Генеральша

Генеральша

                   роман

Моей матери

Москва.

За окном замелькали постройки, городские кварталы. Поезд заметно сбавил ход и осторожно подкрадывался к вокзалу, отстукивая колёсами последние метры их долгого пути. Иван Никитич напряженно молчал, в раздумьях смотрел в окно. Катя механически водила пальцем по бежевому линкрусту стенки купе, повторяя его выпуклый узор, только тревожно вздыхала и старалась не смотреть в окно, боясь расплакаться и выдать все сомнения, которые одолевали её всё последнее время.

Не было в жизни Катерины такого трепетного и волнующего момента, как этот. Даже тогда, когда сказала «согласна», даже тогда, когда прощалась с матерью и уезжала из города, где прошла вся её жизнь. Даже, та первая ночь, проведённая с незнакомым и неприятным человеком, как-то неожиданно ставший её мужем, вызывала скорее страх и оцепенение, чем трепет. Именно сейчас накатило какое-то необъяснимое чувство неуверенности, что приняла верное решение и чем больше замедлялся поезд, тем сильнее терзали сомнения, словно с его остановкой произойдёт нечто бесповоротное, необратимое.

Иван Никитич встал.

– Ну… вот и Москва-а-а, – протянул он торжественно, оперся на столик обеими руками и пристально смотрел в окно.

Грудь ещё больше наполнилась тревогой. Катя глубоко вздохнула, набросила на голову платок, туго завязала, надела пальто и замерла, словно готовясь к решительному прыжку. Поезд дёрнулся, остановился, выдохнул, будто издох. Она взяла чемодан и приготовилась выходить.

– Да оставь ты его, – перехватил чемодан Иван Никитич, – носильщики ж есть.

При слове «носильщик», почему-то вспомнилась картина Репина «Бурлаки», измождённые и чумазые, тащат её чемодан. Ей показалось это каким-то буржуйским пережитком.

– Я не барыня! Я и сама могу!

– Сама…, – иронично растянул Иван Никитич. Он снял с крючка фуражку и натянул низко на глаза, покрутил головой перед зеркалом в купе, поправил стойку кителя и пригладил отворот шинели.

– Привыкай, Катерина, ты теперь жена моя, соответствовать должна… положению.

Катя опустила глаза и села на место.

В дверь купе слегка стукнули. Галеев открыл дверь и на пороге показался молодцеватый капитан, высокий голубоглазый красавец с ямочками на щеках. Он скользнул взглядом по Катерине, коротко приставив руку к фуражке, представился:

– Капитан Доценко, товарищ полковник, с прибытием!

Иван Никитич протянул ему руку. Катя украдкой взглянула на капитана. Охватила странная робость, по щекам разлился румянец, словно сам артист Столяров заглянул в купе. Она потупила взгляд, отвернулась, стараясь не показывать смущение.

– Спасибо, капитан. Ну, хватай вот этот! – Иван Никитич выставил в проход Катин чемодан, достал с верхней полки ещё один, увесистый. Доценко схватил их, ещё раз бросил игривый взгляд на Катерину.

– Сейчас носильщика позову!

На перроне пахло паровозным дымом, шпалами и весной. Катя осторожно, словно в неизвестность, спускалась со ступенек. Доценко протянул руку.

– Прошу… Меня Николаем зовут, если что…

Он лукаво подмигнул, неотрывно заглядывая в глаза, спустил Катю со ступенек, а затем делово повертел головой и громко скомандовал:

– Носильщик!

Появился мужичок-татарин в форме с бляхой и подобострастием. Он схватил чемоданы, поставил на тележку, суетясь подбежал к спускающемуся Ивану Никитичу и выхватил чемодан из рук.

– Это и все вещи? – спросил Доценко.

– Больше не обзавёлся. Пошли.

Катя завороженно разглядывала здание вокзала, людей. Она ослабила платок и шла следом за Иваном Никитичем. Галеев шёл впереди, чеканным уверенным шагом, цокая подковками на сапогах, сшитыми лагерными умельцами. Чуть позади семенил Доценко, услужливо что-то объясняя, постоянно оглядываясь на Катерину. Та смотрела на спину и бритый затылок супруга и думала над словами Галеева: «Должна соответствовать». Как соответствовать? Тоже носить фуражку и сапоги? Или с таким же пренебрежением смотреть на носильщика? Затылок Галеева молчал. Наверное, он не слышал этих глупых вопросов или не считал нужным на них отвечать. Становилось жарко. Весеннее солнце столицы предлагало носить лёгкие шляпки и расклешенный плащ из габардина, туфельки на каблучке, в каких встречались московские дамочки, а не теплый платок, тяжёлое пальто на ватине и чугунные ботинки. Катерина с жадностью разглядывала «дамочек», пытаясь зафиксировать каждую складку одежды, походку, поворот головы. И туфельки… Они словно не ступали, а только слегка касались перрона и, казалось, лёгкое дуновение ветра может их поднять, закружить над головами, как воздушный шарик в Первомай. Катя задержалась взглядом на одной дамочке и, получив в ответ взгляд полный презрения и надменности, смущенно опустила голову и смотрела только перед собой, глядя на начищенные до блеска задники сапог Галеева и золотистые пуговки на его шинельной шлице. Она скинула платок и расстегнула пальто. Стало душно и от теплого солнца и от жара, внезапно нахлынувшего от этого взгляда незнакомки.

Доценко подбежал к передней двери «эМ-ки», преградив путь водителю, и распахнул её.

– Прошу, товарищ полковник.

Затем открыл заднюю и попытался взять Катерину под руку, но она неохотно прижала локоть. Доценко ухмыльнулся.

– Ну, как знаете…

Погрузив весь небольшой скарб, тронулись. Доценко ехал рядом на заднем сидении, любезно рассказывая о некоторых достопримечательностях, встречающихся по пути.

– Первый раз в Москве, товарищ полковник? – спросил Доценко, пристально разглядывая Катерину. Она быстро отвела взгляд и неопределённо помотала головой.

– Бывал, – буднично ответил Галеев.

– Вот, высотку строят, таких по Москве штук десять будет!

Катя, с детской непосредственностью, даже, вскрикнула от увиденной громады, строящегося величественного здания. Доценко сделал снисходительный вид искушенного знатока, будто принимал в строительстве самое непосредственное участие.

Мелькали здания, люди, машины. Катерина с огромным любопытством, с каким-то ребяческим азартом смотрела на весь этот калейдоскоп оживших картинок из журналов и альбомов, которые она специально брала в библиотеке, чтобы наперёд познакомится с Москвой. Они оказались ещё более поразительными, чем на бумаге. И тревога разочарования, которая была в момент, когда поезд остановился, сменилась переполняющей радостью, что начинается какая-то светлая страница её жизни, в большом наполненном теплом и жизнью городе. Она почти не слушала, что говорил Доценко, а углубилась в свои ощущения, грёзы предстоящей здесь жизни. Галеев молча курил и смотрел прямо, не обращая внимания ни на Доценко, ни на столичные красоты. Казалось, он всё это видел тысячи раз и ничто не могло его удивить или взволновать.

– Какой смешной автобус! – воскликнула Катя, тыча пальцем в стекло, показывая на двухэтажный троллейбус.

– Это троллейбус, – угрюмо буркнул Галеев, не повернув в её сторону головы. Катя проводила глазами троллейбус и перевела взгляд на затылок мужа. Доценко хмыкнул.

«Нужно соответствовать», – подумала она. Стало немного стыдно за свою провинциальность. Она почувствовала эту неловкость ещё на вокзале, когда та «дамочка» пронзила презрением её самолюбие. Сейчас это чувство только усилилось. Она выпрямилась и изредка бросала взгляд то на затылок супруга, то на городской пейзаж за окном. Доценко молчал со снисходительной ухмылкой, что ещё больше усиливало её стыд.

Машина подъехала к невзрачному трехэтажному зданию, на котором красовалась табличка «Общежитие №3». Первым выскочил водитель, оббежав машину, распахнул дверь перед Галеевым. Вышел Доценко и протянул руку Кате. Она нехотя позволила поухаживать за собой, чувствуя всю ту же снисходительность на лице капитана, словно он знал о какой-то её тайне.

– Вот и приехали. Скворцов! Вещи на второй, в двести десятую! – скомандовал Доценко шофёру, – Если проголодались, товарищ полковник, тут столовая есть, неподалёку. На довольствие…, – он взглянул на часы, – всё равно уже не успеем.

– Ты как? – Галеев посмотрел на Катю, – Перекусим?

– Не знаю…, – неуверенно произнесла она, не столько из-за того, что не разобралась, насколько голодна, сколько не была уверенна, не увяжется ли этот хлыщ-капитан за ними и не будет смотреть на неё так же снисходительно и высокомерно.

– Пошли, – прервал её сомнения Галеев, – а ты капитан, свободен. Машину завтра в восемь. Отдыхай.

– Вас понял, товарищ полковник, – обмяк Доценко, почувствовав, что его предусмотрительность и необходимость не оценена начальником. Кисло улыбнулся, приставил руку в приветствии:

– Всего доброго…

Он что-то ещё хотел добавить, скользнув взглядом по Кате, словно искал повод остаться.

– Найдёте сами? Тут недалёко…

– Найдём, – оборвал Галеев. После этих слов, Катя почувствовала, что голодна.

Ночь на новом месте прошла в тревоге и дурных мыслях. Она почти не спала. Осторожно ворочалась, боясь скрипнуть и разбудить Ивана Никитича, тихо плакала, травя себе душу сомнениями, что поступила правильно. Не было в её короткой девичьей судьбе ни романтических ухаживаний, ни опыта отношений с парнями, ни, вообще, с мужчинами. Всё так быстротечно и внезапно. Больше полагаясь на опыт и авторитет матери, чем на собственные чувства. Манила Москва, она грезила о Большом театре, больших проспектах, домах, где жили какие-то особенные люди, концертах и музыкальных вечерах. Может, это и было основной причиной дать согласие выйти замуж за Ивана Никитича, она и сама не могла себе ответить. Вырваться из серости и безысходности Саранска, где она провела не очень сытую и однообразную жизнь. Ну и конечно – мать, убедившая Катю, что от такого предложения глупо отказываться. Она словно выпихнула её, как мать выпихивает ребёнка из полыньи, чувствуя обречённость и неминуемую трагедию – сама уходит под лёд.

Душила обида, необъяснимая, безутешная, когда вспоминала ту «дамочку», ухмылки Доценко. Как в детстве, когда мальчишки устроили обструкцию за то, что не хотели принимать в пионеры из-за отца. И ещё Иван Никитич. В столовой он выпил, а когда ложились спать, стал домогаться. Меньше всего сейчас хотелось его ласк и поцелуев. Катя расплакалась. Хотелось убежать, куда глаза глядят. Любовный порыв Галеева угас, он молча, с угрюмым видом разделся и лёг спать.

Под утро она уснула, успокоив себя, что всё-таки она в Москве, всё ещё наладится, как-то обустроится. Она замужем, как говорила мать, «за каменной стеной». Всё будет хорошо.

Катя проснулась от ощущения, что Иван Никитич залез к ней под ночную рубашку и крепко схватил за ягодицу. Она встрепенулась, вскрикнула, хотела вскочить, но Галеев с силой откинул её опять на подушку.

– Ну что ты, как целка, будто в первый раз!

Взгляд был суровым, нетерпящим возражений. Катя прерывисто вздохнула, повернула голову к стене, выражая повиновение. Галеев навалился сверху и вошёл в неё. Она сильно зажмурилась, словно от боли. Хоть больно и не было, но память того первого раза остро засела в голове, не позволяя расслабится до самого конца. И уговаривала себя, что это необходимая часть супружеской жизни, но не могла себя превозмочь. Супруг, недолго поскрипев кроватью, свалился на бок.

– Тебе что, так противно?

– Нет… просто немного больно, – соврала Катя, выдохнув с облегчением, поняв, что истязание закончилось.

Галеев недоверчиво посмотрел на неё, встал, закурил.

– Правда, Иван Никитич, все эти переезды… так меня измучили … Не могу расслабится, – попыталась она оправдаться.

Галеев пристально посмотрел на жену. Щеки Кати предательски горели.

– Ладно, давай мужа собирай.

Катя быстро встала, застелила постель, наспех заплела волосы в толстую косу и стала ждать указаний Галеева. Почему-то быстрей хотелось остаться одной, не чувствовать на себе его взгляд, быть собой и не стараться «соответствовать».

– Сапоги начисть, – Галеев брился, вытянув подбородок, срезая пену опасной бритвой.

Катерина с готовностью бросилась в угол, где стояли сапоги. Они отливали лаковым блеском, словно уже кем-то начищенные. Она надела один сапог на руку и покрутила перед глазами.

– Иван Никитич! А они и так начищены…

Катя поднесла сапог и показала супругу. Галеев посмотрел на сапог, затем на Катю.

– Начищены, это когда отражение своё в нём увидишь, понимаешь? – Галеев налил в горсть «Шипр» и стал лупить себя ладонью по щекам, вбивая в лицо одеколон.

Катя опустила глаза и отошла назад в угол. Она покрутила сапог на руке, пожала в недоумении плечами, открыла маленький фанерный чемоданчик, в котором аккуратно были сложены три щётки, с щетиной разной длинны и жесткостью, баночки с ваксой, и две широких полоски: одна суконная, а другая темно-бордового бархата, похожего на знамя, которое висело у них в училище. Катя растерялась. Казалось, что это был набор профессионального чистильщика. Она оглянулась на супруга, боясь сделать что-то не так. Наличие такого набора говорило, что его обладатель относиться к такой простой процедуре, как некоему ритуалу. Галеев уловил её растерянность.

– Возьми вон ту, крайнюю щётку, жесткую, а ваксу лучше на скипидаре, вон ту с завинчивающейся крышкой, она больше блеска даёт. В дождь лучше с воском, но он не так блестит. А потом суконкой натираешь. Ну, а в конце… бархоткой, – плавно провёл он рукой, – Эт наука, Катерина, осваивай.

Катя открыла банку и комната наполнилась резким неприятным запахом, вытащив из памяти детские воспоминания, как мать натирала её скипидаром, когда та сильно простыла. Уже много позже он напоминал ей болезни, мрачную фельдшерскую, глаза матери, с застывшими в них слезами. Катю передёрнуло. Она макнула щётку и с силой, старательно начала растирать ваксу. Затем надела сапог на ногу и с энтузиазмом отполировывала его суконкой.

– Прежде чем брать суконку, нужно дать время ваксе впитаться и просохнуть, – заметил Галеев жене. Катя остановилась, вытерла испарину,

– Хорошо…

– Ладно, давай следующий, времени-то уже нет.

Катя с такой же энергией набросилась на второй сапог.

Галеев стоял босой в зелёном кителе, васильковых бриджах и внимательно наблюдал за Катериной.

– Ну-ка, покажи!

Иван Никитич взял сапоги, с недоверием осмотрел, швырнул их к табурету и сел сам.

– Дай-ка новые портянки. Понимаешь, Катерина, по сапогам-то всё отношение к службе можно понять. Бывают и блестят, а не подбиты. Сразу видно – очки втирает, карьерист. Грязные – лодырь или неряха. Тоже путнего ничего не жди. Уж сколько я в этом убеждался… Я людей по сапогам сразу раскушу. Так и отец мой меня учил, а он, хоть и сапожником был, а разбирался не только в сапогах, но и человеке, который их носит. А уж сапоги-то знатные точал… ммм… Сейчас, поди – сыщи… Вся Самара знала, ежели нужен сапог, так к Никите Галееву. А какие прохоря шил, ух!

– А что с ним? Где он?

– Помер он… в двадцать втором… Голодно было тогда. Нас с братом в Дербент отправил, а сам, с меньшими, да мамкой… все с голоду и померли. Заготовки жрали…, – у Галеева заходили желваки.

Катя трагично взглянула на мужа.

– Какие заготовки?

– Подошвы… они ведь кожаные. Варили и жрали. Так все и померли… И мать и две сестры…

– А брат? Жив?

– Тимофей… Тот в сорок втором… на ленинградском… Так что, один я – Галеев, Катерина, остался. Как перст, один. А вот родишь мне пацана, а то и двух и продолжится род наш…

Он с особой тщательностью наматывал портянки, затем натянул сапоги, встал и постучал по полу.

– Вот так-то! Я вот, что скажу… Я человек простой и про любовь говорить не привычный. Если, что грубое сделаю или скажу что – ты прости. Это потому-то, что всю душу службе отдаю и для тебя всё сделаю. Будешь, как королева жить. Дай время. Я матери твоей обещал, а ежели сказал – так тому и быть. Ты в общежитии не сиди. Погуляй по Москве, посмотри, что, где, можешь в кино сходить, мороженое там… халвы купи. Я… халву с чаем очень люблю. Вот тебе тридцать рублей, в столовую сходи… В общем, осмотрись, Катерина.

Галеев положил на край стола три десятки, натянул фуражку на самые глаза, напоследок покрутился перед зеркалом и вышел.

Катя некоторое время стояла в том же положении, в котором её оставил супруг, пытаясь осознать сказанное Иваном Никитичем, насладится одиночеством и составить в голове хоть какой-нибудь незначительный план, что делать. Она села на оставленный посреди комнаты табурет, сложила руки на коленях и, не мигая, смотрела в окно. Затем вскочила, словно о чём-то вспомнив, схватила чемодан и начала в нём рыться. Она достала простую тетрадку, химический карандаш, вырвала двойной листок и, придвинув к столу табурет, начала писать.

«Дорогая мама! Пишу тебе из Москвы. Мы доехали хорошо, поселились в общежитии. Тут очень большая и светлая комната, даже есть умывальник. Иван Никитич ушёл на службу, а я осталась одна. Хотя Москву я видела только из окна машины, она меня поразила, такая большая и красивая…».

Катя старательно выводила буквы, периодически обсасывая карандаш и замирая, что-то обдумывая. Мысли путались, хотелось написать о тех чувствах горести и досады, которые она ощутила, но расстраивать мать не хотела и старалась держать оптимистический тон письма. Заклеив конверт, стала разбирать вещи, примеряя, в чём можно выйти на улицу. Гардероб был невелик. Пара ситцевых платьев, пара белых бязевых блузок, материна юбка, которую немного подрубила, жакет на все праздники и две кофты. Из обуви: белые парусиновые туфли и черные, новые, с ремешком, которые мать купила на рынке в подарок дочери по случаю росписи. Катя поставила их на стол, борясь с соблазном сейчас же надеть их и выскочить на улицу, доказать москвичкам, что у неё не только зимние стоптанные ботинки, но есть и модельные туфли. Она вздохнула, посчитав этот порыв ребяческим и аккуратно сложила их назад.

Район, где находилось общежитие, ничем особенным не выделялся и чем-то напоминал Саранск. Те же убогие бараки и пристройки, сколоченные из всякого хлама, бельё на верёвках, подпёртое длинными шестами, чугунные колонки, босоногая детвора, и такие же выразительные обитатели. Что отличало это от Саранска, был воздух, наполненный каким-то тревожным и приятным ожиданием. Будто за тем углом сразу откроется Москва, та, как на открытках. Она шла мимо этой знакомой обстановки, словно кто-то неведомый не хотел сразу раскрывать всю красоту, величие и царственность столицы, ошеломлять и подавлять своей монументальностью и грандиозностью, а давал время подготовиться, привыкнуть.

Катя прошла мимо лавки, где продавали керосин и вышла на широкую улицу. Немного постояв, раздумывая куда пойти, свернула налево. Это уже была та Москва, которую она жаждала увидеть. По широкому проспекту неслись машины, гулом наполняя городской пейзаж. Большие красивые здания выстроились вдоль улицы, словно экспонаты, демонстрируя свои архитектурные достоинства. Одно здание её поразило больше всего. Это был огромный, в девять этажей, дом на треть облицованный рустовым красным гранитом, с аркой посредине. Слева и справа от арки здание украшали два ризалита, делавшие его ещё выше. Ризалиты венчались башенками в виде маленьких античных дворцов с колоннами, в которых, казалось, жили какие-то античные боги. Многочисленные колоннады, портики, пилястры, причудливые консоли и карнизы придавали зданию торжественность и величие дворца. Но больше всего поражало не столько архитектурное богатство здания, сколько то, что в нём жили люди. Это был не музей, не дворец, как в Ленинграде, про который ей рассказывала мать. Это был жилой дом. Кем были эти люди, за какие заслуги поселились тут? Катя стояла, раскрыв рот, снизу вверх рассматривала здание. Затем, её взгляд заметил эмалированную табличку: «Ул. Чкалова».

«Чкалова… может тут живут «чкаловцы», «папанинцы», герои Советского Союза?», – подумала она и представила, какое это, наверное, счастье жить в таком доме.

Дом, словно магнит, надолго удержал её внимание, но насытившись зрелищем и вздрогнув от неожиданного трамвайного звонка, она посмотрела по сторонам и заметила почтовый ящик. Бросив в него письмо, Катя пошла дальше. Хотелось посмотреть Красную площадь, Большой театр, ВХСВ, метро. Она даже не понимала, куда её больше тянуло. Хотелось увидеть всё сразу. В голове мелькали кадры из фильмов, открытки с видами Москвы, а грудь наполнялась радостью встречи, желанной и долгожданной.

– А как пройти на…, – она остановила прохожую женщину и запнулась, перебирая в голове, куда больше всего ей хотелось, – на… Скажите, а Большой театр далеко?

Женщина смерила её недоверчивым взглядом.

– Вот туда, если пешком, но… сейчас время такое, там дворы глухие, шантрапы всякой шастает… Ты, девонька, лучше на метро, на «Курскую» иди, а там до «Площади Революции» доехать. Там тебе всё, и Красная площадь и театры… Вот прямо так и дойдешь.

Женщина махнула рукой вдоль улицы.

– Спасибо! – радостно ответила Катя и, ускорив шаг, пошла к метро. Предстояла ещё одна долгожданная встреча. Желание поскорей увидеть метро толкало вперёд и вперёд, заставляя и без того скорый шаг чередовать с пробежкой.

Ну вот! Заметив здание с тремя арочными сводами, над фронтоном которого красовалась огромная буква «М», она остановилась перевести дыхание и дальше старалась идти степенно, без спешки. Было много народу, чувствовалось близость вокзала. Граждане с ручной кладью, чемоданами, узлами, мешками суетились воле входа. Катерина купила билет и остановилась в нерешительности, что делать дальше. Уже начиная с вестибюля, метро завораживало своим размахом, мрамором, причудливой лепниной. Катя шла, разглядывая стены и своды, пока не натолкнулась на тётеньку в чёрной форме и красной шапке-кепке.

– Билетик, билетик! Не задерживаем, проходим! – выхватила она у Кати билет, оторвала край и всунула его ей обратно в руку.

Возле эскалатора образовалась внушительная пробка. Чем ближе толпа подталкивала Катю к «движущейся лестнице», тем сильнее её охватывал страх. Язык огромного чудища вырывался откуда-то из-под земли и «слизывал» скопившуюся толпу в своё горло, уходящее под землю. Она замешкалась, остановилась.

– Не задержуй, деревня! – кто-то сзади вытолкнул её на «язык» и она поплыла вниз, едва удержавшись на ногах.

Казалось, это был какой-то гигантский подземный аттракцион. Навстречу также двигался поток людей, которых чудище «отрыгивало» назад, наверх. Всё было диковинным и сказочным. В конце пути её опять охватил страх. Защитная гребёнка, словно зубы оскалившегося чудища, под которые уходил «язык» внушал ей ужас. Она попятилась, но снова натолкнулась на кого-то сзади и опять тот же голос обозвал её «деревней» и толкнул вперёд.

Оказавшись на твердом полу, она перевела дух и осмотрелась. Люди буднично перешагивали с эскалатора, кто её толкнул, она не заметила, да и не было обидно, даже была благодарна, что так вышло. Теперь страх ушёл и Катерина неспеша глазела на серые мраморные стены, арочный филёнчатый свод станции, увешанный громоздкими люстрами. В ушах, заглушая гулкие звуки подземелья, зазвучала григовская «В пещере подземного короля». Подъехал поезд и голос диктора произнёс знакомое: «Следующая станция – «Площадь Революции»». Катя спохватилась и заскочила в вагон. Двери закрылись и вагон тронулся. Поезд стремительно разогнался и ей показалось, что вагон летит с бешеной скоростью. Внутри всё сжалось. Катя крепко схватилась за поручень и ослабила руку только тогда, когда поезд начал притормаживать. Объявили станцию, она вышла. В голове опять заиграл Григ. Глядя на великолепие убранства, обилие мрамора, скульптур, огромное число величественных люстр, возникло чувство торжественности и сопричастности к чему-то громадному, историческому. Катя завороженно ходила от скульптуры к скульптуре, гладила мрамор арок. Больше всего её привлекла скульптура девочки с книжкой. Она казалась беззаботной, естественной и лёгкой, словно она ненадолго увлеклась чтением и её сейчас позовёт мама, она вскочит и убежит. Будто её не держит тяжелое бронзовое основание.

Катерина долго ходила по залу, ещё и ещё всматривалась в бронзовые лица скульптур, боясь расстаться с чувством восхищения и восторга.

Выход в город уже был не таким стрессовым. Она даже с азартом, словно играясь с «чудищем», прокатилась на эскалаторе и вскоре оказалась на залитой солнцем улице. Григ «уступил» Первому концерту Чайковского. Внутри всё ликовало и радость распирала грудь. Ноги несли неведомо куда, хотелось куда-то идти, всё равно куда, всё было удивительным и интересным. Она немного заблудилась, но решив, что первым всё- таки должен быть Большой театр, остановилась и решила спросить.

– А… как пройти к Большому театру? – обратилась она к группке молодых людей, проходящих мимо.

Одна девушка замедлила шаг.

– Так вот же он!

Ребята засмеялись и этот смех был таким добродушным и искренним, что Катя сама рассмеялась над своим вопросом.

Это был Большой театр. Не просто большой – огромный! Никакие открытки или фотографии из альбомов, которые Катя видела в Саранске, не могли передать этого величия и грандиозности. Теперь звучала увертюра из «Щелкунчика», а пальцы подрагивали, нажимая невидимые клавиши в такт музыки. Хотелось танцевать. Какое это было счастье!

2

. Дом на Чкаловской

Так продолжалось до конца мая. Иван Никитич уходил на службу, Катя покорно выслушивала замечания и наставления супруга, стараясь не задерживать возражениями и недовольством, стремясь поскорее остаться одной и снова и снова знакомиться с Москвой. На деньги он не скупился, хотя она и не тратила почти ничего – только на проезд, мороженное и пирожки. Обедали они отдельно, а ужинали иногда вместе в столовой или пили чай в комнате, когда Иван Никитич приходил раньше обычного. Катин восторг Москвой, Галеев не разделял, и при каждой попытке поделиться своей радостью, новыми впечатлениями, Катерина натыкалась на скепсис супруга, замечания и предупреждения об осторожности и осмотрительности в транспорте и малолюдных местах.

Чем был занят Галеев, он не говорил, только загадочно намекал про сюрприз, который её ждет и про то, что скоро всё изменится так, что Катерина забудет про всё на свете. Что это был за сюрприз, она не спрашивала. Общение с супругом становилось всё больше скупым и в виду не слишком большой разговорчивости самого Ивана Никитича, да и нежеланием самой Катерины поддерживать разговор. Присутствие мужа её тяготило. Она ощущала постоянное оценивание, была скованна и напряжена. Хотя и убеждала себя, что таков закон жизни – люди живут парами и нужно терпение, чтобы этот союз держался. Какой должна быть семейная жизнь, Катя не знала. Были только воспоминания о её семье, где отец был гораздо старше матери – абсолютным и непререкаемым авторитетом, а мать была прислугой, возможно любимой и уважаемой, но прислугой. Она не помнила, какие были между ними отношения, была ли любовь, интимная жизнь. Отец был строг. Когда Катя была ещё маленькой и совершала какой-либо проступок, отец никогда сам не наказывал, не повышал голоса, молча и строго наблюдал, пока мать отчитает её и возвращался к своим делам. Мать всегда разговаривала с ним почтительно, на «вы», что привила и ей. Он умер в сорок шестом, немного не дожив до шестидесяти пяти, и воспоминания тринадцатилетней девочки не давали никаких представлений о семейных отношениях отца и матери. О любви она тоже ничего не знала. Только из книжек Катя познавала об отношениях мужчины и женщины, в которых любовь казалась сказкой, несбыточной и далёкой, бесполой и романтической. Премудростей интимной жизни, которыми обычно матери наставляют дочерей, она была тоже лишена. То ли мать стеснялась этой темы, то ли груз проблем и тяжесть бытовых условий, свалившиеся на неё, скоропостижно потерявшей опору, отбили всякий опыт и память об этом.

Когда Катя оставалась одна, тяжесть напряжения отпускала. Она увлечённо читала. А когда покидала стены общежития, чтобы погрузиться опять в Москву, так увлекалась, что забывала о существовании Ивана Никитича. В эти моменты она не чувствовала себя замужней, будто не было никакого супруга, с его щепетильным отношением к сапогам и форме, нравоучениями и наставлениями. Как заигравшийся и увлёкшийся ребёнок забывает, что есть кто-то ещё и не слышит, как его зовёт мама.

О чём она скучала – была музыка. Она была всегда в её жизни, сколько она себя помнит. Ещё пятилетним ребёнком отец сажал её к себе на колени и её пальчиком наигрывал мелодию на пианино. Старенький «Бехштейн», который отец чудом перевёз из Ленинграда, где они жили до высылки в 1935 году, был её первой и самой любимой игрушкой. Сначала это была забава, но постепенно музыка превратилась в муштру, каждодневную многочасовую пытку, а отец – в последовательного и методичного палача, которого не трогали ни слёзы, ни мольбы, ни боль. После его смерти, каждодневные упражнения стали уже бессознательной необходимостью, рефлекторными, как у дрессированной собачки: на окрик «Але!» вырабатывается уловный инстинкт выполнить заученную команду. Потом была музыкальная школа, училище, где она была лучшей ученицей. Повзрослев, пианино осталось её самым главным увлечением, заменяя прогулки, подруг и общение со сверстниками, заполняя почти всё её свободное время.

31-го мая, утром в субботу Иван Никитич был в приподнятом настроении и на службу не спешил. Спрашивать причину такого сбоя распорядка Катя не хотела, боялась выдать своё желание поскорей остаться одной. Супруг встал позже обычного, не стал бриться и, игриво насвистывая, начал укладывать вещи в чемоданы.

– Ну вот, Катерина, переезжаем, – сказал он, немного подождав, когда Катя заинтересованно начала следить за его сборами, – давай, собирайся.

– Куда? – она растерянно посмотрела на мужа и захлопала ресницами.

Иван Никитич сделал важное и загадочное лицо и, с нескрываем удовольствием, ответил:

– Всё сама увидишь, собирайся.

Он подошёл к Кате обнял за талию, сомкнув пальцы рук за её спиной и посмотрел в глаза. Она избегала встречаться взглядами с Иваном Никитичем. Тяжелый и проницательный взгляд бледных, почти бесцветных глаз, вызывал у неё неприятное чувство вины, непонятно за что, будто он догадывается или точно знает, но молчит и всматривается, чтобы увидеть, распознать, насколько ты врешь, что ты скрываешь, насколько ты готова к признанию. Катя отвернулась и напряглась.

– Что ты всё дичишься, как зверёныш прячешься? Я же для тебя стараюсь… Любви -то я не прошу, просто ласковей будь. Я для тебя, Катерина, да что захочешь… А ты, как от чумного от меня шарахаешься.

Катя густо покраснела. Бросила короткий взгляд на супруга.

– Не привыкла я ещё, Иван Никитич, дайте время. Тяжело мне… Простите меня… Я больше не буду…

Глаза наполнились слезами, Катя прикрылась ладонью и отвернулась.

– Ну вот ещё, – с досадой произнёс Галеев, заметив слёзы, – «больше не буду»… Прям, как маленькая… Ну что ты, Кать…

Иван Никитич обнял её и прижал голову к плечу.

– Ты меня не бойся, я тебя не обижу… Ну, всё, всё хватит сырости, скоро машина приедет, а мы не собраны. Давай, давай, – Галеев похлопал жену по попе. Катя вздрогнула, опять вспыхнули щёки.

По попе её пару раз хлопнул сосед дядя Витя, деливший с ними общую кухню в Саранске. Пьяньчуга и дурак, не дававший прохода матери после смерти отца, приговаривая: «Налилась Катюха, растет смена». Тогда она не пожалела литра молока, которое стерегла на керосинке, плеснула соседу на грудь и живот. Хоть и пришлось соврать матери, что разлила молоко по неосторожности, но дядя Витя после этого старался одновременно с ней на кухне не появляться, да и мать освободила от скабрезного внимания соседа.

Воспоминания придали ей решительности. Катя нашла предлог освободиться от Галеева и вырвалась из объятий, судорожно начала складывать вещи.

– Да-да… я быстро…

Через пятнадцать минут Катя сидела на краю кровати и смотрела в окно. Нахлынула внезапная тревога. Куда они переезжают? Что за сюрприз? Будет ли она ему рада? Иван Никитич тоже молчал, напряжённо думал. Тишина и озабоченный вид супруга только усиливал тревогу. Катя чувствовала, что наступает какой-то новый период её жизни, но какой – ответить не могла. Галеев посмотрел на часы.

– Ладно, пошли…

В ту же секунду в дверь постучали.

– Входи! – скомандовал Галеев. Катя встала и хотела взять чемодан.

– Да оставь ты его! – прикрикнул Иван Никитич.

В комнату вошли водитель Скворцов и незнакомый сержант, вытянулись и отдали честь.

– Разрешите, товарищ полковник!

– Давай, Скворцов, давай! Заждались уже.

– Товарищ полковник… так и десяти ещё нет, – попытался оправдаться Скворцов.

Они схватили вещи и вышли. Галеев с Катей пошли следом.

Ехали недолго. Машина выехала на большую широкую улицу немного проехала и остановилась перед большой аркой того самого дома с маленькими античными дворцами на крыше. Сердце бешено забилось и бросило в жар.

Галеев вышел из машины и, сощурившись, посмотрел вверх.

– Ну вот Катерина, теперь это твой дом.

Катю сковал неведомый страх. Ни в каких снах, самых дерзких фантазиях не могла она себе представить, что она, простая девчонка из Саранска будет здесь жить. Она стояла перед этой исполинской громадой, с трепетом и страхом смотрела на кладку огромных рустовых камней, словно на крепостную стену, за которой обитало сказочное чудовище.

«Что это? Сон? Что ждет меня за ней? Чем я заслужила, а может, провинилась? Может это не дворец, а наоборот, моя тюрьма?», – думала Катя. Она заметила в окне третьего этажа девочку лет шести, та махала ей рукой, улыбалась и вовсе не казалась несчастной. Дурные мысли улетучились, страх отпустил. Она даже выругала себя за это глупое суеверие.

– Ну, давай, Катерина, – подтолкнул Галеев, – как хозяйка, первой и заходи.

Катя робко переступила порог подъезда, поднялась по ступенькам короткой широкой лестницы, устланной ковровой дорожкой и остановилась. Слева стоял стол, за которым сидела строгая вахтёрша и пристально глядела на неё поверх очков. Гораздо строже, чем в общежитии, с которой потом даже подружилась, будто она была самой главной вахтёршей во всём СССР.

– Ты, девочка, к кому?! – важно спросила женщина и поднялась. Катя оробела и повернулась к Галееву.

– Прямо! – Галеев показался в проеме двери, взял за локоть Катю и легонько подтолкнул.

– Здравствуйте товарищ полковник! – увидела вахтёрша Ивана Никитича и строгость сменилась угодливостью. – Ваша доченька? Взрослая какая…

Скворцов, идущий сзади, чуть не споткнулся, расплылся в улыбке и слегка хмыкнул. Галеев обернулся. Скворцов сделал вид, что вытирает нос, поставил чемодан и, пряча взгляд, стал отчаянно его тереть.

– Это – моя жена! Галеева Екатерина Дмитриевна, запомните, пожалуйста!

– Извините, товарищ полковник, обязательно запомню! Проходите, проходите, Вам на седьмой? Где Сомовы жили?

Галеев ещё взглянул на вахтёршу, всем видом давая понять, что ещё одно слово и он что-нибудь с ней сделает. Вахтёрша потупила взгляд, опустилась на стул и замолчала.

Галеев подошел к металлической решетчатой двери и нервно позвонил.

– Ведьма, – тихо произнёс Иван Никитич, разозлившись на вахтёршу. Не то чтобы Катя была рада таким отлупом вахтёрши, но почувствовала некоторое удовлетворение, что есть кто-то, кто мог постоять за неё. Сколько раз ей приходилось сталкиваться с хамством и высокомерием людей, которые хотели поднять перед ней свою ничтожную значимость исключительно грубостью и невежеством и только сейчас все они, в лице этой вахтёрши, получили достойный ответ. За дверью что-то щелкнуло, дверь открылась, и из неё вышла женщина.

– Здравствуйте, – она приветливо поздоровалась, – Проходите.

Катя заглянула в кабинку лифта и растерялась, полагая, что за дверью должна быть уже её новая квартира. Она даже не сразу поняла, что это за помещение. Когда все погрузились, женщина захлопнула дверь и нажала на кнопку. Лифт дернулся и поехал вверх. Катя почувствовала какой-то приятный спазм внизу живота, вздрогнула и закрыла глаза. Галеев был сосредоточен, женщина взглянула на Катерину. По щекам разлился румянец, предательски выдавая необычное чувство. Лифт вскоре остановился. Катя открыла глаза и смутилась. Она набрала воздуха и вышла вслед за Галеевым. На площадке было две квартиры. Они подошли к двери, Иван Никитич звякнул ключами и распахнул перед Катей дверь.

– Ну вот, Катерина, – торжественно сказал Галеев, – давай, принимай владения.

Квартира встретила запахом паркетной мастики, полной тишиной и полумраком. Катя осторожно прошла по коридору вглубь.

– А где наша комната? – спросила она Галеева шёпотом, словно боялась кого-то потревожить.

– Какая комната?! Вся квартира твоя! Ты понимаешь?! – громко и радостно рассеял тишину Галеев.

Он прошёл в зал и распахнул шторы. Свет мгновенно заполнил всё пространство огромного зала. У Кати перехватило дыхание.

– Скворцов! Оставляйте вещи и свободны!

Сержанты внесли в зал чемоданы, козырнули и вышли, вертя по сторонам головами. Катя, не понимая, что всё это может принадлежать ей, пусть не ей одной, её мужу и ей, что она тут единственная хозяйка, опустилась на чемодан и зачарованно оглядывала зал. Галеев распахнул шторы на других окнах. Площадь громадной, почти квадратной комнаты, дополнялась большим, во всю ширину комнаты, эркером с огромным сводчатым окном и двумя узкими по бокам. В эркере стоял рояль, накрытый льняной тканью. Посреди комнаты располагался большой овальный стол с шестью зачехленными стульями. Зал венчала большая бронзовая люстра, свисающая из лепной круглой розетки. Высокий потолок обрамлял, словно массивная рама картины, лепной бордюр. Из мебели, кроме стола и рояля, был большой буфет, диван и два кресла, также в светлых льняных чехлах. Между креслами у стены, возвышалась радиола, походившая на большую громоздкую тумбу.

– Ну как? – после некоторой паузы спросил Иван Никитич, видимо ещё сам не привыкший к тому, что он здесь не гость, внимательно и с тревогой рассматривал комнату. Катя молчала, потрясённая и оглушённая этим простором и великолепием. Она продолжала сидеть на краешке чемодана, боясь шевельнуться, встать и осмотреть всю квартиру. Любопытство сковал необъяснимый страх, будто она воришка случайно попавшая в эту квартиру и вот-вот должен прийти хозяин, какой-то страшный и жестокий.

Галеев, видя растерянность жены, подошёл и присел на корточки перед ней.

– Ну что ты? – он взял её за руку. – Это теперь твой дом, наш дом! Нарожаешь мне деток, места вона сколько! Заживём, Катерина! Чего ты, словно на похоронах?

Не заметив никакой реакции Кати, продолжавшей сидеть в той же позе, он попытался поднять её, но ноги не слушались. Она осталась сидеть. Галеев выпустил её руку.

– Ладно… посмотрим, что у нас там?

Некоторое время Катя продолжала сидеть, пытаясь собраться мыслями, затем осторожно встала и медленно прошла к роялю. Она бережно отвернула ткань и открыла крышку. Как долго она не касалась клавиш, как она соскучилась по ним. Ряд желтоватых клавиш отливал ровным матовым блеском. Она нежно дотронулась до них и взяла аккорд. Еле слышно, робко, боясь нарушить покой кого-то невидимого хозяина этой квартиры. «Блютнер», словно понимая таинство момента, отозвался мягким тихим до минором. Катя дождалась, когда растает последний звук, набралась смелости, села за рояль и тихо, осторожно заиграла ноктюрн до минор №13 любимого Шопена. Постепенно музыка становилась громче, отпускала робость, но накатила такая необъяснимая грусть и горечь, что, когда Иван Никитич вошёл на звуки музыки и обнял Катю за плечи, она упала головой на руки и разрыдалась. Она пыталась убежать, чтобы не показывать своих слёз, но Галеев схватил её и прижал к себе.

– Ну что ты, дурёха… ну разве можно быть такой? Люди кругом… злые, с ногами в душу влезут и вытрут их об неё. Ты за меня держись, я тебя никому, слышишь, никому в обиду не дам! Ну, родная, ну что ты… радость, ведь, какая. Ты разве могла мечтать… Ну?! – Галеев крепко прижал её к себе и сам растрогался. Пожалуй, за всё время, сколько они были вместе Катя впервые почувствовала искренность и нежность в словах Ивана Никитича. Она обняла его и ещё сильнее расплакалась.

Все выходные они провели вместе. Иван Никитич хоть и был, как обычно не многословен, деловит, но была пробита стена отчуждения и Катя уже не чувствовала того нависающего гнёта от его присутствия, напротив, старалась чем-то угодить, увлечённо бралась за уборку, любую работу по дому. Наступило такое вдохновение и желание, что-либо сделать, что Иван Никитич даже её останавливал.

– Ну, Катерина, тебя не останови, ты так весь дом будешь драить. Отдохни, посиди, поиграй что-нибудь.

Но её это ещё больше раззадоривало. Квартира была огромной, четыре комнаты, необъятная кухня, кладовая по размерам с, их в Саранске, спаленку. Всё было в диковинку: унитаз, душ, горячая вода, газовая плита, чудны́е выключатели и краны. И телефон. Катя с трепетом снимала трубку, слышала потрескивающее «ля» и тут же с игривой улыбкой, вешала назад. Всё вызывало её восторг.

Когда Катя с искренним энтузиазмом начала делиться своими планами с Иваном Никитичем о благоустройстве, бытовых мелочах, питании, что обязательно будет что-нибудь печь или готовить какие-нибудь вкусности, Галеев снисходительно улыбнулся, посадил её на колени, положил её руку на свою ладонь и накрыл другой.

– Я в жены, Кать, не кухарку брал. Ты тут марафет можешь наводить, как тебе хочется, цветочки, там, вазочки, но вот прислугой быть не надо.

– А кто же всё это будет убирать, готовить? – удивилась Катерина.

– Ты как-то не до конца понимаешь. Жена Галеева – это статус, Кать. Его нести надо. Ты девчонкой уже набегалась, хватит.

Катя посерьёзнела, выпрямилась и встала.

– Я… не пойму, Иван Никитич, как это нести?

– А ты присматривайся, наблюдай, больше серьёзности. А то чуть что – ты в слёзы. Гардеробчик обновить надо. Я в этом деле-то не большой знаток. Если что достать, отрез там, туфли, скажи, посолидней будь. А то вон, девчонка девчонкой… косички, – Иван Никитич подбил, висящие бубликами косы.

– Это я дома, чтобы не мешали, – смутилась Катя.

– Может причёску какую сделаешь… В общем, Катерина, подумай. А за дом не переживай… Будет кому следить, – Иван Никитич, чиркнул спичкой, закурил, загадочно прищурился.

Катя не придала значения последним словам, потрогала себя за косы и задумалась над своей «солидностью». Как это? Что ей, одеваться, как сорокалетней? Сделать завивку, как у артистки Серовой? В голову лезла «Мачеха» из «Золушки», последнего фильма, который она посмотрела в Саранске.

«Соответствовать»… Как? »

Вспомнилась та надменная дамочка на вокзале. Катя вздохнула и решила, что она обязательно что-то предпримет, но не сейчас. Сейчас ей нужно закончить стирку.

Единственным препятствием, которое мешало ей полностью окунуться в радость новоселья и которое не давало ей покоя – была тайна: чья была это квартира? Кто в ней жил? Что случилось с этими людьми? Кто такой Сомов, про которого упомянула вахтёрша? Тут жила семья, были дети. Катя находила детские рисунки, тетради, игрушки. Их было немного, словно их не успели спрятать или забыли впопыхах. Куда они делись? Что произошло? Она видела инвентарные номера на мебели и на некоторых вещах. Одна догадка сменялась другой, более страшной.

– Иван Никитич! – решила спросить она супруга, – А чья это была квартира, кто тут жил раньше? Кто такой Сомов?

Галеев резко встал и подошёл к ней, посмотрел тяжелым чужим взглядом, словно не было той трогательной минуты у рояля. Катя поняла, что спросила что-то неприятное для мужа и потупила взгляд.

– Наша это квартира, понимаешь?! Наша! Твоя и моя. Государство нам её дало, понимаешь? Это не чужое… наше. Кто-то жил – уехал… Нет больше никого. Только мы с тобой. Я её заслужил! Знала бы ты, через что мне пришлось пройти…, – Галеев запнулся, сморщился, будто нахлынули тяжёлые воспоминания, от которых стало неприятно.

Катя не стала расспрашивать. Она вообще никогда ничего не расспрашивала у него. Была ли семья, дети, где он был в войну? Ей казалось, что расспросами она может вызвать гнев или грубость Ивана Никитича. Катя чувствовала, что жизнь Галеева была полна драм и трагедий и обращать свои воспоминания к ним он не желает. Для себя она объясняла этим суровость и грубость супруга. Словно прячет за ней свою боль и тяжесть пережитого. Да и сам Иван Никитич никогда не спрашивал о её прошлом. Будто не было ничего в прошлом ни у него, ни у неё и жизнь началась с чистого листа.

Ей вспомнились рассказы матери о квартире в Ленинграде, где она родилась и откуда их выслали в Саранск. Там ведь тоже, наверное, живут сейчас люди и считают их квартиру своей. Но ведь там жил её отец. И его отец. Катя отошла от супруга. Захотелось сыграть что-то грустное. Она села за рояль и комната стала наполняться «Грёзами любви» Листа. Дойдя до модуляции, Катя остановилась, задумалась. Лист будто бы специально сочинил свой ноктюрн, когда человеку становиться грустно. Он сопереживает, грустит с тобой, а потом, словно кладёт на плечо руку, «ерунда, всё будет хорошо!». И появляется надежда, солнце, радость. Катя громко и игриво взяла мажорный аккорд, задорно улыбнулась и подняла голову. У рояля стоял Иван Никитич и внимательно следил за ней. Ей показалось, он тоже понял её настроение. Еле заметная улыбка осветила его лицо.

Постепенно жизнь в новой квартире становилось повседневной. Ушло то навязчивое чувство присутствия «старого хозяина», бытовые «излишества»: газ, горячая вода, туалет становились привычными и необходимыми. Катя на многие вещи смотрела уже без того трепета и робости, какая была вначале, с практической хваткой и хозяйским взглядом. Выходы в город становились всё более редкими. Она много читала, слушала музыку по радио, играла сама. Появилось новое увлечение – радиола. От прежних хозяев остались три-четыре пластинки легкой музыки с Изабеллой Юрьевой, Козинцевым. Катя купила ещё несколько пластинок классической музыки, в основном фортепьянной и часами слушала, внимая мастерству исполнителей, разбирая и вникая в каждый услышанный пассаж.

Изредка ходила на Покровку, где располагался специальный магазин для работников МВД и отоваривала спец. карточки. С соседями знакомства не искала, считала их недоступными для общения. Вахтёрша, как ей казалось, смотрела с каким-то высокомерием, хотя нарочито вежливо отвечала на приветствие. Катя же, прожогом проскакивала мимо, чтобы не нарываться на расспросы или замечания.

И с Иваном Никитичем отчуждения становилось всё меньше. Она часто вспоминала, как разговаривала мать с отцом – почтительно, тактично и всегда уважительно. Катя старалась так же общаться и с Галеевым. И ему это нравилось. Она заметила, как он становился с ней более мягок, что больше убеждало её в том, что делает она всё правильно. Семейная жизнь – это прежде всего терпение. В чём она никак не могла себя убедить, так это быть не такой скованной в постели. Она по-прежнему в близости корчила гримасу боли и страдания, чем ужасно расстраивала Ивана Никитича. И тут уже не работало ни терпение, ни старание как-то расслабиться, отвлечься. Каждый раз, ложась в постель, она боялась, что Галееву захочется близости. Она старалась ускользнуть от этой «обязанности», ссылаясь то на усталость, то на неотложные дела, которые ещё необходимо доделать, либо вставала раньше Ивана Никитича, что-то стряпала, притворяясь занятой, и всевозможными хитростями избегала близости. Когда же деваться было уже некуда, она, как всегда отворачивалась к стенке, сжимала кулаки и сильно зажмуривалась, даже старалась не дышать, будто погружалась в некую жидкую грязь с головой, уговаривая себя, что это на несколько секунд, только несколько секунд. К этому тоже нужно привыкнуть. Когда эта «безысходность» настигала ночью, было проще, было темно и Иван Никитич не видел этого мученического вида, но потом она долго не могла уснуть из-за видений, словно в неё проникло жуткое чудовище. Утром же, разгорался стыд, заливая щеки багровым румянцем и страх, что Иван Никитич будет в обиде.

– Что ты, Катерина, кривишься, будто я насильничаю? – заметил как-то утром Галеев, – Будто я фашист какой, а ты партизанка. На тебя глянешь, всё желание пропадает.

Катя густо покраснела, но объяснить, либо придумать какую-нибудь причину своей реакции не могла. И прежде всего себе. Накатывал страх, опускался холодный туман и всё, она была бессильна что-либо поделать. Она виновато смотрела вниз. Галеев выжидал и смотрел на неё. Катя боялась поднять глаза и затянувшаяся пауза ещё сильнее заливала щеки румянцем. Она закрылась руками.

– Может я, что не так делаю? Или у тебя какой изъян? Может к доктору показаться?

– Нет! – вздрогнула Катя, – у меня… у меня всё нормально, просто я…

Касаться этой темы она вообще не хотела катастрофически и злилась на себя, что не смогла придумать какую-нибудь достоверную историю и дотянула до этого разговора. Галеев внимательно посмотрел, так и не удостоившись объяснения. Катя подняла глаза и постаралась задержать взгляд на супруге, не отводить, как обычно, хотя бы взглядом передать, что ей эта тема неприятна. Понял ли Галеев, но отвел взгляд, опустил задумчиво голову и встал.

– Ну ничего, родишь, глядишь и разохотишься. Тебе по бабьи-то поговорить с кем-то надо. Подружку бы завела, что ли, с опытом…

– А который час? – решила перевести разговор Катя, сделала вид, будто она куда-то сильно опаздывает. Разговор о беременности пугал её ещё сильнее, чем сам процесс зачатия. Она вскочила, заметалась по комнате, быстро накинула халат и, не дождавшись ответа от Ивана Никитича, выскочила из спальни.

К завтраку Иван Никитич вышел в парадном кителе с орденской планкой и в тапочках. Катя замерла. Она впервые после той встречи на концерте в Саранске увидела супруга в парадной форме.

– Сегодня какой-то праздник? – удивлённо спросила она Галеева.

– Вызывают, – Иван Никитич поднял вверх палец и поднял к потолку глаза. По торжественному виду она поняла, что мероприятие крайне важное для супруга и даже немного расстроилась, что утром так вышло. Она почувствовала себя виноватой.

– Я сейчас сапоги начищу, до блеска, – кинулась она в коридор, – а Вы завтракайте, Иван Никитич…

– Посиди со мной, – остановил её Галеев, – я в ботинках пойду, посиди.

Катя остановилась, настороженно и медленно опустилась на табурет. Ей ужасно не хотелось, чтобы Иван Никитич продолжил тот разговор и она с тревогой ждала, что он ей скажет.

– К Лаврентию Палычу иду, – Галеев глубоко вздохнул и отхлебнул чай, – лично…

Катя впервые заметила такую напряженность у супруга. Он никогда не говорил о работе, не делился своими сомнениями, а тут заметно нервничал. Это нервозность передалась и ей. Почему-то вспомнился Сомов. Что если его вот так же вызывали, лично, а потом… только инвентарные номера, да какие-то мелкие предметы, напоминавшие об их существовании. Она обвела взглядом столовую, словно прощалась, с тревогой посмотрела на Галеева. Тот сосредоточено, уставившись перед собой, машинально мял пальцами хлеб.

– Ладно, пора…

Иван Никитич встал, поправил китель и вышел. Катя на несколько секунд осталась одна, терзаемая дурными догадками, затем вскочила и кинулась за Галеевым. Она обняла его сзади, прижалась к спине щекой.

– Ты чего, дурёха, испугалась чего?

Галеев развернулся, взял её подмышки, приподнял и заглянул в глаза.

– Всё хорошо будет! Вот увидишь! Ну чего ты?

– Не знаю, тревожно…

– Брось…

Галеев опустил Катю, натянул на глаза фуражку и глянул в зеркало.

– Скоро генеральшей будешь…

Катя удивлённо захлопала ресницами, отпрянула.

– Ну, давай…

Он обнял её за талию и чмокнул в щеку.

3. Рита.

Дорогой в Кремль Галеев напряженно молчал. Скворцов искоса поглядывал на начальника и опасался лишним словом или реакцией нарушить повисшую тревожность. Монотонно урчал мотор.

Сколько было на памяти Ивана Никитича таких карьерных взлётов его сослуживцев – не сосчитать. Редко кому из них удалось хотя бы сохранить ту высоту, на которую его подняла судьба. Большинство так же быстро сгорали, как и поднимались. Сначала разъедала зависть, почему этому выскочке повезло? Чем он заслужил? Почему не я? Потом, наблюдая, как очередной служивый уходил в безвестность, стал к подобным назначениям относиться спокойней, даже с некоторым злорадством, загадывая, сколько времени он продержится и что с ним будет дальше.

Всё время, после прибытия в Москву, Галеев находился в подвешенном состоянии. «До особого распоряжения» – было объявлено ему ещё в Саранске. Он понимал, что «особое распоряжение» – это не просто занятие чьей-то должности. Тут серьёзней. Ожидание этого «особого распоряжения» натянули все нервы до предела. Корил себя, что раньше времени Катерине хвастаться стал. Ещё эта квартира. Зачем такая огромная? Можно было и поменьше. Что за неё нужно будет делать? Ведь это аванс. Не заслужил он её, хоть верой и правдой, не покривил никогда, не отсиживался, не отлынивал.

– Разрешите, товарищ маршал Советского Союза?! – Галеев вошёл в полутёмный большой кабинет и остановился у двери, – Полковник Галеев прибыл…

– Проходите полковник, присаживайтесь, – спокойно, даже усыпляюще предложил Берия. Иван Никитич прошёл к столу и сел на краешек стула. Берия, не отрываясь, что-то записывал в маленький блокнот. Галеев заметно нервничал и пальцами тер козырёк фуражки, лежащей на коленях.

– Товарищ Галеев, – закончил писать Берия, – Вы, сколько уже в Москве? Не заскучали?

Галеев выпрямился и слегка привстал.

– Я… товарищ маршал Советского Союза…, – не ожидал он вопроса.

– Ну что ж… Вам пришлось подождать. Это всё канцелярские крючкотворы… Пока документы пришли. Сейчас мы очень нуждаемся в преданных, толковых и опытных руководителях, – Берия встал и подошёл к окну, заложив руки за спину. Он начал говорить тихо и спокойно, словно тренировался к докладу, – Время не даёт нам права на ошибки. Наши враги не теряют надежд найти и ударить в наше слабое место. Но мы сумеем защитить его и дать им по зубам. Победа советского народа в войне доказала мощь и несокрушимость социалистического государства. Правда, уроки истории не пошли им впрок. Американские империалисты для подготовки к новой войне берут все функции и приёмы фашистской Германии и наша задача пресечь эти поползновения и поставить такой заслон, чтобы у них и в мыслях не было сунуться на нашу землю, – Берия вернулся к столу и постучал по нему пальцем, – И такой заслон есть. Это атомное оружие. И наша с Вами задача сделать его столько, чтобы никто и никогда даже не помышлял о каком-то превосходстве. Вы поступаете в распоряжение товарища Алфёрова. Вы ознакомились с вопросами, которыми вы будете заниматься?

– Так точно, товарищ маршал…

– Вы понимаете, какая сложная и грандиозная задача стоит перед нами, товарищ Галеев?

– Так точно, товарищ маршал Советского Союза! – вскочил Иван Никитич. Грудь наполнилась радостной торжественностью. Это было признание. Признание его долгой монотонной, но безупречной службы. Не заискивая перед начальством, не выслуживаясь и не выклянчивая должностей, Иван Никитич надеялся, что когда-нибудь его усердие будет оценено по достоинству. И этот момент настал. Ни тогда, когда получил назначение в Москву, ни тогда, когда впервые вошёл в новую огромную квартиру. Сейчас, только сейчас он явно осознал это признание.

– Садитесь, садитесь, Иван Никитич, – Берия остудил энтузиазменный пыл Галеева. Тот опустился, но продолжал с жадностью смотреть на маршала.

– Мы внимательно ознакомились с Вашей биографией. Партия помнит всё. И то, как Вы организовали работу по эвакуации в Витебске в сорок первом и Ваше ранение, и организацию работ военнопленных. Вы преданный и честный коммунист и партия по достоинству оценивает Вашу работу. Она отвечает ей такой же преданностью и заботой. Как Вы устроились? Хорошо?

– Так точно, товарищ маршал Советского Союза…

– Может быть, у Вас есть личная просьба?

– Никак нет, товарищ маршал. У меня всё есть и даже больше, чем требуется… чем я заслужил…

– Не скромничайте, товарищ Галеев, Вы заслужили. Партия ценит преданных членов и щедро платит за это. Но видит и негодяев, приспособленцев. И за это безжалостно карает.

Берия взглянул на Галеева.

– О семье так никаких вестей и нет?

– Нет… товарищ маршал, – дёрнул головой полковник.

– Ну что ж…, – Берия развёл руками, – Все задачи Вам поставит товарищ Алфёров и за работу.

Иван Никитич встал, понимая, что время аудиенции истекло и ждал прощального «идите, работайте». Но Берия взял паузу и тянул её, задумчиво глядя на угол стола.

– Иван Никитич, у Вас молодая жена? Цеглинская? Еврейка? – с некоторым лукавством спросил Берия.

– Никак нет, товарищ маршал Советского Союза, русская.

Разговор приобретал неприятный для Галеева оборот. И дело не столько в молодости Катерины, сколько в том, что она дочь поселенца, высланного из Ленинграда в 35-м, как неблагонадёжного по «делу Кирова». Сейчас это обстоятельство могло перечеркнуть всю дальнейшую его карьеру. И знал бы он раньше, что под конец службы его будет ждать такой взлёт, может быть и подумал жениться ли на Катерине. Но теперь отступать уже было поздно. Всё время после переезда, его глодало это обстоятельство – молодая, да ещё и с таким пятном в биографии! Что скажет начальство? Как быстро доведут это обстоятельство до его ведома «доброжелатели»? И вот, чувствовал Иван Никитич, время пришло. Он приготовился к худшему. Бодрость и приятная лесть, сказанная Берией вначале, улетучились. Он помрачнел и ждал, когда Лаврентий Павлович вытащит этот вопрос на стол, как вытаскивал Кузьменко, нач. политотдела Управления, кляузу на него на мятом листке, когда все претензии вроде были сняты, но вот есть последний довод… «Что же вы, товарищ Галеев, бдительность потеряли? Как же вы, опытный работник органов, позволили плотским желаниям взять верх над классовым чутьём?». Галеев вспомнил сталинское «сын за отца не отвечает» и то, что отца Катерины, профессора Цеглинского выслали «под горячую руку», не разобравшись, от фельдфебельского усердия. Он напряженно ждал, но Берия не торопился.

– Как она отнесётся к Вашим командировкам и долгому отсутствию?

Галеев ответил не сразу, дернул плечом. Вопрос был неожиданный и слишком интимный. Он уже стал привыкать к перешептыванию у себя за спиной, насмешливым и злорадным взглядам молодых подчиненных. За это он мог и в морду дать. Но Берия…

– С пониманием, товарищ маршал Советского Союза, – сухо ответил Галеев.

– Как мужчина…, – Берия лукаво прищурился, – я Вас очень хорошо понимаю, а как руководитель, опасаюсь, чтобы это не мешало работе. Молодая жена требует большего внимания и сил. Не будет ли это в ущерб работе? Останутся ли у Вас силы?

Интонация Лаврентия Павловича была уже не такой серьёзной и упоминание о молодой жене было больше похоже на насмешку. Галеев опустил голову. Конечно, было легче стерпеть двусмысленную насмешку про «молодую жену», чем объясняться по поводу её не столь пролетарского происхождения.

– Ну, это Ваше личное дело, – заметил он недовольство Ивана Никитича темой, – идите, работайте.

Вся торжественность момента был скомкана. Галеев почувствовал горечь бессилия ответить хлестко и жестко. Он с силой натянул на глаза фуражку, отдал честь, приставив руку к виску.

– Я оправдаю, товарищ маршал Советского Союза, оказанное мне доверие! Разрешите идти?!

Берия кивнул. Иван Никитич развернулся и вышел из кабинета.

Домой он ехал мрачный. Не развеяли неприятный осадок от разговора с Берией ни знакомство с новым начальником – генерал-лейтенантом Алферовым, ни задачи, которые он перед ним поставил. К ним он был готов и даже желал быстрее окунуться в новую интересную и ответственную работу. Но этот вопрос про Катерину, про её отца, так и не заданный Берией, словно специально оставленный до определённого момента, наброшенной петлёй, сдавливал горло и не давал вздохнуть полной грудью.

Катя хлопотала вокруг Галеева, старалась угодить. А он молча ел, с мрачным видом и время от времени пристально смотрел на жену, когда та поворачивалась к нему спиной.

– Что-то случилась? – Катя заметила напряженное лицо Ивана Никитича.

– Нет, всё в порядке. Устал, – нехотя ответил Галеев.

– Хотите, я Вам сыграю? Музыка…

Галеев поднял тяжёлый взгляд, Катя осеклась, почувствовав, что сказала, что-то неуместное.

– Четырнадцатого я сослуживцев пригласил. Звание обмоем, да и вообще…

– Звание?! – радостно переспросила Катя.

– Да, Катерина, ты теперь генеральша.

– Иван Никитич! – радостно всплеснула она руками, – А что же Вы, как на поминках?! Это же радость какая!

Галеев ухмыльнулся.

– Да я рад… рад, – произнёс он как-то устало и обречённо, – высоко заберёшься – больней падать. Пойду я, отдохну.

Восторг Катерины сменился задумчивостью. Она посерьёзнела.

– Хорошо.

Галеев вышел. Он закрылся в кабинете, лег на дерматиновый диван с высокой спинкой и двумя жесткими валиками по краям. Укрылся шинелью, подогнув под себя ноги. Он привык за долгие годы холостяцкой жизни и мотанию по казённым комнатам, отсутствию удобств, рассчитывать только на выданное обмундирование. И даже сейчас, когда он многое мог себе позволить из бытовых излишеств, оставался верен привычке.

Он не спал, всё думал и думал о разговоре с Берией, его назначении, предстоящей работе. И действительно, радоваться бы: квартира, новая должность, звание, жена – красавица. А скребли сомнения. Уж он-то знал, как всё превращается в прах и пыль, как в один миг можно лишиться всего, всего, что любишь, к чему привязан, чему радовался. Вон Сомов, такая карьера, два шага и замминистра, а тут бац! И где он? Что с ним? Ещё терзали мысли об «оставшихся силах». Эх, знал бы Берия, какой у него запас «этих» сил. И была бы справедлива его шутка, кабы от Катерины оторваться не мог, кабы сама Катерина похотью своей силы его забирала, так ведь – наоборот. Клянчишь ласки, как юродивый на паперти. Был бы уродцем каким, колченогим, а она, что ёж сворачивается, будто чужой, будто силой беру. Молода, конечно, может ещё и разохотится. Вон, как Акулина, когда молодой была. Ту только за задницу схватишь, а она уже мокрая. Хорошая баба была, охочая до глупостей разных и хозяйка хоть куда, жаль, неплодущая, да и недалёкая. А хотелось -то… помоложе, скромную, нетронутую, нежную. Чтоб музыкантша, семья профессорская, книжки читает. Чтоб слепить было из чего. Ну, ничего, ничего. Всё ещё будет… Иван Никитич вспомнил, как впервые увидел её, там на концерте – словно яблочко налитое, с румянцем во всю щеку, глазищи, что озёра бездонные, коса, как канат, да и фигурой не тоща, даром, что музыкантша. Всё при ней. И грудь, аж блузка трещит и бёдра, есть за что взять, да и рожать будет легко. Может троих, а может и больше.

Он уснул, убедив себя и отогнав сомнения, что слишком мало времени прошло. С Катериной всё ещё притрётся, обкатается. Да и Берия – не дурак, понимает, что за время было тогда. Потому и не припомнил, потому, если бы сомнения были, и до Москвы бы не доехал, завернули бы. Значит, нужен он Родине, значит, ценит его Лаврентий Палыч.

***

Звонок в дверь озадачил. Катя внимательно, прислушиваясь к каждому звуку, слушала пластинку Святослава Рихтера. Звонили уверенно, зная, что дома кто-то есть. Иван Никитич открывал всегда сам и Катя мысленно начала перебирать, кто это мог быть. Она осторожно подняла иглу на проигрывателе и выключила радиолу.

На пороге стояла немолодая женщина, на вид сорок – сорок пять, кряжистая, со скуластым обветренным лицом и неприятным тяжёлым взглядом, в поношенном сером жакете, цветастом платке на плечах и слегка тронутыми проседью волосами, завязанные в тугую «гульку». Незнакомка не дожидаясь приглашения, переступила порог и поставила на паркет небольшой дерматиновый чемоданчик.

– Вы к кому?! – отступила Катя, удивлённо разглядывая женщину.

– Так ты-то, значит, Катерина? – спросила женщина со знакомым саранским говором, затягивая конец и повышая интонацию одновременно, внимательно разглядывая молодую хозяйку.

– Кто Вы?! – с некоторым испугом переспросила Катя, – Что Вам нужно?!

Женщина делово обвела взглядом прихожую, не собираясь отвечать на вопрос хозяйки.

– Хоромы…, – растянула и цокнула в конце женщина, затем тяжело взглянула на Катю, – Иван Никитич-то не наказывал ничо?

– Нет…, – начала перебирать в уме Катерина возможные варианты появления этой странной незнакомки. Была ли она родственницей Ивану Никитичу, знакомой? Катя безуспешно гадала и взглядом провожала, знакомящуюся с квартирой странную гостью. Она решительно преградила ей путь и требовательно строго спросила:

– Немедленно отвечайте, кто Вы?

Гостья, не смутившись, не торопясь, провела взглядом по Катиной фигуре снизу вверх, закивала, с чем-то внутри соглашаясь, отчего та инстинктивно поправила волосы и нервно расправила воротничок на платье.

– Акулиной меня кличут, Акулиной Трофимовной. По хозяйству помогать буду. Стало быть, не наказывал ничо Иван Никитич? Стало быть, замотался, сердешный… Хоромы…, – тётка продолжала восхищаться квартирой.

Только теперь Катя вспомнила тот разговор «про кухарку». И забыла совсем, не придала никакого значения. Внутри вспыхнул протест. Почему ничего не сказал? Зачем так, волевым решением? Мог хотя бы предупредить. Катя растерянно смотрела на гостью, не понимая, как себя вести.

– Шторы-то… закрыть нужноть, мебель выгоряет, – уже по-хозяйски заметила Акулина, – ну, пойдём, кухню покажешь, что да как.

Акулина, не дожидаясь «проводницы», которая, опешив от такой самоуверенности и наглости незнакомки, продолжала стоять, широко тараща глаза, самостоятельно прошла на кухню.

– Да…, – восхищенно донеслось из кухни, – семьи на́ три, кухонька-то!

Катя очнулась. Первым желанием было – вытащить эту тётку за порог и, да простит Иван Никитич, выставить её чемодан. Чтобы и духу её не было, но сковала необъяснимая робость. Она понимала, что вряд ли сможет это сделать. Драться с коренастой соперницей бесперспективно. Но Катя всё же собралась духом и решила, что нужно: во-первых, поставить её на место, во-вторых, определить субординацию в дальнейшем. Хозяйка она или нет?! Она решительно пошла на кухню.

– Акулина Трофимовна!

Тётка обернулась. Катя приподняла подбородок и старалась выглядеть строго и грозно, но щёки предательски покраснели.

– Я ничего о Вас не знаю и Иван Никитич о Вас меня не предупреждал, поэтому будьте любезны…, – голос дрогнул, Катя остановилась и сглотнула, – будьте любезны… покинуть мою квартиру…

Последнее слово прозвучало совсем чуть слышно и к горлу подступил ком.

– Девонька… я такая любезная, что у меня цельный отряд по струнке ходил, когда я скажу. А уж народец там, не тебе чета. Ты лучше скажи, куды мне вещи отнесть? В каку комнату-то? Да и помыться с дороги надобноть. Иван Никитич жуть, как не любит женского духа.

– Вы… Вы что… будете здесь жить? – совсем упал голос Кати. Последнее откровение Акулины совершенно повергло её в ужас. Мало того, что пахнуло каким-то простонародным натурализмом, так ещё и открылись познания пристрастий Ивана Никитича. И то кого? Катю передёрнуло.

– Пока да. А там, как Бог дасть.

– Откуда Вам известны такие подробности?

– Иван Никитич захочет – сам всё расскажет. А нам бабам – ждать, да терпеть.

Катерина обречённо опустила голову, решив, что выяснять с Акулиной бесполезно, а лучше дождаться Галеева и с ним всё обсудить.

– Пойдемте, я покажу, где ванная, – отрешенным голосом позвала Катя.

Акулина мылась, напевая что-то неразборчивое, а Катя птицей металась по комнате, останавливалась, думала, что делать, как избавиться от новой жилички. Хотелось просто убежать. И понимала, что тем самым ещё больше даст повод с собой не считаться, но оставаться наедине с этой «Кабанихой» не было сил. Катя быстро переоделась и выскочила из квартиры. Она не стала дожидаться лифт, стремглав сбежала вниз по ступенькам и выскочила прямо на «вахтёршу всего СССР».

– Здрасте, – испуганно и коротко бросила Катя и постаралась скорее выскочить на улицу.

– Здравствуйте Екатерина Дмитриевна, – неторопливо и основательно пропела вахтерша грудным контральто, – А что, Акулина Трофимовна с вами жить теперь будет?

Катя задержалась.

– Спросите об этом Ивана Никитича, – парировала она и выскочила на улицу.

Солнце ударило в глаза, Катя сощурилась и понеслась по улице быстрым шагом, чередуя с пробежкой. Внутри всё клокотало. Она задыхалась от обиды. Мысли путались и единственным желанием было – убежать и разрыдаться.

– «Кто такая эта Акулина, откуда она взялась?! Вахтёрша уже зовёт её по имени-отчеству. Уже спелись, наверное. Теперь будет жить со мной в одной квартире. Нет, не в коммунальной. В моей квартире! Почему?! Почему Иван Никитич взял её?! Боже, что же делать?!», – сыпались вопросы один, за одним, ответов на которые Катя не находила.

Немного успокоившись, она бесцельно бродила по улицам, заглядывала в магазины, наблюдала за девушками, отмечая про себя интересные фасоны платьев, модели причёсок, постоянно возвращаясь в мыслях к Акулине. Девушки казались весёлыми и жизнерадостными, словно не было у них никаких забот, словно никакие акулины не могли омрачить их счастья беззаботно порхать по московским улицам. От этого становилось себя ещё жальче.

Внимание Кати привлекла стройная девушка, очевидно, кого-то ожидавшая, в тёмно-синем жаккардовом платье, с переливающимися на солнце узорами в виде маленьких якорьков, морских звёзд и крошечных парусников, с «матросским» воротничком, отороченный двойной белой шелковой лентой, белыми маленькими пуговками и белым широким ремешком, опоясывающий тонкую хрупкую талию. Такая же лента обрамляла и подол платья. Руки, облачённые в белые гипюровые перчатки, держали маленький изящный ридикюль, а ножки в чулках со швом сзади, отливали бронзой и слегка искрились на солнце. Темные волосы безукоризненно уложены в сложную причёску «а–ля «Сестра его дворецкого» с несравненной Диной Дурбин, с красивой перламутровой заколкой сбоку. Восхищали и одновременно пугали своей смелостью нарочито, с вызовом, окрашенные ярко-красной помадой красивые губы. И «стрелки»! Стрелки на веках, тонко прорисованные, делали взгляд несколько лукавым и озорным. Она была красива, как богиня. Как сама Дина Дурбин, фотографией которой она любовалась дома в Саранске.

Катя впилась взглядом в девушку и жадно разглядывала каждую деталь одежды, макияжа, линию бровей. На вид она была значительно старше, но, что покоряло в ней и что больше всего притягивало Катю, так это был взгляд и осанка. В них было столько уверенности, достоинства, даже вызова и при этом напрочь отсутствовала надменность, превосходство, как у той «дамочки» на вокзале, что Катя безоговорочно решила для себя – вот какой она хочет быть, чтобы «соответствовать». Она хочет также смотреть на мир «акулин» и «вахтёрш».

Её интерес был так откровенен, что девушка с любопытством взглянула на Катю.

– Девочка, я не манекен из универмага, я живая.

Катя смутилась и зарделась, резко отвернулась и уже хотела кинуться прочь.

– Занятия прогуливаешь?

– Ничего я не прогуливаю, – буркнула Катерина, – я просто гуляю.

– Ах да, каникулы…

Хотелось сдерзить, но «Дина Дурбин» улыбнулась и смотрела снисходительно, с умилением, как на ребёнка и Катя улыбнулась в ответ, поняв курьёзность своего разглядывания.

– Извините… я засмотрелась…, – смущённо сказала Катя. Девушка засмеялась и подошла ближе.

– Рита, – протянула она руку.

– Катя! – радостно воскликнула Катерина, словно ей вручали долгожданную награду. Рита рассмеялась ещё громче и заразила смехом Катю.

– Так ты не учишься? Работаешь?

– Я закончила… не работаю… пока. Дома сижу. Мы недавно переехали в Москву.

– А откуда?

– Из Саранска…, – добродушно ответила Катя.

– У тебя говор-то не саранскай, – попыталась спародировать Рита, сделав ударение на последнем слоге, слегка поддёрнув его вверх.

– Ха-ха-ха! – ещё больше рассмеялась Катя. – Вообще–то мои родители и я из Ленинграда, потому как-то и не пристало.

– В эвакуации были?

– Нет…, – посерьёзнела Катя, – папу выслали в тридцать пятом, а Вы откуда говор так хорошо знаете?

– Ты! Ты, знаешь. Тут же не десять «Рит», я одна, давай на «ты».

Игривое и весёлое выражение лица Риты внезапно сменилось, стало пасмурным, словно вспомнилось что-то неприятное, больное.

– Пришлось побывать в ваших краях, в Явасе. Ну и в Саранске тоже…

Катя задумалась.

– Ну, а чем заниматься думаешь, – снова улыбнулась Рита, – или, как родители скажут?

– У меня папа умер, а мама в Саранске осталась.

– Извини… Так, а с кем ты переехала, с сестрой, с братом?

– С мужем…

Рита недоверчиво посмотрела.

– С мужем?!

– Да, ему тут дали новую должность и мы переехали.

– Ты замужем?! – переспросила Рита, сомневаясь в правдивости Кати, – а кто он, военный?

– Полковник…, – тихо, нехотя произнесла Катерина. Она хотела сказать «генерал», но и «полковник» достаточно озадачил новую знакомую. Рита, с ещё большим недоверием, провела взглядом по скромному облачению девушки.

– Да ладно…

Катя пожала плечами.

– А Рита, это от Маргариты? – спросила Катя, пытаясь поскорей уйти от вопросов о муже. – А Вы… ты кого-то ждешь?

Рита некоторое время молчала, пытаясь связать молодость и детскую непосредственность собеседницы с тем, что услышала.

– Сколько же тебе лет?

– Девятнадцать… будет.

– Хм… Не скажешь, из-за косичек, наверно, – хмыкнула новая подружка. Катя опустила голову, вспомнив, что выскочила из дому по-домашнему и даже не смотрелась в зеркало. Стало немного неловко. Она машинально коснулась волос.

– Привет Марго! Извини, опять этот Содомский никак не мог определиться с композицией, мучитель! Я пыталась вырваться, а он… Каюсь, что связалась с этим ненормальным! То стоишь не так, то голову не туда… Ужас! Фух… Еле спаслась…

К девушкам подлетела блондинка с перманентом, не обращая внимания, что перебила разговор, защебетала, оправдываясь за опоздание. На ней было жемчужного цвета атласное платье с огромными бирюзовыми лилиями, торчащей юбкой «солнце-клёш». Катя отступила, почувствовала себя лишней, посмотрела в сторону, собираясь уходить. Рита и блондинка коснулись друг друга щеками.

– Катя! – окликнула Рита, – Познакомься, это Люба, мы её зовём Лова, как «любовь», по-английски.

– Здравствуйте… Катя, – скромно кивнула Катерина.

– Очень приятно! Ой, девочки! Какую я видела блузку! – Лова закатила глаза, – Тут, вот так… кокетка, вот тут – фонариком…

Лова артистично показывала на себе все прелести увиденной блузки, что Катя, внимательно слушая и наблюдая за новой знакомой, даже её представила, как наяву. Блузка казалась волшебной.

– В магазине? – простодушно спросила Катерина. Лова замерла в определённой позе и непонимающе хлопала ресницами, глядя на Катю. Рита брызнула от смеха.

– Ага, в сельмаге, в Тушино! Ха-ха-ха!

Катя искоса взглянула Риту и надула губы.

– Хм, извини…, – заметила обиду Рита. – Это у Бобы? – обратилась она к Лове.

– Да…, – отмерла блондинка.

– Боба, это наш змей-искуситель. И чего же ты до сих пор не в ней?

– Двести пятьдесят, Маргоша!

– Подумаешь, шестая часть зарплаты Арутюнова. Лова, он жмот. Такую женщину лишать удовольствия может только бездушный скряга.

– Марго! Не трави душу. Он и так закатил мне такую истерику из-за туфель. Если я ещё ему и про блузку скажу…, – блондинка обречённо закатила глаза.

– Придётся экономить на метро и «коке»…

– Ты что?! Марго, ты меня убиваешь! Я не могу без «кока»!

Катя наблюдала за диалогом Риты и Ловы с широко открытыми глазами. Они сыпали какими-то новыми названиями, словами, которых она прежде не слышала и значения которых, были ей неизвестны. При слове «кок», Катя испуганно взглянула на Риту.

– Это не то, что ты думаешь, – заметила она реакцию Кати, – «Кок» – это такой ресторан, «Коктейль-холл». Мы его называем коротко – «Кок». Мы, кстати, туда собирались, пойдёшь? Тут рядом, на Горького.

Катя испуганно вздрогнула.

– Ой! Да я… и не одета… Не знаю…

Ей ужасно хотелось, как можно дольше оставаться рядом с Ритой. И если Лова, казалась ей глупенькой дурочкой, напоминавшей «хозяйку» из «Весёлых ребят», то Рита притягивала какой-то магнетической силой, преодолеть которую или ослабить не могли ни насмешки над её провинциальностью, ни слегка мелькнувшая зависть относительно замужества. Даже грубость она бы сейчас стерпела и всё равно пошла бы за ней. Катя жадно впитывала всё, что она делает, говорит, смотрит, смеётся, её манеру делать интонацию последнего слова фразы томной и манящей.

– Катюша, детка, с таким румянцем и такими глазами в ресторан можно ходить хоть в отрепьях. Всегда найдётся сотня желающих угостить.

– Я не хочу, чтобы меня угощали! – встрепенулась Катя.

– Ах, как это по-комсомольски благородно! – заметила Лова.

– Ловочка, не язви, тебе это не идёт, – парировала Рита, – Катюша, у нас девушка обеспеченная.

Лова с интересом посмотрела на Риту, а затем на Катю.

– Ну что, идём? – искушающим тоном спросила Рита, словно приглашала в некое таинственное место, путь в которое лежит через приключения и опасность.

– Да! – Катя не смогла выдержать паузу после вопроса, с готовностью выпалила ещё раньше, чем Рита закончила вопрос.

Девушки шли по тротуару. Рита шла посредине, справа Лова, а Катя слева, на пол шага отставая, постоянно косясь на Риту, улавливая каждое движение, походку, стараясь не пропустить ни единой мелочи. Идущие навстречу, робко расступались, провожали взглядами. Мужчины – с нескрываемым интересом, женщины – с подозрением и завистью. Катя ловила их удивлённые или восхищённые взгляды и наполнялась гордостью. Шли недолго, по крайней мере, так показалось Кате. Лова беспрестанно что-то щебетала, помогая себе правой ручкой. Рита благосклонно слушала, изредка вставляя реплики. Иногда она оглядывалась на Катю, снисходительно улыбаясь, чем вызывала у Катерины смущение.

– Ну вот, пришли, – Рита приостановилась, переглянулась с Ловой, – Катюша, я иду первой, ты за мной, – понизив голос, с таинственной интонацией проинструктировала Рита, – Лова замыкает. Не останавливаемся, понятно?

Катя кивнула с полной комсомольской готовностью, словно получила задание проникнуть во вражеский штаб. Сердце тревожно забилось.

У дверей «Коктейль-холла», несмотря на раннее время, уже толпилась редкая кучка страждущих вдохнуть атмосферы заграницы в отдельно взятом баре Москвы, приобщиться к культурной и начальствующей элите, возможно, увидеть живого идола советского кино, отведать божественных напитков с ещё более божественными названиями: Ликеры «Мараскин», «Бенедиктин», коктейли «Ковбой», «Шампань-коблер» . Да и название самого заведения манило своей «заграничностью» и оригинальностью – «Коктейль-холл». Сразу перед глазами мелькала реклама заграничных названий, потоки блестящих лимузинов, текущих по ярким освещённым улицам, мужчины в цилиндрах с сигарами, ведь невозможно представить буржуя без них. Ну и музыка. Гленн Миллер, Эллингтон, джаз, свинг…

Рита решительно направилась к дверям. По толпе пробежал лёгкий ропот. Катя почувствовала, как десяток пар глаз со злорадным и недоброжелательным блеском вперились в неё, в ожидании её позорного отступления перед «Дядей Колей». Катя старалась не оборачиваться и смотрела только в затылок Риты. Лицо горело факелом.

– Тут, между прочим, люди стоят! – попытался обратить на себя внимание кто-то из толпы. Но Рита, не повернув головы, дернула за ручку, а затем требовательно постучала в стекло. Показался швейцар с окладистой бородой и фуражке с золотыми лентами на околыше.

– Заказ на Селиванова из министерства! – громко и твердо отчеканила Рита. Толпа притихла. Швейцар распахнул дверь, Рита решительно перешагнула порог и грудью оттеснила «Дядю Колю».

– А ты куда?! – попытался он закрыть дверь перед Катей.

– Это со мной, дядя Коля!

Рита подхватила под руку Катю, а Лова просочилась, пользуясь замешательством.

– Что за детский сад? – пробурчал «Дядя Коля», кивая на Катерину.

– Сестрёнка, оставить не с кем…

– Всё тебе шутки, – «Дядя Коля» махнул рукой и скомкал в кулаке мятую купюру,

Девушки прошли в зал. Катя шла нерешительно и робко, завороженно разглядывая убранство зала. Высокие дворцовые потолки с огромными яркими люстрами, причудливую лестницу, серпантином струящуюся со второго этажа, который опирается на ажурные колоны. Зал был полупустым. Кое-где, за столиками сидели люди по двое, изредка, по трое. Преимущественно мужчины, немолодые и солидные, хорошо одетые, с достоинством и, даже, с некоторым снобизмом вели беседы. Когда в проходе появилась Рита, уверенно идущая к барной стойке, голоса притихли. Посетители разглядывали девушек. Катя заметила внимание присутствующих и на себе, отчего шаг её замедлился ещё больше. Ноги сделались ватными.

– Не будь Фросей, шевелись! – прошипела сзади Лова, обогнала Катю и, ловко подпрыгнув, уселась на высокий стул у стойки, закинув ногу на ногу, – Привет девочки, привет Нинок! – обратилась Лова к барменшам.

Рита тоже кивнула им и степенно, оглянув зал, села. Взобраться на высокий барный стул с первой попытки у Кати не вышло. Она не рассчитала высоту, подпрыгнула, пытаясь подражать Лове, но соскочила, издав и без того нежелательный лишний шум. Лова хмыкнула.

– Там есть подножка, – тихо посоветовала Рита, – не торопись и не волнуйся.

Взгляд Риты был доброжелательным и спокойным. Катя кивнула и вторая попытка удалась.

– Ниночка, мне шоколадный с двойным ликёром! – защебетала Лова.

– Вишнёвый, как обычно, – спокойно сказала Рита, – а что ты будешь? – обратилась она к Кате.

– Не знаю…, – растерялась Катерина, – тоже вишнёвый…

Через несколько минут перед девушками стояли широкие конические бокалы с соломинками. Катя подглядывала за Ловой и Ритой и пыталась повторять все их движения. Лова вредничала и кидала насмешливые взгляды. Постепенно тревожность уступила место любопытству и Катя окинула зал, разглядывая посетителей. Внутри приятно растекалась теплота.

«Какое необычное и интересное место», – подумала она, – «какая музыка больше всего ему бы подошла? Оффенбах? Штраус? Кальман? Конечно Штраус!» В ушах зазвучал «чардош Розалинды»:

«…В край волшебный,

Где вечный светлый май.

Где любят верней и нежней,

Где нет вероломных мужей…»

Катя глубоко вдохнула и улыбнулась собственной находке. Она почувствовала на себе заинтересованные взгляды мужчин и ей было приятно. Впервые она благосклонно принимала мужское внимание, а не как раньше – с опаской и настороженностью, словно скрывала узелок с деньгами на рынке от хитрых воришек. Появилось незнакомое чувство приятного волнения от ожидания таинственной интриги, будто уже намечался флирт с кем-то из этих мужчин и одновременно – страх искушения и неминуемого разоблачения. Кто все эти люди? Чем они занимаются? Кто такие Рита и Лова? Она ничего не знает о них, кроме того, что очень хочет быть похожей на Риту. А вдруг они очень порочны? Лова, по-видимому, замужем. Они упоминали какого-то Арутюнова. А Рита? Марго? Королева… Она действительно держалась, как королева. Кто она? Задать прямой вопрос и простодушно расспрашивать с провинциальной бесхитростностью? Выглядит смешно и нелепо.

Катя поймала на себе взгляд одного не очень молодого импозантного мужчины и, вдохнув смелости, ответила «взглядом Риты» – покровительственно-холодным, приподняв левую бровь, сообщая незнакомцу, что любование мной несколько затянулось и выглядит уже неприличным. Удержать взгляд удалось на несколько секунд, затем, предательски загорелись щёки и Катя отвернулась, пытаясь отвлечься и успокоить цвет лица. И тут она заметила знакомое лицо. Она даже вздрогнула, насколько оно было знакомо, и схватила за локоть Риту.

– Смотри! Это же Евгений Самойлов! – рванулась Катя к Марго сообщить открытие.

– Да, Евгений Самойлов, только не оторви мне руку, – спокойно отреагировала Рита. – Ну и что? Он женат и верный супруг. В интрижках с юными девушками замечен не был.

– Я не в этом смысле! – вспыхнула Катя.

– А в каком? Это твой кумир? Не староват?

Кате не понравился намёк, она потупила взгляд и нервно мешала соломинкой в фужере, как это делала Лова.

– А я… балдею от…, – образовалась незначительная пауза, за время которой она томно закатила глазки и сладострастно прикрыла их, – Рашида Бейбутова.

– Любонька, тебя чего-то так и тянет на Восток. То Бейбутов, то Арутюнов…

– Ну, что ты?! Всю мечту испортила! Ммм… Арутюнов для удобства, а Бейбутов… для удовольствий, – Лова похотливо хихикнула.

Катя почувствовала на себе взгляд Риты. Она явно была намерена что-то спросить в том же духе. Разговор об интимных удовольствиях для неё был категорически неприемлем. Она избегала этого с мужем и не собиралась обсуждать его с малознакомыми подругами.

– Я… пожалуй пойду, – пряча взгляд, произнесла Катя. – Сколько с меня? – спросила она Ниночку-бармена.

– Семьдесят два рубля, – бесстрастно ответила работник советского общепита.

Только сейчас Катя вспомнила, что выскочила из квартиры налегке, схватив только ключи и какую-то мелочь. Она вздрогнула, словно её окатили холодной водой. В глазах потемнело, руки похолодели, а от головы отхлынула кровь. Она испуганно взглянула на Риту. Та, напротив, смотрела внимательно, даже, изучающе.

– Если тебе неприятен этот разговор, так и скажи. Не нужно придумывать повод. Ведь ты испугалась, что я тебя спрошу о твоих интимных мечтах? Хм…

– Я забыла деньги, – призналась Катя упавшим голосом, – выскочила из-за этой… Акулины…

– Это опасно, но не смертельно. Посидим немного, что-то придумаем.

Голос Риты был ровный и уверенный и Катя быстро успокоилась.

– А у тебя есть кумир? – неожиданно спросила Катя. Рита взмахнула ресницами и слегка скривила губы.

– Нет, – чуть погодя ответила Рита, – поиск кумира – удел подростков, либо пустых и не самодостаточных людей, которые хотят наполнить свою пустоту чьей-то копией.

Катя задумалась. Она очень хотела быть похожей на Риту. Выходит, что она подросток, либо пуста? Она очень хотела играть, как Святослав Рихтер. Выходит, и ему подражать – заполнять свою пустоту? Нет. Она была не согласна, но зачем-то соврала, не захотела спорить, не стала противоречить.

– У меня тоже нет кумира, – ответила Катя, полагая, что это взросло и независимо. Рита в ответ иронично улыбнулась, – Нет! – немного подумав, Катя решительно посмотрела на Риту, – У меня есть кумир и я хочу быть похожей на него. Не внешне…

– Да? И кто это?

– Святослав Рихтер…

– Неожиданно…, – уважительно покачала головой Рита, – ну это не совсем то, о чём я говорю. У меня тоже есть… скажем, маяки, на которых я ориентируюсь. Это профессиональное. Ты имеешь какое-то отношение к музыке?

Катя облегчённо вздохнула. Её поняли и было лестно, что Рита оценила, что она говорит не о пустых девичьих грёзах.

– Да, я закончила училище по классу фортепьяно.

– Ух ты! Да мы почти коллеги!

– Правда?! – обрадовалась Катя.

– Ну… в некотором смысле. Я пою – ты играешь… Ха-ха-ха!

Катя напряглась и выжидающе смотрела на Риту, пытаясь угадать о каком «смысле» идёт речь.

– Маргоша у нас артистка, поёт в оперетте, – вклинилась Лова.

Катя уставилась на Риту, удивлённо тараща глаза.

– Да ладно, ладно… Это производит впечатление за сто первым километром. Здесь, вон, в кого ни ткни – какой-нибудь артист, музыкант, или министерская шишка. Я же не Нежданова. А кто такая Акулина, от которой ты сбежала?

Катя посерьёзнела, пытаясь самой себе ответить, кто такая Акулина и почему она так легко сдалась.

– Это… это…, – Катя мысленно подбирала слова и каждое было каким-то не таким, неподходящим, нарочитым, оскорбительным, прежде всего для неё самой. Кухарка? Домработница? «У тебя есть кухарка?», «Домработница?! У тебя?!» – уже предвосхищала неприятные вопросы новых подруг и их округлившиеся взгляды. В памяти ещё были свежи воспоминания из Саранска, как дурак-сосед дядя Витя называл маму «профессоршей». Не из почтения или уважения, а как оскорбление, глумливо и демонстративно, упиваясь своей безнаказанностью и преимуществом «пролетарского происхождения». А теперь она перенимает эту традицию и её будут называть «генеральшей»? «Кухарка генеральши Галеевой». «Генеральша Галеева»… Представлялась одутловатая баба с навсегда потухшим взглядом, с опущенными в вечную угрюмость уголками губ. Нет! Она молода и красива! Она ещё покажет!

– Так, одна глупая баба! – отмахнулась Катя.

– Добрый день! Вас давно не било видно, – раздалось сзади. Катя обернулась. За спиной стоял тот импозантный мужчина, около сорока, с аккуратно причесанными темными волосами и идеальным пробором, с которым она пыталась бороться взглядами. Он обращался вроде бы к Рите, а взглядом скользил по Катерине. Что насторожило больше всего – был акцент, как в «Цирке» – «Руайка, Руайка, чутэса…». Теперь Катя сделала лицо, как на плакате «Не болтай!» и гневно разглядывала знакомого Риты.

– А, Эндрю, – без энтузиазма ответила Рита, – здравствуйте. Да как-то так…

– Оу! Эндрю! – радостно, с щенячьим восторгом, отреагировала Лова, – А я Вас не заметила! Вы были здесь?! Как здорово!

Мужчина почтительно поклонился Лове, улыбнулся, но было заметно, что не настолько рад болтливой блондинке, как она ему.

– Да, я сижу вон за тем столиком, – махнул он в зал, – может, составите компанию?

– С удовольствием! – соскочила Лова со стула и ринулась к столику.

Мужчина растерянно проводил глазами, рванувшую в зал, Лову.

– Это что, настоящий иностранец? – испуганно прошептала Катя.

– Настоящий…

Эндрю в ожидающей позе смотрел на Риту и Катю.

– О, нам нужно ещё немного поболтать о своём, женском, – Рита обворожительно улыбнулась. Мужчина кивнул.

– Понимаю… Эта милая девушка ваша подруга? – он улыбнулся Кате.

«Никакая я вам не милая!» – хотелось ей было ответить, но Катя только выпрямила спинку и приподняла бровь.

– Да… Девушке немного не хватает рассчитаться за коктейль. Вы не выручите? – неожиданно сказала Рита.

Катя не сразу поняла, что речь идет о ней, растерянно посмотрела на Риту.

– С удовольствием, – Эндрю потянулся за бумажником с видом искушенного повесы, откровенно разглядывая Катерину, вытащил купюру и положил перед Ниночкой.

– Не надо…, – встрепенулась, было, Катя, но Рита решительно схватила её за руку.

– Спасибо, Эндрю, – томно поблагодарила Рита.

– Я всегда рад помочь очаровательным дьевушкам.

– Я обязательно отдам, – еле слышно пролепетала Катя, но Рита ещё сильнее стиснула её руку, продолжая улыбаться.

– Я буду ждать…, – иностранец расплылся в похотливой улыбке.

Он отошёл.

– Это твой друг? – спросила Катя.

– Ага… Таких друзей, за хрен, да в музей, – скабрезно отшутилась Рита.

      Катю накрыло разрывающее чувство стыда и позора. Она была готова провалиться сквозь землю. Как могла позволить?! Даже мелькнула мысль схватить купюру, догнать его и кинуть ему её в это холёное лицо, но Ниночка оперативно «слизала» её рукой и засунула в кармашек передника. Жгла обида на Риту. Если бы не она, можно было бы как-то по-другому выйти из положения. Как, она не знала, но может быть решение бы пришло, а теперь – стыд, срам, позор! Ещё эти блудливые ухмылки и намёки! Она выглядела, как продажная женщина! Её просто купили, и за эти деньги похабно разглядывали! Как Женьку из «Ямы». И кто? Иностранец! Наверное, американец. Теперь он будет думать, что советские девушки так дешево доступны. Катя сползла со стула и, не глядя в глаза Рите, прошептала:

– До свидания…

– В смысле? – удивилась та. – Ты хочешь уйти?

– Зачем ты так?

Рита, не понимая вопроса, наклонила голову на бок.

– Что, «так»?

– Это… проституция…, – продолжала смотреть в пол Катя, опасаясь поднять взгляд и показать наполненные слезами глаза.

– Боже, как трогательно… Такое впечатление, тебя держали не в музыкальной школе, а в монастыре. Что ты знаешь о проституции, Катюша? Ты считаешь, когда девушку угощают выпивкой, это проституция, а когда выходишь замуж за нелюбимого человека, только, чтобы не сдохнуть с голоду – просто браком?

Кате показалось, это намёком на неё. Она ещё сильнее обиделась и уже хотелось убежать, но Рита взяла её за руку.

– Жизнь сложная штука, Катюша, а жизнь женщины ещё сложнее и нам приходится пользоваться своими преимуществами, чтобы выжить в ней. Даже глупо этим не воспользоваться, пока ты молода и красива. Так устроена природа.

Голос Риты звучал тихо, низко. Катя не столько слушала, сколько ощущала его приятную вибрацию. Слова были не важны. То ли от разлившегося по телу алкоголя, то ли от какой-то магии голоса Риты, Катя постепенно успокоилась. Инцидент показался ничтожным и, чем дольше Рита говорила, тем дальше и дальше он уносился из памяти.

Рита рассказала, кто такой Эндрю. Он был сотрудником какого-то торгового представительства и он действительно был американцем, предлагавший ей даже замужество, которое она отвергла, а он не терял надежды. Она говорила, что ей нравиться дурачить здешнюю публику, таких, как Эндрю, готовую сорить деньгами, а в самый горячий момент, выскользнуть из рук. В этом она видела свою определённую миссию и забаву – водить мужчин за нос, сводить их с ума, заставлять совершать подвиги в её честь и оставлять их ни с чем. Она испытывала от этого наслаждение. Было ли это местью за что-то, Катя не знала. Она слушала Риту и перед ней возникал образ Настасьи Филипповны, дерзостью и решительностью которой Катя восхищалась раньше, в юности. А теперь перед ней было её живое воплощение.

Обида рассеялась, Катя с интересом и с восхищением слушала Риту и думала, как здорово, что она её встретила. Они посидели ещё немного. Рита окинула зал, заглянула в глаза Кате.

– Ну что? На первый раз хватит моих нравоучений?

– Ну, что ты! Так интересно!

– Пойдём?

Катя хотела по-ребячески соскочить со стула, но заметив, как Рита грациозно сошла с него, повторила в точности все движения за ней. Они направились к выходу. Рита шла впереди, гордо держа подбородок и грудь. Катя тоже прогнулась и шла следом. Затем, оглянулась и посмотрела на искрящуюся от радости Лову за столиком американца. Эндрю провожал её внимательным взглядом и на прощание салютовал, приставив два пальца ко лбу. Катя вложила во взгляд как можно больше презрения, иронично улыбнулась и отвернулась.

– Любо мне на вольной воле! – пропел щеголеватый мужчина около сорока, в ослепительно белом костюме в тонкую бирюзовую полоску и бабочке, расставив руки, преграждая девушкам путь.

– По утрам встречать зарю…, – продолжила нараспев Рита, – Здравствуйте Никита Владимирович, – радушно подставила она щёку. Щёголь неторопливо с наслаждением чмокнул, затем взял её за кончики пальчиков, поцеловал руки и вожделенно и нагло стал разглядывать.

– Ах, Рита, Рио-Рита, зачем я третий раз женился… Ты уже уходишь? Глядя на тебя я забываю обо всём.

Катя подозрительно взглянула на щёголя, затем на Риту. Ей показалось, что его любезности ей так же неприятны, как и любезности Эндрю и она стремиться быстрей от них избавиться.

– Гражданин! Мы очень торопимся! – Катя решительно прервала визуальные наслаждения щёголя.

– Ох, какой цветочек! Риточка, кто это юная прелестница? – перевёл он внимание на Катю, отчего та насупилась и сердито хмыкнула.

– Генеральша Галеева! – неожиданно вырвалось у Катерины, вдруг почувствовавшая кураж женской мстительности. Катя гордо вскинула голову, взяла под руку Риту и направилась к выходу. Щеголь, не ожидая такого ответа, впал в некоторое замешательство.

– Привет Вавочке! – бросила Рита.

Щёголь нашёлся, когда девушки уже отошли на три шага.

– Я… к тебе завтра загляну! – кинул он на прощание. Рита пожала плечами.

Выходили они под внимательные и завистливые взгляды не уменьшившейся толпы у входа.

– Ха-ха-ха! – резко сменила холодный и независимый вид Рита. Рассмеялась искренне и задорно, на что Катя тоже хихикнула, не понимая, что её так развеселило, – «генеральша Галеева!»… Ха-ха-ха-ха! Ты же ещё недавно была женой полковника? Уже повысили?! А как он остолбенел! Ха-ха-ха!

Девушки смеялись до слёз, сгибаясь и держась за животы, не обращая внимания на прохожих, недоумённо смотревших на них.

– Ну ладно…., – отдышалась Рита, широко раскрыв глаза и размахивая ладонями, пытаясь высушить выступившие слёзы, – сейчас ещё тушь потечет… Вот же выдумщица… генеральша…

– Почему? – надула по-детски припухлые губы Катя, – я правду говорю…

Рита не придала значения словам Кати, отдышалась.

– А знаешь, кто это был?

– Нет…

– Богословский…

Лицо вытянулось, Катя открыла рот и удивлённо уставилась на Риту.

– Богословский? – почтительным шепотом вымолвила она.

– Ты представляла его сидящим на облачке с нимбом? Нет, Катюша, он живой, обычный человек, так же похотлив, как и все эти жеребцы, которым от тебя только и нужно откусить кусочек твоей красоты и молодости. Поэтому, я тебе и говорю – пользуйся. А откуда ты придумала про генеральшу? Зачем ты всё это выдумываешь? Ты хочешь показаться в моих глазах солидной? Меня это не возбуждает. Терпеть не могу зависти и стараюсь давить в себе этот порок.

– Я не знаю, чем тебе доказать… Хочешь, поедем ко мне, я тебе покажу, где я живу.

– Что доказать, Катюша? – не поняла Рита.

– Мой муж – генерал, – наивно улыбалась Катя. Подруга снисходительно взглянула на девчонку с косичками и натуральным румянцем и криво улыбнулась.

– Уж сколько я за свою жизнь генеральш повидала… Ууууу…, – Рита прочертила пальцем выше головы.

– Ну что же мне сделать?! – расстроилась Катя. – Что сделать, чтобы ты поверила?!

Рита внимательно посмотрела в глаза, немного отпрянула.

– Да брось, – не веря, покачала головой Рита.

– Угу, – улыбнулась Катя, убедившись, что всё-таки ей поверили. – Я недавно вышла замуж. Вот и Иван Никитич говорит, солиднее нужно, соответствовать… А мне кажется, зачем мне старить себя раньше времени? Ты же видел, кого в жёны берёшь?

– Так вот оно что, – задумалась Рита, проматывая какие-то воспоминания, – и сколько ему?

– Сорок шесть, – Катя обречённо опустила голову, словно её поймали на чём-то непристойном.

– Повезло же…

– Мне? – наивно спросила Катя, помня слова Риты о зависти.

– Генералу…, – Рита улыбнулась, засмеялась, – как его?

– Галеев…

– Повезло генералу Галееву… Ха-ха-ха! Нашёл цветочек аленькай! – по-сарански проговорила Рита, затем задумалась, – фамилия… где-то слышала…

Они долго бродили по улицам. Катя рассказывала о своей скромной жизни в Саранске, как её впечатлила Москва, как тут всё красиво, празднично. Говорила восторженно, искренне. Рита ни разу не показала ухмылку искушенной москвички, ни разу не укорила её в провинциальности, не посмеялась, не съязвила. С ней было легко, как ни с кем. Даже с матерью были определённые запретные темы. Рита же, была откровенна до беззащитности. Казавшаяся вначале, холодной и циничной красоткой, сейчас с Катей – это была душа нараспашку. И Катя отвечала взаимностью. Но только, когда Рита затрагивала интимные темы, Катя тушевалась, старалась уйти от ответа. Рита не настаивала, не требовала непременных подробностей, напротив сама охотно рассказывала довольно похабные вещи, чем эпатировала молодую подругу. Но Катя не перебивала, слушала и мотала на свой коротенький ус всё, что она говорила.

Что Катю вначале немного напрягало и смущало – был мат. Материлась Рита виртуозно, мастерски. Не то чтобы Катя впервые его слышала, напротив, дядя Витя просветил её с младых ногтей, но крепкое словечко в сознании так и закрепилось за образом соседа-дурака, или саранских работяг, малокультурного барачного отребья. Вот так бывает, слова вроде одинаковые, а один скажет, как дерьмом плюнет, а другой… как песню поёт и без этих слов и песня не песня. Вот и Рита… холёная, шикарно одетая барышня, с изысканными манерами произвела его в ранг искусства и была в нём виртуозом, Паганини. После пяти -десяти минут возникало ощущение естественности и, даже, необходимости, как рифма для стиха. И не было чувства вульгарности, отторжения. Каждый раз, срываясь с красивых губ Риты слово «блядь», Катя ощущала какое-то странное возбуждение, смешанное со стыдом и влечением повторять за ней, как дети, уже осознав, что этого говорить нельзя, украдкой, с каким-то будоражащим предвкушением шепчут на ухо сверстникам.

Она курила. Немного, но очень элегантно, как артистка в заграничном кино, через мундштук, так соблазнительно, что Кате тоже захотелось попробовать затянуться.

Рита пела в «Московской оперетте», самым большим достижением была роль Ксении в «Девичьем переполохе», а затем скандалы, завистницы, театральный серпентарий отодвинул её на более скромные роли. Лова тоже работала раньше в театре костюмершей, но вышла замуж за какого-то торгового работника и уволилась. Рита смешно рассказывала забавные театральные истории и часто вставляла пошлые прибаутки, чем вводила Катю в краску.

Рите было под тридцать. Жила она на Солянке в коммунальной квартире. Про личную жизнь Катя спрашивать стеснялась, полагая, что придётся откровенничать в ответ, чего ей не хотелось. Она считала, что достаточно и того, что она рассказала, да и смущалась она распространяться, как ей живётся с мужем, старшим, более чем вдвое. Единственное, что Катя рассказала, как познакомилась с Иваном Никитичем.

– Мы концерт давали у них в Управлении, на ноябрьские в прошлом году. Нас, лучших учеников, отправили. Он подошёл, серьёзный такой, поблагодарил за игру. Мы стояли с преподавателем. Я и думать про то забыла, прошло больше месяца. Прихожу домой, а он в комнате сидит с мамой, разговаривают, чай пьют. Я решила, что к ней. Вначале разозлилась, а потом подумала, молодая ведь она ещё, сорок с небольшим, а он мужчина серьёзный, даже как-то радостно стало за неё. А потом оказалось, он ко мне… свататься. Я, конечно, не хотела. Мы с мамой долго говорили. Это я от неё узнала, что искал он меня, справки наводил, что поклялся матери беречь, уговаривал. Я и согласилась.

– Так он не военный?

– Нет.

Рита задумалась, посерьёзнела.

– У тебя отец тоже намного старше матери?

– Да…

– Ну что же… Может мать и права. Что бы ты сейчас в Саранске делала?

Так долго Катя ни с кем не разговаривала. Был уже седьмой час. Рита взглянула на маленькие часики.

– О… Заболтались мы…

Катя вдруг вспомнила про Акулину, переменилась в лице. Рита сразу заметила это.

– Что ты так изменилась-то?

Пришлось рассказать про всё, что произошло утром и почему у неё не оказалось денег, и что она не знает, что делать, что Акулина баба тёртая, да и побаивается она её.

– И откуда она только взялась?! – сетовала Катя.

– Ты не торопись. Поставить её на место нужно, но не напрямик. Знаю я таких – зубы поломаешь. Через генерала своего действуй. Он её привёл, он ей место и укажет. Ты, главное, не дрефь, генеральша. У нас ещё и маршалы на поводке ходить будут, что там генералы.

Девушки рассмеялись. Расставаться жутко не хотелось. Становилось тягостно.

– Ну… как найти меня – знаешь… Рано не приходи – не открою, да ещё и обматерю. Или в театре… И не кисни! Выше нос, генеральша, мы ещё им покажем!

– А где находится театр?

– На Маяковке, в центре. Спроси любого – покажут. Ну, пока, хм… генеральша…

4. Запах карамели.

В квартире пахло свежей выпечкой и свежей паркетной мастикой, от которой немного пощипывало глаза. Заряд храбрости, который дала Рита, растаял уже в подъезде, когда вахтёрша взглянула на неё поверх очков. Катя неслышно прошла в зал. Решила, что есть не будет, хоть и запахи из кухни нагоняли голодную слюну.

– Катерина! Катерина! Ты куда пошла?! – раздался требовательный голос Галеева из кухни. Катя вздрогнула, но отвечать не стала. Вскоре Иван Никитич пришёл сам, – Катерина! Что ты крадёшься? Пойдём, поужинаем, с Акулиной познакомишься.

– Спасибо, я не голодна, Иван Никитич. И мы уже познакомились…

– Это что, бунт? Ты мне ещё тут голодовку объяви! Как ты себя ведёшь?!

– Я нормально себя веду, Иван Никитич, – Катя решила попробовать стать Ритой. Она подняла подбородок и как можно пронзительней взглянула на Галеева. В комнате был полумрак и предательский румянец, заливший щёки, был не виден, – Вы меня даже не спросили, согласна ли я, чтобы со мной в доме жила посторонняя женщина. Я не знаю, кто она такая и что она тут делает!

– Она… она помогать будет… по хозяйству. Я же тебе говорил…, – Галеев неуклюже пытался оправдаться и Катерина почувствовала, что ей удалось, пусть это только начало, из виновника стать обвинителем. Она решила продолжить, закрепить успех.

– Меня нужно было хотя бы предупредить и спросить моё мнение, или я собачка комнатная?! Если я Ваша жена, то имею я право на своё мнение?! Кто она такая, откуда она взялась?! И почему она со мной так разговаривает?!

– Тихо! Тихо, – Иван Никитич заметался, засуетился, что на него было не похоже, – Она… работала… со мной работала… там…

– Так она кто, надзирательница?! Теперь и за мной будет следить?!

– А ну-ка, прекрати! Белены объелась?! – Галеев подскочил и Кате показалось, что он сейчас ударит её. Она сжалась и зажмурилась. «Рита» улетучилась. Её снова сковал страх.

– Она поживёт у нас, пока я квартиру ей не выбью, – Галеев перешёл на спокойный тон. – Мы же говорили с тобой. Ну не потянешь ты, Кать, что с тобой сегодня? Как бес вселился. По выслуге она ушла. Хороший она человек, преданный и хозяйка отменная.

– Откуда она знает, что Вам приятно, что нет? Она что, бывшая любовница Ваша?

Галеев смутился. Даже взгляд вначале спрятал.

– Дура ты, Катерина, придумала же… Говорю, работали вместе, почитай лет семь. Начальничал я у неё. Вот она и присматривалась, что люблю, что не люблю. А ты уже… любовница… Прекращай мне. Что с тобой сегодня? Пойдем, Акулина пирожков напекла, ты таких не ела, не оторвёшься.

Галеев обнял одной рукой за плечи и слега прижал. Катя безвольно, в обиде на саму себя, что не смогла удержать верх, не отстояла, побрела на кухню вслед за Иваном Никитичем. Есть хотелось смертельно, до тошноты, но взять пирожок не поднималась рука. Затем вспомнился позор в баре с американцем. Катя потянулась за пирожком. Акулина вздохнула и её напряжённая поза сменилась на обычную суету на кухне.

Так и стали жить. Катя с Акулиной почти не разговаривала, словно та была глухонемой, а Акулина и не лезла с разговорами. И Катю это устраивало. Присутствие этой женщины постепенно становилось будничным, привычным, ушла та первая острота неприязни, хотя долго находиться с ней в одном помещении Катя избегала. Вставала Акулина рано, шла на Тетеренский рынок за хозяйскими творогом и сметаной. Затем жарила аппетитные сырники, маленькие, пухлые, на серединку клала кусочек масла и сверху присыпала сахарным песком. Сахар и масло плавились, образуя сладкую корочку и пьянящий ванильный аромат.

      Постепенно жизнь потекла размеренным и спокойным течением: Иван Никитич отправлялся на службу, если не был в командировке, Катя вставала позже, слушала музыку, читала, играла, а после обеда отправлялась гулять с Ритой. Встречи с новой подругой были непредсказуемыми, интересными, впечатляющими и каждая, по своему, особенная. Катя с азартом и вдохновением спешила на встречу, предвкушая прожить какую-то новую историю, новое знакомство, увидеть интересных людей, возможно и знаменитых, известных. В «Коктейль-холл» они наведались ещё дважды и оба раза находились желающие заплатить за них. Катю это уже не шокировало, наоборот, было интересно наблюдать, что предпримет Рита и как она это сделает. Сама Катя была только наблюдателем, хотя и, в некотором роде, приманкой. Она не осознавала, насколько привлекательна была её молодость и непорочный взгляд с естественным румянцем на щеках для здешних обитателей. Ей казалось это игрой, немного необычной, рискованной, но приятно щекотавшей нервы, потрафляя естественной женской природе – понравиться. При том, что была абсолютная уверенность в успехе предприятия. Она безгранично была уверена в таланте Риты и по-детски беспечна.

Рита познакомила Катю со всеми популярными в то время ресторанами Москвы. Во многих её знали, как частую гостью, что значительно повышало её авторитет в глазах Катерины. Ходили они туда днём, когда посетителей было немного. Конечно же не каждый раз девушкам улыбался случай, когда находился щедрый поклонник, сорящий деньгами, да и Рита не от каждого принимала подаяния или отвечала взаимностью. По какой-то своей методике она оценивала подошедшего мужчину и тогда могла снисходительно улыбнуться, если она была склонна продолжить общение или, напротив, окатить холодным презрительным взглядом, если не намерена даже начинать знакомство. Катя в выборе претендентов участия не принимала, только наблюдала и подробно записывала в свой внутренний блокнотик все уловки и приёмы Риты. Это был бесценный опыт.

Однажды Рита сказала, что поведёт её в такое место, где она никогда не была и откуда видна вся Москва. На все Катины расспросы, Рита продолжала хранить интригу, отчего желание поскорее попасть туда становилось нестерпимым. Девушки прошли от Театральной к Охотному ряду и остановились у гостиницы «Москва».

– Ты сюда меня хотела повести? – разочарованно спросила Катя, глядя на исполинскую громаду гостиницы. – Я уже сто раз её видела.

– Но ты не была там, на верху.

Катя задрала голову и пожала плечами, не понимая, что такого интересного там может быть. Они зашли в вестибюль гостиницы. На вопрос швейцара, куда они направляются, Рита подняла указательный палец вверх:

– «Огни Москвы».

Швейцар слегка улыбнулся и кивнул. Девушки поднялись на лифте на последний, пятнадцатый этаж. Оказавшись на террасе кафе, перед Катей открылась захватывающая панорама города. Она подбежала к сетчатой ограде, установленной между колон, и жадно всматривалась вдаль, пытаясь охватить глазами весь открывшийся простор, насколько позволял горизонт.

– Смотри! Кремль, как на ладони! – с детской бесхитростностью воскликнула она. – А люди?! Какие маленькие!

Рита снисходительно улыбнулась, села за ближайший столик, достала сигарету, мундштук и сладостно затянулась.

– Ну что, ты не разочаровалась? Я знала, что тебе понравится.

Катя ещё некоторое время не могла оторваться от панорамы города, но насытившись, села рядом с таким счастливым лицом, что Рита рассмеялась.

– Что ты смеёшься?

– Я просто завидую твоей искренней непосредственности.

Катя немного надула губки.

– Ты хотела сказать, провинциальности?

– Да нет же, дурочка, именно непосредственности. Как бы мне хотелось так же восторгаться простыми вещами, – с некоторой грустью сказала Рита.

Они заказали по мороженому с шоколадным ликёром и по бокалу красного терпкого вина. Посетителей в будний день было немного и девушки наслаждались уединением, особенно Катя, чтобы не чувствовать на себе посторонних взглядов, когда нужно следить за своими движениями. Можно быть естественной и блаженствовать на июньском солнце, находясь на высоте птичьего полёта. Девушки беззаботно болтали, когда на террасе появились трое взрослых мужчин явно южного происхождения. Рита заметила их, выпрямила спину и напружинилась, как хищник заметивший добычу. Катя взглянула на подругу, пытаясь прочесть по глазам, в которых блеснул азарт, затем обернулась на вошедших мужчин.

Один из них огляделся и подошёл к столику рядом, хотя было полно других свободных столиков.

– Не помешаем? – учтиво спросил симпатичный брюнет с кавказским акцентом.

– Мы уже уходим, – с некоторым сожалением вздохнула Рита и переглянулась с Катериной.

– Очень жаль… Может, задержитесь хоть на десять минут?

Рита пожала плечами, кивнула Кате.

– Мы же не торопимся?

Это был скорее не вопрос, а окончательное решение. Катя поняла, что сейчас состоится представление, которое уже мысленно срежессировала Рита. Она кивнула. Мужчины с энтузиазмом засуетились, приставили стулья, стали громко звать официантов.

– Понеслась…, – тихо прошептала Рита и подмигнула Кате.

Стол быстро стал заполняться закусками: чёрная икра с гренками, осетрина по-московски, крабы. Появился коньяк и две бутылки шампанского. Всё это заказывалось с великодушного соизволения Риты. Мужчины так воодушевились, видимо, перспективой знакомства, что были готовы на любой её каприз.

– Зачем ты так много заказала? – спросила Катя, когда они на минуту остались одни, пока мужчины хлопотали с заказом.

– Ты домой придёшь – пожрёшь, а меня кормить некому.

Постепенно суета улеглась, Рита с аппетитом уплетала икру, запивая шампанским, весело смеялась любой глупой шутке. Катя, напротив, почти ничего не ела, сидела тихо, словно боялась лишний раз сказать слово.

– А почему ваша подруга всё время молчит? – улыбаясь, спросил брюнет, который представился Дамиром и заглянул Кате в глаза.

– Она немая, – сходу ответила Рита. Катя вытаращилась на подругу, пытаясь понять, для чего она так сказала. У мужчин моментально исчезли улыбки.

– Глухонемая? – с серьёзным видом уточнил Дамир.

– Слышит, но плохо.

Катя обиделась и никак не могла взять в толк, зачем Рита сделала её немой? Но та, нисколько не смутившись от гневных взглядов Катерины, продолжала демонстративно кокетничать.

– Вы в этой гостинице живёте? На каком этаже? Мы на восьмом. Только вчера приехали из…, – Рита на секунду задумалась, какой бы город назвать, взглянула на Катю и улыбнулась, – из Саранска. А вы давно здесь?

– Недавно, третий день. Мы из Сухуми.

– О! Море, пальмы! – восторженно закатила глаза Рита.

Когда икра и крабы были съедены, от осетрины остались только косточки, а из бутылки шампанского Рита вытряхнула последние несколько капель, она незаметно посмотрела на часы, взглянула на Катю каким-то серьёзным таинственным взглядом. Разговор плавно перешёл к планам на вечер, но чем меньше оставалось коньяка в графине, тем планы переносились на всё более ранние сроки. А ещё через некоторое время Дамир предложил продолжить знакомство у них в номере. Рита улыбнулась, поняла бровь и вздохнула с видом «ну что с вами поделаешь».

– Нужно взять ещё бутылку шампанского.

Катя напряжённо наблюдала за подругой. Если раньше прилипала оставался с носом ещё на стадии планирования возможного продолжения вечера, то сейчас Рита дала прямой и однозначный ответ, что готова пойти в номер к мужчинам и, следовательно, с ней должна пойти и Катя. От этой мысли становилось дурно. Другой раз она бы, наверное, вскочила и убежала, но Катерина абсолютно доверяла подруге и полагалась на её опыт и решила дождаться финала.

Принесли бутылку шампанского, Рита жестом показала официантке, чтобы та не открывала, взяла бутылку и встала.

– Какой у вас номер? – спросила Рита.

– Тридцать восьмой, на десятом, – с некоторым подозрением ответил Дамир.

– Замечательно! Тридцать восьмой, я запомнила! – пьяным голосом повторила Рита. – Мы сейчас к вам спустимся, нам в дамскую комнату, на минутку.

Она взяла бутылку, прошла несколько шагов, обернулась и посмотрела на Катю, продолжавшую сидеть, с тревогой и растерянностью наблюдающую за происходящим.

– Ты идёшь? – протянула она руку.

Катя встала, опустила голову и краем глаза заметила сальные взгляды мужчин, провожавшие девушек. Они зашли в туалет. Рита тут же преобразилась.

– Так подруга, бегаешь хорошо, нормы ГТО сдавала?

– Бежать? Куда?

– На кудыкину гору! Ждём десять минут.

Рита достала сигарету, закурила, наблюдая за Катей. Подруга заметно нервничала, часто сбивая пепел, чего раньше Катя за ней не наблюдала. Раньше всё проходило как-то играючи, даже порою смешно. Через время она посмотрела на часы.

– Пошли.

Выйдя из туалета, Рита несколько раз огляделась по сторонам. Катя машинально тоже посмотрела и пошла следом. Вместо того чтобы выйти в холл, к лифтам, Рита повела её длинным коридором к лестнице. Она ещё раз оглянулась и заметно повеселела. Они спустились несколько этажей по лестнице и когда Катя на стене заметила табличку с числом «10», вдруг остановилась.

– Вот десятый этаж!

– И что?

– Их номер на десятом, – наивно хлопала глазами Катя.

– Хочешь к ним в номер?

– Нет!– замотала она головой.

– А чего, была бы картина «Свинарка и три пастуха». Ха-ха-ха!

– Дура! – Катя бегом сорвалась вниз.

– Ну вот, а то плетёшься сзади, – крикнула вдогонку подруга.

На седьмом этаже их поджидал Дамир. Катя заметила его первой, остановилась, как вкопанная и оглянулась на Риту, бежавшую следом. Та сначала не поняла причины остановки, но когда увидела Дамира, сбавила шаг и пошла нарочито медленно.

– Вы пропустили десятый этаж.

– А нам в свой номер зайти надо, – перевела дух Рита.

– Так вы и свой пропустили. Ты за кого меня держишь? Хотели сбежать?

– Передумали мы!

– Передумали, шлюхи?! Сначала жопой крутите, а потом сбегаете! Со мной это динамо не пройдет, придётся отрабатывать! Я очень потратился. Поднимайся!

– Иван Марье не указ: кому хочет – тому даст!

– Я сказал, поднимайся!

– Да пошёл ты, пастух!

Дамир вскипел, схватил Риту за руку.

– Не смейте! – закричала Катя.

Мужчина обернулся, криво улыбнулся.

– А ты и говорить можешь?! Ну ничего… сейчас нам всё расскажешь!

Рита выдернула руку и отвесила звонкую пощечину. У Дамира яростью сверкнули глаза и он с размаха ударил её кулаком. Катя ахнула, попятилась, крик застрял в горле и ноги стали подкашиваться. Она поняла, что игра закончилась и помощи им больше ждать неоткуда. Вся та беззаботность и восторг, с которыми Катя наблюдала за подобными историями раньше, оказались безответственной игрой, финал которой может быть только таким – страшным и жестоким.

      Рита не упала, отвернулась, а когда Дамир снова схватил её за руку и потащил за собой, он взглянул на остолбеневшую и перепуганную Катю.

– Поднимайся! – грубо скомандовал ей мужчина.

– Её не трогай! Я за неё отработаю!

– Каждая за себя отрабатывать будет, да и сока в ней больше. Пошла!

Катя безвольно повернулась, готовая подчиниться, с диким ужасом представляя, что будет дальше. В этот момент сзади раздался странный звук, словно на ступеньки упал арбуз и одновременно послышался сдавленный стон. Катя обернулась. Внизу на корточках сидел Дамир и держался за голову, а Рита со зловещим лицом держала в руке бутылку. Шампанское не разбилось, может из-за слабого удара, может из-за крепости изделия советской стекольной промышленности.

– Бежим! – прошипела Рита и Катя, даже не осознав, что произошло, со всех ног метнулась вниз. Только на пятом этаже она вспомнила про Риту, остановилась и посмотрела наверх. Рита спускалась не так чтоб торопливо и держалась за левую щёку.

– Урод! Теперь синяк будет. Неделю на улицу хоть не показывайся.

Они вышли из гостиницы и направились к Театральной. Катю трясло и она молчала, а Рита её молчание расценивала, как немой укор.

– Ты прости меня дуру. Что-то я совсем заигралась. Не думала, что так всё обернётся. Испугалась? Сильно? Синяка не видно?

Рита остановилась и рукой убрала волосы. Катя внимательно посмотрела и прикоснулась к тому месту, где было покраснение.

– Нет, нет только краснота, надо холод приложить.

Рита кивнула, вздохнула с досадой и добавила:

– Погуляли…

– Рита! – Катя остановилась и внимательно посмотрела на подругу. Она обернулась, приложив бутылку к припухшему месту.

– Чего ты?

– А ты правда пошла бы… если бы не оказалось бутылки в руках? Ради меня?

– Вот ещё чего! Я же не дура! Придумала бы что-нибудь. Я бы им такую истерику устроила, – Рита посмотрела по сторонам и истошно заорала на всю улицу, – А-а-а! Насилуют! Помогите!

Катя испугалась, кинулась к ней, оглядываясь на прохожих, которые начали замедлять шаг, останавливаться и наблюдать за девушками.

– Тише! Ты что?! – Катя схватила Риту за плечи.

– Ну, в общем, как-то так. Мы же не в лесу. А вот у тебя я видела вся воля куда-то в пятки ушла. Неужели бы пошла?

Катя опустила голову, как школьница, не выучившая урок.

– Тяжело тебе будет, нельзя так с ними. Сказал – ты и пошла? Приказал – ты и легла? Нет, Катюша, запомни, всегда есть выход, из любой ситуации, может даже ценой жизни, но никогда не делай, чего не хочешь. Царапайся, кусайся, угрожай, бей всем, что попадёт под руку! Не бойся показаться сумасшедшей, пусть думают, что ты свихнулась, многих это останавливает. Мы сами решаем, кому и как дать! Поняла?

Рита говорила проникновенно, убедительно, Катя следила за её губами и думала, какая она смелая, вот бы ей хоть капельку такой смелости. Хоть Рита своей бравадой и пыталась скрыть испуг, но было заметно, что перенервничала она сильно. Как ни старалась она куражиться, что смогла бы с лёгкостью выйти из ситуации, у Кати в ушах продолжали звучать слова Риты «я за неё отработаю», сказанные таким обречённым и серьёзным тоном, что не оставалось сомнения – Рита сделала бы это. Для Катерины открылась ещё одна неизвестная черта характера подруги, которой стоило бы подражать – её самоотверженность, готовность бросится на помощь, жертвуя собой, без выгоды или условий. Смогла бы так поступить Катя, случись такая ситуация, она боялась себе признаться. Она ещё долго чувствовала тот сковывающий и всепроникающий страх, делающий из человека безвольное тело. При всём этом, Катя не считала Риту виновницей этой истории, виноваты были, безусловно, мужчины, а они, они просто играли.

После этого случая, когда к ним подходил очередной соискатель амурных приключений, Рита устало отшучивалась или грубо отвечала, не преминув вставить какую-нибудь солёную прибаутку. Либо не зажили ещё свежие воспоминания, хоть как она не храбрилась перед Катей, либо не попадался подходящий кандидат. Кате так было спокойней, она не искала внимания мужчин и ей было гораздо приятней, когда они оставались с Ритой вдвоём.

                        ***

О новой знакомой Катя рассказала Ивану Никитичу. Конечно, она не стала углубляться во все подробности и говорить обо всех похождениях, посчитав, что вряд ли ему это понравиться. Восхищенно рассказывала, какая она красивая и смелая, как модно и изыскано одета. Когда Катя с гордостью сказала, что она артистка «Московской оперетты», Галеев скорчил рожу, и пренебрежительно хмыкнул:

– Актриска? Хм… Кордебалет? Смотри, Катерина, заразы не наберись, знаю я эту публику.

Однажды Катя зашла к Рите домой, на Солянку. По пути заглянула в кондитерскую и купила с полкило карамелек. Рита любила карамельки, особенно «раковые шейки». Общая дверь в квартиру была не заперта, бегали соседские дети и Катя прошла по тёмному коридору к комнате Риты. Стучать не стала, распахнула дверь и первое, что она увидела – присевший на корточки мужчина с фотоаппаратом посреди комнаты. У стены, на фоне светлой ткани стояла Рита. Она была абсолютно голой. Одна рука была закинута за голову, вторая вытянута в сторону, спинка прогнута, а ножка отставлена, как будто она потягивается ото сна, в истоме и сладострастии.