Дело о похищенном гербе

Ночь длинных теней

Ночь опустилась на Петербург внезапно, словно черная бархатная завеса, сброшенная с небес невидимой рукой. Зима в этом году выдалась лютая, такая, что старожилы лишь кряхтели, поплотнее запахиваясь в тулупы, и поминали всуе то шведа, то самого царя-преобразователя, что возвел столицу на гибельных болотах, наперекор самой природе. Ветер, родившийся где-то над студеными водами Балтики, беспрепятственно гулял по прямым, как стрелы, проспектам, завывая в печных трубах и швыряя в замерзшие оконные стекла пригоршни колючего, сухого снега. Нева давно уже спала под толстым ледяным панцирем, и лишь черные проруби, точно незаживающие раны, напоминали о том, что под этой белой пустыней все еще течет темная, могучая вода. Город замер, притих, скованный морозом. Редкие масляные фонари, расставленные по воле градоначальников, давали тусклый, неверный свет, выхватывая из мглы то угол дома, то пролетевшие мимо полозья саней, то одинокую фигуру ночного сторожа, чей тоскливый крик «Слу-у-ушай!» тонул в вое метели.

На Английской набережной, где выстроились в ряд самые богатые и знатные особняки империи, тишина была особенно густой, почти осязаемой. Здесь, в каменных дворцах, укрытых от непогоды двойными рамами и тяжелыми портьерами, жизнь текла по своим, особым законам, невидимая для простого люда. За освещенными окнами слышался смех, звенели бокалы, шуршали шелка, плелись интриги, решались судьбы. Но снаружи царила лишь безмолвная белая мгла.

Особняк князей Орловых, один из самых пышных на набережной, казался уснувшим. Лишь в нескольких окнах второго этажа еще теплился мягкий свет свечей, но и он скоро должен был погаснуть. Весь дом, отданный во власть ночи, казался неприступной крепостью, охраняемой не столько чугунной оградой с фамильными вензелями, сколько самим именем его владельца – старого князя Петра Кирилловича Орлова, человека гордого, властного и близкого ко двору.

Именно поэтому появление тени у боковой калитки, ведущей в сад, было чем-то невозможным, нарушающим весь установленный порядок вещей. Тень отделилась от глубокой арки соседнего дома, скользнула через узкий проулок и замерла у самой ограды. На ней не было ничего примечательного, что могло бы выдать ее в этом сумрачном мире – темный длинный плащ, низко надвинутая на глаза треуголка. Несколько мгновений она стояла неподвижно, сливаясь с узором кованых прутьев, прислушиваясь к ночным звукам. Но слышен был лишь неумолчный плач ветра. Затем последовало короткое, едва заметное движение. В руке тени блеснул металл, раздался тихий, сухой щелчок, больше похожий на хруст ветки под ногой, и калитка, всегда запертая на тяжелый засов изнутри, подалась, открывая проход в заснеженный сад.

Движения незваного гостя были выверены и точны, лишены всякой суеты. Он не шел – он плыл над снегом, почти не оставляя следов, держась в тени старых лип, чьи обледеневшие ветви скрипели на ветру, словно старческие кости. Дом встретил его молчанием. Ни лая собак, ни окрика сторожа. Все было продумано. Он подошел к невысокой террасе, ведущей в библиотеку. Огромные, от пола до потолка, французские окна были темны и непроницаемы. Но и здесь не возникло заминки. Тень достала из-за пазухи тонкий кожаный сверток, развернула его. В слабом свете, отраженном от снега, мелькнул набор странных, изогнутых инструментов из вороненой стали. Несколько минут тонкой, почти ювелирной работы, и одна из массивных створок окна беззвучно отошла в сторону, впуская внутрь порыв ледяного ветра и несколько снежинок, закружившихся в темноте комнаты, словно заблудившиеся мотыльки.

Внутри особняка было тепло и тихо. Воздух был густым, пропитанным запахами воска, старой кожи книжных переплетов и едва уловимым ароматом сандала, которым старый князь любил курить в своем кабинете. Незнакомец замер, давая глазам привыкнуть к темноте. Он знал этот дом, или, по крайней мере, тот, кто его послал, знал его досконально. Он не зажигал огня. Его вели память и расчет. Минуя ряды книжных шкафов, похожих на уснувших великанов, он бесшумно скользнул по паркету, покрытому толстым персидским ковром, к массивной дубовой двери. Она была не заперта. В этом доме не привыкли запираться изнутри, полагаясь на внешнюю охрану и неприкосновенность своего статуса.

За дверью начиналась длинная галерея, увешанная портретами предков. Из позолоченных рам на ночного гостя взирали суровые, напудренные лица воевод, вельмож и статских советников. Их глаза, написанные искусными мастерами, казалось, следили за каждым его шагом, но тень не обращала на них внимания. Ее путь лежал дальше, в самое сердце дома – кабинет князя Петра Кирилловича.

Дверь кабинета, обитая тисненой кожей, также поддалась без малейшего скрипа. Здесь было еще теплее. В огромном камине, отделанном мрамором, еще тлели угли, отбрасывая на стены и потолок слабые, трепещущие отсветы. Именно этот тусклый багровый свет и был нужен вору. Он огляделся. Все было на своих местах: массивный письменный стол, заваленный бумагами, тяжелые кресла, глобус в углу, коллекция оружия на стене. Обычный вор пришел бы в восторг от такого обилия ценных вещей: серебряный чернильный прибор, золотые часы-луковица на столе, инкрустированная перламутром шкатулка. Но пришедшего все это не интересовало. Его взгляд был прикован к каминной полке.

Там, между двумя бронзовыми канделябрами, стояла вещь, ради которой он проделал этот рискованный путь. Это был фамильный герб Орловых, отлитый из чистого серебра, массивный, весом не менее десяти фунтов. Древняя работа, передававшаяся из поколения в поколение. Щит, разделенный на четыре части, с изображением орлов и львов, увенчанный княжеской короной. Он был не просто украшением. Для старого князя это был символ чести, незыблемости рода, самой сути его аристократической гордыни.

Незнакомец подошел к камину. На мгновение его фигура четко обрисовалась на фоне тлеющих углей. Высокий, худощавый, но в движениях чувствовалась скрытая сила. Он не стал сразу хватать герб. Вместо этого он достал из кармана плаща большой кусок плотной темной ткани, скорее всего, сукна, и расстелил его на ковре перед камином. Лишь после этого он осторожно, двумя руками, снял тяжелую серебряную реликвию с полки. Он действовал без спешки, словно совершал некий ритуал. Поставив герб на сукно, он аккуратно завернул его, слой за слоем, так, чтобы ни один металлический край не мог случайно звякнуть или поцарапать паркет. Получившийся сверток был тяжелым, но удобным для переноски.

Он не стал осматривать ничего более. Его задача была выполнена. С тяжелым свертком под мышкой он так же бесшумно двинулся в обратный путь. Мимо осуждающих взглядов на портретах, через темную библиотеку, к окну, оставленному приоткрытым. Еще один миг – и он снова оказался в заснеженном саду. Холодный ветер ударил в лицо, но, казалось, лишь придал ему бодрости. Он аккуратно притворил за собой створку окна, не оставив никаких видимых следов взлома. Так же, тенью, он пересек сад, выскользнул за калитку и растворился в метели, словно его никогда и не было.

Ночь продолжала свой безмолвный бег. Ветер все так же завывал в трубах, и снег густым саваном укрывал крыши и улицы Петербурга. В роскошном особняке на Английской набережной ничего не изменилось. По-прежнему горел свет в нескольких окнах, и дом, казалось, спал глубоким, безмятежным сном, не ведая о нанесенном ему оскорблении.

Утро пришло нехотя, серое и мглистое. Рассвет едва пробивался сквозь низкие, тяжелые тучи, окрашивая снег в унылые свинцовые тона. Первым, как и всегда, проснулся старый камердинер князя, Григорий. Седой, высохший старик, служивший в доме Орловых еще со времен отца нынешнего владельца, он двигался по дому с привычной, отработанной десятилетиями точностью. Проверить топку печей, отдать распоряжения на кухню, приготовить утренний туалет для его сиятельства.

Войдя в кабинет, чтобы разжечь камин и приготовить все к приходу хозяина, Григорий сразу почувствовал неладное. Нечто неуловимое, какая-то неправильность в привычном порядке вещей. Он огляделся. Все, казалось, было на своих местах. Но затем его взгляд упал на каминную полку. И сердце старика ухнуло куда-то вниз, в стоптанные башмаки. Место между канделябрами было пусто. Пусто и сиротливо.

Григорий несколько раз моргнул, протер глаза костлявой рукой. Он подумал, что, может быть, князь вчера вечером сам убрал герб куда-нибудь в сейф. Но Петр Кириллович никогда так не делал. Герб был его гордостью, он должен был стоять на своем месте, на виду у всех, как вечный укор менее знатным и как символ собственного величия. Старик подошел ближе, коснулся пальцем бархатной скатерти на полке. Пыли не было, но сама пустота кричала о пропаже. Холодный пот выступил у него на лбу. Он понял, что случилось нечто ужасное.

Забыв про всякий этикет, он бросился из кабинета и, тяжело дыша, взбежал по парадной лестнице в спальню князя. Он ворвался без стука, нарушая все мыслимые правила.

– Ваше сиятельство! Беда! Украли!

Князь Петр Кириллович Орлов, еще нежившийся в постели под пуховым одеялом, рывком сел. Его лицо, обычно исполненное аристократического спокойствия, исказилось гневом.

– Ты в своем уме, старый дурак? Что украли? Кто посмел?!

– Герб, ваше сиятельство! Фамильный герб! С камина… Пропал!

Через несколько минут весь дом стоял на ногах. Слуги испуганно жались по углам, не понимая, что происходит. Князь, наспех накинув шелковый халат, метался по кабинету, как раненый лев в клетке. Его лицо побагровело, седые волосы растрепались.

– Найти! Обыскать всех! Перевернуть весь дом! Это кто-то из своих! Никто чужой не мог войти! – ревел он, потрясая кулаками.

На шум в кабинет вошли его дети – сын Дмитрий и дочь Анна. Дмитрий, молодой повеса лет двадцати пяти, был бледен и выглядел испуганным. Его глаза бегали, избегая встречаться с яростным взглядом отца. Он теребил манжету своей ночной рубашки и что-то бормотал о том, что это, должно быть, недоразумение.

Анна Петровна, напротив, была спокойна. Холодная, строгая красота ее лица, казалось, была высечена из мрамора. Она стояла у двери, плотно сжав губы, и ее темные глаза внимательно и как-то отстраненно следили за мечущимся отцом и нервничающим братом.

– Отец, успокойтесь, – произнесла она ровным, мелодичным голосом, в котором, однако, звенела сталь. – Криком делу не поможешь. Нужно вызвать полицию.

– Полицию?! – взвился князь. – Ты предлагаешь мне, князю Орлову, впустить в свой дом этих ищеек, этих писарей в грязных мундирах? Чтобы они тут все обнюхивали и допрашивали мою челядь? Чтобы завтра весь Петербург потешался над тем, что Орловых обокрали, как каких-нибудь купчишек? Никогда! Я пошлю нарочного к самому градоначальнику! Я потребую лучшего!

Он подскочил к столу, смахнул на пол какие-то бумаги и, схватив перо, начал быстро писать, разбрызгивая чернила. Анна лишь тяжело вздохнула и перевела взгляд на брата. Дмитрий вздрогнул под ее пристальным взором и отвел глаза.

Полицмейстер Аркадий Федорович Лыков ненавидел утро. Особенно такое – темное, морозное, когда вылезать из-под теплого одеяла в своей скромной казенной квартире на Гороховой улице казалось пыткой, сравнимой с восхождением на плаху. За окном выла вьюга, а в маленькой комнатке, служившей ему и спальней, и кабинетом, пахло остывшим чаем и табаком. Он сидел за своим столом, заваленным донесениями, жалобами и рапортами, и пытался сосредоточиться на деле о пьяной драке между двумя извозчиками на Сенной площади. Дело было пустяковое, но требовало бумажной волокиты, которую Лыков презирал всей душой.

Ему было под пятьдесят, но выглядел он старше. Усталость, казалось, навсегда поселилась в глубоких морщинах у глаз и в уголках рта. Он не был дворянином по рождению, а происходил из служивых людей, и свой чин полицмейстера выслужил не интригами и протекцией, а умом, упорством и редкой для его ремесла честностью. Он знал Петербург как свои пять пальцев – от роскошных дворцовых залов до грязных, зловонных притонов на окраинах. Он видел все: и блеск, и нищету, и лицемерие высшего света, и отчаяние простого люда. И этот опыт лишил его всяких иллюзий. Он был циничен, но не жесток, прагматичен, но в глубине души все еще верил в некое подобие справедливости, хотя и понимал, что справедливость – товар редкий и дорогой.

В дверь робко постучали.

– Войдите.

На пороге появился его помощник, молодой прапорщик Василий Зайцев. Румяный, пышущий здоровьем и энтузиазмом, он был полной противоположностью своему начальнику. Зайцев боготворил Лыкова и верил в непогрешимость закона и неминуемое торжество добра над злом. Лыков смотрел на его юношеский пыл с плохо скрываемой иронией, но в то же время ценил его исполнительность и преданность.

– Аркадий Федорович, вас срочно требует к себе его превосходительство, обер-полицмейстер, – выпалил Зайцев, едва переведя дух. – Срочное и важное дело! Кажется, государственной важности!

Лыков медленно поднял голову от бумаг. В глазах его не было и тени интереса.

– Государственной важности, говоришь, Василий? Опять у какой-нибудь фрейлины пудель пропал или купец третьей гильдии на соседа жалуется, что тот ему вид на помойку загораживает?

– Никак нет, Аркадий Федорович! Дело, говорят, у самих князей Орловых на Английской набережной. Дерзкая кража! Сам князь бумагу градоначальнику прислал, тот в ярости, требует найти вора немедля!

При упоминании имени Орловых Лыков поморщился, как от зубной боли. Вот уж кого он недолюбливал особенно сильно. Старый князь был воплощением всего того, что полицмейстер презирал: спеси, пустого высокомерия и уверенности, что весь мир существует лишь для того, чтобы ублажать его прихоти.

– Орловы… – протянул он, вставая и разминая затекшую спину. – Ну, значит, день пропал. Собирайся, Василий. Поедем смотреть на очередную аристократическую истерику. И захвати с собой побольше терпения. В доме Орловых оно нам понадобится больше, чем пистолет.

Их сани, запряженные одной крепкой лошадкой, с трудом пробивались по заснеженным улицам. Ветер бросал в лицо ледяную крупу, и Зайцев то и дело утирал мокрое лицо рукавом шинели. Лыков же сидел невозмутимо, закутавшись в воротник и спрятав руки в рукава. Он молча смотрел на проплывавшие мимо дома, на редких прохожих, спешивших по своим делам, и думал. Он думал о том, что кража в доме такого человека, как Орлов, – это не просто уголовное преступление. Это всегда политика. Это всегда подводные течения, интриги, скрытые мотивы. Простая кража не заставила бы старого князя поднимать на ноги всю городскую полицию. Значит, украли нечто большее, чем просто ценную вещь.

Особняк Орловых встретил их гнетущей тишиной. У ворот их уже ждал дворецкий, чопорный и надменный, который смерил скромный экипаж полицмейстера презрительным взглядом. Их провели в огромный холодный холл, где пахло воском и тревогой. Слуги, попадавшиеся им навстречу, шарахались к стенам и опускали глаза.

Князь Орлов принял их в своем кабинете. Он уже успел одеться и теперь сидел в кресле у камина, но вид у него был все такой же взъерошенный и злой. Он даже не предложил им сесть.

– Полицмейстер Лыков? – процедил он сквозь зубы. – Мне сказали, вы лучший. Надеюсь, это не очередное преувеличение. В моем доме совершено неслыханное преступление! Оскорбление, которое не может быть смыто ничем, кроме крови вора!

Лыков спокойно выдержал его взгляд.

– Опишите, что произошло, ваше сиятельство.

– Что произошло?! – снова взорвался князь. – Ночью, как тать, в мой дом проник негодяй и похитил самое святое, что у нас есть! Фамильный герб! Реликвию, которую мои предки хранили веками!

Лыков медленно обвел кабинет взглядом. Роскошь, богатство, но все какое-то безжизненное, музейное. Его взгляд остановился на пустом месте на каминной полке.

– Кроме герба что-нибудь еще пропало? Деньги, драгоценности?

– Ничего! – отрезал князь. – Этот мерзавец взял только герб. Это доказывает, что целью было не обогащение, а именно оскорбление моего рода! Это чей-то заказ! Интрига! Я знаю, у меня много врагов!

Лыков кивнул, словно соглашаясь, хотя думал совсем о другом. Вор, который берет только одну, пусть и ценную, но громоздкую и трудно реализуемую вещь, игнорируя все остальное, – это действительно странно. Это не почерк обычного грабителя.

– Кто обнаружил пропажу?

– Мой камердинер, Григорий. Утром.

– Окна, двери… Есть ли следы взлома?

– Нет! В этом-то и вся низость! Я уверен, вору помог кто-то из прислуги! Предатель в моем собственном доме! Я хочу, чтобы вы допросили каждого! С пристрастием!

Лыков перевел взгляд на детей князя, которые все это время молча стояли у стены.

– Ваше сиятельство, могу я задать несколько вопросов вашему сыну и дочери?

Князь махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. Лыков подошел к молодым людям. Зайцев скромно встал позади, достав из-за пазухи записную книжку и карандаш, готовый фиксировать каждое слово.

– Дмитрий Петрович, – обратился Лыков к молодому человеку, глядя ему прямо в глаза. – У вас есть какие-либо соображения, кто мог совершить это? Возможно, у вас были недоброжелатели? Карточные долги?

Дмитрий вздрогнул и еще больше побледнел.

– Что вы себе позволяете? Какие долги? Я… я ничего не знаю. Это какой-то бродяга, наверное…

Он говорил слишком быстро, и его ответ прозвучал неубедительно. Лыков отметил это про себя. Затем он повернулся к Анне.

– Анна Петровна? А вы что думаете?

Девушка подняла на него свои темные, умные глаза. Ее взгляд был холодным, но внимательным. Она, в отличие от брата, не отводила глаз.

– Я думаю, полицмейстер, что вы задаете правильные вопросы, – сказала она тихо, но отчетливо. – Это не был обычный вор. Он знал, куда идти и что брать. И он знал, как войти и выйти незамеченным. Я бы на вашем месте обратила внимание не на крики, а на тишину. В нашем доме этой ночью было слишком тихо.

Лыков впервые за утро почувствовал укол настоящего интереса. Эта девушка была не так проста. Она наблюдала. И она что-то знала или, по крайней мере, догадывалась.

– Благодарю вас, сударыня. Ваше сиятельство, – снова обратился он к князю, – мне необходимо осмотреть кабинет и прилегающие комнаты. И поговорить с вашей прислугой. Одним.

Князь недовольно фыркнул, но спорить не стал. Он вышел из кабинета, бросив на прощание:

– Если к вечеру вор не будет найден, я буду жаловаться самой государыне!

Когда за ним закрылась дверь, Лыков позволил себе устало вздохнуть.

– Ну что ж, Василий, приступим. Осмотри все с пристрастием. Ищи то, чего быть не должно, и обращай внимание на то, чего не хватает.

Пока Зайцев, полный рвения, начал ползать по ковру и заглядывать под мебель, Лыков подошел к окну, выходящему в сад. Он внимательно осмотрел массивные шпингалеты. Ни царапины. Все было на месте. Он вгляделся в заснеженный сад. Свежий снег, выпавший под утро, уже успел скрыть все возможные следы. Но что-то в расположении сугробов у террасы показалось ему странным. Снег там был чуть более рыхлый, словно его потревожили несколько часов назад.

Затем он вернулся к камину. Встал на то самое место, где утром стоял камердинер, и посмотрел на пустую полку. Он попытался представить себе ночного вора. Человека, который рисковал всем ради этой громоздкой серебряной штуковины. Зачем? Чтобы оскорбить князя? Мелкая месть. Чтобы продать? Трудно и опасно. Серебро такого качества и такой работы сразу привлечет внимание. Значит, дело не в самом гербе, а в том, что он символизирует. Или… или в том, что он мог скрывать.

Лыков подозвал Зайцева.

– Василий, допроси слуг. Всех по очереди. Не дави, просто слушай. Кто что видел, кто что слышал. Кто с кем в ссоре, у кого долги, кто вчера поздно вернулся. Меня интересуют любые мелочи. А я пока еще здесь осмотрюсь.

Оставшись один, полицмейстер погрузился в ту особую сосредоточенность, которая и делала его лучшим в своем деле. Он перестал быть просто человеком в полицейском мундире. Он стал глазом, ухом, разумом, который впитывал в себя атмосферу места преступления. Он мысленно прошел путем вора. Калитка, сад, окно… Почему окно в библиотеке? Оно хуже всего просматривается с улицы. Значит, вор знал это. Он прошел по галерее с портретами, не испугавшись теней. Вошел в кабинет. Взял только герб. Почему?

Лыков снова подошел к каминной полке. Он провел пальцем по бархату. Ничего. Затем его взгляд упал на пол, на край персидского ковра. Там, почти невидимая в густом ворсе, лежала крошечная, не больше ногтя, серебряная чешуйка. Похожая на те, что остаются после работы гравера. Или… или если от старой серебряной вещи при неаккуратном обращении откололся микроскопический кусочек. Он осторожно поднял ее и зажал в ладони. Это была первая и единственная улика.

Через час вернулся Зайцев, расстроенный и растерянный.

– Ничего, Аркадий Федорович. Совсем ничего. Все как один твердят, что спали, ничего не слышали. Ночью была метель, ветер выл, ничего и не услышишь. Сторож клянется, что всю ночь был на посту и обошел дом трижды, ничего подозрительного не видел. Все боятся князя, как огня, и врут, глядя в глаза.

Лыков хмыкнул.

– Они не врут, Василий. Они говорят правду, какой они ее видят. Они действительно ничего не слышали и не видели. Потому что вор был профессионалом. Он не оставил следов для них. Но он оставил их для нас.

Он показал Зайцеву крошечную серебряную чешуйку.

– Это не просто кража, Василий. Анна Петровна права. Здесь нужно искать не вора, а мотив. Кто мог желать не просто обокрасть, а унизить князя Орлова? Или кто мог знать, что этот герб – не просто кусок серебра?

Они вышли из особняка на морозный воздух. Метель улеглась, и над городом проглянуло низкое зимнее солнце. Его косые лучи ложились на заснеженную набережную, отбрасывая от зданий и редких деревьев длинные, иссиня-черные тени.

– Что будем делать, Аркадий Федорович? – спросил Зайцев, с надеждой глядя на начальника.

Лыков на мгновение остановился, глядя на эти тени. Они ползли по снегу, искажая привычные очертания, скрывая одно и подчеркивая другое. Они жили своей, тайной жизнью.

– Для начала, Василий, мы забудем о том, что это была обычная кража. Мы будем считать, что у нас ничего не украли, а лишь оставили послание. И наша задача – прочитать его. Поезжай в архив, подними все дела, связанные с родом Орловых за последние лет двадцать. Ссоры, тяжбы, дуэли, политические скандалы. Все, что может дать нам врага. А я… я пройдусь по городу. Послушаю, о чем шепчутся в трактирах и цирюльнях. Иногда там можно узнать больше, чем на допросе с пристрастием.

Он посмотрел на величественный фасад особняка, на герб над парадным входом, точно такой же, как тот, что был похищен. И ему вдруг стало совершенно ясно, что эта ночь, бросившая на дом Орловых свою тень, была лишь началом. Длинные тени расползались от этого дела по всему Петербургу, и никто, даже он, Аркадий Лыков, пока не мог предположить, в какие темные и опасные уголки имперской столицы они его приведут. Ночь длинных теней только начиналась.

Холодный след на Невском

Сани скрипели, прокладывая в нетронутом утреннем снегу две глубокие борозды, похожие на шрамы. Воздух был так холоден, что, казалось, замерзал в легких, обжигая изнутри колкой ледяной пылью. Аркадий Федорович Лыков сидел, плотнее закутавшись в тяжелую медвежью доху, и безучастно смотрел на проплывающие мимо однообразные фасады домов Гороховой улицы. Петербург только начинал просыпаться. Из труб лениво тянулись к свинцовому небу дымки, где-то вдалеке лаяла собака, да глухо ухал молот в кузнице. Город еще не обрел своего дневного гомона, своей суетливой и часто бестолковой жизни, и в этой утренней тишине, нарушаемой лишь скрипом полозьев да фырканьем лошади, было нечто первозданное и чистое. Но чистота эта была обманчива, Лыков знал это лучше многих. Под тонким слоем свежевыпавшего снега скрывалась грязь, замерзшая в камень, а под внешней благочинностью столицы таились пороки, интриги и преступления, которые не замерзали даже в самый лютый мороз.

Рядом с ним, нахохлившись, сидел прапорщик Зайцев. Его молодое, румяное от мороза лицо выражало смесь нетерпения и благоговейного трепета. Для него вызов в особняк самих князей Орловых был событием из ряда вон выходящим, почти прикосновением к истории. Для Лыкова же это была лишь очередная головная боль, приправленная аристократической спесью и пустыми хлопотами.

– Неужто правда, Аркадий Федорович, фамильный герб? – нарушил молчание Зайцев, его голос был приглушен меховым воротником. – Вещь, поди, старинная, цены немалой.

– Цены, Василий, немалой здесь лишь княжеская гордость, – не поворачивая головы, ответил Лыков. – А герб… герб – это железяка. Тяжелая, неудобная для вора железяка. Обычный тать позарился бы на серебряные подсвечники, на часы с репетиром, на табакерку золотую. А тут – герб. Это не кража, Василий, это послание. И нам с тобой предстоит его прочесть, хотя написано оно, скорее всего, на языке, которого мы не знаем.

Они выехали на набережную Мойки, и пейзаж стал меняться. Скромные дома уступили место каменным дворцам, глядящим на замерзшую реку своими бесчисленными окнами. Архитектура здесь была строже, величественнее, холоднее. Каждый особняк словно заявлял о своем превосходстве над соседями. Сани свернули на Английскую набережную, и здесь это чувство высокомерия достигло своего апогея. Дворцы стояли сплошной стеной, неприступные, как крепости, отделенные от остального мира чугунными решетками оград с затейливыми вензелями.

Особняк Орловых был одним из самых пышных. Огромный, в три этажа, с колоннами и лепниной, он давил своей массой, подавлял всякого, кто приближался к его парадному входу. Даже сейчас, в сером утреннем свете, под слоем снега, он выглядел грозно и надменно. У ворот их уже ждал дворецкий в ливрее, чье лицо было столь же холодным и непроницаемым, как фасад дома, которому он служил. Он смерил их скромный выезд таким взглядом, будто они приехали на телеге с навозом, но, признав в Лыкове представителя власти, нехотя поклонился и велел отворить ворота.

Внутри, в огромном холле, отделанном мрамором и увешанном гобеленами, царила гнетущая тишина. Воздух был холодным, пахло воском, пылью и чем-то еще – тревогой. Слуги, попадавшиеся им навстречу, жались к стенам, опускали глаза и спешили скрыться, словно тени. Казалось, невидимая рука страха прошлась по всему дому, коснувшись каждого его обитателя. Лыкова и Зайцева провели по широкой лестнице, ступени которой были устланы алым ковром, в кабинет хозяина.

Князь Петр Кириллович Орлов, высокий, иссохший старик с лицом хищной птицы, встретил их стоя у камина. Он уже был одет в домашний бархатный халат, но его седые волосы были в беспорядке, а в горящих глазах метался гнев. Он не предложил им сесть, не удостоил даже кивка.

– Полицмейстер Лыков? – его голос был скрипучим, привыкшим повелевать. – Мне доложили, что вы лучший в своем деле. Надеюсь, это не очередное придворное преувеличение. В моем доме совершено неслыханное! Попрана честь моего рода! Оскорбление, которое может быть смыто только кровью!

Лыков молча снял перчатки, расстегнул доху. Он не любил, когда на него кричали, особенно по утрам, но многолетний опыт научил его не обращать внимания на форму, вникая лишь в суть.

– Опишите, что произошло, ваше сиятельство, – его голос прозвучал спокойно и буднично, что еще больше разозлило князя.

– Что произошло?! – взвился тот. – Ночью, как последний разбойник, в мой дом, в дом князя Орлова, проник негодяй и похитил самое святое, что хранит наша семья! Фамильный герб! Реликвию, которую мои предки привезли еще из Литвы!

Лыков медленно обвел кабинет взглядом. Роскошный, но неуютный. Книжные шкафы из темного дуба до самого потолка, тяжелый письменный стол, заваленный бумагами, глобус в углу, коллекция турецких ятаганов на стене. Взгляд его остановился на каминной полке. Между двумя массивными бронзовыми канделябрами зияла пустота на бархатной скатерти. Именно эта пустота и была сейчас центром всего дома, источником разлитой в воздухе тревоги.

– Кроме герба что-нибудь еще пропало? Деньги, драгоценности, бумаги со стола? – спросил Лыков.

– Ничего! – отрезал князь. – Этот мерзавец взял только герб. И это доказывает, что целью его было не обогащение, а именно оскорбление! Это чей-то заказ! Интрига! Я знаю, у меня много врагов! Они завидуют моему положению, моей близости к трону!

Лыков про себя отметил, что князь, похоже, врагов себе действительно нажил немало, и характер у него для этого самый подходящий.

– Кто обнаружил пропажу?

– Мой камердинер, Григорий. Рано утром. Он пришел разжечь камин.

– Окна, двери… Есть ли следы взлома?

– Нет! В этом-то и вся низость! Я уверен, вору помог кто-то из прислуги! Предатель в моем собственном доме! Я хочу, чтобы вы допросили каждого! С пристрастием! – князь ударил костлявым кулаком по мраморной полке.

– Непременно, ваше сиятельство, – кивнул Лыков. Он перевел взгляд на детей князя, которые все это время молчали, стоя у стены, словно две статуи. Дмитрий, молодой повеса с красивым, но слабым лицом, был бледен и то и дело облизывал пересохшие губы. Он не смотрел ни на отца, ни на полицмейстера, его взгляд блуждал по узору ковра. Анна Петровна, напротив, стояла прямо, сложив руки, и смотрела на Лыкова в упор. Ее темные глаза были холодны, но в них читался не страх, а напряженное внимание. Она была из тех, кто наблюдает и делает выводы.

– Ваше сиятельство, могу я задать несколько вопросов вашему сыну и дочери?

Князь махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. Лыков подошел к молодым людям. Зайцев, как тень, встал позади, достав из-за пазухи записную книжку и огрызок карандаша, готовый фиксировать каждое слово.

– Дмитрий Петрович, – обратился Лыков к молодому человеку, глядя ему прямо в глаза. – У вас есть какие-либо соображения, кто мог совершить это? Возможно, у вас были недоброжелатели? Карточные долги?

При последнем вопросе Дмитрий вздрогнул так, словно его ударили. Краска бросилась ему в лицо, а потом так же быстро отхлынула, оставив его мертвенно-бледным.

– Что вы себе позволяете? Какие долги? Я… я ничего не знаю. Это какой-то бродяга, наверное… – он говорил слишком быстро, сбивчиво, и его ответ прозвучал донельзя неубедительно. Лыков отметил это про себя, но не стал давить. Вместо этого он повернулся к Анне.

– Анна Петровна? А вы что думаете?

Девушка не отвела глаз. Ее взгляд был как зимняя вода – темный, глубокий и холодный.

– Я думаю, полицмейстер, что вы задаете правильные вопросы, – сказала она тихо, но отчетливо, и в ее голосе звенела сталь. – Это не был обычный вор. Он знал, куда идти и что брать. И он знал, как войти и выйти незамеченным. Я бы на вашем месте обратила внимание не на крики, а на тишину. В нашем доме этой ночью было слишком тихо. Ни лая собак, ни скрипа половиц, ни окрика сторожа. Абсолютная тишина.

Лыков впервые за утро почувствовал укол настоящего интереса. Эта девушка была умна и наблюдательна. Она не просто повторяла очевидное, она давала ему направление для мысли. «Слишком тихо». Это означало либо невероятное мастерство вора, либо содействие изнутри. Либо и то, и другое.

– Благодарю вас, сударыня. Ваше сиятельство, – снова обратился он к князю, – мне необходимо осмотреть кабинет и прилегающие комнаты. И поговорить с вашей прислугой. Одним.

Князь недовольно фыркнул, но спорить не стал. Его гнев, похоже, немного поутих, сменившись властной усталостью. Он вышел из кабинета, бросив на прощание:

– Если к вечеру вор не будет найден, я буду жаловаться самой государыне!

Когда за ним закрылась тяжелая дубовая дверь, Лыков позволил себе устало вздохнуть и потер переносицу.

– Ну что ж, Василий, приступим. Осмотри все с пристрастием. Ищи то, чего быть не должно, и обращай внимание на то, чего не хватает. А я пока подумаю.

Пока Зайцев, полный рвения, опустился на колени, изучая ворс персидского ковра, и заглядывал под тяжелую мебель, Лыков подошел к огромному французскому окну, выходившему в сад. Он внимательно осмотрел массивные шпингалеты, запоры. Ни единой царапины, ни малейшего следа насилия. Все было заперто изнутри. Он вгляделся в заснеженный сад. Свежий снег, выпавший под утро, уже успел скрыть все возможные следы. Но что-то в расположении сугробов у невысокой террасы, ведущей из библиотеки, показалось ему странным. Снег там был чуть более рыхлый, словно его потревожили несколько часов назад, а потом ночная метель снова присыпала следы. Он мысленно прочертил путь: боковая калитка в ограде, тень старых лип, терраса библиотеки… Да, вор, скорее всего, вошел именно так. Но как он открыл окно библиотеки, не оставив следов?

Затем он вернулся к камину. Встал на то самое место, где утром стоял камердинер Григорий, и посмотрел на пустую полку. Он попытался представить себе ночного вора. Человека, который рисковал свободой, а то и жизнью, ради этой громоздкой серебряной штуковины. Зачем? Чтобы оскорбить князя? Месть – мотив сильный, но мелкий для такого профессионализма. Чтобы продать? Трудно и опасно. Серебро такого качества и такой работы сразу привлечет внимание любого ростовщика или ювелира. Значит, дело не в самом гербе как в ценности. А в том, что он символизирует. Или… или в том, что он мог скрывать. Лыков вспомнил старинные шкатулки с двойным дном, полые внутри трости, каблуки с тайниками. А что если и этот герб не так прост, как кажется?

Он снова подошел к каминной полке. Провел пальцем по бархату. Ничего. Затем его взгляд упал на пол, на самый край персидского ковра. Там, почти невидимая в густом ворсе, лежала крошечная, не больше ногтя, серебряная чешуйка. Похожая на те, что остаются после работы гравера, или если от старой серебряной вещи при неаккуратном обращении откололся микроскопический кусочек. Он осторожно поднял ее кончиками пальцев, завернул в платок и спрятал в карман. Это была первая и единственная материальная улика.

Через час вернулся Зайцев, расстроенный и растерянный.

– Ничего, Аркадий Федорович. Совсем ничего. Допросил всех, от дворецкого до судомойки. Все как один твердят, что спали, ничего не слышали. Ночью была метель, ветер выл, ничего и не услышишь. Сторож, старый солдат, клянется, что всю ночь был на посту и обошел дом трижды, ничего подозрительного не видел. Все боятся князя, как огня, и врут, глядя в глаза.

Лыков хмыкнул, разглядывая крошечную чешуйку на своей ладони.

– Они не врут, Василий. Они говорят правду, какой они ее видят. Они действительно ничего не слышали и не видели. Потому что вор был профессионалом. Он не оставил следов для них. Но он оставил их для нас. Это не просто кража, Василий. Анна Петровна права. Здесь нужно искать не вора, а мотив. Кто мог желать не просто обокрасть, а унизить князя Орлова? Или кто мог знать, что этот герб – не просто кусок серебра? Дмитрий Петрович нервничает не из-за кражи, а из-за того, что мы здесь. Он боится, что мы раскопаем что-то другое. Его долги, например.

– Так может, это он и есть? Проигрался вконец и украл реликвию, чтобы расплатиться? – с надеждой предположил Зайцев.

– Слишком просто, Василий, слишком просто, – покачал головой Лыков. – Дмитрий – мот и повеса, но не думаю, что он способен на такую тонкую работу. И потом, кому он мог продать такую заметную вещь? Нет, он скорее пешка в этой игре, чем игрок. Он что-то знает, чего-то боится, но ключ не у него. Ключ у того, кто все это задумал.

Они вышли из особняка на морозный воздух. Метель улеглась, и над городом проглянуло низкое, бессильное зимнее солнце. Его косые лучи ложились на заснеженную набережную, отбрасывая от зданий и редких деревьев длинные, иссиня-черные тени.

– Что будем делать, Аркадий Федорович? – спросил Зайцев, с надеждой глядя на начальника.

Лыков на мгновение остановился, глядя на эти тени. Они ползли по снегу, искажая привычные очертания, скрывая одно и подчеркивая другое. Они жили своей, тайной жизнью, как и весь этот город.

– Для начала, Василий, мы забудем о том, что это была обычная кража. Мы будем считать, что у нас ничего не украли, а лишь оставили послание. И наша задача – прочитать его. Поезжай в архив Полицейского приказа. Подними все дела, связанные с родом Орловых за последние лет двадцать. Ссоры, тяжбы, дуэли, политические скандалы. Все, что может дать нам врага. Любая мелочь. Кто-то подавал на князя в суд? Кого-то он разорил? С кем не поделил место при дворе? А я… я пройдусь по городу. Послушаю, о чем шепчутся в трактирах и цирюльнях. Иногда там можно узнать больше, чем на допросе с пристрастием.

Зайцев козырнул и быстрым шагом направился к саням, довольный ясным и четким поручением. Лыков же еще несколько мгновений постоял, глядя на величественный фасад особняка, на герб над парадным входом, точно такой же, как тот, что был похищен. И ему вдруг стало совершенно ясно, что эта ночь, бросившая на дом Орловых свою тень, была лишь началом. Длинные тени расползались от этого дела по всему Петербургу, и никто, даже он, Аркадий Лыков, пока не мог предположить, в какие темные и опасные уголки имперской столицы они его приведут. Холодный след вел с Английской набережной прямо на Невский проспект, в самое сердце столичной жизни, где за блеском и роскошью скрывались самые темные тайны.

Оставив Зайцева заниматься архивной пылью, Лыков не стал брать извозчика. Он пошел пешком, бесцельно, на первый взгляд, но с вполне определенной целью – раствориться в городе, стать его частью, услышать его дыхание. Он двинулся в сторону Невского проспекта, главной артерии столицы, где смешивались все сословия, где блистала роскошь и ютилась нищета, где заключались сделки и плелись заговоры. Морозный воздух был наполнен гомоном: скрипом полозьев бесчисленных саней, от богатых, крытых медвежьими полостями, до простых дровней; криками сбитеньщиков, предлагавших свой горячий товар; перезвоном колоколов с многочисленных церквей.

Лыков шел не спеша, наблюдая. Вот промчалась карета, запряженная четверкой белых лошадей, обдав прохожих снегом из-под колес. В окне на миг мелькнуло напудренное лицо какой-то знатной дамы. А вот, ежась от холода, пробежал мелкий чиновник с папкой под мышкой, его лицо было озабоченным и серым. У дверей французской кондитерской толпились офицеры в ярких мундирах, смеялись, обсуждая вчерашний бал. А рядом, у стены, стоял нищий старик в лохмотьях, протягивая посиневшую руку за милостыней, но на него никто не обращал внимания. Этот контраст был сутью Петербурга, и Лыков давно к нему привык.

Его путь лежал в кофейню «У Леграна», заведение, где собирались люди самые разные: купцы, иностранцы, чиновники средней руки и те, кто жил слухами и новостями. Здесь, за чашкой горячего шоколада и свежей газетой, можно было услышать то, о чем не писали в ведомостях. Лыков сел за столик в углу, откуда было хорошо видно весь зал, и заказал кофе. Он не вслушивался в разговоры специально, он просто ловил обрывки фраз, как рыбак ловит рыбу сетью – что-нибудь да попадется. Говорили о новой фаворитке государыни, о повышении цен на сукно, о жестоком морозе и о недавней дуэли между двумя гвардейскими поручиками из-за актрисы. Имя Орловых не упоминалось. Это было ожидаемо. Такие дела не обсуждают громко в публичных местах.

Просидев около часа и не узнав ничего полезного, Лыков расплатился и вышел. Его следующий пункт был иного рода – трактир «Яма» близ Сенной площади, место мрачное и злачное. Там собирался совсем другой люд: приказчики, мелкие торговцы, отставные солдаты и всякий сброд. Там говорили на другом языке, более грубом и прямом. Но и там он не услышал ничего, что могло бы навести его на след. Кража у самого князя Орлова была слишком дерзкой и слишком тихой, чтобы стать предметом трактирных баек. О ней еще просто не знали.

Вечерело. Короткий зимний день клонился к концу. Фонарщики уже зажигали свои тусклые масляные фонари, выхватывавшие из сгущающихся сумерек желтые круги света. Город менялся, становился таинственнее и опаснее. Лыков возвращался к себе на Гороховую, когда его нагнал запыхавшийся посыльный из Полицейского приказа.

– Ваше благородие, Аркадий Федорович! Вас его превосходительство обер-полицмейстер Татищев к себе требует! Немедля!

Лыков вздохнул. Вызов к начальству не сулил ничего хорошего. Скорее всего, старый князь уже успел нажаловаться, и теперь ему предстояла выволочка за медлительность.

Кабинет обер-полицмейстера подавлял своими размерами и строгостью. Сам Татищев, тучный мужчина с багровым лицом и тяжелым взглядом, сидел за огромным столом, уставленным идеальным порядком.

– Ну-с, Лыков, – прогремел он, не предложив сесть. – Докладывайте. Князь Орлов рвет и мечет. Утверждает, что вы бездействуете. Оскорбляете его детей подозрениями и не проявляете должного рвения.

– Ведется следствие, ваше превосходительство, – спокойно ответил Лыков. – Осмотрено место происшествия, допрошены свидетели. Дело не так просто, как кажется на первый взгляд. Это не работа обычного вора.

– Мне не нужны ваши умозаключения, Лыков! Мне нужен результат! – Татищев стукнул кулаком по столу. – Государыня обеспокоена. Князь Орлов – лицо, приближенное. Любое происшествие в его доме бросает тень на всех нас, на полицию, которая не может обеспечить покой даже для первых людей империи! Чтобы к утру у тебя были хоть какие-то зацепки! А сегодня вечером ты отправляешься в Зимний дворец.

Лыков удивленно поднял бровь.

– В Зимний дворец, ваше превосходительство?

– Именно. Сегодня малый прием. Будет весь двор. И Орловы будут там, представь себе. Князь хочет показать, что его не сломить. А ты будешь там, чтобы наблюдать. Мне нужно, чтобы ты посмотрел, как они себя ведут, кто к ним подходит, кто от них шарахается. Иногда в сиянии бальных зал можно увидеть больше, чем в темном переулке. Понял? Свободен.

Лыков молча поклонился и вышел. Перспектива провести вечер среди напудренных париков и шуршащих фижм его не радовала. Он ненавидел высший свет за его лицемерие, пустую болтовню и фальшивые улыбки. Но приказ есть приказ. И, как ни странно, в словах Татищева был резон. Люди расслабляются в привычной обстановке, теряют бдительность. Возможно, он действительно что-то увидит.

Зимний дворец сиял тысячами огней, бросая отблески на замерзшую Неву. Бесконечная вереница карет подъезжала к главному входу, из них выпархивали дамы в шелках и мехах и кавалеры в расшитых золотом мундирах. Воздух, несмотря на мороз, был наполнен ароматами духов, звуками музыки, доносившимися из открываемых дверей, и гомоном сотен голосов.

Лыков, одетый в свой лучший, но все равно скромный по здешним меркам мундир, чувствовал себя вороной в павлиньей стае. Он не пошел в главный зал, а остался в галерее, откуда открывался хороший вид на прибывающих гостей. Он был здесь не для танцев и светских бесед. Он был на работе.

Вскоре он увидел Орловых. Старый князь шел прямо, гордо вскинув голову, его лицо было маской ледяного презрения ко всему окружающему. Он отвечал на поклоны короткими кивками, давая понять, что его присутствие здесь – величайшая честь для всех собравшихся. Рядом с ним шел Дмитрий. Он выглядел еще хуже, чем утром. Бледный, с кругами под глазами, он то и дело озирался, словно искал кого-то в толпе или, наоборот, боялся встретиться с кем-то взглядом. Он явно был не в своей тарелке. И замыкала шествие Анна Петровна. Она была ослепительно хороша в темно-синем платье, которое подчеркивало белизну ее кожи и блеск темных волос. Она была спокойна и холодна, как и всегда, но Лыков, наблюдая за ней, заметил, как крепко она сжимает веер в своих руках, так что костяшки пальцев побелели. Она тоже была на пределе.

Лыков начал медленно двигаться по залу, держась в тени колонн, стараясь оставаться незамеченным. Он наблюдал за Орловыми. К ним подходили, выражали сочувствие, но делали это как-то поспешно, и в их глазах читалось скорее любопытство, чем искреннее участие. Новость о краже, очевидно, уже разнеслась по двору. Семья Орловых была в центре внимания, но это было то внимание, от которого стараются поскорее избавиться, как от заразы.

Затем Лыков увидел графа Алексея Воронцова. Фаворит, интриган, умный и опасный человек. Он был окружен свитой льстецов. Воронцов был само обаяние. Он подошел к Орловым, сказал что-то князю, отчего тот даже слегка оттаял, затем галантно поклонился Анне, которая ответила ему едва заметным кивком. Дмитрий при виде Воронцова съежился еще больше. Лыков взял это на заметку.

Он переместился ближе к группе пожилых царедворцев, которые, потягивая шампанское, вели неспешную беседу. Они стояли в нише, частично скрытые тяжелой портьерой, и считали, что их никто не слышит. Лыков притворился, что рассматривает картину на стене.

– …жалкое зрелище, – говорил один, седой, с орденом Андрея Первозванного на груди. – Старик Орлов всегда был надут, как индюк, а теперь и вовсе готов лопнуть от спеси и ярости.

– А чему ты удивляешься, Петр Андреевич? – отвечал другой, маленький и юркий, с лисьим лицом. – После той истории с завещанием князя Мещерского, старик нажил себе врагов по всей столице. Он ведь тогда всех обвел вокруг пальца, и Воронцову, кстати, дорогу перешел весьма чувствительно. Поговаривали, что в том завещании не все чисто, что Орлов подсуетился и приложил руку к некоторым бумагам.

– Да, да, помню, – кивнул первый. – Скандал был знатный, но его замяли. Однако осадок остался. И многие тогда говорили, что Орловы заигрались. Что их гордыня их и погубит. И вот, погляди-ка. Кто-то решил им напомнить о старых грехах. Эта кража герба… это ведь не воровство, это пощечина. Публичная. Символическая.

Лыков замер. Вот оно. Первое эхо из прошлого. Скандал с завещанием. Вражда с Воронцовым. Это уже не просто догадка, это нить. Тонкая, почти невидимая, но настоящая. Кража герба была не просто оскорблением, она была напоминанием. Напоминанием о чем-то, что старый князь предпочел бы забыть. О чем-то, что было связано с подлогом, с нечестными бумагами. А что если похищенный герб сам по себе был… бумагой? Или хранил ее?

Он медленно отошел от своего укрытия, его мозг лихорадочно работал, складывая разрозненные куски в единую картину. Нервозность Дмитрия, который мог быть замешан в делах отца или иметь свои счеты с теми же людьми. Холодное спокойствие Анны, которая, возможно, догадывалась об истинной подоплеке происходящего. И ярость старого князя, который злился не столько на вора, сколько на то, что его прошлое вернулось и стучится в его двери.

Холодный след, который он искал весь день, внезапно потеплел. Он вел не в воровские притоны и не к ростовщикам. Он вел в прошлое, в лабиринты дворцовых интриг, старых обид и, возможно, государственных тайн. И цена этой игры была куда выше, чем стоимость куска старинного серебра. На кону стояла честь, а может быть, и жизнь семьи Орловых. Лыков посмотрел через весь зал на графа Воронцова, который смеялся, окруженный своей свитой. И полицмейстеру показалось, что на мгновение их взгляды встретились, и в глазах графа он увидел холодный, расчетливый блеск, который не имел ничего общего с его веселой улыбкой. Игра становилась опасной.

Шепот в Зимнем дворце

Зимний дворец, даже издали, казался не строением из камня и кирпича, а колдовским нагромождением льда, выросшим из замерзшей Невы под действием какой-то могучей, нечеловеческой воли. В тысяче его окон горели огни, и этот свет, пробиваясь сквозь морозные узоры на стеклах, дробился, множился, рассыпался мириадами искр на белом полотне Дворцовой площади, превращая ее в россыпь драгоценных камней. Воздух, густой и колкий от мороза, был наполнен музыкой, едва слышной, но проникающей в самую душу, обещанием тепла, блеска и той особенной, лихорадочной жизни, что кипела лишь здесь, в сердце империи. Бесконечная вереница карет, запряженных лучшими рысаками, подкатывала к главному подъезду. В свете факелов, которые держали застывшие в ливреях гайдуки, вспыхивали позолота гербов на дверцах, атлас и бархат обивки, драгоценные камни на эфесах шпаг и рукоятях вееров. Из карет выпархивали дамы, похожие на диковинных зимних бабочек, закутанные в соболя и горностаев, а за ними следовали кавалеры в расшитых золотом и серебром мундирах, с напудренными париками, на которых таяли случайные снежинки. Весь этот поток людей, власти, богатства и тщеславия вливался в распахнутые двери дворца, исчезая в его сияющем чреве. Аркадий Федорович Лыков стоял в тени Александровской колонны, кутаясь в свой скромный, но теплый тулуп, и наблюдал за этим действом с чувством глубокого, почти физического отчуждения. Он был здесь чужим. Не просто чужим по рождению или званию, но чужим по самой своей сути. Этот мир фальшивых улыбок, пустой болтовни и скрытых интриг был ему так же понятен, как устройство часового механизма, но столь же и безразличен. Он знал, что за каждым комплиментом здесь может скрываться кинжал, а за каждым поклоном – расчет. Это была сцена, огромная, великолепно освещенная сцена, и все эти люди играли свои роли, давно выученные и отточенные до совершенства. А он, полицмейстел, был зрителем, которому велели отыскать в этом маскараде одного актера, который решил сыграть не по правилам. Вызов к обер-полицмейстеру Татищеву случился в самый неурочный час, когда Лыков, вернувшись в свою каморку на Гороховой, пытался согреть замерзшие руки над чашкой горячего сбитня и разложить в голове те немногие факты, что удалось собрать за день. Фактов было до обидного мало: похищенный герб, никаких следов взлома, нервный наследник, пугающе спокойная дочь и старый князь, чей гнев казался чрезмерным даже для такого спесивого вельможи. И еще крошечная, почти невесомая серебряная чешуйка, лежавшая сейчас в его жилетном кармане, завернутая в клочок бумаги. Единственная материальная улика, которая пока не говорила ни о чем. Посыльный от Татищева, запыхавшийся и красный от мороза, передал приказ немедленно явиться. Лыков вздохнул, допил сбитень и снова полез в свой тулуп. Кабинет обер-полицмейстера подавлял. Огромный, заставленный тяжелой дубовой мебелью, с портретом государыни во всю стену, он был призван напоминать всякому входящему о незыблемости власти и ничтожности его собственной персоны. Сам Татищев, тучный, багроволицый, похожий на перекормленного индюка в туго стянутом мундире, мерил кабинет тяжелыми шагами, заложив руки за спину. Увидев Лыкова, он остановился и уставился на него своими маленькими, злыми глазками. Ну-с, Аркадий Федорович, докладывайте, – прогремел его бас, от которого, казалось, задребезжали стекла в окнах. – Чем порадуете? Князь Орлов уже успел настрочить жалобу самой матушке-императрице. Пишет, что полиция бездействует, что его, первого человека в государстве, оставили на растерзание ворам и разбойникам. Что вы, лучший наш ищейка, лишь оскорбляете его детей недостойными подозрениями. Что скажете в свое оправдание? Лыков стоял неподвижно, глядя в точку чуть выше головы начальника. Он привык к таким разносам. Ведется следствие, ваше превосходительство. Осмотрено место происшествия, опрошены все, кто мог что-либо видеть или слышать. Дело представляется весьма запутанным. Это не почерк обычного грабителя. Целью было не обогащение. Мне нужно время. Время! – Татищев фыркнул, и его щеки затряслись. – Времени у тебя нет, Лыков! У меня его нет! Государыня недовольна. А когда она недовольна, головы летят. И моя полетит первой, а твоя следом, будь уверен! Мне нужен результат, а не твои умствования про почерк! Мне нужно имя вора, а еще лучше – его голова на блюде. Чтобы старый хрыч Орлов успокоился и перестал зудеть над ухом у всей империи. Ясно излагаю? Более чем, ваше превосходительство. Вот и славно. Значит, слушай мой приказ. Сегодня вечером во дворце малый прием. Будет весь свет. И Орловы, представь себе, будут там. Старик хочет показать, что его не сломить, что плевать он хотел на всех этих воришек. Гордец. Но нам это на руку. Ты, Лыков, отправишься туда. Лыков не смог скрыть удивления и слегка приподнял бровь. Во дворец, ваше превосходительство? Именно, – отрезал Татищев, которому, похоже, доставляло удовольствие изумление подчиненного. – Наденешь свой лучший мундир, припудришь волосы, если они у тебя еще остались, и вперед. Будешь там не как полицмейстер, а как гость. Незаметный гость. Будешь смотреть. Слушать. Наблюдать. Иногда в сиянии бальных зал, под звуки мазурки, можно увидеть и услышать больше, чем в самом темном подвале на допросе с пристрастием. Люди расслабляются, теряют бдительность, показывают свое истинное лицо. Посмотри, как будут вести себя Орловы. Кто к ним подойдет, кто от них отвернется. Кто будет шептаться за их спиной. Ищи тень, Лыков. У этого дела должна быть тень. Ты понял меня? Понял, ваше превосходительство. Свободен. И помни, Лыков, к утру у меня на столе должны быть хоть какие-то зацепки. Иначе пеняй на себя. И вот теперь он стоял здесь, вдыхая морозный воздух и чувствуя себя актером, которого вытолкали на сцену без роли и без слов. Он оставил свой тулуп у швейцаров, прошел контроль гвардейцев, чьи кирасы тускло блестели в свете свечей, и вошел в галерею, предварявшую главный бальный зал. Шум, блеск и тепло обрушились на него разом. Сотни свечей в огромных бронзовых люстрах заливали все вокруг ярким, трепещущим светом, отражаясь в зеркалах, в натертом до блеска паркете, в драгоценных камнях на шеях и в глазах дам. Воздух был тяжелым и пряным от запаха духов, воска, пудры и едва уловимого аромата вина. Гремела музыка, перекрываемая гулом сотен голосов, смехом, шуршанием шелковых платьев и стуком каблуков. Лыков чувствовал себя вороной, залетевшей в павлиний двор. Его мундир, хоть и был лучшим из того, что у него имелось, выглядел здесь тусклым и потертым. Он не был частью этого мира и не стремился ею быть. Он прижался к стене, встав за массивной мраморной колонной, превращаясь в тень, как и велел Татищев. Отсюда, из полумрака, зал был виден как на ладони. Он был на работе. Его взгляд, привыкший выхватывать в толпе нужное лицо, цепкий и внимательный, начал методично сканировать собравшихся. Вот канцлер, окруженный плотным кольцом просителей. Вот английский посол, что-то оживленно доказывающий фрейлине императрицы. А вот и те, кто ему был нужен. Орловы. Они стояли недалеко от входа в зал, и вокруг них образовалось некое подобие пустоты. К ним подходили, кланялись, обменивались несколькими фразами и спешили отойти, словно боясь заразиться несчастьем. Старый князь Петр Кириллович держался с вызывающей гордостью. Он стоял прямой, как стальная шпага, гордо вскинув свою седую голову, и его лицо, похожее на лицо хищной птицы, было непроницаемой маской ледяного презрения. Он отвечал на поклоны короткими, едва заметными кивками, и всем своим видом демонстрировал, что произошедшее – лишь досадная мелочь, не стоящая внимания такого человека, как он. Но Лыков, опытный наблюдатель за человеческими душами, видел то, что было скрыто от других. Видел, как нервно подрагивают пальцы старика, сжимающие набалдашник трости, видел желваки, перекатывающиеся под тонкой, пергаментной кожей на щеках. Князь был в ярости, но ярость его была загнана вглубь, и оттого становилась лишь опаснее. Рядом с ним, словно тень, стоял Дмитрий. Молодой человек выглядел откровенно плохо. Его красивое, но уже тронутое пороком лицо было бледным, под глазами залегли темные круги. Он то и дело облизывал пересохшие губы и беспокойно озирался по сторонам, словно кого-то искал в толпе или, наоборот, отчаянно боялся встретиться с кем-то взглядом. Он теребил кружевной манжет своего камзола и вздрагивал от каждого громкого звука. Он был похож на игрока, поставившего на кон все свое состояние и с ужасом ожидающего, какая карта выпадет. И замыкала эту мрачную семейную группу Анна Петровна. Она была ослепительно хороша. Ее темно-синее, почти черное платье из тяжелого бархата выгодно подчеркивало белизну ее плеч и блеск темных волос, уложенных в высокую, сложную прическу. На шее сияло бриллиантовое колье, но даже его блеск мерк по сравнению с блеском ее глаз. Она, как и отец, была внешне спокойна и холодна. Но ее спокойствие было иного рода. Это было не высокомерие, а полный самоконтроль. Лыков заметил, как крепко она сжимает в руке веер из слоновой кости, так, что костяшки ее тонких пальцев побелели. Она была не просто напугана или расстроена. Она была на пределе, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Лыков начал медленно двигаться вдоль стены, переходя от одной колонны к другой, стараясь оставаться незамеченным. Он наблюдал. Он видел, как к Орловым подошел граф Алексей Воронцов. Фаворит, интриган, один из самых влиятельных и опасных людей при дворе. Воронцов был само обаяние. Высокий, элегантный, с лицом античного бога и улыбкой, способной растопить ледники. Вокруг него всегда вилась свита из льстецов и прихлебателей. Он подошел к старому князю, склонил голову в изящном поклоне и сказал что-то сочувственное. Князь Орлов, который до этого едва удостаивал собеседников кивком, ответил ему, и на его лице даже промелькнуло некое подобие благодарности. Затем Воронцов повернулся к Анне, поцеловал ей руку, задержав ее в своей чуть дольше, чем того требовал этикет, и прошептал несколько слов, от которых на щеках девушки вспыхнул едва заметный румянец. И только потом его взгляд скользнул по Дмитрию. Улыбка графа не изменилась, но Лыков, даже с такого расстояния, увидел, как похолодели его глаза. Дмитрий при виде Воронцова съежился еще больше, потупил взор и что-то невнятно пробормотал в ответ на любезный вопрос графа. Воронцов чуть заметно усмехнулся, похлопал молодого человека по плечу и отошел, увлекая за собой свою свиту. Этот короткий эпизод был красноречивее любого допроса. Старый князь и Воронцов были, по крайней мере, внешне, в добрых отношениях. Анна вызывала у графа интерес. А вот Дмитрий его боялся. Панически боялся. Лыков взял это на заметку. Он переместился дальше, в нишу, где за тяжелой бархатной портьерой можно было укрыться от шума и суеты. Здесь, в относительном уединении, стояла группа пожилых царедворцев, вельмож екатерининских времен, которые, потягивая шампанское из высоких бокалов, вели неспешную беседу, считая, что их никто не слышит. Лыков сделал вид, что с огромным интересом рассматривает гобелен, изображавший сцену из античной мифологии. Жалкое зрелище, не правда ли? – сказал один, седой, с орденской лентой через плечо, кивая в сторону Орловых. – Старик Петр Кириллович всегда был надут, как индюк перед грозой, а теперь и вовсе готов лопнуть от уязвленной спеси. Поделом ему. А чему вы удивляетесь, Петр Андреевич? – отозвался другой, маленький, юркий, с хитрым лисьим лицом. – После той истории с завещанием князя Мещерского, когда Орлов так ловко всех обвел вокруг пальца, он нажил себе врагов на полвека вперед. Особенно нашего сиятельного Алексея Григорьевича, – он кивнул в сторону Воронцова. – Граф тогда, говорят, весьма чувствительно пострадал. Поговаривали, что в том завещании не все было чисто, что бумаги были подложные, и что старый Орлов приложил к этому руку, да так искусно, что комар носа не подточит. Лыков замер, боясь шелохнуться. Вот оно. То, ради чего он пришел сюда. Первое эхо из прошлого, которое он так надеялся услышать. Да, да, помню, – кивнул первый, поглаживая седую бородку. – Скандал был знатный, но его замяли. Орлов был тогда в большой силе. Однако осадочек, как говорится, остался. И многие тогда говорили, что гордыня его до добра не доведет. Что найдется человек, который припомнит ему старые грехи. И вот, погляди-ка. Кто-то решил напомнить. Эта кража герба… это ведь не воровство, мой друг. Это пощечина. Публичная. Символическая. Чтобы все видели. Чтобы помнили. А может, и не только напомнить… Может, там, в гербе-то, и было что-то… что-то, что князю хотелось бы скрыть получше. Какие-нибудь старые бумаги, например. Голос говорившего понизился до шепота, и Лыков не расслышал окончания фразы. Но ему было достаточно. Картина начала проясняться. Холодный след, который он искал весь день на заснеженных улицах Петербурга, внезапно потеплел. Он вел не в воровские притоны и не к ростовщикам. Он вел в прошлое, в лабиринты дворцовых интриг, старых обид и, возможно, государственных тайн. Кража герба была не просто оскорблением. Она была напоминанием. Напоминанием о скандале с завещанием, о подложных бумагах, о вражде с могущественным графом Воронцовым. И нервозность Дмитрия обретала новый смысл. Возможно, он был замешан в делах отца. Или, что более вероятно, у него были свои собственные счеты с Воронцовым. Карточные долги, например. Граф вполне мог использовать долги молодого повесы, чтобы подобраться к его отцу. А холодное спокойствие Анны? Возможно, она единственная в семье догадывалась об истинной подоплеке происходящего, о той опасной игре, в которую втянули ее семью. И ярость старого князя теперь была понятна. Он злился не столько на вора, сколько на то, что его прошлое, которое он так тщательно пытался похоронить, вернулось и громко стучится в его двери. А что если похищенный герб был не просто символом? Что если в нем действительно что-то хранилось? Старинные реликвии часто делали с тайниками. А что можно спрятать в фамильном гербе? Нечто, касающееся всей фамилии. Доказательства старого подлога? Компрометирующие бумаги? Тот самый список, о котором упоминали в описании сюжета. Это уже не просто пощечина. Это смертельная угроза. Лыков медленно отошел от своего укрытия. Его мозг лихорадочно работал, складывая разрозненные куски в единую, пугающую картину. Он снова посмотрел через весь зал. На семью Орловых, стоящих на своем островке одиночества. И на графа Воронцова, который смеялся, окруженный своей блестящей свитой, и в его смехе Лыкову чудились ледяные нотки. На мгновение их взгляды встретились. Лыков увидел в глазах графа холодный, расчетливый блеск, не имевший ничего общего с его веселой, обаятельной улыбкой. И полицмейстер понял, что Воронцов знает, кто он, и знает, зачем он здесь. Это был безмолвный вызов. Игра становилась опасной. На кону стояла уже не просто честь и репутация рода Орловых. На кону стояли их жизни. И, возможно, его собственная. Он больше не мог оставаться во дворце. Воздух стал слишком душным, музыка – слишком громкой, а улыбки – слишком лживыми. Ему нужно было на мороз, на холодный, честный воздух, чтобы привести мысли в порядок. Он молча поклонился невидимому собеседнику и начал пробираться к выходу, стараясь не привлекать внимания. Выйдя на улицу, он с наслаждением вдохнул полной грудью ледяной воздух. Ночь была в самом разгаре. Дворец по-прежнему сиял огнями, из него неслись звуки музыки, к подъезду все так же подкатывали кареты. Праздник продолжался. Но для Аркадия Федоровича Лыкова он закончился. Шепот, услышанный им в Зимнем дворце, был громче любого оркестра. Он дал ему нить. Тонкую, почти невидимую, но прочную. И эта нить вела в самое сердце тьмы, скрытой за ослепительным фасадом имперской столицы. Он зашагал прочь от дворца, в сторону темных, заснеженных улиц. Его шаги гулко отдавались в морозной тишине. Дело о похищенном гербе перестало быть просто делом. Оно становилось его личной войной.

Полицмейстер и его тень

Морозное утро не принесло облегчения. Петербург, казалось, окончательно сдался во власть зимы, превратившись в царство льда и безмолвия. В маленькой казенной квартире полицмейстера Лыкова на Гороховой улице воздух был спертым и холодным. Ночная вьюга завалила единственное окно снегом до половины, и в комнате царил серый, унылый полумрак, в котором клубы табачного дыма казались живыми, извивающимися призраками. Аркадий Федорович не ложился спать. Весь остаток ночи после возвращения из Зимнего дворца он провел в своем жестком, продавленном кресле, глядя на остывающие угли в камине и прокручивая в голове короткий, подслушанный в дворцовой нише разговор. Шепот двух старых вельмож прозвучал для него громче бального оркестра. Он был тем ключом, что отпирал не одну, а сразу несколько потайных дверей в этом запутанном деле. Завещание князя Мещерского. Подложные бумаги. Вражда с Воронцовым. Это были не просто слова, это были вехи, отмечавшие старый, заросший травой забвения путь, который теперь кто-то старательно расчищал. Кража герба перестала быть просто кражей или даже оскорблением. Она стала посланием, напоминанием, угрозой. И адресована она была не только старому князю Орлову, но и кому-то еще, кто был замешан в той давней истории. Граф Алексей Воронцов. Фаворит, интриган, человек, чья улыбка была так же обворожительна, как и опасна. Лыков видел его вчера. Видел, как он склонился над рукой Анны Петровны, как покровительственно похлопал по плечу Дмитрия, как обменялся понимающим взглядом со старым князем. И Лыков почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имевший ничего общего с утренним морозом. Воронцов был не просто зрителем в этой драме, он был одним из ее главных действующих лиц. Возможно, даже режиссером. Полицмейстер встал и подошел к окну, протер ладонью заиндевевшее стекло. Внизу, на улице, жизнь понемногу просыпалась. Скрипели полозья, разносчик горячего сбитня выкрикивал свою незамысловатую песню, дворник в тулупе лениво сгребал снег. Обычная городская жизнь, не ведающая о том, какие страсти кипят за пышными фасадами аристократических особняков. Он думал о том, что ступил на очень тонкий лед. Одно дело гоняться за ворами и мошенниками в трущобах Сенной, и совсем другое – вторгаться в мир дворцовых интриг, где у каждого слова двойное дно, а цена ошибки – не просто карьера, а сама жизнь. Князь Орлов был близок ко двору. Граф Воронцов был еще ближе. Они были столпами империи, и столкновение между ними могло вызвать землетрясение, которое похоронит под обломками не одного дотошного полицмейстера. Раздался робкий стук в дверь, и в комнату, неся с собой облако морозного пара, вошел Василий Зайцев. Его щеки горели румянцем, а глаза блестели от усердия и юношеского энтузиазма, который Лыков в себе давно изжил. В руках прапорщик держал несколько пыльных папок. Аркадий Федорович, я всю ночь в архиве провел, как вы велели! – с порога доложил он, стряхивая с шинели снег. – Поднял все дела, связанные с родом Орловых. Тяжбы, споры, прошения… Интересного, признаться, мало. В основном земельные споры с соседями, жалобы на купцов, не уплативших в срок. Ничего, что указывало бы на серьезных врагов. Правда, есть одно любопытное дело, лет пятнадцать назад. О наследстве князя Мещерского. Дело темное, закрыто по высочайшему повелению. В нем упоминается, что некоторые родственники Мещерского оспаривали завещание, по которому почти все состояние отошло дальней родне, но главным душеприказчиком был назначен князь Орлов. Среди недовольных был и тогда еще молодой гвардейский капитан Алексей Воронцов, чья матушка приходилась Мещерскому троюродной племянницей. Лыков медленно повернулся от окна. Так быстро. Зайцев был не просто исполнителен, он был талантлив. Он умел находить иголку в стоге сена. Вот она, нить, за которую он уцепился ночью. Теперь она была не просто слухом, а документально подтвержденным фактом. Воронцов… – задумчиво протянул Лыков. – Что еще? Были ли там намеки на подлог? Какие-либо обвинения? Никак нет, – с некоторым разочарованием ответил Зайцев. – Все очень пристойно. Истцы ссылались на то, что покойный князь был в последние годы не в своем уме, но суд счел это недоказанным. Князь Орлов представил свидетельства лекарей и священника. Дело замяли очень быстро. Слишком быстро, я бы сказал. Словно кто-то очень не хотел, чтобы в этом белье копались. Словно кто-то очень не хотел, чтобы в этом белье копались, – эхом повторил Лыков. – Хорошая работа, Василий. Ты дал мне именно то, что было нужно. Ты подтвердил мои догадки. Теперь мы знаем, откуда дует ветер. Но это знание опаснее неведения. Прежде чем они успели продолжить, в дверь снова постучали. На этот раз уверенно и властно. На пороге стоял давешний посыльный из Полицейского приказа, но за его спиной виднелась фигура в богатой ливрее, какую Лыков видел лишь у самых знатных домов столицы. Лакей, высокий и надменный, смерил убогую обстановку комнаты презрительным взглядом и, обращаясь не столько к Лыкову, сколько в пространство, произнес чеканным голосом: Его сиятельство граф Алексей Григорьевич Воронцов желает видеть господина полицмейстера Лыкова у себя для разговора чрезвычайной важности. Немедля. Зайцев ахнул. Лыков же не выказал ни малейшего удивления. Он словно ждал этого. Паук сам приглашал муху в свою паутину. Это было и дерзко, и вполне в духе графа. Он не стал ждать, пока полиция доберется до него, он решил сам прийти к полиции. Или, вернее, призвать ее к себе. Передайте его сиятельству, что я буду через час, – спокойно ответил Лыков. Лакей фыркнул, словно час ожидания был неслыханной дерзостью, но поклонился и вышел. Что это значит, Аркадий Федорович? – прошептал Зайцев, когда они остались одни. – Зачем мы ему понадобились? Это значит, Василий, что игра становится еще интереснее, – Лыков потер усталые глаза. – Это значит, что тень, о которой я думал всю ночь, решила обрести плоть. Он хочет либо узнать, что нам известно, либо направить нас по ложному следу. Либо и то, и другое. Помоги мне мундир почистить. К такому человеку нельзя являться в непотребном виде. Дворец графа Воронцова на Миллионной улице разительно отличался от мрачного и тяжеловесного особняка Орловых. Построенный недавно модным итальянским архитектором, он казался легким, изящным и даже щеголеватым. Светло-желтый фасад, обилие лепнины, огромные венецианские окна – все в нем говорило о вкусе, богатстве и уверенности в собственной силе, не нуждающейся в демонстрации древности рода. Здесь все дышало новизной, энергией и властью. Лыкова провели через анфиладу светлых, залитых солнцем комнат, где стены были увешаны не портретами суровых предков, а картинами французских и итальянских мастеров. Воздух был напоен тонким ароматом сандала и кофе. Тишину нарушал лишь мелодичный бой часов, стоявших на мраморном камине. Это был мир, бесконечно далекий от его каморки на Гороховой. Граф Воронцов принял его в своей библиотеке, которая, впрочем, меньше всего походила на хранилище книг. Это был скорее кабинет государственного мужа. Огромный глобус в центре, карты полушарий на стенах, массивный письменный стол, на котором бумаги были разложены с идеальным порядком. Сам хозяин стоял у окна, глядя на заснеженный Марсов луг. Он был одет в элегантный домашний халат из темно-зеленого бархата и курил длинную турецкую трубку. Услышав шаги Лыкова, он обернулся. Его улыбка была обезоруживающей. Аркадий Федорович, благодарю, что откликнулись на мою несколько бесцеремонную просьбу, – его голос был мягким и бархатным, в нем не было и тени высокомерия. – Прошу, присаживайтесь. Кофе? Я слышал о вас, полицмейстер. Слышал много хорошего. Говорят, вы лучший ищейка в Петербурге. Человек, способный распутать самый сложный узел. Лыков молча поклонился и сел в предложенное кресло, обитое тисненой кожей. Он не любил лесть, особенно когда она была так хорошо исполнена. Он ждал. Я пригласил вас, ибо крайне обеспокоен, – продолжал Воронцов, садясь напротив и выпуская колечко дыма. – Обеспокоен происшествием в доме князя Орлова. Петр Кириллович, при всем его, скажем так, непростом характере, – человек заслуженный, опора трона. И то, что случилось в его доме, – это не просто кража. Это пощечина всему нашему сословию. Вызов, брошенный порядку и самой власти. Я, как человек, преданный государыне и отечеству, не могу оставаться в стороне. Лыков слушал, не перебивая. Каждое слово графа было выверено и точно. Он говорил правильные вещи, те, что от него и ожидали услышать. Но Лыков смотрел не на его губы, а в его глаза. И в их холодном голубом свете он не видел ни беспокойства, ни преданности. Только расчет и острый, хищный интерес. Что вам известно, полицмейстер? – прямо спросил Воронцов. – Я понимаю, тайна следствия, но мы с вами, надеюсь, служим одному делу. Возможно, я смогу быть чем-то полезен. Мои связи, мои возможности… Они несколько шире, чем у городской полиции. Следствие только началось, ваше сиятельство, – ровно ответил Лыков. – Мы отрабатываем все возможные версии. На данный момент у нас нет ничего, кроме самого факта дерзкого похищения. Вор был профессионалом, не оставившим следов. Это все, что я могу сообщить. Воронцов некоторое время молча смотрел на него, и Лыкову показалось, что граф пытается заглянуть ему прямо в душу. Затем он снова улыбнулся. Понимаю. Скромность – признак мастерства. Но, возможно, я смогу дать вам нечто большее, чем просто факт. Направление. Видите ли, Аркадий Федорович, я ведь тоже кое-что слышу. Петербург – большая деревня, где все обо всем знают. Так вот, мои люди донесли мне одну любопытную вещь. Он сделал паузу, давая своим словам набрать вес. В последнее время в портовых тавернах и игорных домах на Песках стали замечать одного любопытного персонажа. Иностранец, скорее всего, француз. Ловкие пальцы, острый взгляд, говорит по-русски с акцентом. Проигрывает небольшие суммы, чтобы не привлекать внимания, но, говорят, настоящий его промысел – замки и шкатулки. Его зовут то ли Жан, то ли Пьер, а прозвище ему дали – Француз. Лыков напрягся. Вот оно. Ложный след. Поданный на серебряном блюде. Слишком просто, слишком очевидно. Профессиональный вор-иностранец – идеальный кандидат. Легко поверить, легко найти, легко обвинить. И дело закрыто. Все довольны. Князь Орлов получает удовлетворение, полиция – славу, а настоящий преступник уходит в тень. И все же, – продолжал Воронцов, словно читая его мысли, – это кажется слишком… прозаичным, не так ли? Обычный вор, пусть и искусный. Мне кажется, дело глубже. Этот Француз, он ведь не сам по себе. Такие люди всегда работают на кого-то. Они – лишь инструмент в чужих руках. И вот что интересно: говорят, этот Француз был недавно замечен в компании людей, связанных с… Дмитрием Орловым. Лыков невольно подался вперед. Это был искусный ход. Граф не просто давал ему наводку, он связывал ее с семьей Орловых, делая ее более правдоподобной. Он жертвовал пешкой – нервным Дмитрием – чтобы придать своей лжи вес. Молодой князь, как вы знаете, – с сочувственной усмешкой сказал Воронцов, – ведет жизнь… скажем так, не вполне соответствующую его положению. Карты, долги, сомнительные знакомства. Возможно, он сам, не желая того, навлек беду на свой дом. Рассказал кому не следует о фамильной реликвии, похвастался ее ценностью. А дальше – дело техники. Наводчик из своих же – лучшая удача для любого вора. Вот теперь история обретала законченность и психологическую достоверность. Слабовольный, запутавшийся в долгах сын, который случайно или намеренно подводит вора в дом. Это была версия, в которую поверит и обер-полицмейстер Татищев, и сам старый князь. Версия, которая уводила следствие далеко в сторону от завещания Мещерского и от самого графа Воронцова. Я подумал, что эта информация может быть вам полезна, – закончил Воронцов, вставая и давая понять, что аудиенция окончена. – Это, конечно, лишь слухи. Хрупкая ниточка. Но порой именно такие ниточки и приводят к цели. Я надеюсь на вас, полицмейстер. Найдите этого негодяя. Очистите имя Орловых. Государыня будет довольна. И я, – он снова улыбнулся, но на этот раз в его улыбке промелькнуло что-то стальное, – я вашей услуги не забуду. Выйдя из сияющего роскошью дворца на морозную, заснеженную улицу, Лыков чувствовал себя так, словно только что вышел из клетки со львом. Он остался цел, но ощущал на себе невидимый взгляд хищника. Граф не просто дал ему ложный след. Он бросил ему вызов. Он словно говорил: «Вот тебе путь, я сам его для тебя проложил. Попробуй сойти с него, если осмелишься». У ворот его ждал Зайцев. Сани казались особенно убогими и жалкими после вереницы роскошных карет у подъезда графа. Ну что, Аркадий Федорович? – сгорая от нетерпения, спросил прапорщик. Он дал нам вора, Василий, – глухо ответил Лыков, забираясь в сани и плотнее кутаясь в доху. – Некоего Француза. Профессионала, которого якобы видели с молодым Орловым. Ух ты! – обрадовался Зайцев. – Так это же… это же ключ! Теперь мы его живо… Лыков поднял руку, прерывая его. Нет, Василий. Это не ключ. Это клетка. Нам подсунули красивую, удобную, правдоподобную версию, чтобы мы перестали искать настоящую. Граф Воронцов – наша тень. Он не просто следит за нами. Он пытается управлять нашими движениями, направлять наши шаги. Он хочет, чтобы мы гонялись за призраком, пока он будет делать свои дела в темноте. Но… что же нам делать? – растерянно спросил Зайцев. – Мы не можем проигнорировать слова такого человека. Не можем, – согласился Лыков. – И не будем. Мы сделаем именно то, чего он от нас ждет. Мы со всем рвением бросимся на поиски этого Француза. Мы перевернем все притоны, допросим всех картежников и скупщиков краденого. Мы заставим его поверить, что мы проглотили наживку. А сами, Василий, будем смотреть совсем в другую сторону. Мы будем искать то, что он так старательно пытается скрыть. Мы будем следить за тенью. Потому что иногда именно тень может указать на того, кто ее отбрасывает. Сани тронулись, скрипя полозьями по уплотненному снегу Миллионной. Лыков смотрел на удаляющийся дворец Воронцова. Он понимал, что с этого момента расследование разделилось на две части. Одну – видимую, громкую, публичную, для графа, для начальства, для всего Петербурга. Погоня за неуловимым Французом. И другую – тайную, тихую, опасную. Поиск правды о событиях пятнадцатилетней давности. Он был полицмейстером, идущим по следу. Но теперь у него появилась собственная тень. И было совершенно неясно, кто из них кого преследует в этом ледяном лабиринте, имя которому было Санкт-Петербург.