Огонёк в лесу

Глава 1: Прибытие

Автобус остановился на обочине так резко, что Лена чуть не вылетела из сиденья. Колесо захрустело по гравию, будто кто-то под ним ломал кости. Водитель, не глядя в салон, бросил через плечо:

– Огонёк. Конечная.

Никто не шелохнулся. В салоне сидели четверо детей – все с вещами, все молчаливые, все с одинаковыми лицами: ни страха, ни радости, будто их уже подготовили к тому, что их везут не на отдых, а на что-то обязательное, необратимое. Лена прижала к груди потрёпанный чемодан из искусственной кожи – мамин, с выцветшими цветочками по углам. Внутри – две смены белья, полотенце, мыло «Детское», пачка печенья и дневник. Тот самый, в клеточку, с оторванным уголком на обложке. Мамин. Последний.

Она вышла первой. Воздух ударил в лицо – густой, сырой, с запахом хвои, болота и чего-то прогорклого, будто где-то рядом давно сгорела еда и никто не убрал пепел. Небо было низкое, серое, как будто специально опустилось, чтобы не дать надежде взлететь. Лес стоял вокруг стеной – высокий, тёмный, без единого просвета. Ни птиц, ни ветра. Только тишина. Такая плотная, что в ушах зазвенело.

Лагерь «Огонёк» встретил её скрипом.

Скрипели ворота – ржавые, криво повешенные на бетонных столбах, с облупившейся краской, где когда-то белела надпись «ВСЕГДА ГОТОВ!». Теперь буквы еле читались, будто их стирали не краской, а временем и чем-то ещё – чем-то злым. Скрипела вывеска над проходной – деревянная, с трещиной по диагонали. Скрипел флаг Советского Союза, болтавшийся на шесте без попоны, как солдат без ордена. Он хлопал по древку с таким звуком, будто кто-то бил по пустой бочке.

Лена постояла, вцепившись в ручку чемодана. Она ждала, что сейчас выбежит вожатая – весёлая, в красном галстуке, с улыбкой до ушей, закричит: «Здравствуй, новенькая! Добро пожаловать в лето!» – и потянет её за руку в уютный, пахнущий свежими опилками барак, где уже смеются девчонки, где на стене плакаты с пионерами и лозунгами, где всё будет как в книгах.

Но никто не выбежал.

Только через минуту – может, две, Лена уже начала считать секунды, чтобы не думать о том, как дядя, даже не выйдя из машины, махнул рукой и уехал, будто сбрасывал с себя что-то тяжёлое – из будки у ворот вышла женщина.

Высокая. Худая. В строгом сером платье с воротничком-стойкой. Волосы – чёрные, гладко зачёсаны назад, без единой пряди. Глаза – серые, холодные, как стекляшки в кукле, которую давно перестали любить. Она шла медленно, размеренно, будто каждый шаг был отрепетирован. Улыбалась. Но улыбка не доходила до глаз.

– Здравствуй, Лена, – сказала она, остановившись в двух шагах. Голос – ровный, без интонаций, как у диктора Центрального телевидения. – Я – Татьяна Игоревна. Вожатая отряда «Огонёк». Ты – последняя. Проходи.

Лена кивнула. Хотела сказать «здравствуйте», но язык будто прилип к нёбу. Она пошла за женщиной, оглядываясь. За спиной – дорога, по которой приехала, уже затягивалась туманом. Впереди – лагерь.

Он был… неправильным.

Бараки – не яркие, не деревянные, как в кино, а серые, однообразные, с маленькими окнами, забранными решётками. Между ними – вытоптанные тропинки, по бокам – крапива и бурьян. Нигде – ни качелей, ни горки, ни футбольного поля. Только вымпелы на столбах – красные, с золотыми буквами, но выцветшие, рваные. На одном – «ЗА ЧИСТОТУ МЫСЛИ!», на другом – «ДИСЦИПЛИНА – НАША СИЛА!». В углу – вышка. Высокая, деревянная, с будкой наверху. Там кто-то стоял. Смотрел. Не махал. Не кричал. Просто смотрел.

– Это наш пункт наблюдения, – пояснила Татьяна Игоревна, не оборачиваясь. – Для безопасности. Лес – непредсказуем.

Лена не спросила, от кого или от чего нужно защищаться в лесу. Она просто кивнула.

Их провели в барак №3 – «Огонёк». Внутри – восемь коек. Четыре слева, четыре справа. Все заправлены идеально, одеяла – серые, одинаковые, под зажатыми так туго, что пальцем не просунешь. На каждой койке – табличка с именем. Лена нашла свою – в углу, у окна. Окно было грязное, с трещиной по стеклу. За ним – стена леса.

– Распакуйся. Через полчаса – сбор у костра. Вожатый Семён Петрович проведёт вводную беседу. Не опаздывай.

Татьяна Игоревна ушла, не хлопнув дверью, а просто закрыв её – тихо, плотно, как будто запечатывала.

Лена поставила чемодан на койку. Пальцы дрожали. Она расстегнула замок, медленно, будто боялась, что внутри что-то живое. Достала дневник. Провела пальцем по обложке. Мама писала в нём каждый день. До последнего. Потом – перестала. Лена открыла на последней странице. Там было всего две строчки:

«Леночка, если ты это читаешь – значит, ты сильнее, чем я думала. Не верь им. Особенно – если скажут, что это для твоего же блага».

Лена сглотнула. Закрыла дневник. Сунула под матрас.

Она начала раскладывать вещи. Мыло – на полку. Печенье – в тумбочку. Бельё – в ящик под койкой. Когда она наклонилась, чтобы задвинуть ящик, что-то блеснуло в щели между досками пола.

Лена замерла.

Потом – медленно, на четвереньках – подползла ближе. Вытащила из щели старую фотографию.

Чёрно-белую. Потрёпанную по краям. На ней – группа детей. Штук двенадцать. Все в одинаковых белых рубашках и красных галстуках. Все смотрят в камеру. Но не улыбаются. Вообще. Глаза – пустые. Будто их вынули и поставили стеклянные. На заднем плане – тот же барак. Та же вышка. Те же ворота. Только флаг был новее. И вывеска – целая.

На обороте – карандашом, детской рукой, с нажимом, будто писали в спешке или в страхе:

«Они остались здесь. Не ищи их».

Лена перевернула фото снова. Внимательно всмотрелась. И замерла.

Среди детей – в третьем ряду, с краю – стояла девочка. С двумя косичками. С родинкой над губой. С глазами, в которых ещё теплился страх.

Это была она.

Но… ей тогда было лет пять. Не больше. А в пять лет она… она не помнила лагеря. Не помнила этой фотографии. Не помнила этих лиц.

Она помнила только маму. Больницу. Белые стены. И запах лекарств.

Лена сунула фото в карман джинсов. Сердце колотилось так, что казалось – сейчас выскочит из груди.

В дверь постучали. Три раза. Чётко. Ритмично.

– Лена! Сбор! – крикнул мужской голос. Грубый. Командный.

Она вскочила. Выбежала из барака.

На площади перед столовой уже собрались дети. Все встали ровными рядами. Ни шепота. Ни смеха. Только ветер шевелил вымпелы. И флаг хлопал по древку.

Перед ними стоял мужчина. Высокий. Широкоплечий. В гимнастёрке, с орденами на груди – настоящими, не игрушечными. Лицо – скуластое, с глубокими морщинами, будто высеченное из камня. Взгляд – тяжёлый, как гиря. Он смотрел на детей, не мигая.

– Здравствуйте, товарищи пионеры! – прогремел он. – Я – Семён Петрович. Старший вожатый лагеря «Огонёк». Здесь вы будете отдыхать, трудиться и воспитывать в себе лучшие качества советского человека!

Дети хором ответили:

– Здравствуйте, товарищ вожатый!

Лена повторила за всеми. Но голос её дрогнул.

Семён Петрович кивнул. Пошёл вдоль рядов. Остановился у Лены. Посмотрел ей в глаза. Долго. Пронзительно. Потом – чуть заметно – кивнул. Не улыбнулся. Просто кивнул. Будто что-то узнал.

– Лагерь «Огонёк», – продолжал он, отходя к костру, – имеет славную историю. Здесь вы закаляете тело и дух. Здесь вы учитесь дружбе, дисциплине и взаимовыручке. Но помните: лагерь – это не только песни у костра. Это – ответственность. За себя. За товарища. За честь пионерской организации.

Он замолчал. Оглядел всех.

– У нас есть… традиция. Перед каждой сменой – рассказывать одну историю. Легенду. Её знают все вожатые. Все, кто хоть раз был в «Огоньке». Слушайте внимательно.

Дети замерли. Даже ветер стих.

– Говорят, – начал Семён Петрович тише, почти шёпотом, но так, что слышно было каждое слово, – что этот лагерь стоит на особом месте. На месте, где каждый находит то, что потерял. Кто-то – веру. Кто-то – силу. Кто-то – память. А кто-то… – он сделал паузу, – …находит то, что потерял навсегда. И остаётся здесь. Навсегда.

Он посмотрел на Лену. Прямо. В упор.

– Не бойтесь. Это всего лишь легенда. А у нас – реальность. И она требует порядка. Дисциплины. И послушания.

Он хлопнул в ладоши.

– Разойтись! Ужин через двадцать минут! Первый отряд – на дежурство по столовой!

Дети начали расходиться. Молча. По парам. Как солдаты.

Лена стояла на месте. Фотография в кармане жгла бедро.

Она посмотрела на лес. На вышку. На барак, в котором только что распаковала свои вещи.

И вдруг поняла.

Мама не просто так написала в дневнике: «Не верь им».

Мама знала.

Она знала, куда отправляет дочь.

И Лена… Лена уже была здесь.

Давно.

Очень давно.

А значит – она не просто приехала.

Она вернулась.

И кто-то – там, в лесу, за вышкой, в стенах этого лагеря – её ждал.

Ждал, чтобы напомнить.

Или… чтобы стереть.

Навсегда.

Глава 2: Правила лагеря

Утро началось с гудка.

Не с колокольчика, не с весёлого крика вожатой, не с пения птиц – с гудка. Короткого, резкого, металлического, будто кто-то ударил по рельсу в туннеле. Он прорезал сон, как нож – масло, и Лена вскочила на койке, сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из груди. За окном ещё было темно – серо-синяя мгла, в которой тонули деревья, будто лес стоял на краю мира и не собирался отступать. В бараке шевелились тени – девочки вставали молча, без зевков, без ворчания, будто их заводили ключом каждое утро. Никто не разговаривал. Никто не спрашивал, как спалось. Только шуршание одеял, скрип половиц, шлёпанье тапок. И тишина. Такая плотная, что казалось – если в неё крикнуть, эхо вернётся с клеймом «запрещено».

Лена сунула ноги в холодные тапочки, натянула халат – мамин, с вышитыми на кармане васильками – и пошла к умывальнику. Вода текла ржавая, с запахом железа. Она умылась быстро, глядя на своё отражение в кривом зеркале: глаза – запавшие, под ними – синяки, губы – сухие. Она выглядела так, будто не спала всю ночь. А ведь не спала. Лежала, вцепившись в фотографию, вспоминая каждую деталь: косички, родинку, пустые глаза детей на снимке, и своё собственное лицо – такое маленькое, такое чужое. Она пыталась вспомнить – что она делала в этом лагере в пять лет? Почему мама никогда не говорила об этом? Почему в семейном альбоме нет ни одной фотографии с «Огонька»? Почему дневник матери заканчивается фразой, которая звучит как предупреждение?

Но память молчала. Глухо. Упрямо. Как будто кто-то взял и вырезал кусок её жизни, а на место – вставил тишину.

– Ты долго? – раздался голос за спиной.

Лена вздрогнула. Обернулась.

За ней стояла девочка – худая, с острыми скулами и слишком яркими глазами. На вид – лет тринадцать. Волосы – коротко острижены, как у мальчика. На груди – значок отряда «Огонёк», но криво приколотый, будто нарочно.

– Я… сейчас, – пробормотала Лена, отступая от умывальника.

Девочка прошла мимо, не глядя, плеснула себе на лицо воды, вытерлась полотенцем – резко, почти яростно – и бросила:

– Завтрак через пятнадцать. Опоздаешь – получишь наряд вне очереди. И не думай, что новенькая – значит, поблажки. Здесь всем по барабану, кто ты и откуда.

Она ушла, не представившись. Лена осталась одна. В зеркале её отражение смотрело на неё с немым вопросом: «Что ты здесь делаешь?»

Она не знала ответа.

В столовой пахло кашей. Густой, клейкой, с маслом, которое плавало сверху жирными жёлтыми пятнами. Дети сидели за столами по четыре человека, ровными рядами, как на построении. Никто не разговаривал. Только стук ложек по алюминиевым мискам, шорох хлеба, редкий кашель. На стене – плакат: «КТО НЕ РАБОТАЕТ – ТОТ НЕ ЕСТ!» Под ним – портрет Ленина. Он смотрел на всех с выражением, будто знал, что здесь происходит, и одобрял.

Лена села за крайний стол. Напротив – та самая девочка с умывальника. Слева – мальчик лет двенадцати, с веснушками и слишком большими ушами. Справа – полная девочка, которая ела, опустив глаза, будто боялась, что кто-то увидит, как она жуёт.

– Я – Вера, – вдруг сказала девочка напротив, не отрываясь от каши. – Ты – Лена. Новенькая. Из города. Мама умерла. Привёз дядя и смылся. Классика.

Лена замерла с ложкой в руке.

– Откуда ты…?

– Здесь всё знают, – перебила Вера. – Вожатые читают личные дела перед сменой. А дети… дети слушают. Особенно ночью. Когда вожатые думают, что все спят.

Она подняла глаза. В них не было злобы. Было что-то другое – усталость. И знание.

– Ты нашла фотографию, да? – тихо спросила она.

Лена чуть не подавилась кашей.

– Откуда ты…?

– Потому что я тоже искала. Год назад. Когда приехала сюда в первый раз. Нашла в матрасе. Та же группа. 1978 год. Только на моей – я не была. Зато был мой старший брат. Он… не вернулся домой после смены. Сказали – утонул в озере. Но озера здесь нет.

Лена посмотрела на неё. Вера говорила спокойно, почти без эмоций, но в уголках губ дрожала.

– А ты… ты там была? – спросила Вера.

Лена кивнула.

– В третьем ряду. С косичками.

Вера прищурилась.

– Значит, ты одна из них. Из тех, кого не нашли.

– Кого не нашли? – переспросила Лена, чувствуя, как по спине ползёт холод.

– В 1978 году пропал целый отряд. Шестнадцать детей. Официально – ушли в поход и заблудились в лесу. Поиски – две недели. Нашли только рюкзаки. И значки. С надписью «Огонёк-78». – Вера понизила голос. – Неофициально… говорят, их забрал лес. Или… не лес. То, что в нём живёт.

Лена вспомнила слова Семёна Петровича: «Каждый находит то, что потерял… или остаётся здесь навсегда».

– Это… легенда? – прошептала она.

Вера усмехнулась.

– Спроси у Данилы. Он тебе расскажет. Если захочет. Он – единственный, кто был здесь три смены подряд. И остался жив.

– Почему три смены? – не поняла Лена.

– Потому что его не забирают домой. Его… оставляют. Для примера. Или для чего-то ещё.

Лена хотела спросить больше, но в этот момент в столовую вошла Татьяна Игоревна. Все замолчали. Даже ложки перестали стучать. Она прошла вдоль столов, остановилась у Лены.

– После завтрака – общее построение. Правила лагеря. Не опаздывай.

И ушла, не дожидаясь ответа.

Построение проходило на плацу. Дети стояли по росту. Лена – почти в конце. Перед ней – высокий парень лет пятнадцати. Худой, с длинными волосами, заправленными под пилотку. На левой руке – шрам, тянущийся от запястья до локтя. Он стоял прямо, не шевелясь, но Лена чувствовала – он напряжён. Как струна перед разрывом.

– Это – Данила, – шепнула Вера, стоявшая рядом. – Тот, о ком я говорила.

Семён Петрович вышел на середину плаца. Развернул лист бумаги.

– Правила лагеря «Огонёк». Внимание. Запоминаем. Повторять не буду.

Он начал читать. Медленно. Чётко. Каждое слово – как приговор.

– Подъём – в 6:00. Отбой – в 21:30. После отбоя – тишина. Кто нарушит – карантин в бараке на три дня.

– Выходить за территорию лагеря – запрещено. Исключение – сопровождение вожатого.

– Самовольное посещение леса – строго запрещено. Нарушители – отчисляются без права возвращения.

– Посещение складов, подвалов, архива, медпункта без разрешения – карается нарядами и изоляцией.

– Беседы на темы, не относящиеся к программе лагеря – запрещены. Особенно – о прошлых сменах.

– Фотографии, личные записки, дневники – сдаются на хранение вожатому. Возврат – в последний день смены.

Лена сжала кулаки. Дневник. Она хочет забрать мамин дневник.

– Вопросы? – спросил Семён Петрович, складывая лист.

Тишина.

– Разойтись!

Дети начали расходиться. Лена осталась на месте. Данила прошёл мимо. Остановился. Посмотрел на неё. Глаза – тёмные, усталые, но… живые. Не такие, как у других.

– Ты – Лена? – спросил он тихо.

Она кивнула.

– Ты нашла фото. 78-го года.

Это был не вопрос. Это было утверждение.

– Откуда ты…?

– Потому что я его туда положил.

Лена замерла.

– Зачем?

– Чтобы кто-то нашёл. Кто сможет понять. – Он оглянулся. – Слушай. У тебя есть время до обеда. Потом – уборка территории. Подойди к старой бане. С восточной стороны. Там – щель в заборе. Я тебя жду. И… не говори никому. Особенно – Вере.

– Почему? – удивилась Лена.

– Потому что её отец – заместитель начальника управления по делам молодёжи. И он… в курсе. Чего здесь происходит.

Данила быстро отошёл, растворившись в толпе детей.

Лена стояла, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Вера – дочь чиновника. Который знает. И не останавливает.

До обеда оставалось сорок минут. Лена бродила по территории, делая вид, что изучает лагерь. Прошла мимо стадиона – грунтового, с двумя воротами без сеток. Мимо мастерской – заколоченной досками. Мимо медпункта – маленького домика с красным крестом на двери. Окна – закрыты ставнями. Дверь – на замке. Над крыльцом – табличка: «ВХОД ТОЛЬКО ПО РАЗРЕШЕНИЮ».

Она подошла к бане.

Старая. Деревянная. С облупившейся краской – когда-то, наверное, белой. Крыша – провалившаяся. Трубы – ржавые. Вокруг – бурьян по пояс. Запах – плесени, гнилого дерева и… чего-то сладковатого. Будто когда-то здесь варили травы. Или… варили людей.

С восточной стороны – действительно, была щель. Между досками забора. Узкая, но пролезть можно.

Лена оглянулась. Никого. Только ветер шелестел травой. И где-то вдалеке – гудок. Тот же самый. Как утром.

Она пролезла.

За забором – Данила. Сидел на пеньке, курил самокрутку. Увидев её, бросил окурок, растёр ногой.

– Ты пришла. Значит, не дура.

– Что ты хотел сказать? – спросила Лена, подходя ближе.

– Слушай внимательно. У тебя мало времени. Пока они не поняли, что ты – одна из тех, кого надо… «обработать».

– Обработать? – переспросила Лена, чувствуя, как по спине бежит холодный пот.

– Да. Ты – объект Л-7. Из эксперимента 1978 года. Тебя стирали. Но не до конца. Мать вывезла тебя. Теперь ты вернулась. И они это знают. Татьяна Игоревна – одна из тех, кто проводил процедуры. Она тебя узнала. Вчера. На построении.

Лена вспомнила взгляд Семёна Петровича. Его кивок. Он тоже знал.

– Какие… процедуры? – прошептала она.

– Стирание памяти. Через звук, свет, лекарства. Детей, которые начинали вспоминать – кого они на самом деле, откуда, что видели – забирали в подвал столовой. Там – лаборатория. Аппараты. Шлемы. Инъекции. После – ребёнок возвращался в отряд. Тихий. Спокойный. Без вопросов. Без страха. Без прошлого.

– Но… зачем? – Лена чувствовала, как голова идёт кругом.

– Чтобы создать новое поколение. Без боли. Без сомнений. Без воспоминаний. Идеальные советские дети. – Данила усмехнулся горько. – Я был свидетелем. В 1984-м. Меня не взяли в «процедуру» – я был слишком агрессивный. Решили – пусть буду примером. Пусть другие видят: сопротивление бесполезно.

Он показал шрам на руке.

– Это – попытка побега. Поймали. Наказали. Оставили жить. Чтобы пугать новеньких.

Лена смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова.

– Запомни три правила, – сказал Данила, хватая её за плечо. – Первое: не ходи за ограду после отбоя. Второе: не спрашивай про «старых вожатых» – тех, кто работал здесь до 1980 года. Третье: не трогай ничего в кладовой №3. Там – архивы. И списки. С твоим именем тоже.

– Какой список? – прошептала Лена.

– Список «объектов». Живых. Подлежащих… коррекции.

Он отпустил её плечо.

– Иди. У тебя пять минут до обеда. Не опаздывай. И… спрячь дневник. Глубже. Под половицей. Или в унитазе. Они будут его искать.

Он повернулся, чтобы уйти.

– Данила! – окликнула его Лена. – Почему ты мне это рассказываешь?

Он остановился. Посмотрел на неё. В глазах – не жалость. Не надежда. А что-то похожее на… прощание.

– Потому что ты – последняя, кто может всё вспомнить. И остановить. Я уже не могу. Я – тень. А ты… ты ещё живая.

Он исчез за углом бани.

Лена стояла, чувствуя, как земля качается под ногами. В голове – крики, которые она не слышала, но помнила. Белые стены. Запах хлора. Голос матери: «Не бойся, Леночка. Я тебя заберу. Обязательно заберу».

Она побежала обратно к щели. Пролезла. Побежала к бараку.

У входа – стояла Татьяна Игоревна.

– Лена. Ты опаздываешь на обед.

– Я… гуляла. Изучала территорию, – выдавила Лена.

Татьяна Игоревна посмотрела на неё. Долго. Пристально. Потом – улыбнулась. Та самая улыбка – без глаз.

– Хорошо. Но в следующий раз – предупреждай. Мы за тебя волнуемся.

Она положила руку Лене на плечо. Пальцы были холодные. Как у мертвеца.

– Иди. Обед ждёт.

Лена пошла. Чувствуя, как по спине ползёт ледяной паук.

После обеда – уборка территории. Лене дали метлу и ведро. Она мела дорожку у столовой, стараясь не думать, не вспоминать, не смотреть по сторонам. Но в голове крутились слова Данилы: «Ты – объект Л-7», «Тебя стирали», «Они будут искать дневник».

Она подошла к кустам бузины, чтобы вытряхнуть мусор из совка. Наклонилась. И увидела.

В траве – металлический значок. Круглый. С красной эмалью. И надписью: «Огонёк-78».

Она схватила его. Спрятала в карман. Сердце билось, как сумасшедшее.

– Эй! Ты чего там копаешься? – крикнул мальчишка с граблями.

Лена выпрямилась.

– Ничего. Мусор.

Она пошла дальше. Но через десять шагов – мальчик, который сидел с ней за столом на завтраке – тот самый, с веснушками – вдруг пошатнулся. Побледнел. Схватился за голову.

– Мне… плохо… – прошептал он.

Он упал. На землю. Без звука. Как подкошенный.

Все замерли.

Через минуту – прибежала Татьяна Игоревна. С ней – медсестра в белом халате. Они подняли мальчика. Унесли в медпункт.

– Просто переутомился, – сказала Татьяна Игоревна детям. – Отнесём, дадим таблетку. Через час – будет как новенький.

Но Лена видела – как медсестра сунула мальчику что-то в рот. Быстро. Скользко. И как его глаза – на мгновение – стали пустыми. Совсем. Как на той фотографии.

Его унесли.

Лена стояла с метлой в руках, чувствуя, как внутри всё сжимается в ледяной ком.

Она знала – он не вернётся.

Никто не вернётся.

Потому что здесь – не лагерь.

Здесь – машина.

И она только что включилась.

А Лена – снова в ней.

И на этот раз – без мамы.

Без спасения.

Без выхода.

Глава 3: Баня

Воздух после обеда стал гуще – будто кто-то налил в него расплавленный свинец и велел дышать. Лена шла по дорожке к бараку, сжимая в кармане джинсов два предмета: значок «Огонёк-78» и фотографию с её пятилетним лицом, смотрящим в камеру с немым ужасом. Каждый шаг давался с трудом – не от усталости, нет. От осознания. От того, что внутри неё что-то треснуло, и теперь через эту трещину сочилась правда – чёрная, вязкая, как смола. Она была здесь. Её стирали. Её возвращают. И мальчик, который упал без сознания – он не вернётся. Эти мысли бились в голове, как птицы в закрытой комнате, царапая стены черепа когтями.

Она не заметила, как подошла к своему бараку. Не заметила, как девочки заходили внутрь, перешёптываясь, бросая на неё быстрые взгляды – не любопытные, а… оценивающие. Как будто решали, стоит ли с ней говорить, или уже нет. Вера прошла мимо, не глядя. Только губы чуть дрогнули – не то чтобы хотела что-то сказать, но передумала. Она знает. Она всё знает. И молчит. Потому что её отец – часть этого.

Лена вошла последней. Закрыла за собой дверь. Прислонилась к ней спиной. Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас пробьёт грудную клетку. Она смотрела на свою койку – у окна, с трещиной в стекле, за которым лес стоял, как стена из чёрных зубов. Там, под матрасом, лежал мамин дневник. «Спрячь глубже. Под половицей. Или в унитазе», – сказал Данила. Но как? Сейчас? Под взглядами всех? Под возможным обыском?

Она подошла к койке. Присела. Сделала вид, что поправляет одеяло. Потом – медленно, незаметно – просунула руку под матрас. Дневник был на месте. Холодный, как камень. Она вытащила его. На секунду прижала к груди. Почувствовала запах – старой бумаги, лаванды, которую мама класть между страницами, и чего-то ещё… чего-то тёплого, живого. Маминых рук. Маминых слов. Последнего шанса.

Она оглянулась. Девочки переодевались, кто-то читал книгу, кто-то смотрел в потолок. Никто не смотрел на неё. Лена быстро сняла одну из половиц у изножья кровати – она была чуть приподнята, будто её уже кто-то трогал. Под ней – щель. Тёмная. Пыльная. Совершенное место. Она сунула туда дневник. Задвинула доску. Наступила на неё ногой – плотно, чтобы не скрипела. Потом – легла на койку, лицом к стене. Закрыла глаза. Делала вид, что спит. А внутри – всё кричало.

Тихий час длился ровно один час. Ни звука. Ни шороха. Только дыхание девочек – ровное, искусственное, будто им велели дышать одинаково. Лена не спала. Она лежала, считая секунды, вспоминая лицо Данилы, его шрам, его слова: «Ты ещё живая». Что это значит? Что все остальные – уже нет? Что Вера – нет? Что мальчик, которого унесли, – уже не человек, а… что? Объект? Материал? Часть машины?

Она вспомнила маму. Последний день. Больница. Белые стены. Мама держала её за руку и говорила: «Ты должна быть сильной. Сильнее меня. Не давай им тебя сломать. Даже если придётся притвориться. Даже если придётся молчать. Помни. Всегда помни». Тогда Лена не поняла. Думала – это про школу, про учителей, про жизнь. Теперь поняла. Это было про здесь. Про них. Про сейчас.

В дверь трижды постучали. Чётко. Жёстко.

– Подъём! – крикнул голос Татьяны Игоревны.

Девочки вскочили, как по команде. Лена – тоже. Медленнее. С тяжестью в груди. Она умылась у рукомойника – вода снова была ржавая, с привкусом железа. Посмотрела в зеркало. Глаза – красные. Под ними – тени. Губы – сухие, потрескавшиеся. Она выглядела как человек, который не спал неделю. А ведь прошло только два дня.

– Сбор у флагштока! – объявила Вера, входя в умывальную. – Баня. Генеральная помывка перед вечерней линейкой.

Лена замерла.

– Баня? – переспросила она, чувствуя, как внутри всё сжимается.

– Да. Старая. Но работает. Вожатые говорят – гигиена важна для дисциплины. – Вера посмотрела на неё. – Ты чего? Боишься?

– Нет, – соврала Лена. – Просто… не люблю париться.

– Здесь не про любовь, – сказала Вера, вытирая лицо. – Здесь про необходимость. Иди. Опоздаешь – получишь внеочередной наряд. А у нас сегодня ужин – борщ. Не хочешь пропустить.

Она ушла. Лена осталась одна. Посмотрела в зеркало. Прошептала: «Я была здесь. Я должна вспомнить».

Баня стояла на краю лагеря, почти у леса. Такая же старая, как и вчера, когда Лена встречалась с Данилой. Только теперь к ней вели дети – строем, по двое, с полотенцами и мыльницами в руках. Никто не смеялся. Не толкался. Не шутил. Все шли молча, будто шли не в баню, а на что-то обязательное. Обязательное и страшное.

У входа – стояла Татьяна Игоревна. В белом халате поверх платья. В руках – журнал. Возле неё – деревянный ящик.

– Сюда личные вещи, – сказала она, когда дети подошли. – Часы, украшения, заколки, записки. Всё – в ящик. После бани – вернём.

Лена замерла. Записки. Дневники. Фотографии. Она сунула руку в карман – значок и фото были на месте. Она не собиралась их сдавать. Но как пронести? Татьяна Игоревна смотрела на каждого. Внимательно. Пронзительно.

– Быстрее, – сказала она. – Пар уже топится. Опоздавших – оставим на второй заход. А второй заход – без ужина.

Лена подошла. Достала мыльницу. Положила в ящик. Потом – полотенце. Потом – резинку для волос. И… на мгновение задержала руку над карманом. Если сдам – потеряю последние улики. Если не сдам – поймают. И тогда – подвал. Аппараты. Стирание.

Она сделала вид, что достаёт что-то из другого кармана – пустого. Положила «ничего» в ящик. Татьяна Игоревна кивнула. Не отвела взгляд. Но ничего не сказала.

Лена прошла внутрь.

Температура ударила сразу – жаркая, влажная, с запахом гнилого дерева, плесени и… чего-то химического. Хлора? Лекарств? Она не могла понять. В раздевалке – скамейки, вешалки, зеркало – треснутое, с пятнами ржавчины по краям. Девочки раздевались быстро, не глядя друг на друга. Лена разделась медленно. Сняла джинсы. Вытащила из кармана фото и значок. Спрятала под скамейкой, в щели между досками пола. Если найдут – скажу, что потеряла. Если не найдут – заберу после.