Блудный сын

Размер шрифта: 13

Предисловие

Дебютный сборник Романа Хеллиша «Блудный сын» станет радостным событием для любителей классической, но при этом не банальной поэзии. Говоря о классике, в случае Романа я подразумеваю приверженность к рифме и поэтам минувших эпох.

Книга, которую вам предстоит прочитать, дышит свежестью и жизнерадостностью. Это вовсе не означает, что в ней нет минора, он скорее даже преобладает, но сочность образов и флёр гедонизма по большому счёту побеждают тревогу и смятение.

В «Блудном сыне» тексты можно очень условно разделить на: биографические, посвящения великим и о городах.

Посвящения великим – наверное, то, что в первую очередь выдаёт книгу как дебютную: автор будто прощупывает литературный контекст, пытаясь как можно лучше в него встроиться и найти свой путь, слегка опираясь на глыбы. Полезный опыт, зачастую необходимая колея молодого автора.

Биографические тексты в некоторых местах самые смелые, где-то жестокие и, возможно, немного выбивающиеся из сборника, но именно в них я всматривался наиболее пристально, как в семена того, что можно ожидать от Романа Хеллиша, когда «влюблённость в культуру» чуть ослабнет. В них просматривается жизнь автора от рождения (с чего сборник и начинается, постепенно вводя нас в диалог с лирическим героем) до наших дней. И там, в стихах о современности, перед нами предстаёт человек, близкий и понятный многим: умный, терзаемый, знающий «тёмную сторону жизни». В этих произведениях чувствуется экзистенциальная тоска. Но вот где эта тоска, смешанная с любовью, проявляется во всю мощь, так это в стихах о Санкт-Петербурге.

Таким образом, мы приходим к третьему разделу: текстам о городах, а точнее, о странах. Автор много времени проводит в Грузии, и это, несомненно, обогащает его творчество. Обычно стихи, посвящённые местам, вызывают у меня тоску, но не в случае Романа! Если провести сравнительный анализ Питера и Грузии, вы окажетесь в двух совершенно разных мирах. Солнечные, сочные краски Тбилиси и иных грузинских городов и тёмный, затягивающий, как омут, город на Неве – невероятная смена настроений. И всё это можно почти потрогать, почувствовать запах, пройтись по маршрутам поэта. Это очень сильно. Кстати, в финальном тексте мы узнаём, что предпочитает Роман, но не спешите открывать конец. Я думаю, данная книга будет хорошим приобретением в вашу библиотеку, и стоит ознакомиться со всеми текстами.

Почему я не писал о любовной лирике? Вероятно, потому, что любовь, чувственная или платоническая, красной нитью проходит через почти все тексты и крепко связывает сборник. Любовь к грузинкам, петербурженкам, к поэзии и к нам, читателям.

Антон Кобец, поэт

Скорпион

Когда я впервые заплакал,
глотнув резкий воздух роддома,
на небе мой знак зодиака
меж звёзд рисовал скорпиона.

Недавно совсем отгремели
снаряды по Белому дому.
Открыв перед Западом двери,
страна помахала былому.

И было так много лихого,
и смерть за углом улыбалась.
Наверно, хотелось другого,
хотелось не просто развала.

Забыть бы скорее про голод,
ведь век-волкодав на исходе,
а листья, не выдержав холод,
кончали с собою в полёте.

Рождение

Сперва ослепил свет,
потом закричал звук,
потом я закричал в ответ
всему, что было вокруг,
о том, как холодно здесь,
о том, как хочу назад.
Где мои тридцать шесть
и шесть? Зачем этот ад
ворвался в мою тишину,
явив первородный грех?
А мать прислонила к огню
груди, защищая от всех.
Шептала, что всё хорошо,
шептала, что всё позади,
и страх за спиною прошёл,
не выдержав жбра груди.

Так в руки замёрзших людей
вложил олимпийский огонь,
себя не щадя, Прометей,
собой согревая ладонь.

Монетка

Во времена моей наивности
и тесных школьных пиджаков
я вопрошал о справедливости
бессловных плюшевых дружков.

Зачем родители грохочут,
словно по рельсам поезда?
И ты, раздавленный кружочек,
что был монеткой, улетя

из-под колёс туда, где тихо:
к себе под добрую кровать.
И разве стоит столько криков
из-за коленки поднимать,

разбитой мною от активности
увидеть тысячи миров?
Я умолял о справедливости
несправедливых дураков.

Детский сад

Мой путь пролегал мимо детского садика,
тень падала зеброй от ржавых решёток.
Когда-то я прыгал здесь по квадратикам,
бывая сильней и слабей одногодок.

Нам маму в те дни заменял воспитатель,
я вспомнил цветные барашки волос.
Что с ней теперь? Присмотрелся внимательней:
стены скрывали ответ на вопрос.

Школьником встретил её в продуктовом,
не помню, чтоб виделись мы ещё после.
Мешки под глазами пестрили бордовым,
тогда я и понял, что значит быть взрослым.

Решётка вдруг стала размером с громадину,
ребёнком я плачу, чтоб мама вернулась.
Что за секреты скрывает старательно
будущий взрослый, сползая со стула?

Совсем не мечтает о звёздах и космосе,
о том, чтоб пожарным стать или правителем,
а просто не хочет просиживать в офисе
жизнь, как приходилось родителям.

Наверно, с рожденья годился в артисты:
стихи с табуретки, поклоны для публики.
Игривые сценки сменились игристым —
вот игры, которыми сцена загублена.

Ещё через миг я бежал прочь от корпуса,
забыв за спиною следы раздражителя.
Вот и скрипнула дверь знакомого офиса,
за столом я подвинул фото родителей.

Полярная звезда

До Полярной звезды доберусь на трамвае,
рассекающем улицу в красном пальто.
А когда доберусь, я пока что не знаю,
ведь еду к тебе, ну а звёзды – потом.

Кондуктор, как цитрус, кислит настроение,
а я всё поставил на летний букет.
Кондуктор, давай совершим преступление:
закроем глаза мы на то, чего нет.

Хрущёвки за стёклами скачут галопом,
но им не догнать раскалённый трамвай,
одышкой колышут листву возле окон,
а я к тебе еду из крайности в край…

…но стих разгонялся по строчкам,
и рельсы клонили к развилке любви,
а ручка стучала, сбиваясь о точки.
Будешь моей? Ставлю точку над «oui».

Но знаю, меня подведут мои губы:
предательски станут дрожать на ветру,
когда я к твоим потянусь. Буду глупо
пытаться курить и скрываться в дыму.

Я буду нести и нести ахинею,
а ночь принесёт нам в подарок луну.
О важном сказать я, увы, не успею —
так страшно сказать, словно сразу умру.

И снова к Полярной звезде на трамвае,
она освети́т мне дорогу домой.
Ты машешь вослед, а я плавно теряю
твоё очертанье за этой строкой.

Лолита

По лету разли́та Лилит —
манящая мания страсти.
От похоти Тинто[1] пыхтит,
и брассом у Брасса из пасти
плывёт не дыханье, но дым,
свернувшийся розовой розой.

Навеки оставшись чужим,
мужчина нависнет угрозой
над маленькой липкой Лилит,
разлитой по знойному лету.
Не зная беды, что творит
любовь, «нарушая запреты».

Затяжка

Коснулось утро солнечным лучом,
запахло выпечкой на Borgo Pio.
Два капучино. Я был увлечён:
затяжка на чулках с ума сводила.

Французы весело кричали на своём,
за ними наблюдала Мадонелла.
Я их зачем-то понимал, тебя – с трудом.
Ты обнажала мне слова, затяжка – тело.

Нас разделял фарфоровый сервиз,
бумажные салфетки на столе и взгляды.
Ты восхищалась откровениям Charlie[2],
я – откровенностью помады.

Над Ватиканом показались облака,
фонтан кропил на площадь Catalone.
А я в затяжке на капроновых чулках
увидел Рим, как на ладони.

Веснушки звёзд

О губы, полыхающие, словно облака,
воспламенённые закатом,
а ночь веснушками полна, пока
ты так мечтательна под звездопадом.

Любовь длиною в тополиный пух,
что загорелся в летний вечер,
пронёсся, заметался и потух.
Ну что, родная, до нескорой встречи…

Скажи, зачем печаль приходит ввечеру?
Чтоб не забылась безнадёжность ветра?
И в день, когда я до конца умру,
ты улыбнись и ветру расскажи про лето.

Ты покажи ему веснушки звёзд
и, выдыхая облака над синевою,
печалью затянись, задав вопрос:
зачем звезда сгорает над тобою?

Мираж

Чтоб не слышать кипенье прибоя,
я захлопнул ушные ракушки,
и жемчужины, словно заглушки,
тишину оставляли в покое.

Чтоб не видеть смущенье заката,
я зрачки исчерпал до глазницы.
Одеялом упали ресницы,
все огни погасив безвозвратно.

Просто в этот сгорающий вечер
на промокшем до бархата пляже
миражами мерещились плечи,
что у моря сжимал я однажды.

«Ты мне нужна, чтобы создать стихи…»

Ты мне нужна, чтобы создать стихи.
Я спрячу их в слезе, смягчающей шершавую
бумагу. Я буду вечно не таким,
как ты ждала. А месяц ржавый
между ключиц окна микродермалом
горит. И если б мог всё отмотать,
навряд ли стал. А ночь девятым валом
залила крыши. И ненужная, как ять,
любовь исчезла, точно поутру звезда,
рассыпав на бумаге литеры и точки.
Ты закури, исчезнув с дымом навсегда,
я соберу стихи на мраморном листочке.

«На погасшем полночном экране…»

На погасшем полночном экране
загорелось эмодзи луны.
В неглубоком квадратном кармане
колко прятали ножки цветы.

Я шагал нарочито вальяжно,
словно мне эта жизнь по плечу.
И как будто не грустно, не страшно
понимать, что мы здесь на чуть-чуть.

Понимать, что не ты, а прохожий:
и не гений, а просто поэт,
усыпляя окурки подошвой,
краснокожий заденет рассвет.

Понимать, что закончится мама,
как закончилась эта строка.
Как всегда, неожиданно рано,
как и юность, уйдёт впопыхах.

И однажды я горько признаю,
что во всём был чертовски неправ.
И себе, молодому лентяю,
рассказал бы, на миг повстречав.

А пока я качался вальяжно,
опьянённый душистой луной.
На мгновенье мне стало не страшно,
из кармана запахло тобой.

Соломенная жизнь

На конверсах призраки листьев
тенями оставил фонарь.
Я знал о соломенной жизни
не больше, чем дутый гопарь.

Я знал о соломенной жизни:
цепляться за жизнь ни к чему.
Скулящие псиные мысли
взывали ночами луну.

Хрущёвский запомнился падик,
где в складчину пили втроём,
и в хмуром ночном звездопаде
кружило над ним вороньё.

Я помню наколки на стенах:
«тот гнида», а «эта вернись».
Следы от бычков, как гангрены,
в пролёты вносили дефис.

И сколько таких же взрослело
в пошарпанных чревах дворов?!
И сколько остались в пределах,
в пределах районных оков?!

А листья метались капризно,
повсюду рассыпав янтарь.
Я знал о соломенной жизни
не больше, чем дутый гопарь.

Скиталец

Тень накрывает уставшие улицы,
их колыбель – это спальный район.
Расправлены плечи, навстречу сутулятся
те, кто несёт своё бремя вдвоём.
Путаясь в буднях, они засыпают,
чтобы, проснувшись, снова упасть
в царство Аида, кромешные дали,
Цербер их примет в зубатую пасть.

Каждый скиталец несёт своё бремя:
узел походный сочится от слёз
ушедших, остались фантомные боли. Время
не лечит, что ветер унёс.
Клыки и клинки разбивались о кожу —
жёсткую, будто бы панцирь, броня.
Выковывал долго о колкость прохожих,
но жить – значит чувствовать капли дождя.

«Графитовый проспект…»

Графитовый проспект
кричал минимализмом,
промышленный аспект
накидывал мелизмы,
гроза рычала вслед
трясущимся трамваям,
здесь будущего нет,
и каждый это знает,
а значит, нет причин
прохожим улыбаться,
и люди, как морщины,
уродуют пространство.
Мужаясь без отцов
среди красы и стужи,
мы в томике стихов
таим загадочную душу.
Как сложно быть другим
в стране тоски по лету!
Под утро из Невы сухими
выйдут лишь поэты.
Порезался асфальт
трясущимся трамваем,
но мне его не жаль,
и каждый это знает.

Расчленинград

На улице сыро, несёт Петербургом:
шавермой на Думской, запахом баров.
Кого не распилят, окажется в дурке
от серости неба и плит тротуаров.

Земфира в наушниках ищет меня
дворами-колодцами ночью украдкой.
Тянусь к телефону плейлист поменять:
сейчас по дворам ищут только закладки.

У Костыля[3] я вдохнул Lucky Strike,
Горшок[4] со стены изучал меня взглядом.
Тут точно не любят прикинутых в Nike,
он явно хотел, чтобы я был патлатым.

1 Тинто Брасс – итальянский кинорежиссёр, известный фильмами эротического содержания.

2 Charlie Hebdo – французский журнал политической сатиры.

3 Castle Rock, или «Костыль», – рок-магазин в Санкт-Петербурге.

4 «Горшок» – лидер группы «Король и Шут».

Продолжить чтение

Вход в систему

Жанры