Красный бубен

Глава первая

Бубийство

Это случилось в августе девяносто девятого, в тот переломный год, когда все было еще не таким, каким стало после, и уже не таким, каким было до этого.

Андрей Яковлевич Колчанов, бывший совхозный бригадир, поехал в правление получать пенсию.

Он вывел из сарая ржавый велосипед, привязал на всякий случай к багажнику сумку, сел и поехал.

Педали шатались, и Колчанов ехал, как хромой ходит.

Заканчивался август, было еще тепло.

Урожай собрали неплохой. Зиму перезимуем.

Андрей Яковлевич ехал не очень быстро, но и не медленно. В углу рта дымилась папироска.

Он убрал руку с руля и приподнял кепку, приветствуя Петьку Углова с удочкой.

– Привет, Петька! А где Чапаев?

– В Караганде. – Углов в ответ приподнял кепку и остался позади.

Раньше Петька работал трактористом, а теперь стал свободным пьяницей и жил со своего огорода. Всем такая жизнь не нравилась, а ему нравилась. Вырастил, продал, купил, пропил.

Андрей Яковлевич нагнул голову и съехал под горку. Из-под колес, кудахтая, разбежались перепуганные куры.

– Эй, пердун старый! – Бабка Вера метила кур зеленкой. – Куда намылился?!

– На танцы! – крикнул Андрей Яковлевич. – Поехали, старая карга, потанцуем! Прыгай на раму!

– На твою раму уже отпрыгались. – Бабка Вера загоготала.

– Это откуда тебе знать, дура?!

– Подруги говорять! А-ха-ха!

– Откудова у тебя подруги?! С тобой, беззубая, я один только и общаюсь для собственного развлечения!

Андрей Яковлевич нажал на педали и выехал на бугор к картофельному полю.

«Вот я для чего сумку взял! – понял он свое неосознанное действие. – На обратном пути нарою картошки».

В поле работали солдаты с военного аэродрома.

Андрей Яковлевич вздохнул. Глядя на синие погоны, вспомнил сына, который тоже был летчиком и разбился при испытаниях. Андрей Яковлевич гордился сыном, что он вырос такой умный, не спился, закончил с отличием летное училище и испытывал первейшие в мире самолеты. А вона как обернулось… Лучше бы спился тогда уж… Хотя бы жив был.

Колчанов натянул на лоб кепку и объехал яму с грязью.

У правления толпились мужики. Колчанов слез с велосипеда, прислонил его к стенке. Мужики молча наблюдали.

– Здорово, мужики. – Андрей Яковлевич подошел.

– Здорово, Колчан, – поздоровались мужики. – На блядки собрался?

– А то куда ж? Двух уже по дороге отгреб, ядрена палка.

– Ага, – сказал дед Семен Абатуров. – Корову и собаку!

– У тебя, дед, – ответил Колчанов, – нет фантазии.

– Вот я собак и не бубу. – Дед Семен поплевал на окурок. – Слыхал новость? Бубийство у нас!

– Ну?! Кого ж бубили? – Андрей Яковлевич вытащил беломорину.

– Неуж не слышал?

– Откель? Я из дому трентий день не выхожу.

– Бляха-муха, какой анахорет!

– Сам иди на херет!

– Эка! Не стану тебе, долбаносому, коли так, ничего рассказывать!

– Не обижайся, старый хрен.

– А я на чудаков не обижаюсь.

– Говори, кого бубили-то, а то развел манифест.

Дед Семен почесал бороду и сплюнул с крыльца.

– Евреев бубили, вот кого!

– Ну?!

– По жопе пну!.. И еврея, и его еврейку.

– Кто ж бубил-то?

– А кто ж скажет?

Летом в деревню приехали дачники. Весной они приезжали присматриваться. Прознали, что в Красном Бубне есть дома на продажу. Приехали на стареньком «москвиче» и сразу застряли в грязи.

Слава богу, мимо ехал на велосипеде Колчанов.

Он с утра мучился. Накануне ездил на свадьбу в соседнюю деревню и вернулся оттуда восьмеркой. С утра Андрей Яковлевич проснулся на полу, его всего колотило, как стахановский отбивной молоток. Кое-как дополз до стенки, по ней добрался до бочки с водой, опустил туда голову и напился, чисто собака.

Высунув голову, посмотрел в мутное зеркало, и так ему стало обидно. Сын погиб, жена умерла. Остался Андрей Яковлевич один-одинешенек. И некому ему с похмелья разогреть жирных щей и поднести стопку.

Колчанов определенно знал, кто виноват в этом. Евреи. Они пролезли всюду и не дают человеку продыху.

Когда-то, еще при СССР, Андрей Яковлевич отправил жалобу в ЦК КПСС на антисионистов. Ему не ответили. И Колчанов понял тогда, что и в Центральном комитете окопались носастые. Значит, дергаться бесполезно. Если они в ЦК, то, значит, они и в КГБ, а если они в КГБ, то они и в МВД. Понятно, почему менты такие козлы.

Андрей Яковлевич вышел, шатаясь, на крыльцо. Лил дождь, и от этого стало еще поганей.

Он выкатил велосипед и поехал в сельпо. Денег не было. Была слабая надежда, что Галошина отпустит в долг.

Магазин оказался закрыт.

– Сионисты поработали и здесь, мать их в бок! – выругался Колчанов и поехал назад.

Он ехал и думал, где бы поправиться, но вариантов мало – времена трудные.

И тут Андрей Яковлевич увидел городскую машину, застрявшую в грязи. Вокруг нее суетились носатые. Еврей толкал машину сзади, а его баба держала над ним зонтик.

У мужчины был нос, который называют в деревне рулем, глубоко сидящие темные глаза, бородка, как у Калинина, черные с проседью волосы торчали из-под красной бейсболки с портретом бульдога. Одет был в американские джинсы и клетчатую фланелевую рубаху.

Его баба помельче. И нос у нее помельче, и ростом она пониже. И худая как шкилетина. А одета была в плащ и беретку с хвостиком.

Андрей Яковлевич притормозил и слез с велосипеда. Бутылка, которую он искал все утро, сама едет к нему в горло.

– Здрасте, – сказал он, приподнимая кепку.

Мужик перестал толкать машину.

– Здравствуйте… Вот, застряли немного, – сказал он.

Андрей Яковлевич прислонил велик к дереву, обошел машину и усмехнулся.

– «Немного» – он говорит! Ну, коли немного, то я тогда пошел, – при этом Колчанов никуда не уходил, – а вы тута колупайтеся до вечера.

Мужик понял намек и спросил:

– Вы, наверное, здешний?

Колчанов кивнул:

– Ну! А ты думал, что я австрийский абриген?

Мужик оценил шутку и засмеялся:

– Нет, я так не думал. Я думаю, что вы можете нам помочь.

– Дык, – Колчанов поскреб небритый подбородок, – помочь я, конечно, могу добрым людям… Я тут, почитай, всю жизнь живу. Меня тут кажная собака знает. Знает и уважает. Потому что я тута не последний, тому подобный, человек. – Он постучал по капоту. – Звать меня Андрей Яковлевич. Кого хошь спроси – кто такой Колчанов, все тебе скажут.

– Дегенгард Георгий Адамович, – представился мужик.

«Ага!» – подумал Колчанов.

– А это моя супруга Раиса Павловна. – Баба кивнула.

– Андрей Яковлевич я… Колчанов. – Он протянул руку. – Жаль, выпить не взял за знакомство.

– Так у нас есть. – Мужик открыл багажник, а там пол-ящика белой.

Колчанов даже зажмурился.

Мужик вытащил бутылку и два стаканчика.

– Только я за рулем, – сказал он. – Выпейте с Раисой.

– Ну и что, я тоже за рулем. – Колчанов показал на велосипед.

Мужик засмеялся:

– Очень приятно, что в деревне сохранились носители природного юмора. – Он открыл бутылку и налил сначала Колчанову, а потом жене.

– Мне чуть-чуть, – остановила его Раиса Павловна.

– Ну, за знакомство, и чтоб не последняя. – Колчанов выпил, вытащил из кармана яблоко, понюхал и протянул бабе. – Закуси!

– Спасибо. – Та взяла яблоко, но есть не стала, а тихонько засунула его куда-то в рукав.

Колчанов это отметил: «Брезгует, курва». Водка подействовала, и Андрея Яковлевича отпустило.

– Какими судьбами? – спросил он.

– Да вот… Хотим у вас в деревне домик купить. Потянуло с годами, знаете ли, к природе.

– Это хорошо. – Колчанов посмотрел на бутылку и подумал: «И чего это тянет носатых к нашей природе?» – Значит, решили у нас, так сказать, обосноваться?

– Мы слышали, – высунулась баба, – что у вас тут можно домик купить недорого.

– Может, и недорого можно, – неопределенно ответил Колчанов. – Смотря у кого покупать… Ты налил бы, хозяин, еще, чтоб я подумал.

Мужик налил.

– Мне больше не надо. – Его баба прикрыла стаканчик ладонью.

– Хорошая водка, – похвалил Колчанов. – Где брали?

– В Москве.

– А… В Москве продукты хорошие… А люди – говно… Я вас-то, конечно, не имею в виду. Вы-то, я вижу, не такие… А так… сколько я в Москву езжу – говно там люди.

Мужик вздохнул:

– Почему-то складывается такое мнение в регионах.

– Конечно. – Колчанов прищурился и, не вынимая пачки, достал из кармана беломорину. – Какое уж тут мнение может складываться, коли люди говно. Зажрались там… Ты не обижайся, Адамыч… Ты, я вижу, из других. – Колчанов еще раз обошел машину. – Как засела-то! – Он присел на корточки. – Без трактора не обойтись… Ну, повезло вам, москвичи, что на меня нарвались! А то б сидели до вечера в грязи… Я, короче, поеду за трактором… К моему другу Мишке. Он мне трактор, конечно, даст… Но я ему за это буду должен… – Колчанов помялся, – бутылку. Такие расценки.

– Нет проблем. – Мужик открыл багажник, вытащил бутылку и протянул Колчанову.

– Вы-то понимаете. – Андрей Яковлевич сунул ее в карман. – Я бы с вас ничего не взял. Я всю жизнь прожил – ни хера не нажил. Потому что такой бескорыстный я есть человек. Вот и живу весь в говне… Налей, Адамыч, на ход ноги, чтоб мне побыстрее педали крутить.

Мишка Коновалов пьяный спал на крыльце. Он помогал соседям выкапывать картошку, и его отблагодарили.

Трактор стоял рядом. Колчанов обрадовался – можно взять трактор и не делиться с Мишкой. Он спрятал велосипед в кустах, огляделся и спрятал там же бутылку, зарыл ее в листья. Сел на трактор и погнал вытаскивать евреев.

Москвичи сидели в машине и пили из термоса.

– А вот и я. – Андрей Яковлевич выпрыгнул из трактора. – Колчанов не подведет! Сказал – сделал!

– Хотите кофе? – предложила баба.

– Не-е. – Он замахал руками. – У меня от него сердце барахлит. Ничего пить не будем, пока не вытащим!

Зацепили тросом машину и вытянули из грязи на сухое место.

– Спасибо громадное! – Георгий Адамович приложил к груди руки. – Не знаем, что бы мы без вас и делали!

– Да фули. – Андрей Яковлевич вытер рукавом лоб. – Ну вот… одни работают, а другие награды получают, сидя дома. Мишка, вон, только разрешил трактор взять, и бутылка уже его. За что?! Трактор – общественный, горючее – тоже! А я туда на лисапеде… там уговаривай его… Кстати, не хотел за бутылку давать, жид! Грит: гони две! Еле уломал. – Андрей Яковлевич вздохнул. – А я – туда на лисапеде, обратно на тракторе! Теперь назад трактор сдавать, оттуда опять на лисапеде, а мне не по дороге ни хрена… И по делам я упоздал. – Колчанов вздохнул.

Адамыч намек понял и вытащил из багажника бутылку.

– Это вам.

– Это что?.. Да что ты, Адамыч! Я ж не к этому говорил-то! – Андрей Яковлевич взял бутылку и потряс ею. – Я ж за справедливость. Справедливости, говорю, нету. Вот я про что… Но коли ты от души, возьму, чтоб не обидеть хорошего человека, потому что из Москвы в основном говно едет, вам не чета.

Он убрал бутылку и хотел уже было отправиться, но тут баба спросила:

– Андрей Яковлевич, так вы не знаете, кто у вас тут дома продает?

Колчанов поскреб висок, у него созрел план. После гибели сына остался пустой дом, в котором сын отдыхал летом с семьей. Там уже несколько лет никто не жил. Присматривать за домом было недосуг, и он потихоньку приходил в негодность. Текла крыша. Труба частично обвалилась. Треснула потолочная балка. Да и деревенские архаровцы постарались – порастырили что могли. Честно говоря, Андрей Яковлевич и сам в точности не знал, в каком состоянии теперь дом, потому что забыл, когда был в нем последний раз. Хорошо бы продать его евреям. Если не купят, то, по крайности, раскрутить их на угощение. Со всех сторон расклад удачный. А уж продать евреям развалюху – дело богоугодное… А если не получится, он водочки-то их попьет, а потом и скажет: «Катитесь отсюда к едрене матери! Не стану я память о сыне за тринадцать сребреников продавать! Вы, евреи, Христа распяли, и за это вам – хер!»

– Как не знаю? Конечно знаю! Я и продаю, – сказал Колчанов.

– Правда?

– Ну, йоп! Колчанов жизнь прожил – никому не соврал! Продаю, конечно. Первосортный… Пятистенок. Печка, чулан, веранда, хоздвор огромный. Сад фруктовый не в рот, извините, какой! Только маленько запущенный. Но это поправимо. Сорняков повыдергать и моркови посадить… Погреб глубокий. Зимой картошку будете складать. Сверху люка я шинель всегда кладу для тепла.

– Вас нам, – сказала Раиса, – наверное, Бог послал.

– А кто ж еще? – согласился Колчанов. – Он самый…

Поехали смотреть дом. Колчанов приготовился к поединку. Но супругам, на удивление, дом понравился. Тогда Андрей Яковлевич заломил немыслимую цену. Думал, они начнут торговаться и он уступит вполовину. Но и тут евреи неприятно его удивили, согласившись с ценой без базара. За это Колчанов стал их уважать еще меньше и предложил купить втридорога оставшиеся в сарае дрова, которые все давно сгнили. Те, не глядя, взяли и дрова. Мало того, захотели оформить куплю прямо сейчас, чтобы лишний раз не ездить.

Поехали в правление. Там Андрей Яковлевич немного поволновался. Бухгалтера не оказалось на месте, и Колчанов боялся, что сделка сорвется из-за ерунды. Но все обошлось. Какие нужно документы подписали. Андрей Яковлевич пересчитал деньги.

В тот вечер Колчанов обмывал с новыми хозяевами проданный дом, а утром они укатили в Москву. Андрей Яковлевич запил и не просыхал, пока не кончились деньги. А когда протрезвел, очень обиделся. «Правильно говорят, еврейские деньги счастья не приносят. Продал сынов дом батька-иуда!» Поэтому, когда евреи приехали жить, Колчанов принял их холодно. Уж очень ему было обидно за себя и за русских вообще.

Приехав, Дегенгарды стали обустраиваться основательно. Первым делом выстроили высокий забор. С деревенскими же общались вежливо, но в дом не приглашали. А если кто приходил по какому делу (а дела в деревне известные – денег занять или опохмелиться), то разговаривали у ворот.

Это деревенским, само собой, не нравилось. Во-первых, им было любопытно – чем городские там занимаются, во-вторых, обидно, что чужаки завели свои порядки в их деревне. Все ждали, когда же дачники наконец поедут в город, чтобы залезть и посмотреть. Но, как назло, вдвоем они не уезжали.

Общество решило, что евреи купили дом, чтобы пить там кровь христианских младенцев, которых они привозят из Москвы в багажнике. В деревне младенцы пока не пропадали. Лиза Галошина, которая долго работала в столице, рассказывала, как это сейчас делается. Берут сирот из детдома, оформляют за границу бездетным иностранцам, а сами детей увозят в глухие места и там пьют их кровь, а внутренние органы продают в Вымираты султанам из Махрейна, чтоб те меняли свою старую, засранную коньяком печенку на новую. Скорее всего, евреи и себе поменяли все внутренние органы, для пенсионеров они выглядели подозрительно, как молодожены из санатория.

Временами из их трубы шел какой-то очень уж черный дым. Решили, что евреи сжигают трупы младенцев, из которых высосали кровь.

Мишка Коновалов рассказывал деревенским про своего родственника, который работал на мясокомбинате, пил свежую бычью кровь, от нее чувствуешь себя капитально и хрен стоит, как у быка.

Петька же Углов предложил залезть на крышу и взять пробы дыма из трубы для экспертизы, чтобы отвезти их куда следует и проверить. Но никто не знал, как это сделать и куда везти потом пробы.

А дед Семен рассказывал, будто ночью, проходя мимо колчановской синагоги, он видел на заборе семейство чертей с большими носами. Дед Семен вывел, что дачники и есть черти из Москвы, которые развалили колхозы и довели всю Россию до упадка, а теперь добрались до них, чтобы нафуярить и тут.

Колчанова шпыняли за то, что он продал дом нелюдям, от которых теперь страдает вся деревня. Андрей Яковлевич только огрызался – он и сам был не рад.

Наконец на стихийном собрании решили послать к москвичам Мишку Коновалова, чтобы он заявил им ультиматум: либо они ведут себя как положено, либо уматывают отсюдова к свиньям собачьим в Израиль. С Коноваловым отправились несколько человек. По дороге Мишка размахивал палкой и кричал, что научит уважать русский народ. У дома все спрятались в кустах, а Мишка перекрестился, постучал палкой по воротам и крикнул:

– Открывай!

Ворота открылись. Мишка прошел внутрь. Через полчаса он вышел пьяный в дымину и без палки. На вопросы не отвечал, говорить не мог. На следующий день ничего не помнил. Помнил только, как ему налили и он выпил. А дальше – как отрезано.

Деревенские в очередной раз осудили звериное нутро сионизмов за то, что они спаивают русский народ.

За это им на заборе нарисовали череп-кости и написали внизу:

Х… и П…

И вот евреев убили.

Проезжая утром мимо нехорошего дома, Мишка увидел, что ворота распахнуты. Он остановился и пошел посмотреть. Заглянул во двор. Прошел внутрь. В доме Мишка нашел тела застреленных москвичей, кучу мензурок, какие-то химикаты и старинную книгу с нерусскими буквами. Побежал за мужиками.

Вызвали милицию из Моршанска. Приехало двое – сержант и капитан. Капитан осмотрел трупы и пришел к такому предварительному выводу: дачники застрелены. Их кто-то застрелил.

Трупы увезли. Дом заколотили и опечатали.

На следующий день из Моршанска приехал сын Борьки Сарапаева Ванька, который работал там милиционером, и рассказал, что трупы дачников из морга исчезли вместе с санитаром.

Похоже, убийцы заметали следы. Тут мнения разделились. Одни говорили, что евреи прислали какому-то султану испорченные органы и за это султан подослал к ним моджахеда из Вашингтона. Другие считали, что они не поделили деньги с московскими продажными чиновниками, с помощью которых забирали детей из детских домов. А Семен Абатуров сказал, что это «чистая метахизика», но не объяснил, что он имеет в виду.

Звезда Рэдмах засияла на небе, когда из пещеры вышел обнаженный, костлявый, седой бородатый человек и пошел по древней тропе к вершине горы, опираясь на палку. Он шел твердо и уверенно. Казалось, что земля постанывает у него под ногами.

И кролик, и белка, и пятнистый олень, прибежавшие посмотреть, кто тут ходит, в ужасе кинулись прочь.

– Гибель и мор! Гибель и мор! – кричали звери, каждый по-своему.

И одинокий волк вышел навстречу. Но когда глаза его встретились с глазами человека, волк заскулил жалобно и, поджав хвост, подполз к нему и принялся лизать мокрым языком руки незнакомца.

И взошел человек на вершину горы, и сел на камень. И возвел очи к звезде Рэдмах, и сказал:

– Я ГОТОВ, О ВЕЛИКАЯ МАТЕРЬ ЗВЕЗД И ПРОСТРАНСТВ! Я ГОТОВ ПРИНЯТЬ ТВОЮ СИЛУ И ТВОЕ ПОСЛАНИЕ, КОТОРЫЕ ЗАВЕРШАТ ЧЕРЕДУ МОИХ ПЕРЕРОЖДЕНИЙ!

И грохот потряс землю. И с горы посыпались камни. И завыл волк, сидевший рядом.

И луч красного света вышел из звезды и коснулся груди человека. И сияние молний окутало его. А палка в руке вспыхнула и сгорела.

И когда все кончилось, человек сказал:

– БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, О ВЕЛИКАЯ ЗВЕЗДА РЭДМАХ!

И спустился он с камня, и положил руку на волка, и сказал:

– Долго я копил силы! И теперь я готов покинуть этот мир, чтобы отправиться в другой, высший!

Волк заскулил и задрожал.

– Я завершил свой путь на этой Земле, – продолжал человек. – Но то знание, которое я накопил за долгие века, не должно пропасть!

Незнакомец достал из мешка большую книгу и маленькую шкатулку. И открыл он книгу и пробормотал что-то из нее. А потом откусил себе мизинец, и положил в шкатулку, и убрал шкатулку с книгой обратно в сумку, и повесил ее волку на шею.

– Ты будешь хранить это до тех пор, пока не появится тот, кто сможет этим воспользоваться. Ибо, воспользовавшись этим, станет сильнее всех! Прощай же, зверь!

Человек поднял руки, оторвался от земли и полетел к звезде.

Глава вторая

Ужасное происшествие на картофельном поле

Купола в России кроют чистым золотом…

Владимир Высоцкий

Петька Углов собрался ночью на рыбалку.

Еще с вечера он прикормил карасей отрубями и надеялся на хороший клев.

Петька вытащил из-за печки четверть самогона, налил стакан мутной жижи, выпил, зажевал огурцом, поставил бутыль на место, надел сапоги, взял удочку, ведро, банку с опарышами и пошел к двери.

Но у двери остановился и вернулся – налить еще.

Он положил на пол удочку, поставил ведро, кинул в него банку с опарышами, вытащил из-за печки четверть, налил стакан, выпил, зажевал огурцом, поставил бутыль на место, поднял с пола удочку, подцепил ведро и пошел к двери.

В ведре гремела банка.

Взявшись за ручку, Петька замер, а потом повернулся на каблуках и пошел обратно.

Поставил ведро под стол, прислонил удочку к стенке, достал из-за печки четверть, налил, выпил, понюхал огурец, убрал бутылку на место, взял удочку и пошел к двери.

Но рядом с дверью понял, что в руке чего-то не хватает.

Не хватало ведра.

Петька в третий раз пошел обратно.

Поставил удочку, нагнулся, выдвинул из-под стола ведро на видное место, достал четверть, налил стакан, выпил, взял ведро и закинул на плечо удочку.

Крючок отцепился от удилища и зацепился за телогрейку на стуле.

Петька пошел к двери, но что-то удерживало его и не давало идти на рыбалку.

Углов напряг спину и, упираясь посильнее пятками в пол, все-таки пошел вперед, потому что не привык, когда ему не дают сделать того, что он задумал.

Он вольная птица, сам себе голова, кормится со своего огорода – и нечего его задерживать!

Что-то за спиной не выдержало его напора и потащилось за ним.

Идти было нелегко.

– Отъебись, говно! – сказал Петька невидимой силе.

Это не помогло.

Петька напрягся и рванулся со всей силы.

Леска лопнула, и Петька полетел в дверь.

Его сначала стукнуло лбом, а потом ведром.

Ведро смялось, стало немного угловатым.

Петька нахмурился, потер лоб.

Он оглянулся на удочку и увидел свободно болтающуюся леску без крючка.

Без крючка на рыбалку не ходят.

Петька вернулся к столу, вытащил четверть, налил и выпил.

И полез на печку, где у него хранились рыболовные крючки.

Он без труда нашел нужный, спрыгнул вниз и попал обеими ногами в ведро, сплющив банку с опарышами, потерял равновесие и завалился на удочку, сбив со стола бутылку.

Бутылку Петька спас, поймав ее вверх горлышком, лежа на спине.

А удочка сломалась напополам.

Не вынимая ноги из ведра, он допил бутылку и отключился.

Через день Петька рассказывал, что нечистая сила забралась к нему в дом и там устроила бардак, а его, Петьку, не пускала на рыбалку, крепко схватив волосатыми лапами за удочку. Но он развернулся и дал ей в пятак. А после этого началась у них битва, и нечистая сила сломала удочку, оборвала крючок и всунула его ногами в ведро.

Деревенские смекнули, что это Дегенгарды продолжают безобразить в деревне после смерти.

Через день Петька пошел на пруд, прикормить рыбу.

На берегу лежал дед Семен. Кто-то заботливо подложил ему под голову полено.

Абатуров служил церковным старостой в деревенской церкви, которую сам же и построил, когда вернулся с войны. А с недавних пор отвечал за все, тем более что старенький священник игумен Виссарион на днях скоропостижно отдал Богу душу.

От деда разило сивухой. Углов подумал, какие отзывчивые люди живут в их деревне, в городе хрен бы кто пьяному подложил под голову полено. Он вспомнил, как много лет назад поехал в Москву посмотреть Олимпиаду–80…

В поезде Петька познакомился со студенткой Таней. Она ему очень понравилась. Петька наврал, что он прыгун с шестом и едет участвовать в Олимпиаде.

– А где ваш шест? – спросила Таня.

– Эх, Таня, – Петька наморщился, – шест я покажу тебе в Москве. Он такой длинный, что в поезд его не затянешь.

В вагоне-ресторане Петька перепил и раздухарился. Он схватил стул и, пользуясь им как шестом, стал перепрыгивать через столы, попадая ботинками по головам мужчин и коленкам женщин. Перебил порядочно посуды и хотел выбросить в окошко одного москвича в очках, который сделал ему замечание. В конце концов Углова сняли с поезда в Рязани и посадили на пятнадцать суток. К тому времени, когда Петька откинулся, Олимпиада и деньги кончились. В Москву было ехать незачем и не на что. Пока он сидел, умер Высоцкий. А Петька Углов не смог в трудный час подставить ему плечо.

Со временем у него сложился складный рассказ о тех событиях, и Петька делился им с теми, кого уважал:

– Прослышал я от моего кореша армейского, который в Москве живет, что тяжелый выдался восьмидесятый год у Владимира Семеновича. Со всех сторон, рассказывал Высоцкий моему другу, обложили меня, короче, темные силы. Не дают мне, гады, нормально жить и работать, сочинять песни для всей страны и радовать население новыми ролями в кино. Давят меня, как будто прессом, не пускают за границу к жене. Сажают меня менты, почитай, каждую неделю, чтобы я подорвал окончательно в ЛТП здоровье. Будто я не Высоцкий, а обычный ханыга! А как же не выпить, когда меня в кино не снимают? Шукшин Вася хотел кино снять «Кто же убил Есенина?» – как сионисты повесили русского поэта. Меня позвал на главную роль – друга Есенина, чекиста. Так сионисты разнюхали про творческие планы, и Шукшина тоже угондошили несчастным случаем. И нет теперь, стало быть, ни кино, ни друга моего разлюбезного – Василия Макаровича! Сказал это Высоцкий, и слеза его прошибла. И ко мне, говорит, подбирается теперь всякая нечисть! Жить мне осталось считаные дни, ежли не найду я поддержки в народе!.. А кореш мой Высоцкому и говорит: погоди, Семеныч, рано тебя еще хоронить. Песни твои нужны и кинороли, чтобы людям русским глаза открывать! А есть у меня в деревне Красный Бубен лучший друг, Петька Углов, служили с ним вместе, ели кашу из одного котелка. Охраняли границы нашей Родины, чтобы ни одна гадина не пролезла к нам через колючку! Я, говорит, за Петьку ручаюсь головой и уверен в его твердой руке и верном глазе. Стреляет он с обоих рук вслепую, бегает быстрее твоей собаки, а уж при самообороне вырвет кому хошь ноги и вместо рук вставит их обратно кверх ногами. Мы его в столицу вызовем и дадим задание – лично отвечать перед народом и партией за народного певца и днем и ночью, быть, значит, рядом, как Саньчапанса! И он тебе какую хочешь народную поддержку окажет и отмудохает – на кого только покажешь! Работай после этого, дорогой наш товарищ Высоцкий, сочиняй побольше песен, пой их где пожелаешь и снимайся в каких душе угодно кинофильмах. Тылы и фланги у тебя, стало быть, будут не знамо как надежно прикрыты. Только свистнешь – а Петька уже кому надо нос сворачивает. Работай, Володя, одним паразитом меньше… Высоцкий, как это услышал, повеселел. Вот спасибо, говорит, теперь я спокоен и напишу сейчас новую песню про то, бляха, какие замечательные люди у нас по деревням. И написал такую песню:

Шуточная такая песня, но по-доброму, не как про это самое – выпили, короче, жиды всю воду, и пошло-поехало… Прознали кому надо, что еду я оказывать поддержку Высоцкому, и подослали в поезд москвича одного очкастого, спровоцировать меня на злостное хулиганство, чтобы я ему навешал от души звездюлин. Ну я-то не дурак, башка варит, ждал по дороге засаду и терплю до последнего. Говорит мне очкастый: фули ты, деревня, стаканы со столов скидываешь?.. А я и не его стаканы вовсе скидываю. Просто стаканы женщины одной, с которой познакомился. Стаканы, не имеющие к нему никакого отношения. Но молчу, скриплю зубами. Говорю ему культурно: не твои стаканы, не лезь… Руки положил одну на другую, как в школе, и сижу, смотрю в окошко на лампочки. Опять он мне: фули ты, деревня, материшься на весь вагон-ресторан?.. А где, я его спрашиваю, русскому человеку еще поматериться?.. И отодвинул его легонько в сторону, чтоб он мне вид из окна на Россию не закрывал своей гнусной мордой. А этот студент хватает меня за шиворот, плюет мне на шею и кричит: я не позволю! Я не позволю!.. Тут я не выдержал. Нервы натянуты до предела, сорвался я. Это ж надо – Петру Углову за шиворот плевать! Взял я этого провокатора, вытащил за ноги в тамбур и хотел с поезда спустить под откос, да не успел. Налетели из засады, повалили меня на зассанный пол, мордой по ступенькам повозили, и все. Так я и не доехал до Владимира Семеновича, и он умер, не дождавшись поддержки от народа…

Петька поправил полено под головой деда Семена. Уже темнело. Он высыпал отруби в пруд на свое любимое место возле коряги и пошел домой – выпить самогона и посмотреть по телевизору кино.

Шел по дороге и курил.

Зазвенел велосипедный звонок. Углов обернулся. Сзади крутил педали Колчан.

– Привет, Петька, – поздоровался он. – А где Чапаев? – Это была его постоянная шутка.

– В пруду теперь живет, – ответил Петька. – Теперь он человек-анхимия, морской дьявол. Я его прикармливать ходил отрубями.

– Клюет? – Колчанов поравнялся с Петькой, слез с седла и пошел рядом. Вытащил из кармана папиросу.

– А ты откуда, на ночь глядя?

– Да вот, еду… – Он помолчал. – Надо картошки накопать… Дай спички.

– Пососи у птички. – Петька протянул коробок.

Вышли к полю.

Андрей Яковлевич огляделся.

– Подержи лисапед, я быстро…

Колчанов вытащил из сумки саперную лопатку, поплевал на руки и копнул.

Откуда ни возьмись налетел ветер. Закаркали вороны. Пахнуло какой-то дрянью.

– Чего это? – Андрей Яковлевич придержал кепку, которую чуть не сорвало с головы.

Ему показалось, что у чучела сверкнули глаза-пуговицы, а нарисованный рот ухмыльнулся.

Петьке тоже стало не по себе, но привычка шутить победила.

– Японский цунами. – Он нажал на велосипедный звонок.

Колчанов вздрогнул.

– Не лезет, сука! – Он потянул за ботву. – Земля, что ли, ссохлась?

– Старый ты стал… Пора тебе на погост в мавзолей…

– Я еще всех вас переживу и на ваших похоронах набухаюсь! – Колчанов дернул.

Порыв ветра. Чучело взмахнуло рукавами. Стая ворон поднялась в небо и закрыла полную луну.

Колчанов перекрестился. Он допускал, что Бог, в принципе, есть и может помочь в затруднительном положении.

У Петьки изо рта ветром вырвало окурок.

– Что за херня, Петька? – Колчанов посмотрел в небо. – Как будто война началась.

– Современная война такая, что кнопку нажал – и копец… Хорош кота тянуть: выкапывай – и пошли… Я еще по телевизору хочу кино посмотреть про фашистов… – Он вытащил сигарету, чиркнул спичкой, но опять налетел ветер. – Черт!

– К ночи не поминай, накличешь. – Колчанов огляделся, ему опять почудилось, что чучело усмехается нарисованным ртом. – Ладно. – Он схватился за куст и, дернув что есть мочи, вырвал его.

Картошка, висевшая на ботве, была гигантского размера, каждая величиной с небольшой арбуз.

– Ни хера себе! – хохотнул Колчанов. – Вот так бульба! – Он стряхнул ее о землю и руками полез в лунку посмотреть, не осталось ли там еще.

Вдруг лицо Колчанова вытянулось, а брови поползли вверх.

– Петька, – выдавил он сипло, – меня что-то схватило и вниз тянет! Помоги!

Его дернуло, он напрягся, сопротивляясь неведомой силе.

Петька растерялся. Он держал велосипед и почему-то боялся его отпустить.

– Петька! Помоги, Петька-а-а! – Колчанов опять дернулся и ушел в землю по плечи. – По-мо-ги-те! У-би-ва-ют!

Углов словно прирос к велосипеду. Голова Колчанова отогнулась назад, как у человека, которого засасывает в болото и он из последних сил старается оставить нос и рот на поверхности. Колчанов растопырил ноги, чтобы зацепиться ими, но ноги продолжали скользить к лунке.

– Ой! Бляха-муха! Руки отпусти, сука! Сука-бл… – Крик оборвался на полуслове. Голова Колчанова ушла в землю. На поверхности остались только рваные офицерские брюки да голенища яловых сапог – наследство погибшего сына. Еще рывок – и на поверхности только подошвы. Еще рывок – и земля с краев посыпалась в лунку…

Вдалеке над лесом заухал филин.

Петька вздрогнул. Будто он проснулся среди ночи в глубоком похмелье. Мотнул головой, стряхивая оцепенение. А может, и не было ничего? Может, показалось? Он же современный человек и в курсе – такого в жизни не бывает. Такими историями пугают друг друга дети перед сном. Такой страшилкой хорошо припугнуть бабу-дуру, потому что, как показывает практика, они с перепугу лучше пялятся.

Петьке изо всех сил хотелось так думать, чтобы не свихнуться. Но откуда тогда у него руль? Откуда сумка на кустах? Откуда саперная лопатка валяется?

Углова затрясло, зубы застучали. Велосипед упал на землю.

– Бзынь-нь-нь! – звякнул звонок.

– Ух-ху-ху! – снова заухал филин.

Петька поднял к темному небу белое лицо. Зловещая луна смотрела на него. Петька заорал бессмысленным звуком и кинулся прочь. Он налетел на чучело и сшиб его. На голове Углова осталась дырявая шляпа пугала. Он бежал и бежал, не разбирая дороги, хрипя, как лошадь. Ему казалось, что за ним катятся гигантские картофелины, а ботва тянется, чтобы схватить за ноги и утянуть вслед за Колчаном под землю.

Не помня как, Петька влетел в дом, задвинул засов, накинул крючок и подпер дверь поленом. Кинулся к печке, вытащил четверть и прямо из горлышка выхлестал грамм триста-четыреста. Начал успокаиваться. Поставил бутылку на стол, сел напротив и смотрел на нее не отрываясь. Потом налил стакан, выпил, поставил и уставился теперь на стакан. Вздохнул. Почесал лоб, снял с головы дырявую шляпу, осмотрел. Откуда она? Положил шляпу на стол и долго на нее смотрел. Налил еще, выпил и швырнул стакан об печку. Стакан разлетелся. Несколько осколков отлетело Петьке на грудь. Он стряхнул стекло, допил остатки самогона из бутылки, послал ее следом за стаканом, застонал и уронил голову на стол.

Глава третья

Старые знакомые возвращаются из ада

Дед Семен проснулся от холода. Открыл глаза, увидел кровавый лунный диск. Сел, боль пронзила затылок.

– Штопаный носок! – Абатуров поднял полешко. Клок волос остался на нем, прилипнув к смоле. – Я бы тому чудозвону, – сказал дед вслух, – который мне это полено подложил, вставил бы его в сральник! – Он швырнул деревяшку в кусты.

С трудом поднялся. Кости ломило.

Подошел к берегу, нагнулся, плеснул в лицо воды. По воде пошли круги, и деду показалось, что между его вибрирующим отражением и вибрирующим отражением луны втиснулась еще какая-то вибрирующая рожа. Дед охнул и обернулся. Но ничего такого не заметил.

– Руки-ноги не ходють и глаза не видють!

Тьма…

Он взял у тьмы все, что было ему нужно.

Он чувствовал голод.

Это мешало.

Но было приятно.

Еще что-то.

Он перебирал ощущения: «Голод… Страх… Запах… Сила… Радость… Боль… Гнев… Вожделение… Страдание… Ревность… Зависть… Холод… Тепло… Усталость… Время… Время приходит… Пора… Дурман… Хорошо!.. Ноги!.. Хорошо!.. Ноги стоят!.. Хорошо!.. Я… Я… Я думаю… Мозг в голове… Уши, я слышу… Нос, я чувствую запахи… Глаза, чтобы различать красоту и уродство!.. Глаза!»

Он открыл глаза и сказал:

– Рот. Он говорит, что у меня есть сердце, есть почки, есть печень, есть легкие, есть туловище, есть руки, ноги. И служит для приема пищи, она нужна, чтобы утолить голод. – Он слушал свой голос, и голос ему нравился. Он огляделся.

Голый на холодной земле посреди поля. Ночь. Звезды. Полная луна.

Он сделал шаг. Еще шаг. Еще. Пошел. Из куста выскочил заяц. Он прыгнул, схватил зайца, разорвал и вонзил зубы в теплую плоть. Кровь текла по подбородку. Он смеялся. Он съел зайца целиком, вместе со шкурой и костями. Стер с подбородка кровь и направился к замку.

Он уже почти добрался, когда завыла сирена и загремел голос:

– Ахтунг! Ахтунг!..

Дед Семен шел и думал, что жизнь, которая оказалась такой короткой и нелегкой, подходила к концу, он устал, а помирать все-таки не хотелось.

Родился дед Семен здесь же, подрос, начал работать в колхозе, потом война, вернулся с нее и думал, что вот теперь-то начнется жизнь. А она так и не началась. До пенсии дотянул, а жизни не почувствовал. Ну женился после войны на Нюрке. Нормальная, в общем, баба, не хуже других. Только родить не смогла. А так все как у людей. И обижаться вроде бы не на что. Однако почему-то было обидно, что жизнь прошла как-то зря. Когда-то собирался пойти в уголовный розыск, но Нюрка не пустила. Жаль, что не смог тогда проявить характер. Если бы устроился, жизнь была бы куда как интереснее. Погони, перестрелки, операции, слежка и все такое. Вот это настоящая была бы жизнь! И если бы его даже убили на задании, он бы и умер как герой, с сознанием, что геройская жизнь прожита не зря и заканчивается очень даже заслуженно. Возможно, после его такой смерти деревню Красный Бубен переименовали бы даже в Абатурово.

Только на войне он чувствовал, что такое настоящая жизнь. Каждое мгновение там имело смысл и могло стать последним.

Однажды с ним произошла странная история. Наши только что заняли город Фрайберг. И вот он с друзьями, Мишкой Стропалевым и Андрюхой Жадовым, шел по отбитому у фашистов городу, прихлебывая из фляги спирт. Всю войну они прошагали бок о бок, спасали друг друга от смерти, делились последним…

Долго гуляли, пока не вышли к старинному замку.

– Ничего фашисты жили! – присвистнул Жадов.

– Вернемся, Андрюха, – Мишка похлопал товарища по плечу, – каждому по дворцу построим! Заживем, как фашисты!

– А я высоко жить не привык, – сказал Семен. – У меня от высоты голова кружится. Я на чертовом колесе катался и блеванул оттуда.

– Ну и прекрасно, – сказал Мишка. – Снизу, например, фашист идет, а ты на него сверху блюешь.

– Или ссышь, – добавил Жадов.

Друзья расхохотались своим мечтам.

Решили посмотреть замок внутри, чтобы узнать, как устраивать дворцы на родине. Прошли в ворота и оказались во внутреннем дворе с колодцем. Пить поостереглись – мало ли какой туда дряни напускали фашисты, чтобы отравить освободителей.

Обошли двор кругом и остановились у железной двери с ручкой-кольцом. Кольцо торчало из бронзовой головы носорога. На рог наколота рейхсмарка.

– Как это понимать? – Жадов снял очки и протер носовым платком.

– Вход за деньги?

– Мы их фашистские деньги отменили. – Семен снял марку с рога, порвал на кусочки и подкинул в воздух.

Андрей подергал кольцо.

– Заперто!

– Поправимо! – Мишка снял с плеча ППШ. – Отойдите.

Жадов и Абатуров отошли и закурили американские «Каракум» с верблюдом на пачке.

– Тра-та-та! – застрочил автомат.

Но универсальная отмычка военного времени на этот раз не сработала. Железная дверь выстояла.

– Ничего! – сказал Стропалев, отстегивая гранату.

Жадов и Абатуров присели за колодцем.

Через секунду к ним присоединился Стропалев.

Грохнуло, на голову Стропалеву упало ведро с колодца. Мишка стал похож на тевтонского рыцаря.

– У-у! – загудел он в ведре.

Семен треснул по ведру.

– Ты чего?! – Мишка снял ведро. – Оглохнуть можно!

Дверь валялась на земле.

Внутри было темно. Стропалев включил трофейный фонарик. На стенах висели рыцарские гербы и портрет какого-то немца в рогатой каске.

– Что за рожа? – Жадов приподнял очки. – Вроде не Гитлер.

– Может, Геббельс, – сказал Стропалев. – Или Моцарт.

– Моцарт не фашист.

– Один хер.

– Тут слова в углу. – Жадов стал читать по складам: – Теофраст Кохаузен… Вот такие и отравили Моцарта!

Семену почудилось, будто немец на портрете нахмурился.

– Ты ничего не заметил? – Он подтолкнул Мишку.

– Что? – Мишка потянулся к автомату.

– Да так. – Семен заглянул за портрет. – Я слышал, у портретов делают дырки в глазах и оттуда подсматривают…

Дырок в портрете не обнаружили.

Мишка докурил и окурком пририсовал портрету немецкие усы с кончиками, загнутыми кверху, плюнул на бычок и прилепил его немцу ко рту:

– Покури, фриц.

Семену снова показалось, что портрет живой и недовольный. Но он списал это на счет тусклого освещения и необычной обстановки. Однако незаметно от товарищей перекрестился.

Пошли дальше. На стенах висели и другие красноносые немцы в париках и бледные немки с завивкой. Но солдаты перестали обращать на них внимание. Они же не знали никого из тех, кто был изображен на полотнах, а потому им было неинтересно на них смотреть. Подумаешь – немцы.

Наконец попали в огромный зал с высоченными потолками. В зале царил хаос: перевернутые кресла, дубовый стол завален посудой – помятыми металлическими кубками и тарелками, битыми фарфоровыми вазами, гнутыми подсвечниками, вилками с отломанными и перекрученными зубьями и прочим хламом. На столе лежала большущая люстра. Видимо, в разгар пиршества она грохнулась с потолка на стол и покалечила посуду. Большая серебряная ваза для фруктов валялась на полу.

– Немцы погуляли. – Жадов взял мятый кубок. – Люстру кокнули.

– Это от бомбы, – сказал Семен.

Стропалев посмотрел наверх:

– Может, и от бомбы. А может, какой-нибудь фриц назюзюкался, подпрыгнул со стола, раскачался и навернулся.

Друзья расхохотались. Их голоса диким эхом отозвались под потолком, вибрируя и искажаясь. Оттуда вылетела целая стая летучих мышей. Солдаты вскинули автоматы и полоснули очередями по летающей мерзости. Грохот поднялся такой, что у нормального человека сразу бы лопнули все перепонки.

– Гады какие! – крикнул Жадов.

– Не хуже фашистов! – добавил Семен.

– Кончай стрелять! – Мишка опустил автомат и покрутил в ухе пальцем.

Семен прекратил стрельбу. А Жадов, увлекшись, расстрелял посуду. Простреленный кувшин слетел со стола, покатился к шкафу с резными ножками и пнул его. Со шкафа свалилась толстая книга. Андрюха присел, взял книгу, сдул с нее пыль.

– Старинная. – Он поднял очки. – Знаки на обложке кобылистические…

– Как у кобыл, что ли? – спросил Семен.

– Это знаки колдунов, – пояснил Жадов. – Закорючки такие, навроде фашистских. – Он открыл книгу. – Ого! Как будто ручкой написано… Бурыми чернилами.

– А что написано-то? – Стропалев заглянул ему через плечо.

– Буквы вроде немецкие, а слова – непонятно чьи. – Жадов прочитал: – Хамдэр мых марзак дыхн цадеф юфр-бэн.

В тот же миг стены замка задрожали, зашатались и с потолка на солдат посыпались мелкие камушки. Летучие мыши заметались под потолком. Друзья решили, что началась бомбежка. Они кинулись назад, но прямо перед ними потолок в коридоре рухнул. Проход завалило. И тут же бомбардировка закончилась.

– Что делать будем? – спросил Стропалев.

– Поищем другой выход, – сказал Жадов.

– Через окна не вылезти. – Семен посмотрел наверх.

Друзья обошли зал, и у противоположной стены обнаружили дверь. За дверью – коридор. Пошли вперед.

Вдруг Жадов, который шел первым, резко остановился.

– Странно, – сказал он, показывая фонариком на стену. – Точно такой портрет, как там.

На стене висел портрет того же немца, только с настоящими усами с кончиками, загнутыми кверху, и с сигарой во рту.

– Мишка, как ты угадал ему усы-то с папиросой добавить?! – воскликнул Абатуров.

– Меня мать, – ответил Мишка, – в изостудию отдала из-за талантов. – Он вытащил изо рта сигарету и подрисовал немцу круглые очки.

Коридор привел друзей в зал.

– Чего? – вырвалось у Стропалева.

Жадов присвистнул.

А Семен не знал, что сказать, ему стало страшно.

В этом зале все было точно такое, как и в предыдущем. Точно такая люстра лежала на точно таком столе. Рядом на полу валялась точно такая же ваза для фруктов. В углу стоял точно такой же шкаф.

– А вон и кувшин, который я прострелил! – Жадов поднял кувшин с дырками от пуль. – А вон и книга! Это мы, получается, дали кругаля.

– Как это мы? – Стропалев почесал затылок.

– Пошли снова, – сказал Семен. – Надо выбираться отсюда, скоро стемнеет.

Они вошли в дверь и пошли по темному коридору.

– Черт! – сказал Жадов. И остановился.

На него налетел Стропалев, а на того Абатуров.

– Чего встал?! – крикнул Стропалев.

– Очки уронил!

– Поднимай и пошли! – крикнул Семен.

– Я их не вижу! – Андрей опустился на коленки и стал шарить. – Есть! – Он поднял очки, надел и застыл. – Гляди-ка, братцы!

На стене висел портрет знакомого немца с поднятыми вверх усами, с сигарой и в круглых очках.

– Говно какое-то! – сказал Стропалев.

Семен, который стоял позади всех, перекрестился и сплюнул через плечо.

– Что-то тут не то, – сказал Андрей. – Ну а если мы ему хер на лбу нарисуем?

Стропалев вынул изо рта окурок, но хер на лбу рисовать не стал, а нарисовал торчащие изо рта зубы.

– Зря ты, Миш, зубы, – поежился Абатуров. – Уж лучше хер.

– А чего?

– А ничего.

– Пошли. – Жадов двинулся вперед.

И опять Семену показалось, что портрет поморщился.

Коридор вывел в зал, похожий как две капли на предыдущий. Бойцы молча прошли через него.

– Если бы вас не было со мной, – сказал Жадов, – я подумал бы, что сплю или свихнулся.

Стропалев хмыкнул.

– Лучше бы мы сюда не заходили. – Семен перекрестился. – Может, вернемся в первый зал, рванем гранату, где завал, и все?

– Граната такой завал не возьмет. – Жадов встал и показал на стену.

На стене висел портрет немца. Ко всему, что уже было, добавились торчащие изо рта клыки.

– А-а-а! – Стропалев перехватил автомат и выпустил по портрету очередь.

Из продырявленного наискосок портрета хлынули струйки багровой крови.

Друзья бросились бежать. Первым бежал Семен. За ним – Мишка. Последним, придерживая очки, Андрей.

Вдруг Семен застыл как вкопанный. Мишка и Андрюха остановились у него за спиной.

Они опять стояли на пороге точно такого же зала, только… Люстра висела под потолком и освещала пространство сотнями свечей. Посуда – целая и невредимая. В тарелках – куски сочного мяса с ломтиками румяного картофеля, зеленью, кружка́ми помидоров и огурцов. Громадная ваза ломилась от фруктов, на ее позолоченных блюдах, насаженных на серебряный стержень, лежали грозди зеленого и черного винограда, бархатные персики и глянцевые мандарины выглядывали из-под длинных бананов и шершавых ананасов с зелеными хвостиками-хохолками. Еще там были, кажется, сливы, груши, яблоки и какие-то фрукты, названия которых солдаты не знали. Три поросенка с морковками во рту блестели румяными боками, осетр в длинной тарелке разваливался на аппетитные ломтики. И много-много бутылок с вином, запечатанных сургучом.

За столом, в кресле с подлокотниками, сидел немец с портрета. Его лицо ежесекундно будто изменялось, оставаясь вроде бы неподвижным. Немец поднялся, кивнул и сказал на чистом русском языке:

– Здравствуйте, товарищи освободители! Как удачно, что вы оказались в нужное время в нужном месте. Я тут, признаться, скучаю один. И как раз думал: как было бы славно разделить скромную трапезу с мужественными воинами, восточными славянами. Я не раз гостил в вашей прекрасной стране и имею очень высокое мнение о вашем великом народе. Народе-труженике, народе-художнике, народе – освободителе угнетенных. Я сам бывал угнетен западноевропейскими поработителями и скрывался от них в России. Там, в суровой заснеженной стране, я понял, что такое свобода, и оценил по достоинству благородство и гостеприимство русских! Прошу же, товарищи бойцы, разделить со мной ужин!

Друзья переглянулись. Все это было как-то уж слишком. Замок этот, портрет какой-то – то у него усы отрастают, то очки. А теперь еще этот немец живой… только без зубов… И говорит по-русски. Может, он шпион из абвера? Или, может, он генерал Власов, волчина?

– Чем докажешь, что еда не отравлена? – Стропалев сглотнул слюну. – А то знаем вас, фашистов!

– Я не фашист, – незнакомец развел руками, – и никогда фашистом не был. Масоном меня еще можно назвать с некоторой натяжкой. Но фашистом – извините. Сами вы фашист, – добавил он несколько даже обиженным тоном.

– Что ты сказал?! – Мишка перехватил автомат. – Это я-то фашист?! Да я из тебя сейчас котлету по-киевски сделаю! Ты знаешь, что такое котлета по-киевски?!

– Да, – ответил немец, – прекрасно знаю. Свернутое в трубочку мясо курицы со сливочным маслом внутри. Правильно?

– Правильно. – Мишка опустил автомат. – Еще раз меня фашистом назовешь – получишь пулю в живот!

– Больше не назову. – Немец приложил ладонь в черной перчатке к груди. – Теперь я понимаю, что, на ваш взгляд, немцу называться фашистом естественно, а русскому – противоестественно. – Он на мгновение задумался. – Тогда я буду называть вас противофашистами.

– Давай ешь – на что я тебе укажу.

Мишка подошел к столу и стал тыкать пальцами в блюда, а немец их пробовал. Когда он почти все перепробовал и с ним ничего не случилось, бойцы сели за стол, положив автоматы на колени.

– Из-за вашей проверки я так объелся, – немец похлопал себя по животу, – что теперь смогу отведать только малюсенький кусочек пудинга. – Он приподнял крышку с блюда и положил в тарелку немного. – По моим наблюдениям, русские люди недоверчивы к иностранцам. Это, мне кажется, вызвано неблагородным поведением иностранцев в России.

– Это точно! – Мишка наложил себе рыбы. – Ведут себя как свиньи!

– Кто к нам с мечом придет, – добавил Семен, как Александр Невский, – тот от меча и упадет!

– Хм… – Немец отправил в рот ложечку пудинга. – А кто с ложкой придет?..

– Хоть с ложкой, хоть с вилкой! – сказал Семен.

– Но мы не познакомились… Давайте наполним наши бокалы. Вы какое вино предпочитаете?

– Мы предпочитаем вино – водку, – ответил за всех Мишка.

– Какую водку? – спросил немец.

– Сорок градусов!

Немец взял темную бутылку и налил всем.

Миша понюхал.

– Пахнет водкой… А ну-ка, немец, махни!

– С удовольствием! – Он пригубил. – Меня зовут Себастьян Кохаузен.

– Э-э, Себастьян, так у нас не принято. До дна!

– Ну, до дна так до дна. – Он допил и поставил бокал на стол.

Солдаты немного обождали и тоже выпили.

– За победу над фашистами!

– Михаил…

– Андрей…

– Семен…

Водка разошлась по телу приятной теплой волной.

– Повторим. – Мишка двинул бокал.

Кохаузен налил.

– Ты случайно не генерал Власов? – поинтересовался Семен.

Кохаузен улыбнулся:

– Да какой из меня генерал Власов? Вы, товарищи противофашисты, наверное, подумали, что раз я живу во дворце, – он обвел вокруг рукой, – если уж я не фашист, то непременно немецкий барон-кровопийца. А это совсем и не так. На самом деле, я старый сотрудник Коминтерна, соратник Владимира Ульянова! – Он сделал паузу, оценивая произведенное впечатление. – Я, между прочим, вместе с Лениным ехал в Россию в пломбированном вагоне помогать делать революцию!

– Пиздишь! – выдохнул Стропалев.

– С Лениным его запломбировали! Вот гусь! – добавил Семен.

– Пломбируев!

Немец не обиделся.

– Ну что ж, вполне понятно ваше недоверие, – сказал он. – Сложно поверить, что на войне в каком-то замке сидит какой-то, как вы выражаетесь, пломбируев гусь и уверяет, что он соратник Ленина. И все же это так. Если вы, товарищи противофашисты, не возражаете, я расскажу вам, как это было.

– Ну, попробуй. – Мишка отломил от поросенка ногу и впился зубами в румяную хрустящую кожицу.

Себастьян Кохаузен открыл коробку с сигарами.

– Разрешите вам предложить?

Солдаты угостились.

– Итак, я начинаю… Мой папа был преуспевающий фабрикант. Мама – баронесса. Но и мама, и папа мне не нравились. Я долго не мог понять почему, пока в шестнадцать лет не прочитал труды Маркса и Энгельса. И тогда я все понял. Мои родители были мне чужды, потому что являлись типичными представителями класса эксплуататоров. И все же это были мои родные мама и папа. Я ужасно мучился, не зная, как мне поступить… Противоречия разрешились после знакомства с Владимиром Ульяновым. Мы познакомились в пивной «У Шульмана», куда я частенько захаживал залить свое горе двумя-тремя кружечками пива.

– Чего это Ленин в пивной делал, а? – спросил Семен.

– Читал газету и пил кофе.

– Ладно.

– Много раз я замечал этого человека с большим лбом и пронзительными умными глазами. Мне ужасно хотелось с ним познакомиться, но не было повода. Мы, немцы, более скованны, чем русские, и не можем знакомиться просто так. Частенько Ленин приходил в пивную с шахматной доской и играл с хозяином заведения на сардельки. И вот однажды, когда Шульман приболел, Владимир Ильич, оглядев заведение, пригласил меня совершенно запросто сыграть с ним партию. Для русских, как вы знаете, обратиться к незнакомцу не составляет никакого труда. Так мы познакомились, и уже скоро мне казалось, что я знал этого человека всю жизнь. Мы подружились. Позже Ульянов объяснил мне мою проблему с родителями. Он объяснил, что я родился среди буржуазии, а воспитывался среди интеллигентов. Интеллигенты – это говно, а буржуазия – вчерашний день, который скоро похоронят пролетарии всех стран. Когда я это узнал, мне стало легко и свободно.

– Может, ты и врешь, – сказал Семен, – но слова эти чисто ленинские. Никто, кроме Ленина, не мог сказать так хорошо! Выпьем за Ленина! Он вечно живой!

– Именно – вечно живой! – воскликнул Кохаузен. – Вы очень хорошо заметили это!

– Хрен ли ты говоришь «заметили»?! У нас все это знают!

– Все знают, да не все понимают. – Он поднял бокал. – Я вот заметил, что русский знает больше, чем немец понимает!.. Но я продолжаю… В семнадцатом году мы сели с Лениным и Крупской в пломбированный вагон и поехали в Россию делать социалистическую революцию. В этом же вагоне ехали другие революционеры. В том числе Лев Троцкий и Инесса Арманд. Троцкого подсадили немцы, чтобы он вредил по дороге Ленину, мешал ему сосредоточиться на планах вооруженного восстания… Вы, возможно, не знаете, но в то время Ленин и Инесса любили друг друга, как пламенные революционеры. Они искали удобного случая, чтобы уединиться. Но так, чтобы при этом не оскорбить чувства Надежды Константиновны Крупской… Как-то раз Ленин взял меня под руку и отвел подальше от своего купе: Себастьян, мне стали известны планы Троцкого. Еврейский мировой капитал поручил ему скомпрометировать меня в глазах моей революционной жены и всего мирового пролетариата. Троцкий получил задание накрыть нас с Инессой в тамбуре, когда мы будем там встречаться. Ты же знаешь Надежду Константиновну. Если она узнает, что я пру Инессу, русская революция может выйти криво!.. Мы не должны допустить искажения исторической перспективы, потому что все условия для революции созрели – верхи не хотят, а низы не могут… Дорогой немецкий товарищ, ты должен отвлечь Троцкого. Я бы сам выкинул эту сволочь в окошко, но в нашем вагоне их, к сожалению, нет. Троцкий нам пока нужен, чтобы перехитрить еврейский мировой капитал… Сегодня ночью я встречаюсь с Инессой в тамбуре. Ты должен задержать Троцкого.

Ночью, когда Владимир Ильич скрывался в тамбуре с Инессой Арманд, я дежурил в коридоре и внимательно смотрел по сторонам. Вдруг из своего купе вышел Троцкий и на цыпочках направился в тамбур. В одной руке – фотокамера, в другой – магниевая вспышка, во рту – свисток. Ну, подожди, подумал я, сейчас ты отведаешь моего немецкого кулака!.. Я вжался в стену, а когда Троцкий подошел поближе, выскочил, вырвал у него из руки фотокамеру и, ударив ею в челюсть, загнал свисток Троцкому в глотку. Вспышка! У Троцкого сгорели все волосы на голове.

Всю оставшуюся до России дорогу Троцкий проехал лысый со свистком в глотке. Он все время свистел, когда дышал, и не мог незаметно подкрасться к Ленину. Владимир Ильич спокойно скрывался с Инессой в тамбуре. Встречая Троцкого, Ленин хлопал его по гладкой голове и шутил: не свисти, Лев Давыдыч, а то денег не будет.

Именно после этого случая среди коммунистов появилось выражение «свистит, как Троцкий». – Себастьян Кохаузен дернул себя за волосы, и они остались у него в руке. На солдат, лукаво улыбаясь, глядел совершенно лысый человек с усами, как у кота. На его носу блеснуло пенсне.

– Ребята, да это же Троцкий! – закричал Жадов. – Стреляй в гада!

Бойцы вскинули автоматы и застрочили в лысого. Троцкий задергался в кресле. Его белая рубаха стала красной, как у цыгана. Пенсне разлетелось на тысячи осколков. Но он все не падал и не падал, а махал руками и кричал: «Ой! Ой! Я умираю!»

Расстреляли по целому магазину. Троцкий наконец упал головой на стол и замер. По скатерти расползлось багровое пятно.

– Готов. – Семен опустил ствол.

Сверху затрещало, на стол рухнула люстра, едва не задев бойцов. Ваза с фруктами полетела на пол.

– Троцкого убили! – Мишка сдвинул на затылок пилотку. – Самого…

– Во как! – Андрей снял очки. – Медаль или орден дадут, как думаете?

– Бери выше. – Мишка посмотрел на труп. – Вы, ребята, подумайте башками, какую гадюку историческую угандошили! Подумайте только, что это за вредная манда с усами! Это истекает кровью та самая гнида, которая залупалась на самого Ленина! – Он окинул всех ошалевшим взглядом. – Нет, ребята, за такую операцию ордена маловато!.. Поедем мы, полагаю, как герои Советского Союза, по Москве на авто, и все нас будут цветами закидывать!

– Думаешь, героев дадут? – спросил Андрей.

– А кому же еще их давать? Считай, мы почти что Гитлера шпокнули в мировом масштабе!

– Ну, это ты загнул! – возразил Семен, желая в это поверить. – Гитлер поглавнее будет.

– А Троцкий кто, по-твоему?!

– Хватит, – остановил Жадов. – Надо еще этого отщепенца начальству предъявить. Давай его на плащ-палатку – и потащили.

– Жалко плащ-палатку-то… Давай штору сорвем.

Сорвали штору. Расстелили возле стола.

– Берись, Андрюха, за Троцкого слева, – скомандовал Мишка. – А я справа. А ты, Семен, за ноги тяни.

Покойника перенесли на штору. Из его кармана выпала шкатулка, такая красивая, что невозможно оторвать глаз.

– Семен, – Мишка тряхнул головой, – возьми пока себе эту хреновину, потом разберемся.

Троцкого завернули в штору и закинули на плечи.

– А как выбираться-то будем?

– Попробуем той же дорогой…

Снова оказались в темном коридоре. Впереди покойника нес Жадов с фонариком. В середине – Стропалев. Абатуров нес ноги.

– О-о-о! – вскрикнул Жадов. Фонарик выпал, ударился об пол и погас. – Автомат забыл! Кладем Троцкого, я за автоматом!

– Что ж ты, Андрюха, такой раздолбай Веревкин!

Положили Троцкого. Жадов пошарил по полу, нашел фонарик, потряс. Фонарик замигал и загорелся.

Андрюха убежал.

– Башка у него дырявая, – сказал Мишка.

– Очкастые все такие. У них память ухудшается от очков.

– Покурим?

Вспыхнула зажигалка-гильза. Запахло бензином.

– Смотри-ка, Сема! – Мишка поднес зажигалку к стене.

На стене висел портрет немца Троцкого в крови. Кровь капала с подбородка на красную, как у цыгана, рубаху.

Мишка провел пальцем по холсту. На пальце осталась кровь. Он вытер палец о стену.

– Мишка! – крикнул Семен. – Троцкий в шторе шевелится!

– Гаси его!

Они застрочили из автоматов. Эхо прокатилось по коридору, разлетаясь на множество отголосков, и растворилось в темноте.

– Вот живучая гадина!

– Что-то Андрюха не идет.

– Давай посмотрим – убили мы его наконец?

– Ну на хер!

– А вдруг опять живой…

– Хочешь, смотри, а я не буду.

Мишка откинул край шторы.

– Мама родная! Мы… мы… Андрюху расстреляли!

– Чего несешь?! Дай зажигалку!

Мишка протянул. Семен посветил. В шторе лежал залитый кровью Жадов в разбитых очках. Рот светился. Кто-то запихнул ему в глотку фонарик.

– Как это?! – прошептал Семен. – Он же за автоматом побежал… Как это?!

Мишка захрипел. Семен обернулся. Окровавленный Троцкий по пояс вылез из рамы и душил Мишку. У того повылазили из орбит глаза, а лицо, и без того не худое, надулось, как воздушный шар. Уши оттопырились, разбухли и вытянулись вверх, как у черта. Нос превращался в свиной пятачок. Голова продолжала надуваться и была уже величиной с барабан. Чьи-то руки схватили Семена за гимнастерку и потянули вниз. Расстрелянный ими Андрюха с закатившимися глазами тянул Семена на себя.

– Пусти! – Семен прикладом ударил взбесившегося покойника в грудь.

Руки Жадова оторвались от туловища и остались висеть на гимнастерке. А туловище упало на штору. Жадов зашипел, зарычал и завыл. Глаза покраснели, как паровозная топка, из них выскочили два луча и зашарили в темноте, нащупывая Семена.

– Се-е-ме-о-он! – заухал Жадов, как сова. – Се-е-ме-о-он!

Семен отступил. Руки Жадова поползли к его шее, перебирая холодными пальцами. Абатуров поймал их у самого горла и попытался отодрать, но не смог. Он сорвал гимнастерку через голову вместе с чужими руками.

– На! – И швырнул ее в Жадова.

Гимнастерка накрыла тому голову, лучи погасли.

Семена схватили сзади и швырнули об стену. Он ударился плечом, упал, но тут же вскочил. Над ним стоял Мишка, окончательно превратившийся в черта с волосатой харей. Изо рта торчали клыки, капала слюна, из ноздрей валил дым. Черт растопырил руки и оскалился. Из-под разорванной на груди гимнастерки поползли змеи. Сильный хвост ходил ходуном и бил по полу. Сапоги лопнули, обнажив раздвоенные копыта.

– Убей его! – Троцкий вылез из портрета почти весь и подталкивал черта в спину. Тот обернулся к своему новому хозяину и что-то вопросительно прорычал.

– Убей его! – повторил Троцкий.

Мишка-черт изготовился к прыжку. Семен вжался в стену и закрыл лицо рукой, зацепив большим пальцем шнурок, на котором висел крестик. Чудовище застыло. Абатуров пнул черта сапогом по яйцам и швырнул в него зажигалку. Черт вспыхнул. В языках пламени скукоживалась и лопалась чертова кожа. Завоняло паленой шерстью и еще чем-то таким, что христианскому человеку нюхать совершенно невозможно. Семен побежал по коридору. Сзади ревела нечисть. Ему очень хотелось оглянуться, но если он оглянется – ему конец, с ним произойдет то же, что и с той теткой из Библии, которая тоже оглянулась и превратилась в телеграфный столб. Семен бежал и бежал, поворачивая то налево, то направо. А сзади стучали сатанинские копыта. Он положил на плечо автомат стволом назад и нажал на крючок. Грохот заглушил звуки дьяволов. Ствол обжег плечо. Но Семен продолжал стрелять, пока не расстрелял весь магазин. Грохот стрельбы стих, Абатуров снова услышал стук копыт и чертов рык.

– Господи! – крикнул он в потолок. – Господи, помоги! Если спасешь меня, Господи, всю жизнь Тебе отдам! Церковь построю! Господи! Господи! Господи!

Силы покидали. Он уже чувствовал замогильное дыхание, слышал, как клацают зубы. Еще мгновение – и нечисть настигнет его, и он потеряет не только жизнь, но и бессмертную душу. А это гораздо страшнее смерти. В боях с фашистами Семен не трусил. Конечно, было страшно, он не хотел умирать. Но смерть в бою подводила героический итог жизни, и бессмертная душа должна была за это, по всем понятиям, попасть прямиком в рай… Семен увидел в стене приоткрытую низкую дверцу. Он упал на колени и оказался в узком и низком коридоре-норе. «Мишка со своей вздутой башкой не пролезет!» Он быстро перебирал ногами-руками. Дверь сзади хлопнула, послышалось рычание. Он пополз быстрее. То ли дьяволам все-таки удалось пролезть, то ли они рычат в дверь. Впереди посветлело. Семен вполз в подвал и захлопнул за собой дверцу. На стене горел факел. Он огляделся. В углу – ящик с кусками мела для побелки. Абатуров схватил мел и начертил на двери крест. Потом, как Хома Брут, ползая на коленках, очертил вокруг себя круг, встал в центре и начал креститься, повторяя: «Господи, спаси на небеси… Аллилуйя… Помилуй мя, грешного… да святится имя Твое… да пребудет царствие Твое… во веки веков… Аминь… Аминь… Аминь…» Дверь содрогнулась, посыпались камешки. Еще удар. Но и он не смог сокрушить силу животворящей молитвы и чудотворного креста. Крест на двери засиял, и во все стороны разошлись ослепительные лучи.

Стало тихо.

Семен посидел в кругу еще, а потом на четвереньках подполз к двери и прислушался.

Тишина.

Дрожащей рукой достал сигареты, прикурил от факела и съехал по стене вниз. Он курил, глядя в одну точку.

– Семен! – услышал он голос Жадова. – Пусти нас, Семен! За нами гонится Троцкий!

– Пусти, Семен! – прибавил Стропалев. – Он уже рядом! Спаси нас, Семен!

Голоса звучали по-настоящему. Семен потянулся к двери, но отдернул руку.

– Семен, ну что же ты?! Хочешь, чтобы нас, твоих товарищей, Троцкий захреначил?!

– Ты что, Семен?!

– Открывай!

Жадов и Стропалев говорили как в жизни. Семен снова потянулся к двери, но вспомнил, как у Стропалева надувалась голова, а у Жадова оторвались руки.

– Не открою! Ибо не Мишка вы и Андрюха, а демоны! Хрен вам!

За дверью помолчали.

– Не откроешь? – спросил Мишка. – Пойдешь под трибунал за предательство!

– Вот вам, демонам! – Семен потряс дулей. – Никто меня не осудит за то, что я Бога истинного не предал, как вы, иуды адские! А вот вам будет говна на орехи! За то, что стали вы слугами Сатаны и меня, православного, затянуть стараетесь! – Абатуров машинально говорил на церковный манер. – Истинно говорю, ибо защищают меня крест святой и молитва, а вам, диаволам, будет жопа во веки веков! Аминь! – Он поднял крестик и перекрестил дверь.

С той стороны застонали.

– Сгинь, нечистая сила! – крикнул Семен.

Из-под двери повалил густой красный дым. Клубы дыма окутали Абатурова, и он отключился.

Очнулся Семен от крика недорезанного немецкого петуха.

«Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!»

Абатуров лежал на куче кирпичей посреди развалин. В небе кружил советский истребитель. Семен сел и огляделся. Место незнакомое. «Что со мною было? Где я? Где Мишка? Где Андрюха?» Он вспомнил, но не поверил. «Мы попали под бомбежку, – подумал он, – и все это мне померещилось».

Семен встал. Голова болела. Ноги плохо слушались, как будто накануне пробежал сто километров. «А где гимнастерка?.. Почему я в одной рубахе?..» Он полез в карман за сигаретами и вытащил ту самую шкатулку. Кинуло в пот. В голове все перепуталось…

Стропалева и Жадова не нашли, записали пропавшими без вести.

Шкатулку же Семен открыть не смог, хоть и нажимал на все выпуклости.

«Ладно, – решил он, – пусть пока лежит».

Обещание перед Богом Абатуров сдержал и, вернувшись домой, церковь в деревне построил…

У картофельного поля дед огляделся. Неприятное ощущение, внезапно его охватившее, было знакомым.

На краю поля стоял темный силуэт. Семен напряг зрение.

– Здорово, дед! – Силуэт поднял руку.

– Ты, Колчан?

– Я…

– Головка от копья!.. Чуть не обосрался!

Колчанов захохотал. Он стоял так, что Семен не мог разглядеть его лица.

Что-то Абатурову не нравилось. Какая-то здесь была подлянка.

– Ты чего тут среди ночи?

– У меня здесь свидание назначено…

– С чучелой, что ли?

– Не с чучелой.

– А с кем? – Дед нервничал, хотелось поскорее отсюда убраться.

– С тобой. – Колчанов усмехнулся.

Семена замутило.

– С тобой, дед, – повторил Колчанов. – Я картошки набрал мешок. Не могу один на лисапед загрузить. Помоги закинуть.

– Жадный ты, Колчан! Один же живешь. Своя небось на огороде гниет.

– Я, может, жениться надумал.

– На ком же?

– Секрет.

– Небось на приданое губу раскатал? Ой и жадный ты, Колчан!.. Дом продал, а никого не угостил. Небось и деньги-то все зарыл, чтоб сгнили они, как твоя картошка.

– Берись за мешок!

Мешок был огромный.

– Ну, набрал!

– Давай хватайся!

Семен нагнулся, взялся за углы.

– Его не то что поднять – с места не сдвинешь!

– Чего ж делать-то?

– Твой мешок; что хочешь, то и делай, я пошел.

– Погоди, дед… Давай отсыплем. Отвезу в два захода. Ты, дед, мешок-то развяжи, а я сзади дерну.

Семен развязал. Мешок раскрылся, и из него выпала человеческая нога. Абатуров остолбенел.

Колчанов засмеялся страшным смехом, покрылся бурым мехом и с силой встряхнул мешок. Из мешка на землю выпрыгнули (мама родная!) черти Мишка Стропалев и Андрюха Жадов. Выпрыгнули и бросились на деда Семена.

Чья-то невидимая, но добрая рука пригнула его к земле. Демоны пролетели над ним и врезались в чучело. Палка переломилась от удара сатанинских сил. Колчанов, растопыря руки, двинулся на Семена. Глаза горели. Семен наконец-то смог разглядеть его лицо. Господи боже мой! Совсем не такое лицо, какое бывает у людей!

– У-ха-ха! – хохотал Колчанов так, что дрожала земля, а картофельная ботва поникла. – Попался, старый пердун!

– А-ха-ха! – Мишка и Андрюшка надвигались, крутя хвостами. При этом оторванные руки Жадова летали вокруг его головы самостоятельно.

– Давно не виделись, Сема! – зашипел черт Мишка.

– Хенде хох! – скомандовал черт Андрюха своим рукам. Руки взлетели и заняли выжидательную позицию, как два «мессершмитта», мелко подрагивая и шевеля желтыми пальцами с ногтями, под которые набилась могильная земля. – Ахтунг!

Семен схватил мешок и хлестнул Колчанова по дьявольской морде. Как молодой, перепрыгнул через сатаниста и побежал в деревню.

– Взять его! – приказал Жадов рукам. Руки сорвались с места и полетели, оставляя за собой клубящийся след адского дыма.

Дорога пошла в горку, и бежать пожилому стало совсем тяжело. Семен задыхался. Он чувствовал спиной – руки Жадова вот-вот вцепятся в горло. Он заметил, как они обходят его с флангов. Руки начали сходиться, и тут невидимая добрая сила сделала Семену подножку. Он полетел на землю, а сатанинские руки, не успев затормозить, врезались в землю и увязли в ней по локоть. Семен вскочил и побежал дальше. Сзади завывали демоны. Сильные дьяволы догоняли старого деда. Семен выскочил на холм и прижался к тонкой березе, чтобы перевести дыхание. Из-за тучи выглянула луна, осветила край деревни и маковку церкви с крестом, церкви, построенной им. Семен бросился вперед. В деревне завыли все собаки. «Давай, Семен, поднажми! Там они тебя не достанут!» Когда до церкви оставалось совсем немного, ноги подвели, Семен упал рядом с колодцем, который сам же когда-то выкопал. Он пополз вперед, царапая землю скрюченными пальцами. Коленки намокли от ночной росы.

– Ху-ху-хыр-р! – хохотали дьяволы.

«Все!»

Дед собрал все оставшиеся силы и, как олимпиец на финише, совершил неимоверный рывок, на лету распахнул дверь церкви и оказался внутри. Дверь закрылась за ним сама.

Первым подбежал Колчанов. Он схватился за ручку и взвыл. Его ладонь задымилась от прикосновения к православному металлу.

Глава четвертая

Юрий вступает в случайную связь

На территории России затмение лучше всего проявит себя в зоне Черноземья – Тамбовской, Воронежской и Белгородской областях…

Юра Мешалкин отпросился с работы. Он должен ехать в деревню, забирать жену с детьми, которые все лето прожили там в доме ее родителей. Теща с тестем давно уже жили в Москве, а в Красный Бубен выезжали только на лето. Но в этом году они не поехали. Тестя не отпустили с работы. Мешалкин заехал к теще за мешками. Тестя, слава богу, не было. Старый осел работал. А то бы пришлось слушать, как надо жить, как себя вести, как к чему относиться, зачем он, Юра, занимается всякой ерундой, вместо того чтобы заниматься делом, и т. д. и т. п.

– Юрий! – Теща вытирала фартуком руки. – Здравствуй.

– Здравствуйте, Тамара Николаевна.

– Проходи. У меня как раз котлетки. Скушаешь пару штук, а?

– Нет, надо ехать. – Юра повесил кепку на крючок.

– Ну, тогда с собой возьми. Я тебе в фольгу заверну, чтобы не остыли.

Юра прошел в комнату, сел на диван-кровать. Работал телевизор.

– …Числа́, – говорил диктор, – ожидается полное солнечное затмение. Последнее в этом тысячелетии…

«Конец тысячелетия… а телевидение – говно… Я, когда был маленьким, думал, что в двухтысячном году у всех будут видеотелефоны, как в фильме „Солярис“. И телевидение какое было, такое и осталось… Даже хуже…»

– …Оно продлится, в зависимости от места наблюдения, от одной минуты до…

«Я в детстве даже с бо́льшим удовольствием смотрел телевизор, чем сейчас… А в журнале „Пионер“ какие иллюстрации были великолепные про двухтысячный год!.. Над многоуровневым городом летают воздушные такси с кнопками!.. Двухтысячный год – вот он, на носу! А где они, такси?»

– На территории России затмение лучше всего проявит себя в зоне Черноземья – Тамбовской, Воронежской и Белгородской областях…

– Вот, возьми, Юрий. – Вошла теща со свертком. – Поешь в дороге.

– Ага. А мешки приготовили?

– В коридоре.

– Ну, я поехал тогда.

Юра поднялся.

– Давай присядем на дорожку… Что-то я волнуюсь.

– Не волнуйтесь, Тамара Николаевна.

Юра присел.

Помолчали.

– Я поехал.

– С Богом…

Юра остановил «жигуль» и вышел купить сигарет в придорожном киоске. Небо синее и ясное, но в воздухе уже чувствовалась осенняя свежесть. Эх! Жалко лета! Это лето Мешалкин провожал с грустью. Он не ездил ни на юг, ни на север и вообще не был в отпуске, просто отправил своих в деревню и целых три месяца был предоставлен самому себе. Нельзя сказать, что Юра пустился в разгул. Нет, этого сказать нельзя. Конечно, он встретился с двумя-тремя давними подружками и приятно провел время. Но это не главное. Главное, наконец-то удалось спокойно позаниматься любимым делом – резьбой по дереву. Как же здорово сидеть и орудовать резцами, когда тебя никто не дергает за штаны, не кричит, что ты везде соришь стружкой! Как же здорово знать, что тебя не прервут на самом интересном месте, чтобы сообщить, что́ рассказала по телефону тетя Мотя про дядю Петю!.. За это лето Юра успел вырезать как никогда много. Два ряда полок плотно заставлены вкусно пахнущими фигурками. Сколько же он всего вырезал? Юра наморщил лоб: композиция «Три медведя ловят Машу»; кинетические игрушки «Куры клюющие» и «Как медведь с кузнецом долбят молотками по пеньку»; композиция из русской сказки «Волк ловит хвостом рыбу»; три африканские маски; подсвечник для жены; для детей семью Микки-Маусов (маму, папу, сына и дочку) и много другого.

Юра протянул в окошко купюру:

– Пачку «Удара по Америке»!

Рука из окошка взяла деньги и положила пачку «Золотой Явы». Рука была тонкая, белая и красивая. Аккуратное колечко с рубинчиком. Юра, как творец, знал толк в красивом, а красивые руки встречаются не часто. Он нагнулся и заглянул в окошко. Чувство прекрасного не подвело. Мешалкину стало приятно, что он угадал лицо по руке. По закону гармонии можно восстановить из маленького кусочка прекрасного большое прекрасное целое. «Если бы меня уполномочили реставратором, уж я бы точно показал, какие у Венеры Милосской были руки, а у Сфинкса лицо».

– Хороший денек, – сказал он, чтобы оправдать свое заглядывание внутрь. – Далеко до Красного Бубна?

– Километров двадцать, – ответила девушка.

Юра побарабанил пальцами по прилавку.

– Не страшно вам здесь одной?.. Вы такая красивая… Вас могут обидеть…

– А я не трусиха. У меня вот что есть, – девушка вытащила из-под прилавка пистолет.

– Ого! Настоящий?

– Газовый. Но с близкого расстояния можно глаз выбить.

– Приходилось уже?

– Нет, но если что – рука не дрогнет. Я в тире тренируюсь.

– Как успехи?

– Из пятидесяти выбиваю сорок пять.

– Как-то не вяжется пистолет с вашими руками.

– Это почему?

– У вас руки такие красивые и женственные.

– У меня?

– Я художник и кое-что в красоте понимаю. Я бы очень хотел вырезать вас из дерева.

– Вы скульптор?

– Минуточку. – Юра поднял руку.

Он вернулся к машине и достал из бардачка деревянную белку.

Девушка вышла из киоска и курила, прислонившись спиной к стенке. Короткая юбка и едва прикрывавшая живот белая маечка с надписью «Love». Ноги и грудь не хуже рук.

– Это вам. – Он протянул белку.

– Ой!.. Ну что вы… Мне неудобно.

– Такая красавица должна обладать красивыми вещами. Берите-берите!

– Шишку грызет! Какая прелесть!

– Строго говоря, она грызет не саму шишку, а орехи, которые в шишке находятся.

– Вы правда сами вырезали?

– Я вырезал ее вот этими самыми руками. И мне вдвойне приятно, что эта белка попала в хорошие руки.

– Надо же! Настоящий скульптор подарил мне свою скульптуру! Подруги не поверят!

– Вот тут на подставке – мои инициалы. И я вам дам свой рабочий телефон. Можно позвонить, и я подтвержу. Вот, видите, здесь написано: «Мешалкин Ю.». Мешалкин – это я. А зовут меня Юра.

– Света.

– Очень приятно. А нет ли у вас ручки – телефон записать?

– Пойдемте в киоск, там есть.

«Ага», – подумал Мешалкин и сказал:

– Ага.

В киоске Света вырвала листок из журнала учета проданного товара и протянула Юре вместе с привязанным к журналу карандашом.

Он написал телефон.

– Звоните, когда захотите. – Юра взял с витрины банку джин-тоника, повертел. – А вы здесь одна работаете?

– Сутки через двое. Нас всего два продавца.

– Понятно.

– А давайте за знакомство, – предложила Света, – выпьем по баночке джин-тоника!

– Я бы с огромным удовольствием, но я за рулем.

– Да ерунда! Вам ехать десять минут, а милиции здесь практически никакой. Раз – и готово!

– Да? – Мешалкину понравилось последнее замечание. – Ну давайте!

Юра открыл две банки, они чокнулись.

– За знакомство, – сказала Света.

– И за вас, за прекрасных дам. – Юра запрокинул голову, и в его рот потекла освежающая жидкость.

Пока его голова была запрокинута, Мешалкин обдумывал перспективы задержки в дороге, в смысле возможных подозрений жены.

– Хороший напиток, – сказал он. – Пьется, как лимонад, а вставляет, как крепкое пиво.

– Может, тогда еще по баночке?

– А не слишком?

Выпили еще по банке, и Юра почувствовал себя смелее. Поэтому, когда Светлана предложила выпить еще, он уже не сомневался. Он обнял ее и начал рассказывать о жизни скульптора, о том, как он работает, какие задумал новые композиции и о выставке своих работ во Дворце культуры металлургов. Света слушала, приоткрыв рот. Видно было, что ей не хватает культурной жизни. Мешалкин рассказал, что живет в одном подъезде с киноартистом Леонидом Куравлевым и часто встречается с ним в магазине. Иногда они даже запросто квасят с артистом в гараже.

– Вот так, – говорил Юра, – как мы с тобой. Простецкий мужик! Но не дурак! Голова у него на плечах! И режиссеры его ценят!

Так, слово за слово и жест за жестом, Юра поймал себя на том, что снял со Светланы трусики и отступать некуда. Да и незачем.

Секс в киоске получился космическим. Секс без неоправданных надежд и разочарований. Таких сексов бывает немного в жизни человека. Ну, от силы четыре.

Они улыбнулись друг другу, говоря глазами то, о чем не хотелось сейчас говорить словами. Слова не могли этого передать.

Завизжали тормоза, хлопнула дверца. Светлана вырвалась из его объятий.

– Прячься за коробками! Хозяин приехал!

Юра полез за коробки, застегивая по ходу штаны.

– Привет, детка, – голос с акцентом. – Как дела?

– Здравствуйте, Мурат Рашидович.

– Сколько раз я тебя просил, не зови меня Мурат Рашидович! Для тебя я просто Мурат. Как торговля?

– Плохо. Никто здесь не ездит. Вот если бы на перекрестке стояли.

– Там менты не пускают! Много денег хотят, шакалы!.. Это чей машина стоит?

– Да один сломался, попросил присмотреть, а сам за слесарем пошел.

– Куда пошел? В лес?

– В деревню пошел.

– Давно ходит?

– Не помню…

– Девичий память короткий. Сегодня помню, завтра – нет. Мина тоже забудешь.

– Как же можно?

– А вот сейчас посмотрим.

Хлопнула дверь, и Мешалкин понял, что сейчас будет. Ему захотелось встать из-под коробок и вырвать девушку из рук грязного предпринимателя, но у него жена, дети и свои проблемы. Да и девушке надо где-то работать, а он сейчас вылезет и испортит ей карьеру. Возможно, они попадут в милицию, а у него в крови алкоголь. А потом до жены дойдет, что он спутался с какой-то из киоска… Через полчаса Мурат Рашидович уехал.

Юра вылез. Не глядя друг другу в глаза, они попрощались. От возвышенного настроения не осталось и следа.

Глава пятая

Зеленые помидоры

Татьяна давно собрала вещи и уже нервничала. Юра все не ехал и не ехал. Верочка с совком и ведерком забежала на веранду и крикнула:

– Мама! А где папа?!

– Скоро приедет. – Татьяна отвернулась.

«Где его черти носят? Давно уже должен быть!»

Она села у окошка перебирать фасоль, которую вырастила сама. За один раз все увезти не получится. Слишком мало в машине места, а нужно уместиться самим, забрать одежду и прочее такое, что могут украсть. За урожаем придется приезжать специально. И не один раз. Вон сколько всего выращено! Сколько труда положено! Сколько она воды перетаскала! Сколько сорняков повыдергала потрескавшимися руками! Говорила же ему – купи прицеп к машине! Так нет – лень задницу отодрать! Только бы от семьи подальше и стругать свою деревянную дребедень! Кому это надо?! Понятно, когда мальцы себе пистолетики выстругивают! А этот-то куда? Лет уже – слава богу, а все ерундой занимается! За все время только два раза и приехал! И тут от него помощи никакой! Походил, походил, три грядки вскопал – и на рыбалку! Говорит: куда ты столько насажала! А как соления банку за банкой открывать – это он не отказывается! Паразит! Это для него – как с неба упало! А что за этим стоит тяжкий труд его жены – он не вспоминает! «Я бы тоже сидела и лепила что-нибудь из пластилина и на пианино ставила, если бы у меня не было такого чувства ответственности! Конечно, сослал меня на каторгу и рад! Что я ему – домработница?! Батрачка я ему, что ли! Другие жены уважают себя как женщин, в бассейнах плавают, в соляриях загорают, делают прически в салонах красоты! Одна я, как Золушка, пашу всю жизнь и радости не вижу».

Таня увидела в окно, как Игорек в кошках, которые нашел в сарае, лезет на электрический столб и уже долез до половины. Она представила, что будет, когда он доберется до верхушки и схватится руками за провода высокого напряжения. Таня бросила фасоль и побежала, наступая на зеленые помидоры, разложенные на газетах. Помидоры лопались, летели брызги.

– Игорь! – закричала Таня срывающимся голосом. – Ты что?! Ты что?! Немедленно слезай! Тебя током стукнет, дурака!

От неожиданного шума Игорь отпустил столб и повис вниз головой. Если бы не кошки, он бы точно упал и свернул шею. А так Игорь просто ударился затылком о столб и захныкал.

Таня ахнула и зашаталась. Что было бы, если бы Игорек долетел до земли и сломал шею?! Ее сердце упало вниз и там бешено колотилось. Она схватилась рукой за грудь.

– Игорек! – вырвался отчаянный материнский вопль. – Что ты со мной делаешь?!

Игорек старался подтянуться, чтобы слезть со столба нормально, а не вниз головой. Но у него не получалось. Лицо пацана налилось кровью.

– Слезай немедленно! – Таня подбежала к столбу. – Отец приедет, я все ему расскажу! Вот он тебе задаст!

– Папа тебя выпорет ремешком! – подхватила Верочка. – А-та-та! А-та-та! А-та-та! – Она застучала лопаткой по железному ведерку.

– Уйди отсюда! – закричала на нее несчастная мать. – У меня и так голова раскалывается!

Верочка отбежала к калитке, забралась на лавочку и, ухватившись за забор, наблюдала за событиями оттуда.

– Что ж ты за садист такой! – крикнула Таня. – Над родной матерью издеваешься, как фашист! Все вы хотите меня поскорее на тот свет отправить! И ты, и Верка, и папа ваш любимый! За что же мне такое наказание, господи?! – Она обхватила голову руками и убежала в дом.

Игорь, закусив губу, пытался подтянуться. Наконец он сдался и стал осторожно вынимать ноги из кошек. Сначала вынул одну и обхватил ею столб. Потом – другую. Потихонечку начал двигаться к земле вниз головой. Когда до земли оставалось совсем немного, на крыльцо выскочила мать со стремянкой.

– Осторожнее, расшибешься!

Игорь вздрогнул, ослабил хватку и рухнул вниз.

Верочка захихикала и запрыгала на лавке.

Игорь поднялся, потирая ободранный лоб.

Таня схватилась за голову и убежала в дом.

– Игорь фасыст! – крикнула Верочка. – Мамку замучил!

– Пошла ты… – огрызнулся брат и прибавил выученное в деревне слово.

Глава шестая

Вороны в России не каркают зря

Ирина Пирогова с зеленым рюкзаком за плечами шла по проселочной дороге. Кроссовки, потертые джинсы, майка, выцветшая штормовка – вид самый обыкновенный.

Вокруг лежали поля. Зеленые участки нескошенной травы сменялись золотистыми проплешинами скошенной пшеницы. Черные квадраты картофельных участков подмигивали неосыпавшимися вялыми цветочками. Редкие деревья встречались вдоль дороги. Листья наполовину пожелтели, и это наводило на мысли. Ничто так не наводит на мысли, как увядающая природа.

Закаркала ворона. Ирина остановилась, подняла голову. В разведшколе она узнала, что вороны в России зря не каркают.

Ворона сидела на березе и смотрела на Пирогову. Ирине вороны нравились. В них была какая-то тайна. Почти такую же она носила в себе.

– Что случилось, каркуша? – Ей хотелось задать птице вопрос на родном языке: «Крау, вотс хэпенд?» Но таковы условия игры – даже к вороне она вынуждена обращаться по-русски.

Ворона качнулась на ветке и опять каркнула. Она явно что-то хотела сообщить Ирине, но и птица не вольна говорить на другом языке.

– Спасибо, каркуша, я буду осторожна.

– Кар! – Птица взлетела в небо, описала круг и скрылась за облаками.

Несколько дней назад Ирина получила шифровку. Пантелеев провалился, ей срочно нужно покинуть Тамбов и где-нибудь отсидеться. Ирина взяла расчет на автобазе, где работала уборщицей, и на попутках выехала из города, чтобы добраться до деревни, где жил связной. Но там она узнала, что связной в нетрезвом состоянии попал под маслопресс. Положение критическое. Ирина совершенно не представляла, как ей восстанавливать оборванные каналы. В какой-то момент она даже запаниковала. Ей захотелось добраться до ближайшего американского консульства и попроситься домой. Это говорила в ней загнанная в угол женщина. Но профессиональная разведчица взяла верх. Ирина сказала себе так: «Ты попала в непростую ситуацию. У тебя есть одна сложная проблема. Но любая сложная проблема когда-нибудь отступает. О’кей! Я буду решать эту проблему».

Вот дословный неотредактированный перевод того, что она думала.

Ирина вышла на дорогу и подняла руку. Уже через минуту она сидела в кабине рядом с водителем и разговаривала о политике.

– В правительстве засели известно кто, – громко говорил водитель. – Известно, кому на Руси жить хорошо! А русским как жилось при татарах, так и теперь! – Он резко крутанул баранку, Ирину прижало к дверце.

– Как вы отчаянно водите свой драндулет. – Она потерла плечо.

Напрасно она так сказала. Таким, как Витя Пачкин, говорить такое нельзя, таких, как он, это только заводит.

– Я еще и не так могу! – Он начал крутить руль влево-вправо, выписывая на дороге кренделя.

– Ах! – Ирину кидало то на дверцу, то на Витю.

Пачкин крутил баранку так энергично, будто качал помпу на тонущем корабле, на котором тонула его любовь.

– Витя, прекратите!

Витя послушно дал по тормозам, и Ирина влетела в лобовое стекло.

«Фак ю!»

– Если бы в стране не было такого бардака и машина была бы получше, я бы и не такое показал! Мы бы, Ирочка, улетели с вами, как птицы, за горизонт досягаемого. – Эту фразу Витя списал из кино и обязательно говорил всем бабам. – А на этой развалюхе только в канаву улетишь.

Он ударил кулаком по сигналу. Ирина дернулась.

Пачкин включил радио. Пел популярный исполнитель казанского шансона Альберт Исмагилов:

Последние строчки Пачкин пропел вместе с исполнителем.

– Эх, Ирочка, выходите за меня замуж, – предложил он. Ирина вскинула брови. – А что? – Витя посмотрел на шпионку. – Я свободный. У нас с вами все, я думаю, получится. Вы молодая, красивая. Я молодой, красивый, неплохо зарабатываю. Недавно круто заработал. Между нами, приобрел антикварную вазу из чистого серебра. Что еще нужно?

– А как же любовь?

– А что любовь? И любовь, само собой! Я, например, к вам чувствую любовь. И вы, я чувствую, ко мне неравнодушны. Давайте доедем вон до того леса и там проверим наши чувства. У кого крепче!

«Зря я к нему села. Он, похоже, маньяк. Пантелеев провалился. Связной попал под маслопресс. Теперь еще маньяк… За такие слова я бы его в Штатах затаскала по судам!»

– Вы так, наверное, всем девушкам говорите?

– Нет. Только тем, кто мне нравится… Тормозим? – Он вопросительно посмотрел.

– Уговорил.

– А я думал, тебя еще километров двадцать уламывать придется! – Пачкин хмыкнул. – Мне нравятся решительные девушки!

– Ну что, в кабине или на травке?

Съехали на обочину.

– На травке.

Он спрыгнул на землю и поприседал.

– Земля холодная. Я куртку под тебя подстелю. – Он снял потертую кожаную куртку, от которой несло бензином.

– А у тебя контрацептивы есть? – спросила Ирина.

– Это гондоны, что ли. А на фига? Я ж не заразный. Может, ты заразная?

– Я не заразная.

– Зачем они нам тогда?

– Ладно, стели.

Пачкин кинул на траву куртку.

– Готово! – Он расстегнул штаны.

– Нет, не готово. Если я согласилась – это не значит, что я стану на плохо постеленном.

– Вас, баб, не поймешь! То вам не то, это не это! – Он нагнулся и стал поправлять куртку.

Ирина подняла руку, чтобы нанести удар по основанию черепа. Но не успела. Пачкин распрямился.

– Все, – сказал он. – Готово!

– Поправь рукава.

– Какие в жопу рукава?! На хрен тебе рукава?!

– Поправляй, а то не буду!

Пачкин крякнул:

– Бабы кого хочешь доведут!.. Мы с тобой пять минут знакомы, а ты мне устраиваешь сцены, как жена!

– Ты же говорил, что не женат.

– Вот я и говорю – пять минут знакомы, а ты как жена!

– Значит, я тебе уже не нравлюсь? – Почему-то это ее задело. – А раз я тебе не нравлюсь, то я с тобой и не буду! – Она повернулась, чтобы уйти.

– Все-все-все! – Пачкин схватил ее за локоть. – Уже поправляю!

– Нет уж! Раньше надо было поправлять!

– Ну что ты, в самом деле?! – Он заволновался. – Договорились же!

– Пусти. – Ирина дернулась.

– Ну прости!.. Ну, я был не прав…

– Ладно… Стели.

Пачкин бросился поправлять рукава.

– И пуговицами вниз, пожалуйста, – приказала Ирина.

Пачкин вздохнул и перевернул куртку. Свалились расстегнутые штаны, и Ирине посчастливилось увидеть желтые в зеленый горох трусы.

Она наклонилась и стукнула, куда собиралась.

– Ох! – Витя упал на куртку.

Ирина не сдержалась и с удовольствием плюнула Пачкину на спину. Достала из кабины рюкзак и пошла по дороге. Случись такое в Америке, она дошла бы до ближайшего полисмена и сдала бы ему этого извращенца.

«КРАСНЫЙ БУБЕН», – прочитала она на указателе.

Глава седьмая

Чемодан Никитина

Где мой черный чемодан?

Юра приехал затемно. У калитки встречала Татьяна с тряпкой в руке. Юра сразу понял, что сейчас начнется. Он заглушил мотор, вздохнул, вылез из машины и не торопясь направился к жене, думая, какую занять позицию, чтобы ослабить напряжение. Перебрал возможные варианты и махнул рукой – убедить Таню словами невозможно. Вытащил сигареты, закурил и подошел к калитке, улыбаясь, что наконец-то увидел супругу, по которой сильно соскучился.

Таня закинула тряпку на забор.

– Интересно… Интересно, что это тебя так задержало?.. Что для тебя важнее, чем твоя жена и дети, которые тебя с утра ждут? – Она подбоченилась.

– Да ладно, чего ты? – виновато улыбнулся он.

– Чего я?.. Он спрашивает – чего я?! Я все лето гну спину, как батрачка! Таскаю огромные ведра с водой! Делаю заготовки, которые ты будешь жрать всю зиму! Раз уж ты не можешь заработать, чтобы покупать все это на рынке! За все лето ты приехал два раза и то ни хера не делал, а вместо того, чтобы помогать, ловил дохлых карасей для кошки! Хотя бы сегодня, в последний день, ты мог меня разгрузить?! Ты мог приехать вовремя, чтобы помочь собраться и уехать засветло?! Я кручусь как белка в колесе, укладываю вещи, собираю помидоры и еще должна успевать смотреть за твоими детьми, которые все в тебя! Вместо того чтобы матери помогать, одна колотит весь день по ведру, а у меня и без того голова раскалывается! А Игорь из-за тебя, из-за того, что ты вовремя не приехал, упал со столба и мог свернуть шею! Спасибо тебе, дорогой, за твое внимание к нам! К жене своей и к детям! Проходи теперь, поужинай. – Таня раскрыла перед ним калитку. – Проголодался, наверное, дорогой, пока неизвестно где шлялся? Иди поешь! Все на столе! Картошечка своя, огурчики малосольные, помидорчики, зелень, котлеты! – Она схватила тряпку и закинула на плечо. – Давай-давай, проходи, господин Мешалкин!

– Я есть не хочу, – буркнул Юра и прошел в калитку.

– А и почему же ты не хочешь есть? – Таня приблизила к нему лицо и высунула кончик языка. – Может, тебя уже где-то накормили?! А?! Ну, скажи, кто тебя накормил?! Что молчишь-то?! Или ты какую-нибудь проститутку сводил в ресторан?! На это у тебя деньги есть! Не жену же в ресторан водить! А ты знаешь, когда я последний раз в ресторан ходила, а?! Ты думаешь, я не хочу в ресторан?! Ты думаешь, мне больше нравится на грядках все лето мудохаться?! Скотина!

– Да что ты завелась? – не выдержал Юра. Он знал по опыту – лучше не возражать, лучше дать возможность жене выговориться, чтобы она побыстрее успокоилась. Но не сдержался. – Не ходил я ни в какие рестораны! Я по дороге сломался и машину чинил! Вот и задержался!

– Ага! Машину чинил! Тебе не хватило времени, пока мы были в деревне, чтобы как следует отремонтировать машину и забрать нас отсюда! Вместо этого ты небось пьянствовал в гараже с Куравлевым! Ну-ка, ну-ка… Да от тебя и сейчас пахнет! Ну ты, Мешалкин, докатился – за рулем уже пьешь! Ну я не знаю! – От возмущения у Татьяны надулись щеки. – Все! Никуда я с тобой не поеду, пока не протрезвеешь! И детей не отпущу! Не хватало еще, чтобы ты детей угробил! Убийца!

Это была последняя капля.

– Да пошла ты! – Юра выплюнул бычок, который, как ракета, улетел в темноту. – Видишь тебя три раза за лето, и ты за это время успеваешь вылить на меня всю помойку, которая накопилась у тебя в твоем! мусорном! баке! – Он постучал себя кулаком по голове. – Плевал я на твою картошечку, твою зелень, твои огурчики-помидорчики! Я пошел на пруд! Завтра утром поедем! – Юра демонстративно прошел в сарай за удочкой, но ее на месте не оказалось. – Где моя удочка?! – крикнул он из сарая.

– Где твоя удочка?! – Татьяна вбежала следом. – А вот где! – Она вытащила удочку из кучи лопат, сломала об колено и швырнула под ноги Мешалкину. – Вот твоя удочка!

Юра поднял с пола обломки и посмотрел на жену так, что та отступила назад.

– Ну и черт с тобой! Я все равно пойду на пруд! – Он отодвинул Таню в сторону.

У калитки Юра обернулся:

– А удилище я новое срежу! Чай, не без рук!

– Сволочь! – закричала ему в спину Татьяна. – Ты мне всю жизнь отравил! – И заплакала.

Юра уходил, не оборачиваясь. А если бы знал, что видит жену в последний раз, наверное, обернулся бы, чтобы запомнить ее на всю оставшуюся жизнь.

Размашисто шагая, Юра подошел к пруду. Сердце колотилось, на душе тошно… Они познакомились с Таней еще в институте. Тогда все было по-другому. Жизнь казалась прекрасной. Казалось, можно легко перевернуть весь мир кверху жопой. А уж исправить мелкие недостатки женского характера – раз плюнуть. Со временем Юра понял, что изменять мир – не его дело, а мелкие недостатки женского характера устранить невозможно. Наоборот, начинаешь понимать, что ты видел далеко не все, которые в этой женщине есть… Юра приехал в Москву из Воронежа и жил в общежитии. Они с Таней познакомились на студенческой вечеринке. Он выпил и ходил по залу, присматриваясь к девушкам. Таня стояла, скромная, в углу, теребя сумочку. Юра никогда не приглашал таких одиноко стоящих баб, на уровне инстинкта он знал, толку от них никакого – ни пообжиматься, ни вставить. Все начиналось-заканчивалось разговорами про учебу, писателей и киноартистов. Уж лучше бы такие бабы ходили в библиотеку, а не на танцы. Но в этот раз что-то остановило Юру. Он подумал: «Интересно… Обычно меня тянет на веселых баб с большими титьками. А вот эта в углу совсем из другой оперетты, но мое внимание на ней почему-то задержалось… Интересно… А не попробовать ли для свежести ощущений завязать с ней знакомство?.. Возможно, я что-то упускаю в жизни, не приставая к таким бабам… Надо бы это дело исправить для, как говорится, баланса на колонках стерео». Юра поправил съехавший набок галстук с Микки-Маусом и подошел к девушке.

– Разрешите вас пригласить на медленный танец.

Девушка покраснела. Было видно, что танцевать ей хочется, и приятно, что ее пригласили. Она повесила сумочку на плечо и пошла за Юрой. Юра легко прихватил девушку за талию, а она положила руки ему на плечи так осторожно, что Юра их почти не почувствовал. Эта необычная деликатность ему понравилась.

«Напрасно я раньше не приглашал танцевать таких… – подумал он и поставил Татьяне первый плюсик. – Эта деликатность действует на меня как-то прямо положительно… Другие бабы повиснут на тебе, как на вешалке, и трутся титьками. Никакой романтики. Один разврат, а он иссушает… Я же художник и должен творить! А как я могу творить, если всю ночь протрахаешься и на следующий день глаза слипаются и резец из рук выпадает. – Он посмотрел на ее шею и спину с уважением и приобнял покрепче. – Вот какие девушки должны становиться подругами художников!»

– Вас как зовут? – спросил он.

– Таня. – Она ответила так тихо, что Юра едва расслышал. И это тоже ему понравилось.

– Как? – переспросил он. – Говорите, пожалуйста, погромче, а то из-за музыки ничего не слышно.

Солист группы «Скорпионс» громко свистел из колонок.

– Таня.

– А меня Юра! – сказал он и подсвистел «Скорпионам»: «Фью-фью…» – Вы на каком факультете учитесь?

– На мехмате.

– А я на географическом. Вам эта музыка нравится?

Таня кивнула.

«Вот здорово!.. Языком лишнего не треплет… А то другие как начнут! Ты им: „Как дела?“ – в смысле поздоровался, а они тебе про маму-папу, дедушку-бабушку! Второй плюсик».

Весь вечер Юра протанцевал с Таней и поставил ей за поведение еще немало воображаемых плюсов… Потом он пошел ее провожать с заходом в парк. В парке Юра попытался зажать девушку, она твердо его отстранила, не позволив ничего лишнего. Но убегать, как дура, не стала и по морде тоже не дала. Юра поставил ей еще плюс.

Они стали встречаться. Юра рассказал ей, что мечтает стать настоящим художником. Ему нравилось дарить девушке свои скульптуры (малые формы), было приятно, что работает для любимого человека. К тому же Юра считал, что это ее культурно развивает. Он забросил всех своих подружек. Примерно через месяц она ему дала. И сразу залетела. Когда она сообщила об этом, он решил, что вот и ладно, пора уже подумать о семье… о домашнем уюте, домашней кухне, о детях, наконец… Тем более что в принципе потом он все равно собирался жениться, так почему бы это не сделать сейчас? Замечательная кандидатка. И вообще, благородней сказать: «Вот и прекрасно, что ты залетела, давай быстрее поженимся, и рожай на здоровье». Это гораздо лучше, чем говорить: «Я, конечно, тебя люблю и хотел бы иметь от тебя ребенка, но ты же понимаешь: когда у нас нет ни квартиры, ни работы, ни денег – это несвоевременно. Вот встанем на ноги, окрепнем, тогда рожай на здоровье…» Так Юре говорить не хотелось.

Правду сказать, некоторые недостатки Юра у нее усмотрел. Она была болезненно ревнива, ревновала его ко всем блядям. И еще Татьяна не понимала значения Пикассо, который был его кумиром. Но он полагал, что общение с ним повысит ее культурный уровень, она сможет оценить гениального художника, а рефлекс ревности отомрет, как ненужный человеку хвост.

Получилось не так, как он рассчитывал. Татьяна не перестала его ревновать, а даже наоборот. Пикассо она так и не приняла, а Юрины скульптуры считала никчемным занятием.

В какой-то момент Юра хотел порвать семейные узы и уйти. Но не успел. Татьяна опять забеременела и родила дочку. Ему открылась горькая истина: люди живут вместе, чтобы заебывать друг друга до смерти.

Юра подошел к осине и отломал длинную палку. Привязал леску и вспомнил, что пошел на рыбалку без наживки. В темноте копать червей трудно. Но не возвращаться же? Юра достал резец, который всегда носил с собой, и поковырял землю.

От земли шел неприятный запах, будто протухло что-то. Юра отошел подальше и покопал там. Вони не меньше. Он посветил зажигалкой в лунку. В земляной стенке шевелил вялым концом полудохлый червяк. Юра ухватил его двумя пальцами и выдернул. Чпок! Насадил червяка на крючок. Забросил удочку, сел на полено. Закурил. Выглянула луна, осветив купол церкви и тропинку, ведущую к ней.

Кто-то выскочил на пригорок и с криком бросился к церкви. Чего кричали, Юра не разобрал. Три тени пробежали следом. Завыли собаки. В церкви хлопнула дверь. Опять кто-то закричал. «Кому это приспичило среди ночи помолиться?..» Юра к религии относился снисходительно. Считал, что какие-то высшие силы разума, вероятно, присутствуют, но к церкви вряд ли имеют отношение. Ну разве ж может высший разум проявлять себя через помещение, в котором толкаются глупые старухи в платочках? Делать высшему разуму нечего? Высший разум – это, скорее всего, инопланетяне, которые перемещаются на большой скорости в летающих тарелках.

Юра привстал, полено поднялось вместе с ним. Штаны прилипли. Он дернул задницей. Крак! Полено отвалилось. Мешалкин пощупал сзади. Дырка.

Таня швырнула тряпку вслед мужу и быстрым шагом вернулась в дом. Села на табурет и уставилась в стену, где висел выцветший прошлогодний календарь «Радио России» с обезьяной на унитазе в наушниках.

«Если бы не дети, я давно бы ушла!.. И все было бы по-другому!.. Я бы вышла замуж за кого-нибудь с хорошей зарплатой и без всяких там художеств. Наподобие Стасика! Ну и пусть он несимпатичный! Зато любил бы меня и делал все, что от него требуется! А к его внешности я бы привыкла! Он и сейчас готов на мне жениться! Во всяком случае, когда мы встречались с ним у Ирки, он так и сказал: „Бросай своего художника на букву «хэ» и выходи за меня! Я тебя буду на руках носить…“ А я ответила: „А как же дети?..“ Вот подрастут дети, станут понимать, что с таким мудаком мамке жить невозможно, вот тогда и уйду к Стасику!..»

Таня прошла посмотреть – как там дети. Дети смотрели телевизор. Они с интересом наблюдали, как из шкафа в спальне вылез мертвец в болячках и напал на парочку, которая занималась сексом. Татьяна ахнула. Дети подскочили, подумав, что это кричат с экрана. Она вырвала вилку из розетки и закричала:

– Что вы смотрите?! Кто вам это разрешил смотреть?! Это смотреть нельзя! Это гадость! Гадость! Ну-ка быстро мыть ноги и спать!

Дети ушли.

«Если Мешалкина кто сейчас у пруда увидит, подумают: „Ну и сволочь у него жена! Муж приехал, а она его с дороги не накормила, и он как дурак рыбу ловит! Как будто у него дома-семьи нет!..“ Скажут, что я плохая хозяйка… В деревне все сразу становится известно… А мне тут еще жить да жить… Знает, гад, как похуже сделать, чтобы я за ним побежала! Все так повернет, что все равно я в говне, а он весь в белом! Паразит! Ну что… надо идти за этим говноловом!..»

Фонарик замигал и стал судорожно гаснуть. Батарейки садились.

«Говорила же этому уроду: привези нам батарейки! Привези нам батарейки!.. Привези нам батарейки!.. Куда там! Разве он о семье думает! У него более возвышенные мысли – как с Куравлевым нажраться и показывать свои сувениры! Куравлев тоже хорош! Вместо того чтобы Мешалкина осадить, сказать: „Брось ты это занятие или уж, на худой конец, иди кружок веди в клубе за деньги“ – так он: „Какой ты, Юра, молодец, талант, художник! Беги за бутылкой…“ Тьфу! Художник! Тьфу! Лучше бы паркет дома положил, раз он так дерево любит! Вырежет фигню и сует под нос: „По-ню-хай-как-пах-нет!“ Тьфу! – Фонарик мигнул в последний раз и потух окончательно. Стало совершенно темно. Таня остановилась и потрясла его, не помогло. – Вот сейчас упаду в темноте в яму и ногу сломаю! Сломаю ногу! Вот и все! Все из-за него! Говорила же мне мама: „Не выходи за него, ничего хорошего у тебя с ним не получится!“ А я не послушала, дура! Дура! Теперь мучаюсь! Мучаюсь теперь! Мучаюсь! – Идти было страшновато. Что-то пугало в этой темноте. Нога провалилась, Таня пролетела вперед и ударилась о землю. Поднялась. Коленка болела. – Вот так-то! Спасибо тебе, Мешалкин! Спасибо! Дождался ты наконец! Дождался! Да! А в следующий раз я голову сверну, как ты давно добиваешься! Ты уже давно хочешь свести в могилу мать своих детей! Давно уже хочешь! Да! Давно!» – Таня имела твердое намерение свернуть шею, назло мужу.

Какое-то движение. Она остановилась.

– Юра, ты?!

– Нет, – ответил незнакомый голос, – мы не Юры.

Из темноты вышли двое. Выглянула луна и осветила незнакомцев. Перед Таней стояли два солдата, как из кино про войну.

– Здравствуй, хозяйка, – сказал один.

– Нет ли, хозяйка, в деревне фрицев? – спросил второй.

Таня попятилась. Пять минут назад она вышла из обычного дома с электрическим освещением, где работал телевизор и висела обезьяна. Она сделала несколько шагов в темноту и…

– Хозяйка, ты что – немая? – спросил первый.

– Или глухая? – добавил второй. – Фрицы, спрашиваем, есть в деревне?

– Ка-ка-ка… какие фрицы?

– Вот-вот-вот с такими рогами! – Первый приставил к голове два пальца.

– Ты что, издеваешься? Может, ты фрицам служишь?

– Ка-ка-ка… каким фрицам?.. Вы что, кино здесь снимаете?

– Ага! Я артист Крючков! – ответил солдат потолще.

– А я артист Ильинский! – ответил солдат в очках. – Ты что, баба, рехнулась?! Какое кино?! Мы тебя русским языком спрашиваем: немцы в деревне есть?!

Таня читала в каком-то фантастическом рассказе, который ей подсунул Мешалкин, как главный герой пошел по городу, шел, шел, провалился в яму времени и очутился на сто лет назад. Но это же был всего лишь фантастический рассказ! Фантастический!..

– Немцы?.. Так год-то сейчас какой?

– Какой-какой! Суровый военный год!

– Сейчас тысяча девятьсот девяносто девятый, – сказала Таня глухим голосом.

– Знаешь что, – процедил солдат в очках, – ты нам голову не морочь! Ты что? За фашистов?! Сейчас мы с тобой разберемся на месте!

– Я фашистка?! – крикнула Таня. – Да у меня дед на войне погиб!

– Дед за баб не ответчик!

– У тебя дед погиб, а Андрюха обе руки потерял! Мог бы со спокойной совестью демобилизоваться, а он не покинул поле боя! Ногами воюет!

Тот, что в очках, подпрыгнул высоко и ударил ногой по столбу с проводами. Столб переломился и рухнул. Провода лопнули. Темноту прорезали зигзагообразные разряды электричества.

– Товарищи бойцы, отпустите меня, – заскулила Таня. – У меня дети!.. Игорек и Верочка!

– Вот и хорошо, – сказал очкарик спокойно. – Мы тебя сейчас убьем, а твоих детей воспитает родина! Как своих верных сыновей и дочерей, а не как пособников фашистов! Ты же мать, ты же хочешь, чтобы твои дети выросли настоящими людьми, а не мразью, как ты?!

– Конечно хочет. Думаешь, Андрюха, легко мразью жить?

– Скажи спасибо, фашистская подметка, что мы твои мучения прекратим.

– Как хочешь умереть? Чтобы я тебя застрелил или чтобы тебя Андрюха ногами забил?

Таня зарыдала.

«Почему я стою на месте?! На месте… Почему я не зову на помощь, не бегу отсюда?.. – Но ни язык, ни ноги, ни руки не слушались. Желудок скрутило, сейчас вырвет. Ей стало стыдно, что ее стошнит при посторонних. – Чего я думаю?! Чего я думаю?! Меня сейчас убьют, а мне чего-то стыдно?! Чего мне стыдиться?! Чего?! Меня же убивают! Убивают! А я их стыжусь!» – Ее вырвало.

– Что, – очкарик наклонился и заглянул ей в лицо, – наблевала? Наблевала, гадина? Фу-у! Ай-яй-яй! Как не стыдно! Что, не получается орать-то? Только блевать получается? Не получается ногами-то бегать? Мы тебя насквозь видим!

Таня заглянула в его глаза и почувствовала, как тонет в вязкой трясине. Хотела отвернуться, но не смогла.

– Капут тебе, Танечка! – сказал очкарик.

«Откуда они знают мое имя?..» – успела подумать она перед тем, как очкарик открыл рот с огромными клыками, взвыл и впился ей в горло.

Верочка и Игорь не спали. Игорь рассказывал Верочке в темноте страшную историю. Верочка натянула одеяло до самых глаз и боялась.

– Значит, так, – говорил Игорь. – В одном городе жила семья: мама, папа и их дети. Дочка и сын. Дочку звали Ева, а сына звали Генрик. Папу звали Карл, а маму – мм… не помню как… Просто будет мама называться. Вот однажды к ним в гости приехал один неизвестный дядя. Мама подумала, что это папин родственник. А папа Карл подумал, что это мамин родственник. А спросить у него, чей он родственник, они постеснялись. И стал он у них жить. Фамилия у него была Никитин. Он был длинного роста, худой как скелет, с черными волосами и большим носом. Еще у него росла длинная-предлинная черная борода. И одевался он во все черное. Черный плащ, черные очки, черная шляпа, черные перчатки, черные штаны, черные ботинки, а в руке черный чемодан. Никитин всегда носил чемодан с собой и никогда его не оставлял. Однажды ему нужно было в магазин пойти, купить черный носовой платок. А родители были на работе. Никитин сказал детям: «Только ни в коем случае не открывайте чемодан и не смотрите, что в нем лежит». И ушел в магазин. Тогда Генрику стало интересно, и он пошел посмотреть. Открывает чемодан – а там шкатулка. А в шкатулке желтый мизинец отрезанный. Генрик испугался, бросил в чемодан шкатулку и убежал в свою комнату. И не заметил, что его носовой платок упал из кармана в чемодан. Сидит он под столом и дрожит, вдруг слышит шаги по лестнице. Это Никитин возвращается из магазина. Раз-два! Раз-два! – Игорь старался говорить страшным голосом. – Вот он уже подходит к двери! Раз-два! Раз-два! Вот он заходит в квартиру! Раз-два! Раз-два! Вот он идет по коридору! Раз-два! Раз-два! Вот он заходит в свою комнату посмотреть на свой чемодан. Раз-два! Раз-два! Вот он подходит к чемодану и открывает крышку!.. А там валяется платок Генрика! Тогда он все понял и пошел в комнату к Генрику. Раз-два! Раз-два!..

– А как он узнал, что это Генрика платок? – спросила Верочка.

– На нем было написано: «Генрик»… Сидит Генрик под столом и видит ноги в черных ботинках. И слышит голос страшный: «Где этот проти-и-вный мальчишка, который залезал в мой черный чемодан и узнал мою та-а-айну?» А Генрик сидит под столом и боится. Никитин комнату обошел и стал принюхиваться. «Чую, здесь ты, противный мальчишка! Вылезай, а то я тебя все равно найду!» Подходит Никитин к кровати, нагнулся и смотрит – не сидит ли там Генрик. А Генрик в это время из-под стола выскочил и в шкафу спрятался, где Никитин его уже искал…

– Лучше бы он совсем из дома убежал.

– Он не мог, потому что Никитин закрыл комнату на ключ.

– А откуда у него ключ был?

– Он его у папы Карла из кармана вынул, когда папа мылся.

– Это тот папа Карл, у которого Буратино?

– Нет, это другой.

– А Буратинин где?

– У тебя на бороде! Не мешай мне рассказывать, а то не буду!.. Забежал Генрик в шкаф, а его красная рубашка между дверцами застряла, и краешек наружу торчит. И Никитин увидел. Схватил он Генрика за рубашку, вытащил из шкафа и говорит: «Говорил я – никому не лазить в мой чемодан и никому не открывать мой чемодан! А ты, противный мальчишка, залез в мой черный чемодан и узнал мою страшную тайну желтого пальца! И за это я тебя убью и кровь твою выпью!» Убил он Генрика и кровь выпил, а труп выкинул в окошко. Вечером приходят родители и спрашивают: «А где Генрик?» А Никитин им отвечает: «Говорил я – никому не лазить в мой чемодан! А он залез. За это я его убил и кровь у него выпил! И вас тоже предупреждаю: не лазьте ко мне в чемодан, а то хуже будет!» Погоревали родители, но делать нечего.

– А почему они его не выгнали хотя бы?

– Неудобно родственника выгонять. Помнишь, у нас жил папин дядя Петя, у которого ноги воняли?

– Ф-у-у-у-у!

– Не мешай рассказывать!.. И ушли на следующий день родители на работу. А Никитин опять пошел в магазин покупать черный галстук. Перед уходом он говорит Еве: «Не подходи, Ева, к моему чемодану, а то худо будет!» Сказал так и ушел. А Еве интересно стало. И она тогда не сдержалась и чемодан открыла…

– Глупая какая! Он же теперь ее убьет!

– Девчонки все глупые дуры!

– Сам дурак!

– Еще раз перебьешь – не буду рассказывать!

– Больше не буду перебивать.

– …Открывает Ева чемодан и видит там шкатулку, а в шкатулке желтый палец с синим ногтем. Испугалась Ева, бросила ее и побежала в свою комнату. И не заметила, что у нее с головы в чемодан упал волос. Спряталась Ева за занавеску, потому что была очень глупая и не догадалась, что у нее из-под занавески сандали торчат. Идет домой Никитин. Раз-два! Раз-два! Это слышны его шаги на лестнице. Раз-два! Раз-два! Это Никитин подходит к двери. Раз-два! Раз-два! Это он идет по коридору и заходит к себе в комнату. Стой, раз-два! Он открыл чемодан, а в чемодане лежит волос. Никитин взял, на палец намотал. «А, Б, В, Г, Д, Е… Ева! Так-так…» И понюхал. «Так-так! И пахнет Евой…» Он все сразу понял и пошел ее искать. Раз-два! Раз-два! Он вышел из своей комнаты. Раз-два! Раз-два! Он идет по коридору. Раз-два! Раз-два! Он подходит к комнате Евы. Раз-два! Раз-два! Он заходит в комнату и сразу видит сандали за занавеской. Стой, раз-два! Отдернул занавеску, а там Ева дрожит. Обоссалась! Все колготки мокрые! Никитин говорит: «Я тебя предупреждал, глупая девчонка, чтоб ты не залазила в мой черный чемодан! А ты не послушалась и тоже узнала мою страшную тайну, как и твой негодный брат! И я тебя теперь тоже убью и выпью твою кровь!..» – «Не убивай меня, дядя Никитин! – запищала Ева. – Я боюсь! Я у родителей одна осталась! Я никому не расскажу про желтый палец с синим ногтем!..» Но Никитин ей не поверил и убил ее, высосал кровь, а труп выкинул в окошко. Приходят родители с работы и спрашивают: «А где Ева?» – «А я, – Никитин говорит, – ее убил и кровь у нее выпил за то, что она меня не послушалась и залезла в мой чемодан…»

– А почему родители милицию не вызвали?

– Потому что было лето и все милиционеры были в отпуске… И еще… – Игорь задумался. – Никитин все телефонные провода перерезал, чтобы нельзя было звонить… Ну вот… На следующий день папа ушел на работу, а мама расстроилась, что всех детей потеряла, заболела от этого и осталась дома. Лежит в кровати с бинтом на голове и зубами стучит от холода. Заходит Никитин весь в черном и говорит: «Извините. Мне нужно сходить в магазин, чтобы купить черную повязку на глаз. Посторожите, пожалуйста, мой черный чемодан. Но если вы не хотите, чтобы с вами случилось то же самое, что и с вашими непослушными детьми, ни в коем случае его не открывайте». Ушел Никитин, а маме стало интересно, из-за чего ее дети погибли страшной смертью; она встала с постели и пошла в комнату Никитина. Идет и шатается. И плачет: «Бедные мои детки! Бедный мой Генрик. Бедная моя Ева. На кого вы меня оставили!..» Вдруг видит, на потолке призрак Генрика висит, а из шкафа призрак Евы вылетает со светящимися глазами. И призраки ей говорят: «Мама, не открывай черный чемодан, а то Никитин тебя убьет из черного пистолета и высосет твою кровь!..» Но мама сказала им: «Нет, я должна узнать, из-за чего мои дети умерли!» И вошла в комнату. Открыла чемодан, вытащила шкатулку, открыла ее и увидела желтый палец с синим ногтем. И вспомнила, что она читала про такой палец в одной старинной книге. В книге было написано, что палец волшебный. Это палец одного колдуна. Только мама хотела взять палец и отнести его в милицию, как слышит – в подъезд вошел Никитин. Раз-два!..

– Как же она его отнесет в милицию, если милиционеры все в отпуске?

– Она про это забыла, потому что была расстроена из-за детей… Идет Никитин по лестнице. Раз-два! Раз-два! Мама палец в карман засунула и побежала за веревкой. А Никитин уже поднимается по лестнице. Раз-два! Раз-два! А мама веревку в чулане ищет. А Никитин уже на втором этаже. Раз-два! Раз-два! А мама веревку нашла наконец. А Никитин, раз-два, уже на третьем этаже. А мама только веревку к батарее привязывает. А Никитин уже к двери подходит. Раз-два! Раз-два! А мама только на подоконник залезает задом наперед. А Никитин, раз-два, дверь открывает и по коридору идет. А на глазу у него страшная черная повязка, как у пирата. Раз-два! Раз-два! А мама по веревке вниз начинает слезать. А Никитин смотрит – у него чемодан открыт и палец пропал! Тут он все понял и кинулся в комнату к маме. А мама дверь на ключ закрыла и шкаф придвинула.

– Как же она это сделала? Она же на веревке слезает?

– Это она раньше еще все сделала.

– Понятно.

– Никитин пистолет выхватил и пальнул в замок. И дверь открылась.

– Там же шкаф еще был.

– У него пуля разрывная. Шкаф разлетелся на мелкие кусочки. Подбегает Никитин к окну, за веревку схватился и втащил маму обратно в комнату.

– А почему она не спрыгнула?

– Не успела. Никитин очень резко дернул… «Ах ты, негодная мама! – закричал он. – Я тебе запретил открывать мой черный чемодан, а ты не послушала! Теперь я и тебя убью и кровь высосу!» Вырвал у нее палец, прицелился одним глазом маме в самое сердце и выстрелил. И убил маму, а кровь высосал. И выбросил маму в окошко. И сел смотреть телевизор. Приходит папа с работы и спрашивает: «А где моя жена?..» – «А я ее убил, потому что она в мой чемодан лазила. Убил и выкинул в окошко». Тут уж папа не стерпел: «Ах ты гад Никитин! Мы тебя в дом пустили, оказали тебе гостеприимство, а ты ведешь себя как свинья! Мало тебе, что ты наших детей убил, а теперь ты еще и мою любимую жену убил тоже! Уходи отсюдова, пока живой! И забирай свой проклятый черный чемодан!» Никитин не ожидал, что папа такой смелый, и немного растерялся. А потом вытащил свой черный пистолет и говорит: «Ничего подобного! Не ты меня, а я тебя убью и буду в твоей квартире жить!» И выстрелил в папу. А папа нагнулся, и пуля попала в люстру. Люстра упала прямо на Никитина. А Никитин не понял, что это на него упало, и стал бегать по комнате и стрелять из пистолета в разные стороны. А папа выбежал на улицу и закрыл дверь на палку. Дом поджег, и Никитин там сгорел вместе с чемоданом. Когда загорелся желтый палец, на всех кладбищах встали покойники и закричали: «У-у-у-у-у-у-у!»

Верочка спряталась под одеяло.

Игорек посмотрел в ее сторону и закричал еще страшнее:

– Рэ-э-э-э! У-у-у-у! Бэ-э-э! Мы встаем из могил и идем к тебе, Верка! У-у-у!

– Хватит, дурак! – пискнула Верочка из-под одеяла.

– Сама ты дура! У-у-у! Что, обоссалась?! – Игорь так вошел в роль, что ему самому стало страшно.

Дверь хлопнула. Заскрипели половицы. Раз-два! Раз-два!

Дети притихли.

Кто-то приближался. Им стало жутко. Может, страшный рассказ так подействовал, а может, они испугались потому, что тот, кто вошел в дом, шел, не зажигая света. Если бы это была мама, она обязательно включила бы свет и под дверью появилась бы узкая желтая полоска. Раз-два! Раз-два! У Игоря от страха кожа покрылась пупырышками. Раз-два! Раз-два! Кто-то с той стороны взялся за ручку. У Верочки сердце забилось часто, как часы. Кто-то вошел и остановился на пороге. Игорь зажмурился, хотя и так ничего не было видно.

– Дети, вы не спите? – услышали они голос мамы.

Фу-уф! Как же это здорово, что пришла мама, а не какой-нибудь Никитин!

– Мама, это ты? – спросила Верочка. – А почему ты свет не включаешь?

– А я и так хорошо вижу. Сейчас я и вас научу без света обходиться…

Она наклонилась над Игорем, и когда он разглядел ее в темноте, то хотел закричать, но крик застрял в горле.

Глава восьмая

Стыд

Есть люди и страны, где много баксов ничего не значат! Ферштеен зи зих?

Мишка Коновалов чинил трактор. Кого-то успокаивает вязание, гадание на картах, выжигание по дереву и тому подобное, а Мишку успокаивал ремонт трактора.

Вчера он поехал на тракторе в магазин, на обратном пути снес несколько заборов и заехал в пруд. Трактор-то вытащили, а вот заборы придется теперь поднимать.

«Ну и чего?.. Подумаешь!.. Посносил им заборы!.. Ну и на хер им эти заборы?! Раньше, понятно, – у людей хозяйство было, скотина, разная муйня… А сейчас чего? – Мишка в сердцах стукнул гаечным ключом по гусенице. – Нечего теперь за заборами прятать! Раньше надо было думать! То не Мишка виноват, что у вас добра не осталось!»

– Эй, Мишка, – услышал он, – когда забор придешь ставить?!

Мишка закатил глаза. На калитку навалилась бабка Вера.

Мишка стал внимательней откручивать гайку, которую только что прикрутил.

– Чего молчишь, а?! Оглох от водки?!

Мишка надвинул кепку пониже на лоб.

– Не слышишь, что ли… гондон подштопанный?!

У Мишки дернулась спина.

– Ты, Мишка, еврей! – брякнула бабка Вера.

Он повернулся и метнул ключом. Бабка Вера, как молодая, отпрыгнула за калитку и присела. Ключ пролетел сверху и воткнулся в трухлявое дерево.

– Ты, по ходу, меня знаешь как обидела?! – Широко шагая, он подошел к калитке и двинул по ней ногой.

Бабка Вера отлетела к дороге и села в лужу.

– Звиздуй отсюда! Старуха! – Он поднял камень и кинул в воду, окатив бабку с ног до головы.

Бабка на четвереньках отползла. С нее текла грязь.

– Еврей и есть! – крикнула она зло. – Чини забор, а то в милицию заявлю!

Мишка нагнулся за камнем. Но бабка уже убегала, оставляя мокрые следы.

Мишка закурил. Мимо прошел грязный гусь.

«Вот и я, как этот гусь носатый, – всю жизнь в машинном масле». Коновалов вздохнул.

От природы Мишка был вспыльчивым, но быстро остывал. Ему стало стыдно, что он обидел старуху.

Мишка бросил окурок, залез в трактор и поехал к бабке Вере.

Он вспомнил, как много лет назад играли его свадьбу…

Мишка женился на самой красивой в деревне девушке – Галине Красновой. Он ухаживал за ней еще до армии. Два года Галина честно его прождала. Это Мишка знал точно: если бы что-нибудь было, в деревне бы знали. Конечно, к ней пытались некоторые лезть. И когда он вернулся, первым делом всем им навалял шпиздюликов. А потом сразу пошел свататься. Потом была свадьба в клубе. В разгар веселья к Мишке подсел тесть.

– Хороший ты, Мишка, парень, драть твою мать, – сказал он и похлопал Мишку по плечу. – Давай выпьем… Я со спокойной совестью отдаю за тебя дочь, потому что ты… – Он задумался. – Короче, думаю, ты такой… Типа с руками… с головой… с ногами… Уважаю я таких, которые в армии отслужили… И профессия у тебя настоящая, русская – тракторист. – Тесть потряс кулаком. – Сердце трактора – русское сердце!.. Но, бля, я к чему говорю-то… Хэ с ним с трактором!.. Я про Гальку хотел сказать… Хотел тебя поучить… Ты еще молодой… ни хуя, туда-сюда, не петришь в этом… в семейном… Мудак ты еще… И этот… сопляк… Понял?.. Я чего, короче, сказать хочу… – (Подошла к столу Галя.) – Галка! – прикрикнул на нее тесть. – Иди отседова на хуй, туда-сюда! Нам с твоим, бля, этим… надо по-мужски поговорить. Мужики разговаривают – бабы не суйся!.. Туда-сюда… Первое правило семейной жизни!.. Понял, Мишка?.. Баб надо во как держать. – Он сжал кулак и подсунул Мишке под нос. – Тогда они как надо, туда-сюда, ведут… Ты не отворачивайся, щенок! Смотри и запоминай, чего тебе, мудиле, старшие говорят! Если ты бабе спуску дашь, она тебе сразу на голову залезет и хуй ее чем оттуда снимешь… А когда у мужика заместо головы, туда-сюда, баба сидит, тогда он и не мужик уже, а манда с ушами! Понял? Ни хуя ты не понял! Я жизнь прожил, чтобы, бля, это понять! И не понял! А ты хочешь сразу! – Тесть погрозил пальцем. – Но… я тебе хочу, туда-сюда, доступно объяснить… чтоб ты вспоминал мои полезные советы и говорил бы: «Заебись, Дмитрий Тихонович научил меня, чудака, жизни! Спасибо ему за это… за его, туда-сюда, науку…» Понял?..

Мишка был уже сильно выпивший и улавливал только отдельные слова, привычные деревенскому уху: «мудак», «мудозвон», «сопляк», «иди на хуй» и тому подобные. Поставив их в один ряд, он понял, что его хотят унизить, обзывают и посылают. Естественно было дать тестю в морду. Что он и сделал. Свадьба закончилась скандалом, а тесть попал в больницу. Может, поэтому дальнейшая семейная жизнь и не сложилась. Родители Гали вечно подговаривали ее против Мишки и в конце концов довели до развода.

Мишка не доехал до бабки. Заглох мотор. Он спрыгнул на землю и услышал стук молотка. За углом сын бабки Веры с забинтованной головой уже чинил забор. Сын не приезжал к матери черт знает сколько. И надо же ему было именно сегодня припереться. Мишка вздохнул. Намечалось мордобитие. Он вернулся, вытащил из-под сиденья разводной ключ, положил в широкий карман спецовки. Вразвалочку пошел к дому.

– А еще, – причитала бабка Вера, – когда я в луже сидела, он в мене, аспид, камнем швырнул! – Она заскулила. – Еле живая я, Витек, остала-ся-а-а-а!..

– Ничего, маманя! – Витя вытер нос тыльной стороной ладони. – Я ему ноги вырву и руки! Чтобы не кидался в пожилых людей!

– Одна ты у меня надежа, Витек, и осталась… Только редко приезжаешь… Некому больную старуху защитить…

– Сама же знаешь, маманя, какая теперь жизнь сложилась. С работы хрен, маманя, отпускают. Я хотел, хотел, да никак… А тут мне знак сверху… – Пачкин показал молотком в небо. – Сижу в тубзике, как вдруг мне кто-то тресь по заднице! Оборачиваюсь – дыра в стене. Тут-то я и понял – пора маманю навестить! Старенькая она уже… А ты обижаешься, как маленькая. Зря ты обижаешься.

– Да я, Витек, не обижаюсь. Одна я тута, как кукушка в гнезде… Кто хочешь меня обидит, и справедливости не доищешься.

– Ничего, маманя. – Витек стукнул молотком по гвоздю. – Я ж тебе сказал, Мишку изуродую. Я его, маманя, к этому забору за руки, за ноги приколочу и гвоздями утыкаю, как этого… святого Севастьяна.

– Это кто же?

– Это американский. Я у нас в музее картину видел. Стоит у столба весь в гвоздях, как еж… Он у меня еще на коленях будет ползать и землю жевать, иуда!

Мишка подошел к Витьку сзади и молча стукнул его по забинтованному затылку ключом. Витек повалился набок.

В этот день Мишка крепко напился из-за переживаний.

Глава девятая

Рыбалка закончилась кончиной жены

Что же это, блядь, за объективная реальность такая, данная нам в таких, блядь, хуевых ощущениях?!

Леску дернуло. Юра удивился. Он пришел сюда, собственно, не за тем, чтобы поймать рыбу, а для того, чтобы успокоить нервы. Но глаз прищурился, руки двигались точно и быстро, мышцы ног напряглись, пятки уперлись в землю. Юра позабыл о жене, о детях, о случайной связи и даже о малых формах. Он превратился в единое целое с удочкой. Образовалась как бы невидимая ось – его голова, руки, кончик удочки, поплавок, грузило, рыба на крючке. Такие моменты случаются в жизни каждого мужчины. Мужчины особенно их ценят. Это моменты первобытных инстинктов охотника, преследующего добычу. Неважно кого – зайца, рыбу или бабу. Судя по всему, рыба на крючке сидела мощная. Он резко подсек и потянул. Удилище выгнулось дугой. «Не слишком ли тонкую палку я сломал?» Он потянул осторожнее, ведя удилище вдоль. Рыба рванула. Чтобы не потерять равновесие, ему пришлось забежать по колено в воду. Если он упустит такую добычу, никогда себе не простит. Он повел удилище в другую сторону, из воды вынырнула рыбья голова. Что это была за голова! Черт побери! В лунном свете блеснули выпученные глаза величиной с куриные яйца! По бокам рта росли огромные усы, как у Чапаева! А сама голова бугристая и уродливая, вся в каких-то наростах, шипах и фосфоресцирующих трещинах. Охрененные жабры ходили ходуном; если под такие сунуть палец – прощай палец! Голова исчезла под водой, но взамен рыба показала спину и хвост. Ого! Во-первых, спина была очень длинная! Во-вторых, по всей длине хребта шли острые шипы, раздвоенные на конце, как языки змей. Сразу понятно – ядовитые. Может, и сама рыба-то несъедобная. Но главное – победить, а не сожрать. Пусть жена жрет! Спина заканчивалась впадиной с шипами покороче. Хвост переливался, как разлившийся по воде бензин. Вот какой это был хвост! Если такая рыба изловчится и хлестнет хвостом – умри все живое! Рыба рванула в глубины. Юра сделал еще два шага и намочил штаны по самые яйца. Сырой холод поднялся по позвоночнику и постучался в голову: «Тук-тук! Мешалкин, что происходит?» Если удилище сломается – прощай рыба! Он стал перебирать по нему руками, добрался до лески и намотал на кулак. Но рыба за это время отвоевала еще пару шагов, и теперь Мешалкин стоял в воде по пояс. Леска здорово резала руку.

Юра размотал ее и намотал на рукав пиджака. Он отклонился так сильно, что, если бы рыба схитрила и ослабила тягу, он бы затылком полетел в воду. Понемногу стал пятиться к берегу. Шаг назад… Полшага назад… Еще полшага… В этот момент рыба так дернула, что Юра снова оказался по пояс в воде. Вот как дернула! Как будто на том конце лески была не рыба, а лошадь. Юра уперся ногами в ил и потащил на себя.

– Врешь, не уплывешь!

Противники порядком поизмотали друг друга. И тут ему пришла идея. Нужно повернуться кругом, перекинуть руку с леской на плечо и, как мешок, выволочь рыбу на сушу. Человеку свойственно идти лицом вперед, а не затылком. В этом его преимущество. В этом ему равных нет.

Юра развернулся и пошел, наклонив корпус, как бурлак у Репина. Каждый шаг давался с трудом. Но теперь рыба уступала. Мешалкин услышал за спиной всплеск и оглянулся. Чудовище высунуло из воды страшную голову, щелкнуло зубами, захлопали гигантские жабры. Юра отвернулся, чтобы не отвлекаться от борьбы. Он двигался вперед. Рыба молотила по воде хвостом, как моторная лодка. Мешалкин потянул изо всей силы. Добыча оказалась на берегу. Но леска не выдержала и лопнула. Юру швырнуло в землю лбом. А рыба запрыгала назад в воду. Мешалкин выхватил из кармана резец и бросился к чудовищу. Занес руку, но ударить никак не удавалось. С одной стороны молотил ужасный хвост, с другой – щелкала зубастая пасть, с третьей – торчали ядовитые шипы. Он изловчился и вонзил резец в место, где голова соединялась с хребтом. Хрусь! Мешалкин победил.

Он плюхнулся на задницу и ощутил сквозь радость победы усталость борьбы. Он почувствовал такую сильную усталость борьбы, что она буквально заслонила собой радость победы. Мешалкин сидел и смотрел на рыбу. А рыба уже не смотрела, ее огромные, как куриные яйца, глаза затянула мутная скорлупа смерти. Глаза стали похожи на перламутровые пуговицы от немецкого пальто жены. Почему-то вспомнилось это треклятое пальто, которое они купили в магазине «Лейпциг»… Они поехали в магазин совсем не за этим. Юра долго откладывал на гэдээровский фотоаппарат «Практика». Но в магазине Таня встретила бывшую одноклассницу, которая там работала продавщицей. И эта торговая сволочь предложила ей купить пальто, якобы отложенное для себя. Когда Танька увидела эту тряпку, она так вцепилась в нее, что Мешалкин понял: если он ее не купит, до конца жизни ему не простят. Эх, а как бы теперь пригодился этот чудо-фотоаппарат. Он бы снялся с рыбой и так, и эдак. Повесил бы оформленную фотографию дома. Возможно, послал бы фото в газеты и журналы… Конечно, можно повесить в прихожей засушенную голову рыбы, покрытую эпоксидкой… Можно укрепить ее на деревяшке, скажем, на спиле березы, и под рыбой выжечь дату кончины… Но это же совсем не то! Как же показать людям, какого она была размера, какими цветами переливалось ее тело, какие у нее были жуткие шипы и страшный хвост?

Мешалкин поднялся, обошел рыбу кругом, почесал затылок. Вторая проблема встала во весь рост – как утащить рыбу домой. На руках ее не унесешь, а на машине к пруду не подъедешь. Оставлять тут тоже не годится. Деревенские стырят.

Мешалкин решил сходить за тележкой.

«Только надо все-таки рыбу замаскировать. Она наделала столько шума, что наверняка кто-нибудь из деревенских проснулся».

Юра забросал рыбу травой.

Луна скрылась за тучами, совсем ничего не видно. Зажигалки в кармане не оказалось. Наверное, выпала, когда сражался.

«Ничего-ничего, зато в такой темноте никто рыбу не найдет… Как бы мне самому ее не потерять… Возьму из дома фонарик… Откуда же в этом пруду взялась такая рыба?.. Мистика!.. Лох-несское чудовище из Тамбовской области!.. Никогда я не видел таких рыб, хотя я рыбак со стажем… И у Сабанеева я про такую не читал. Скорее всего, это рыба-мутант. Тут недалеко военный аэродром. Наверняка сливают в землю какие-нибудь вредные вещества. Вот тебе и пожалуйста – появляются в прудах рыбы-мутанты… Безобразие!.. Я предъявлю эту рыбу общественности, и мы отстоим природу… Я природу люблю… Наверное, поэтому меня тянет к дереву… Хорошо пахнет стружка… В каждом полене я вижу скрывающиеся в нем малые формы…»

Юра наступил на что-то живое. Оно вывернулось и нанесло удар ниже пояса.

– Ой! – Он согнулся.

– Простите, – услышал он женский голос. – Я думала, что на меня напал маньяк.

– А вы кто?

– Я провожу выходные на природе.

Голос приятный.

– Я тоже люблю природу, – признался он, не отрывая рук от мокрых штанов. – Извините, что я на вас наступил. Ничего не видно.

– Это вы меня извините…

– Ничего страшного… Мне ни капельки не больно…

– А что вы здесь делаете?

– Я был на рыбалке.

– Любите рыбу? – спросила Ирина (а это была она), вспоминая, как в Америке ловила с яхты тунца.

– Да… Я сейчас поймал такую невероятную рыбу! Если вы любите природу, вы должны обязательно посмотреть! Она огромная! Я оставил ее на берегу и пошел за тележкой. Жаль, нет фотоаппарата, чтобы с ней сфотографироваться, пока она не испортилась!

– У меня есть фотоаппарат. – (Еще бы у нее не было! У нее было целых два фотоаппарата. Один обыкновенный, другой – в пуговице штормовки!) – Когда я выезжаю на природу, я всегда беру его с собой.

– Какая удача! – В голове замелькали возможные фотосюжеты: вот он стоит и держит рыбу за жабры. Вот он лежит, подперев голову рукой, а перед ним зубастая рыба. Вот он поставил ногу на рыбу, как победитель. Вот он стоит, как на первом кадре, но с линейкой, чтобы показать размеры.

– Пойдемте быстрее! Вы увидите чудо природы и сфотографируетесь с ним!

– Только я рюкзак соберу. – Она скатала спальный мешок.

– Кстати, у вас случайно нет линейки?

– Чего?

– Линейки у вас нет?

– Зачем она вам?

– Хочу рыбу измерить.

– Нет, – ответила Ира. Хотя линейка у нее была. В ее кармане лежала замаскированная под швейцарский нож, специально разработанная в ЦРУ штука, в которой чего только не было. В том числе и раздвижная шестиметровая линейка.

– Жаль. Мы могли бы сфотографироваться с рыбой на фоне линейки, чтобы сразу было видно, какой она длины.

– Я готова. – Ирина закинула на плечо рюкзак.

– Пойдемте. Только осторожно наступайте… Очень темно…

– Вижу…

– А я ничего не вижу… А давайте, – предложил Юра, – вы вспышкой от фотоаппарата будете освещать нам дорогу. – Он был на подъеме, хорошие идеи сами лезли в голову.

– Вообще-то, у меня фонарик есть, – ответила девушка. – Странно… Вот вы отправились ночью на рыбалку и не подготовились… Этого у вас нет… другого…

– У меня и удочки не было. Вернее, была, но ее жена сломала… А я назло сделал себе новую из ветки! И поймал вот такую рыбу! Сейчас увидите!

– А на что ловили? – Ирина рылась в рюкзаке. – Ага, вот он.

– На червяка. Я выкопал себе червяка при свете зажигалки!

– Какой вы… Трудности вас не останавливают… Что-то фонарик не загорается…

– А вы потрясите… Да, трудностей я не боюсь. Они мобилизуют, заставляют собраться в клубок. В Евангелии сказано: легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому в Царствие Небесное. Это потому, что у богатого все хорошо и он ленится, чтобы туда попасть. А тот, у кого ничего нет… ни фонарика, ни удочки, ни червяка… как-нибудь извернется и в Царствие Небесное пролезет… Есть масса русских сказок на эту тему…

– А при чем здесь рыба?

– Рыба?.. Рыба – это символ раннего христианства.

– Понятно… А почему это такой символ?

– Не знаю… У символов, как правило, смысла нет… Символ и все… – Юра принюхался. – Не пойму – чем это так воняет?

– Да, неприятный запах… Нет ли тут каких-нибудь отстойников?

– Я не знаю, что такое отстойники, но раньше здесь так не воняло. Может, и есть чего-то, раз рыбы такие попадаются… Ходишь, извините, как будто на дерьмо наступил.

Фонарик загорелся. Ира увидела приятное лицо с большими залысинами. Мужчина не вызывал антипатии. Он зажмурился и сказал:

– Ничего себе! Какой яркий! Кстати, мы до сих пор не познакомились. Меня зовут Юра.

– А меня Ира.

– Очень приятно, Ира. Только я вас совершенно не вижу. Как-то получается, что вроде бы мы познакомились, а вроде и нет. Вы не могли бы осветить свое лицо.

– Пожалуйста.

Она посветила.

Девушка выглядела точь-в-точь как ему представлялась подруга художника. Сердце заколотилось. Возможно, его наконец-то настигла любовь с первого взгляда.

– Что вы застыли? Пойдемте.

– А? Извините… Давайте мне фонарь, я буду показывать дорогу.

Они зашагали к пруду.

– Далеко еще?

– Уже рядом… Вот она! – Он направил луч на холмик травы.

– Где?

– Здесь! Я ее замаскировал, чтобы не украли. А то знаете, какие тут люди! Все воруют… Вот…

Мешалкин разбросал траву. Ира была поражена. Она думала, что это обычные мужские побасенки. Она, собственно, побаивалась, что вообще никакой рыбы не будет и ей снова придется отбиваться от насильника. «Знаю я эту рыбу, которая растет у них между ног! Многие мне пытались ее предъявить. Они не знали, на кого напали. Впрочем, этот парень чем-то симпатичен. В других обстоятельствах я, быть может, не стала пинать его по яйцам…» Так думала Ирина, пока не увидела рыбу.

– Боже!

– Вот видите! Теперь вы понимаете, что я не зря вас побеспокоил! Не понимаю, откуда она тут взялась. Одно из двух: или это загадка двадцатого века – чудовище озера Лох-Несс, или радиоактивный мутант.

– А что, – Ирина навострила уши, – здесь есть источники радиации?

– А кто их знает, где они есть? – Юра пожал плечами. – У вас, случайно, нет счетчика Гейгера?

Конечно же, счетчик у нее был. И был большой соблазн померить им рыбу. Но это подозрительно, что Юра задал такой вопрос. И подозрительно отвечать на него утвердительно.

– Откуда? Я же не физик-ядерщик.

– Да?.. Тогда давайте фотографироваться.

– А вы не боитесь получить дозу радиации?

Мешалкин задумался.

– А, – махнул он рукой, – никому не известно, от чего мы умрем.

В родном Висконсине при виде такой рыбы она убежала бы подальше. Здоровье не купишь и за сто миллионов. Но в России так поступать невозможно. Излишняя забота о здоровье противна русскому человеку.

– Ну что ж, давайте. – Она полезла в рюкзак за фотокамерой.

Сначала Ирина фотографировала Юру. Юра сфотографировался с рыбой во всех позах, в которых собирался. Потом он предложил сфотографировать Иру, но она сказала – от рыбы плохо пахнет. Мешалкин все же уговорил ее сфотографироваться один раз на расстоянии. Он неплохо разбирается в фотографии, пусть она встанет сзади рыбы, а он сфотографирует под таким углом, чтобы рыба была в широком формате на переднем плане.

– Получится такой эффект, будто вы стоите рядом с рыбой сзади.

Он пожалел, что нет приспособления для фотографирования самого себя, а то бы можно было сняться с рыбой втроем. Ира, рыба и он.

И тут (о-го-го!) они услышали из темноты:

– Ага! Вот ты где!

Юра увидел жену с перекошенным лицом. Такой он никогда ее раньше не видел. У нее даже глаза светились от злости.

– Это у тебя называется рыбалка?! Баб цепляешь своим вонючим крючком?! – Не дав Мешалкину опомниться, она ударила его по лицу с такой силой, что Юра перелетел через рыбу и врезался затылком в дерево.

Таня повернулась к Ире:

– Попалась, проститутка!

Она размахнулась, чтобы ударить Ирину, но та среагировала и с разворота вломила Тане внешней стороной ступни по голове. Удар получился мощный. Но жена только потрогала челюсть и сказала:

– Ого! – Она подпрыгнула, перевернулась в воздухе, опустилась на землю сзади Ирины и нанесла ей сокрушительный удар по почкам.

За всем этим Ирина даже не успела подумать, что происходит. Какая-то баба из деревни дерется как чемпионка мира.

Мешалкин открыл глаза. Багровая луна выглянула из-за тучи. Он повернул голову. В глазах прыгали разноцветные зайчики. А когда зайчики отпрыгались, Мешалкин увидел свою жену и Ирину. Женщины стояли друг против друга в боевых позах. Жена самым фантастическим образом взлетела в воздух (как будто у нее в заднице был реактивный двигатель) и оказалась на ветке дерева, в пяти метрах над землей. Мешалкин решил, что он бредит. Он ущипнул себя за ляжку. Но не проснулся. Жена на ветке завыла и прыгнула Ирине на шею.

Она скакала на ней верхом и хохотала. Вид у нее был совершенно ненормальный, будто она сбежала из дурки.

Юра вспомнил, отчего у него так болит голова. Она болит оттого, что Таня, в которой он никогда не замечал никакой особенной силы, так дала ему по будильнику, что он отлетел аж вон куда. В который раз жена приревновала его к столбу!

У Ирины уже посинело лицо и глаза вылезли на лоб. «Чего доброго, эта психованная ее задушит!» Юра закричал:

– Отстань от нее, дура несчастная! Это совсем не то, что ты думаешь! Эта женщина фотографировала меня с рыбой!

Татьяна повернулась:

– Что-о-о?!

– Не веришь?! Смотри! – Он ткнул пальцем в рыбу-мутанта. – Поняла?!

Жена посмотрела на рыбу и ослабила хватку. Этого Ирине хватило, чтобы перекинуть ее через себя. Татьяна упала спиной на пенек, крякнула и затихла.

У Мешалкина отвалилась челюсть. В голове напечатался заголовок газеты:

РЫБАЛКА ЗАКОНЧИЛАСЬ КОНЧИНОЙ ЖЕНЫ.

Ира тяжело дышала и потирала шею.

Юра встряхнул головой, подошел к жене, взял запястье. Пульса не было. Юра не особенно знал, как его щупать, поэтому легкая надежда оставалась. Он нагнулся, приложил ухо к груди. Тишина.

Тело жены дернулось. Из уголка рта вытекла темная струйка. Юра поднес дрожащую ладонь к ее носу. Никаких движений воздуха.

– Кажется, она умерла, – сказал он бесцветным голосом.

– Я не хотела… Она сама на меня набросилась!

«Хорошее дело… – подумала Ирина. – Я, профессиональная разведчица, попала в такую глупую ситуацию! Меня застукала ревнивая жена, когда ее муж показывал мне рыбу!.. Теперь придется и его…»

Она пощупала в кармане штуку, замаскированную под швейцарский складной нож. Одним из предметов этого устройства предполагалось измерить рыбу, а другим она собиралась зарезать свидетеля. Какая ирония судьбы!

– Папа, папа! Где наша мама?! – Из кустов вышли мальчик и девочка.

«Неужели придется и детей убивать?.. Какой ужас! Такого мне делать еще не доводилось…»

Ирина скрылась за деревом.

– Дети?.. Почему вы не спите?

– Мы боимся. – Верочка захныкала. – Нам приснилось, что ты обижаешь ма-а-аму…

Юру бросило в жар. Если бы он только знал, что сюда идут дети, он закидал бы жену ветками, как рыбу травой, а потом бы что-нибудь придумал. Хорошо еще, что он стоит так, что ее практически за ним не видно.

– Не плачь, мама обязательно найдется. – Игорек дернул сестренку за руку. – Папа, где мама?

– Мама?.. – (Он должен увести детей отсюда.) – А разве она не дома?.. Где же она тогда, интересно?.. Пойдемте поищем ее вместе… Мама, ау! – крикнул он фальшивым голосом. – Где ты?! – Взял детей за руки. – Вы замерзли. Вам нужно домой… А то простудитесь…

– Нет! – Верочка топнула ножкой. – Я без мамы домой не пойду! Где наша мама? – Она опять заплакала. – Папа, где наша мама?!

– Так вот же она! – крикнул Игорек.

Дети вырвались из рук отца и побежали к матери.

– Мамочка, мамочка! Что ты тут лежишь?! Вставай, попку простудишь! – Верочка обхватила маму за шею. – Вставай, пойдем домой!

– Вставай, мама, пожалуйста! – Игорь потянул Таню за руку. Рука выскользнула и шлепнулась, как большой хвост мертвой рыбы. – Мама! Мама! Что с тобой?! – Он присел на корточки. – Тебя папка обидел, да?! – У него выступили слезы. – Мама, что ты молчишь?! – Он снова схватил ее руку и сильно потряс. Рука безжизненно упала.

Верочка зарыдала так громко, что у Мешалкина чуть не разорвалось сердце.

– Я знаю, почему мама не встает! Ее папка убил! Папка, зачем ты маму убил?! Папка плохой! – Она повалилась на спину и принялась кататься по земле.

Игорек отчаянно дергал Татьяну за платье:

– Мама, мама, вставай! Вставай, мама! Я больше никогда не буду со столба падать! Вставай!.. Я больше не буду воровать конфеты! Вставай же…

Мешалкин отдал бы полжизни, чтобы дети перестали рыдать. И еще полжизни, чтобы его жена ожила…

И случилось ЧУДО!

Тело Татьяны дернулось, вытянуло руки и село.

«Значит, самое ужасное позади! К черту всю эту ругань! Они помирятся и уедут в Москву! Живые и здоровые! Все позади… А впереди Москва…»

Э, нет!

Татьяна с вытянутыми вперед руками повернулась всем туловищем к Мешалкину и произнесла каким-то скрежещущим голосом:

– Дети, ваш папа меня обидел! О, как он меня обидел, нехороший, гадкий папа! Паршивый Урфин Джюс!

«Не успела воскреснуть, как ее опять понесло! И зачем только я на ней женился?.. Ладно, я не стану ей ничего пока говорить… Все же она пережила болевой шок и, возможно, себя не контролирует… Пусть обзывается, я потерплю…»

– Подонок! – закричала Татьяна прямо при детях. – Ваш папа – подонок! Он встречался здесь с грязной, заразной гадиной! Да! Ваш папа променял нас на проститутку! – Она всем корпусом повернулась к дереву. – Вон она прячется!

Дети зарыдали.

– Па-а-апа! – Верочка терла кулаками глаза. – Зачем ты променял нас на проститу-у-утку!

– Па-а-апа! – Игорек вытер рукавом под носом. – Зачем ты встречаешься с заразной га-адиной?!

– Дети! – Татьяна опять развернулась всем корпусом (как-то неестественно она поворачивалась). – Ваш папа, сволочь такая, со своей проституткой задумали убить вашу маму!

– Па-а-апа! – Верочка зарыдала громче. – Зачем ты хотел убить нашу ма-а-аму?!

– Па-а-апа! – Игорек тоже повысил голос. – Зачем ты такая сво-о-олочь?!

– Дети, хотите ли вы, чтобы у вас был папа убийца?!

– Нет, не хотим! – Верочка посмотрела на Мешалкина так, что ему показалось, будто на него смотрит не собственная дочь, а собственная смерть.

– Вы хотите, дети, чтобы у нас был хороший папа?

– Хотим. – Игорек перестал вытирать под носом. – Хотим хорошего папу!

– Хотим хорошего папу!

– Хотим хорошего папу!

– Хотим хорошего папу!

Причитания превратились в дикий ор. Дети ревели, как два реактивных самолета. Юра зажал уши. Но это не помогло.

– Мы все хотим хорошего папу! – сказала Татьяна. – Давайте же, дети, этого плохого папу убьем!

– Убьем! Убьем плохого папу!

– И его проститутку!

– Убьем! Убьем проститутку!

Татьяна поднялась и двинулась на Мешалкина.

А дети, переваливаясь, как их мать, пошли к дереву, за которым пряталась Ирина.

Мешалкин опять подумал, что спит. Конечно, он, как человек культурный, увлекался мистикой, но относил это к разряду искусства, а не жизни.

У Татьяны вспыхнули глаза, длинные зеленые лучи прорезали темноту тамбовской ночи.

– Я убью тебя, Мешалкин! – заревела она. – Ш-ш-ш!

– Мы убьем тебя, проститутка! – заревели дети. У них тоже вспыхнули глаза.

Татьяна присела и развела руки. Щелк! – из кончиков пальцев вылезли железные когти. Жена пошевелила ими. Когти стучали друг о друга и позвякивали.

«Я, безусловно, сплю и мне снится жена, потому что, когда я не сплю, она почти такая же. Я сплю сейчас в Москве и подсознательно помню, что завтра нужно ехать забирать из деревни семью. Моя сущность, глубоко упрятанная во время бодрствования, во сне вынырнула на поверхность, чтобы показать, что я вовсе не хочу забирать никого из деревни, что мне и так хорошо. И еще сущность хочет показать, что моя жена – опасная сука… Спасибо, конечно, но уже достаточно. Я все понял! Я и так знаю! Хватит!.. Пора просыпаться!.. Ку-ка-ре-ку!..»

Мешалкин часто заморгал и ударил себя по щеке. Татьяна приближалась, шипела и подвывала. Мешалкин больно ущипнул себя за ногу.

«Просыпайся, дурак… Она уже близко…»

Татьяна засмеялась зловеще. В жизни она никогда так не смеялась. У нее вообще отсутствовало чувство юмора. Это раздражало Мешалкина, творческому человеку без чувства юмора нельзя. Однажды Юра достал через Куравлева два билета на Жванецкого. Он прибежал домой и с порога сообщил – сегодня вечером они идут… «Угадай на кого?..» – «Ну на кого?..» – «Ну, угадай с трех раз…» – «Делать мне нечего!..» – «Если бы ты знала, на кого мы пойдем, ты бы так не говорила! У тебя бы язык не повернулся!..» – «Ты бы только рад был, чтобы у меня язык не поворачивался!..» Мешалкин сдержался, чтобы не испортить такой вечер. Все нормально. «Ты не знаешь, куда мы идем, а как узнаешь, сразу обрадуешься!..» – «По-твоему, я такая дура, что вообще ничего не знаю? Конечно! Это ты у нас такой умный! Все знаешь! Умник! А я у тебя только для того, чтобы обслуживать тебя и твоих бешеных детей!..» – «Да помолчи ты, в конце концов! Дай сказать!..» – «Вот-вот! Вечно ты мне рот затыкаешь! Я вот твои речи должна с утра до вечера выносить! Думаешь, мне очень интересно каждый день слушать, как ты палки стругаешь?..» – «Да погоди ты! Я знаю, что ты мое творчество не уважаешь. Я понимаю, откуда в тебе эта нетонкость натуры, но дай же мне сказать…» – «Что?! Ты моих маму-папу не трогай! Ты их мизинца не стоишь!..» – «Чьего мизинца? Маминого или папиного?..» Мешалкин начинал заводиться. «Или общего их мизинца?..» – «Не цепляйся к словам!..» – «Да послушай лучше, куда мы идем!..» – «С тобой вообще никуда ходить не хочется! У тебя все друзья придурки!..» – «Сама ты дура!» Мешалкин не терпел, когда жена обижала его друзей. «Если у тебя в башке ничего нету, лучше помолчи! Лучше послушай, куда мы идем!..» – «Да я тебя уже затрахалась слушать! Иди куда хочешь! Только без меня!..» Татьяна убежала в комнату и хлопнула дверью. В очередной раз вместо праздника Юра получил оскорбительный выговор. Он так старался, с таким трудом достал билеты, так радовался, и вот теперь – нате! Но билеты лежали в кармане и не давали покоя. Юра сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, собрал волю в кулак и открыл дверь в комнату. Татьяна лежала на диване лицом вниз и противно всхлипывала. «Ну ладно, я тебе скажу, на кого мы идем. На самом деле мы идем на Жванецкого!» Татьяна подняла голову и из-под руки посмотрела на Юру. Лицо красное, но плакать перестала. Юра переступил с ноги на ногу. «Ну давай, чего ты, собирайся… мы уже опаздываем…» И тут она заорала: «Куда ты, сволочь, в ботинках?! Я весь день полы мою, а ты в ботинках! Что я тебе – уборщица?..» – «Дура ты, а не уборщица! Тупица!» Мешалкин хлопнул дверью. Сначала он хотел пойти в гараж и там напиться. Но это путь некультурного человека. К тому же ему так хотелось пойти на концерт. И он пошел. Возле Театра эстрады толпился народ на лишний билетик. Юра выбрал из толпы девушку посимпатичнее. «Сколько я вам должна?» – «Нисколько». – «Как это?» – «Дарю». Они сидели рядом в партере, слушали любимого сатирика, смеялись, было так хорошо… А после концерта Мешалкин предложил ей заехать в мастерскую его друга, гениального, но непризнанного, по понятным причинам, уфимского художника Сутягина, чтобы посмотреть его работы. Там они выпили азербайджанского коньяку, и как-то совершенно естественно она ему отдалась. «Как просто с людьми, у которых есть чувство юмора…»

Юра отступил еще на шаг и наступил на удочку. Удочка, как швабра, подскочила и стукнула его по спине. Он схватил ее и стал размахивать. Татьяна остановилась. Что-то ей пришлось не по вкусу.

Мешалкин вспомнил, что нечистая сила не любит осиновую древесину. «Мне помогает знание материала!»

– Хо! – Он перешел в наступление. – Хо!

Татьяна отступила.

– Что, обосралась, ведьма?! – Мешалкин почувствовал себя увереннее, пошел вперед, размахивая перед собой удилищем…

У детей светились глаза, а на пальцах выросли лезвия. Ирина выхватила из кармана швейцарский нож. Но что она могла, когда у них таких ножей по десять у каждого?..

Однажды она ехала из Тамбова в Моршанск на встречу со связным. Было поздно, в вагоне электрички она сидела одна. Вошел пожилой мужчина, сел напротив. Он выглядел как бывший работник образования на пенсии. Серая шляпа, защитного цвета дождевик, короткие брюки, очки. На коленях – потертый портфель. Мужчина посмотрел в темное окно, сказал: «Э-хе-хе», покачал головой, вздохнул, вытащил из портфеля книгу. Почитав немного, снова уставился в окно, вздохнул, снял шляпу, провел рукой по волосам. И сказал, как бы в сторону, ни к кому не обращаясь:

– Безобразие. – Помолчал и добавил: – Свихнуться можно. – Повернул голову и сказал, глядя на Ирину, но как будто через нее: – Правда, дочка?

– Что правда? – спросила Ирина.

– Вот пишут так, – мужчина хлопнул по книжке.

– Что пишут?

– Философию! Я, дочка, работал учителем обществоведения. Бронислав Иванович Магалаев меня зовут… Э-э… Вообще, я военное дело преподавал (сам я бывший военный), а потом вакансия открылась, я и думаю: чего деньжат-то не подзаработать? Мели себе языком про общество и все! Я в армии научился трудностей не бояться. Нет таких вершин, которые нельзя превозмочь!.. А?.. Кто это сказал?

– Суворов.

– Знаете историю! Похвально… Так вот. Прихожу я к директору школы и говорю (а директор – мой кум): слушай, Алексеич, не бери ты никого со стороны. Дай-ка я попробую. А если не потяну, тогда посмотрим… Так и стал преподавать. И такой хороший преподаватель из меня вышел! На все вопросы философии отвечал без запинки. А ни одной книги по предмету я, между прочим, не читал тогда, и из философов знал только Маркса и Энгельса. И еще знал, что Диоген жил в бочке, а Спиноза вроде танцевал. Но многие-то и этого не знают! А вот вышел на пенсию и заинтересовался, что это за предмет такой – философия. И вот теперь читаю и понимаю, какое это безобразие в широком смысле!

– Жизнь – безобразие? – осторожно спросила Ирина.

– Жизнь-то – само собой. – Мужчина махнул рукой. – Философия эта вся – вот безобразие. – Он потыкал в книгу пальцем. – Дармоеды, и всё!

– Почему?

– Да вот послушайте, что я здесь вычитал!.. Оказывается, Диоген и Сократ были гомосеки!.. А я эту дрянь детям преподавал!.. Один из них, как тут пишут, справлял свою… э-э-э… сексуальную потребность при всех на площади! Ну, вы понимаете… не то чтобы он на площади с кем-то это самое… а так… знаете ли… сам с собой… ну… рукой имеется в виду. Да у нас в армии, если бы поймали за таким занятием!.. А этот паразит Диоген при всех! А второй Диоген про это одобрительно пишет! – Мужчина показал пальцем. – Диоген Лаэртский. Я, правда, не понял до конца, может, это он сам про себя написал, и тогда уж это вообще все границы переходит! Или у них в Греции Диогенов как собак недорезанных!.. А вот Сократ (тут так и пишут!) развращал малолетних. Причем, – мужчина поднял палец, – мальчиков! И его жена про это прекрасно знала и терпела! И этому предмету я учил детей! – Он швырнул книгу на лавку. – Легко ли в таком возрасте узнать, чему я учил за пятьдесят рублей в месяц! За пятьдесят, короче говоря, сребреников! Сам еще напросился! ЧТО ЖЕ ЭТО, БЛЯДЬ, ЗА ОБЪЕКТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ ТАКАЯ, ДАННАЯ НАМ В ТАКИХ, БЛЯДЬ, ХУЕВЫХ ОЩУЩЕНИЯХ?!

– Не выражайтесь. – Ирина нахмурилась.

– Извините. – Мужчина покраснел. – Вырвалось… Очень уж разволновался…

Потом Ирина задремала. А проснулась оттого, что ей расстегивали джинсы. Она открыла глаза и увидела склонившегося над ней пенсионера без штанов. Его штука надулась и покачивалась прямо у нее перед носом. В руке мужчина держал здоровый кухонный нож. И этот нож уже был занесен!

Ирина пнула его по яйцам. Тот отлетел, но тут же вскочил, будто молодой натренированный спортсмен. Скорее всего, он сумасшедший, а сумасшедшие бывают нечеловечески сильны. Она бросилась к дверям и побежала из вагона в вагон. Пенсионер с ножом не отставал. Как назло, в вагонах не было ни одного человека. Добежав до конца последнего, Ирина по инерции дернула межвагонную дверь, но та была закрыта. Маньяк настигает ее. Ирина сжала раздвижные двери, что было сил.

Мужчина дернул дверь одной рукой. Не получилось. Он взял нож в зубы и стал раздвигать двери в разные стороны, будто растягивал меха чудовищной гармони. Он сильно покраснел, на лбу надулась синяя жила. Лицо перекосило, по подбородку текла слюна, колбаса раскачивалась в такт колесам. Тук-тук! Тук-тук! – стучали яйца.

Так они стояли лицом к лицу, разделенные стеклом. Ирина чувствовала, что долго не продержится. Но, к счастью, поезд остановился на станции. Она выскочила и побежала по платформе. Пробежала, не оглядываясь, до конца, и тут мимо проехало окно поезда с прижавшимся к нему лицом маньяка…

Мальчик прыгнул и перевернулся в воздухе несколько раз, как карликовый Брюс Ли. Она успела убрать голову. Острые как бритва когти чиркнули по дереву. На сосне остались глубокие борозды. На нее шла маленькая девочка с глазами взрослого зверя, не знающего пощады.

– Хамдэр мых марзак дыхн цадеф юфр-бэн! – крикнула она, развела руки и поднялась вертикально над землей. В воздухе девочка перестроилась в горизонтальное положение, вытянула руки перед собой и полетела на Ирину.

Ирина отскочила за дерево. Девочка срезала ствол и пролетела дальше. Тот тяжело осел на землю.

Теперь дети стояли от Ирины по обе стороны. Мысли в голове закрутились, как рулетка в Лас-Вегасе. Красное-черное… чет-нечет… зеро… красное-черное… Драться с вампирами ее не учили. В разведшколе они прошли спецкурс «Встреча с НЛО». Как вести себя при встрече с энэлонавтами, их обучали, но что делать, когда на тебя набрасываются паранормальные порождения, – этого им не объяснили…

Девочка завибрировала тельцем, как реактивный самолет, который запустил все свои моторы, но еще не сорвался с места. Ее глаза засверкали ярче. Она снова сложила перед собой руки, как ныряльщица, которая готовится вспороть руками прозрачную воду бассейна. Только это будет не вода, это будет человеческая плоть!

Тело девочки завибрировало сильнее. Мальчик двинулся.

«Не успею я досчитать до трех, и от меня ничего не останется!»

Ночную тишину прорезал крик Юры:

– Что, обосралась, ведьма?! – Юра наступал, размахивая перед собой какой-то палкой. А его жена, злобно шипя, пятилась. – Ирина! – крикнул он. – Бегите ко мне! Они боятся осины!

Ирина побежала. Они обхватили друг друга за талию.

В церкви ударил колокол.

Глава десятая

Ночной гость

Петька проснулся оттого, что кто-то ломился в дверь и орал. Он еще не протрезвел и не мог пока как следует слышать, смотреть и думать. Но то, что произошло на картофельном поле, он помнил. И тот, кто стучал в дверь, мог оказаться убийцей с картофельного поля. Не зря Петька в свое время едва не стал опорой Высоцкому – пить-то он пил, но ума не пропивал.

В дверь продолжали колотить. Только с пятого раза Петьке удалось спустить ноги на пол и сесть. Теперь он наберет воздуха и встанет. Петька сосредоточился и встал. Молодец! Ухватился за металлический шарик на спинке кровати, пытаясь поймать равновесие и расположить центр тяжести так, чтобы можно было ходить. С ним такое уже бывало. И всегда заканчивалось одинаково – Петька шел, как клоун на ходулях. Он поймал нужное положение, решительно оторвался от кровати и грохнулся на пол, сбив табуретку. Петька немного отрезвел и разобрал, что тот, кто ломится в дверь, называет его по имени. Но, в принципе, нечистая сила, которая утащила Колчана в лунку, могла выпытать у того, как Петьку зовут.

«Стучи-стучи, стучалка! Ща доберусь до топора – кто кому еще настучит!» Опираясь на табуретку, поднялся. Стук прекратился, кричать перестали. Но застучали в окно. И закричали туда же. Из потока слов Петька уловил нецензурное выражение «педараз» и обещание выбить окно. То, как его назвали, возмутило Углова. А то, что нечисть собирается выбить окно, заставило поменять тактику.

Переставляя табурет перед собой, Петька двинулся к окну. По мере продвижения он стал разбирать и другие слова. Он разобрал «сука рваная», «заебал» и еще какое-то, типа «пиздикляуз», но хуже. Хотел ответить, как подобает русскому человеку, но не стал, чтобы не выдать себя. Тут по окну врезали так, что стекло разлетелось вдребезги. На пол посыпались осколки. Чья-то огромная волосатая лапа вынимала острые куски стекла, оставшиеся в раме. Углов прибавил скорости, и к тому моменту, когда в окне показалась голова пришельца, он уже стоял рядом с высоко поднятой табуреткой.

– Н-на! – Петька опустил табурет. – Сам пиздикляуз!

Голова стукнулась об раму и уехала на улицу. Углов отдышался, поставил табурет, влез на него и выглянул из окна посмотреть, кого он победил. Но ноги подвели, Петька вывалился и упал на тело незваного гостя. Нос уловил запах солярки. Петька скатился на землю и заглянул сбоку.

«Мишка!»

Они сидели за столом с головами, перевязанными мокрыми тряпками.

– Гад ты, – сказал Коновалов мрачно. – Тебя бы табуреткой.

– А ты мне окошко разбил!

– Так я думал – случилось с тобой что! Стучал-стучал, а ты не открываешь.

А дело было так.

Коновалов проснулся пьяный в канаве, возле дома Петьки. Он не помнил, как здесь оказался, и сильно замерз. Дальше спать в канаве он не желал, а идти домой не было сил. Решил переночевать у Петьки. Они оба были парни холостые и могли запросто, не нарываясь на бабские высказывания, по-дружески напиться. Коновалов сунул руки в карманы и зашагал к Петькиному дому. Дернул дверь. Закрыто. Странно. Петька сроду не запирал. Тащить у него нечего. Коновалов подергал еще. Вроде бы закрыто изнутри. Этого Петька никогда прежде не делал. Кого ему бояться в собственной деревне?

– Эй, Петька! – крикнул Коновалов. – Открывай!

Никто не ответил. Мишка начал долбить в дверь сапогом.

– Открывай, бухарин киров!

Снова ничего. Мишка заволновался. Уж очень не хотелось тащиться домой.

– Ты чего дверь-то запер? – Коновалов размотал тряпку, потрогал шишку. – Прячешь чего?

Петька насупился:

– От вас спрячешь! Дверь закроешь, а вы – в окно!

– Кто это мы?

– Кто-то!.. Отвали!..

– Ничего себе, ты мне такие слова говоришь! Я получил за просто так табуреткой, а еще и отвали теперь!

– Да я тебе если расскажу, ты, один черт, не поверишь!

– Ладно, рассказывай…

Петька замолчал. Ему очень хотелось рассказать, но Мишка наверняка поднимет его на смех. К тому же Углов сам засомневался – а было ли все это на самом деле или померещилось? «Нет, не померещилось… Я хоть и пью, а ума не пропиваю!..»

– Хорошо, я тебе расскажу. Но только не перебивай.

Петька рассказал все. Мишка молча дослушал.

– Пиздишь, – сказал он.

Со стороны пруда донесся пронзительный вой.

Они переглянулись.

– А не зассышь пойти посмотреть? – спросил Петька тихо.

– А не зассу! – так же тихо ответил Мишка.

Вышли из дома. Было так темно, как бывает по ночам в это время года. Будто прячешься, как в детстве, в шкафу и нюхаешь, как пахнет нафталином от бабушкиного жакета.

Петька включил фонарик. За пояс сунул топор.

– Опять обоссышься неизвестно с чего, – сказал на это Коновалов, – и перетянешь мне в темноте табуретом.

– Держись от меня подальше, – посоветовал Петька. – Как тебя в канаву-то занесло?

– Я что, помню?!. Сегодня день парадоксов… То я Витьку Пачкина ключом по башке переключил, потом ты меня табуреткой… Теперь моя очередь. – Он засмеялся. – Цепная реакция!

– Вот уж хрен! Я, в отличие от вас, человек с головой. – Углов постучал себя по лбу.

– Вот по ней и получишь!

В церкви ударил колокол.

– Чего это среди ночи? – Коновалов перекрестился.

– Может, пожар?

– Пожар бы видно было.

– Надо выпить. – Петька вытащил поллитровку, вынул зубами пробку. – На.

Мишка сделал несколько больших глотков самогона. Пригнул куст черноплодной рябины, откусил гроздь.

– Ты как лошадь. – Петька принял бутылку. Выпил, понюхал рукав. – Мишка, давай вернемся… Утром сходим…

Мишке самому не хотелось идти, но он перестанет себя уважать, если зассыт при Петьке.

– Если ты ссыкло, можешь возвращаться. А я пойду. – Неплохой вариант. Если Петька пойдет домой, ему совсем не обязательно идти на поле.

– Я не ссыкло, – ответил Петька. – Просто чего мы там смотреть-то будем? Дырку в земле? Я в темноте-то и места не найду, наверное.

– Если признаешься, что набрехал, то не пойдем.

– Я? Я никогда не вру!

– Ага! И про Высоцкого?

– Семеныча не трожь! – Петька скрипнул зубами. – Если бы меня тогда менты с поезда не сняли, он бы жил сейчас! А ты, гад, такие слова! Шихман твоя фамилия!

– Что-о?! – Коновалов схватил Петьку за грудки. – Пиздикляус! – Он был на голову выше Углова. Мишка снял с него кепку, швырнул в кусты и врезал другу кулаком сверху.

Петька осел. Коновалов немного отодвинул его от себя и добавил в нос. Петька улетел в кусты. Бутылка выскочила у него из руки. В траву потек самогон.

Коновалов поднял бутылку, допил, чтоб не пропадало. Пока пил, Петька подобрался к нему вплотную, как краб, и ударил по яйцам. Коновалов едва не вышиб горлышком зубы. Он перехватил бутылку и стукнул его по темечку.

– Это тебе за табурет, – сказал Мишка для очистки совести.

Как некоторые считают, ПЬЯНСТВО СПАСАЕТ РОССИЮ ОТ НАРКОМАНИИ. Россия, как некоторые считают, могла бы принимать у себя миллионы наркоманов со всего мира и поить их до тех пор, пока они полностью не забудут про свои смертоносные инъекции.

Петька замычал.

– Ну и лежи тут! – Коновалов успокоился. – А я домой пошел.

И он пошел. Но сразу вернулся. Стало стыдно, что он вывел из строя друга и оставил его ночью на улице. Мишка взял Углова за ноги и потащил в дом. Петькина голова с руками ехала по земле, оставляя после себя борозду примятой травы, так океанский лайнер оставляет за собой след пенящейся воды, над которым шныряют чайки, пожирая изрубленную винтом рыбу. «Как будто я убийца – тащу труп». Коновалов бросил ноги и приложил ухо к его груди. Сердце билось ровными толчками.

Он дотащил Углова до дома, втащил внутрь и оставил на полу.

– Не барин!

Собрался лечь на кровать, но подумал, что Петька может проснуться и причинить ему вред.

На всякий случай Мишка связал Петьку, лег на его кровать и тут же захрапел…

Мишка шел в магазин. Возле пруда сидел с удочкой какой-то незнакомый в штормовке и капюшоне. Мишка не любил, когда чужие ловили рыбу в деревенском пруду. Пруд деревенский, значит и рыба в нем деревенская. А чужаки пусть мандуют отсюдова. Коновалов подошел:

– Эй ты! Ты чего здесь?! Кто тебе разрешил?!

Человек не шелохнулся.

– Я тебе говорю! Ты что глухой?!

Мишка хотел схватить рыбака за плечо, но в это время поплавок запрыгал и исчез под водой. Мишке стало интересно, что там попалось. Человек привстал и дернул. Из воды показалась огромная рыбья голова. Таких голов Коновалов в жизни не видел. Рыбак вытащил на берег рыбу размером с большую свинью.

Пришло время вмешаться. Кто-то чужой таскает таких здоровых рыб из их пруда. Он схватил рыбака за плечо и повернул на себя. Из-под капюшона на него уставился лысый череп. Череп оскалился, клацнул зубами и спросил:

– Что, рыбки захотел? На! Бери! – Он кинул рыбу Мишке.

Рыба сбила его с ног и придавила к земле. От нее воняло, чешую покрывала противная слизь. Внутри рыбы что-то толчками рвалось наружу. Брюхо лопнуло, разбрызгивая во все стороны желтую гнилую икру, из него вылезло ужасное существо. Страшная голова без кожи, с огромным ртом. Монстр ухватился за края отверстия длинными пальцами с железными лезвиями вместо ногтей. Коновалов закричал, сбросил с себя тухлую гадину, вскочил и побежал. Но скелет-рыболов сделал ему подсечку, и Мишка полетел вперед головой. Костлявые руки скелета схватили его за ноги, а за руки – скользкие пальцы в чешуе. Демоны подняли Мишку и потащили. В цепких лапах мертвецов Мишка извивался, как червь. Мертвецы затолкали его в брюхо рыбы, зашили на рыбе шкуру, прокричали ей в рот: «Хамдэр мых марзак дыхн цадеф юфр-бэн!» – и столкнули фаршированную Коноваловым рыбу-фиш в воду. Мишку тошнило от гнилого мерзкого запаха. Он бился в утробе и кричал. Но помощи ждать было неоткуда.

– Ишь, разорался! – услышал он.

Мишка открыл глаза. Он был весь мокрый. Руки тряслись. Приподнялся на локтях. За столом кто-то сидел. Он не мог разобрать, кто это.

«Если Петька развязался, опять драться полезет! А сил у меня нет».

– Петька, ты?..

– Если я Петька, то ты Чапай. – Из темноты нехорошо засмеялись.

Голос не Петьки. Знакомый, но звучал необычно.

– Ты кто? – спросил Мишка.

– Черт в пальто!.. Не узнал?

– Делать мне нечего! Узнавалки узнавать!

Из темноты снова засмеялись.

– Колчан, ты что ль?

– Ну…

У Мишки отлегло. «Хорошо, что не Петька. Очень уж драться неохота».

Тут он вспомнил, что Углов рассказывал ему какие-то небылицы про Колчанова. Будто бы того затянуло в землю.

– А знаешь, Яковлевич, – Мишка усмехнулся, – Петька про тебя чего сочинил?

– Чего ж?

– Да… говорить смешно! Будто тебя за ноги под землю затащило!

– Ух ты!

– Ну! Шары зальет и несет невесть чего… То он Высоцкого спасает, то тебя под землю провожает!

– Балабол хренов… А где он сам-то? Я к нему пришел.

– Да я его связал, чтоб руки не распускал.

– Это хорошо…

– А зачем он тебе ночью? – В животе у Мишки неприятно заурчало.

– Обещал мне помочь картошки с поля натырить. Я ему за это поставил уже.

– А… – Мишка успокоился. В голове уложилось примерно так: Петька взял у Колчана бутылку, выпил, и работать ему сразу расхотелось. Поэтому он с поля слинял, и то, что он нехорошо поступил, заставило его рассказать о Яковличе всю эту чушь. – Теперь от него проку мало. Пьяный в жопу, – сказал Мишка.

– Да?.. Может, ты мне тогда поможешь?

– Знаешь чего, Яковлич… я с похмелья.

– Так я ж понимаю. – Колчанов поставил на стол бутылку. – Только я теперь ученый. Сначала дело, потом употребим. – Он спрятал бутылку обратно в карман.

– Не… тогда я не пойду! Ты, Яковлич, издеваешься? У меня башка трещит и ноги не гнутся. Того гляди стошню…

– Найдем другого. – Он приподнялся.

Мишка решил раскрутить Колчанова на сто грамм для поправки, а потом обвинить в жмотстве и никуда не пойти.

– Погоди, – сказал он. – Я согласен. Сто грамм налей, чтобы я двигаться мог…

– Ладно, – тот усмехнулся, и Мишке показалось, что Колчанов разгадал его план.

«Ну и хэ с ним! Все равно выпью!»

– Стакан-то есть?

– Зачем? Я из горлышка могу. Давай сюда свою бутылку.

– Смотри, много не пей. – Он протянул водку.

– Обижаешь. – Мишка перехватил бутылку. – Холодная какая! – Выделилась слюна.

Но не все, что приятно на глаз, приятно на вкус.

– Из погреба.

«Хрен ты меня в темноте проконтролируешь!» В армии его научил друг-татарин наливать водку сразу в пищевод. Таким способом можно было за несколько секунд опорожнить поллитровку. Мишка раскрутил бутылку, запрокинул и тут сообразил, что пьет что-то не то. «Это не водка!.. Это… моча!» Мишка никогда мочу не пил, но сомнений не было. Он опустошил уже больше половины, и моча продолжала литься внутрь. Мишка оторвал бутылку ото рта. Моча полилась на лицо. Он вскочил. Моча ударила в голову. То, что он выпил, беспрецедентно подействовало на него в моральном и физическом смыслах. Мишка ухватился за спинку кровати, его вырвало прямо в постель.

– У-ха-ха! – засмеялся Колчанов лающим, как у собаки, смехом.

– Ты что?! – задохнулся Мишка.

– У-ха-ха! – Силуэт Колчанова на фоне окна оставался неподвижным, как манекен в витрине магазина.

Мишку снова вывернуло.

– У-ха-ха! – Лающий смех звенел у него в ушах. – У-ха-ха!.. Ты думал, я дурак?! Не понял, что ты меня хочешь объебать?! Водки заглотить побольше и ни хера не сделать! Все вы тут так живете – выжрать на халяву и жопу чесать! – Голос у Колчанова стал как у Гитлера. – Жизнь ваша никчемная! Зажились вы тут все! Пора вас кончать!

Мишка замер. Услышать такое из уст Андрея Яковлевича Колчанова – все равно что услышать, как корова говорит лошади: «Спокойной ночи, лошадь». Что-то у Колчанова случилось с головой. Попросту говоря, он свихнулся. Неудивительно, что Петька рассказывал про него такие вещи.

– Ага, – сказал Мишка. Пока Колчана не забрали в психушку, надо успеть его как следует отметелить за мочу. Такое не прощают. Мишка шагнул вперед.

Колчанов то ли не понимал, то ли не боялся, что его сейчас изобьют.

В темноте бить неинтересно. Мишка протянул руку к выключателю, нащупал и повернул.

Одиноко загорелась тусклая лампочка. Мишка остолбенел. Вместо Колчана за столом сидел напоминающий его мертвец. Желтая кожа покрыта струпьями, на коленях руки с железными когтями. Точно такие он видел во сне! «Я сплю!» Но проснуться не получалось. Мишка смотрел, не в силах оторвать взгляд. Из головы гостя торчали кривые рога, которые Мишка не разглядел в темноте, они плотно прилегали к затылку, как у баранов. Что-то в Колчанове щелкнуло, рога поднялись, как у военных самолетов крупнокалиберные пулеметы при команде «к бою». Вытянувшиеся уши шевелились, как у собаки. Что-то застучало по полу. Мишка опустил глаза и увидел хвост, который выпростался из-за спины. Хвост напомнил Мишке его собаку-инвалида. Инвалидом собака стала не сразу. Прежде это была здоровая веселая дворняжка. Даром, что дворняжка, а умная, как бульдог! Дворняги лучше породистых. Как их воспитаешь, такими они и будут. Воспитаешь охотничьей, будет охотничьей, не хуже фокстерьера или сеттера. Воспитаешь сторожевой, будет как немецкая овчарка. Мишка воспитал свою собаку по-разному, на все случаи. Это была чудо-собака! Звали ее Коробок. Пришел Петька Углов и сказал: «Назови собаку Коробок, больно она у тебя квадратная!..» Кличка пристала. Рыжая небольшая собака с болтающимися ушами и подвижным хвостом. Добрая собака. Всему радовалась. Ходила на задних лапах. Это был коронный номер в пивной на станции. Мужики стояли за длинной полкой, прибитой прямо к забору, пили пиво, мусорили чешуей от воблы. Между ног бегал Коробок, подъедая с земли то, что еще годилось для него в пищу. Выпив пару кружек, Мишка начинал представление. «Ну-ка, Коробок, иди ко мне!» Собака, радостно виляя хвостом, подбегала к Мишке, садилась на жопу и, задрав голову, преданно смотрела на любимого хозяина. Мишка поднимал руку, показывая мужикам, что сейчас начнется представление и хорош, пожалуйста, шуметь. В наступившей тишине он вынимал из кармана кусок сахара, поднимал его над головой и объявлял: «Лебединое озеро, Чайковский! Солист – Коробок!» Собака поднималась на задние лапы и переминалась с ноги на ногу. Все начинали хлопать. Коробок кивал мордой, как будто все понимал. Мишка запевал всем известную мелодию, мужики подхватывал: «Там-там там-там тара-ра та-там!» Коробок ходил по кругу, подпрыгивая и приседая на задних лапах, а передними молотил по воздуху, как заяц. За дрессировку Мишке наливали водки. А для смеха поили и Коробка. Ему капали водку на кусок хлеба, и он его съедал, смешно фыркая. Коробок привык к алкоголю. Он предпочитал сахару – водку. Однажды пьяная собака попала под поезд и лишилась правой задней лапы и половины хвоста. Мишка переживал. Собаку было чертовски жалко. Сначала не было никакой уверенности, что Коробок вообще выживет. Но он выжил. Он выжил, научился довольно быстро бегать на трех ногах и вскоре смог опять принимать участие в представлениях. Только теперь ему приходилось скакать на одной лапе и удерживать равновесие с помощью половинки хвоста. Мужики удивлялись трехногому артисту. «Эка скачет, дьявол!.. Как кузнечик!.. А кабы ему две ноги отрезало, хэ бы так скакал… Да… Хэ бы он вообще скакал… А если б три… С одной не поскачешь!.. С одной только кататься, как колобку. Я от бабушки ушел… Иди сюда, Колобок фуев, бухни с нами». Так и пристала к нему новая кличка Колобок. А потом Колобок пропал. Мишка любил Колобка, как никого. Его подарил ему отец, который пропал в одну из снежных, холодных зим. Пошел в соседнюю деревню и не вернулся. Так его и не нашли. Может, он угодил в прорубь, а может, его загрызли волки. И когда собака пропала тоже, Мишка сильно переживал. Он ждал три дня, а потом начал поиски. Подозревал, что Колобок опять попал пьяный под поезд. Долго ходил по путям, но собаку не нашел. Он нашел ее труп в поле – вороны кружили над ним. Труп был сильно обезображен птичьими клювами. Но Мишка его узнал. Не было другой такой собаки без ноги и без половины хвоста…

Хвост и уши Колчанова были похожи на собачьи. Но собачьи хвост и уши вызывали симпатию, а колчановские – ужас.

– Сам ты на собаку похож, шкура! – прочитал Колчанов Мишкины мысли. – И умрешь, как собака! – Он перевернул стол и встал.

Новый Колчанов стал выше на метр. Преимущество противника было очевидно, это не говоря про рога, когти и клыки, которые торчали у того изо рта и упирались в щеки.

Колчанов пошевелил ушами, нагнул голову, зарычал и легко перешагнул через стол.

Мишка попятился. Глаза забегали туда-сюда в поисках чего-нибудь, чем бы можно было долбануть черта промеж рогов. Заметил топор у печки.

– Топором нас не зарубить! Хе-хе! А вот тебя можно. – Колчан шагнул к печке и взял топор.

– Так нечестно, – сказал Мишка. – У тебя зубы, копыта, рога, а ты еще топор взял!

– А водку на халяву пить честно?

– Что ты называешь водкой?

– Извини, это была моча. Ты выпил, хе-хе, мочи мертвеца!

– Говно ты, Колчан! И при жизни был! И после смерти – говно!

– А вот мы посмотрим, чего из тебя после смерти получится! Очень нам любопытно!

Отступая, Мишка споткнулся о туловище Петьки и полетел на пол.

– Ха-ха-ха! – Колчанов засмеялся, как Фантомас. – Конец тебе настал! – Он перешагнул через Петьку и занес топор над Мишкиной головой. – Наколем дровишек-костишек!

Мишка перевернулся. Лезвие вонзилось в пол, разрубив доску пополам. Мишка двинул присевшему черту ногой меж рогов. Колчанов перевалился через Петьку и растянулся.

Мишка вскочил и бросился к разбитому окну, оттолкнулся и рыбкой вылетел на улицу. Перекувырнулся, вскочил и побежал что было мочи.

Глава одиннадцатая

Чудо-крест

Они могли сделать сосиску длиной один километр и съесть ее за пятнадцать минут!

Дед Семен стоял на коленях перед иконой Ильи-пророка, быстро крестился и кланялся. Все в этой церкви он сделал своими руками, когда вернулся с войны. Сдержал обещание и построил церковь. Церкви в деревне не было с тридцатых годов. Тогда старую церковь закрыли и почти сразу взорвали. Пацанами они бегали смотреть. Взрывали долго. С первого раза церковь не поддалась, только треснула стена и упал крест с купола. Крестом зашибло насмерть председателя комитета бедноты Якова Колчанова. Крест, как ракета, взлетел в воздух, описал немыслимую дугу и упал прямо на деревенского активиста. Бабки шептались, что это сам Господь покарал Яшку, направив крест Яшке в башку. Во второй раз взрывчатки положили побольше и отошли подальше. Пацаны засели в кустах и смотрели оттуда, как церковь осела и рухнула. Ребятишки прыгали и кричали «ура!». И Семен прыгал и кричал вместе со всеми.

Попав в конце войны в дьявольскую переделку и чудом из нее выбравшись, он уже не сомневался в существовании Бога. Он вернулся в деревню и построил церковь. За «стройку мракобесия» его чуть не посадили. И не посадили только потому, что председатель колхоза считал, что его надо отправить в психушку, а местный милиционер – что надо арестовать. Пока они спорили, умер Сталин, и про Семена забыли. Ограничились статьей в районной газете «РЕСТАВРАТОРЫ МРАКОБЕСИЯ В КРАСНОМ БУБНЕ» Шкатулку из Фрайберга он спрятал в церкви, в тайнике. Что-то заставило его поступить так.

В дверь ударили. Дед Семен подскочил. Глаза забегали в поисках мела. Он считал, что дьяволы не посмеют вломиться в церковь. Но раз они колотят в дверь, возможно, что-то не работает как должно. Нужно найти мел и очертить себя божественным кругом.

Мела нигде не было, а дьяволы все стучали.

– Откройте, батюшка! – услышал он незнакомый голос. – За нами гонятся!

«Давай-давай, мели своим нечестивым языком!»

Дед вспомнил, как в тот страшный день за ним гнались мертвецы Мишка и Андрюшка и так же хотели его обмануть.

Он взял большой крест и направил на дверь:

– Крест святой, помоги отделить овец божьих от козлищ поганых! Да будет на то воля Господня! Аминь!

И случилось ЧУДО! Из центра креста, в том месте, где горизонталь и вертикаль пересекаются, вырвался белый луч. Такой чистый и ослепительный, что Семен зажмурился. Но не оттого, что свет резал ему глаза, а от силы, радости и покоя, исходящих от луча. Дверь стала прозрачной. Снаружи по ней долбили испуганные мужик и баба, а к церкви бежали мрачные существа с горящими глазами. Абатуров приподнял крест и направил на них луч. Существа заметались и отступили в темноту.

Луч стал ослабевать, чудо Божье заканчивалось, дальше нужно действовать самому. Дверь потеряла прозрачность. Луч погас. Абатуров сунул крест за пояс, отодвинул засов и распахнул дверь:

– Входите, рабы Божьи! Только быстро!

Если бы от нашего времени не осталось ничего, кроме Книги рекордов Гиннесса, как бы это было замечательно. В каком бы выгодном свете предстали наши современники перед грядущими поколениями благодаря этой великой книге. Они увидели бы, что их предки были титанами, колоссами и полубогами.

Они могли съедать по восемьдесят хот-догов за один присест! Они могли запихивать в рот шестнадцать шариков для пинг-понга сразу! Они могли целоваться взасос в течение шести часов не отрываясь! Они кричали громче ста децибел! Они зубами тянули по рельсам железнодорожный вагон с углем! Они могли терпеть малую нужду четверо суток! Они могли строить пирамиды из пивных пробок высотой три метра! Они могли сделать сосиску длиной один километр и съесть ее за пятнадцать минут! Они могли все!

Чтение этой священной книги мобилизовывало бы тщедушных потомков с большими головами и недоразвитыми конечностями на подвиги, которые были по зубам их героическим предкам. То есть нам.

Мишка Коновалов бежал так быстро, что, если бы нашлось кому щелкать секундомером, был бы зафиксирован новый рекорд скорости. И Мишка, конечно же, получил бы достойный приз или премию. Или попал бы в Книгу рекордов Гиннесса примерно с такой формулировкой: «В селе Красный Бубен Тамбовской области тракторист Михаил Коновалов, не имея соответствующей подготовки, предварительно употребив колоссальное количество самогона низкого качества и получив табуреткой по голове, преодолел такое-то расстояние по пересеченной местности за рекордное время для нетрезвых и побитых трактористов».

У Мишки свистело в ушах. Кто-то прыгнул и, не долетев самую малость, шмякнулся на землю, пытаясь схватить Мишку за лодыжку. Что-то ледяное прикоснулось к ноге. Он лягнул.

– Стой! От нас не убежишь!

Голос чужой. Значит, преследователей несколько. Его замутило. Он повернул голову и блеванул.

– Вот сволочь! – крикнул кто-то. – Наблевал на меня! Ну, мы из тебя за это всю душу вытряхнем!

– Будешь умирать долго и мучительно! – подхватил другой голос.

Боковым зрением Мишка увидел, как к его шее приближаются летающие руки с когтями-лезвиями. Он пригнулся, руки врезались когтями в кого-то с другого бока.

– Ах ты ж! Ты у нас, сука, поприседаешь на сковородке!

Мишка скосил глаз и увидел солдата, из груди которого торчали воткнувшиеся по локоть руки.

Из-под куста выскочил длинноухий заяц-русак и попал прямо под ноги солдату. Солдат пнул зайца черным сапогом. Маленькое беззащитное тельце взлетело в воздух и упало на землю мертвым.

– То же и с тобой будет! – закричал оборотень.

– Ха-ха-ха! – раскатисто захохотал другой, чьи руки воткнулись в грудь солдата, пнувшего кошку, то есть зайца.

– Дер-р-ржи его! – заревел Колчанов.

В церкви ударил колокол. Мишка сразу понял – надо двигать к храму.

Если бы над деревней Красный Бубен пролетал в это время самолет, летчик бы увидел, как четыре зеленые точки описывают по пересеченной местности плавную дугу влево. Наверное, летчик смотрел бы на движущиеся точки через прибор ночного видения просто так, из привычки к наблюдениям. Ему бы и в голову не пришло, какая метафизическая фантасмагория разыгрывается на земле. Он снял бы с головы прибор и сообщил на базу: «Ничего интересного не вижу».

Глава двенадцатая

Небо выше всего

Небо становится ближе…

Б. Г.[1]

• Взлетаем! Под нами Земля,
• Она уменьшается, бля.

Рашен бразерс

Иван Киселев потянул на себя штурвал, самолет задрал нос и вспорол темное небо блестящим хромированным острием. Пошла перегрузка. Кислородная маска вдавилась в лицо. Было немного больно, но Иван любил это ощущение. Чем сильнее перегрузки, тем с большей скоростью несется машина, послушная его рукам. Иван любил свою работу, любил, когда самолет дрожит перед тем, как взмыть в небо, любил падать в воздушные ямы, любил ложиться на крыло и смотреть, как убегает назад подсвеченный солнечными лучами пушистый ковер облаков. Любил кинуть самолет в штопор и наблюдать, как с огромной скоростью приближается крутящаяся земля.

А еще Иван любил свою жену Юлю. С Юлей они познакомились на выпускном вечере в летном училище. Ему сразу понравилась эта бойкая девчонка. В этот же вечер Иван сделал ей решительное предложение, которое она так же решительно приняла. Потом гарнизоны. Один, второй, третий… Пока они наконец не оказались под Тамбовом.

Ивану здесь нравилось. Климат нравился. Урожайные черноземные земли спасали от трудностей переходного времени. Нелегко приходилось. Но Иван не унывал. Он верил – не за горами день, когда российская армия станет по-настоящему профессиональной и превзойдет по всем показателям американскую. Настоящего офицера не могут сломить временные трудности. А если это не просто офицер, а летчик, и не просто летчик, а военный летчик, и не просто военный, а летчик-испытатель, все это можно смело умножать на пятьдесят. Небо – выше всего! У человечества такая сильная тяга к небу, что не каждый, поднявшись, возвращается на землю. Невольно задумываешься: быть может, мы порождения неба, потомки инопланетян, а не обезьян, как принято считать?

Иван потянул штурвал. Самолет завалился на одно крыло и начал выполнять плавный вираж. Он снова почувствовал легкую, приятную перегрузку. Это чувство чем-то напоминало секс. Что-то похожее он испытывал, когда занимался любовью с Юлей. «Первым делом, первым делом самолеты…» Сейчас он вернется на базу, поставит в ангар своего аэродинамического друга и поедет домой… Юлька наверняка еще не спит. Ждет его. Ужин приготовила. Он поест, а потом они пойдут в спальню… Иван улыбнулся. На душе было хорошо и покойно. Жизнь для него всегда была службой, которая не в тягость, а в радость.

Самолет начал снижаться. Лететь оставалось минуты три. И тут Иван заметил внизу что-то, что заставило его развернуться и зайти на второй круг.

Он решил на возможно низкой высоте пролететь над местом, которое его заинтересовало, и при этом не сильно напугать сельских жителей.

По всей топографии деревни огромными фосфоресцирующими буквами было написано: «ХАМДЭР».

«Какое-то оптическое явление… Я слышал, что так бывает. В пустынях, в океане, в районах крайнего Севера, в Бермудском, наконец, треугольнике… Но тут слово, а не просто свечение! Неприятное какое-то слово. От него как-то тревожно, как в детстве, когда лежишь ночью один в комнате и вдруг скрипнул шкаф… Почему слово? Быть может, это посланцы Вселенной? Я наблюдаю, как далекие братья по разуму посылают сигнал в космос…»

Самолет зашел на очередной круг. Прежде чем сообщать на базу о необычном явлении, Иван решил как следует все рассмотреть, чтобы не оказалось потом, что Киселев поднял шум зря.

Точно так же светилась фигурка фосфорного зеленого орла, который стоял у них на телевизоре в детстве. Такие орлы были в большой моде. Орел стоял на куске скалы, высоко задрав крылья, готовый в любую секунду взмыть в небо. Наверное, этот орел и стал первой, как говорится, ласточкой, которая определила профессию Ивана. Первоклассник Ванька влюбился в одноклассницу и, поддавшись внезапному импульсу, отломал у орла крыло и подарил своей возлюбленной. Они сидели в подъезде под лестницей и смотрели, как оно светится в темноте. Потом Ванька поцеловал ее в щеку и признался в любви. Девочка тоже чмокнула его, и они договорились, что, когда вырастут, поженятся, он будет летчиком, а она – космонавткой… Отец отлупил его ремнем. Родители спрашивали, как ему могло прийти в голову отломить у орла крыло? Ваня не знал, что ответить. А когда спросили, где крыло, он не признался – предавать любовь западло…

А может быть, это никакие не инопланетяне?.. Может, это американские шпионы подают сигналы своим спутникам, что неподалеку расположен русский военный аэродром?

– База, база, я Орел! Как слышно? Прием!

Иван услышал в наушниках шуршание и треск. Обычно связь работала нормально.

– База, база! Я Орел!

Снова треск…

У Коновалова открылось второе дыхание. Раз уж черти существуют, то надо им в руки не даваться. Он уж во всяком случае не дастся. Мишкины ноги замелькали так, будто это были ноги не тракториста, а велосипедиста.

Он прилично оторвался от чертей.

Церковь уже недалеко. Всего ничего до ее спасительных дверей. Как быстро меняет взгляды человек. Пару часов назад Мишка не верил ни в черта, ни в Бога. А стоило ему убедиться в существовании чертей, и в Бога он поверил уже автоматически. Добро и зло шагают всегда рука об руку. А если нету добра и зла, то что же тогда есть?

Страшный рев ударил по перепонкам. Мишка прыгнул и пролетел, как тот заяц-русак, что недавно погиб под ногами нечисти. Над деревней, на необыкновенно низкой высоте, пронесся самолет. Он зашел на вираж и полетел обратно. Инстинктивно Мишка пригнулся к земле и побежал головой вперед, размахивая руками, как конькобежец.

– Падай! Падай! – заулюлюкали демоны.

Мишка решил, что кричат ему:

– А вот хер вам в серу!

– База! База! Прием! – Иван занервничал. Он не помнил, чтобы так волновался. Даже когда для этого были серьезные причины, он всегда мог собраться, оценить обстановку и найти правильное решение. Однажды во время тренировочного полета у него отказал двигатель. Другой бы сразу наложил в штаны. Но не Киселев! Иван оценил обстановку, выполнил все необходимые действия, предусмотренные инструкцией, и только после того, как убедился, что двигатель запустить не получится, нажал на кнопку катапульты… В другой раз они с Юлей поехали отдыхать в Крым через Москву. Юля захотела покататься на американских горках в парке Горького. Заело мотор, и вагонетки с отдыхающими застряли на самой верхотуре вниз головой. Началась паника. Женщины и дети завопили. Да и мужчины повели себя недостойно (что с москвичей возьмешь?). Но Иван не ударил лицом в грязь. Он выбрался из-под блокирующей рамы, сделал подъем переворотом, спрыгнул на рельсы, добежал до мотора и врезал по нему сапогом. Мотор загудел, вагонетки поехали. Чтобы замять инцидент, аттракционщики предложили всем прокатиться еще разок бесплатно. Никто не поехал. Ивану тоже было неохота. Но он съездил один за всех из принципа…

А тут непонятно с чего вдруг так разнервничался.

«Ты что, Иван? Успокойся. Возьми себя в руки».

Руки предательски дрожали. Накатила тошнота. Захотелось немедленно улететь подальше от этого места и никогда сюда не залетать.

– База! База! – Киселев не узнал себя.

– Ты что орешь? – услышал он незнакомый голос. Иван знал всех диспетчеров. А этот голос слышал впервые… Все же он обрадовался, что связь восстановлена.

– Я – Орел! – крикнул он. – Почему не отвечали?

– Некогда было, – ответил голос.

– Как это некогда? – удивился Иван. – Ты кто?

– Дед Пихто! Перепихиваюсь с твоей женой Юлькой! – Голос гадко захихикал. – Сначала на столе. А сейчас, Орел, она из-под стола берет за щеку.

– Врешь! – Лицо Ивана налилось краской.

– Не веришь? Зря. На вот, послушай, Фома неверующий.

– Да, Ваня, это правда. – Иван услышал Юлин голос. – Меня от тебя давно тошнит. А твою бородавку я видеть не могу.

Ивана будто молнией прошибло. Про бородавку в паху, кроме Юли, никто не знал.

«Обманщица! Так меня предать! Как же после этого жить-то?!»

– Тошнит! – повторила Юля. – Ох как тошнит!

У Ивана потемнело в глазах. Что-то красное вспыхнуло в голове. Потом синее. Самолет несся к земле.

– Падай! Падай давай! – услышал он сквозь помехи.

Земля содрогнулась.

Взрывной волной Коновалова отбросило в кусты. Самолет упал прямо перед ним. И если бы он бежал быстрее, его бы уже не было в живых. Но бежать быстрее он не мог, потому что и так бежал быстро.

Бежал, бежал, да немного не добежал.

Он упал. Ветки больно хлестнули по лицу. Нога подвернулась. Боль ударила снизу вверх.

– Куда этот идиот делся?! – услышал он.

– Все ты, очкастый! Говорил тебе, хватай его! А ты: давай поиграем, давай поиграем! Вот тебе Кохаузен поиграет теперь!

– Ты только ему не говори.

– Он и сам все знает! Видел, как он самолет приложил!

Мишка пополз по-пластунски. И это его спасло. Демоны ждали, что он откуда-нибудь выскочит и побежит. А он тем временем полз, прижимаясь к земле.

До церкви оставалось всего ничего. Каких-нибудь сто метров. Но для ползущего человека, у которого не в порядке нога, это приличное расстояние. Каждый, кто побывал в армии или на сборах, или просто над ним издевались где-нибудь в пионерском лагере, знает, что такое ползать. На первый взгляд – ползать легко. Но на деле ползать – тяжкий труд. Работают все группы мышц, интенсивно вырабатывается молочная кислота, которая, как известно, вызывает в организме ощущение усталости. Поэтому люди редко ползают. Они предпочитают менее утомительные способы передвижения. А ползают только в самых крайних случаях. Такой случай и был у Мишки.

«Давай, Мишка! Двигай локтями! Шевели коленками, если хочешь уберечь свою задницу…»

Руку пронзила такая острая боль, будто в нее воткнули десять тысяч иголок сразу. Мишка заорал.

Он придавил ежа. Ежей в деревне было полно. Они охотились на крыс и мышей, которых было еще больше, чем ежей.

– Вот он! – Колчанов показал на Мишку. – Хватайте его!

Демоны заулюлюкали.

Мишка встал на четвереньки и побежал. Это, конечно, громко сказано. Мишка быстро перебирал двумя руками и одной ногой, а вторая нога волочилась за ним, как хвост крокодила. И на левую руку опираться было ужасно больно.

«Быстрее! Быстрее! Быстрее! Господи, помоги мне! Спаси меня, Господи!»

Монстры догоняли.

Рука ушла в пустоту, он скатился в канаву и упал на больную ногу. «Господи, как больно! Теперь мне не уйти!» Он карабкался вверх, но руки скользили по мокрой траве, а ногу будто засунули в печку. Все же ему удалось выползти из канавы. Но монстры были уже совсем рядом. Он уже чувствовал их серное дыхание. Никогда раньше Мишка серу не нюхал, но теперь узнал, как она пахнет. Воняло жутко.

– Хватай его! – закричал Колчанов. – Был тракторист, а стал табурет трехногий! Хватай его за яйца!

Мишка упал лицом в траву и горько заплакал. Он сдался. ВСЕ! Он лежал и колотил по земле рукой. А другой рукой тер ногу, которая его предательски подвела. Если б к нему сейчас подошли хирурги с повязками на лицах и предложили: «Мы можем тебя перенести в церковь, но за это придется отрезать ногу» – Мишка бы не раздумывая согласился. Но откуда в такую ночь взяться хирургам в Красном Бубне? Ночью хирурги сидят по своим больницам, пьют спирт и жарят медсестер. Мишка с ужасом ждал, когда в его шею вонзятся острые клыки. Время будто остановилось. Чего только не успел он подумать в эти мгновения. Вспомнил, как мечтал в детстве стать летчиком, но не стал. Как хотел уехать из деревни в Тамбов или в Ленинград. Но не уехал, потому что сначала было некогда, а потом ему дали условный срок за избиение тестя. Вспомнилось, как мечтал купить мотоцикл с коляской и отправиться на нем в кругосветное путешествие. Стал копить. А в деревне ведь как: если деньги копишь, то все про это знают и ходят одалживаться. А не дать – западло. Прозовут жидом. Ну вот. Одному дал, другому, третьему… А потом надо ходить за каждым и канючить – когда вернешь? Люди потерпят-потерпят и все равно назовут жидом. В деревне копить деньги нет никакой возможности. В конце концов Мишка плюнул и спустил все сбережения. И даже почувствовал себя как-то свободнее. Но прокатиться на мотоцикле вокруг света все равно мечталось. Не получилось. И не получится никогда… Вспомнил, как после развода влюбился в немку. Немецкая журналистка приехала в разгар перестройки делать репортаж о том, как стало теперь жить без колхозов. Немка была – что надо! Очень похожая на одну наклейку с гитары Петьки Углова. У нее были длинные светлые волосы, как у русалки, голубые глаза, полные губы, маленький курносый носик, крашеные ногти, во-о-от такие вот титьки, а задница и ноги такие, каких у русских баб и не бывает! Дед Семен рассказывал, что слаще немецких баб не может быть. И теперь Коновалов понял абатуровскую правду… Мишке особенно нравился ее акцент. Когда немка начинала говорить, у Мишки вставал. Он даже поделился этим открытием с Петькой, чтобы узнать, как у того реакция. Но пожалел об этом – Петька задразнил его глупой частушкой: «Как фашистка запоет – у тракториста хуй встает!» Короче, Мишка влюбился и решил жениться. Парень он видный, не дурак, и руки у него не из жопы растут. И встает у него прямо с голоса. Он мог бы даже уехать с ней в Германию, если она не согласится остаться здесь. Мишке было все равно – ГДР или ФРГ какая… Он научился бы там немецкому языку, играл бы на губной гармошке и работал трактористом. Трактористы везде нужны. Мишка купил бутылку «Анапы», нарвал ромашек и пошел в клуб, где немка временно проживала. Она сидела на сцене за столом, накрытым зеленым сукном, и печатала на машинке. За ней висел плакат «ЛЕНИН ЖИВ». Мишка сделал «кхе-кхе» – прочистку горла. «Гутен морген, как говорится, Забина!» Он приподнял кепку. Немка перестала стучать, улыбнулась и поздоровалась. У Мишки встал. Добрый знак! Он выложил на стол бутылку и цветы и стал излагать немке свои планы на дальнейшую совместную жизнь. Немка только слушала, улыбалась и ничего не говорила. Было совершенно непонятно, как она к этому относится. Мишка распинался, наверное, минут двадцать, и к концу выступления у него упал. «Я тут говорю, а вы все молчите. Скажите хоть что-нибудь». Немка сказала со своим волшебным акцентом: «Я очень рада, что вы пришли ко мне, потому что с началом перестройки люди почувствовали себя свободнее и больше уже не боятся разговаривать с иностранцами. И в нашей стране, после того как сломали стену, произошли хорошие перемены к лучшему. Теперь немецкий народ снова живет в одном месте, как раньше. Они больше не враждуют брат с братом. Это ветер перемен из России подул на Восточную Европу…» Мишка уже не понимал, о чем она, но стоял у него капитально. Немка сказала, что должна подумать над его предложением, съездить на родину и посоветоваться с родственниками. Мишка согласился. Так и должна поступать порядочная девушка. Они немного выпили, и Мишка вернулся домой со своей эрекцией. Немка уехала, обещала сообщить из Германии решение. Мишка так и не дождался. В деревне его стали дразнить Герингом, пришлось нескольким юмористам свернуть носы. Вся его жизнь прошла зря. Ни одна мечта не осуществилась. Ни одно желание не исполнилось. Ничего интересного в жизни не было. Ни-че-го! Как же так получилось? Чем же он гордился всю жизнь? Что он защищал, когда мудохал обидчиков? Зачем он, например, сегодня отоварил своего лучшего друга Петьку? Что он ему сделал? Обозвал – ну и что? На пороге страшной смерти понимаешь, какая это ерунда по сравнению с тем, что будет.