Некромантка
Размер шрифта: 13
По комиксу Евгении Чащиной
© Звонцова Е., текст, 2025
© Чащина Е., комикс, 2025
© Королькова Д., иллюстрации, 2025
© Издание на русском языке, оформление. Строки
Пролог
Кричали зрители «ура!»
– Браво!
Похоже на пестрый дождь: из мягкой темноты зала к ногам труппы летят розы и лилии, каллы и хризантемы, ирисы и гвоздики. Яркое многоцветье устилает подсвеченную золотом сцену, напоминающую серп луны.
– Восторг!
Склонившиеся балерины в искристых пачках – тонкие, гибкие – улыбаются самыми уголками губ. Кокетничают, артистки! Изображают подобающие «настоящему таланту» скромность и благонравие, молчат, хлопают ресницами, но поднимут счастливый щебет, едва ускользнув за кулисы, а там и потребуют шампанского с клубникой.
– На бис!
Тот, кто на поклоне занял почетное место в центре, улыбается по-другому: открыто, залихватски, с веселым торжеством. Даже за упавшими длинными локонами, насыщенно-темными, как абрикосовский шоколад, сверкает эта улыбка. Мальчишество! Но что ж, имеет право! Правильно говорят: как корабль назовешь, так и поплывет. И иногда это работает, даже если корабль выбрал имя сам. Очередной аншлаг в Александринке подтверждает: Гений Ив воистину гениален в театральном чародействе. Может ведь быть приличным человеком, когда хочет!
– Бр-раво! Бра-аво! – ревет зал.
Сотни глаз не отрываются от сияющей сцены. Сотни ладоней отбивают несложный ритм восторженной благодарности за зрелище, которое завтра обсудят за завтраком, в клубе, в конторе и на балу, кто важно раздувая щеки, а кто мечтательно улыбаясь: «Ну дивненько! Ну сказка! Озеро на сцене разлилось, и луна в воздухе висела, точно с неба достали!» «А девицы-то – взаправду лебедицы!» «В зале пахло, знаете, водой и лесными ландышами! И под ногами моими мох был вместо ковра!» «Да-да, не зря они там, в Ложе этой, хлеб едят, да хоть бы с икрой! В искусстве смыслят». А не раздобывшие билет соседи и сослуживцы будут завистливо вздыхать. И пусть луну не доставали, а девицы не отращивали ни крыльев, ни клювов. Сшитые на чистом вдохновении костюмы, виртуозные па, тонкая игра с иллюзиями там, где можно вплести их в свет и декорации. Особое убранство самого зала: балконы, стены, занавес – все сегодня в нежных облаках ароматных белых цветов, в пологах зелени. Прекрасный оркестр. А еще любовь к делу, куда без нее? Вот и все чародейство.
– Ах, ну какой балет! Новая постановка, а он себя снова превзошел. – Отводя от глаз бинокль, Алхимик сам не сдерживает улыбки. – Вот что значит найти свое место.
Ему ведь тоже завтра будет что подчеркнуть в беседах со всякими сомневающимися лицами – физиономиями! – разной степени начальственности. Жирной, красной, уверенной линией подчеркнуть: «А я говорил». «Еще изволите меня третировать и планы мои подрывать?» «Ни минуты не сомневался и не тревожился об успехе ни этой постановки, ни предприятия в целом».
Сомневался! Тревожился! Еще как. Но о тревогах господина Алхимика, магистра Чародейской Ложи, знать не положено никому.
Почти.
Душе его Лебедушке, все последние минуты явно наблюдавшей больше за ним, чем за триумфом Ива, принца Зигфрида и черно-белой стаи балерин, – можно. Точнее, ей попробуй только не расскажи!
– Ты с ним так долго мучился… – Тонкая прохладная рука накрывает его руку, лежащую на перилах балкона. Сверкает алмазная россыпь: от кончиков ногтей до самого рукава, как никогда похожая скорее на изысканную перчатку, чем на результат волшебства, подарившего Лебедушке вторую, мерцающую ярче хрусталя кожу. – Как у тебя вообще получилось его усмирить?
Она и сама видела довольно мытарств мужа с Ивом, слишком неусидчивым и непокорным для большинства призваний. Что поделать, такая кровь – вольная; и возраст – вчерашний юнец; и нрав – ветер во плоти, зато талант какой! И Алхимик улыбается Лебедушке, за ее риторическим вопросом и теплым взглядом поверх монокля читая поздравление: «С победой. Очередной. Не последней». Но ответить он не успевает.
– Господа и барышни!
Глубокий мелодичный голос Ива взлетает над сценой и, усиленный чародейством, разносится до сводов. Сам он хлестко и грациозно распрямляется, вспыхнув красной рубашкой с кружевным воротом и щелкнув каблуками белых начищенных штиблет. Смуглая рука, вскинутая в изящном жесте «Еще минутку внимания!», творит тишину быстрее, чем сотворил бы внезапный револьверный выстрел. Публика заинтригованно смолкает, многие тянут шеи вперед, предвкушая какое-нибудь еще чудо, вроде крохотных золотистых светляков, появившихся в зале между первой и второй сценами балета.
– Словами не передать, как я благодарен за ваши аплодисменты…
Он плавно разворачивается в сторону нужного балкона и, прижав вторую руку к груди, отвешивает еще один лукавый поклон. К чему это вдруг? Явно не лести ради, лесть – не про Ива. Кажется, их с Алхимиком взгляды встречаются – на миг, прежде чем гнездо кудрей снова скрывает лицо Ива и все написанные там – коварные, не иначе! – замыслы. Значит, не наигрался. Да что же это такое, ни дня без самоуправства!
«Не дури», – мысленно умоляет Алхимик, а на лице старается хранить выражение полной невозмутимости, осведомленности и одобрения: его ведь приятель, его подчиненный, его чародей плохого не сделает. Лебедушка успокаивающе похлопывает по руке, но как-то все равно неспокойно.
– Отдельная благодарность, – почти нараспев продолжает Ив, не отводя хитрых глаз от балкона, – господину Алхимику! За нечеловеческое терпение с его стороны!
Ив не хуже гамельнского Крысолова заклинает публику: еще один изящный жест – и она опять вопит, хлопает, одобрительно гудит, кто-то даже требует «многоуважаемого господина» тоже на сцену. Лебедушка отвечает благосклонной улыбкой, остается сделать так же – и приподнять руку, стараясь казаться царственным Цезарем. А не тревожной тетушкой сорванца, что все утро ангельски улыбался, обещая не шалить, а за спиной прятал не то рогатку с парой увесистых булыжников, не то дохлую кошку, которую так приятно подбросить соседке в открытое окно, лихо раскрутив за хвост.
– Хотел бы я… – И снова что-то напевное, коварное прокрадывается в интонации Ива. И не обманет он невинным взглядом и все еще прижатой к сердцу рукой. – …Чтобы этот чудесный вечер стал вечностью.
Сильно! Это в какую такую поэзию его понесло? Зачем ему вечное «Лебединое озеро», когда сам он ценитель куда более бодрых, скорее комедийных и приключенческих сюжетов, – если судить по количеству неприятностей и казусов, в которые ухитряется угодить и затащить других?
– Но не дай нам бог, – проникновенно заканчивает Ив, медленно отводя ладонь от сердца, – стать ее заложниками! А посему здесь мы с вами простимся.
Ну слава богу!
– Вот только…
Подождите, какое еще «вот только»? Алхимик вслед за зрителями внизу подается вперед. Ох, вот же черно-бурый лис, стой, стой сейчас же! Ив точно ловит это движение – и вот уже обе его руки опять взметаются в воздух, но это не просто жест почтения.
– Господин Алхимик!
– Так… – начинает он, но поздно. Театр заполняет налетевший ниоткуда ветер.
Так вот для чего были эти белые цветы, украсившие зал! Теперь, повинуясь смуглым пальцам Ива, они слетают со стен, с балконов, с красного бархата занавеса – отовсюду, и становится их больше и больше. Несколько секунд – и их уже вихрь, быстрый, озорной, благоухающий и неумолимо захватывающий все. Не дождик от благодарной публики, а настоящая бурная стихия. Больше, больше, больше белых цветов и лепестков: лилии, нарциссы, жасмин! За ними уже едва видно сцену, едва видно прижавших пальчики к губам восторженных балерин и довольного Ива, раскинувшего руки.
– Сидите, сидите спокойно! – безмятежно советует он из белого бурана. Невидимый ветер развевает его волосы и полы длинного черно-зеленого плаща.
Нарциссы падают в оркестровую яму, откуда доносятся удивленные крики музыкантов и испуганно-возмущенная разноголосица их инструментов. Лилии летят в зал, нежно обнимая публику. Жасмин вьется над балконами, падая на белокурые волосы Лебедушки, по чьему лицу даже не поймешь, забавляется она или тревожится. Алхимик – определенно тревожится! В зобу дыханье сперло, как от куска прогорклого сыра, а пальцы дробью отстукивают по балкону. Вот же!
Ветер во плоти, правду сказал.
– Ах! – звенит в зале, когда белый вихрь, продолжая шириться и грозно шелестеть, устремляется еще выше. Уже увеличился втрое и не спешит останавливаться. Да откуда столько цветов, Ив их что, на дрожжах вырастил?
– Боже! Господи! – вторят другие.
А воздух тем временем заполняет тревожный хрустальный звон: так звенят только почтенные, много всего повидавшие старинные подвески, которым не нравится соседство с беспардонными цветочными ураганами. Лязгают цепи и крепления, цветы шуршат о пологи и потолок…
– Он сейчас люстру обрушит! – восклицает кто-то, и, вскинув взгляд, Алхимик утверждается в правоте этого бедняги.
Прекрасная огромная золоченая люстра пляшет, готовая если не рухнуть в смертоносный для зрителей обморок, то рассыпаться не менее опасными обломками и осколками. И головы задирает все больше господ и дам. Кто-то пугливо повизгивает, кто-то ищет убежище под креслами, кто-то вскакивает, но убегать не решается: чародей все-таки забаву затеял, не кто попало, так мало ли, что ему взбредет в…
– Ах, шельма! – не сдержавшись, бросает Алхимик, но что тут сделаешь? Только мысленно молить: «Не переборщи», раз дурить Ив уже начал. – Опять он…
Он там, внизу, со вскинутыми руками, ослепительный и счастливый. Алхимик всматривается в лицо, всматривается – и наконец снова ловит ответный взгляд. Лукавый. Ожидающий. Но под грозный звон с потолка не получается даже погрозить кулаком. Тем более не получается даже в мыслях до конца признать то, чего Ив явно требует.
Что вообще-то это все очень красиво. И… хорошее послание. Всем, кто боится чар.
И тут могучий вихрь, будто устав кокетничать с перепуганной старушкой-люстрой, замедляется. Отдельные цветки золотисто вспыхивают в ее сиянии – и начинают падать нежными звездами. Это разом прогоняет страх, точно ангел, пролетая мимо, снисходительно шепнул: «Да выньте вы души из пяток, не убьет, не убьет!» В зале цветы тут же ловят, а кто-то просто хлопает и кричит, завороженный зрелищем: вихрь совсем смилостивился. Истончается, удлиняется, меняет направление и, рассыпаясь на нескольких юрких змеек, устремляется прочь. Не к тому, кто его создал, – но по новому велению его вскинутых рук. Пышным ковром цветы стелются в проходы между креслами, до самых дверей и дальше, в театральные коридоры. Аромат все тот же, нежный и тонкий, и люстра висит как ни в чем не бывало, даже не качается! Только вот в волосах цветы застряли. И парочка, кажется, упала за воротник.
– Ах! Красота! – волнуется, восхищается зал.
Вряд ли найдется там барышня, которая не прихватит домой хоть один «чародейский» цветок и не уложит в альбом или медальон на счастье и на долгую память. Кому из них не захочется кусочек Одеттиного счастья?
Алхимик медленно вынимает пальцы изо рта. Когда только опять начал ногти грызть? Хотя с Ивом и его выходками можно сгрызть и руку – по локоть. И остаться совсем седым, а впрочем, о чем речь? Уже остался! Чертов… гений! Вон как сияет, красуясь, наслаждаясь всеобщими восторгами и начальственным ужасом, любуясь проделанной работой. Все с той же обаятельной улыбкой, расправив плечи и гордо тряхнув волосами, Ив на прощание напутствует публику:
– И пусть ваш путь будет мягок и нежен!.. – Он подмигивает, сверкнув ровными зубами, и кто-то из не сбежавших за кулисы балерин очарованно, влюбленно ахает. – До первой питерской лужи!
Крупная лилия, которую Ив все это время задумчиво вертел в пальцах, летит в зал.
За нее тут же начинается женская драка.
«Ничего-ничего, – мрачно думает Алхимик, наблюдая, как остальные зрители, довольные и напрочь забывшие о собственных недавних криках ужаса, встают и, взбудораженно болтая, готовятся покидать театр. Барышни, дамы, да и некоторые мужчины и впрямь подбирают волшебные цветы, ползая в проходах и между кресел. – Не переборщил, но все равно мы с тобой еще серьезно об этом поговорим».
Тяжелое это дело – воспитывать и усмирять чародеев на пресловутое благо родины, тем более всяких Гениев без государя-императора в голове. Ногтей не напасешься! Того и гляди утянут тебя и в мильон терзаний, и в мильон неприятностей! А впрочем, на каждого гения найдется управа, свой философский камень преткновения. Правда, в случае с Ивом формула камня пока что-то барахлит и сводится к чуть меняющимся наборам отчаянных воплей вроде «Стой, скотина!» и «Не делай так больше, или я тебе голову откручу!»…
Но это лишь значит, что есть над чем работать, правда? А пока надо бы попросить посмеивающуюся Лебедушку, увенчанную жасмином, словно короной, аккуратно, своими нежными руками достать цветы из-за воротника.
Глава 1
Чародейская Ложа
О том, как (не)важно быть серьезным
Ив тоскливо созерцал однообразное великолепие Чародейской Ложи – бесконечные сгустки живой зелени. Она, полноправная хозяйка этого места, давно всюду расползлась: устелила полы, захватила стены и лепные колонны, растянула цепкие побеги к высоким окнам и потолкам, влезла на бра. Шумела, шуршала, шептала; голос ее сливался с голосами устроившихся в зале чародеев и с журчанием бесчисленных декоративных водоемов и водоемчиков. Пахло сонной сыростью и влажным мхом, а наглее всего нос дразнили сладкие ароматы розового лабазника и сабельника – эти два брата, один похожий на пушистую метелку, а второй – на россыпь звезд, тут тоже пышно разрослись.
Надо бы лабазник в «Лебединое озеро», кстати. В следующий раз. В начало второго действия, в декорации к явлению Одетты. Можно только не розовый, а лунно-белый, и повыше, и свет там еще чуть засеребрить, и…
Вот бы луну с неба украсть! На пару часочков всего, для спектакля!
– Ты не устраивал этот ураган с цветами на генеральной репетиции! – ворчливо раздалось рядом. – Весь зал ощипал! Ив! Я к тебе обращаюсь!
Опять он за свое! Пришлось отвлечься, спину выпрямить, вид принять, какой и подобает хорошему подчиненному, – лихой и придурковатый. Ну да, ну да, извечно одно и то же. В чем вообще смысл хорошо работать, людей радовать, если и за хорошую работу, за радость сверх отмеренного порога тебя все равно потом отругают?
Как же надоело, от этой духоты, сгустившейся в прохладной зале, хотелось открыть окно.
– Ну… да, – сказал Ив вслух, хлопнув глазами и улыбнувшись.
Начальство лихим и придурковатым видом не прониклось, только гневно махнуло тоненькой фарфоровой чашкой и выставило палец на манер дуэльного пистолета.
– Умоляю! – Достопочтенный Алхимик с недостопочтенным стуком поставил чашку обратно на резной столик, за которым они страда… беседовали. – Не перебарщивай ты с чародейством в постановках и особенно – после! Ты нам весь высший свет перепугаешь! А то и перебьешь!
Не отвечая, подпирая рукой щеку и продолжая улыбаться, Ив всматривался в его лицо – тонкое, породистое, но наиболее примечательное не скульптурными чертами, а внушительными мешками под глазами. Злобным оно, так-то, не было – ну разве что сердитым. И встревоженным. И огорченным. И вот от этого-то настроение портилось быстрее молока в жаркий день. Ну что за человек? Никакой тяги к зрелищам! Все ему надо по каким-то планам, регламентам, заранее, с отчетностью! Ив вздохнул, и руки сами потянулись за трубкой, стали ее набивать. «Зал ощипал»… подумаешь! Для ощипывания и украшали! А люстру надо просто получше закрепить.
– Генеральная. Репетиция! – продолжало ворчать начальство. – Представляешь, их для чего-то же придумали! Пожалуйста, показывай мне все свое творчество заранее!
Почувствовав на губах бодрящий пряный вкус табачного дыма, Ив опять оживился, хитро сощурился. Колючие вопросы, рвавшиеся с языка в начале этой аудиенции: «Ну, тебе хоть понравилось? Я же видел, как у тебя чертики в глазах плясали! Так чего ты?», куда-то делись. Все он понимал и сам. Возглавлять Чародейскую Ложу – не пуделей выгуливать. А Алхимик еще и такой – ответственный и тревожный. И первые годы с этим проектом, тогда еще скорее «прожектом», ему непросто дались. Вон сколько тревог собралось в этих подглазных мешках, никакое чародейство такие не уберет.
– Не. – Ив лениво откинулся на зеленую спинку дивана, затянулся и выпустил пару дымных колечек. Моргнул. Они обратились безобидными мыльными пузырями, отчего Алхимик снисходительно хмыкнул, мол, и тут куражишься! – Я же так тебе все впечатление испорчу… – он сделал маленькую паузу и лукаво вздернул бровь, – …мой зритель номер один.
Не тот момент, эх, не тот. Алхимик сидел туча тучей, сцепив тонкие длинные пальцы в замок, уронив на них подбородок и смотря исподлобья. Разве что не позеленел от раздражения в тон своего малахитового нарядного камзола. Но неожиданно, кажется, пошел на попятную:
– Ладно, – помедлив, пробормотал он, – показывай Лебедушке.
Почуяв слабину, Ив ухмыльнулся и махнул трубкой.
– Еще чего! Портить впечатление благоверной зрителя номер один? Увольте!
– Ты прав. – Губ Алхимика за сцепленными пальцами не было видно, но определенно, он по-прежнему не улыбался. – Упавшая на наши головы люстра – впечатление незабываемое.
Как всегда, вывернул безобидную шутку не пойми куда, аж вспомнились эти, как их, занятные лысые кошки, которые тоже будто наизнанку и смотрят еще так жутко, будто хотят тебя съесть.
Алхимик взял снова чашку, покрутил, пригубил чай и какое-то время молчал. Ив ждал, пуская дымные колечки и обращая в благочинные пузыри, отстраненно прислушиваясь к разговорам за соседними столиками. Народу собралось много, все галдели о своем, о чародейском. Жевали пирожные, упивались кофе, смеялись. И никого из них не распекали, точно малых детей, измазавшихся на пару с поросенком в грязи. Ив сердито засопел. Моргнул снова – и пузыри стали принимать форму нежно-розовых переливающихся хрюшек с крылышками.
– Ив, – снова заговорил Алхимик, но по-другому: тише, мягче. Видно, понял, что перегнул. – Ты только сезон, как прижился в театре постановщиком… не хочу я тебя увольнять, и не проси. Не так много я смог устроить чародеев вот прямо на их место.
«На их место». А ведь из его уст это, наверное, и значило тысячу неозвученных, желанных похвал: «Замечательная постановка, ты хорошо поработал, ты молодец, я тобой горжусь!» Но нет! Не дождешься! Ив вздохнул, отвел взгляд, наблюдая, как горячий пар из чашки свивается с дымом из трубки: поросята как-то забылись. Крыть было нечем, место художественного руководителя и впрямь ощущалось неплохим… перевалом? Скорее привалом. Интересные задачки. Сумасшедшие творческие люди, которых ничем не напугать. Красивые девицы и юноши, летающие по сцене без всякого волшебства. Развязанные для чудес – ну, в разумных пределах, но все же – руки.
Нет, нет, все не так!
Вся суть чудес в том, что пределов-то у них нет. И инструкций должностных быть не может.
– И плати я им хоть миллион, хоть пять, – Алхимик словно угадал часть его мыслей, – разве уняло бы это их тоску по саморазвитию? По творчеству?
«Если ты сам все это понимаешь, так почему…» – Но превратить мысль в слова Ив не успел: его, подскочив сзади, так размашисто хлопнули по плечу, что он чуть не выплюнул трубку. А заодно зубы. И, возможно, легкие.
– Простите за вторжение! – Над столиком навис худой долговязый пышноусый чародей и разбавил общее уныние широкой улыбкой. – Ив, балет превосходный, мои поздравления!
Даже он, не очень-то погруженный в искусства и за жизнь прочитавший две-три книжки чародей-металлург Эмиль Жаворонков, оценил трепетную нежность «Лебединого озера»? Лестно, в любой другой момент Ив возгордился бы своей ролью просветителя, отвесил бы цветастую благодарность и пообещал бы еще больше ярких впечатлений в следующий раз, но сейчас было как-то все равно. Он кисло кивнул и опять затянулся. А Алхимик, улыбаясь и мгновенно переключаясь из режима «начальство рвет и мечет» в режим «матушка изволит целовать в лоб», благодушно спросил:
– О, Эмиль, тебе как там при заводе? Не обижают? Не скучаешь?
Жаворонков энергично мотнул кудлатой головой и поклонился, стукнув ладонью по груди.
– Жаловаться не стану, хоть и скука, правда! Мое дело плевое! Сижу среди станков, сам, как станок, колдую: где-то закручиваю, что-то свариваю…
Теперь Ив сам ощущал, что вот-вот позеленеет в цвет камзола Алхимика – или покраснеет, как его удерживаемая золотыми застежками наградная лента. Правда, не от злости, а скорее от тоски. Эмилю с его способностями – закручивать гайки? Сваривать кабины и печки? Когда он, наверное, если постарается, сможет сплавить из металла огромного медведя с горящими глазами и пустить доставать ту самую луну с неба?
Только луна и медведь никому в новом веке особо не нужны. А вот локомотивы – да.
– Зато купил вот на алмазные деньги дачу! – продолжал довольно болтать Эмиль. – И павлинов! Ну сказка! Спасибо вам еще раз!
Дачу… еще одно модное и пустое веяние последних лет. Что дальше, автомобиль?
– Да пожалуйста, – тепло отозвался Алхимик и проводил Эмиля улыбкой, но, повернувшись к Иву, тут же опять посерьезнел. Не успокоится, ясно.
– Алмазные деньги? – переспросил Ив скорее чтобы отсрочить следующую порцию взысканий. – Мы теперь их так называем?
– О, это Лебедушка так объявляет… – Алхимик отпил чая. Как всегда при упоминании жены, на его губы вернулась теплая, никому больше не предназначенная улыбка.
А правда. Забавно и ни слова вранья. Лебедушка сама – алмазная, точнее, вторая, магическая, кожа ее – слой чистых алмазных кристаллов. Надоест – сбросит, как Одетта – птичий облик. И это не единственный ее секрет, крайне полезный Ложе. А когда она, Лебедушка, – тонкая, высокая, с модной стрижкой цвета лугового меда, в очередном немыслимом платье-матроске – появляется тут с увесистой, в половину ее роста, стопкой ассигнаций, схваченных ленточками, все чародейское сообщество трепещет. И обступает ее голодными голубями, и воркует: «Ах, ваше сиятельство!» «Ах, как сверкаете!» А она только посмеивается: «Не все разом, пожалуйста, не все разом!» Такие вот «алмазные» будни. Веселые, по-своему уютные, в чем-то даже семейные, вот только прав был тот бородатый чудак-писатель, каждая семья…
– Ив, – снова его окликнули. И как только Алхимик умудрялся сочетать в тоне и начальственность, и отеческую печаль? Наверное, в этом и был секрет, что все его безоговорочно слушались.
– Да? – вяло отозвался Ив, прекрасно зная, что дальше.
– Ты побереги Ложу. Нельзя нам, чтобы народ от колдунов шарахался… Опять.
Поверх его плеча Ив уныло уставился на соседний столик. Двое чародеев за ним играли в шахматы, а золотистый круглобокий самовар рядом пускал веселый дымок. Алхимик тоже играл, в свои шахматы. И в который раз собрался напомнить Иву, что фигуре, даже если она выше, чем просто пешка, нужно хоть иногда слушаться игрока.
– Я и Лебедушка, – он взглянул на часы, видимо, его дорогое время истекало, – долго торговались с государем-императором, чтобы собрать всех тут… по возможности… и устроить трудиться на благо обществу. Чтобы, – поняв, что Ив заметил его движение, Алхимик все же опустил глаза, – не шатались колдуны без дела.
…И чтобы исконное людское желание сажать их на кол, варить в масле или хотя бы обваливать в перьях и дегте куда-нибудь делось, ведь так? Мир меняется, а наша держава и вовсе особенная, не чета темной Европе, так давайте все обустроим иначе, да будет «колдун» в Российской Империи уважаемой профессией, почти такой же, как учитель, врач, солдат, поп. Ну или хотя бы цирюльник. Ив усмехнулся: звучит красиво. Только вот ветер в клетку не запереть. Чародейство – штука дикая и опасная. Да, порой сами люди, обнаружив его в себе, не знают, что делать, каются, боятся… вспомнить одного только студента Карамазова, открывшего в себе дар вызывать жутковатых рогатых тварей, похожих на чертей! Да, «чертями» он заполонил весь свой городок – и да, в конце концов сошел с ума и зарезал себя, а тварей пришлось отлавливать и дрессировать его брату-священнику. И много было такого, но ведь твари в итоге оказались ласковыми и послушными, некоторые даже в итоге стали питомцами и защитниками нежных барышень в отдельных дворянских и купеческих домах. А парня жаль, потому что никто, кроме брата, по-человечески с ним о даре не поговорил. Зато всем городом стыдили: «Нечестивец!» и всячески подчеркивали:
«Беды эти все – оттого, что не молился!»
«Ты и жилеты больно яркие носил, нормальный такое не наденет! А что читаешь? Гофман? Гнилая голова, и твоя такая же!»
«Держись от нас подальше со своими выходками и фантазиями».
И такое – сотням других. Слишком громким или слишком тихим. Упрямым, вольным. Видящим, чего другие не видят, гуляющим по облакам, выращивающим землянику и мать-и-мачеху прямо из-под ледяной корки затянувшегося февраля.
– Боятся вас пока. Можно понять, разве нет? – Время вышло. Алхимик поднялся, но уходить пока не спешил. Весомо упер ладони в стол, чуть наклонился. Иву не слишком-то нравилось смотреть снизу вверх, но он смотрел. – Я плачу́ и даю тебе работу мечты.
«Много ты знаешь о моих мечтах, дружище». – Но этого Ив бы не сказал – и не потому, что боялся увольнения. Просто понимал: то, что дал ему Алхимик, действительно близко́. Ну, к тому, что могло бы быть его счастьем. Насколько возможно, когда ты фигурка на чужой доске. Алхимик обрел такое счастье сам и действительно искренне не жалел для других. Крутить носом и бить копытом, мол, «Я непонятый свободный творец, а вы все тут жалкие ковровые собачки!», было бы и неблагодарно, и мальчишески, и глупо. Алхимик… старался. Правда. Спрашивал о желаниях, искал варианты, находил, еще, еще, еще. Вот это-то и делало все… нет, не хуже. Сложнее. И услышав снова тихое, усталое: «Давай без сюрпризов впредь? Ладно?», Ив лишь мирно кивнул и улыбнулся:
– Да. Я понял. И… спасибо, что пришел на постановку.
Они попрощались, и Ив остался один в шелесте зелени и журчании водоемов. Один – настоящий бассейнище – раскинулся совсем рядом, обнесенный тонкими алебастровыми колоннами. Ив созерцал крошечные красные цветки на обвивающей их молодой лозе, пока его не вывели из задумчивости: мимо важно проследовала осанистая дама в белом платье, а подле нее столь же важно шествовал длинный раскормленный домашний крокодил. Какая-нибудь чародейка из тех, что заведуют Зоосадом и заботятся там об экзотических тварях, не иначе. Может, увязаться следом? Завести беседу? Подарить храброй особе билет на следующий балет, шутливо велев оставить питомца дома?
Нет. Кураж не тот, и пусть это лишь émotion du moment[1], а Алхимик по-своему прав, драму лучше прожить сполна, и пусть все даже полюбуются.
Так что Ив разрешил себе тихо взвыть и картинно уронить голову на стол.
Ни разу со вступления в Ложу он никого не убил. И вроде как даже особо не калечил. Дар у него не злой, не разрушительный, идеально подходящий, чтобы веселиться и веселить. Сколько можно относиться к его безобидным шуткам и импровизациям так, будто он пытается взорвать Зимний за компанию с московским Кремлем?
– Алмазные деньги! – зазвенел где-то слева, а может, справа, в отдалении, знакомый щебет. – Алмазные деньги, господа!
Что, день зарплаты? Ив вскинулся и с любопытством завертел головой, выискивая Лебедушку с ее роскошными пачками денег.
Ну что ж. Все плохое рано или поздно уравновешивается хорошим. Ив это знал и, может, поэтому никогда не позволял обидам и печалям поймать себя за шиворот.
Пусть сперва догонят!
* * *
По пути домой – и дома – совсем полегчало, да и сон помог очистить голову от всякой поучительной ерунды. Проснулся Ив уже бодрее и отмахнулся, едва отголоски недавнего разговора противно застучались в память. Вместо этого вспомнил триумф: сияющие лица актеров и зрителей, цветочный вихрь, гром аплодисментов. Поднявшись, посмотрел сквозь широкое панорамное окно на золотистый рассвет, в сонном мареве которого лиловели ажурные силуэты домов, плескалась рябь Грибоедовского канала. Этот славный вид всегда его воодушевлял, даже и в дни по-настоящему скверные, вот и теперь он довольно улыбнулся, ненадолго зажмурился, греясь в рассветных лучах.
Да как вообще жить эту жизнь, если не улыбаться, нет, не хохотать, пусть иногда и гомерически, вопреки всему?
Есть пока не хотелось, а хотелось окончательно взбодриться. Так что пока он закутался в любимый солнечно-желтый халат, мягкий и плюшевый, сварил себе самый крепкий кофе из возможных, обильно сдобрил корицей, набил трубку – и примостился на широком диване у окна, так, чтобы на кожу падал утренний приветливый свет. Мысли предательски метались, задержаться ни на чем не могли, слова Алхимика все еще чуть жглись, не обидой, но досадой, и срочно, срочно требовалось на что-то отвлечься.
Рука рассеянно зашарила по подоконнику – извечному месту гнездования газет. Они там постоянно прибавлялись, так как плодились быстрее, чем Ив до них добирался, и иные важные новости попадали к нему уже слегка несвежими, если не сказать протухшими. Но сегодня повезло: выцепил газету почти что новенькую, ну, по крайней мере, вчерашнюю. Разложил на коленях, бездумно зашуршал полосами, вслушиваясь в мерный и ленивый ход громадных напольных часов с кукушкой…
Такс-такс.
Глаз вдруг поймал крупный крикливый заголовок, несомненно, для того и предназначенный – цеплять праздных гуляк с крайне рассеянным вниманием. Ну правда же, состряпали на совесть, лучше не придумаешь! Ив расхохотался и пообещал себе дочитать уже на этих крупных зазывных буквах:
НА ДОРОГУ В КОШАЧИЙ РАЙ.
И картинка еще прехорошенькая – совершенно голый, насмешливо скалящийся кошачий череп в ажурной такой виньетке с цветочками. Ив одобрительно хмыкнул и поудобнее устроил ноги на мягкой банкетке. Определенно, не обошлось без какого-то редакционно-издательского чародейства. Вот умеют же! И то ли еще будет, когда придут в редакции чародеи, умеющие эти самые картинки оживлять. Вроде такие есть.
Чудовищная комедия развернулась в уезде под Новониколаевском: к девушке по ночам приходила покойная кошка и просила класть монеты себе на глазницы. Десятки рублей унесла кошка с собой, пока…
Ого! Ив оживленно заерзал, схватил чашку, жадно хлебнул и опять уткнул нос в газету. Дельная история, не чета обычному мусору про быка, который внезапно оказался дойным, или про двух девиц, устроивших из-за ухажера-поэта дуэль на вилках, или вот недавнее, про машинистов Уссурийской железной дороги, которые якобы на полном ходу поезда, прямо из кабин ведут охоту на оленей и фазанов… Нет, байка о кошке была куда увлекательнее. Ив с удовольствием продолжил чтение.
Десятки рублей унесла кошка с собой, пока девушка не отважилась проверить ее могилку… Тревожная картина ожидала барышню: от могилы к озеру тянулся зловещий след…
Так-так! Ив еще глотнул кофе, а про трубку забыл напрочь.
…след лодки, в которой сидела почившая кошка. И сказала кошка барышне…
Ив буквально дыхание затаил, но надолго его не хватило: первый смешок слетел с губ, полыхнул почти ослепительно в рассветном солнце – и загремел довольный хохот.
Ты меня раскусила. Мне были нужны деньги на дорогу. Но не в царство мертвых. Я богатая и уплываю в Париж!
Боже! Ив аж хлопнул себя по лбу, а потом взбудораженно взъерошил волосы, чуть не сбив попутно пару папильоток. Да кто это придумал? Гениально же! То ли сумасшедший, то ли самородок, нет, намного лучше – сумасшедший самородок, у которого… который…
У которого – и от которого – наверняка одни проблемы.
На этой мысли постная физиономия Алхимика опять мелькнула перед глазами, укоризненный перст приподнялся, но Ив только фыркнул, вдохновенно шелестя газетой. Вот. Вот чем я тебя удивлю, друг любезный, начальник почтенный! Живой, настоящий некромант, срочно, срочно надо познакомиться! Ты только посмотри, какой вырисовывается персонаж…
Подождите-ка. Персонажка, тьфу… героиня! Даже в чем-то лирическая. Вон какой портретец отпечатали: ясное кругловатое личико, большие глаза, пушистые светлые кудри. Ангел, сущий ангел, и не скажешь, что любит проводить время в компании разлагающихся – и не морально, а вполне себе физически – созданий. Тем более кошек! Хм. Надо к барышне, что ли, нагрянуть? Заодно и развеяться, проветриться, а то засиделся в столице, скоро плесенью зарастет. Вспомнился отец, вообще не склонный сидеть на месте. Настолько не склонный, что табору своему приобрел недавно корабль, а в шутку грозился прикупить потом и дирижабль.
Продолжая посмеиваться, Ив всмотрелся в последние абзацы статьи, и печальная правда всколыхнула кое-что еще в его сердце, уже предвкушающем новую авантюру.
Не просто профессиональный чародейский интерес. Узнавание. Сочувственное узнавание и готовность, нет, жажду действовать! Начать стоило прямо сейчас, потому что, как и самого Гения Ива, героиню этой истории…
* * *
…Героиню этой истории тоже еще совсем недавно ругали.
Так зверски ругали, будто она тоже решила сжечь Зимний и заодно Кремль.
А ведь Шурочка Москвина всего-то купила себе щипцы. Роскошные щипцы для завивки волос, ценой в пятнадцать рублей. Да даже нет! Не в щипцах дело! Щипцы так, маленький трофей вдобавок к хорошей шутке. Ну ладно, ладно, не во всем хорошей и далековато зашедшей! Но Шурочка же не знала, что все повернется так.
Ирка Золотова… Ирка тоже виновата. Сама. Нечего было в детстве, в гимназии, дразнить ее, Шурочку, Ослиной Шкуркой. Забавляло вредину Ирку, которая туфельки каждый месяц меняла, как рифмуется эта глупость.
Шурка – Шкурка.
Ведь понятно, на что намек – на то, как беднеет семья. Какие у Шурочки туфельки потертые, без бантов и серебристых шнурков. На ее плешивую шубку и на то, что не угощает товарок сладостями, как принято, и сама не ест. Тьфу. Даже если бы на Шуриной улице перевернулся воз с шоколадом, марципанами и конфетами, не побежала бы выпрашивать таким нехитрым способом девчачью – да и мальчишескую! – дружбу. У них все было просто: Шурочка сторонилась других детей, а они – ее. Не обижали, но и не липли, и она тоже, разве что изредка устраивала каверзы – ну вроде оживить пару дохлых мух и запустить кому-то в чай. Только Ирка, пестрая, всеми любимая, привязалась с этой Шкуркой. Не обзывала в лицо, но шушукалась с подружками за спиной. Это не обижало, скорее сердило: вот что тебе неймется, балованная ты дурочка? Ешь конфеты, пляши в своих платьицах, отстань. То, что мухи пока не в твоем чае, – случайность, мух на всех хватит!
А потом счастливицу Ирку увезли в большой город. Вроде она забылась, а тут могилка эта кошачья подвернулась на прогулке, и настроение было такое… ну такое, когда суету навести хочется. И мир резко заиграл красками, стоило голому кошачьему черепу показаться из земли. Ах, какая киса! Вдохновленная, Шура даже украсила ее ребра цветами, позволила костлявой голове потереться о свои руки. Почему не послать весточку? Ирка там небось замуж уже собралась, важная дама стала, не дразнится давно и не помнит, кого дразнила, – а тут Ослиная Шкурка привет шлет, мол, не скучай, питомца своего помнишь? Весело!
Но матушке все это не расскажешь. Поймет иначе, решит, что дочь жалуется, оправдывает злые каверзы слезливым «Ах, маменька, она мне детство измарала черными своими насмешками!» – а жаловаться Шурочка не собиралась, да и на что? Какая дура будет мстить за дразнилки, да еще много лет спустя? И вдобавок шутка детально поясненная разом теряет всю прелесть. Вот и оставалось – втягивать в плечи голову и посматривать украдкой, ожидая, когда пройдет буря. А матушка грозно нависала, и морщила рано постаревшее лицо, и щурилась, и трясла пальцем у самого носа, допытываясь:
– Ну и куда? Куда ты все деньги дела, Шура?!
Ну, щипцы захотела. Но и в этом не признаешься, матушка тогда вообще взорвется, как одна из лягушек, которых мальчишки в детстве через трубку надували! Вот Шурочка и сжимала покупку за спиной, и стискивала так, что от металлических ручек ныли пальцы, и хмурилась, и перетаптывалась. Как ни храбрилась, а все-таки немножко боялась: вдруг ударят. Боялась не потому, что будет больно снаружи, а потому, что надломится внутри. Что-то упрямое и терпеливое. Раз за разом утешительно повторявшее: «Какая-никакая, но семья. Не будет у тебя другой. Могло и хуже быть».
– Ты поступила с девочкой ЧУДОВИЩНО! ЧУДОВИЩНО, Шура! – заходилась матушка, но притрагиваться – не притрагивалась. Будто брезговала или боялась заразиться.
А может, и вправду. Знать не хотелось, жила еще в Шурочке вера, что все-таки нет.
– Мгм… – проблеяла она, но головы не подняла.
Потому что на губы нагло просилась внезапная улыбка, а с языка – острые слова:
«Она и тебя обзывала. Шкуркиной Матерью».
Но нет. Может не поверить, а может огорчиться, и непонятно, что хуже. Никто в семье давно не обольщался: деньги, прежде водившиеся в изобилии, как начали таять после крестьянской реформы, так и не прибавились, утекали десятилетиями, как вода из прохудившейся бочки. Несколько поколений держали на плаву еще кое-какие ренты, облигации, наследства, но в новом веке, веке уже не дворян, а купчиков и буржуа, не созерцателей, а деятелей, Москвины себя не нашли. Дело свое – вроде мануфактуры чудесных ювелирных яиц или там питомника породистых щенят – начать не хватало смекалки, а чужое, будь то торговля, производство, изобретения, непременно прогорало со всеми неосторожными вложениями. И тоска эта – по хорошей-красивой жизни, обида, что жить приходится плохую-уродливую, – была одним из немногих чувств, которые Шурочку с матушкой объединяло, не давало, например, бросить ее к черту и сбежать.
И все равно теперь, продолжая купаться в потоках матушкиных возмущений, Шурочка чуть-чуть улыбалась. Потому что играть шутку было забавно. Поначалу.
Да, забавно – запугать бестолковую Ирку этими «кошачьими» шепотками. И подождать, когда снизойдет до провинции, заявится на могилу к подружке детства, длинношерстной персидской Фру-Фру. И вот тогда-то, тогда дать маленький финальный аккорд, который позже особенно смаковали газетчики, – с «Я богатая и уплываю в Париж!» И все бы у Шурочки получилось, и денег уже скопилось как раз на щипцы, но кое-что подвело. Не поймешь: то ли простое любопытство, то ли все-таки совесть где-то выискалась между печенкой и селезенкой. Или глупое неумение вовремя останавливаться? Или?..
Не выдержала Ирка зрелища – как кошка, мертвая и довольная, вся в цветочках, уплывает в лодке по чахлой речке – и хлопнулась в настоящий барышневый обморок. Ну а Шурочка, прятавшаяся все это время в прибрежных камышах, тихонько колдовавшая, хихикавшая, – выскочила, да и принялась приводить Ирку в чувство. Все, все, нашутилась, можно и пощадить, рассмотреть заодно давнюю не-подружку поближе.
Шурочка и рассмотрела – серое платье, чопорный пучок, малюсенькие жемчужные сережки и унылые туфельки: ни бантов, ни пряжек, ни самоцветов. Не превратил Ирку в принцессу большой город. Наоборот: сахарная куколка, любившая лазурные, розовые и еще бог знает какие платья, напоминать стала пыльную мышь. И пугливая какая… в детстве Ирка такой не была, сама смеялась над обморочными. Это что же… везде так? Серо? Пресно? Запрещают быть собой? Да нет, не может быть, наверное, просто нашлись в новой жизни другие барышни: ярче, увереннее, богаче, такие, среди которых Ирка сама себя наконец-то почувствовала Ослиной Шкурой, жалкой провинциалкой. А вот попади в большой город Шурочка – не заробела бы, а еще, конечно, вырядилась бы в самые безумные модные вещи, завивала бы волосы втрое пышнее нынешнего, и сапоги, вот бы добыть себе высокие великолепные сапожки с отворотами… Ладно. Чего мечтать.
Шурочка долго не думала, полила Ирку водой. Та очнулась, благодарная за помощь, схватила за руки. Не узнала, заявила, что в уезде никого не помнит, а вот кошечка, кошечка… ох, кошечка! Зашмыгала носом, допытываясь, что же такое случилось, видела ли Шурочка что-нибудь необычное. Раскисала на глазах, даже креститься не смела, решила, наверное, что бесы ее попутали. Причитала: «Я больная? Больная?!» Тогда и подумалось: «А чего ее дурить, мучить? Пусть знает, что не сумасшедшая, ну, не более, чем я! Вдруг вместе посмеемся? А щипцы я ей, может, и подарю, и завивку даже сделаю. Ну или оживлю кого-нибудь еще, кого захочет». И Шурочка, наивная душа, ободряюще заявила:
– Да ерунда это все. Это я твою кошку подняла. Я некромантка. Вот!
Ирка округлила большие карие глаза. Даже ничего спросить не успела – Шурочка решила, что лучше один раз… хорошо, еще раз увидеть – и перевела взгляд на заводь.
– Только не пугайся!
Глубоко вдохнула, сосредотачиваясь, – и как начали, как начали подниматься из донного ила пучеглазые мертвые рыбы, многие – еще костлявее и страшнее, чем усопшая кошка. Вода бурлила, колыхалась. Ирка смотрела – даже не визжала, хороший же знак. Карасики резвились в мутной воде и пели – может быть, щедрик, – а Шурочка помахивала руками, будто дирижер. Есть в этом – в немом рыбьем хоре – что-то такое ух, безумное! Почему она раньше рыб так редко оживляла? Ирка смотрела еще, еще. Лицо ее вытягивалось, глаза стекленели, а потом ка-ак закатились…
Хлоп. И опять Ирка лежит.
В горячке! Вторую неделю! Дальше небывалый шум и крик, дядя и тетя Золотовы обещали сжечь дом Москвиных. Закидывали столицу возмущенными письмами, мол, хорошо, хорошо, бог с ними, с реформами насчет полезных, нормальных – ха-ха! – чародеев, но такие, как Шурочка, уроды, отбросы безмозглые и бессердечные… зачем живут вообще, а если живут, то почему не в клетках? Кто их к людям подпустил? Столица отчего-то промолчала, никто не приехал выяснять-проверять-сажать Шурочку в острог. Повезло. Зато история о кошке разошлась по газетам. А Шурочка… Шурочку ругали, ругали, ругали и еще раз ругали. Так, будто она – худшее, что могло случиться в семье. Нет, во всем уезде.
И она не то чтобы спорила. Да, перестаралась. Шутка – безобидная, не покусала же никого кошка. А вот надежда, что поймут, примут, найдется в этом мире кто-то «свой» – ее надо вырывать на корню. Не поймут. Не примут. Да и не обязаны, в общем-то. Это все – хорошее отношение, поддержка, понимание – для каких-нибудь других чародеев: которые строят парящие мосты из хрусталя и превращают навоз в золото, разговаривают с курами, чтоб лучше неслись, выращивают картошку размером с человеческую голову. Кто знает, достанься Шурочке полезный дар, а не ужас поганый, может, и матушка бы…
Зато ведь не было бы так весело. Кому тогда споет мертвый рыбий хор?
– Я так устала, Шур! – надрывалась матушка, а Шурочка только печально сопела. – Весь уезд только о тебе и говорит! «Шура замучила девочку! Опять!» «Шуру выгнали из гимназии, потому что шуба декана прямо с него сползла и убежала!»
И все-таки Шура фыркнула, даже почти что в голос. Правда вспомнила, как непонятный этот косматый, пахучий, линялый зверь слез с тощих декановых плеч, сплясал что-то вроде гопака – и только после этого лихо выскочил в окно класса. И правильно. Нечего было декану ругать равноправок и читать заплесневелую мораль, твердя, что от курсов всяких одно зло, учиться, работать и носить штаны положено мужчинам, серые платья лучше цветных воспитывают благонравие в девице, а место женщины…
– Смешно тебе?!
Нет. Надо было удержаться от фырканья. Не миновать грозы.
– Прости! – пролепетала Шура. – Я не думала, что у нее нервы сдадут… Это же была шутка, юмор!
Матушка все стояла, скрестив на груди руки, – мрачная, серая, усталая. Глаза ее в сетке морщин смотрели вопросительно, но что спрашивали-то? «Могу ли я тебе верить?» «Порадуешь ты меня хоть когда-нибудь, чем-нибудь?» Сердце заныло, пальцы закололо. Ведь если подумать, ответы были «Да!», причем громкое. Не хотела Шурочка, чтобы Ирка сходила с ума, наоборот, надеялась рассмешить. Впредь будет осторожнее, а порадовать… да знала бы она, что для матушки радость! Уже открыла рот, думая поклясться: «Больше так не буду», пообещать: «Постараюсь!» Собралась даже, как в детстве, кинуться матушке на шею, продолжить верещать: «Прости-прости-прости»…
Щелк. Щелк. Скрип.
Матушка подскочила, обернулась. Висевшая тут же, в гостиной над камином, голова оленя, дедом еще подстреленного, заморгала ненастоящими глазами. Повела ими из стороны в сторону. Подмигнула. Причмокнула. Да и начала как ни в чем не бывало жевать то ли фикус, то ли еще кого-то из зеленых комнатных любимцев, несчастливо оказавшегося рядом.
Хрум. Хрум. Чавк!
– ШУРА! – взвизгнула матушка. – Господи! Да что ты творишь?!
Шурочка невинно смотрела то на нее, то на оленя. Пожимала плечами. Не то чтобы она сделала это прямо совсем намеренно… но уж очень стало тоскливо от нравоучений, от попыток даже не пристыдить, а застыдить – вот и сорвались с пальцев колдовские искры. К тому же оленя матушка вроде как любила, порой даже подходила и украдкой – Шурочка точно видела! – гладила его мягкий лоб, тоскуя по дедушке. Так почему нет? А ну как улыбнется, оттает?
– Шутка, – повторила она. – Просто шутка. – И строго велела оленю: – Веня, фу, не ешь матушкины цве…
– Нет-нет-нет! – чуть не оглушил ее крик. – Так. Хватит!
Ох. Значит, не оттаяла.
– Нахалка! Все как с гуся вода! – Сухие и сильные матушкины пальцы стиснули ухо, так, что глаза полезли на лоб и наполнились слезами.
Шурочка взвизгнула и подскочила. Венечка на стене, наоборот, пугливо замер с торчащими из пасти зелеными листочками.
– Сегодня никакого колдовства за ужином! – Ее поволокли к лестнице. Шурочка пошла. Ноги, правда, заплетались, а пальцы все еще покалывало. – У нас важные гости. Так что приоденься. И постарайся меня не разочаровать!
Ничего нового. Ее заперли в комнате, бросив на кровать наиболее нарядное и наименее поношенное белое платье, и черный бант, и жидкую нитку жемчужных бус. Только и осталось – сначала немного порычать в пустоту, а потом покориться, одеться, завить волосы счастливо приобретенными щипцами. И приготовиться к худшему. Что еще за гости? Хоть бы не какие-нибудь газетчики.
А впрочем, лучше бы газетчики.
Как оказалось, матушка пригласила друзей. Не просто друзей, самих Востриковых. Лично Шурочка их не знала, но наслышана была. Это семейство в новом веке обустроилось противоположно Москвиным, то есть славно. Глава ее, ловкий разночинец Аркадий Васильевич Востриков, пока все гнались за железными дорогами, телефонами и электросетями, сделал ставку на проверенную старину – открыл свечной заводик. И удивительно бодро поплыл по волнам меняющегося мира. Свечи-то все еще любили: кто-то с ними романтично трапезничал, кто-то гадал и вызывал духов, кто-то оставлял их, зажженные, на могилах, ну а кто-то всеми фибрами презирал бешеный прогресс и боялся лампочек как огня, мол, в каждой живет бес. Так что свечи, недорогие и качественные, были – по крайней мере, в уезде – в почете. Их сладковатый запах назойливо пробирался в Шурочкин нос даже сейчас, когда отец и сын Востриковы, одинаково худые, одинаково долговязые и одинаково скучные в черно-белых костюмах-тройках, с любопытством смотрели на нее.
– Александра, значит? – басисто пророкотал отец, сидевший точно напротив, и заулыбался в усы. – Очень приятно! Алеша, сына, ну познакомься с барышней!
Алешу было жаль. Шурочка чувствовала: он, как и она, не то чтоб рад тут находиться. Нескладный, угловатый, прилизанный, в большущих очках, едва держащихся на тоненьком аккуратном носу, он все время ерзал, потуплял голову и хватался за дужки этих самых очков, словно боясь, что они свалятся в тарелку.
– Ой… – И вот опять схватился. – Ох! Ну… звать Алешей…
Шурочка жалела его все больше.
– Бухгалтер! – добавил бедняга, но прозвучало не с гордостью, а как отчаянный крик утопающего. – При папеньке!
Востриков-старший сочно захохотал, умиляясь скромности отпрыска, Шурочкина матушка поддержала его благосклонной улыбкой и предложила получше налегать на рыбу, а также на раков, и на маринованные грузди, и на сыр «не хуже французского», и на икру, и на перепелок, и еще, еще, еще… Шурочке стало противно. Очень резко, будто все же получила пощечину, она начала понимать, почему на столе сегодня столько всего. Пиршество. Лет пять такого не было, даже на праздники стол беднее.
Пыль. Пыль в глаза. «Смотрите, мы лучше, чем мы есть».
– Это что… – нарушила она тишину, посмотрев в глаза, как ей казалось, единственному вменяемому человеку за столом – бухгалтеру Алеше. – Смотрины?
Тот опять потупился, губы задрожали, а к щекам быстро-быстро прилил розовый, как шкурка молодого поросенка, румянец.
– Да… – Он явно чуть не плакал. Врать не умел, флиртовать не любил? А вот отец его сразу пошел в атаку: опять хохотнул, после чего заявил:
– А чего? Молодежь нынче другая, не то на уме.
– Какая – другая? – полюбопытствовала Шурочка. Не поспоришь: лично у нее на уме были в основном мертвецы. Ну и всякие модные штучки для волос, пожалуй.
– Да словно блаженная немножко! – Востриков махнул рукой. – Мнется все, жеманничает, пренебрегает хор-рошими вариантами! – Он потрепал Алешу по волосам, слишком резко, и очки все же плюхнулись в тарелку, прямо на кучку пюре. Тот покраснел гуще, выудил свои стекляшки, стал протирать платком. – Только и остается вас друг к другу за шкирку подтаскивать, как, знаете, на всяких… м-м-м… случках. Но! – спохватился он, видимо, поняв, что вышел за рамки светской беседы, поднял палец. – Это вас ни к чему не обязывает же, «смотрины» – вообще-то слово хорошее, посмотрим вот все друг на друга, и вы, и мы с хозяюшкой…
– Так у нас смотрины или случка, Аркадий Васильевич? – невинно переспросила Шурочка. – За мыслью не уследила, больно высокий полет…
– Ш-ш-шура, – шикнула матушка.
– Смотреть, – ничуть не смутился Востриков, – не-ет, смотреть – еще не руками трогать, даже если очень хочется, люди мы приличные, правда ведь?
Над этой пошлостью матушка предательски захихикала в ладошку, так, будто с ней сроду не кокетничали. Все проглотила, даже «случку», она, урожденная дворянка! А вот Шурочка поначалу с ответом не нашлась, только закатила глаза, потом все же бросила:
– Ах. Я в восхищении. Ну давайте смотреть. – И демонстративно уставилась на гостей во все глаза. Так, будто собиралась поужинать папенькой, а на десерт съесть сыночка.
Неловкое молчание долго не провисело, матушка нарушила его, снова приказав всем наслаждаться едой. А чтобы не дать Шурочке ляпнуть еще что-нибудь неудобное, сама атаковала бухгалтера Алешу вопросами о работе и вообще о делах на заводе. Разговоры об акциях и векселях, поставщиках и профсоюзах, дебетах и кредитах полились уверенным ручейком, а потом и рекой. Шурочка даже барахтаться не пыталась, просто сидела и ковыряла вилкой картошку, иногда кидая в бурные бухгалтерские воды глубокомысленное «Мгм» или «Ага». Кидала и взгляды – на Алешу, совершенно несчастного, но мужественно рассуждавшего о том, как он влюблен в свое дело.
– Александра, а какие у вас таланты?
Аж зубы свело от этой «Александры», пророкотавшей как-то слишком уж созвучно со «сколопендрой» и серьезно до ужаса. Шурочке не особо нравилось ее полное имя, его вечно хотелось стряхнуть с себя, и она действительно встряхнулась, прежде чем переспросить:
– Мои?..
«Мертвых поднимаю, девиц свожу с ума, шубы чужие ворую».
И снова матушка все взяла на себя: обняла за плечи, заулыбалась, засветилась, гордо перечисляя:
– Рукоделие! Вязание! Крестиком шьет!
Шурочка подперла подбородок рукой и промолчала. Матушку она все же любила, и мысль, что стоило бы зашить ей рот, была жестокой. Но, к слову, на это рукодельных талантов бы не хватило. Снова взгляд упал на бухгалтера Алешу, которого явно испугал мрачный вид невесты. И плевать. Может, он и не так дурен, нелепый просто… но раз он как Ирка, пугливый, серый и обморочный, пусть скорее идет своей дорогой. Целее будет.
– Это же чудесно! – оживился Востриков-старший. – А у нас дома как раз полно подушек, которые можно крестиком расшить!
О боже… Шурочкино терпение трещало по швам. В голове бился вопль: «Больше не выдержу!» Интересно, может ли от скуки остановиться сердце? Как от страха? Она была от этого явно недалеко. Пальцы знакомо закололо, а мысль «Опять я ее подвожу» мгновенно сменила другая, тяжелее и злее: «Да какого черта? Это она подводит меня! Да и себя!» Шурочка разве вещь? Ее так нужно сбагрить? И цену еще набить, наплести с три короба про воображаемые таланты, умолчав о настоящем? Ну конечно, раз товар с браком, по-другому никто и не возьмет, так матушка думает. Права даже: возьмет не каждый, а все равно… от старания этого, заискивания тошно до кровавых мальчиков в глазах. Шурочку хоть спросили, что она думает о застенчивых тощих бухгалтерах в круглых очках? Хоть предупредили: «Все, открываем сезон охоты на женихов»? Ну не-ет, хватит! Увы, она не кошка, в Париж не уплывет. Но и от случек увольте-с.
Алеша вздрогнул и весь сжался, точно почувствовав неладное. Матушка метнула взгляд-молнию. И только Востриков-старший продолжал безмятежно уписывать заливную рыбу – к слову, довольно гадкую, сегодня не получившуюся – за обе щеки.
– Что вышивать нравится, цветочки, птичек?.. – начал он таким тоном, будто сам был в этом деле не меньшим мастером, чем в свечах. – А розы можете? Люблю розы…
Шурочка тихо положила приборы на тарелку и посмотрела ему прямо в глаза. В голове стало как-то… пусто, а потом дорогу туда нашли они – белые искорки, которые всегда подбивали ее на шалости. Те же искорки, что кололи пальцы и спонтанно срывались с них, стоило проснуться колдовству. Цветочки… птички…
– Рыбок, – спокойно произнесла она, вздохнула и покачала головой. – Не умеете вы барышню разговором развлечь. – Помедлила. Сердце действительно стучало медленно, или так ей казалось? Неважно. – Ничего! Я сейчас сама нас всех развлеку.
Белые искорки пустились в пляс, сорвались с ногтей даже прежде, чем Шурочка это осознала. Взвились над столом, осыпались в тарелки… Раки, лежавшие внушительной грудой, мстительно защелкали клешнями первые. Дальше распахнула рты и завращала глазами громадная, еще не разделанная щука, ударила хвостом, раскидывая задорные кружочки моркови и маслянистые ломтики картошки. Перепела взлететь не могли, поэтому поползли, поползли в разные стороны, помогая себе зажаристыми золотистыми крыльями и оставляя на белой скатерти жирные соусные следы. На столе было теперь веселее, чем за столом. Шурочка не выдержала и засмеялась, когда один рак схватил Вострикова-старшего за галстук, а щука прыгнула бухгалтеру Алеше прямиком на колени. Тот качнулся и с перепугу грохнулся вместе со стулом.
– Вот теперь мне правда нравится на вас смотреть! – пропела она.
– Ведьма! – завопил кто-то из них. – Правду говорили!
Еда продолжала бесчинствовать, матушка окаменела, Шурочка вдохновенно водила руками в воздухе, снова дирижируя невидимым оркестром. Да! Вот так! Это вам не вышивать подушки! В этот раз точно можно не церемониться: хрупких барышень за столом нет, так что рассудка никто от зрелища не лишится, максимум испортит брюки! Гости вопили, пытаясь отбиться от злобного ужина; наконец вскочили, ломанулись из столовой в холл, и только тогда отмершая матушка схватила Шуру за руки, встряхнула, заставила остановиться и отчаянно закричала Востриковым вслед:
– Нет, нет! Это у нее… нервы! Возраст! Она замужем сразу исправится, а уж как родит!
У Шурочки была прекрасная осанка, но ясно ведь: исправить ее могла только могила. И даже это, учитывая ее феноменальные таланты, не точно. Возможно, это она исправит всех, кто окажется в земле по соседству. Как минимум соберет себе веселую компанию.
– Никогда, – тихо сказала она.
Гости сбежали. Захлопнулась дверь. Два высоких силуэта мелькнули за окном, пропали – и вот тогда пришло время расплаты. Шурочка, снова опустошенная, уставшая, без искорок, избежать ее даже не пыталась. Зачем? Прямо сейчас она окончательно кое-что поняла, и это «кое-что» помогло ей удержаться на плаву.
Да, всю жизнь у них с матушкой была целая одна объединяющая вещь – желание жить краше, ярче, веселее, чем они сейчас живут. Вот только матушкино «краше», судя по этим смотринам, было Шурочкиным кошмаром. И она не собиралась приносить такие жертвы. Как там сказал Востриков, который отец? Случка?
Ну нет, что будет случаться в ее жизни, решит только она сама.
– Ну все! – И снова бедное ухо заныло, выступили слезы на глазах, но Шура стиснула зубы: больше никаких «Прости» и никаких честных глаз. – Кончились шутки! – Ее тащили по лестнице, она спотыкалась и кусала губы. У двери в спальню матушка остановилась, развернула ее к себе, сжала плечи, заглянула в лицо. – Не хочешь становиться приличным человеком – не надо! Плевать на нашу семью, на свою девичью честь? Пожалуйста! Вот только я ни у кого больше ползать в ногах, прося за тебя прощения, не стану. Знаешь, где тебе, нахалка, самое место?
«В гробу» – вот что Шурочка все-таки не хотела, всем сердцем не хотела услышать.
Не потому, что боялась гробов, а потому, что… потому, что это матушка.
– Какой он – этот твой «приличный человек»? – тихонько, хрипло спросила она. Не могла ведь вся вот эта «приличность» сводиться к трем вещам: не поднимать покойников, зарабатывать много денег и вышивать подушки. – Вдруг когда-нибудь дорасту…
– Покорный, – ответили ей. – Тихий. Благонравный. Старших слушающий.
– А его самого кто-нибудь слушать будет? – Шурочка всмотрелась ей в лицо.
Матушка не ответила.
– Поедешь в монастырь, – только и бросила она, распахнула дверь, втолкнула Шурочку в комнату. – Может, выбьют из тебя всю эту дрянь.
В монастырь?..
Щелкнул замок, прогремели и удалились сердитые шаги. Шурочка задумчиво посмотрела на дотлевающие угольки в камине – только они разбавляли сумрак. Прошла вперед, села прямо в уютное пятно ярко-оранжевого света, взяла щипцы и прижала к груди, словно любимую зверушку.
В монастырь…
Но пощечина так и не обожгла лицо, ну а ухо… ухо – это ерунда. Ладно. Надо попробовать. Там хотя бы не будут пытаться выдать замуж, и подушек там, скорее всего, нет. И газетчики перестанут шастать вокруг. Ну а если станет совсем тоскливо…
Как-нибудь спасется. Сама. Потому что рассчитывать не на кого.
«В монастырь?! Такой-то самородок?! Выезжаю!»
Знала бы Шурочка, что ее спаситель, у которого с «приличными людьми» тоже не все так просто, уже спешит на помощь из самого Петербурга.
Глава 2
Вызволение
О свободе и Роскошных щипцах
Ветер трепал волосы, по двору кружились маленькие вихри золотых и оранжевых листьев, а утки требовательно крякали. Шурочка в их возгласах ясно различала: «Дай еще! Дай!» – и послушно обрывала хрусткие капустные листы с кочана, кидала в жухлую траву у пруда. Пухлые неповоротливые бежево-коричневые птицы толкались у ног, уплетали угощение – и продолжали выпрашивать больше. Возможно, надеялись и на что-то посытнее, например, на вредный и потому не положенный им хлеб. Но у Шурочки все равно была только капуста.
Капуста в замерзших руках и бесконечная тоска на сердце.
– Давайте, давайте, ешьте, – проворчала она. – А то воскрешу кого-нибудь, кто вас съест!
День не задался с утра: спозаранку поволокли на очередную «душеспасительную» молитву, на завтрак накормили ужасной пересоленной перловкой, волосы по-человечески завить не дали. Хотя в общем не задался ни один день с момента, как она сюда угодила. А чего она ожидала?
Порой все-таки вертелась в голове мысль: может, стоило хоть иногда прикидываться «приличным человеком», вот тем самым, из бесконечных матушкиных жалоб? Может, стоило быть посерьезнее? Она ведь… она, дура, шутя свои шуточки, и подумать не могла, что ее правда накажут, всерьез ушлют в забытый монастырь в глухих лесах. Она зла-то никому не хотела, только чуточку нескучности. Ух, матушка! Матушка… предательница! Шурочка все же до последнего надеялась: это так, воспитательно-пугательное мероприятие. Надеялась, когда сажали в карету со скромным чемоданчиком вещей. Надеялась, пока везли по становящимся все ухабистее дорогам. Надеялась первый, второй, третий, четвертый день в тесной келье. Но прошло уже полмесяца, а матушка так ее и не забрала. Интересно, скучала хоть или наоборот выдохнула? Как будто второе: даже и письма ни одного не прислала.
Самая толстая и наглая утка потянула за подол платья. Шурочка бросила ей еще капусты, а потом задумчиво уставилась на идущую легкой лазурно-серой рябью гладь пруда. Утки были и там – плавали стайкой, да так ладно, красиво, важно. Удивительно: какими смешными кособочками они кажутся, едва ступят на траву, и как уверенно чувствуют себя там, в своей стихии. Шурочка шмыгнула носом – и кажется, даже в глазах чуть-чуть защипало.
Где, где, где ее стихия? Точно не в монастыре. И не дома с матушкой. Может, среди мертвецов? Да нет, вряд ли, с ними толком и не поговоришь.
Как всегда, она упрямо попыталась взбодриться: тряхнула головой, растянула губы в улыбке. Могло ведь быть и хуже, сама по себе жизнь здесь оказалась не так и плоха: не бьют, дают есть, спину гнуть не заставляют. Из дел – разве что убираться, мести двор, иногда стряпать с сестрами – еду для самого монастыря и что-нибудь для бедных в захудалой близлежащей деревне Малые Грузди, те же пироги печь. Шить, вышивать и вязать не заставляют, а иначе несдобровать бы Шурочке, чей единственный рукодельный талант – творить себе и другим великолепные локоны. Да… все не настолько ужасно. Постель и крыша есть, женихи и уроки французского отсутствуют, щипцы не отобрали. Не нужно держать лицо и спину. Вокруг бескрайнее небо, золотисто-рыжие березы, почетный караул изумрудно-мрачных елей за монастырской стеной – и никаких болот! Болота были Шурочкиным кошмаром. Болота и еще тайга, владения жестокой и легендарной Тюремной Чародейки. Ну, той, которой матушка пугала.
Матушка… нет, хватит сюсюканий! Мать. О чем ни начинала думать Шурочка – спотыкалась об нее, как об огромный валун, падала и расшибала коленки. Не обижалась, нет, давно уже. Скорее сердилась, недоумевала – и бодалась с правдой как могла.
Может, Шурочка начиталась каких-то не тех книг, может, насмотрелась не на тех матерей, но почему-то все время в голове крутилось: «Родные должны любить тебя целиком». То есть и с большим носом, и с горбом, и с чародейством. И поначалу-то казалось: ее тоже, как могут, любят.
В конце концов, если бы не любили, отправили бы в угрюмое захолустье «лечиться» и «очищаться» еще когда это началось. Поводов-то достаточно было, утки, например. Не эти, конечно, которых сестры обожают и раскармливают. Другая история, Шурочке тогда и восьми лет не исполнилось, и поехали они с матушкой на Рождество в загородное поместье к старым каким-то папенькиным друзьям. А там – охота. Славная, по словам толстопузого усатого хозяина – как же его фамилия? – охота, с которой «на радость гостям» он привез сразу много убитой дичи. Шурочка и сейчас помнила – связку переливающихся красивых уток с безжизненно обмякшими шейками, пушистую черно-бурую лисицу, чей мех под пальцами еще не остыл, кабана, умершего с безумным выражением ярости на морде… Маленькой Шурочке совсем не хотелось есть дичь и не нравилась капающая на кухонный пол кровь. Она прокралась туда вперед прислуги, прошлась вдоль стола, где разложили добычу, сердито подумала: «Нечестно! Нечестно! Они же жить должны! А нам и так есть что есть», – и произошло то, что произошло. Один за другим звери и птицы ожили. Мертвые утки поднялись на крыло и заметались по кухне, разбрызгивая кровь. Лисица и кабан ринулись в гостиную, пугать хозяйскую семью и всех прочих гостей. Шурочка выскочила следом, но сделать ничего уже не могла, да и не так чтобы хотела. Ей было одновременно страшно – особенно когда лисица прыгнула на хозяина – и весело, нет, не так, скорее, ей все это казалось вполне справедливым: она правда не понимала, зачем зверей убивать, да еще столько, когда можно просто поесть рыбы, телятины или курицы! Ох, какой был крик. Ох, какой скандал! Но она так и не жалела, вот ни капельки не жалела, и даже матушка ее, кстати, особенно не ругала, поняла. Увозя домой, грустно спросила: «Жалко было зверушек?» Шурочка кивнула, а матушка только повздыхала: «Ну… вот тебе и рождественские чудеса».
Да… тогда матушка была терпимее – может, потому, что не отболело по папеньке, а может, потому, что не кончились в семье деньги. Еще когда все началось, утешая, пояснила, что есть на свете необычные люди – чародеи, – которые разное умеют, и ей, Шурочке, не стоит переживать, и никому ее в обиду не дадут: да, иногда ужасы всякие выходят и несуразицы, но ведь не может это быть единственный ее дар? Скоро проснется что-то еще, полезное, правильное, нормальное. Проснется? Не проснулось. Годы шли, а Шурочка делала одно и то же. Соседей больше не пугала, мертвых людей не трогала, но с мухами, лягушками, кошками – шутила. И дерзко надеялась, что однажды взаправду кого-то именно оживит, а не поднимет. Если хорошо стараться.
Может, это – ее якобы нежелание нормально колдовать – мать со временем и озлобило? Может, мать думала, что дары чародеев как груши, на деревьях растут и ты в любой момент можешь просто руку протянуть и другой сорвать? И вот она поняла: это так не работает. Или дочь у нее дурная, ленивая, бесталанная. Тогда… тогда чего о матери переживать? Не стоит она того, чтобы постоянно спотыкаться. И оглядываться не надо. И злиться. Хватит. Хватит. Хватит!
На последнем «Хватит!» Шурочка тихо рассмеялась, потом все-таки рыкнула. С удивлением посмотрела на жалкую кочерыжку в своих руках – и, замахнувшись, швырнула в пруд, но так, чтоб не зашибить уток. Кочерыжка упала в воду с веселым «плюх», и с этим «плюх» побежали круги в Шурочкиных мыслях. Вообще она часто, с первого дня здесь, про все это думала. Думала, и правда – ну, о том, что мать свой выбор сделала, а значит, и ей пора, – колола глаза. Может, это тот самый Единый Бог ей голову проветривал? Ну, не нравилось ему, когда Шура раскисала, как булка в луже. Ведь если Бог есть, ему тоскливо с одними нюнями и скучными существами. А вот с Шурочкой он может удивиться и хорошенько посмеяться. Если хоть иногда посматривает в ее сторону.
А смеяться она любит и сама, куда больше, чем жалеть себя и искать оправдания другим.
Ветер поутих, листья опали с сонным шуршанием. Шурочка поднялась, разгладила мрачную черную юбку, в который раз посетовала на угрюмое платье-мешок. Утки смотрели с любопытством, будто выспрашивая, что она такое затеяла. Да ничего пока особенного. Может, еще разок пошутит, разве что.
– Не до вас, не до вас! – отмахнулась Шурочка и обернулась на монастырь, в чьих куполах лениво играло полуденное солнце. Громада давила. Но сейчас, хотя бы ненадолго, стало все равно.
Близилось время обеда. Что там сегодня? Рыба? Да, точно! Шурочка хитро потерла руки.
На кухне наверняка пригодится ее помощь.
* * *
Как бы так украсть барышню, чтобы ей понравилось и на всю жизнь запомнилось?
Первым сценарием Ива было, конечно, что-нибудь такое с драконами. Ну а что? Все любят драконов, драконы – изюминка сезона, например, вот последний роман с их участием зажег сердца впечатлительных девиц от шестнадцати до ста и за месяц продался тиражом, кажется, в сорок тысяч копий.
С другой стороны, Александра Москвина… нет, не Александра, слишком она для Александры нескучная, пусть будет Шура, – точно не рядовая барышня. Даже судя по портретику в газете, где сняли ее сердитой, надутой, грозящей газетчику кулаком. Скорее всего, она популярные романы и в руки не берет, зато может любить что-то мрачное, в духе По и Шелли. И этот есть, как его, английская звезда… Стокер! У него была весьма недурная и умная, жутковатая, красивая книжка о загадочном и томном аристократе-кровососе.
О! Может, нарядиться вампиром? Судя по иллюстрациям в тисненом черном томике, Ив на Дракулу, или как его там, даже похож. Волосами, глазами, любовью к стильным рубашкам… Идеально же! Тогда надо окрасить небо в алый, подзавить локоны, набелиться да и заявиться к Шуре в облаке шумных летучих мышей. С другой стороны… черт! Монастырь же! Алхимик, как узнает, открутит сначала уши, а потом голову, чтоб было дольше и мучительнее, особенно если пару сестер-монахинь хватит удар. У Ложи с попами отношения натянутые, значит, надо что-то попроще, побезопаснее! Но все равно чтоб шикарно! Да что же…
Ив цокнул языком, сморщил лоб в напряженной мыслительной работе и хлебнул кофе из щербатой посудины, похожей скорее на суповую миску, чем на чашку. Здесь, на очередной почтовой станции, что кофе был дрянной – спасибо, не из желудей! – что утварь страдающая. Кто знает, сколько раз путешественник, получивший на этом полустанке дурную весть, швырял миску-чашку в голову плохому гонцу? Кто знает, сколько раз она прилетала обратно? Ив усмехнулся, покрутил миску-чашку в пальцах. По краешку она была расписана скромным узором из позолоченной листвы. Краска, кстати, не стерлась, удивительно.
Ладно. Ему, по крайней мере, не в кого кидаться: за долгие дни дороги Ив хоть и отправил Алхимику несколько писем, но ответ – ни благосклонный, ни дурной – так его и не настиг. А ведь Ив старался: писал разными почерками, сдабривал сухие отчеты в духе «Нет, нигде еще не набедокурил!» анекдотами и байками о случайных попутчиках, в паре писем попытался нарисовать газетную кошку и Шурин портрет. Все зря. Может, Алхимик был как обычно занят, а может, просто ответы не могли догнать слишком уж стремительного Ива, загонявшего одну лошадь за другой. Ну и ладно! Свет на его ответе клином не сошелся, зато получится потом, в Петербурге, душевный сюрприз!
Как же так украсть барышню… ну как же?
Ив опять вспомнил газетенку. Вроде у Шуры длинные волосы. Нет, не настолько, чтоб сбросить ему с башни… хм, а может, послать к ней стаю воронов, а небо тогда окрасить в свинцовый, заполнить облаками, тяжелыми, как океанская толща? Мрачно и изысканно… но нет. Больно грузно! Шура юная совсем, а еще у нее может быть аллергия на птиц. Ну что за проклятье, что за проклятье быть истинным художником! Другой чародей вообще поступил бы проще простого: прокрался бы, вскрыл дверь, взбежал по лестнице, закинул на плечо, утащил – и дело с концом! И неважно, какая там будет погода, как будет падать свет и все прочее.
Но это ведь неправильная кража! Плохая! Никого, тем более девицу, на которую возлагаешь громадные надежды, так красть нельзя. Так кража в преступление превращается, а должна – в приключение. Удивительно, несколько букв всего отличается, а разница – качественная!
Ив усмехнулся, оглядел почти пустой трактир. У одного окна усатый штабс-капитан допивал чай, у другого чинно обедало большое рыжее семейство, возле них вилась голодная кошка. Вдохновиться было нечем, некем, и Ив снова приложился к миске-чашке, где кофе осталось всего ничего. Откинул за спину волосы, опять на миг подумал о вампирском образе – и отмахнулся.
Вспомнил еще кое-что: Дракулу остальные персонажи не жаловали, мало кто горел желанием быть им похищенным, почти все порывались всадить ему осиновый кол в какое-нибудь интересное место… что, если и Шура так? Не колом, конечно, проткнет того, кто к ней ворвется, а просто будет сопротивляться, громко визжать или наоборот, надменно заявит:
«Нет уж, спасибо, дудки. Не надо в вашу безмозглую столицу меня тащить, мне и тут хорошо!»
Что тогда? Ну, можно, конечно, похитить на свой страх и риск, хотя лучше не надо. Тогда свести все к смеху и просто сказать: «Ну ладно, поймали, я приехал просто чтоб сказать, как мне понравилась ваша шутка с кошкой, я теперь ваш поклонник, шутите еще!» А что она? А он что?
Ив допил кофе – и осознал, что улыбается все шире. Фантазия резвится молодой ланью, встреча с таинственной Шурой Москвиной представляется спектаклем то в одних красках, то в других, то в одном жанре, то в другом. И так или иначе… это его будоражит. Как не будоражила давно ни одна постановка в Александринке. Пора себе признаться, его авантюра – тоже в какой-то мере побег, а не просто проветривание головы. Кто знает? Может, это он – девица в башне, без устали воспитываемая Алхимиком и обществом. Кто знает? Может, это он сбрасывает Шуре великолепную косу… ну хорошо, косы нет! И кто знает…
Ив поднялся из-за стола, в последний раз рассеянно пробежался пальцами по миске-чашке, зацепился взглядом за золотые листья на окантовке и, на ходу надевая широкополую шляпу, поспешил на улицу. Застоявшиеся лошади встретили его нетерпеливым ржанием и стуком копыт. Будь у Ива копыта – он бы, может, тоже постучал. Перо со шляпы пощекотало нос. Ив чихнул.
Да. Он понятия не имеет, как именно сложится встреча с барышней. И что дальше.
Но он любит экспромты. И что-то подсказывает, что именно экспромт она оценит благосклоннее всего и точно согласится быть украденной.
В конце концов, кто не мечтает, чтобы красиво и неожиданно украл его именно Гений Ив?
1 Мгновенный порыв (фр.)
Продолжить чтение