Хвостиком махнула

Глава первая. Падение в три слога

Голос актёра, доносившийся из-за высокого забора, был тонок и вкрадчив, как шелест крыльев баборицы.

– Бы… не… бы… Вот… ёмво…

Слова долетали обрубками, словно откушенные хищником. Сви-би, бывший Великий Крэгра Пандерии, вытянул толстую шею, силясь заглянуть в щель. Он ударил по шершавой стене и зашипел от боли, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. На содранных костяшках пухлых кулачков выступили алые капли. Запах собственной крови, сладковато-металлический, смешался с тошнотворным страхом. Земля у забора, утоптанная до каменной твердости тысячами ног недостойных, вдруг поплыла у него под ногами, превратившись в зыбкую трясину. Он проваливался. Падал. Летел в бездонную чёрную пропасть Закраины. Пропасть!

Воздух ворвался в горло с болезненным свистом. Сви-би вскочил, тряся головой, пытаясь вытряхнуть кошмар. Видение рассеялось, но сердце колотилось, как барабан на пиянте. Этот грохот отдавался в висках, пульсируя в такт его падению. Он вцепился ладонями в грудь, в роскошный, но теперь бесполезный камзол, пытаясь задушить этот предательский стук.

– Сви-би? – Голос прозвучал как удар хлыста.

Бывший Великий Крэгра дернулся, лихорадочно нахлобучивая на голову почётный шлем – массивный, золотой, украшенный завитыми рогами. Символ власти, которой больше не было. Перед ним стоял Ла, штукла с узенькими, хитрыми глазками-щелочками, похожими на трещинки в скорлупе. Его тщедушная фигурка была искривлена под тяжестью навьюченного товара – тряпья, дешевого меланжа, поделок для отбросов общества.

– Почему ты здесь? Почему не на пиянте? – Вопрос повис в воздухе, густом от пыли и унижения. В каждом слоге Ла слышалось сладкое издевательство, смакование чужого краха.

– Я… в общем, я… дело в том… – Сви-би заерзал, и тут же осёкся: он сказал «Сви-би»! Отсёк два «би», словно отрубил от бывшего Великого Крэгры два лучших куска. Ла знает. Знает всё. И спрашивает лишь затем, чтобы вдоволь напиться его позора.

Ярость, внезапная и жгучая, вспыхнула в груди. Сжав окровавленные кулачки, он шагнул к штукле.

– Иди к Мышке, глумила! – выдохнул он, и голос его хрипел от бессилия. – И не заговаривай со мной больше, иначе я…

«А что «я»?» – насмешливый, всепонимающий взгляд Ла впился в него, как шип скорлокраба.

Не проронив больше ни слова, Сви-би сорвал шлем и побрёл вдоль забора. Дорожный мешок, набитый впопыхах неумелыми руками, колол спину грубыми углами, натирал плечо. Из-за забора грянула музыка пиянты, пышная, знакомая до боли. Зрители взревели в восторге. Звук был как нож, вонзенный в самое сердце его былого величия.

Лишиться всего. За один день. Что может быть хуже перед лицом вечного света Скорлупы и неминуемого Конца? Еще позавчера он восседал по левую руку от король-левы Люди в её Совете. Слушал лучших актёров, чьи голоса звучали громко и ясно. Жевал меланжевые трюфели высшего сорта. Пил искристый желточный эль со сладкими пузырьками. Командовал вымуштрованными крэграми в сияющих доспехах. Перед ним заискивали, склоняя обрезанные уши, все глэглы Бластодиска, столицы Пандерии. Его звали на ужины, где блюда подавались на золоте. Даже король-лева обращалась к нему «Сви-би-би-би», подчеркивая его значимость. Но вчера… вчера началось обрушение. Надежд. Возможностей. Всей жизни, выстроенной за две эпохи с каторжным тщанием паука, плетущего паутину.

Всё началось с микросов, приведенных халазарами Тянуки прямо к порогу Циготы – королевского дворца, сердца Бластодиска. Мерзкие, маленькие, но уже с пандерской осанкой – целых трое. В их черных, как смола дейтоплазмы, глазках прыгали зайчики счастья. Они озирались, ощупывая взглядом мраморные плиты, золотые статуи Курочки, алтари Курорябизма – словно хозяева, оценивающие новое владение.

Сви-би-би-би, тогда еще Великий Крэгра, Страж Порядка и Главный Меч Пандерии, стоял рядом с король-левой. Его сапоги, отполированные до зеркального блеска глэглами, вдруг показались ему невыносимо тесными, уродливыми. В голосе Люди, приветствующей микросов сладкими, как перезрелая мелань, словами, он услышал фальшь, тонкую, как паутина, но смертельно опасную для его положения. Он поднял голову только когда королевская свита скрылась во дворце вместе с новыми жителями.

Трое ведунов Тянуки стояли в ряд. Оборванные, пропахшие потом и кровью. Но в их глазах горело то же наглое счастье, что и у их подопечных. Они смотрели на него, не опуская взгляда, с прямым вызовом.

– Радуйтесь, зверьё! – прорычал Сви-би-би-би сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как ярость пульсирует в висках.

Все трое усмехнулись. Словно актёры, сыгравшие удачную шутку на пиянте. Один, высокий и худой, с лицом, исполосованным свежими шрамами, сорвал с плеча потрепанный дорожный мешок. Не сводя спокойного, насмешливого взгляда с Великого Крэгры, развязал шнуровку. Что-то тяжелое и металлическое с глухим стуком упало к ногам Сви-би-би-би.

Стальная рука. С уникальной гравировкой. Он узнал бы её из тысячи. Рука его лучшего петеря, заказанного за баснословные деньги у Абсолютного Грандмастера Овомантов в Падающем Городе. Символ его силы. Его неуязвимости.

Халазары стояли и молчали. Казалось, они ждут его приказа. Безумного приказа, который станет их билетом в последний бой, а его – в пропасть. Сви-би-би-би затрясло. Он до крови прикусил губу, заталкивая обратно слова приказа: «Взять их! Убить!» Его личная охрана, пандерские крэгры в сияющих кирасах, замерли в ожидании.

– Пошли вон отсюда! – выдохнул он хрипло, ощущая вкус крови на языке. – Вонючие мышиные глызы!

Они развернулись и ушли. Не спеша. Им было всё равно. Их миссия завершена. Их жизнь, по их меркам, закончена. Он же стоял над осколком своей власти и чувствовал, как почва уходит из-под ног.

Сви-би-би-би мог бы попытаться. Запудрить мозги Люде, нашептать о происках мышистов или кознях завистников. Заказать новых, еще более страшных петерей у овомантов. Преподнести роскошные дары Курорябиту. Но страх ослепил его. Вместо этого, движимый паникой, он пошел в запретный храм. Попытаться задобрить Мышку, отвернуть ее гневный хвост от себя… Глупо было не заметить слежку.

Вечером, когда он упал в кресло с бутылкой дорогущего пропастного портвейна, чтобы утопить ужас в густой смолистой жидкости, в дверь постучали. Три раза. Оглушительно. Так стучал только один человек в Бластодиске. И только по одному поводу.

– Великий Крэгра Пандерии Сви-би-би-би? – проскрипел голос, холодный и безжизненный.

В дверях стоял Великий Курорябит. Одетый в рясу цвета запекшейся крови, расшитую золотыми яйцами. Его лицо было бледным, как мел скорлупы, а глаза – черными, бездонными, как сама пропасть. Запах ладана и древнего страха предшествовал ему.

Сви-би-би-би сглотнул. Он почувствовал, как лицо его расплывается, теряя форму, будто белок на жаре. Он заплакал. Громко, по-детски всхлипывая. Упал на колени и залепетал оправдания: что микросы не должны были просочиться, что овоманты сделали плохих петерей, что проклятые халазары нарочно…

– До меня дошли слухи, – вкрадчиво, как змея, перебил его Курорябит, – будто бы вы хотели их… наказать? – Он сделал паузу, давая ужасу проникнуть внутрь Сви-би-би-би. – Например, убить? Просто так взять и убить верных слуг Курочки Рябы? Халазаров из клана Тянуки?

– Ложь! Клевета! Подлый навет! – захрипел Сви-би-би-би, цепляясь за соломинку.

– Что, не просто так? – Курорябит оглянулся на своих молчаливых послушников, затем наклонился, и его шепот стал ледяным, пронизывающим: – Может быть, вы хотели убить их за то, что они привели к нам микросов? Живительные капли будущего? Может, вы хотели показать всей Пандерии, что мы, истинные чада Курочки Рябы, не желаем появления новых жизней в нашем тесном Яйце? Что мы препятствуем воле Великой Наседки?

– Нет! – завопил Сви-би-би-би в животном ужасе. Мысль о такой ереси была страшнее пропасти.

Курорябит поморщился, будто почувствовал запах гниющей мелани.

– Конечно, нет, – сказал он мягко. – Мы всегда рады дарам Пуги. Курочка благословляет каждую новую жизнь.

Он выпрямился, его черные глаза вонзились в дрожащего крэгру.

– Но мы не рады вялым болванам, которые именуются Великими Крэграми, сидят возле королевского трона, но не могут защитить даже собственных петерей от жалких халазаров!

– Я всё исправлю! – залепетал Сви-би-би-би, стараясь сделать голос тихим, подобострастным. – Закажу лучших петерей! Найму Закраинских головорезов! Приручу реновин! Клянусь Курорябитом! Больше такого никогда не…

– Не повторится, – отрезал Курорябит, и в его голосе прозвучал приговор. – Потому что Сви-би-би-би теряет первый слог уважения и слог пиянты. Отныне он – Сви-би. – Пауза. Холодная. – А завтра, после второго глашатая, он лишится и слога пандерца. Он будет зваться Сви. И навсегда покинет Бластодиск с тем, что сможет унести на своей спине. Такова воля Курочки.

Слушая непоправимые слова, Великий Крэгра бормотал: «Никогда… Никогда… Никогда…» – заклинание, пытающееся отвратить реальность. Он замолчал, только когда смысл слов обрушился на него всей тяжестью скорлупы. Такого наказания он не боялся, потому что его разум отказывался подобное вместить. Курорябит ушел, унося с собой запах ладана и последние крупицы его мира. Сви-би-би-би остался стоять на коленях. Три утерянных слога бились в его опустошенной голове, как три удара Бабы по обреченному миру: «Би… би… би…»

***

Он сидел на низенькой табуретке посреди моря собственного прошлого. Картина Зэмилана, изображавшая его самого в полный рост, в парадном облачении, смотрела на него с презрением. Дорогие бутылки рубинового игристого валялись у ног. Золотая цепь с каменьями, символ былой роскоши, бесцельно блестела на полу. Слёзы горькие, соленые катились по его щекам. Он не пытался их смахнуть. В этом унижении была последняя искра его прежнего «я».

Четырежды он начинал собирать дорожный мешок. Четырежды вытряхивал его обратно, скуля от обиды и бессилия. Выбрать самое ценное? Но как выбрать самое нужное из частей собственного тела? Две эпохи жизни – от Шестого Удара, когда он был юным крэгром, до Восьмого, пика его власти, – он только и делал, что копил. Копил лучшее: напитки, яства, украшения, оружие. И целую гору «символов статуса»: картины, антикварную мебель времен Эпохи Деда, ковры тоньше паутины, драгоценности, которые здесь, в центре мира, были всем, а там, за стеной – просто никчёмными блестяшками. Кому это достанется? Какой-то безродной твари? Которая будет топтать его ковры босыми и грязными глэгловскими ногами? Лежать на его диване? Пожирать его меланжевые трюфели за его столом из полированного корня мелани, из его маленьких фарфоровых тарелок? От этих мысли Сви начинало трясти мелкой, унизительной дрожью.

– Ща-а-асс! – Отчаянный шепот сорвался с губ.

В дверь заглянул слуга. Единственный, кто не сбежал. Не из преданность, просто потому, что бежать ему было некуда. Его ободранные уши нервно подрагивали, но глаза, обычно потупленные, теперь смотрели прямо, с туповатым любопытством. Сви вдруг безумно захотел увидеть в них сочувствие, но Щасс только присвистнул, окидывая взглядом разбросанное по комнате богатство.

– Не-е… – протянул он, чеша за ухом. – Столько мы точно не унесём. Давай я помогу тебе разобраться. А то до второго глашатая ковыряться будем…

– Ты будешь разбираться? – Ненависть к этому единственному свидетелю его краха, к его тупости и равнодушию, закипела в груди Сви. – Что ты понимаешь, каплоухий? – Он ткнул дрожащим пальцем в ближайшую картину. – Сам Зэмилан! По моему заказу! Знаешь, сколько за нее просили? Даже у Люди ничего подобного нет!

Щасс прислонился к косяку, приняв нарочито скучающий вид. Сви прожигал его взглядом, но глэгла лишь почесывал живот. Сила прежнего взгляда, от которого трепетали крэгры, испарилась.

– Ну давай, разбирайся, барбар! – бухнул Сви, сдаваясь. Слёзы опять, предательски, потекли по щекам.

Щасс мерзко ухмыльнулся. Словно ждал этого. Он схватил мешок и принялся совать туда всё подряд с грубым проворством: меланжевые шарики, грязные одеяла, тупые ножи, дешевую горелку, – весь жалкий скарб изгнанника. Набив мешок до отвратительной пухлости, забросил его на плечо.

– Это мой. – Тон не допускал возражений. – Твой – собирай сам. И неси сам. И пошевеливайся, я ждать не стану. Неохота на каждом углу мешки выворачивать.

Он вышел. Сви остался один на один с призраками своего величия. В мешок полетели две бутылки самого дорогого альбувина, несколько коробочек с трюфелями, тяжелая золотая цепь. Взвесив мешок, он ощутил его убийственную тяжесть. Оставалось последнее, самое ценное. И самое опасное при встрече со стражей.

Он подошел к потайному ящику в комоде, оглядываясь, как вор. На бархатной подложке лежали две вещи. Зеркало на длинной ручке, в чехле из кожи тяглоха. И шлем, золотой, с завитыми рогами – корона его павшего королевства. Зеркало он сунул в мешок. Шлем прижал к груди – он мог еще пригодиться, не все в Бластодиске знали о его падении. Блеск золота, рога власти – последний щит, последняя иллюзия.

– Идём, – бросил он Щассу, скучавшему у порога, стараясь вложить в голос былую властность. Звук получился плоским.

Дверь запирать он не стал. Дикое, безумное желание схватило за горло: хватать горстями нажитое, его кровью и потом, и швырять прямо на улицу! Пусть слетятся ничтожные глэглы! Пусть дерутся! Пусть рвут друг друга в клочья за его добро! Но мысль о том, что какая-нибудь вонючая тварь с ободранными ушами будет трогать картину Зэмилана своими грязными лапами, заставила его содрогнуться от физического отвращения.

Ноги, тяжелые, свинцовые, понесли его по знакомым улочкам Бластодиска. Там, где еще вчера он шествовал в окружении щеголеватых гвардейцев, и толпа глэглов и купцов жалалась к стенам, шепча почтительные: «Слава Курочке! Слава Крэгре!» Сейчас на него косились. Кто-то узнавал – и глаза округлялись от изумления. Другие проходили мимо, нарочно задевая плечом его мешок. «Это хуже смерти, – пронеслось в воспаленном мозгу. – Хуже падения в пропасть. Хуже удара Мышиным хвостом». Последней каплей стали звуки начинающейся пиянты – фанфары его былой жизни.

– Ты, вот что, – резко обернувшись к Щассу, зашипел Сви. – Вернись! Запри дверь! На ключ!

Глэгла фыркнул, но в его глазах мелькнуло понимание – последний каприз поверженного господина. Он поплелся обратно. Сви стоял, чувствуя, как горит лицо. Едва ободранные уши Щасса скрылись за углом, он припустил к забору, как голодный к похлёбке. Приник к щели всем телом, впитывая звуки вожделенной пиянты.

После короткого музыкального вступления – визгливая скрипка, нежная арфа, тоскливая свирель – началась пьеса. Он знал ее наизусть, шептал слова вместе с актерами, забыв сюжет, но помня пышность декораций, громкость голосов, восторг толпы. «В последний раз, – Ударило в висках. – Это – конец. Навсегда!» Две эпохи, прожитые ради медленного восхождения к вершине мира, теперь катились вниз, в черную бездну, увлекая его за собой.

– Сви-би? – Голос прозвучал прямо за спиной.

Он вздрогнул, подпрыгнул, как ошпаренный, и криво напялил шлем. Ла, штукла с мешком за спиной. Былая услужливость сменилась плотоядным любопытством. Штуклы – кровеносная система сплетен Бластодиска. Он знал. Знал всё.

– Почему ты здесь? Почему не на пиянте? – Глаза Ла смеялись, готовые лопнуть от внутреннего торжества.

Сви буркнул что-то нечленораздельное, злобное и жалкое одновременно. Не в силах вынести пытку, он поплелся прочь, волоча мешок и шлем, как каторжник – колодки. За спиной актер продолжал бубнить, но звуки уже не радовали, а жгли.

Щасс догнал его у самых городских ворот, огромных, окованных железом – у границы между миром и изгнанием.

– Ну ты и деятель! – бросил он, запыхавшись. – Делать мне нечего, бегать за тобой по всему Бластодиску. Закрыл. Ключ отдавать? – Он протянул массивный железный ключ.

Сви не ответил. Он стоял, согнувшись под мешком и шлемом, как атлант под скорлупой мира. Лицо было серым, как пепел.

– Ладно, иди за мной, – не дождавшись ответа, буркнул Щасс. – И не отставай.

Но Сви не мог идти. Чем ближе были ворота, тем тяжелее становились ноги. Шаг за шагом – словно на свои собственные похороны. Он спотыкался, волочил ноги, натыкался на прохожих. В проеме ворот его качнуло. Он налетел грудью на что-то твердое и холодное. Громадная фигура в мрачном, закрытом шлеме – блуждающий рыцарь Ордена Великого Гоготуна. Громила придержал его за мешок, не дав упасть, и даже пробормотал: «Простите…» Сви не заметил. Его сознание плыло.

Нищий глэгла, которого стражники волокли к воротам, залился хриплым смехом:

– Не обращайте внимания, Ваше Безобразие! Этот колченогий – бывший Великий Крэгра Сви-би-би-би! А ныне – бродяга Сви! И гонят его взашей, прямо как меня! Ха!

Сви зажмурился. Унижение было таким острым, что хотелось кричать. Если бы мысли материализовались… Он проснулся бы в своей опочивальне. Сказал бы: «Какой мерзкий сон!» – и пошел бы во дворец, расчищая путь золотым блеском своего шлема… Но чуда не случилось. Только смех нищего звенел в ушах.

Перед тем, как шагнуть за пределы Бластодиска, за пределы своей вселенной, он замер. Взгляд упирался в утоптанную землю за воротами – он не мог заставить себя сделать следующий шаг. Он стоял бы так долго, если бы шедший сзади озорной нищий не пнул ему коленом под зад со всей глэгловской дури.

Глава вторая. Иллюзия в зеркале

Храм Курочки внутри был ослепителен. Не просто позолоченный – утопленный в золоте. Стены и сводчатый потолок – все сияло холодным, давящим блеском драгоценного металла. В центре, до самого купола, вздымалась колоссальная статуя Курочки Рябы в позе наседки. Ее полированные каменные перья, инкрустированные самоцветами, ловили свет и рассыпали его радужными зайчиками по залу. По бокам, чуть меньшие, но не менее устрашающие, замерли статуи Деда и Бабы – высеченные из черного базальта, но щедро покрытые сусальным золотом. Их каменные лица хранили вечную готовность бить по Яйцу-Миру. Длинный стол из черного дерева с толстыми, причудливо резными ножками в виде когтей был завален дарами, не убранными после службы: бутылями светлого альбувина, известного как Слёзы Курочки, горшочками с густым меланжем, мерцающим как запекшаяся кровь. Среди этого изобилия – как насмешка – лежала огромная картина. На ней был изображен самодовольный толстяк в сияющем золотом шлеме с рогами – Сви-би-би-би в дни былой славы.

Кариан Эзингдейл, громадная фигура в тяжелых, покрытых дорожной пылью доспехах Ордена Великого Гоготуна, возвышался над маленьким, черным, как смоль, человечком. Великий Курорябит Гечу-шу-шу-шу яростно размахивал руками, словно отбиваясь от невидимых врагов. Его визгливый, пронзительный голос бился о позолоченные стены, отражаясь жутковатым эхом. Он мог бы говорить спокойно, но таков был его ритуал, его броня против главного страха пандерцев. Он неустанно демонстрировал презрение к Мышиному Хвосту: громко стучал подкованными каблуками по мраморному полу, бил кулаком по маленькому, украшенному перьями барабану, висевшему у пояса, и никогда не шептал. Запах дорогого ладана смешивался с едким потом ярости, исходящим от него.

– Ваш Магистр променял мозги на слизь жилоцепа, не иначе! – вопил Гечу, топая так, что звенели подсвечники. – Он слепой червяк в навозе! Никто здесь ни мышки не понимает?! Что за дряхлое племя?! Пока Мышиный Хвост не хлестнет по скорлупе, глэгла задницу не поднимет!

Кариана нисколько не трогала эта истерика. Он стоял неподвижно, как одна из статуй, лишь свет от золотых стен дрожал на его нагруднике. Курорябит и сам понимал бессмысленность собственных воплей, – перед ним был всего лишь посыльный, каменный истукан в латах, – но остановиться не мог. Гнев, как пена, клокотал в нем, требуя выхода. Его бешеная тирада, под аккомпанемент топота и нервного постукивания по барабану, затягивалась. Кариан не выдержал, его металлический голос прорвал шум:

– Будет все же ответ Великому Магистру?

– Набить бы ему морду! – рявкнул Гечу, брызгая слюной. –Да Курочка не позволяет! Вы совсем ополоумели от своего дурацкого кодекса! Вам кричат: мир на краю пропасти! А вы? Сопли в кулак крутите! Никакого проку от твоего Магистра! Придется, как всегда, все самому тащить!

– Так насчет ответа? – неизменно спросил Кариан, как заведенный.

– Проваливай, тупоконечный! От тебя пользы меньше, чем от мышиного чиха!

Рыцарь, будто только и ждал приказа, развернулся с грохотом лат и мерно зашагал к выходу, не оглядываясь. За его спиной застучали пальцы Гечу по барабану – дробный, язвительный, провожающий звук. Задерживаться в этом золотом гробу, пропитанном желчью и тщеславием, Кариан не желал. Тем более, его гнала вперед срочная потребность в «добром деле». Мысль о том, что он отложил это дело ради почтовой миссии, грызла его. Кодекс Ордена Велигого глаголил первым пунктом: «Отложи все дела, какими бы важными они не казались, и делай добро. Самое ничтожное доброе дело важнее…» Кариан замялся, пытаясь вспомнить, важнее чего. Махнул рукой – ясно же, важнее всего. Выбор между доставкой пустого послания и возвращением утерянной вещи простому человеку был очевиден.

Кариан как раз проходил мимо городских ворот – того самого места, где накануне он столкнулся с тем самым путником. Тогда из мешка незнакомца выпала вещица в мягком кожаном чехле. На ощупь – зеркальце с ручкой. Кариан винил себя: узкие прорези шлема – словно щели в темнице – сильно ограничивали обзор. Расплата за оплошность была суровой. Собрав волю в кулак, он стянул ненавистный шлем, открыв миру свое лицо. И принялся осматривать пыльную мостовую, не потерял ли несчастный еще что-то. Прохожие шарахались, прятали взгляды, шептались. Кариан стойко терпел этот пытку взглядами. Один глэгла, видимо, впервые увидевший рыцаря без шлема, замер, разинув рот, словно рыба. Кариан стиснул челюсти, развернулся к нему лицом – пусть насмотрится на это безобразие досыта! – и лишь тогда надел шлем обратно. Нищий у самых ворот дотронулся до его набедренника – на счастье.

У ворот Бластодиска царил привычный хаос. Глэглы с поклажей на горбах ждали досмотра, воздух гудел от их галдежа и скрипа телег. Тут же сновали штуклы со своими бездонными мешками, выкрикивая товар. Кариан шел сквозь толпу, как ледокол, глядя сквозь узкую прорезь. Толпа перед ним расступалась почтительно, но с опаской. Уважали рыцарей Велигого за следование идеалам добра и справедливости, прописанным в кодексе. Боялись – потому что их борьба за эти самые идеалы чаще всего происходила не с помощью убеждения. «Добро на лезвии топора» – девиз Ордена. Два топора, прикованные цепями к нагруднику Кариана блестели отточенными лезвиями.

Сейчас, когда он шел в толпе, добро лилось ручьём: воришки прятали руки, наперсточники замирали с шариками в кулаках, надсмотрщики опускали занесённые кнуты. Кариан прекрасно видел эту фальшивую идиллию, зная, что за его спиной все вернется на круги своя. Его это не волновало ни капли. Искусство самооправдания рыцари Велигого оттачивали не хуже боевых приемов.

Несправедливость лежала в основе учения Орден Великого Гоготуна. Микрос, обреченный стать рыцарем, являлся в замок Велигого уже некрасивым. И чем усерднее он вгрызался в кодекс и боевые искусства, тем чудовищнее становилось его лицо. Великие умы Ордена слагали трактаты о «благодати уродства», но сами прятали лица под стальными шлемами. Погоня за тенью красоты толкала слабых духом на мерзости: они сыпали пудру на рябую серую кожу, подпиливали клыки, тайно брили клочковатые бороды, подкрашивали синеватые губы. Конечно, только вдали от резиденции Магистра: наказанием за подобное было изгнание в Закраину. Но даже эта угроза не могла заставить принять дарованное природой.

– Ваше Безобразие! – окликнул его слащаво-ядовитый голос штуклы.

Кариан медленно, с достоинством, повернулся.

– Я слыхал, ты кое-кого ищешь.

Кариан не удивился. Сплетни – воздух штуклов.

– Да, добрый человек. Ищу того, кто обронил сие. – Он достал из-за пазухи зеркало в чехле.

– Узнаю штуковину, Ваше Безобразие. Сви, бывший Сви-би-би-би. Его это.

– Ведомо ли тебе, где его найти?

– Как же неведомо? Шел в Падающий Город, со своим слугой. Догоните запросто.

– Благодарствую, добрый человек.

– Ла. Зовут меня Ла. Надеюсь, помог… – Штукла понизил голос до шепота, озираясь. – Я еще могу помочь кое в чем… Пудра… Румяна… Помада… Тени… Острый нож для бритья…

Кариан вспыхнул, как факел. Против воли, с подлой трусостью, оглянулся. Он почти не глядя запихнул в свой мешок все баночки и коробочки, которые сунул ему Ла, швырнул горсть монет и почти бегом рванул прочь, сгорая от стыда. Он презирал себя за эту слабость, яростно кляня в душе весь несправедливый мир. Нырнув в первые же густые кусты на обочине, он рухнул на землю, лихорадочно развязывая мешок. Баночки, тюбики, коробочки манили, как запретный плод, и отталкивали, как падаль.

Чем дольше он смотрел, тем сильнее ненавидел себя заранее, но руки действовали сами. Он сорвал шлем. Пальцы дрожали, хватая баночку пудры. И тут взгляд упал на зеркало Сви. Кариан выдернул его из чехла, взглянул и сморщился, как от удара. Отвернулся. Тяжело вздохнул. Снова посмотрел. Привыкнуть было невозможно. Безобразие было абсолютным, как намерения Мышки: серая, бугристая кожа, словно потрескавшаяся пустынная земля; длинные желтые клыки, как кинжалы, торчали из нижней челюсти; щетина – редкая, жесткая, бурая – пятнами на подбородке и щеках…

Он уставился в собственные глаза в отражении: безумные, с кровавыми прожилками на белках и горящими желтыми зрачками. От долгого взгляда изображение поплыло. Кариан часто заморгал, вытирая рукавом выступившие слезы.

Проклятый, жестокий мир! Вопиющая несправедливость!

Незнакомая, черная злоба накатила волной. Выронив пудру, он сжал рукоять топора, чувствуя, как сердце бьется, как гулкий барабан в груди. Темные желания, всю жизнь скованные кодексом, рвались наружу. Механически, перед тем как убрать зеркало, он глянул в него еще раз. Румянец на гладких щеках. Черная, аккуратная бородка. Светлые, как небо Бластодиска, глаза, полные здоровья. И зубы – ровные, белоснежные. Красота!

Кариан вскочил, сгреб косметику в мешок, швырнул туда же зеркало. И только сейчас вспомнил о «деле». Вспомнил сияющий золотой шлем на голове жалкого изгнанника. Разве справедливо, что эта регалия – у ничтожества? Губы Кариана растянулись в жестокой усмешке. Он быстро зашагал по дороге к Падающему Городу, жаждая настичь бывшего Великого Крэгру.

Бластодиск сиял на Вершине Мира. Страны-вассалы – Вителлина и Латебра– ютились на Пологих Землях, в тени Пандерии, копя тихую ненависть. Именно туда, подальше от столичного блеска, сбрасывали все неудобное: монастыри еретиков, опасные гильдии, и замок рыцарей Велигого. Кариан радовался, что путь лежит вдали от Великого Магистра. Мысль о встрече с собратьями, об их кодексе, их лживом «добре», вызывала в нем приступ ярости, граничащей с тошнотой.

Неосознанно он ускорял шаг. Сначала пошёл быстрее, потом побежал. Грохот его лат разрывал тишину полей. Скрытность? Ему было плевать. Нужно было выплеснуть ярость. И пухлый пандерец с золотым шлемом был идеальной мишенью. Далеко уйти тот не мог – слишком тучен и слаб. Кариан, не сдерживаясь больше, выхватил оба топора. Он бежал, размахивая ими, как безумная металлическая птица – крыльями, поднимая тучи пыли.

Он пронесся бы мимо, если бы жертва сама не выскочила из кустов мелани на дорогу, крича ему вслед:

– Ваше Безобразие! Помогите! Нам нужна помощь!

Кариан резко остановился. Глубоко вдохнул пыльный воздух. Медленно, с нарочитой неспешностью, повернулся и пошел назад.

– Ваше Бе… – толстяк увидел лицо рыцаря, и голос его оборвался. Рот остался открытым в немом вопросе. – Как… как же так?

– В чем дело, мешок сала? Обознался? – голос Кариана был ледяным.

Сви опустил взгляд с лица рыцаря на топоры в его руках. Сделал крошечный шаг назад, к спасительным кустам.

– Так чего ты хотел? Тебе помощь какая-то нужна? – спросил Кариан вкрадчиво, делая шаг навстречу, нависая над ним.

– Помощь, да… – пролепетал Сви, язык заплетался. – Я хотел… В общем…

Он резко развернулся и рванул к кустам. Но Кариан в два прыжка настиг его. Обух топора обрушился на спину. Сви с грохотом шлепнулся на землю, покатился, поднимая пыль.

– Ваше Безо… Что вы де… – прохрипел он, когда тяжелый, окованный сталью сапог вдавил его позвоночник в пыльную землю.

– Где твой мешок?! – Рык Кариана не оставлял сомнений в его намерениях.

Бывший Великий Крэгра, барахтаясь, как перевернутый жук, указал обеими руками в сторону кустов. Кариан снял ногу, но на прощание пнул его носком в ребра. Воздух со свистом вырвался из легких Сви. Он закашлялся, заскулил, пытаясь отползти, потерянный в ужасе и непонимании.

Рыцарь вломился в кусты, споткнулся о полупустой мешок. Бутылки звякнули жалобно. Золотой шлем выпал и покатился к дороге. Кариан остановил его ногой.

– А ну не трожь, грабитель! – раздался грозный окрик.

Кариан мгновенно развернулся, пригнулся, топоры взлетели в защитную стойку.

Напротив, сжимая в трясущихся руках кривую сухую палку, стоял доходяга в лохмотьях.

– Ого, палочный воин! – фыркнул Кариан, выпрямляясь и опуская топоры с презрением.

– Отойди от шлема! Не то хуже будет! – голос Щасса дрожал, в глазах горело отчаяние.

– Как скажешь! – Кариан пожал плечами, сделал вид, что отступает, и в тот же миг бросился вперед с неожиданной для его габаритов скоростью. Древко топора с глухим стуком врезалось Щассу прямо в лоб. Тот беззвучно рухнул на землю. Кариан усмехнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами. Подцепил шлем за ремешок и неспешно вышел на дорогу.

Сви еще не пришел в себя. Он сидел, жадно глотая воздух, полный пыли, обеими руками ощупывая больные ребра. Увидев золотой шлем в руке Кариана, он взвизгнул, пронзительно и безнадежно:

– Нет! Ты не смеешь! Отдай! Я не позволю!

– Не позволишь? – переспросил Кариан, насмешливо. – Взгляни на себя, пузатое ничтожество! Твое величие лопнуло, как мыльный пузырь, стоило тебя ткнуть пальцем. И когда оно лопнуло, под ним ничего не оказалось. Пустота. Ты – ничто. Пыль. Червяк. И шлем червяку не к лицу. Учись ползать.

Увидев, как рыцарь развязывает свой мешок и наклоняется, чтобы положить шлем внутрь, Сви завопил нечленораздельно и подскочил. Он прыгнул, как загнанный зверь, отчаянно вцепившись в вожделенный шлем. Кариан, даже не глядя, не поднимая головы, отмахнулся. Лезвие топора чиркнуло по лицу Сви. Кровь брызнула алым фонтаном. Сви сразу сник, как проколотый бурдюк, и рухнул на дорогу без звука.

Завязав мешок с трофеем, рыцарь взглянул на поверженного. Тот лежал, искаженный болью, окровавленный, покрытый серой пылью.

– Ты… не уйдешь… – прошептал Сви, губы его побелели. – Шлем… погубит тебя… Не тебе… его носить!..

– Для начала он погубит тебя! – сказал Кариан и занес топор для последнего удара.

Сви зажмурился. В голове пронеслось отчаянное воззвание к Мышке. Почему в смертный час он молил о спасении разрушительницу, а не благую Курочку, он бы и сам не смог объяснить.

Удара не последовало. Сви открыл глаза. Увидел спину убегающего рыцаря. И лишь потом услышал за спиной шаги. Повернувшись, он разглядел смутные силуэты людей, спешащих к нему. Сви хотел крикнуть слова благодарности нежданным спасителям, но сумел лишь открыть рот. Тьма нахлынула. Он рухнул на пыльную дорогу, теряя сознание.

Глава третья. Потухший в безмолвии

Бластодиск лежал в вечной дымке рассеянного света, просачивающегося сквозь скорлупу-небо. Его улицы не столько строились, сколько извивались, как жирные, сытые черви под серо-жемчужным куполом. Дома, слепленные из благородной тёмной глины и блестящих осколков скорлупы, собранных Ловцами Падающих на самой границе Закраины, цеплялись друг за друга, образуя немые закоулки и глухие дворы-колодцы. Тишина здесь была не просто отсутствием звука – это был плотный, тяжелый кокон, пропитанный страхом. Страхом громкости. Знакомцы, встречаясь на мощеных влажным камнем улочках, сливались в беззвучном шепоте, губы едва шевелились. Тот, кто осмеливался говорить вполголоса, тут же отмечался презрительными взглядами и мысленным клеймом «провинциального хама». В двери не стучали – скребли тонким костяным ножичком по крошечным мутноватым окошкам, вставленным в двери. Звук получался похожим на царапанье мыши в стене – тихий, назойливый, безопасный. Музыка? Только на пиянте – изысканном, утонченном представлении для знати. Девиз королевского дома витал в самом воздухе: «Тише воды – ниже травы». Запахи были приглушенными: сладковатая пыльца меланжа, сырость камней, чуть уловимый, как память, запах вареного белка – альбумина.

В одном таком закоулке, за двойным извивом стен, напоминавшим кишечник гиганта, звучали голоса. Не шепот, а настоящие, рвущие тишину голоса. Истинные пандерцы, заслышав это кощунство, мотали перед собой стиснутыми кулачками, изображая знак Курочки, и семенили прочь, горбясь, будто от удара плетью. Самые отчаянные, прежде чем скрыться, бросали испуганный взгляд в подворотню. Там, в сером полумраке, копошились три фигуры в походных, пропыленных плащах цвета засохшей крови – ведуны, халазары Тянуки. Они не замечали ни брезгливости, ни страха вокруг. Их занимало Величие Мгновения: они умирали.

Гототана уже лежал на холодных, влажных камнях мостовой, лицом к жемчужно-серому небу. В его груди, вогнанный по самую рукоять, торчал клинок.

– Что ж, теперь – я, – сказал, растягивая губы в оскале, больше похожем на предсмертную гримасу, чем на улыбку, Хакачет. Голос его звучал громко, вызывающе, нарушая гнетущее безмолвие Бластодиска.

Он встал на колени рядом с Гототаной, костлявые пальцы мертвой хваткой впились в рукоять кинжала.

Гевайорн машинально шагнул вперед, готовый подхватить тело, если оно упадёт лицом вниз.

– А ты? – спросил вдруг Хакачет, его горящий взгляд уперся в Гевайорна. – Ты пойдёшь за нами? Завершишь Путь?

Вопрос, нарушавший все табу. На него не отвечали. Но Гевайорн, чуть помедлив, лишь покачал головой. Слов было не вытянуть – они застряли комом в горле, тяжелые, как камни.

– Нет?! – Голос Хакачета взлетел, резкий и пронзительный, как крик раненой птицы. Эхо глухо отозвалось в каменных стенах закоулка.

Это уже переходило все границы. Объяснять? Лепить из слов глиняные фигурки своего горя? Хакачет, не дождавшись, с яростью отбросил кинжал – металл звякнул о камень – и вскочил на ноги. Оскал мгновенно сполз, сменившись ледяной маской презрения.

– Ты думал когда-нибудь об этой минуте? О том, что будет, когда всё кончится? – Его слова падали, как камни, в гробовую тишину, нарушенную лишь их дыханием.

Еще один удар по табу. Любой Тянуки нет-нет да и задумается о жизни после Провода, но вслух? Гевайорн никогда не считал Хакачета другом. Совместный путь лишь отдалил их: страх за микроса заполнял все пространство души, не оставляя места другим чувствам. Не раз в кромешной тьме Закраины, под вой ветра и скрежет когтей хищников, Гевайорн истово, до боли в зубах, молил Тёмную Мышку забрать любого из спутников, хоть всех разом, только не его микроса. Даже когда они дрались спиной к спине, это не было единством братьев – это были загнанные звери, огрызающихся плечом к плечу.

– Так что, ты так всё себе представлял? – допытывался Хакачет, его глаза сверлили Гевайорна.

– Ничего я не представлял, – выдавил Гевайорн, голос хриплый, как скрип несмазанных петель.

– Нет, скажи! – Хакачет шагнул ближе. Запах пота, пыли и чего-то кислого от него ударил в ноздри. – Чего теперь бояться? Мы росли в каменных стенах Халазы, истязали тела до кровавых мозолей, глотая слезы. Кто-то сгинул, так и не дождавшись своего микроса! Всю жизнь – на алтарь Провода! И вот он – финал! Единственное, на что мы годны! Исполнен долг. Микрос дома. И… Всё? Конец? Ради этого мы жили?!

– Ты никогда не нравился мне, Хакачет, – прошипел Гевайорн, чувствуя, как холодная ярость поднимается из пустоты внутри. – И знаешь, если бы тебя скосил клинок кривородца или коготь баборицы… я бросил бы твоего микроса. Бросил бы и пошел своей дорогой.

Он ждал ярости, удара. Но Хакачет только захохотал. Дико, оглушительно, как безумец. Звук, чудовищно громкий в тишине Бластодиска, заставил заглянувшего в подворотню пандерца побледнеть как мел и юркнуть за угол.

– Дурак ты, Гевайорн! – Хакачет вытер слезу безумия. – Хочешь впутать меня в свою трясину? Выкарабкаться на моих костях? А вот и нет! Я уйду чистым! Проткну свое сердце и уйду в вечность! А ты останешься сидеть здесь, рядом с нашими пустыми оболочками! Слабый! Бесполезный! Ты будешь выть, как реновина под ножом мясника, только безутешнее! Бесконечно безутешнее!

– Иди в бездну! – крикнул Гевайорн, и его собственный голос, громовой раскат в каменном ущелье, испугал его самого.

Хакачет схватил кинжал с земли. Оскал вернулся, широкий и безумный. Острие блеснуло тусклым серым светом, направленное к его собственной груди.

– Чтоб ты сожрал землю! – успел прохрипеть Гевайорн, видя, как клинок вонзается – глухой, влажный звук. Хакачет дернулся, и начал падать лицом вниз.

«Проклятье!» – мелькнуло в оцепеневшем мозгу Гевайорна. Умерший лицом вниз халазар – страшная примета, несчастье для проведенного им микроса! Хакачет знал! Дергаясь в предсмертных судорогах, он выставил руку, уперся ладонью в мокрый камень и оттолкнулся. Падение остановилось, тело медленно повалилось на спину.

Хакачет замер. Глаза, остекленевшие, уставились в серое небо. На его губах застыл счастливый оскал, пронзивший Гевайорна сильнее любого клинка.

Гевайорн рухнул на колени. И завыл. Дико, по-звериному, разрывая гнетущую тишину Бластодиска. Звук, немыслимый для этих улиц, эхом отразился от каменных глоток закоулков.

Казалось, внутри него – высасывающая душу пустота. Не только в черепной коробке, где мысль не шелохнется, но и в груди, в конечностях. Ноги переступали по неровной мостовой, глаза скользили по глиняным стенам, уши ловили шепот проклятий из-за ставней – но все это происходило где-то рядом, словно он был пустой куклой из папье-маше, обтянутой кожей, а кто-то невидимый дергал за ниточки. От него шарахались как от прокаженного. Вслед летели не только проклятья, но и комья грязи, гнилые огрызки меланжа. Он не чувствовал ударов, не слышал слов. Пустая оболочка – вот все, что осталось от халазара клана Тянуки. Мысли, желания, сердце, душа – все умерло в том сером закоулке рядом с Хакачетом и Гототаной. Снова и снова он чувствовал – не помнил, а именно чувствовал кожей – как кинжал вонзается в его грудь, как он падает, как счастливые мертвые глаза Хакачета прожигают его насквозь. И на миг наступало странное, ледяное спокойствие: ни страхов Закраины, ни вечной тревоги, ни изматывающей усталости. Но это был лишь миг – потом он снова проваливался в гадкую яму реальности.

Микрос. Его маленький, доверчивый микрос… теперь он, наверное, уже настоящий пандерец в чистой одежде, забывший и ведуна, и весь ужас Пути. Да и сам Гевайорн гнал мысли о нем прочь. Не от равнодушия, а от жуткой, физически ощутимой тоски, сжимающей горло и давящей на солнечное сплетение, как тяжелый камень.

Усталость, наконец, сломила его. Халазар вдруг осознал, что сидит на пыльной обочине дороги, ведущей прочь от Бластодиска. Потом почувствовал, как земля холодит его спину, а перед глазами плывут размытые травинки и неуклюжие жуки-трухляки. А потом – провалился в больной сон. Он шел по вязкой, липкой топи Закраины, ноги увязали. Кого-то рубил тупым клинком, руки не слушались. Кого-то закрывал своим телом от удара, чувствуя далёкую боль и жар крови. Кричал хрипло, скалился, как зверь, ругался и до костного страха боялся проснуться.

Но проснуться пришлось.

Трава, жуки, влажный запах земли и меланжа – все осталось. Гевайорн зажмурился, не в силах вынести этот мир, но почувствовал на себе пристальный взгляд. И еще – терпкий, щекочущий ноздри запах дрянного кровавого шнапса, пойла глэглов. Именно запах заставил его повернуть голову.

Он увидел стоптанные до дыр, заплатанные ботинки. Выше – подол длиннополой рясы, вытертой до белесой дряблости, пропитанной дорожной грязью и пылью. И наконец – лицо. Лицо с разными глазами: один карий, другой – зеленовато-серый, словно мутный камень, – смотрящими на него с нездоровым интересом поверх небольшой деревянной чаши, источающей тот самый запах.

– Когда-то один мой товарищ потух, – произнёс незнакомец голосом, в котором сквозила странная смесь усталости и любопытства. – И все радовались. Горел он по-настоящему, ярко, да по дурости своей побежал этот огонь… в амбар тушить. Его повалили, облили водой, присыпали землей… ну, он и потух. А ты… – Он покачал чашей. – …тоже Потухший. Но не радуешься. Хотя бежал в тот же амбар, только не сам – тебя туда загнали. Горел-горел, да и погас. Жив остался. И теперь из-за этого помереть собрался?

Гевайорн смотрел на него, пытаясь выдавить хоть звук. Горло было пересохшим.

– Я вот думал недавно – а я, знаешь ли, любопытствую о несуразном, есть у меня такая слабость, – зачем так заведено, что вы, халазары, приведя микроса, либо помираете, либо с ума сходите. Кому это нужно? – Он говорил неспешно, растягивая слова, будто перебирая четки. – Я сейчас не про ваши догматы: миссия, место в мире… Тут всё ясно, как скорлупа над головой. Не придерешься. Я про систему. Возьмем, к примеру, рыцарей Гоготуна. Почему они, раз свершив доброе дело, не вскрывают себе вены? Исполнили миссию – и баста. Какая разница – однажды или сто раз? Миру-то что? Исполнено – и ладно. А с вами – не так. Я вот мысль эту до конца довести не могу… Может, ты подсобишь? Пока тебя во сне не прирезал какой прохожий злодей. Уже, кстати, один польстился, я его спугнул. Не дал свершить скорый и, в чем-то, даже праведный суд. Корысть моя взыграла. Ты меня, видишь ли, заинтриговал.

– Кто ты такой? – хрипло выдавил Гевайорн.

– Монах! – ответил незнакомец с готовностью, будто ждал этого вопроса. – Из обители Хираньягарбха. А ты – ведун, халазар из клана Тянуки. Видел я тебя вчера, с двумя другими. Входили вы в Бластодиск с микросами. Нынче это… подвигом считается.

– Почему? – спросило что-то из глубины Гевайорна – ему самому не хотелось ни говорить, ни слушать. Монах вызывал смутное раздражение.

– Ну как же! – монах приподнял брови, делая вид удивления. – Ты ж не слепой крот подземный? Всем ведомо: Людя лютует! Весь Бластодиск на иголках! Из-за знамения этого дурацкого. Ты что, не в курсе? Или всегда по дорогам столько железных уродин, петерей, шастает?

Потухший молчал. Он медленно моргал, его взгляд прилип к жидкости в чаше. Монах заметил.

– Э-э, братец. А вот этого – не надо. Кровавый шнапс – утеха веселых да беззаботных. Им оно радость множит, а тебе… горечь усугубит. Не сомневайся, когда одумаешься – поделюсь. Так что? Не слыхал про знамение?

– Не знаю я ничего, – глухо, как эхо из колодца, проговорил Гевайорн.

– Хм. Хотя… чего «хм»? У ведунов Провод ведь единожды свершается, откуда тебе знать о численности петерей? Верно? Ну что ж, поведаю, хоть и не положено. Тайна сия велика есть, и неважно, что о ней на каждом углу судачат. Беда в том, что все ожидают явления Мышки. Придет, мол, стукнет хвостом – и конец. Уразумел?

Ведун покачал головой, его взгляд был пуст.

Монах вздохнул театрально.

– Тяжко с вами, Потухшими. Изливаешься перед вами – а вы сбегаете в позу скорбных истуканов, слова не вытянешь. Ладно, изъяснюсь пространно. Бабка восьмым ударом отметилась давно – об этом-то ты знать должен? То есть стукнула она ровно столько же, сколько и Дед. Раньше Великий Курорябит увещевал король-леву, мол, считать удары их равными – глупость несусветная, и вроде бы убедил. Но заноза в душе у всех осталась. И вот пошли знамения, и Людя усомнилась в речах Курорябита – да как ему, пропойце веры, верить-то? – и приняла бразды. Рассудила, что лучше переусердствовать в предосторожности, нежели недосмотреть. И начала отлавливать микросов. По ее разумению, всякий микрос – потенциальная Мышка. Вот она и ополчилась на спасение мира. Ну, это она так полагает. Спасать всех, истребляя беззащитных – меньшее, дескать, зло. Ладно… – Он протянул чашу. – Глотни. Тебе, чай, тошно слушать эти тягостные вести?

Гевайорн взял чашу дрожащими руками и выпил залпом. Жидкость обожгла горло терпкостью незрелого плода, но внутри разлилось странное, пустое тепло. Стало чуть легче дышать.

– Мы догадывались, что неладное творится, но не верили, – пробормотал он.

– Ну такова уж наша природа! – Монах развел руками. – Охотно уверуем в удобное, и до последнего открещиваемся от горькой правды. Вы же, халазары, – ты только не злись! – действуете максимально прямолинейно. Куда бы ни вели микроса – дорога предсказуема. Перехватить вас – дело нехитрое. К тому же, назад никто не возвращается, поведать некому. Одни гибнут с микросами, другие… – он кивнул в сторону, откуда пришел Гевайорн, – …завершают путь сами. Выходит, вы несказанно облегчили задачу Люде. Она бы вас наградить должна была!

– Мы дошли, – буркнул Гевайорн, глядя в землю.

– Вы – да. Без трёпа, свершили невозможное. Когда вы вошли в Бластодиск, весь город остолбенел. Только о вашем Проводе и толковали. А Людя… та чуть умом не тронулась. Говорят, в тот миг она и начала обращаться в Лютату. Но ты мне поведай – тяжко было?

– Не знаю, что есть «тяжко». Никто не утверждал, что вести микроса – легкая прогулка. Не смыкали глаз. Дрались без отдыха. Четверых петерей уложили, одного – огромного, втрое выше человека.

Монах кивал, деловито наливая еще шнапса в чашу. Жидкость струилась густо, переливаясь тусклым коричневым блеском.

– Микросов в Бластодиске, разумеется, не тронут, но житье им уготовано… непростое. Ох, зря я, видать, проболтался?

Ведун вырвал у него чашу.

– Зря.

– Не стану более. Вернемся к трудностям. Вот вы там, в Халазе своей – мудрецы вы или просто упрямые ослы? Люди опытные, которым надлежит понимать, как вернее доставить микроса, или слепые фанатики, коим доктрина дороже всего?

Халазар не ответил. Но обиды не показал.

– Так позволь мне спросить иначе, – продолжил монах, потирая затылок. – Почему, согласно установленному порядку, микроса сопровождает один ведун? Неужто людских ресурсов не хватает? Но нет! Из Провода живым возврата нет, вы – расходный материал, одноразовые, как… ну, скажем, как игла для подкожного впрыскивания. Микросы появляются исправно, каждому – сопровождающий. Так отчего же, за шестнадцать эпох, вы не внедрили практику движения отрядами? И не искоренили этот диковинный обычай самоуничтожения? Разве опыт в этом деле – лишний? Разве ты, будь у тебя второй шанс, не сделал бы все искуснее?

– Невежда ты, хоть и в рясе, – вскипел Гевайорн, терпкий привкус шнапса смешивался с горечью. – Для тебя Провод – как за хворостом сходить? Один, с десятком слуг – без разницы? А микрос – не вязанка дров! Его не просто доставить надо! Ему жизнь нужно дать! Потому и ведун один. Как может даровать жизнь орава? Каждый со своим умом, характером, своекорыстием? Болтун ты, монах, и несмышленыш! Мы не ведем микроса – мы отдаем ему себя! Крупицу за крупицей! И когда он приходит… он уже готовый человек! А от ведуна… – голос Гевайорна сорвался на хрип, – …остается пустота. Безысходность. Тоска смертная – то, что микросу не отдать… нельзя…

– Вот оно что… – протянул монах, почесывая щетину на щеке. Его взгляд стал задумчивее, острее. – Я как-то не вник в сей аспект. Ну ладно, пусть ведун будет один. Но что мешает другим быть охраной? Первым заслоном?

– Монах… – устало покачал головой Гевайорн. – Не рассуждай о том, чего не постиг. Путь этот проходят двое: микрос и его ведун. Только так рождается новый житель. Ты думаешь, первый такой умник нашёлся? Не было мудрецов, пытавшихся по-иному? Откуда, по-твоему, кривородцы берутся? С неба падают? Вот такие, недопроведенные, или проведенные с нарушением канона – ими и становятся.

Монах поджал губы, словно проглотил горькую пилюлю. Потом неловко кашлянул и поднялся, отряхивая грязь с рясы.

– Ты, Потухший, зла не держи за мои праздные умствования. Просто одержим я реформаторством, все под свой аршин перекроить норовлю.

– Нету во мне ни зла, ни добра. Ничего. Все микросу отдано. Потому мы Потухшими и зовемся.

Так они пошли дальше. Монах постукивал посохом по твердой земле дороги – глухой, ритмичный звук, почему-то умиротворявший угасающее сознание Гевайорна, возвращавший его по крупицам в мир. Вот он взглянул вверх – небо было все тем же: жемчужно-серым, вечно светлым. Вот оглянулся: меланж колыхался разноцветными метелками под слабым ветерком. Ползали жуки, шуршали в траве уженоги. Деревца поблескивали листьями, будто присыпанными истончившимся альбумином.

– Звать-то тебя как? – спросил Гевайорн. Голос все еще хриплый, но уже человеческий.

– Иванов.

– Диковинное имя.

– Меня тут иным именем нарекли, – охотно признался монах. – А это я сам выбрал. Точнее, вспомнил.

– Вспомнил? – Гевайорн нахмурился.

– Ну да. Я все жизни свои помню, и имя это – из одной из них. Прочие тоже помню, но это – любимое.

Гевайорн покачал головой. Он всматривался в мир и думал, что ничего не видел за свою жизнь. С рождения – угрюмые стены Халазы, изнуряющие тренировки, сон, еда, опять тренировки. Картинки страшных тварей Закраины в учебных свитках. Зубрежка географии, законов, особенностей стран. День, когда начался его Провод… Он помнил каждый миг. Маленький микрос выполз на главную площадь Халазы. Торжественный глухой гонг. Ведуны выстроились в ряд, недышащие статуи. И микрос… пополз прямо к его сапогам. Страх, почти парализующий. И одновременно – дикий, опьяняющий восторг. Зависть и облегчение в глазах остальных… Он вдыхал этот момент.

– Чую, там неладное творится! – прошипел Иванов, и Гевайорн, встряхнувшись, увидел: впереди, на дороге, стоял огромный, в темных, побитых доспехах рыцарь с топорами в руках. У его ног трепыхался скомканный толстяк в дорогих, но измазанных одеждах.

– Рыцарь Гоготуна? – не веря глазам, пробормотал Гевайорн.

– Он самый. Только аура у него… нечистая. Смутная.

Они ускорили шаг. Рыцарь резко повернул голову в их сторону. И повел себя странно: швырнул на плечо мешок и ринулся прочь, топча стебли меланжа, прямо через поле. Оставленный человек лежал, не двигаясь. Гевайорн, приблизившись, понял – без сознания. Едва они склонились над толстяком, из придорожных зарослей выскочил доходяга с кривой палкой.

– А ну, прочь, негодяи! – заорал он, размахивая палкой.

– Уйми пыл, чудик, – бросил Иванов, даже не глядя на него. – Мимоходом мы. Не нужен нам твой страдалец.

Доходяга опустил палку, сбитый с толку.

– А где… тот?

– Если ты о гоготуниере – он дал деру.

– Какой он гоготуниер?! Разбойник и убийца! Он…

– Нам недосуг, – отрезал монах. – Разбирайтесь сами.

– Не уходите … – простонал очнувшийся толстяк. Лицо его было землисто-серым, как у покойника, щёку украшала свежая кровоточащая царапина. Дыхание хриплое, прерывистое. – Помогите… Не дойдем … Отблагодарю! Щедро!

Гевайорн всмотрелся. Голос… такой знакомый.

– Ты – Великий Крэгра Пандерии? Ты встречал нас у врат дворца?

Толстяк поднял заплаканные глаза.

– Какой я Великий? Вот оно, величие мое: в пыли лежу, милостыню вымаливаю.

– Мышке помолись, – прошипел Потухший, чувствуя, как холодная ярость снова поднимается из пустоты. Он резко развернулся и зашагал прочь так быстро, что Иванов едва поспевал, шлепая стоптанными ботинками по пыльной дороге.

Глава четвертая. Последняя надежда

Щасс бежал, не останавливаясь, так долго, что время растеклось тягучим месивом усталости. По его подсчету – десять, а может и все пятнадцать толстых восковых свечей догорели бы до основания за этот путь. Когда впереди, сквозь марево усталости и поднятой пыли, Щасс рассмотрел Падающий Город, сил не было не то что бежать – ноги стали ватными столбами, в груди кололо, как иглами, а горло пересохло настолько, что сглотнуть было невозможно. Он, с хриплым стоном, вырывающимся из пересохшего горла, вскарабкался на четвереньках на песчаный бархан и рухнул на вершине, как подстреленная птица. Воздух со свистом врывался в легкие, пахнущий пылью дороги и горьковатой полынью здешних пустошей.

Под ним лежала столица Овомантии – Падающий Город. Щасс, обычный пандерский глэгла, чей мир до сих пор ограничивался чистыми мостовыми Бластодиска и запахом меланжа, никогда здесь не бывал, но узнал мгновенно. Все до единого строения – кривые домишки, покосившиеся башенки, даже заборчики – были наклонены в одну сторону, словно замерли в вечном, медленном падении под невидимым ураганом. Стены некоторых были покрыты паутиной трещин, будто вот-вот рассыпятся. У аккуратного до педантичности Щасса возникло навязчивое желание пойти и выровнять их все, подпереть невидимыми подпорками, вернуть миру порядок. Но вместо этого он просто закрыл глаза и раскинул ноющие, будто чужие, ноги и руки, ощущая под спиной теплую, колючую поверхность бархана.

Сви остался ждать его там, на дороге – пыльной ленте, теряющейся в серой дали. Идти куда-то у него не было ни сил, отнятых бегством и страхом, ни малейшего желания. Странный разбойник, этот уродливый рыцарь в помятых доспехах, похожий на адепта Ордена Великого Гоготуна, не просто избил его – он разбил вдребезги его тепличные представления о мире, где статус Великого Крэгры Пандерии – несокрушимый щит. Единственное, чего желал сейчас Сви, помимо сладкой иллюзии триумфального возвращения в столицу под ликующие крики толпы, – это исчезнуть. Зарыться поглубже в землю, как скорлокраб, и не высовываться, пока не придёт кто-то сильный и решительный, кто исправит его оплошности и вернет все на круги своя.

– Ну, вроде, отдохнул, – прохрипел Щасс себе под нос – он частенько разговаривал сам с собой, особенно когда рядом не было начальства. – Пора топать. Дело ждет.

Дав себе четкий, почти воинский приказ, он посидел ещё немного, наслаждаясь неподвижностью, и принялся спускаться. И тут выяснилось, что забираться на холм было сущим пустяком по сравнению со спуском. Ноги предательски подкашивались, дрожали, как в лихорадке. Приходилось цепляться одной рукой за жидкие, колючие кустики, впивающиеся в ладони, и упираться в сыпучий песок найденной палкой, которая норовила выскользнуть, только чтобы не покатиться под горку кубарем, поднимая хвост пыли.

У подножия холма Щасс передохнул ещё немного, сидя на корточках и растирая онемевшие, гудящие икры, и поковылял дальше, волоча ноги, как прикованные гири.

Стен и ворот у Падающего Города не было никогда, равно как и намека на планировку: башенки и дома овомантов росли из земли хаотично, как поганки после дождя, беспорядочно разбросанные по всей долине, все до одного пригнутые к земле под одним и тем же невидимым ветром. Как и в Пандерии, все строения были, в основном, одноэтажные, только у овомантов причина была не в страхе падения с края, а в лени и специфическом побочном эффекте их магии. Каждый овомант, после интенсивного использования магии, становился толще, и ходить по лестницам ему становилось не просто тяжело, а мучительно.

Щасс, стараясь не привлекать внимания, обошёл группку шарообразных толстячков, красных от натуги, синхронно размахивающих короткими руками и ногами под деловито-бодрые команды длинноногого и подозрительно тощего весельчака. Овоманты обливались потом, тяжело пыхтели, но занятия своего не бросали, видимо, под страхом чего-то худшего. Один, пытаясь присесть, неуклюже завалился набок и покатился под горку, как бочонок. Его без особых церемоний остановили, с трудом водрузили на ноги и толчком вернули в строй. Запах пота и пыли висел над ними плотным облаком.

Сви внушительно, с привычной важностью объяснил, как найти нужное место. В Падающем Городе две башни выделялись относительной высотой и тем, что падали чуть менее охотно. В одной жил Абсолютный Грандмастер, носимый слугами, как драгоценная ваза, а во второй – знаменитый своей сварливостью и неестественной худобой охряный лепила по имени Вобщепта, к которому он и шёл. Абсолютному Грандмастеру лестницы были не страшны. Вобщепта же просто не толстел. Ходили упорные слухи, что он – аномалия, единственный во всем мире. Чтобы разозлить Вобщепту, говорят, достаточно было невинно спросить у него, почему он такой худой. Впрочем, Сви многозначительно предупредил, что разозлить его можно буквально чем угодно: не так посмотрел, не вовремя задышал… Именно поэтому Щасс долго стоял возле покосившейся, поцарапанной двери и не решался поскрестись. Внутри себя он повторил заученное кроткое послание Сви раз десять, и только тогда, сжавшись внутренне, дотронулся до шершавой древесины ногтем.

Никакого ответа. Тишина за дверью казалась зловещей. Глэгла поскрёбся ещё, звук был жалким, как писк мыши. Ничего. С тоской оглянувшись вокруг и ощутив холодный пот на спине, он тихонько постучал костяшками пальцев, потом, зажмурившись и приготовившись к худшему, постучал кулаком громче.

Дверь неожиданно и со скрипом распахнулась настежь, едва не сбив его с ног.

– Ну, чего тебе надо, олух? – бросил Вобщепта, высунув длинный, костлявый нос в проем. Голос был хрипловатым, как напильник, скребущий по ржавчине.

Щасс оробел, замешкался. Овомант, худой как высохшая ветка и почти такого же коричневого оттенка, оценивающе оглядел посланца с ног до головы, и отвёл ногу назад для предупредительного пинка. За его спиной виднелось захламленное помещение, пахнущее озоном, гарью и чем-то химически-сладким.

– Я от Сви-би… э-э… от просто Сви, – пролепетал глэгла, инстинктивно отступив на два шага назад.

– От Сви? – Охомант язвительно почесал свою жидкую, клинышком, бороду. Глаза его сузились. – Значит, турнули наконец дурилу? Допрыгался олух. Ну, и чего его Пиянству надо в его незавидном положении?

Щасс послушно развернул свёрток, который как драгоценность держал под мышкой. На пыльную землю легла тяжелая, ладно сработанная стальная рука петеря.

– И что? – брезгливо скривился Вобщепта. – Подарок? Сувенир на память о разбитой игрушке?

– Вот. Это рука петеря… – начал было Щасс.

– Вижу, что не нога хладоспина! – прошипел Вобщепта, его терпение лопнуло. – Зачем ты её сюда приволок, балда?

– Его Пиянтство… то есть просто Сви велел сказать вам: «Вобщепта, мышиная отрыжка, если ты не сделаешь мне нового петеря взамен той убогой поделки, которая развалилась в первую же неделю на Закраине, как гнилая тыква, то я…»

Речь прервала затрещина, звонкая, с размаху. Она смела посланца с крыльца. Сидя на земле, потирая горящую щеку, он смотрел совершенно ошалелым взглядом и беззвучно раскрыл рот два раза, но сказать что-либо от страха так и не решился.

– Прости, я перебил тебя, дубина! – сказал овомант ласково. – На чём ты остановился? Кажется, на изощренной каре, которую милостиво приготовил для меня бывший Его Пиянтство, бывший Би-би-би и бывший Великий Крэгра? Прямо-таки тлею от нетерпения! Ну же, не томи! Давай, выкладывай всю сладкую месть этого пузатого ничтожества!

– Он назвал имя «Лютата». И ещё сказал: «Лютата оживает», – выпалил Щасс, стараясь успеть до следующего удара.

– Что? – теперь не прошипел, а проскрежетал Вобщепта. Его тело вдруг напряглось, как струна. Худое лицо стало маской внимания. – Лютата?

– Лютата… – кивнул глэгла.

– Заткнись! – резко оборвал его овомант. Его пальцы судорожно сжались. – Что он ещё говорил? Дословно! Повтори каждое слово, болван!

– Я помнил, но сейчас… голова гудит… немножко забыл… —с искренней мукой в голосе сказал глэгла, ощущая, как холодеет внутри. – Сви был сильно избитый и слабый, он много чего говорил… бормотал. «Лютата оживает, он помнит Вобщепту и все его фокусы», и ещё что–то невнятное про микросов и халазаров. «Он не простит» – вроде…

– Что этот мешок с опилками даст мне теперь в обмен на нового петеря? – резко спросил Вобщепта, впиваясь в Щасса взглядом. – Что он может предложить, когда его вышвырнули, как объедки?

– Не знаю, – искренне сказал посыльный, буквально втянув голову в плечи, готовясь к удару.

– Значит, проваливай. Быстро и без шума.

– Но…

– Что «но»? – голос Вобщепты стал опасным, как шипение хладодыха. – Что ещё?

– А как же Сви? – едва слышно пискнул Щасс.

– Мне до канделябра твой Сви, понял? Я ничего ему не должен. Я честно сработал заказ – заплатили гроши, а петерь был первоклассный! И он по-идиотски сломал его – это его проблемы. На этом всё. Контракт закрыт.

– Но…

– Услышал меня?! – загремел Вобщепта, и Щассу почудилось, что вокруг запахло озоном сильнее. – Если ты осмелишься сказать своё «но» ещё раз, я сделаю из тебя манекен для тренировок! Петеря деревянного! И если ты думаешь, что я шучу или просто злюсь, то ты глубоко, фатально ошибаешься. Материала на дейтоплазму сейчас не хватает, ее только по знакомству и достанешь. Ты – подручный материал. Понял, глэгла?

Щасс замер, словно каменный. Дверь с грохотом захлопнулась, едва не прищемив ему нос. Он постоял ещё немного, ощущая, как дрожь бежит по спине, обдумывая совершенно незавидное своё положение, потом безнадежно махнул рукой и побрёл обратно к холму. Руку петеря он с отвращением бросил под дверь Вобщепты. Железо глухо стукнуло о камень.

Толстяки уже закончили свои занятия, теперь они сидели и лежали вповалку, как выброшенные на берег тюлени, вполголоса кряхтя и переговариваясь. Запах пота стал еще гуще. Если бы не это странное лежбище, Щасс наверняка не разминулся бы с отрядом крэгр, чьи лакированные доспехи и выправка кричали о пандерском происхождении. Они шли широкой цепью, звеня сталью, вооружённые до зубов и настороженные, заглядывали за каждый угол и в окна покосившихся домишек. По наитию, охваченный нехорошим предчувствием, глэгла шмыгнул за невысокий покосившийся заборчик и дальше, в заросли колючей, дурно пахнущей овомантской травы. Бело-золотые пандерские цвета и гербы в виде величаво сидящей Курочки не оставляли сомнений: явились они прямиком из Бластодиска.

Стараясь не дышать, прижавшись лицом к колючкам и холодной земле, Щасс прислушался. Крэгры переговаривались между собой кратко, отрывистыми фразами, по-пандерски, шёпотом. Разобрать что-то конкретное было невозможно, лишь лязг доспехов да приглушенные шаги.

Усталые толстяки проводили их тяжелыми, недовольными взглядами: чужаков здесь не жаловали, особенно тех, что вели себя, словно хозяева. Щасс, уловив настроение овомантов, осторожно выполз из кустов и подошёл к ним, стараясь выглядеть своим:

– Что за шваль топчет город? – с нарочитой грубостью спросил он громко, и несколько толстяков одобрительно хмыкнули.

– Пандерские крэгры, приказные, с заданием от самого король-левы, – нехотя ответил один из них, вытирая пот со лба пухлой рукой, видимо приняв Щасса за нового подмастерье из дальних Пузырей.

– И что им тут надобно?

– Костлявого ищут. Вобщепту. Наверное, опять петери понадобились для их дурацких игр.

Щасс значительно покивал, изобразив понимание, и бочком отошёл в сторону, а, скрывшись за углом ближайшего падающего дома, сорвался с места и побежал, забыв про усталость, со всех ног обратно к башне лепилы, сердце колотилось, как барабан.

Он опоздал. Вокруг дома Вобщепты уже стояли плотным кольцом крэгры, а старший, высокий и подтянутый, царапался в дверь древком копья. Дверь уже была осыпана зарубками и царапинами – немое свидетельство того, что хозяин не любит визитов. Но пандерцы оказались упорны, как тяглохи. Один продолжал скрести, остальные терпеливо ждали, сначала – вытянувшись по струнке, держа оружие наготове, потом начали потихоньку расслабляться, опираясь на алебарды. В конце концов, все, кроме старшего, небрежно расположились на земле. Уходить они не собирались, стучать громче или ломать дверь по пандерским догмам было низко и недостойно. Ситуация окончательно превращалась в безвыходную и абсурдную.

Щасс пристроился за сваленными прямо посреди улицы пустыми, пахнущими затхлостью бочками и наблюдал, чувствуя песок под коленями и холодок страха вдоль позвоночника. Потом задремал от усталости, но, когда очнулся от собственного храпа, всё оставалось по-прежнему. Жители Падающего Города ходили мимо, не обращая ровным счетом никакого внимания на вооружённый отряд, разве что кто-то бросал презрительный взгляд в их сторону, торопясь по своим делам. Сколько могла продолжаться эта немая осада, представить было невозможно. Щасс думал о том, как мучается сейчас, наверняка, в одиночестве Сви, как он вздрагивает от любого шороха и каждой тени, и чувствовал что-то вроде горького злорадства, шепча самому себе: «Вот знай, каково…» Что «каково» – он не договаривал, и так всё было ясно: каково быть бессильным, брошенным и беспомощным.

Оглушительный грохот, раздавшийся в момент, когда Щасс снова клюнул носом, испугал его до онемения. Тяжёлая дверь башни была с треском выбита начисто изнутри и рухнула, едва не придавив отпрыгнувшего командира отряда. Крэгры, совершенно обалдевшие от неожиданности и шума, бросились врассыпную, но, опомнившись, метнулись обратно, только стали не строем, а кучей, ощетинившись копьями и алебардами во все стороны.

Из клубов поднявшейся пыли в проеме башни вышло огромное неуклюжее существо чудовищного вида: маленькая лысая голова торчала сверху непомерно широкого, квадратного тела, ноги напоминали кованые железные столбы, а в длинных, почти до земли, руках, угрожающе покачивался двуручный кузнечный молот размером с телёнка. Вобщепту, как воробья сидящего на левом плече существа, Щасс заметил только потом. Оправившиеся от испуга крэгры попытались остановить чудище робко и нерешительно – просто сгрудившись у него на пути. Петерь – а это был именно он – даже не удостоил их взглядом. Он мощно, не спеша шёл себе и шёл. Словно движущаяся стена. Крэграм пришлось поспешно убраться с его дороги. Самые отчаянные и глупые подскочили сзади, принялись колоть и бить древками по толстым, окованным железными пластинами ногам. Удары звенели, но петерь даже не замедлил шага.

– Вобщепта! – подал голос старший, голос его дрожал. – Приказываю тебе остановиться! Во имя король-левы!

– Ага, угу, щасс вот! – язвительно отозвался лепила, даже не обернувшись.

Щасс услышал своё имя, выскочил из-за укрытия и только потом сообразил, что его никто не звал. Но прятаться было уже поздно, и он отчаянно замахал руками, пытаясь привлечь внимание Вобщепты. И привлёк. Овомант повернул голову, его взгляд был холодным и раздраженным.

– Ты ещё здесь, бестолковый мешок с костями? – рявкнул он. – Что ж ты не рассказал мне про этих тараканов? А?

– Но… – начал было Щасс.

– Опять «но»? – голос Вобщепты стал опасным. – Петерь! Хватай говоруна!

Повинуясь приказу овоманта, петерь неожиданно ловко сгрёб широкими стальными ладонями перепуганного до оцепенения Щасса и легко, как тряпичную куклу, водрузил его на правое плечо. Холод металла и запах масла ударили Щасса в нос.

– Выходит, Лютата, взялся за меня по-настоящему! – задумчиво, но с ноткой азарта сказал Вобщепта, оглядывая расступившихся, но все еще угрожающих поднятым оружием крэгров. – Значит, башню пора бросать. Надо быстренько смываться. Пока не пришла целая армия этих дрессированных муравьев.

Щасс посмотрел на него умоляюще, но говорить поостерегся, только сглотнул ком в горле.

– Ладно, ладно, не хнычь! Уговорил, чего уж там. – буркнул Вобщепта. – Показывай дорогу к своему бывшему Би–би–би. Надо бы посмотреть на этого страдальца.

Глэгла поёрзал на холодном, неуютном плече петеря, усаживаясь с относительным удобством, и указал рукой на знакомый холм вдали.

– Сначала надо взобраться туда.

***

Когда Сви увидел медленно, грузно шагающего через неровную степь петеря, когда, наконец, разглядел на плечах его язвительного Вобщепту и своего верного Щасса, что-то внутри него оборвалось. Он неожиданно для себя заплакал. Навзрыд.

В плаче этом было всё: и бесконечная жалость к самому себе, и глубокая, детская обида за незаслуженное наказание, и леденящий ужас перед неизвестностью. Слёзы текли горькими солеными ручьями, и заканчиваться они совсем не собирались. Бывший Великий Крэгра Пандерии размазывал их по грязным, расцарапанным щекам пухлыми ладонями, задыхался от огромного комка в горле и даже подпрыгивал на слабых ножках, демонстрируя свою боль единственным людям, которых считал хоть какими-то союзниками.

Щасс с выражением глубочайшего смущения и неловкости сморщил лоб и отвернулся, будто разглядывая узоры на песке. А злой Вобщепта сказал, зевнув:

– Ну и ну. Пиянта начинается.

Сви был не просто грязный и растрёпанный – он был замызганный, как бродячий ласкур. Рана на его бледном от переживаний лице выглядела отвратительно: запекшаяся кровь смешалась с пылью и слезами. И сам пейзаж, серая жухлая вытоптанная трава на обочине Дороги и тускло видневшиеся вдалеке низкие стены Бластодиска, смотрелись особенно мрачно, будто мир погрузился в грязную воду. Даже небо, вечно однообразное, светло–серое, казалось, сгустилось и потемнело, отражая его отчаяние.

– Вобщепта… друг мой… – захлебываясь всхлипами, квакал Сви.

Овомант не без труда сполз с петеря, громко кряхтя, потянулся, хрустя суставами, разминая затекшие долговязое тело.

– Ого! – язвительно протянул он. – А я уж как-то и запамятовал, что у меня такие важные друзья водятся. Ну, дружище, поделись-ка, что за неотложная нужда заставила тебя отойти от родных стен Бластодиска на… – Он театрально сделал козырёк из ладони и посмотрел из-под него вдаль, будто прикидывая расстояние до ворот, едва видневшихся в дымке. – На целых триста шагов? Столько риска!

Казалось, Сви совершенно не замечал язвительного тона и презрительной гримасы лепилы. Он кое-как справился с бурным потоком слез и смотрел теперь на овоманта с таким обожанием и надеждой, как будто это не костлявый Вобщепта стоял перед ним, а сама живое воплощение доброй Курочки, явившейся, чтобы избавить его, несчастного страдальца, от всех обрушившихся напастей.

– Ох, Вобщепта, я совсем пропал! – завел он свою песню, голос еще дрожал от рыданий. – Совсем пропал! А я абсолютно невиновен! Это не что иное, как чудовищная провокация! История меня непременно оправдает. Но признаюсь, друг мой… я виновен, о да, виновен, но… виновен в другом! Великая вина лежит на мне! Две эпохи я, не щадя живота своего, служил Пандерии. Я старался делать своё дело так безупречно, как только мог, неустанно приносить пользу. И дело вовсе не в Пиянте, не в должности и не в наградах, а в том, что я делал всё исключительно на благо всех людей. Но всем известно, что для родины сделано всегда недостаточно, если не сделано абсолютно всё. И того, что я сделал – увы! – недостаточно. Главная моя вина… Виноват я в том, что слишком часто шёл на подлые уступки, трусливо прячась! Мне хотелось лишь смотреть Пиянту, жить красиво и без хлопот. Я пытался угодить всем, врал и лицемерил подло, вместо того чтобы поступать, по совести, по велению сердца.

Он подышал, оглядываясь.

– И сейчас, – продолжил он. – Когда я низвергнут и попал в беду, я внезапно начал понимать, как невыносимо тяжело живётся простым, малым людям. Как жутко бессильны они против царящей несправедливости. Когда у меня было всё хорошо, я намеренно закрывал на это глаза, мне это было попросту неинтересно. Это позор моего сословия! Это недостойно и постыдно лично для меня! Больше всего на свете я хотел бы сейчас пасть ниц и попросить прощения у всех людей… Я много передумал за это время. Клянусь! Как ни сложится моя дальнейшая судьба, остаток жизни я непременно посвящу бескомпромиссной борьбе за отстаивание интересов простого народа!

– Да сядь ты, занудный пузан! – не выдержав буркнул овомант, устав вертеть головой за мельтешащим вокруг него Сви. – Истерзал своим вилянием!

Толстяк послушно плюхнулся на землю и сплёл пальцы на внушительном животе, как ученик перед учителем.

– Узнаю матерого придворного, – сказал Вобщепта с кривой ухмылкой. – Вы все как по одной мерке деланные. Как только прижмут вас к стенке – сразу спесь испаряется, а язык начинает лизать любые сапоги. О людях ты внезапно думаешь заботиться? Мне-то не рассказывай! Шкура собственная тебя волнует, да и всё. И от меня ты хочешь только одного: чтобы я помог тебе вновь вскарабкаться на Пиянту и снова в золотом шлеме по улицам важно шастать. Брось трепаться! А теперь выкладывай суть: что там твой верный дуралей болтал про Лютату?

– Лютата! – Сви наклонился вперед, понизив голос до горячего шепота, полного таинственности и страха. – Лютата оживает. Это уже он, это не Людя больше!

– С чего ты взял? – спросил Вобщепта с осторожным интересом.

– Я чувствую! Я же помню, как было в прошлый раз! – зашептал Сви еще тише. – Тогда Лютата пришёл, когда этот безмозглый болван Гечу ляпнул с трибуны, что Бабкиных ударов может быть в два раза меньше… Чушь собачья! Такую ахинею только старый дурак с похмелья мог придумать, народ постращать!

– И что же было потом?

Щасс незаметно вытянул шею, стараясь не пропустить ни слова.

– Что было? – Сви оглянулся с преувеличенной осторожностью, будто боялся, что их подслушивают сами камни. – Страшно было. Ужасно!

Он еще раз зыркнул по сторонам и продолжил, почти беззвучно:

– Лютата собрал огромное войско и начал пробиваться к Градинке. Он хотел спастись, дойти до скорлупы и сбежать, покинуть этот мир! Тогда была жуткая, кровавая битва, градинги и голодяне кое-как сумели отбиться, но полегло их тьмы и тьмы! А Лютата – отступил невредимым! Щёлкнуло у него что-то в голове, он вернулся в свой дворец, как ни в чём не бывало. Выбросил из головы все! Только – ради всего святого! – никогда не говори никому, что услышал это от меня! Никогда!

– Вот ещё! – прямо-таки фыркнул противный овомант. – Почему это я не должен никому про это говорить?

– Потому что по указу самого Лютаты! Всякому, кто дерзнет трепаться о тех деяниях Лютаты, в Пандерии немедля отрезают язык и гонят с позором до самой Закраины. На верную смерть!

Вобщепта громко и неприятно расхохотался, его смех был как скрежет железа.

– Ты законченный олух, Би-би-би! Да тебя уже и так выперли в шею! Посмотри на себя! Сидишь тут с разбитой мордой, побитый и вываленный в грязи, трещишь как попугай про отстаивание людских интересов, а сам до сих пор трясёшься перед своим драгоценным король-левой! Смешной ты, право!

Сви покорно опустил глаза, беспомощно поводил головой и тяжело выдохнул, будто сдувшийся пузырь.

– Я хочу вернуться, – тихо, но с внезапной твердостью сказал он. – Но не стать прежним. Измениться. По-настоящему. Исправиться. Я знаю, как. Есть план.

– Знаешь, как? – переспросил Вобщепта, прищурившись. – Опять с моей помощью? Ты ведь именно за этим послал своего оболтуса ко мне. Опять хочешь, чтобы я всё сделал за тебя? Это и есть твой гениальный план?

Толстяк расплылся в заискивающей улыбке, напоминающей масляную лужицу.

– Вобщепта… Ты же несравненный, гениальнейший лепила, лучший во всём известном мире! Что тебе стоит? Для тебя это – пустяк!

– Ты, Би-би-би, прирожденный хитрый и лживый проныра. Язык у тебя ядовитый и брехливый, как у хитры. Почему, спрашивается, я должен тебе помогать? Чем ты мне дорог?

Щасс деликатно прокашлялся, привлекая внимание, и сказал ровным, информативным тоном:

– В Падающем Городе был отряд пандерских крэгр. Целый отряд. Они приходили за тобой.

Сви просиял.

– Вот видишь! – торжествующе воскликнул он. – Тебе тоже спокойной жизни не видать, если у тебя в столице не будет надежного друга при власти! А я смогу! Я повлияю на Лютату! Если он поймёт, что я ему действительно нужен, то отставит этого идиота Гечу и будет слушать только меня. Меня! Ведь надо сделать совсем самую малость: сделай мне дюжину крепких петерей, перекрой наглухо Дорогу – и дело в шляпе! Порядок восстановлен!

– Такая малость… – ядовито проворчал Вобщепта. – Всего-то дюжина петерей да блокада главной артерии мира! А скажи-ка на милость, почему мне не прийти самому к самому Лютате и не сделать то же самое лично для него, а не для тебя, опального ничтожества? А, Би-би-би? Чем ты ценнее меня в его глазах? Зачем вообще ты мне нужен в этой авантюре?

– Ты не пойдёшь к Лютате, – очень тихо, но с внезапной стальной ноткой сказал Сви, глядя Вобщепте прямо в глаза. – И ты прекрасно знаешь, почему.

Лепила прищурился и заёрзал, словно сел на иголки.

– Вот как, значит? – протянул он после тяжелой паузы, голос стал тише и опаснее. – К стенке меня прижимаешь, дорогой друг? Шантажируешь?

– Да я-то тут причём?! – ахнул Сви, изобразив совершенное непонимание. И до того это у него вышло правдоподобно и искренне, что овомант рассмеялся, но смех его был коротким и безрадостным.

– Ни при чём, да? – покачал головой Вобщепта. – Хитрая ты змеиная рожа. Прямо-таки мастер интриг. Всё продумал, послал своего балбеса ко мне с нужными словами. Про Лютату страшилки рассказываешь. Припоминаешь… щекотливые детали. А вот я прямо сейчас прикажу петерю в лепешку раздавить тебя, прямо здесь, на этой пыльной дороге. Что скажешь тогда? Кроме тебя и самого Лютаты про тот Хвост не знает больше никто из живых, так ведь? И пусть твой дорогой король-лева рыщет по Пологим Землям, пусть целые легионы крэгр пускает по моему следу – я всегда отбиться сумею, уж поверь. Мои творения – моя крепость.

– Вобщепта! Опомнись! – запричитал Сви, поднимая руки в защитном жесте. – Ну зачем всё это? Беготня, скитания, вечная тревога… Постоянный страх? Если Дорога будет закрыта – он непременно успокоится! Вернется прежний порядок! А там, глядишь, снова вернётся кроткий Людя. И всем будет хорошо! Но если ты будешь бегать и сражаться с пандерскими крэграми, Лютата только еще сильнее будет распаляться! Он разгневается по-настоящему! Ну подумай головой, а не злостью! Я же для нас обоих стараюсь! Для всего мира!

– Слышишь, балда! – резко, перебивая воскликнул лепила, разворачиваясь к Щассу. Сви инстинктивно вздрогнул, съежившись. – Есть у тебя с собой эль? Настоящий, игристый? Или только слова?

Щасс посмотрел на него исподлобья, с немым укором, и ничего не ответил, лишь нахмурился.

– Есть, есть! Конечно есть! – засуетился Сви, оживившись. – Щасс, ну-ка живо, достань ту самую бутылочку! Такую, какой не стыдно обмыть великое начало взаимовыгодного договора двух выдающихся людей. Специально припас!

Глава пятая. Пламя на пепелище

Потухший Гевайорн, тяжело ступал по пыльной дороге Закраины, и чуть позади, в тени его широких плеч, – монах Хираньягарбхи Иванов. Шли медленно, беззвучно, словно сама тоска обрела плоть и двинулась в путь. Пыль, поднятая их башмаками, оседала медленно в неподвижном, вечнолетнем воздухе, пахнущем сухой полынью и чем-то глубинно-кислым – запахом самой Закраины.

Время от времени Гевайорн замирал посреди утоптанной колеи, будто натыкался на невидимую стену. Голос его, хриплый от молчания и пыли, разбудил тишину:

– Куда иду? Что ищу? Зачем ещё живу?

Он вглядывался в пустоту перед собой, словно ожидая, что ответ проступит из нагретого маревом воздуха. Потом, когда волна черноты накрывала с головой, просто садился на обочину, в колючую сухую траву, и тупо смотрел на свои башмаки, покрытые серым налётом дорожной грязи, слепленной с потом.

Иногда мимо проходили люди. Шепоток бежал за ними, как змеиный след:

– Ведун… Потухший… Горемыка…

Некоторые задерживали шаг, рот открывали – заговорить. Гевайорн ненавидел их взгляды, их жалость, сам воздух, что они выдыхали. А себя – в тысячу крат лютее.

Иванов перестал сыпать своими загадками, садился поодаль, на камень или корягу, и наблюдал. Молча. Он был лучшим спутником для Потухшего – тишиной своей и непритязательным присутствием.

Сами ноги, помнящие маршрут, потащили Гевайорна в Халазу, по той самой дороге, где он вел своего микроса. Теперь каждая кочка, выщербленная временем и подковами, каждое кривобокое деревце, торчащее у обрыва, каждый жухлый куст мелани – всё вопияло о нем. О микросе. Это и было безумие – мир, ставший одной сплошной, незаживающей раной.

Ещё в казармах Халазы, валясь с ног после изнуряющих тренировок, молодые Тянуки, пересказывали друг другу страшные байки про сошедших с ума халазаров. Одни, – слюна по бороде, – резали всех подряд, пока крэгрские секиры не рубили их, как бешеных псов. Другие, с горящими углями вместо глаз, лезли на скорлупу – ломать весь мир! – и бывшие братья крошили им черепа у самой границы света. Третьи… охотились. На чужих микросов. Тогда Гевайорн лишь фыркал: глупости. Каждый халазар жил ожиданием своего малыша, грезил Проводом, мечтал отдать все силы, всю выучку ради одного – довести живым до места. Какое будущее могло омрачить эту сладкую муку?

С воспоминанием о том микросе – уютно устроившемся в Бластодиске пандерце – накатило знакомое. Величайшая, необъятная, всепоглощающая тоска. Густая, как смола, тяжелая, как свинец в груди.

Однажды, когда пыльные поля Овомантии остались позади, и они вышли на пустынные перелески Закраины, мимо присевшего у камня Потухшего прошел другой халазар с микросом.

Чужой малец, уже почти оформившийся в крепкого парнишку, сделал шаг к Гевайорну, любопытство блеснуло в глазах. Но его ведун мягко, но твердо придержал за плечо, наклонился, шепнул что-то на ухо. И микрос вдруг побледнел, шарахнулся в сторону, пробежал мимо, оглядываясь через плечо – с тем же выражением, с каким смотрят на прокаженного.

Закраина. Пустошь. Мрачные земли, где ветер гулял меж редких, корявых деревьев да колючих зарослей мелани и опасность таилась на каждом шагу. Кривородцы и разбойники, изгнанные и сбежавшие от правосудия. Чудища вроде костеня или скорлокраба, для которых человек – лакомый кусок. И петери – тупые, могучие твари, слепленные овомантами из глины, дейтоплазмы, стали и злобы, не разбирающие, кто перед ними – микрос или седой старик. На Гевайорна как раз накатила ярость – такая, что даже тоску прогнала. Он жаждал боя. В каждом встречном силуэте выискивал врага. И, видимо, эта готовность к убийству, исходившая от него волнами, была так очевидна, что ни один разбойный глаз не сверкнул из зарослей, ни один хищный клык не оскалился на дороге. Сумасшедшего ведуна все обходили стороной.

А потом… Потом он долго стоял, впиваясь взглядом в страшную картину у края дороги. Свежие трупы. Большой и маленький. Они почти дошли до обжитых земель. Глаза микроса, широко раскрытые, смотрели в вечно-летнее небо, затянутое дымкой. Халазар, мертвый, все еще сжимал в кулаке откромсанную ногу петеря. Искорёженный меч, измазанный в чёрной, вонючей, как гниль, крови, валялся рядом.

Живо пронеслась перед глазами его собственная, самая опасная, часть Провода. Были счастливчики, чей клинок за весь Путь не обагрился кровью – Лёгкий Провод. Давно забытое везение. Ему не повезло с первой версты. Их было трое: три халазара, три микроса. С Гототаной и Хакачетом они выросли вместе. Микросы их разделили, но не настолько, чтобы идти порознь. Все – в Пандерию! Редкость! И все дошли. Кровожадные племена закраинных кривородцев, стаи охнотиков-людоедов, и весь набор чудовищ: тощей – тень с горящими жёлтыми глазами; хитра – коварная, ядовитая тварь размером с собаку; реновина – бронированный колючий ужас; захоза – бестия с огромными, острыми как мечи, клешнями… Клинки их не знали покоя. Но они дошли. Даже когда надежда таяла, как роса на скорлупе.

Закраина стала почти родной. И Потухший ловил себя на мысли: он, как микрос, пришёл в место, которое теперь – до гроба – будет его домом. Другого пристанища нет. Безумный кривородец попытался подкрасться к дремлющему Гевайорну – и был разрублен от плеча до пояса одним ударом. И вернулась тоска. Представилось: этот кривородец – он сам. Бесцельно скитающийся призрак, способный убить просто так. Халаза была уже ближе, чем Бластодиск. От мысли – увидеть знакомые лица, встретить их взгляды, что-то говорить – сжалось сердце ледяным комом.

Он не мог идти. Но шёл. И Иванов шёл за ним, его тихая тень.

***

Мышонок шлёпнулся неловко: под плечо угодил острый камешек. Не так больно, как обидно. Мокрыми глазами он посмотрел на хмурую фигуру ведуна и забыл про камешек. Забыл про всё.

Свистнуло, словно великан взмахнул хлыстом. Из ниоткуда, из густой тени кустов, выскочило что-то тёмно-зелёное. Гадина взмахнула огромными, перепончатыми крыльями – шуршащими, как сухой пергамент – и ринулась вниз. Когтистые лапы, острые как шилья, впились в землю и заскребли, разрывая землю, готовясь к новой атаке. Ведун стоял неподвижно, как скала, чуть склонив голову. Ему бы увернуться, сманеврировать, дотянуться клинком до перепонки крыла, но ведун не шелохнулся. Он просто ждал, позволяя махине врезаться в себя грудью. Мышонок только теперь сообразил: ведун прикрывает его.

Они столкнулись со страшным скрежещущим звуком. Гадина взвыла, напоровшись грудью на меч. Кривые когти впились ведуну в бедро и бок. Они завертелись, поднимая клубы пыли. Мышонок откатился в сторону, прижавшись к земле. Он смотрел, завороженный ужасом, как алая кровь разбрызгивается по серой земле. Помочь? Нечем. Сбежать? Ноги не слушались. Так и лежал, вцепившись пальцами в пыль.

Чудище отпрыгнуло, неуклюже волоча подрубленное крыло. Ведун стоял на одном колене, опираясь на меч. Кровь заливала его штаны, рубаху, лицо. Своя? Чужая? Мышонок не понимал.

– Мышонок, беги! – прорычал ведун чужим, хриплым голосом, полным боли.

Мышонок заревел. Он понял.

– Беги назад! – крикнул ведун, пытаясь встать. Качнулся. Едва удержался.

Зелёная пятнистая гадина, облизывая рану на крыле, вдруг метнулась вперёд. Мышонок даже глазом моргнуть не успел, но ведун ждал. Он припал на левую ногу, развернулся – меч блеснул дугой! – и чёрный обрубок хвоста подпрыгнул на дороге, извиваясь. Ведуна чиркнуло когтем по плечу. Он постоял секунду… и рухнул плашмя.

Только теперь Мышонок разглядел: на кончике уцелевшего крыла торчал острый коготь. С него стекала густая алая капля.

Ведун хрипел, зажимая рукой шею. Кровь сочилась сквозь пальцы. Он посмотрел на Мышонка, губы шевельнулись… Но изо рта хлынул алый поток.

«Беги!» – кричал его взгляд, полный отчаяния.

И Мышонок побежал. Куда? Назад! Чудище повертело змеиной башкой, шевельнуло мохнатыми усиками – и рвануло следом. Ведун заорал нечеловечески. Что творилось за спиной, Мышонок не видел. Только слышал – топот, рычание, страшные звуки ударов…

Ножки у него были ещё короткие, слабые. Далеко не убежишь. Остервенелое чудище, махая порубленными крыльями, всё-таки настигло. От сильного толчка в спину Мышонок кувыркнулся через голову, замер, задыхаясь. Зелёная морда с горящими жёлтыми глазами нависла над ним. Зловонное дыхание опалило лицо.

Чудище снова завопило, но теперь – от боли. Прямо на Мышонка брызнула липкая, тёплая жидкость. Он зажмурился, заслонился рукой. Когда открыл глаза – на спине гадины сидел человек, неуловимо похожий на его ведуна, и сосредоточенно давил на копьё, проталкивая его в толстую шею твари под чешуйчатый затылок. Чудище яростно билось, хлопая крыльями, но крик слабел, перешёл в хрип… и смолк. Крылья обмякли.

Человек выдернул копьё, спрыгнул с остывающей туши и бросился к Мышонку. Схватил его, легко поднял, как ласкурёнка, стал ощупывать, вертеть:

– Где болит? – спрашивал он настойчиво, голос дрожал. – Ну, где ударился?

Мышонок немножко разозлился – щекотно! – отпихнул его руки:

– Там! – Ткнул он пальцем. – Раненый лежит!

Человек осторожно опустил его на землю, быстро обернулся на окровавленного ведуна.

– Да мёртвый он! – бросил он через плечо. – Ты-то как? Цел?

– Ничего у меня не болит! – буркнул Мышонок, вытирая с лица гадкую слизь.

И тогда человек обнял его. Упал на колени, сжал в объятиях так, что кости затрещали, и заплакал. Грубое лицо, колючее от щетины, прижалось к его щеке. В ухо горячо шептали, срываясь на рыдания, одно слово:

– Успел… Успел… Успел…

***

Пронзительный, звенящий вопль атакующей баборицы – как нож по стеклу – разорвал знойный покой Закраины. Зеленая тварь не была самой страшной здесь, не чета петерям или реновине, но ведь и халазары бывают такие же зеленые. Голова еще соображала, а ноги уже несли Гевайорна на звук боя – инстинкт, въевшийся в кости.

Он с ходу понял развязку. Недотренированный Тянуки полез на баборицу с мечом. Подпустил когтистую и зубастую бестию вплотную. Исход – быстрый и кровавый. Из клубка тел вырвалась только хищница. Халазар лежал, уткнувшись лицом в землю. Плохой знак.

Впрочем, мысль о плохом знаке мелькнула уже потом, когда его собственное копье, брошенное с разбега, пробило чешуйчатую шею. Сам Гевайорн прыжком вскочил на спину чудовищу и принялся заталкивать наконечник глубже. Баборица взметнулась, захлопала израненными крыльями, поднимая удушливую бурю пыли, пытаясь сбросить седока. Успокоилась она лишь когда широкий наконечник вышел с другой стороны и пригвоздил ее к горячей земле.

Микрос лежал навзничь. Потухший бросился к нему и мир поплыл. Карие глаза. Заостренные ушки. Пухлое тельце… Его микрос!

Он очнулся от толчка. Микрос отпихнул его:

– Там! Раненый лежит!

Гевайорн тупо посмотрел в указанную сторону. Убитый халазар? Да плевать! Не сумел защитить – не достоин даже презрения.

– Да мёртвый он! – отмахнулся Гевайорн. – Ты-то как? Цел?

И – обрушилось. Как удар Мышкиного Хвоста по скорлупе мира. Это твой микрос! Он не станет охнотиком. Ты поведешь его. Ты снова Тянуки. Ты… будешь жить!

Впервые в жизни Гевайорн почувствовал: по его щекам бежали обжигающие ручейки слёз.

***

– Скоро отвалится, – сказал Гевайорн глуховато, заметив, как микрос вертится юлой, пытаясь разглядеть собственный пыльный хвостик.

– Когда? – прозвучал тонкий голосок.

– Скоро. Ты быстро вырастешь.

Иванов шумно отставил деревянную чашу со шнапсом, вытер губы тыльной стороной ладони.

– Сидим тут уже Мышка знает сколько. Я, конечно, монах Хираньягарбхи, олицетворение спокойствия и созерцания, но застрять в Закраине, у самой дороги, меж халазара да микроса… Это, знаете ли, слишком даже для вечности.

– Не пойдем, пока он не узнает, куда, – бросил Гевайорн, не глядя на монаха.

– И как же он сие узнает? – поинтересовался Иванов.

Ведун не ответил. Микрос, устав гоняться за хвостом, уселся в пыль и сосредоточенно выводил палочкой загадочные знаки.

– Никогда не видел их такими маленькими, – промолвил монах, подперев щеку. – Микросы к нам, в обитель, не приходили. В Хираньягарбху идут уже познавшие мир. Любопытно. Кажется, он растёт на глазах, словно побег после дождя.

Халазар молча встал, тяжело ступая, отошел к краю неглубокого оврага, поросшего колючкой, и сел спиной к Иванову и малышу. Монах легко вздохнул: ведун, даже спасши дитя, все еще блуждал в тумане меж бытием и небытием. Встреча с малышом всколыхнула, но и ужаснула. Микрос, лишившийся ведуна, обречен. Стать охнотиком, скитающимся по окраинам, или добычей тварей. Быстрая смерть от когтей баборицы – почти милость. На осторожные вопросы монаха Гевайорн либо отмалчивался, угрюмый как скала, либо вспыхивал – глаза метали искры, скулы ходили ходуном. Вспышка – и снова уход в себя, глубже прежнего.

– Есть охота! – заявил микрос, прервав художества.

Иванов сделал вид, что погружен в созерцание скорлупы-неба. Микрос шмыгнул носом, швырнул палку и потопал к зарослям мелани у дороги, удаляясь от сидящего на краю оврага Гевайорна. Тот не видел, не слышал… но, когда расстояние перевалило за опасную черту, он встрепенулся. Голова резко повернулась, глаза, мгновение назад потухшие, метнули стальные искры. Он вскочил на ноги одним движением – защитить, спасти от любой опасности мира.

Гевайорн яростно открещивался от любых слов, связывающих его, как ведуна, с этим малышом. Отказывался даже думать об этом. Новый микрос? Для халазара – немыслимо! Мозг Гевайорна отказывался переварить такое желание без боли. И все же… Иванов подмечал: как взгляд ведуна неотрывно следит за каждым движением малыша; как он вздрагивает и озирается, если тот ныряет в кусты; как тщательно выбирает место для привала – чтоб ветерок, чтоб укрытие, чтоб микрос спал в безопасности. Услышит пронзительный визг хитры или глухой рёв реновины – и вот он уже тут, как тень, вырос у правого плеча мальца, ладонь сжимает рукоять меча.

Вот и сейчас. Малыш нырнул в заросли. Ведун вдруг вскочил, сделал вид, будто ему срочно надо в ту же сторону, зашагал, всем видом показывая: «Я не смотрю! Мне дела нет!» Иванов едва сдержал улыбку, наклонился к бурдюку… Поднял глаза – и остолбенел.

Из оврага, прямо перед ним, поднималось нечто. Сначала – уродливая, лысая голова на короткой шее. Потом – широченные плечи, облепленные грубо приклёпанными к коже стальными пластинами. Пластины скрипели и лязгали.

– Э-э… Гевайорн! – негромко, больше от неожиданности, выдохнул монах.

От апатии ведуна не осталось и следа. Он превратился в сжатую пружину, в молнию. Одним прыжком – в заросли! Схватил микроса, прижал к груди – и бросился бежать. Иванов разинул рот.

Из оврага выполз торс, а за ним – непропорционально длинные, жилистые руки. Только тогда монах ахнул и завопил, уже – самому себе:

– Петерь! Беги!

И бросился вдогонку за Гевайорном. Сообразил не хватать вещи, побежал, не оглядываясь. О том, что петерь вылез и движется следом, он знал лишь по тяжелым, гулким ударам шагов позади. А еще петерь бормотал. Монотонно, занудно, невнятно: «…жмых… дробилка… перепревать… бряцанье…» Смысла не было, только странный, механический поток звуков. Впрочем, когда огромная рука петеря, будто муху, смахнула Иванова с дороги в высокую сухую траву, одно слово прозвучало отчетливо:

– Жмыходробилка!

Обдумывая сей философский термин, монах выполз обратно на дорогу. Гевайорн уже был далеко, но петерь настигал. Его длинные ноги семенили враскоряку, ступни шлепали по пыли. Длинные руки с зажатым в одной чудовищным каменным молотом болтались, как крылья ветряка. Маленькая голова на фоне плеч-утесов смотрелась жалко и нелепо.

Иванов остановился, оперся на посох. Помочь? Чем? В схватке с петерем даже обученный халазар – щепка. Эта туша, покрытая железом и толстой кожей… Где её уязвимое место? Горла нет. Глазки – бусинки глубоко в костяных впадинах. Безнадега.

Петерь занес молот – страшную дубину, способную размозжить тяглоха. Гевайорн обернулся, отшвырнул микроса в траву и закричал. Крик был таким, что у Иванова кровь застыла. Даже петерь замер на мгновение. Но – Иванов понял позже – не от крика. Просто тварь утратила интерес к кричащему. Она развернулась к микросу, лежавшему в траве с глазами, полными слез.

Иванов ждал, что Гевайорн бросится под страшный молот. Даже зажмурился. Но ведун поступил иначе. Он сделал шаг в сторону, опустил руки с оружием, махнул копьем в сторону мальца – будто сдавался: бери его.

Петерь, довольно заворчав, подступил к микросу. Перехватил рукоять молота обеими ручищами. Замахнулся широко, с удовольствием. Микрос вскрикнул, сжался в комок, закрыл лицо ладошками. Иванов непроизвольно втянул голову в плечи.

А ведун… исчез. Только что стоял, обреченно опустив оружие, и вдруг – мелькнул неясной тенью. Ни в одной из прошлых жизней Иванов не видел, чтобы двигались так быстро.

Молот петеря рухнул на дорогу, взметнув фонтан пыли и щебня. А сам великан взвизгнул и отчетливо рявкнул:

– Перепревать!

Тряся раненной правой рукой, уронившей молот, он занес левую, сжатую в кулак-булыжник. Но Гевайорн увернулся ловко, как хитра, и сунул копье под левую мышку петеря, меж пластин.

– Бряцанье! Бряцанье! – возмущенно орал великан, дергаясь.

Иванов, несмотря на весь ужас, не сдержал короткий, нервный смешок.

Оставшись с одним мечом, ведун вертелся волчком. Уклонялся от хаотичных ударов чудовищного кулака. Клинок звякал по железным пластинам, оставляя царапины, иногда впивался в кожу – черная, густая кровь брызгала. Но петерю было хоть бы что. И раны, и кровь – словно комариные укусы. Гевайорн сам загнал себя в угол – между микросом и петерем. Крутиться было негде. Даже при его фантастической ловкости конец был предрешен.

Иванов отчаянно огляделся – пустошь молчала. Он рванул вперед, решив схватить микроса, оттащить подальше, дать ведуну шанс, но тут случилось неизбежное. Ведун запоздал с уворотом. Окованное железом предплечье петеря с глухим звуком врезалось ему в бок. Меч выпал. Гевайорн рухнул на дорогу. Монах замер.

Петерь глянул на съежившегося микроса, сказал: «Киворий!» – и поднял свою чудовищную ступню.

Гевайорн заорал. Страшнее прежнего. Отчаянным рывком, согнувшись, он вскочил. Бросился вперед – под страшную пятку, подставить себя!

И петерь замер. Осторожно опустил ногу. Сделал три шага назад. Потом втянул голову в могучие плечи и просто уселся на землю, скрестив ноги. Как ребенок, уставший от игры.

Ведун, пробежав по инерции до микроса, рухнул рядом, хватая ртом воздух. Иванов, крадучись, приблизился, заглянул в лицо петеря. Тот сидел безмятежно, бормотал что-то невнятное и вроде бы даже улыбался туповатой улыбкой.

– Меч! – прохрипел Гевайорн, прижимая локоть к ребрам. – Подай! Добить его! Пока он…

– Не надо! Он безвреден! – раздался громкий звонкий голос.

Иванов обернулся. Из оврага поднимался человек. Очень высокий, могучий, но все же человек. Две вещи выделялись: ослепительно золотой шлем с завитыми рогами и… двое людей, которых он тащил за шиворот, как котят. Один – толстенький, пузатый. Другой – долговязый, худой как жердь.

Человек в шлеме швырнул обоих на дорогу. Толстяк шлепнулся на колени, сложил руки в мольбе. Долговязый вскочил, отряхиваясь с видом оскорбленного достоинства.

– Вы в безопасности, добрые люди! – прогремел бас, усиленный золотым шлемом, как рупором. – Я – Кариан Эзингдейл, рыцарь Ордена Великого Гоготуна! И я не позволю твориться злу и несправедливости!

Глава шестая. Порог неизвестности

Гевайорн больше не таился. Он шел прямо за микросом, как тень, отбрасываемая вечным летним светом, его тяжелые башмаки пылили в такт маленьким шажкам Мышонка. Он узнал одного из странной компании, свалившейся как будто с неба – бывшего Великого Крэгру Пандерии, Сви-Би-Би-Би, ныне просто Сви. Почему они оказались здесь и какую роль сыграли в нападении петеря и чудесном спасении, прояснилось из отрывистого обмена репликами между рыцарем и монахом.

По словам Кариана, он «следовал зову долга по своим блуждающим стезям» и, «узрев силою праведного духа», что добрые люди в опасности, вознёс «пламенную» молитву Курочке. «И по воле Великой Наседки» рукотворное овомантское чудовище «отступило от злодеяния». Гевайорн лишь хмыкнул. Он не поверил ни единому слову, но обвинять гоготуниера во лжи – верный путь к кровавой сече. Один на один – шансы были. Но рядом с Карианом вышагивала послушная ему каменная гора – петерь.

Что до прочих… Сомнений не было: именно они натравили петеря. Будь его воля, Гевайорн оставил бы их в овраге на растерзание закраинским стервятникам. Но рыцарь решил иначе. Теперь троица плелась следом комично-унылым шествием: длинный худой Вобщепта, средний Щасс и маленький толстый Сви. Рыцарь не стал их даже связывать, уверенный в устрашающей силе своего слуги-петеря.

Попытка избавиться от навязанных спутников разбилась о каменную стену гоготуниерского упрямства. Кариан, услышав от Иванова о трагедии микроса-сироты, возгорелся праведным желанием помочь. Насколько упрямы гоготуниеры в навязывании своего добра, Гевайорн был наслышан.

А Мышонок? Среди всей этой суеты и напряжения, он притих, жался к ноге Гевайорна, как птенец к теплу. Иногда он ныл: «Есть охота!», жевал меланжевый шарик из запасов ведуна и упорно шаркал рядом маленькими ножками. Иногда, когда голоса спутников становились громче или резче, он вздрагивал, и трава под его ногами на мгновение бурела и крошилась в пыль, чего никто, кроме внимательного Иванова, не замечал. После таких моментов он выглядел чуть бледнее, притихал.

– Куда идём–то? – в который раз, как мантру, повторил свой вопрос Иванов.

Ведун, как всегда, намеревался заткнуться камнем, но в разговор влился Кариан:

– Если он не ведает нужной земли, нам надлежит обойти их все.

От такой прямолинейной глупости у Гевайорна потемнело в глазах. Во время его Провода микросы сами вели, словно чуяли путь кровью. Ведуны лишь защищали. Сейчас же всё вывернуто наизнанку. Как можно решать за микроса?! Что из него выйдет? Халазар чувствовал, как голова гудит от чуждых мыслей, как раскалывается от напряжения. Всплывали страшные байки наставников о проклятиях незавершенных Проводов, добавляя масла в огонь его и без того выжженной души.

– Так что на пути? Овомантия? – рассудительно промолвил Иванов.

– Именно! Земля колдунов-овомантов, – возвестил рыцарь торжественно-строгим тоном, хотя пояснений не требовалось.

– Так и пойдём, толпой циркачей? – прорычал Гевайорн.

Пленники молча перешёптывались, бросая косые взгляды то на Кариана, то на ведуна.

– Иного выхода не предвидится, – изрёк Кариан. – Я не покину вас. И эти трое, хоть и злоумышляли, не должны пропасть в Закраине. Надлежит препроводить их в Бластодиск, на суд король-левы Люди-Лютаты!

При упоминании король-левы Сви побледнел, как мел, Вобщепта вспыхнул багрянцем, Щасс лишь глубже раскрыл свой вечноудивленный рот.

Гевайорн вобрал в легкие жаркий, пыльный воздух Закраины и выпустил его долгим шипящим выдохом. Этому безумию следовало положить конец.

– Никто никуда не пойдёт, – отчеканил он, впиваясь взглядом в узкие прорези золотого шлема. – Не позволю превратить Провод в шутовскую процессию. Только микрос и ведун. Точка. Ни петерей, ни овомантов, ни блуждающих рыцарей. Не нужны вы. Никогда не нужны были. Шестнадцать эпох халазары ведут микросов – не вам ломать этот уклад!

Кариан замер. Десять ударов сердца – гулких, как барабанный бой в тишине. Потом его взгляд медленно сполз с Гевайорна на Мышонка.

– Я даровал вам жизнь. И ныне несу бремя ответственности за неё.

– А петеря-то кто приволок? – закипел Гевайорн, ярость подкатывала к горлу. – За что они отвечают? Повторяю: иду я и мой микрос…

– Но это не твой микрос, Потухший, – тихо, но чётко бросил Сви.

Халазар стиснул челюсти до хруста. Рука замерла на рукояти меча, белая от напряжения.

– Распекательский! – буркнул петерь.

– Не твой? – искренне изумился Кариан. – Ничего не понимаю.

Ведун резко отвернулся, скрывая гримасу боли: в сердце вонзили ледяной кинжал. Наивные мечты мигом выветрились. Как смел он надеяться? Он – Потухший.

– Вы тщитесь постичь бездну, едва научившись плавать, – спокойно произнёс Иванов, и Гевайорн вздрогнул, будто от прикосновения. – Ведун – не счастливчик, поймавший дитя, как букет на свадьбе. Он – тот, кто довёл. Кто был щитом и пищей. Кто отдавал жизнь по капле с каждым шагом Дороги.

– Звучит… здраво, – проговорил Кариан после паузы.

– Но коль уклад этот можно переменить, отчего не изменить другой? – быстро, лисьей ухмылкой в голосе, ввернул Сви. – Коль халазар избежал Потухания и принял нового микроса, отчего нам нельзя сопровождать его?

Вобщепта фыркнул скептически.

– Я хочу, чтоб вы все шли со мной! – прозвенел тоненький голосок.

Все замерли. Петерь выдохнул: «Состегнуть!» Гевайорн, уже сделавший пол-оборота для ухода – куда глаза глядят, лишь бы прочь от безумия, – застыл.

– Да, идите со мной. Вы мне… нравитесь. Только пусть он… – Мышонок ткнул пальцем в петеря, – … больше не бьётся.

Микрос вышел в середину круга из взрослых. Маленький, нелепый посреди этой напряженной своры. Он обвел их взглядом – испуганным, но решительным, – остановился на спине Гевайорна.

– Ты не уходи, пожалуйста. Без тебя… – голосок дрогнул, –…страшно. Очень-очень страшно.

Ведун ощутил, как гигантская рука сдавила грудину. В горле встал колючий ком. Он поднял руку, будто поправляя волосы, смахнул украдкой предательскую влагу с ресниц, и лишь потом повернулся к микросу.

– Ладно. Не уйду. Всегда буду рядом.

Микрос кивнул. И впервые – робко, неуверенно, но так ярко – улыбнулся, озарив мрачную Закраину.

***

Тёмная полоса на небе, как шрам от божественного бича или след падшего ангела, висела немым укором. На неё поглядывали украдкой, хмурились, но молчали. Даже когда микрос ткнул в нее пальцем и спросил, что это, все потупили взоры. Лишь монах пробормотал что-то о «тайнах, коим и вечность – тесная колыбель».

Кариан знал – каждый ломал голову над полосой. И у каждого зрела своя догадка.

Его версия крутилась вокруг рыцарей, преступивших Кодекс, зеркал и возмездия. События той ночи – грязный разбой! – казались кошмаром, но он знал: это было. Глаза Сви, прячущиеся и наблюдающие, кричали об этом.

Дабы не сойти с ума от навязчивых видений, Кариан гнал мысли прочь, твердил: «Не виноват!» Раньше выходило. Злые языки шептали, что рыцари Гоготуна – мастера самооправданий. Безликие злые языки порой видят яснее. Кодекс не сияет сам – его надо чистить. Вот этим он и занимался – исступленно «стирал» память в ледяной воде отговорок, тер о ребра совести, пока не приходило краткое, обманчивое умиротворение.

Зеркало лежало в мешке. Он чувствовал его лопатками, как ожог. С первого взгляда оно не отпускало. Кариан яростно воображал битву с его злой силой – чудовищем, которое он тысячу раз побеждал в героических схватках. Но оно воскресало, как упрямый микрос. Не раз на привале, уединившись, он замирал над полуразвязанным мешком, кулаки сжимались, а голоса шептали: «Взгляни! Хоть краешком!» Он побеждал, гордился… а победы не было. Зеркало владело им.

Он возвращался к спутникам, говорил правильно, пафосно, но лопатки пылали. Кариан начал бояться. Стыдился страха, но боялся всё сильнее. Боялся, что Сви или Щасс проболтаются о стычке. Боялся, что зеркало отнимут. Боялся потерять власть над петерем. Страхи роились, облепляя его, как непомерно тяжёлые доспехи.

Падающий Город вырос на горизонте – призрачный, из кривых башен и зданий цвета застывшего белка. Все косились на Мышонка: не проявит ли знак, что здесь – его конец пути. Но микрос оставался прежним – веселым, беззаботным. Даже про чёрную полосу спросил с детским любопытством, без тени тревоги.

– Микросы являются обычно в Пузырь, – важно разглагольствовал Вобщепта. – Там их мозги напитывают знанием, там определяют их стезю, и лишь тогда являются они в Падающий Город.

– Стало быть, надо идти в этот Пузырь? – уточнил Иванов.

Овомант почесал свой хищный нос.

– Хм-м… Нет. Надо пройти через Город. Не знаю, как у этих микросов всё устроено, но Город – место творения, котёл дейтоплазмы. Нет лучшего катализатора для дремлющего дара, чем окунуться в его кипение. Пройдется по улицам, вдохнёт, впитает – возжелает остаться, быть может.

Ведуну было всё равно – он шёл за Мышонком, как каменный идол. Щасс при словах о Падающем Городе разинул рот – свой вечный барометр эмоций, но смолчал.

– Хорошо! Держим путь в Город! – властно подытожил Кариан. Золотой шлем, гулкий бас и аура гоготуниера сделали его негласным вожаком.

Петерь пробормотал: «Впятиться!» – и они двинулись. Привычным караваном: микрос с каменной тенью Гевайорна позади, следом – Иванов, потом – Сви, Вобщепта, Щасс, за ними – громада петеря, и арьергардом – Кариан.

Падающий Город не стеснялся стенами – даже закраинские волки сторонились овомантского гнезда. Но у первой же кривобокой башни цвета запекшегося желтка их поджидала группа: пятеро дородных, в жёлтых рабочих робах, овомантов и с десяток тощих учеников с дубинками.

– Вобщепта?! – аж подпрыгнул один. – Жив?

– «Жив!» – язвительно передразнил Вобщепта. – Бессмертен как твоя тупость.

– Грандмастер желает улицезреть тебя! – выпалил самый толстый, багровея.

– И что с того? А я улицезреть его не желаю.

– Вобщепта! – завопил толстяк. – Хватит ломать комедию! Из-за тебя по Городу шныряют пандерские псы! Ты смылся, а теперь являешься, как ни в чём не бывало!

Вобщепта метнул быстрый взгляд на спутников, лицо его стало каменным.

– Хватит визжать. Я мимоходом. Скоро меня тут не будет.

– Врёшь! – рявкнул овомант. – Грандмастер приказал: пандерцев – не пущать! Тебя же – задерживать!

– Задерживать? – шипяще переспросил Вобщепта. – Это как?

– А вот это так!

Толстяк махнул ручищей. Ученики сомкнули полукруг, дубинки наготове.

Кариан грубо отпихнул Вобщепту плечом и вышагнул вперёд, золотой шлем сверкнул.

– Уймите пыл, добрые люди! – прогремел он. – Сей муж – пленник мой! Не ведаю, какое злодеяние свершил он здесь, но ответит он пред король-левой в Бластодиске! А ныне – дайте дорогу! Не чините препоны рыцарю Ордена Великого Гоготуна!

Петерь, нависнув за спиной Кариана, пробурчал: «Самовозгораться». Ученики попятились, опустив дубинки. Овоманты попытались втиснуться за спину своего предводителя.

– Грандмастер будет в гневе! – выдавил тот – единственное, на что хватило духу.

Когда рыцарь двинулся вперёд не сворачивая, стена расступилась.

– Он болтал, что пандерцы тебя ищут! – бросил Кариан через плечо, когда стража осталась позади.

Вобщепта бросил на его спину взгляд, полный яда, и промолчал.

– И коли это правда, – продолжал гоготуниер, – ты должен знать, за что.

– Слушай, докучливый, – зашипел овомант. – Кто ты, чтоб выпытывать? Я – Охряный Лепила! Я – в своём Городе! Здесь не я твой пленник, а ты и все с тобой – в моей власти! И не боюсь я ни пандерских шавок, ни петеря, ни тебя, шута, ясно?!

Петерь схватил его за шиворот и вздёрнул в воздух.

– Ты печалишь меня, – сказал Кариан ледяным голосом и пошёл дальше, не слушая поток ругательств.

– Зачем мы сюда приперлись? – заныл Сви, бледнея при словах «пандерцы». – Вы не чуете, тут смердит опасностью?

– Всюду смердит, – отрезал Кариан.

Он, и Сви, и даже болтающийся в руках петеря Вобщепта – все разом подняли головы к чёрной полосе на небе.

– Может, пора вспомнить, зачем мы пришли? – тихо вмешался долго молчавший монах.

Микрос почувствовал тяжесть взглядов. Он съёжился, ощущая знакомое щемление в груди – предвестник «выхода» силы.

– Чего? Чего вы смотрите? Я не знаю! И тут нехорошо! Но кажется, будто мне здесь что-то нужно? – проговорил он, и трава у его ног внезапно пожелтела и истлела пятном размером с ладонь. Он сам взглянул на пятно смущенно и виновато, потом побледнел и потупился, будто устал.

– Надо пройтись, оглядеть всё, – задыхаясь в петеревой хватке, процедил Вобщепта. – Вот здесь – направо!

– Он правду сказал! – неожиданно выпалил Щасс, и тут же съёжился от собственной смелости, покраснев.

– Кто? Какую правду? – переспросил Кариан.

– Тот… толстяк. За Вобщептой – охота. Петерь… петерь дрался с крэграми. Мы смылись, а они… остались.

– Заткни пасть! Превращу в говорящий горшок! – заорал овомант.

– Опусти-ка его, дружок, – строго сказал Иванов, кивая на петеря.

То ли Кариан мысленно приказал, то ли петерь начал понимать слова, но он разжал руку. Вобщепта шлёпнулся в пыль.

– Гевайорн, убил бы ты этого лепилу? – спокойно спросил монах.

Меч ведуна выпрыгнул из ножен.

– Ответ ясен. А теперь – говори, Вобщепта: ты завёл нас в западню или тебе нужно было в Город?

– О чём ты трещишь, монашек?

– О том, что ты умолчал о пандерских крэграх на твоём хвосте. И о том, что ты здесь – разыскиваемая персона. Или ты так проникся нашей миссией помочь микросу, что забыл о своей шкуре?

Вобщепта молчал, лишь глаза метали искры.

– Уже можно? – спросил Гевайорн, лезвие меча холодно блеснуло.

Иванов поднял руку.

– По совести, не пойму, зачем ты нас сюда тащил. По логике – отговаривать должен был. Где правда?

– Да что ты привязался? Ну сглупил я. Решил, что пандерцы уже ушли, опасность миновала. Что мне, покаяться? Ну так давай покаюсь!

– Слушайте-ка! – вдруг произнёс микрос задумчиво.

Иванов мигом забыл про овоманта.

– Да? Что, дитя?

– Чувствую я… что-то… тянет… – Он покрутился, поводил носом, как щенок, потом неуверенно ткнул пальцем в сторону грандиозной башни Абсолютного Грандмастера. – … туда! Сильно тянет! – добавил он, и в глазах его мелькнуло что-то новое – не страх, а странное узнавание.

Теперь рты раскрыли и Сви, и Щасс – при виде башни у пандерцев сработал священный ужас, смешанный с жадным любопытством.

Кариан приказал петерю посадить Вобщепту на плечи, а овоманту – укрыться плащом с головой («Дабы не мозолить глаза врагам!»). Так они и шли – петерь с куклой на плечах, привлекая куда больше внимания, чем без. К счастью, крэгров не было видно – сторожили ли они пузырь Вобщепты или рыскали где-то в окрестностях.

Площадь перед башней Грандмастера была пустынна. Микрос постоял, закрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри, потом уверенно направился мимо громады, к неприметной, обитой железом двери в подземелье.

Вобщепта издал удивлённое: «Гхм!»

– Что там? – спросил рыцарь.

– Склады. И вам туда – ни ногой! Там… Не твоё дело, что там! Никто, кроме овомантов, туда не входит!

– Стража есть? – кратко спросил Гевайорн.

Вобщепта фыркнул.

– Какая стража, дуболом? Дверь магическая! Пропускает только овомантов.

– А микросов? – включился Иванов. – Её сиятельство дверь микроса пропустит? Она овомантов чует и пускает, или не-овомантов чует и не пускает? Микрос – ни то, ни сё. Создатели двери вряд ли о нём позаботились.

– Хм. Не знаю. Попробовать можно. Остальным не советую близко подходить.

Он спрыгнул с петеря, подошёл к микросу, похлопал по плечу:

– Ну что, пошли?

– Нет, – отрезал Гевайорн. – Никуда он с тобой не пойдёт.

Вобщепта пожал плечами.

– Мне надо! Я ж говорю – тянет! – упрямо сказал микрос и шагнул мимо ведуна к двери. Напряжение от магического поля двери заставило его сжаться, но тяга была сильнее.

Ведун стоял, как глыба, рука мертвой хваткой сжимала рукоять меча. Когда дверь захлопнулась за Мышонком, в глазах Гевайорна померк свет. Он не видел, не слышал ничего вокруг. Иванов уселся у стены, достал чашу и бурдюк. Сви и Щасс пристроились рядом. Кариан зашагал. А Гевайорн стоял и смотрел на дверь, как на убийцу. Рядом замер петерь, глухо ворча – дверь и ему была не по нутру.

– Если это его судьба – ему не сильно повезло, – философски заметил Иванов.

– Нынче микросам вообще не везёт! – вдруг выпалил Сви. – А у овомантов, по крайней мере, от Лютаты подальше! Да и вообще, если микрос обрёл родину – он король-леве неинтересен. Курорябит, конечно, может всякого напеть. Но войной на Падающий Город – это за гранью безумия. Ему здесь ничего не грозит.

– А пандерцы-то, явившиеся за Вобщептой? – спросил монах.

Сви прикусил язык, но заговорил Щасс:

– Король-лева что-то знает про Вобщепту. Что-то… страшное.

Бывший Великий Крэгра пнул слугу – неуклюже, заметно всем, даже петерю.

– А это зачем ты толкаешься, почтенный?! – возмутился Иванов. – Неужто паренёк ляпнул лишнее?

– Не знаю, о чём ты, – запищал Сви. – Никого я не толкал.

– Толкал! – буркнул Щасс. – Достало всё! Секреты, козни… Один на Дороге напал, шлем снял… а теперь ходит, как ни в чем не бывало…

Кариан вздрогнул.

– Что ты сказал, добрый человек?

– Что сказал – то и сказал! – огрызнулся Щасс, шагнув поближе к Гевайорну. – Я что, слепой?

– Повтори, добрый человек, – сказал рыцарь тоном, от которого петерь насторожился. – Кто и на кого напал на Дороге?

Сви уставился на свои башмаки.

– Ты… – начал Щасс, голос дрогнул, но он выпрямился, ткнул пальцем в шишку на лбу. – Ты напал! Видал шишку? Кабы не монах с ведуном – добил бы! Чего молчишь, Сви? Скажи, как было!

Толстяк съёжился. Щасс метался взглядом между ним и надвигающимся Карианом. Храбрость испарилась, остался страх.

– Так это был ты? – произнёс Иванов. – Тебя мы тогда спугнули?

– Добрый человек заблуждается! – Рыцарь встал перед Щассом стеной. Тот сгорбился. – Блуждающий рыцарь Ордена Великого Гоготуна не нападает на путников! Не обижает малых! Не грабит! Ты клевещешь, несчастный! Ты натравил петеря на дитя, а ныне – клевещешь!

– Скажи ему! – взмолился Щасс. – Это ж твой шлем! Из-за него он петерем и правит! Золотой шлем Великого Крэгры!

– Я ничего не ведаю, – пробормотал Сви. – Да, на меня напали… лица не запомнил. Шлем… потерял.

– Ах ты… – выдохнул Щасс.

Петерь схватил его за шиворот и вздёрнул – глаза в уровень с прорезями шлема рыцаря.

– Доброму человеку лгать – негоже! – тихо сказал Кариан. – Выходит, ты – вовсе не добрый, а клеветник.

Иванов бросил взгляд на Гевайорна. Тот не шелохнулся.

– Гевайорн! – позвал монах.

Ведун медленно повернул голову.

– Да, монах. Хочешь, чтоб я вмешался?

Иванов искал слова, но Гевайорн продолжил:

– Эти трое натравили петеря на микроса. Он бы убил его, кабы не рыцарь со шлемом Великого Крэгры. Так мне вмешаться? Напасть на спасителя, чтоб защитить убийцу?

Монах не нашёл ответа. Петерь рявкнул: «Чрезвычайно!» – и ещё раз с удовольствием повторил слово, словно разглядывал новую игрушку.

Кариан убрал руку от топора. Петерь отпустил Щасса.

– Я прощаю тебя, – величаво изрёк рыцарь. – Кодекс Велигого велит прощать.

Щасс смотрел исподлобья, во взгляде его отлично читалось отношение к всепрощающему кодексу и лично к Кариану Эзингдейлу. Впрочем, у него хватило ума промолчать.

Монах вернулся к шнапсу. Попивая, он улыбался своим мыслям. Кажется, ничто не могло поколебать его безмятежность.

– Надо имя ему дать! – внезапно изрёк он.

Даже Гевайорн отвел взгляд от двери.

– Кому? – спросил рыцарь.

– Петерю. Как же он безымянный ходит?

– Он ненастоящий. Не живой, – злобно процедил Щасс.

– Ну, о настоящести – потом. Все мы тут… А без имени – нельзя. Назовём его… Беата Стультика.

– Что за имя?

– Нормальное. Не хуже прочих.

– Длинное, – сказал Сви. – Может, просто «Стультик»?

Не говоря ни слова, Гевайорн выхватил меч и быстрыми шагами направился к двери.

– Эй! Куда?! – воскликнул Иванов. – Стой!

Он вскочил, разливая шнапс, бросился наперерез. Но халазар, не глядя на него, рванул за железную ручку. Иванов зажмурился. Ничего не произошло.

Стиснув зубы, ведун шагнул в проём. Дверь пропустила его безропотно. Монах, по инерции, шагнул следом. Внутри было просторно и пусто. Лишь у стены – длинные ящики. Посреди же комнаты зияла молочно-белая, переливающаяся дыра в воздухе – будто гигант прорубил реальность топором.

– Так я и думал, – проскрежетал ведун. Глаза его горели безумием.

– Это… потайной ход, – констатировал очевидное монах.

– Проклятый лепила похитил его и сбежал!

В дверях загородил проход петерь. Иванов посмотрел на него, обернулся обратно. Гевайорн был в шаге от дыры.

– Нет! Стой! – крикнул монах.

Но ведуна это не остановило.

Глава седьмая. Вобщепта и урок доброты

Мир огромен, когда прячутся от тебя, но не так уж и велик, когда хочешь спрятаться сам. Он исхожен и изучен вдоль и поперёк, порой кажется, что не осталось тайн, а потом вдруг обнаруживаются такие закоулки, что дух захватывает.