни небольшое железное клеймо – простой крест. Раскаленный докрасна кончик светился в полумраке зловещим багровым светом.

– Во имя Отца, и Сына… – начал стражник, поднося железо к щеке Марты.

Она закричала – высоко, пронзительно, нечеловечески. Запах паленой кожи ударил в нос, смешиваясь с вонью страха.

– Нет! Нет! Прошу! – она забилась в истерике, ее тело сотрясали конвульсии. – Я признаю! Грешна! Во всем грешна! Колдовала! Сношалась с дьяволом! Отрекаюсь! Отрекаюсь! Лишь бы не жгли!

Она рыдала, валяясь в ногах у инквизитора, целуя грязный подол его сутаны, выкрикивая любую чушь, которую, как ей казалось, он хотел услышать.

Боргар, прикованный к стене, наблюдал за этим. Он не сказал ни слова. Лишь закрыл глаза, и по его обветренной щеке скатилась единственная тяжелая, грязная слеза. Силы, дух – все в нем было сломлено. Он молчал, уйдя вглубь себя, в свое невыносимое горе. Его молчание было страшнее любых проклятий.

Брат Винсент с легкой, почти брезгливой улыбкой наблюдал, как Марта, рыдая, исповедуется в несовершенных грехах. Слом одной жертвы и молчаливая покорность второй дали ему все, что было нужно – формальное, законное основание для приговора. Церемония очищения могла быть завершена. Истина была не важна, важна была видимость порядка и беспрекословная власть.

– Собрать утром люд на площади, – приказал Винсент, удаляясь из комнаты.

***

Утро, наступившее после той страшной ночи, было обманчиво ясным. Небо сияло холодной, промытой голубизной, словно кто-то выскоблил его дочиста, смыв все следы человеческих страданий. Солнце, еще не набравшее силу, бросало длинные, робкие тени от остроконечных крыш, и воздух звенел от птичьего гомона. Но для Лео, спешившего по узким улочкам, эта идиллия была лишь тонкой оболочкой, скрывающей что-то неладное.

Он шел, насвистывая под нос и мысленно сверяя список: шалфей для очищения крови, полынь для желудка, кора ивы для жара, новые банки для пиявок… Его кожаный передник болтался на нем, а в холщовой сумке позванивали пустые склянки. Он любил эти утренние поручения – город в это время казался живым, дышащим организмом, полным тайн и запахов: свежеиспеченного хлеба, дыма из труб, влажного камня.

Но сегодня организм был болен. Лео заметил это почти сразу. Люди не спешили по своим делам, а стояли кучками на углах, у колодцев, у лавок, еще не успевших открыться. Их голоса, обычно громкие и уверенные, теперь были приглушенными, шепотки перелетали из уст в уста, как заразные мушки. До него долетали обрывки фраз, обрываемые при его приближении.

«…слыхал, у кузнеца Боргара…»

«…дитя Господне прибрал, грехи такие…»

«…не просто так, нет… говорили, жена его с знахаркой водилась…»

«…ересь, я тебе говорю! Сами на себя гнев навлекли…»

Лео замедлил шаг, насторожившись. Сердце его, еще минуту назад легкое, как пух, вдруг заныло тревожным предчувствием. Он знал, что Элиас был у кузнеца прошлой ночью. Учитель вернулся затемно, бледный и молчаливый, отмахнулся от вопросов и заперся в своей комнате. Лео не стал настаивать – он видел в его глазах ту пустоту, которая бывает после тяжелой утраты.

Решив не идти к аптекарю окольными путями, он свернул на Главную улицу, ведущую к ратушной площади. И тут его тревога переросла в настоящий страх.

Площадь, обычно оживленная лишь к полудню, была запружена народом. Не привычной рыночной толчеей, а плотной, густой массой людей, сгрудившихся перед высоким деревянным настилом, обычно используемым для объявлений герольда. Теперь на нем стояли трое: отец Сигизмунд, местный священник, его лицо было сурово и непроницаемо; какой-то тучный городской старшина, нервно потиравший руки; и – Лео замер – высокий, тощий мужчина в одеянии темного, почти черного сукна, с лицом аскета, высеченным из желтого известняка. Его глаза, маленькие и пронзительные, как шила, медленно скользили по толпе, выискивая что-то. Это мог быть только инквизитор.

А перед ними, на коленях, со связанными за спиной руками, в грязных, рваных рубахах, стояли Боргар и Марта. Лицо кузнеца было опухшим от побоев, но он смотрел прямо перед собой, в какую-то точку над головами толпы, его взгляд был остекленевшим и пустым. Марта, вся осунувшаяся, мелко дрожала, и слезы беззвучно текли по ее щекам, оставляя борозды в грязи.

Лео, как завороженный, вжался в стену ближайшего дома, стараясь остаться незамеченным. Его дыхание перехватило.

– …силой дьявольскою и умыслом еретическим навлекли гнев Господень на невинное чадо свое! – гремел голос отца Сигизмунда, непривычно громкий и обвиняющий. – Отвернулись от истинной веры, впали в скверну и колдовство, за что и поплатились жизнью сына! Но сего мало! Своим деянием осквернили они весь наш город, навлекли на нас угрозу кары Небесной!

Толпа загудела, как растревоженный улей. Кто-то крикнул: «Сжечь их!» Кто-то, старуха с иконкой в руках, истово крестилась.

Лео не верил своим ушам. Он смотрел на сгорбленные спины кузнеца и его жены, на его могучие руки, скрученные веревками, на ее тонкую шею, по которой все еще бежали слезы. Убийцы? Еретики? Это были тихие, трудолюбивые люди. Боргар мог выпить лишнего в таверне, но чтобы колдовство…

Он неосознанно тронул за рукав стоявшего рядом мужчину, торговца овощами, с которым всегда здоровался по утрам.

– Что… что случилось? О чем они? – прошептал Лео.

Торговец обернулся, его лицо было бледным и испуганным.

– А, Лео… Да вот, кузнеца с женой… За сына ответ держат. Говорят, сами убили, ритуал какой-то черный проводили.

– Но… но тело? Мальчика? – выдохнул Лео.

Мужчина мотнул головой в сторону западной окраины города.

– Сожгли на рассвете. И дом их… подчистую. Чтобы скверну выжечь. Инквизитор приказал.

У Лео подкосились ноги. Он едва удержался, прислонившись к холодному камню стены. Сожгли. Не отпели, не похоронили по-христиански… И дом. Уничтожили все. Стерли с лица земли, как будто их и не было.

В этот момент инквизитор шагнул вперед. Его голос, сухой и скрипучий, как скрип несмазанных колес, прорезал гул толпы, заставляя всех замолкнуть.

– Во искупление греха их и во очищение города сего от скверны, – прокричал он, – приговариваются к высшей мере наказания – отсечению главы! Да послужит сие уроком всем, кто помышляет отступить от истинного Бога!

Лео зажмурился, но не смог отвести взгляд. Он видел, как палач в черном балахоне с заостренным капюшоном поднял тяжелый, широкий топор. Солнце блеснуло на отполированном лезвии. Он видел, как Боргар, словно очнувшись, на мгновение поднял голову и посмотрел прямо в небо, и в его взгляде не было ни страха, ни ненависти – лишь бесконечная, всепоглощающая пустота.

Топор опустился. Толпа ахнула – один короткий, прерывистый звук. Лео не видел удара, он видел лишь, как могучая голова кузнеца покатилась по настилу, оставляя за собой алый след. А потом – второй удар. И все.

Его вырвало. Резко, неожиданно, прямо у стены дома. Слезы застилали глаза. Он слышал, как толпа начала быстро расходиться, притихшая, напуганная, удовлетворенная и ошеломленная одновременно. Он видел, как тела убирали с плах, смывали кровь.

Его мир, такой упорядоченный и понятный – болезни, лекарства, книги Элиаса – рухнул в одно мгновение. Осталась только одна мысль, ясная и неоспоримая: бежать. Бежать к Элиасу. Только он мог знать правду.

Лечебница Элиаса находилась в одном из старых каменных зданий недалеко от площади. Это была не лавка, а скорее большая комната на первом этаже его же дома. Воздух здесь всегда был пропитан сложным, горьковато-травяным ароматом – смесью сушеного чабреца, ромашки, лаванды и чего-то еще, что Лео всегда ассоциировал с знанием и безопасностью.

Он ворвался внутрь, захлопнув за собой дверь так, что с полки с грохотом упала пустая мензурка. В большом помещении царил привычный полумрак, так как ставни были всегда прикрыты для защиты скоропортящихся снадобий от солнца. Вдоль стен стояли массивные дубовые стеллажи, уставленные банками, склянками, связками трав и рулонами бинтов. На большом столе в центре, заваленном бумагами, пергаментами и медицинскими инструментами, горела масляная лампа, отбрасывая желтый, мерцающий круг света.

В углу, на отдельной подставке, сидел старый ворон Элиаса по кличке Гуго. Птица, которую врач когда-то выходил со сломанным крылом, с тех пор не пожелала улетать. Она молча наблюдала за всем происходящим желтым, безжалостным глазом, изредка издавая тихое, похожее на скрип карканье. Сейчас Гуго чистил клювом перья, абсолютно равнодушный к смятению юноши.

Элиас сидел за столом, склонившись над потертым кожаным дневником. Он не спал, это было видно сразу – его лицо было серым, осунувшимся, глаза покраснели и ввалились. Он выглядел так, будто провел ночь в бою. Рядом с ним на столе стояла нетронутая кружка с чаем.

– Учитель! – выдохнул Лео, едва переводя дух. – На площади… они… кузнеца… его жену… казнили! Отрубили головы! Говорят, они сами убили мальчика, что это ересь! Они сожгли его тело и дом! – слова вылетали из него пулеметной очередью, спутанные, полные ужаса и непонимания.

Элиас медленно поднял на него глаза. В них не было ни удивления, ни возмущения. Лишь та же самая усталая, леденящая пустота, что и во взгляде Боргара перед казнью.

– Я знаю, Лео, – тихо сказал он. Его голос был хриплым, будто он не говорил много часов.

– Как… знаете? Но это же чудовищно! Это неправда! Вы же были там, вы же видели! – Лео почти кричал, не в силах сдержать дрожь.

Элиас тяжело поднялся, подошел к бочонку с водой, зачерпнул ковш и протянул ученику.

– Пей. И дыши глубже.

Пока Лео жадно глотал прохладную воду, пытаясь унять тремор в руках, Элиас вернулся к столу и положил ладонь на дневник.

– То, что я видел прошлой ночью в доме кузнеца, Лео, не было делом человеческих рук. Ни Боргар, ни Марта ни в чем не виноваты. Они стали первыми жертвами. – Он сделал паузу, глядя на желтый свет лампы. – Первыми жертвами чумы.

Слово повисло в воздухе, тяжелое, звенящее, как удар колокола по стеклу. Лео замер с ковшом у губ.

– Чу… чумы? Черной смерти? Но… ее же не было сто лет! Это же…

– Она вернулась, – перебил его Элиас с убийственной спокойствием. – Симптомы… жар, бубоны, эти черные пятна… все описано здесь. – Он похлопал по дневнику. – В записях доктора Алтариуса. Он видел ее здесь, восемьдесят лет назад. И он тоже был бессилен.

Лео молча опустился на табуретку. Его разум отказывался верить. Чума. Сказки нянек, страшные истории из прошлого.

– Но почему… почему тогда они? Почему казнь? – прошептал он.

Элиас горько усмехнулся. Это была улыбка, лишенная всякой радости.

– Потому что страх людей перед невидимым врагом всегда сильнее страха перед врагом видимым. Церкви и властям нужна простая и понятная причина. Грех. Ересь. Наказание Господне. Обвини и накажи нескольких – и успокой толпу. Создай иллюзию контроля. Сожги дома – и сделай вид, что сжег заразу. Они убили невинных, Лео, чтобы отсрочить панику. Чтобы скрыть правду, перед лицом которой они сами бессильны.

Лео слушал, и его наивный мир, где добро и зло были четко разделены, рушился на глазах, сменяясь куда более сложной, мрачной и циничной реальностью. Он смотрел на Элиаса и видел не просто врача, а человека, который знает страшную тайну и несет на своих плечах ее невыносимую тяжесть.

– Что… что нам делать? – спросил он, и его голос теперь звучал тише, но тверже.

– Готовиться, – ответил Элиас, и в его тоне появилась привычная деловая резкость. – Она уже здесь. И она придет за другими. Нам нужно встретить ее во всеоружии. Если это вообще возможно.

Они принялись за работу с лихорадочной, почти отчаянной энергией. Лео растопил печь, и они прокипятили все металлические инструменты – ланцеты, иглы, пинцеты. Разложили по полкам и описали все запасы трав. Сварили большой котел укрепляющего отвара из крапивы и шиповника для себя. Элиас диктовал, а Лео записывал на свежем свитке все известные симптомы, все, что он успел прочитать у Алтариуса. Лечебница наполнилась запахом кипящей стали и сухих трав. Даже Гуго насторожился и следил за их беготней, поводя головой.

Прошел день. Солнце зашло, за окном вновь сгустились сумерки. Они с Лео, уставшие, но собранные, сидели за столом и пили тот самый отвар. Напряженная тишина была их главным собеседником. Они уже почти поверили, что у них есть еще немного времени. Что буря где-то там, за стенами, и до них она доберется не сразу.

Вдруг в дверь громко, отчаянно застучали.

Лео и Элиас встрепенулись, переглянулись. Стук повторился – настойчивый, испуганный.

Элиас кивнул, и Лео подошел, отодвинул засов.

На пороге, едва держась на ногах, стояли двое мужчин. Один – молодой, похожий на подмастерья, его лицо было искажено страхом. Второй – постарше, с сединой в бороде, он пытался казаться спокойным, но его руки дрожали.

– Доктор… ради Бога… – просипел молодой, едва переступая порог.

– Мы соседи… кузнеца, – добавил старший, сглатывая. – С той же улицы.

Они втащили в лечебницу двух человек. Молодой – женщину, его жену, она шла сама, но пошатывалась, ее лицо пылало румянцем. Старший – совсем дряхлого старика, своего отца, которого он почти нес на себе. Старик был бледен, губы его синели.

– С утра жалуются… на озноб, голова болит, кости ломит, – торопливо объяснял молодой, усаживая жену на стул. – Думали, простуда… Но потом… потом она показала…

Он дрожащей рукой отодвинул рукав на запястье жены. И затем воротник рубахи у старика.

Элиас медленно подошел. Он не спеша вытер руки тряпицей, его лицо было каменной маской. Лео замер у него за спиной, затаив дыхание.

Сначала он ничего не видел. Просто красную, горячую кожу. И потом… он их разглядел.

На запястье женщины, чуть выше вены, сидели три маленьких, черных пятнышка. Совсем крошечных, как рассыпанные маковые зерна. Но они были абсолютно черными, и кожа вокруг них была воспаленной.

На шее старика, прямо над ключицей, было такое же пятно. И еще одно, побольше, виднелось из-под мышки – маленькая, но явная припухлость.

Те самые симптомы. Еще в зачатке. Но уже неуловимо знакомые. Несмываемые.

Воздух в лечебнице вымер. Слышно было только тяжелое, хриплое дыхание старика и треск поленьев в печи.

Элиас и Лео переглянулись. В этот миг между ними пронеслось все: ночной визит, дневник Алтариуса, казнь на площади, долгие часы подготовки. Вся эта абстракция, весь этот ужас, ожидание – все это вдруг сгустилось, материализовалось и вошло в их дом в образе двух несчастных соседей.

Оно пришло.

Элиас первым нарушил оцепенение. Он медленно, с какой-то почти ритуальной торжественностью, развернулся к умывальнику. Он налил в таз воды из кувшина, взял кусок грубого мыла и начал мыть руки. Долго, тщательно, счищая невидимую грязь с каждой линии на коже, с каждого ногтя.

Затем он вытер руки насухо, подошел к крючку на стене и снял оттуда пару длинных кожаных перчаток, которые использовал для работы с едкими снадобьями. Натянул их. Кожа затрещала.

Он обернулся. Его первый взгляд был обращен к женщине, его глаза были полны профессиональной, отрешенной концентрации. Второй взгляд он бросил на Лео. И в этом взгляде не было ни страха, ни паники. Лишь тяжелая, неизбежная решимость и тихий призыв к действию.

Началось.

Глава 3. Стены возводятся из страха

День 3. Двери заколочены – улицы пусты. Мы тонем в объятиях бубонной чумы. Умирают по 5-7 человек в день. Кончились основные лекарства. Делаю припарки из того, что есть – подорожник, полынь. Бесполезно.

Воздух наутро был густым и сладковатым, пахшим перестоявшим пивом и страхом. Лео, высунувшись за порог с помойным ведром, почуял это сразу. Обычный утренний гомон – перекличка разносчиков, скрип телег, спорные возгласы у колодца – сменился зыбким, нервным гулом. Он исходил не откуда-то одного, а отовсюду: из-за плотно прикрытых ставней, из переулков, с плоских крыш. Где-то далеко, с западной окраины, тонко и беспрестанно визжала женщина, и этот звук впивался в уши, как заноза.

Из тумана, клубящегося над мостовой, выплыла фигура. Это был кузнец Хубер, мужчина с телом медведя и обычно добродушным лицом. Сейчас он шел, пошатываясь, его испачканная сажей рубаха была расстегнута, а в глазах стояла мутная, животная тревога. Увидев Лео, он остановился, тяжело опершись о косяк двери.

– Родинку… – прохрипел он, и от него пахло дешевым сидром и потом. – Видал? На спине. Черная, знаешь ли. Я ее… я ее ножом счистил. Чтобы не подумали чего. Чтобы не подумали…

Он тыкал толстым, обожженным пальцем в свое плечо, где проступало кровавое пятно на грубой ткани. Лео молча отступил на шаг.

– Всех нас выжгут, парень… всех до единого, – пробормотал кузнец и, потеряв к нему интерес, поплелся дальше, расталкивая туман своим телом.

Правда просачивалась в город, как вода сквозь гнилое дерево. Лео слышал ее обрывки у колодца, куда пошел за водой. Две женщины, прижавшиеся друг к другу, шипели, озираясь:

– …у кузнеца-то Боргара, слышала? Говорят, его Марта к той самой, к знахарке, ходила, коренья брала… Вот Господь и покарал…

– Да тише ты! Грех такое говорить!

– А чего молчать-то? Теперь, гляди, по всем улицам пойдет, эта черная немочь…

Лавка зеленщика была закрыта. И булочная через дорогу – тоже. На их дверях не было замков – лишь щеколды, перекошенные от спешки. Город затаился, прячась за деревянными щитами окон.

А потом пришел запах. Сперва едва уловимый, потом все сильнее – едкий, паленый, с примесью чего-то сладковато-отвратительного. С запада, где ютились лачуги бедноты, поднялся столб черного, жирного дыма. Лео замер, вглядываясь. По улице пробежали какие-то люди с палками и факелами. Кто-то крикнул: «Ведьму жгут! Ту самую, что навела порчу!».

Лео отшатнулся от двери и бросился назад, в лечебницу. Он с силой захлопнул дверь, щелкнул засовом. Сердце бешено колотилось.

Элиас стоял над грузным кожевенником, который сидел на табурете, кашляя в тряпицу. Врач перевязывал ему руку.

– Что ты мечешься, как угорелый? – не оборачиваясь, спросил Элиас.

– Дым… на западе… говорят, ведьму… – запыхавшись, выпалил Лео.

Элиас лишь тяжело вздохнул, завязывая узел на бинте.

– Не ведьму. Скорее, такую же жертву, как и мы все. Людям нужен виноватый, Лео. Всегда нужен. Проще найти его среди соседей, чем признать, что невидимый враг уже здесь, в твоем доме, в твоей крови.

К вечеру хаос набрал силу. Со стороны главных ворот донесся нарастающий гвалт – крики, лязг железа, ржание перепуганных лошадей. Лео, рискуя, выглянул в щель ставня. К воротам рвался обоз – несколько богатых повозок, запряженных сытыми лошадьми. Горожане побогаче пытались бежать. Но створки ворот были уже прикрыты, а перед ними сомкнулся частокол алебард стражников. Их капитан, краснолицый детина, орал что-то, размахивая кулаками. В ответ с повозок посыпались монеты, потом мешки. Стражники не двигались. Тогда кто-то из богачей выхватил шпагу – и тут же был сбит с ног ударом алебарды. Началась свалка.

А потом грянул звон разбитого стекла. Это толпа, отчаявшаяся и озверевшая, поняв, что выхода нет, обрушила свою ярость на лавку аптекаря. Двери вынесли с одного удара. Люди полезли внутрь, вынося банки, склянки, пакеты с травами. Они не знали, что им нужно, они хватали все подряд в слепой надежде на спасение.

Элиас распахнул дверь лечебницы как раз в тот момент, когда мимо, смеясь и спотыкаясь, пронеслись двое подростков с охапкой украденного бархата и парой серебряных кубков.

– Запирайся! – резко крикнул он Лео, и они вдвоем навалились на тяжелый деревянный брус, вставив его в массивные скобы. Звук щелкнувшего засова прозвучал как выстрел. Их убежище официально стало крепостью.

Ночью по улицам зазвучали не песни пьяниц, а тяжелые, мерные шаги. Ритмичный стук кованых сапог по булыжнику. Факелы патрулей, проходя мимо щелей в ставнях, на мгновение заливали лечебницу полосами тревожного оранжевого света.

– По домам! Не выходить! По приказу совета! – раздавался хриплый окрик.

Город замер, прислушиваясь к собственному стону ужаса. Стихийный хаос кончился. Теперь ему на смену шла организованная, железная рука.

Утро началось с барабанного боя. Низкого, дробного, зловещего. Он бил в самое сердце, вышибая последние остатки сна и надежды.

Элиас и Лео молча подошли к окну, раздвинули ставни на ширину ладони.

Площадь перед ратушей была запружена народом. Но это была не рыночная толпа. Люди стояли сбившись в кучки, испуганные и безмолвные. На том самом помосте, где всего несколько дней назад лилась кровь Боргара и Марты, теперь стояли трое: отец Сигизмунд в своих черных одеждах, его лицо было бледным и отрешенным; толстый городской старшина Готтфрид, нервно потиравший руки; и – Лео сглотнул – тот самый тощий инквизитор в одеянии цвета воронова крыла. Его лицо, острое и желчное, выражало лишь холодное, спокойное удовлетворение.

Герольд, щеголь в расшитом камзоле, неуместно ярком на этом фоне, развернул свиток и зачитал, выкрикивая слова в гнетущую тишину:

– Слушайте все! По совместному решению Городского Совета и Святой Церкви, дабы воспрепятствовать распространению губительной хвори, в нашем городе отныне и до особого распоряжения вводится КАРАНТИН!

Толпа ахнула, загудела. Какой-то мужчина в переднике мясника крикнул: «Дайте нам уйти!». Но его голос утонул в окрике стражников, двинувшихся вперед с поднятыми алебардами. Тишина вернулась, еще более зловещая.

– Запрещаются любые сборища, кроме как для молитвы! Запрещается свободное перемещение между кварталами без пропуска от старшины! Дома, в коих имеются больные, должны быть заперты! На дверях таких домов будет нанесена краской метка святого креста, дабы всякий православный знал об опасности! Семьи сих домов обязуются не покидать их под страхом смерти!

Лео почувствовал, как у него похолодели ноги. Он посмотрел на Элиаса. Тот стоял неподвижно, его лицо было каменной маской.

– Лекарям и цирюльникам, – голос герольда стал еще громче, – предписывается оказывать помощь страждущим, дабы облегчить их участь. Однако делать это надлежит лишь методами, одобренными Святой Матерью-Церковью: молитвой, кровопусканием для восстановления баланса гуморов, и травами, указанными в канонических текстах!

Тут вперед шагнул инквизитор. Его скрипучий голос, тихий, но прекрасно слышимый на краю площади, прорезал воздух, как лезвие:

– Всякое иное лечение, всякое колдовское знахарство, всякое неподтвержденное еретическое действо будет признано сговором с дьяволом и караться немедленной смертью на костре! Да не дерзнет никто возжелать знаний, кои принадлежат одному лишь Господу! Надзирать за исполнением сего указа будут братья мои из святой инквизиции.

Последние слова повисли в воздухе, тяжелые и окончательные. Барабан ударил снова, и стража начала грубо расталкивать толпу, рассекая ее на части и загоняя людей обратно в их кварталы.

Элиас медленно отпустил ставень. В полумраке лечебницы его лицо было серым.

– Вот и все, – тихо произнес он. – Теперь мы не врачи. Мы тюремщики приговоренных. И палачи, если ослушаемся.

Игра началась в тот же день, ближе к вечеру. В дверь постучали. Не отчаянно, как стучатся за помощью, а твердо, властно, трижды. Металлическими костяшками по дереву.

Элиас и Лео переглянулись. Элиас кивнул. Лео, сжав кулаки, отодвинул засов.

На пороге стоял отец Сигизмунд. За его спиной теснились двое стражников в потрепанных мундирах. Один из них, узколицый и подслеповатый, держал в руках банку с чем-то красным и широкую кисть.

– Во исполнение указа, доктор Элиас, – голос священника был ровным, безжизненным, будто заученной молитвой. – Ваш дом является очагом болезни. Его надлежит отметить.

Он кивнул стражнику. Тот, грубо оттолкнув Лео плечом, шагнул в проем. Он обмакнул кисть в банку – это была густая, почти алая краска – и широкими, небрежными мазками начертал на темном дереве двери большой, корявый красный крест. Краска стекала густыми каплями, оставляя на пороге жирные, кровавые подтеки.

Лео смотрел, как растет это клеймо, и чувствовал, как стены его мира сжимаются. Теперь они были заперты не только физически.

– Вам предписано оставаться внутри и оказывать помощь тем, кого к вам направят, – продолжал отец Сигизмунд. Его взгляд скользнул по полкам с травами, по инструментам на столе, задержался на вороне Гуго, сидевшем в углу. – О вашей деятельности будет доложено. Помните о надзоре инквизиции. Да наставит вас Господь на путь истинный.

Он развернулся и ушел, уводя за собой стражников. Элиас молча толкнул дверь. Она закрылась, и алый крест остался снаружи, видимый всем проходящим. Знак отвержения. Печать смерти.

Элиас подошел к столу, взял в руки ланцет. Он переложил его с ладони на ладонь, ощущая его холодный, бесполезный вес.

– С сегодняшнего дня, Лео, – сказал он, и в его голосе не было ничего, кроме ледяной, отчаянной решимости. – Мы больше не лечим. Мы исполняем ритуал. Ритуал ожидания смерти. Наше выживание измеряется не спасенными жизнями, а тем, сколько дней мы сможем избежать костра инквизиции.

Они стояли в тишине, слушая, как снаружи затихают шаги. И тут в дверь постучали снова. Сейчас – тихо, робко, отчаянно.

Женский голос, сорванный до шепота, полный слез, прозвучал из-за двери, прямо из-под того самого креста:

– Доктор?.. Ради Бога… откройте… мой муж… ему очень плохо… Он горит…

Элиас и Лео смотрели на запертую дверь, на алый свет, пробивавшийся сквозь щели от заходящего солнца, и понимали, что их тюрьма теперь еще и лазарет для обреченных. Их цель окончательно изменилась.

Игра началась.

Воздух в лечебнице был густым, как бульон, сваренный из боли. Он въедался в одежду, в волосы, в поры, состоя из едкой смеси пота, сукровицы, сладковато-гнилостного запаха вскрывающихся бубонов и едва уловимого, но неустранимого миазма тления – того самого, что витал над свежевскопанной могилой. Чтобы хоть как-то перебить его, повсюду развешали пучки сушеной полыни и лаванды, а в углу тлела курительная свеча с ладаном, но их терпкие ароматы лишь создавали удушливую, похоронную парфюмерию, не в силах победить смрад смерти.

Дверь с алым крестом, казалось, жила своей собственной, мучительной жизнью. В нее не стучали – в нее бились. Кулаками, локтями, головами. Царапались ногтями, об нее рыдали, умоляя о помощи, которую никто не мог дать. Людей доставляли беспрерывно: их вели под руки, неся на самодельных носилках из сколоченных дверей, волокли, а некоторые, уже потерявшие рассудок от жара, приползали сами, оставляя на пороге влажные следы.

Лечебница стала живой картой чумы. В углу, на относительно чистой подстилке, дрожали от озноба те, у кого болезнь только начиналась – их лица были бледны, глаза лихорадочно блестели. Ближе к центру лежали те, кого чума взяла в свою власть прочнее: их тела пылали, языки заплетались, а на коже проступали первые, роковые пятна. И у дальней стены, в самом темном углу, находились те, кого уже почти не было: почерневшие, высохшие до скелета существа, которые не стонали, а лишь хрипели на вдохе, уставившись в закопченный потолок остекленевшими, ничего не видящими глазами.

Элиас и Лео двигались среди этого ада, как два изможденных призрака. Их действия были выверены, быстры и до жути эффективны – и абсолютно бесполезны. Элиас, его рубаха пропитана потом и бурыми пятнами, вскрывал ланцетом созревший бубон у плотника. Густой, зеленовато-желтый гной хлынул на подставленную миску, распространяя невыносимую вонь.

– Держи его крепче, – сипло бросил он Лео, который из последних сил удерживал бьющегося в лихорадочном бреду мужчину.

Лео кивнул, его лицо было серым от усталости. Он уже не был тем юношей, что с любопытством разглядывал склянки на полках. Теперь его взгляд был пустым, движения – механическими. Он ловил отползающих, напившихся крови пиявок и швырял их в ведро с солью, где те извивались в предсмертных судорогах. Он разливал по глиняным чашкам отвар из ивовой коры – жидкую, горькую похлебку, которую больные едва могли проглотить.

Результат был неизменен. Краткое облегчение от кровопотери, затем – стремительное ухудшение. И под утро – тихий, влажный хрип в одном из углов, означавший, что еще одна борьба закончилась. Тогда они заворачивали тело в простыню, пропитанную уксусом, и выносили через черный ход.

Там их уже ждала похоронная команда – двое угрюмых братьев-близнецов, Ганс и Фриц, с лицами, намертво застывшими в масках равнодушия. Они были облачены в грубые кожаные фартуки, а на лицах носили уродливые маски с клювами, набитые травами, что делало их похожими на двух зловещих птиц, прилетевших за добычей.

– Очередной? – хрипло процедил один из них, Ганс, принимая ношу.

– Да, – коротко бросал Элиас, не глядя им в глаза.

– Места на кладбище почти нет. Сказывают, будут рвы копать за стеной, – равнодушно сообщал Фриц, взваливая тело на телегу, где уже лежали другие, спеленатые в белое, фигуры.

Они уходили, и скрип колес их телеги был самым ненавистным звуком на свете.

Однажды таким «очередным» стал молодой парень, подмастерье пекаря. Его принесли всего вчера, и он все время звал свою мать. Он умер на руках у Элиаса, его последний вздох был теплым и легким, как дуновение ветра. И что-то в Элиасе надломилось. Он выпрямился, посмотрел на свои руки, в крови и поте, на чашу с остывшей кровью парня, и вдруг, с тихим, звериным рыком, швырнул ее в стену. Алая россыпь брызг расцвела на беленой извести, как страшный цветок.

Он стоял, тяжело дыша, его грудь вздымалась, а в глазах стояла слепая, бессильная ярость. И тут его взгляд упал на дальнюю полку, где лежал тот самый, потертый кожаный томик – дневник Алтариуса. Запретное знание. Последняя надежда отчаявшегося.

С тех пор редкие минуты затишья Элиас проводил не во сне, а за чтением. Он запирался в своей крохотной каморке за грубой холщовой занавеской, при свете коптящей сальной свечи, и погружался в прошлое.

Сначала дневник вселял в него нечто, похожее на надежду. Алтариус описывал свои методы как ученый: он прижигал бубоны раскаленным докрасна железом, которое предварительно вымачивал в крепком вине – «дабы выжечь гнилостные миазмы и остановить порчу крови». Он составлял невероятно сложные мази из десятков ингредиентов: толченых изумрудов, жемчуга, серы, мышьяка, целебных глин и редких трав – «дабы создать щит от ядовитых испарений воздуха». Он заставлял больных дышать парами ртути над раскаленными углями – «дабы убить семена болезни в самом дыхании».

Элиас читал, и его ум, голодный до вопросов, цеплялся за эту логику. Да, методы были варварскими, опасными, но они имели структуру, систему! Он видел в Алтариусе коллегу, такого же заблудшего, но ищущего врача.

Но чем дальше он углублялся в дневник, тем больше трещала по швам эта иллюзия. Ровный, уверенный почерк начинал дрожать, строчки становились неровными, буквы наезжали друг на друга, будто писавший торопился или его руку кто-то толкал. На полях, среди расчетов и рецептов, появлялись странные, пугающие рисунки: переплетенные змеи, кусающие себя за хвост; сложные геометрические фигуры, испещренные непонятными символами; и птицы – всегда птицы, но не обычные, а с пронзительными, слишком умными и человеческими глазами, которые, казалось, следили за ним со страницы.

Менялся и язык. Алтариус перестал писать о «болезни» или «симптомах». Он говорил о «Тени», что ползет по городу, о «дыхании Косматого», о необходимости «удлинить путь души, дабы она могла приготовиться к уходу». Его записи превращались в мистический дневник безумия. Он скрупулезно отмечал, что пары ртути «отдаляют Тень на сутки», а прижигание вином – «на полдня». Он не лечил. Он лишь вел переговоры со смертью, выторговывая у нее часы, а не жизни.

Элиас захлопнул дневник, его пальцы дрожали. Он посмотрел на свой ланцет, на банки с пиявками, на пучки разрешенных трав. Он с ужасом понял, что его собственная работа – это то же самое, что и первые опыты Алтариуса. Бесполезное, наивное барахтанье в трясине, которое лишь приближает тебя к краю. Он стоял на той же самой скользкой тропе, что и его предшественник, и его ноги уже начали съезжать в пропасть.

Той ночью чума забрала еще одну душу. Молодую женщину, Анну, жену стеклодува. Ее принесли два дня назад с легким жаром и кашлем. Она была в сознании и на руках у нее был младенец, несколько месяцев от роду. Сердце Элиаса дрогнуло – против всех правил, он разрешил им остаться в дальнем уголке, отгороженном ширмой.

Она угасла тихо и быстро, словно свеча на сквозняке. Ее муж, приходивший утром и не допущенный внутрь из-за карантина, умолял у входа хоть взглянуть на нее. Ему не разрешили.

Когда ее дыхание остановилось, младенец, оставшийся у ее бездыханной груди, начал плакать. Не кричать, а тихо, монотонно хныкать – звук бесконечно одинокий и пронзительный. Даже Лео, казалось, окаменевший от усталости, отвернулся и сглотнул ком в горле.

Пришла похоронная команда. Ганс безразлично взглянул на тело, потом на ребенка.

– И этого забираем, – буркнул он, протягивая руку.

– Куда? – перегородил ему путь Элиас, и в его собственном голосе прозвучала хриплая нота, которой раньше не было.

– В приют к монашкам. Если выживет. А то – в ров, с другими, – равнодушно ответил Ганс, заворачивая тело матери в пропитанную уксусом ткань. Он грубо взял ребенка под мышки. Младенец зашелся в немом крике. – Не ваша забота больше, доктор. Следующий.

Когда они ушли, в лечебнице воцарилась тишина. Но это была не тишина покоя, а тишина опустошения, выжженной земли. И в этой тишине в Элиасе что-то окончательно сломалось. Оборвалась последняя нить, связывающая его с миром разума и правил.

Молча, не глядя на Лео, он подошел к полке с реагентами. Его движения были резкими, точными, лишенными всякой эмоции. Он достал маленькую, тяжелую склянку с жидким, серебристым металлом – ртутью. Нашел замшевый мешочек с белым, мелким порошком – триоксидом мышьяка, «бессмертником», ядом, который он использовал крошечными дозами для прижигания ран. Со скрежетом песта в ступке он смешал их с говяжьим жиром и горстью горькой полыни, как было описано в самой безумной части дневника. Получилась густая, серая, мерзко блестящая и отвратительно пахнущая мазь.

Лео, наблюдавший за этим, побледнел.

– Учитель?.. – его голос дрогнул. – Что вы делаете? Это же… это чистый яд! Вы же сами говорили…

Элиас не ответил. Он даже не повернул головы. Его глаза, устремленные на свою адскую смесь, были пусты. В них горел лишь холодный, безрассудный огонь последнего отчаяния.

В этот момент в дверь снова постучали. Вошел сосед, кузнец, которого Элиас знал в лицо. На руках он нес своего сына, мальчика лет восьми. Лицо ребенка пылало густым румянцем, под мышкой зловеще набухал багровый, уже лоснящийся бубон. Мальчик был в сознании. Его большие, испуганные глаза смотрели на Элиаса с безграничным, слепым доверием.

И Элиас сделал это. Он зачерпнул пальцем густую, ядовитую мазь и густо, не жалея, намазал ее на воспаленную, горящую кожу ребенка, прямо на страшную опухоль.

Мальчик ахнул от неожиданного холода, а затем вскрикнул от жгучей, пронизывающей боли. Он затрясся, пытаясь вырваться.

Лео отпрянул, его лицо исказилось от ужаса и отвращения. Его стошнило прямо на пол.

Элиас отступил на шаг. Он смотрел на свою правую руку – пальцы были измазаны густой, серой, блестящей массой. Он не чувствовал торжества. Не чувствовал надежды. Он чувствовал лишь ледяную, всепоглощающую пустоту и невыносимую тяжесть первого, сознательно совершенного греха. Он переступил черту. Он стал таким же, как Алтариус – не врачом, а алхимиком отчаяния, готовым платить любую цену, даже цену отравления, за еще один день, еще один час перед лицом неминуемого. Врач в нем умер в эту ночь. Остался лишь экспериментатор, играющий в кости с самой Смертью на краю пропасти.

Он поднял взгляд с своих дрожащих, испачканных пальцев на лицо мальчика, искаженное болью и страхом, и осознал, что пути назад нет.

Ночь опрокинула на город ушат ледяной воды, и холод, проникающий сквозь щели в ставнях, был куда острее и злее обычного ноябрьского морозца. Он скребся в дверь лечебницы, словно жаждая забрать и свою долю душ. Внутри воздух был густым и спертым, пропитанным знакомой адской смесью: сладковатым духом гниющей плоти, едкой остротой уксуса, дымком ладана и полыни, которые уже не перебивали смрад, а лишь создавали с ним удушливый коктейль.

Тишину нарушали лишь звуки, от которых стыла кровь. Прерывистый, клокочущий хрип старика у стены. Стук собственных зубов Лео, который, сраженный усталостью, свалился на узкую скамью в углу и провалился в беспокойный, тревожный сон. Да скрип половиц под ногами Элиаса, который метался по комнате, как затравленный зверь.

Он не мог уснуть. За его спиной, в самом воздухе, витали тени. Призрачная улыбка молодой матери, Анны. Испуганные, полные доверия глаза мальчика, щеки которого он измазал своей адской, ядовитой мазью. Они стояли за его спиной, безмолвные и обвиняющие. Он смотрел на свои руки – эти инструменты врача, принесшие столько смерти. Пальцы сами по себе сжимались в кулаки, будто пытаясь сдавить невидимую горло собственного бессилия.

Его взгляд, остекленевший от усталости, уперся в дальний угол, заваленный тюками с сушеным тысячелистником и пустыми склянками. Там, в пыли и паутине, лежал сброшенный им дневник Алтариуса. Книга выглядела как поверженный демон – поруганная, отвергнутая, но от этого не менее могущественная. Отчаяние – худший из советников и единственный, что остался, – шептало ему, что другого выхода нет. Что все пути уже испробованы, и только там, в этом безумии, может таиться ответ.

С тихим стоном, будто поднимая непосильную ношу, он подошел, наклонился и поднял дневник. Пыль с его обложки осыпалась, как пепел. Он положил его на грубый деревянный стол, на котором засохли пятна крови и травяных настоев, и стал листать. Сначала механически, почти не видя строк. Его глаза скользили по самым безумным страницам, испещренным кривыми формулами, похожими на следы пьяного паука, и чертежами нелепых аппаратов, не работающих ни по каким законам Божьим или человеческим.

И вдруг, среди этого хаоса, его взгляд зацепился. Чистый, вставной лист, резко контрастирующий с пожелтевшей бумагой. И на нем – аккуратно, каллиграфически выведенные чернилами слова, от которых сердце его на мгновение замерло, а потом рванулось в бешеной пляске, заставляя кровь ударить в виски:

«Рецепт Плащаницы. Для тех, кто избран выжить».

– Да… – вырвался у него сдавленный, хриплый шепот. Он впился в страницу глазами, его пальцы задрожали. – Наконец-то… Ключ… Секрет…

Все – усталость, страх, отвращение – мгновенно сгорело в пламени внезапно вспыхнувшей, ослепительной надежды. Он нашел его. Грааль. Последний ответ.

С жадностью утопающего, хватающегося за соломинку, Элиас погрузился в чтение. Сначала его охватил восторг. Рецепт был невероятно сложен и детализирован, он говорил на языке, который Элиас, как ученый, мог понять и оценить.

– Мандрагора… собранная в полнолуние… белена, плаун… – бормотал он себе под нос, его глаза бегали по строчкам. – Угли из дуба, ясеня и терновника… Да, терновник – символ очищения огнем…

Он видел в этом логику, скрытую алхимию! Сложный травяной сбор, каждый компонент которого был известен своими сильными, пусть и опасными свойствами. Сжигание на особых углях – это же схоже ингаляции, очищение воздуха!

Затем следовала инструкция по созданию защитного периметра. Вокруг больного и врача следовало вычертить на полу сложную геометрическую фигуру – пентакль, переплетенный с астрологическими символами Юпитера и Сатурна. Каждый символ должен был быть нарисован смесью из толченого серебра и святой воды.

Тут рациональный ум Элиаса взбунтовался. Его пальцы сжали край стола.

– Чушь… – прошептал он. – Колдовские шарлатанские пляски…

Это противоречило всему, во что он верил. Всем законам логики и медицины.

Но голос отчаяния в его голове оказался сильнее.

– Алтариус был ученым! – убеждал он себя, стиснув зубы. – Он не стал бы записывать это просто так. Здесь должен быть скрытый смысл, аллегория! Должна быть причина!

Сгорая от нетерпения, почти не дыша, он лихорадочно перелистнул страницу, ища суть, ядро метода, которое должно было оправдать все эти мистические приготовления.

Текст на последней странице был иным. Более сжатым, обреченным, написанным как будто на одном выдохе.

«…и да возгорится искра жизни, добровольно отданная во имя жизни иной, дабы осветить путь к спасению и отвратить Тень…»

Элиас моргнул, перечитал. Его ум, воспитанный на четких формулировках Галена, отказывался понимать эту аллегорию.

– «Искра жизни»? «Добровольно отданная»? – он прошептал, и в его голосе прозвучала тревожная нота. – Что это значит? Метафора? Сила духа?

И тогда его взгляд, скользя вниз, упал на приписку. Она была сделана другой рукой – дрожащей, торопливой, почти истеричной женской рукой. Чернила кое-где расплылись и легли кляксами, будто на них упали капли пота… или слез.

«…жертва. Невинная кровь. Только она дает истинную защиту. Я проверила.»

В гробовой тишине лечебницы, под аккомпанемент хрипов умирающих, эти слова прозвучали громче пушечного выстрела. Элиас отшвырнул дневник от себя, как раскаленный уголек. Книга с глухим, кощунственным стуком ударилась о стену и упала на пол, раскрытая на той самой, чудовищной странице.

Он вскочил, сердце колотилось в его груди, как птица в клетке. По спине пробежали ледяные мурашки. Он смотрел на упавшую книгу не как на научный труд, а как на живое, дышащее зло, на сосуд с самой тьмой. Это не была медицина. Это не была наука. Это было самое настоящее дьявольское колдовство, самое мрачное суеверие, требующее человеческого жертвоприношения.

– Нет! – его голос сорвался на шепот, полный ужаса и ярости. – Нет, Алтариус, не мог ты… Это безумие! Чистейшее безумие!

В припадке слепой ярости он схватил книгу и с силой швырнул ее в самый темный, пыльный угол каморки, под стол, где валялись обломки горшков и прочий хлам.

– Никогда! – поклялся он себе, и его руки тряслись так, что он с трудом сжал их в кулаки. – Никогда больше! Я слышал тебя, Алтариус. Я видел, куда ведет твоя дорога. Я не пойду по ней. Я не стану монстром!

Он тяжело рухнул на стул, уставившись в грубую, шероховатую поверхность стены. Его последняя надежда обратилась в прах и пепел, оставив после лишь смрад кощунства и щемящее чувство осквернения. Он чувствовал себя грязным, будто прикоснулся к чему-то не просто мерзкому, а запретному на самом глубоком, метафизическом уровне.

Но из самых потаенных, темных глубин его сознания, из самого дна отчаяния, медленно выполз и укоренился тихий, настойчивый, ужасный вопрос. Он шептал ему на ухо, пока он сидел, неподвижный, в гнетущей тишине ночи, разрываясь между научным отрицанием и жутким, ползущим соблазном, между светом разума и тьмой безысходности:

«А что, если это работает? И кто эта женщина, что сделала пометки в дневнике?»

Глава 4. Среди мертвых и строк

День 4. Я забыл когда спал и ел. В глазах пелена. Я жгу и режу без остановки. Этому нет конца.

Воздух в каморке Элиаса был густым и тяжким, как пропитанное болезнью ватное одеяло. Он пах не только сушеным шалфеем и ромашкой, но и едким ладаном, который уже не перебивал сладковатый, трупный смрад, просачивавшийся из главного зала лечебницы. В углу тлели угли в жаровне, отбрасывая на бревенчатые, закопченные стены тревожные, пляшущие тени. За маленьким зарешеченным окном сгущались сизые, холодные сумерки. Свинцовые тучи низко ползли над крышами, обещая долгую, дождливую ночь. Элиас сидел на краю своей походной кровати, его плечи были сгорблены под невидимой тяжестью. Он смотрел на свои руки – исхудавшие, испачканные травами и кровью, – и видел в них лишь беспомощность.

Он повернулся к своему ученику. Лео, бледный как полотно, с темными кругами под глазами, механически перебирал склянки на полке, стараясь не смотреть в щель занавески, откуда доносились приглушенные стоны и плач.

– Лео, – голос Элиаса прозвучал хрипло, он прочистил горло. – Мне нужна твоя помощь. Твоя и ничья больше.

Юноша вздрогнул так сильно, что чуть не уронил на пол стеклянный сосуд с сушеными пиявками.

– Учитель? Ради Бога, что случилось? Вы выглядите ужасно.

– То, что мы делаем день за днем, Лео, – это всего лишь капля в море отчаяния, – Элиас провел рукой по лицу, чувствуя, как дрожат его пальцы. – Мы боремся со следствием, не зная причины. Мы лечим симптомы, слепые к самой болезни. Но теперь… теперь у меня есть зацепка.

Он понизил голос до едва слышного шепота, словно стены могли слышать.

– Я нашел кое-что. Дневник. Винсента Алтариуса. Он был лекарем, как и мы. И он сталкивался с этим же проклятием ровно восемьдесят лет назад.

Глаза Лео, обычно живые и любознательные, расширились, на миг в них вспыхнул огонек надежды, затмивший вечный страх.

– Алтариус? И… он нашел лекарство? Спасение?

Элиас горько качнул головой, его взгляд утонул в трещинах на глиняном полу.

– Нет. Он лишь подтвердил диагноз. Со всей ужасающей точностью. И умер, скорее всего, от той же болезни. Но в своих записях он упоминал кое-что… кого-то. Намек на продолжение исследований. Я должен попасть в библиотеку аббатства Святого Арнульфа. Искать его наследие. Это наш единственный шанс понять, с чем мы имеем дело.

– Но как? – прошептал Лео, и в его голосе снова зазвучала паника. – Стража никого не выпускает из карантинного квартала! Аббатство и вовсе оцеплено, говорят, сам брат Винсент там расположился со своими людьми! Это самоубийство!

– Поэтому мне нужно уйти так, чтобы меня не искали, – Элиас посмотрел на ученика прямо, и в его взгляде горела мрачная решимость. – Мне нужно… умереть.

Лео отшатнулся, будто его ударили по лицу. Он потянулся к стене, ища опоры.

– Вы… вы с ума сошли! Нет! Я не позволю! Это чистейшее безумие! Они сожгут вас заживо, если поймают!

– Это необходимость! – голос Элиаса зазвучал резко, обрываясь на полуслове. В нем слышалась не злость, а отчаянная, истончившаяся до предела мольба. – Посмотри вокруг, Лео! Вглядись! Люди умирают как мухи. А тех, кого болезнь пощадила, жгут на кострах по навету сумасшедшего фанатика! Я не могу больше выносить это бесплодие! Я не могу просто сидеть и ждать, пока очередь дойдет до нас! До тебя!

Он вскочил и схватил юношу за плечи. Его пальцы впились в грубую ткань рубахи.

– Ты видел сына кузнеца. Ты видел, как чернела его кожа. Ты видел его родителей на площади! Хочешь ли ты, чтобы так же поступили с твоей матерью? С твоими сестрами? Чтобы их обвинили в ереси и отправили на плаху только за то, что они кашлянули?

Лео замотал головой, по его бледным щекам покатились беззвучные слезы. Слова учителя, как раскаленные иглы, впивались в самый главный, самый глубокий страх.

– Нет… только не это…

– Тогда что ты выбираешь? Бездействие и верную смерть? Или отчаянный шаг и призрачный шанс? – Элиас не отпускал его, его глаза сверкали в полумраке.

Долгая пауза повисла в душной каморке, нарушаемая лишь хрипом за стеной.

– Что… что мне нужно делать? – наконец выдохнул Лео, его голос был беззвучным шепотом.

План был безумен и прост. Элиас притворится очередной жертвой чумы. Лео поможет ему обмануть могильщиков – братьев-близнецов Ганса и Фрица. Двух угрюмых, заросших бородами молчальников с пустыми, уставшими глазами, которые, как часы, появлялись каждую ночь на своей старой телеге, запряженной тощей клячей. Их маршрут всегда пролегал мимо кладбища аббатства Святого Арнульфа.

Когда ночь окончательно вступила в свои права и в лечебнице воцарилось тревожное, полусонное оцепенение, они приступили к делу. Элиас лег на жесткие носилки. Лео, сжав зубы, чтобы они не стучали, обернул его с головой в грубый, жесткий холст, пропитанный уксусом и дымом горящей полыни – чтобы перебить запах живого тела и отогнать лишние вопросы. Сердце Элиаса бешено колотилось, ему не хватало воздуха. Каждый звук снаружи – шарканье ног, приглушенный стон, скрип двери – казался оглушительным.

– Эй, парень! Приготовь следующего! – раздался у входа хриплый, прокуренный голос. Это был один из близнецов.

Лео, стараясь не смотреть в глаза могильщику, молча кивнул и помог тому взвалить тюк с учителем на плечо. Мускулы могильщика вздулись под грязной рубахой. Элиаса понесли, и через мгновение он с глухим, болезненным стуком приземлился на деревянный настил телеги. Сверху на него швырнули еще один холодный, безжизненный груз. Телега дрогнула, раздался щелчок языка, и она тронулась в путь, подскакивая на неровностях мостовой.

Элиас лежал неподвижно, стараясь дышать ровно и поверхностно. Он чувствовал под собой жесткие, шершавые доски, в которые въелся запах смерти. Слышал мерный, убаюкивающий скрип колес и усталое, прерывистое сопение лошади. Он мысленно рисовал маршрут: вот они проехали кузницу, вот повернули на Соборную улицу… Скоро главные ворота, а за ними – прямая дорога к аббатству. Надежда, горячая и упрямая, начала согревать его изнутри.

Внезапно его внимание привлекли голоса братьев. Они говорили тихо, но в ночной тишине слова доносились отчетливо.

– …все хуже и хуже, – пробурчал один, тот, что был повозчиком. – Уже и на кладбище возить нельзя. Скоро и сами сдохнем.

– Молчи, Ганс, – отозвался второй, Фриц, сидевший сзади. – Тащи куда велят, и все. Наше дело – груз, не политика.

– Политика? – фыркнул Ганс. – Да это же чистый ад! Слышал, что в аббатстве творят? Этот гад, Винсент, шепнул коменданту, что болезнь – это кара за малодушие. Говорят, он уговаривает вообще всех подозрительных в квартал не отправлять, а сразу… – он сделал выразительную паузу, и послышался скрежет кресала о трут – он закуривал.

– Сразу куда? – лениво поинтересовался Фриц.

– В ров, Фриц! В ров, как падаль! Говорит, очищение такое. Чтобы здоровых не заражать. Скоро, гляди, и нас с тобой, коли чихнем, в общую яму отправят.

Элиас почувствовал, как по спине у него побежали ледяные мурашки. Сердце упало.

– Чушь собачья, – отмахнулся Фриц. – Не будут они лекарей трогать. Кто тогда работать будет?

– Был бы человек, а работа найдется, – мрачно заключил Ганс. – Им только дай повод…

Внезапно телега резко остановилась. Послышались новые голоса – твердые, властные, звенящие металлом.

– Стой! Куда путь держите? – крикнул незнакомый голос.

– Куда всегда, господин стражник, – буркнул Ганс, и в его голосе появилась подобострастная нотка. – На погост к Святому Арнульфу. Очередной рейс.

– С этого дня – новый приказ коменданта. Всех покойников – к западной стене. Там ров копают. На кладбище мест нет, понимать надо!

Ледяная волна ужаса накатила на Элиаса, сжимая горло. Западная стена! Это была совершенно другая, противоположная часть города! Его план рушился на глазах.

– Да как же так… – начал было Ганс. – У нас маршрут…

– Приказ коменданта! – голос стража не допускал возражений. – Разворачивайся и шагай! Быстро! И не разговаривать!

Удар хлыста и братья покатились в обратном направлении. Надежда рухнула, сменившись леденящим душу, животным страхом. План провалился. Вместо спасения он летел прямиком в братскую могилу, о которой только что с таким цинизмом говорили могильщики.

Телега, подпрыгивая на колдобинах, наконец остановилась. Элиас услышал грубые окрики, лязг железа и глухой, влажный стук тел, падающих вниз. Сердце его бешено колотилось, каждый мускул был напряжен до предела, как струна.

– Тащи следующего, Фриц! Быстрее! Чем скорее отработаем, тем скорее на выпивку! – прозвучал знакомый хриплый голос Ганса.

Его тело подняли с безразличной силой и швырнули в пустоту. Удар о что-то мягкое, податливое и уже холодное отозвался тупой болью во всем теле. Холст с головы сполз, и на него обрушился весь ужас реальности.

Он лежал на дне глубокого, только что выкопанного рва. Вокруг, под ним, над ним – всюду были тела. Гора бездыханной плоти. Одни еще были теплыми, их мышцы не успели окоченеть, другие – почерневшие, вздувшиеся, с проступающими сквозь кожу багровыми пятнами. Воздух был густым, неподвижным и вязким, как сироп, насыщенным сладковато-медовым, тошнотворным смрадом разложения, от которого сразу же начинало сводить желудок. Этот запах был не просто в ноздрях – он въедался в поры кожи, в грубую шерсть плаща, в волосы, в самое нёбо, становясь частью самого дыхания.

Над рвом, на фоне серого, низкого неба, кружили и спускались черные, как сама смерть, вороны. Их карканье звучало насмешливо и голодно. Среди тел копошились крысы – упитанные, наглые твари с длинными розовыми хвостами и блестящими глазками-бусинками. Они не обращали на него внимания, занятые своим пиршеством. Их возня, похрустывание костей и тихое, довольное повизгивание сливались с карканьем ворон в жуткую, адскую симфонию.

Элиас замер, парализованный ужасом. Его разум, ученый и рациональный, отказывался воспринимать этот ад. Он, видевший тысячи болезней, никогда не сталкивался с таким массовым, таким безликим концом. Паника, холодная и липкая, подползла к горлу, сжимая его, грозя вырваться наружу безумным криком. Он чувствовал, как тонкая пленка рассудка трещит по швам, грозя погрузить его в бездну безумия. Он был погребен заживо в самом сердце смерти.

Элиас на грани. Он находится в эпицентре кошмара, и его первоначальная цель – побег – тонет в волнах паники и физиологического отвращения. Он рискует стать еще одним безмолвным телом в этой братской могиле, сломленным психологически еще до того, как физически умрет.

Но именно эта мысль – стать одним из них, частью этого безликого месива, пищей для крыс – заставила его внутренне содрогнуться с новой силой. Воспоминание о пожелтевших страницах дневника Алтариуса, о полном надежды взгляде Лео, об искаженных ужасом лицах Боргара и Марты на площади – все это сложилось в один единственный, яростный импульс: «НЕТ!»

Он судорожно, жадно глотнул отравленного воздуха и начал шевелиться. Его движения были неуклюжими, спастическими. Он оттолкнул от себя окоченевшую, тяжелую руку незнакомца, почувствовав под пальцами холодную, скользкую кожу. Он начал карабкаться вверх, к краю рва, хватаясь за все, что попадалось под руку – скользкую одежду, одеревеневшие конечности, пряди спутанных волос. Каждый сантиметр давался с нечеловеческим трудом. Мышцы горели, в легких не хватало воздуха, а сознание заволакивало черными пятнами.

И в этот самый момент, словно сама судьба решила сжалиться над ним, с другой стороны города, со стороны городских амбаров, раздался пронзительный, металлический звук набата. Колокол бил тревогу, его панический голос прорезал ночную тишину, заглушая на мгновение даже карканье ворон. Послышались крики, топот десятков бегущих ног, взволнованные, испуганные окрики стражей.

– К амбарам! Тревога! Воры! Поджигатели! Всем на площадь! – донеслось до рва.

Стражи, лениво присматривавшие за могильщиками, мгновенно оживились. Это было куда интереснее и прибыльнее, чем наблюдать за унылой работой по утилизации трупов. Послышался звон оружия, топот кованых сапог. Даже Ганс и Фриц замерли на мгновение.

– Слышь, Ганс, может, махнуть туда? Авось, чего перепадет, пока суета да драка, – послышался голос Фрица.

– Дурак! Наше дело тут! – отрезал Ганс, но и в его голосе слышалось сомнение.

Это был его шанс. Единственный и последний.

Собрав всю свою волю, все остатки сил в кулак, Элиас сделал последнее, отчаянное усилие. Он подтянулся, ухватился за торчащий из земли на краю рва корень старого дуба и, стиснув зубы, выкарабкался наружу. Он рухнул на промокшую, холодную землю, судорожно и прерывисто дыша, весь в грязи, крови и невыразимой скверне. Он не оглядывался назад. Он просто лежал, чувствуя, как ледяные капли дождя омывают его лицо, смешиваясь с потом, грязью и слезами немого отчаяния и дикого, животного облегчения.

Элиас, пошатываясь, поднялся на ноги. Все его тело ныло и протестовало. Мокрая одежда тяжело обвисла на нем, издавая тот самый чудовищный запах, который теперь, казалось, стал его частью. Он посмотрел в сторону, откуда доносился шум – огни факелов метались у амбаров, как светляки в аду. Затем его взгляд медленно, с трудом повернулся в другую сторону – туда, где в кромешной тьме, на вершине холма, угадывались угрюмые, неприступные силуэты аббатства Святого Арнульфа. Путь до него, который утром казался простой прогулкой, теперь увеличился почти вдвое и представлялся непосильным маршрутом.

Им двигало теперь лишь одно – слепая, упрямая, почти иррациональная решимость. Он не мог вернуться. Он не мог сдаться. Цена, которую он уже заплатил, была слишком высока. Он сделал первый шаг, затем второй, прижимаясь к холодным, шершавым стенам домов, обходя освещенные луной и факелами участки. Он был похож на призрака, на восставшего из гроба, бредущего сквозь кошмар на краю мира. Каждый шаг отдавался болью во всем теле. Он спотыкался о булыжники мостовой, его мутило от собственного зловония, сознание мутнело. В голове не было мыслей, лишь туманная, манящая, как мираж, цель – добраться до стен.

Он не знал, сколько времени прошло. Ночь, казалось, длилась вечность. Но вот, наконец, под ногами земля пошла вверх. Он поднимался на холм, почти падая на каждом шагу, хватая ртом холодный ночной воздух. Из последних сил, почти на ощупь, он дополз до массивных, закрытых дубовых ворот аббатства, украшенных коваными железными шипами. Он прислонился спиной к холодному, влажному камню, едва стоя на ногах. Его физическое состояние было ужасающим. Но внутри, сквозь всю усталость, отвращение и боль, горел новый, закаленный в аду огонь – огонь неистребимой воли.

Ночь окутала аббатство Святого Арнульфа ледяным саваном. Ветер выл в узких промежутках между контрфорсами, завывая, как потерянная душа. Ледяная морось, больше похожая на колющую пыль, застилала луну, превращая мир в размытое полотно серых теней. Элиас, прислонившись спиной к шершавым, промерзшим насквозь камням аббатской стены, едва чувствовал собственное тело. Оно ныло, дрожало мелкой дрожью, и каждое движение отзывалось болью. Запах смерти – сладковатый, удушливый – въелся в его плащ, в кожу, в волосы, став его частью. Он был живым памятником собственному отчаянию.

Собрав последние крохи сил, он постучал костяшками пальцев в потертый, почти невидимый участок стены у основания старой калитки. Секунды тянулись в вечность. Наконец, послышался скрип железа, и дверь на миллиметр приоткрылась. В щели показалось бледное, испуганное лицо, озаренное тусклым светом огарка свечи изнутри. Очки в железной оправе скрывали глаза, но не могли скрыть панику.

– Элиас? Милосердный Спаситель… Это ты? – голос брата Людвига сорвался на шепот, полный суеверного ужаса. – Ты выглядишь так, будто сам смерть из своей колесницы выпал! Уходи! Сию же минуту! Если тебя найдут здесь… если они увидят…

Элиас уперся плечом в массивную дубовую дверь, не давая ей захлопнуться. Дерево было холодным и влажным.

– Людвиг… друг мой… мне нужна твоя помощь. Всего одна ночь. Только ты… только ты можешь мне помочь.

– Ты окончательно рехнулся! – прошипел Людвиг, и его шепот стал резким, почти истеричным. Он был худым, сутулым человеком с жидкими седыми волосами и вечно встревоженным выражением лица. Его руки, привыкшие к нежному перелистыванию страниц, теперь дрожали. – Здесь повсюду люди брата Винсента! Его «соколы»! Они сожгут нас на костре за одно твое присутствие здесь! Это не просто проступок, Элиас, это святотатство! Они объявят нас пособниками дьявола, осквернителями святого места! Нас казнят без суда и следствия, а наши имена предадут анафеме!

– Они УЖЕ казнят без суда! – голос Элиаса сорвался в хриплый, надрывный крик, в котором смешались усталость, боль и ярость. – Они сжигают заживо невинных, Людвиг! Пока я полз сюда по этому аду, они казнили Боргара и его жену! Сожгли их дом с телом их сына внутри! Их ребенок… их мальчик умер у меня на руках, и я ничего не мог поделать! Ни-че-го!

Людвиг замер. Его испуганное лицо исказилось гримасой шока и неверия. Свеча в его руке затрепетала, отбрасывая на стену гигантские, пляшущие тени.

– Боргара? Доброго кузнеца? Но… он был богобоязненным человеком…

– Чума, Людвиг! Черная смерть! Она здесь! И я нашел… – Элиас понизил голос, в нем снова появилась прежняя твердость. – Я нашел след. Дневник. Винсента Алтариуса. Он знал. Он все описал восемьдесят лет назад. Но его записи обрываются. Мне нужен доступ в библиотеку. К самым старым архивам. К тем, что были здесь тогда. Это наш единственный шанс понять, что происходит.

Личный упрек Элиаса и шокирующее упоминание конкретной, знакомой Людвигу трагедии пробивают брешь в стене его страха. Его долг ученого, хранителя знаний и просто человека вступает в жестокий конфликт с инстинктом самосохранения. Он замирает в нерешительности, и этого мгновения колебания достаточно.

Людвиг, бормоча под нос молитвы и беспрестанно оглядываясь, наконец впустил Элиаса в узкую, темную щель. Они оказались в сыром, холодном служебном коридоре. Воздух здесь пах старым камнем, застоявшейся водой, воском от свечей и страхом. Они молча, прижимаясь к стенам, пробирались по лабиринту переходов, мимо запертых кладовых и глухих дверей келий.

Библиотека аббатства ночью была царством мрака и тишины. Высокие своды тонули во тьме, из которой, как костяные пальцы великана, выступали бесконечные стеллажи с фолиантами. Лунный свет, пробивавшийся сквозь готические витражи, рисовал на полу причудливые, искаженные узоры, похожие на предсмертные судороги. Воздух был густым и спертым, насыщенным запахом вековой пыли, высохшей кожи переплетов и сладковатого тления бумаги.

– Торопись, – прошептал Людвиг, его голос эхом разнесся под сводами. Он зажег небольшую масляную лампу, и ее крошечное пламя стало их единственным островком в море тьмы. – Что именно мы ищем?

– Все! – отозвался Элиас, уже лихорадочно проводя пальцем по корешкам. – Все, что связано с Алтариусом. Его личные бумаги, переписку, отчеты, заметки на полях… любую строчку!

Так начались их отчаянные поиски. Элиас, забыв об усталости и боли, сметал с полок целые облака пыли, листая огромные, тяжелые фолианты. Минуты растягивались в часы. Они проверяли учетные книги, списки послушников, медицинские трактаты, церковные инвентарные описи. Ничего. Ни единого упоминания имени Алтариус. Ни намека на его труды. Казалось, сама память о нем была тщательно выскоблена из истории.

Отчаяние, холодное и тяжелое, как глыба льда, снова начало сжимать горло Элиаса. Он чувствовал, как последние силы покидают его. Он отшатнулся от полки и рухнул на дубовую скамью, опустив голову на сложенные на столе руки. Пыль осела на его взъерошенные волосы.

– Все напрасно… – его голос прозвучал глухо, почти безжизненно. – Он все уничтожил… или этот проклятый Винсент уже успел все найти и сжечь…

Людвиг, бледный и взволнованный, продолжал механически, почти автоматически просматривать полки, как бы отбывая повинность. И вдруг его движение замерло. Он встал на цыпочки и потянулся к самой верхней полке, в самый темный угол.

– Подожди… – пробормотал он. – Это же… это же не каталог. – Он с трудом стащил оттуда толстенную, облезлую книгу в потертом кожаном переплете, без каких-либо опознавательных знаков. – Это… журнал. Хозяйственный. Регистрация поставок для аббатства и… личных заказов братии. – Он сдул с обложки клубы пыли и начал листать пожелтевшие, хрупкие страницы, испещренные выцветшими чернилами. Его палец скользил по строчкам. – Смотри, вот… вот запись о заказе пергамента и баночки чернил для брата Винсента Алтариуса… А вот… – его палец остановился на строчке, написанной мелким, убористым, экономным почерком. – «…и для дочери его, незаконнорожденной, от служанки Елизаветы, передано сукна синего на платье, за счет его же средств…»

В самый мрачный момент полного отчаяния и готовности сдаться находится крошечная, почти случайная зацепка. Она не является медицинским ответом, но она – щель в стене молчания. Она открывает дверь не в лабораторию, а в личную, потаенную жизнь Алтариуса.

Элиас медленно поднял голову. Его глаза, еще секунду назад потухшие и пустые, вспыхнули странным, лихорадочным блеском.

– Дочь? – переспросил он сипло. – У него была дочь?

Он лихорадочно порылся в своем потрепанном, пропахшем смертью плаще и вытащил оттуда драгоценный дневник Алтариуса. Он пролистал его до последних страниц, до той самой, где аккуратный, но явно иной, более легкий и четкий почерк контрастировал с остальным текстом. Он тыкал в нее дрожащим, грязным пальцем.

– Смотри! Смотри же, Людвиг! – его голос дрожал от нарастающего, леденящего душу понимания. – «…жертва. Невинная кровь. Только она дает истинную защиту. Я проверила.» – Он вскочил, сжимая дневник так, что костяшки его пальцев побелели. – Это писал не он! Это писала ОНА! Его дочь! Она не просто продолжила его дело… она пошла дальше! Гораздо дальше! Алтариус изучал болезнь, пытался ее понять… а она… она пыталась ее обмануть! Ритуалом! Кровью! И она была уверена, что это сработало! Это не бред сумасшедшего… это отчет о чудовищном, безумном эксперименте!

Лицо Людвига вытянулось от чистого, неприкрытого ужаса. Он отшатнулся, будто от прикосновения раскаленного железа. Его очки сползли на кончик носа.

– Милосердный Господи… – прошептал он. – Ты говоришь, что где-то здесь, среди нас… есть женщина, которая верит, что невинная кровь, человеческая жертва… может спасти от чумы?

– Да.

Элиас находит не лекарство и не ответ, а источник новой, куда более страшной и иррациональной опасности. Он понимает, что имеет дело не с призраком прошлого, а с живой, реальной последовательницей Алтариуса, чьи методы основаны не на науке, а на фанатичной, изуверской вере в магию крови. Его цель кардинально меняется: с поиска информации о болезни он переходит к охоте на человека.

Глава 5. Шепот предателя

День 5. День пятый настал – я счёт потерял. Сегодня умер мальчик лет восьми. Его отец не вынес и бросился с колокольни. Бинтов больше нет – осталось тряпьё. Стерилизую кипятком старые простыни.

Предрассветный час висел над аббатством тягучим, молочным туманом. Холодная влага оседала на камнях, превращая их в скользкие, ледяные глыбы. У потайной двери, скрытой в тени гигантского контрфорса, стояли двое.

Элиас, все еще похожий на ожившего покойника, впился взглядом в пелену тумана, за которым угадывались очертания спящего, больного города. Грязь и прах братской могилы въелись в его кожу, в складки одежды, и вместе с ними – невымываемый смрад смерти. Но в его глазах, запавших от бессонницы и боли, горел новый, острый огонь – огонь охотника, наконец-то учуявшего след.

Рядом, съежившись от холода и страха, стоял брат Людвиг. Его тщедушная фигура казалась еще меньше в сумраке, а на очках застыли крохотные капельки тумана.

– Ради всего святого, будь осторожен, – прошептал он, и его голос сорвался на высокой, испуганной ноте. Он нервно обернулся, вглядываясь в глубь темного коридора за спиной. – Ты теперь охотишься не на болезнь, а на ведьму. И если Винсент тоже ищет ее… его «соколы» не знают пощады. Они вьются повсюду, как стервятники.

Элиас повернул к нему исхудавшее, осунувшееся лицо. Его пальцы с бессознательным движением сомкнулись на рукояти маленького, скрытого в складках плаща ножа – последнего дара отца-кузнеца.

– Я теперь знаю, что ищу, Людвиг. И это… это куда страшнее, чем я думал. Это не слепая стихия. Это зло, у которого есть имя и цель. – Он хрипло кашлянул. – Держись. Молчи, как рыба, и будь осторожен вдвойне. Ты и так рискнул всем. Если что-то узнаешь, если хоть тень опасности…

– Я найду способ предупредить. Как-нибудь. – Людвиг торопливо, почти грубо, толкнул его в спину по направлению к туману. – Теперь иди! Пока ночные стражи не сменились на утренний дозор!

Элиас кивнул, не говоря больше ни слова, и шагнул в белую пелену. Его силуэт растворился в ней за несколько мгновений, словно его и не было. Людвиг, тяжело дыша, прислонился лбом к холодной, влажной древесине двери, ощущая, как сердце бешено колотится о ребра. Он задвинул тяжелый железный засов, щелчок которого прозвучал невыносимо громко в предрассветной тишине. С глубоким, тяжелым вздохом, полным дурных предчувствий, он поплелся обратно в свои покои.

Коридоры аббатства погрузились в гробовую тишину, нарушаемую лишь завыванием ветра в узких бойницах. Людвиг, кутаясь в тонкую рясу, торопился к своей келье, как вдруг его остановила узкая полоска света, упрямо пробивавшаяся из-под массивной дубовой двери кабинета брата Винсента.

Он замер, затаив дыхание. В такой час? И оттуда доносилось не одно лишь чтение псалмов – слышны были приглушенные, властные голоса. Сердце Людвига забилось чаще. Он прижался к шершавой, холодной стене, слившись с тенями, и, затаившись, прильнул к щели между дверью и косяком.

Кабинет тонул в зыбком полумраке. Основной свет исходил от массивного серебряного канделябра на столе, чье пламя отбрасывало на стены гигантские, пляшущие тени от высоких стеллажей, доверху забитых фолиантами. Воздух был густым, спертым, пахнущим воском, старым пергаментом, дорогим ладаном и чем-то еще – едким, щелочным, как в лаборатории алхимика. Повсюду виднелись реликвии и распятия, но в углу, за спиной хозяина кабинета, висело особое – железное, грубой ковки, с неестественно вытянутым, истерзанным телом Спасителя, больше похожее на орудие пытки.

За столом, в своем кресле, сидел брат Винсент. Он не молился. Перед ним стоял скромный кубок с темным вином, к которому он так и не притронулся. Его бледные, длинные пальцы нервно перебирали край стола, а взгляд был прикован к собеседникам. Его осанка выдавала не раболепие, а напряженную, почтительную собранность хищника на сворке.

Напротив него, в глубоких креслах, расположились двое других мужчин, составлявших разительный контраст.

Брат Григорий, старший инквизитор, восседал, как тучный, ленивый кот. Его массивное тело заполнило кресло, а короткие, пухлые пальцы, унизанные массивными перстнями с черными камнями, с наслаждением обшарили деревянную миску с засахаренными финиками и орехами. Он медленно, смакуя, жевал, его одутловатое, безразличное лицо было обращено к Винсенту. Маленькие, заплывшие жиром глаза смотрели с ленивым интересом, но в их свиных щелочках таилась ледяная, всевидящая жестокость прагматика, для которого вера была лишь удобным инструментом власти. Он отпил из своего, куда более внушительного, чем у Винсента, серебряного кубка, оставив на нем жирный отпечаток.

Рядом с ним, словно его тень, сидел брат Сигизмунд. Худой, как скелет, обтянутый желтоватой кожей, он не притронулся ни к еде, ни к вину. Его длинные, костлявые пальцы с безупречно чистыми ногтями были сцеплены в постоянном напряжении на коленях. Облаченный в грубейшую шерстяную рясу, лишенную каких-либо украшений, он казался иконой самоотречения. Но его глаза… они горели в глубоких глазницах фанатичным, неземным огнем, испепеляя все вокруг. Он был воплощенной догмой, живым воплощением костра.

Григорий прожевал финик, запил глотком вина и обтер губы тыльной стороной ладони:

– Твои донесения становятся все мрачнее, Винсент. Кардинал начинает задавать… вопросы. Его больше волнует пустая казна и бунтующие бароны на севере, чем твои призраки. Он ждет результатов, а не отчетов о растущих расходах на похороны и карантин.

Винсент кивнул, его пальцы сомкнулись на краю стола:

– Результаты, ваше преподобие, требуют времени. Мы выжигаем скверну не только огнем, но и терпением. Эпидемия – это божественный серп, который выкашивает плевелы и обнажает корни ереси. Мы близки. Мои соколы…

Сигизмунд внезапно врезался в разговор, его голос был резким, сухим, как треск ломающихся костей:

– Близки к чему? К очередной полусожженной деревне, где мы находим лишь трупы да испуганных идиотов? Ты ищешь тень, Винсент! Дочь Алтариуса, эта… Аделина, если она когда-либо существовала, должна быть давно в могиле. Мы тратим силы на сказки для крестьян, в то время как яд лютеранства расползается по торговым путям!

Григорий поднял руку, утишая его, и потянулся за орехом:

– О, оставь, Сигизмунд. Пусть мальчик поиграет в охоту на ведьм. Это полезно для дисциплины. Просто, Винсент, – он щелкнул зубами скорлупу, – твоя «божественная коса» косит слишком уж много налоговых плательщиков. Кардинал ценит веру, но еще больше он ценит полную казну. Твоя старая карга должна быть хоть чем-то оправдана. Где доказательства? Где ее наследие? Ее дневники?

Лицо Винсента оставалось непроницаемым, но голос окреп, наполнился холодной, металлической уверенностью:

– Она жива. Я чувствую это. Мои шпионы докладывают о знахарке. О ней говорят шепотом, как о последней надежде, как о тайне. Те, кого мы допрашиваем… они предпочитают глотать раскаленное железо, лишь бы не выдать место ее убежища. Простые крестьяне! Такая преданность не покупается за хлеб. Это – она. Аделина Алтариус. Эпидемия… – он сделал крошечную паузу, и в воздухе повис неозвученный приговор, – вынудила ее выйти из тени. Она начала лечить, использовать свои запретные методы. И это ее выдало. Она оставляет след.

Сигизмунд вскочил с кресла, его тень резко метнулась по стене:

– Ересь! Чистейшая скверна! Ее «лечение» – это сделка с дьяволом! Я читал отрывки из дневника ее отца! Это смесь кощунства и самых темных алхимических практик! Она должна быть не просто найдена – она должна быть стерта в прах! Ее труды сожжены, а пепел рассеян по ветру!

Григорий тяжело вздохнул, словно устав от истерики коллеги:

– Успокойся, брат. Пепел пеплом, но сначала ее нужно найти. – Он отхлебнул вина и с наслаждением выдохнул. – Признаю, охота вышла занимательная. Весь город – идеальная ловушка, а страх – отличная приманка. Но игра затягивается. – Он отставил кубок и тяжело поднялся, его тень накрыла весь стол. – Кардинал дает тебе еще одну неделю, Винсент. Найди свою старую ведьму, представь неоспоримые доказательства ее вины… или мы найдем другого охотника. Более эффективного. И мы начнем все сначала, уже без твоих… деликатных методов.

Он кивнул Сигизмунду, который, бросив на Винсента последний испепеляющий взгляд, резко развернулся и вышел за дверь, даже не попрощавшись. Григорий, кряхтя, последовал за ним, на ходу доедая последний финик.

Людвиг, застывший у стены, слышал, как их шаги затихли в коридоре. Он не видел, как Винсент остался сидеть в одиночестве, уставившись на пламя свечи, а его рука наконец сжала кубок так, что костяшки пальцев побелели. Весь ужас услышанного обрушился на Людвига.

«Они намеренно распространили чуму? Устроили всю эту бойню… как охотничью загонную охоту?»

Его тошнило. И сквозь этот ужас пробилось осознание еще более страшное. Он услышал имя. Аделина. И он знал ее. Это не был призрак! Это была тихая, почти слепая старуха-травница, скрюченная артритом, но с ясным, острым умом. Много лет назад он, тогда еще молодой послушник, тайком носил ей книги по медицине и травничеству из библиотеки. Она жила в полуразрушенной сторожке у старой, заброшенной мельницы, на самом краю болот. И теперь на нее открыта охота.

Людвиг влетел в свою келью, захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, словно пытаясь удержать натиск всего адского ужаса, обрушившегося на него. Его сердце колотилось, как птица, попавшая в силок, а в ушах стоял навязчивый звон. Перед глазами стояли образы: жирные, самодовольные пальцы Григория, сжимающие кубок; горящие фанатичным огнем глаза Сигизмунда; холодная, неумолимая маска Винсента. И слова… слова, от которых стыла кровь. «Охота вышла занимательная». «Идеальная ловушка».

Он, брат Людвиг, хранитель тишины и пыльных фолиантов, оказался в самом сердце чудовищного заговора. Он знал страшную тайну: вся эта моровая язва, все эти тысячи смертей – всего лишь приманка в охоте на одну-единственную старуху.

«Элиас».

Мысль о друге пронзила его, как удар кинжала. Элиас был там, в этом аду, искал Аделину вслепую, в то время как инквизиция уже стягивала вокруг нее петлю. Нужно было предупредить его. Но как?

Первая, отчаянная мысль – о потайной двери. Но нет, это безумие. Ночью аббатство оцеплено своими же стражниками, верными Винсенту. Его могут увидеть. Донести через кого-то из слуг? Слишком рискованно. Любой из них мог оказаться «соколом» инквизитора.

Отчаяние начало подступать, холодное и липкое. Он зашагал по тесной келье, его взгляд беспомощно скользил по знакомым предметам: груде книг на столе, чернильнице, засохшей ветке полыни, воткнутой в дверной косяк для очищения воздуха. И тут его взгляд упал на небольшой, грубый каравай черного хлеба, оставленный ему вечером служкой. Хлеб для карантинной лечебницы выпекали здесь же, в аббатской пекарне, и каждое утро возили туда на телеге вместе с другими припасами.

Идея родилась мгновенно, отчаянная и безумная. Старая, как мир, уловка.

С дрожащими от нервного напряжения руками он схватил нож для разрезания страниц и принялся аккуратно, с хирургической точностью, резать хлеб. Он вырезал из середины плотный мякиш, превратив каравай в подобие потайного ларца. Затем схватил клочок пергамента – обрезок с чистой стороной. Перо прыгало в его пальцах. Он не стал писать много, только самое главное – их старый университетский знак, стилизованную сову, и два слова: «Мельница. Аделина.»