Срываем маски: жизнь после – история о свободе, вине и пути к себе

Юридическая информация

© Граф Штеффи, 2025

Все права защищены. Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена, храниться в поисковой системе или передаваться в любой форме или любыми средствами, электронными, механическими, фотокопированием, записью или иными способами без письменного разрешения автора. Автор публикуется под псевдонимом «Граф Штеффи». Все совпадения имен и событий случайны, если не указано иное.

Автор оставляет за собой право на идеи, образы и текст, представленные в этой книге.

Книга содержит откровенные сцены, ненормативную лексику и темы, не предназначенные для чтения лицам младше 18 лет.

Контактный e-mail: [email protected]

Все события, описанные в этой книге, являются личным опытом автора. Это история взросления, преодоления, внутренних и внешних изменений, рассказанная от первого лица. Любые совпадения имен, обстоятельств и деталей с реальными людьми или организациями являются случайными либо художественно переосмысленными.

Автор не является юристом, следователем или представителем судебной системы. Все выводы, оценки и размышления в тексте отражают исключительно личное мнение, сформированное в результате индивидуального жизненного пути.

Книга не содержит призывов к действию, не является пропагандой или агитацией каких-либо политических, идеологических, религиозных или иных взглядов.

Автор уважает право каждого читателя на собственное мнение и восприятие происходящего. Эта книга – приглашение к диалогу, а не спору.

Читайте серию коротких романов:

Это не просто истории о любви. Это – хроники выживания, узнавания себя и возвращения достоинства. Каждое имя – это глава, каждая глава – это маска, которую мне пришлось сорвать. Чтобы остаться собой.

«Астрид и Павел: как я впервые поверила – и потеряла»

«Астрид и Евгений: между страстью и выживанием»

«Астрид и Хамзат: когда любовь становится клеткой»

«Астрид и Эмре: служебный роман»

«Астрид и Умут: абьюз в нарциссизме»

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ

Дорогой читатель,

Если ты держишь в руках эту книгу – значит, ты уже прошел со мной первую часть пути. Ты знаешь, каково это – жить в маске. Притворяться. Выживать.

Но вторая часть – не про боль. Хотя, конечно, моментами тебе будет казаться по-другому. Она – про возвращение.

Про тело, которое больше не враг. Про голос, который звучит внутри, а не снаружи. Про любовь, которая не требует соответствий и достижений.

Это книга – не манифест. Это глоток свежего воздуха.

Я не буду призывать тебя совершить подвиг. Я просто хочу, чтобы ты остался рядом, пока я иду к себе. Сложно, неловко, как ребенок, который только учится делать первые шаги.

Здесь я впервые учусь чувствовать. Позволять себе. Разрешать себе. Прощать себя.

Если в первой части мы срывали маски – то во второй я учусь смотреть в зеркало.

Спасибо, что идешь со мной. Ты мне нужен – не как герой, а как свидетель. Свидетель упорной борьбы, лишений, чувства вины, опыта и свободы.

Это завершающая часть. История от знакомства с психологами до написания книги.

Мы обязательно встретимся на страницах других книг. Но это уже совсем другая история.

Граф Штеффи

ТЕРАПИЯ. ПЕРВЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ И ПЕРВОЕ ПОРАЖЕНИЕ

Быть рядом – не значит быть со мной.

Флирт, бег, игнор, подарки «пополам» – это не любовь.

Это сценарий. И я его больше не играю.

Кабинет Натальи был небольшим, внутри стучало сердечко и разум спрашивал: «Что мы тут делаем?». Около окна стояли два кожаных кресла и между ними кофейный столик.

Наталья была женщиной 35+, не могу сказать, что она была привлекательной, но точно не отталкивающей. Было в ней что-то притягательное.

Она указала рукой в какое кресло лучше всего сесть. А мне лишь хотелось развернуться и убежать. Как будто в здании включилась пожарная тревога и нужно срочно его покинуть.

«Так, рассказывайте с чем пришли»

«Здравствуйте Наталья, вы знаете с самого детства я плохо сплю. Я просыпаюсь в безумном страхе, очень сильно стучит сердце, и я вижу либо образы, либо слышу голоса, или это вообще ситуации в режиме реального времени. Хотела бы разобраться, что со мной».

«Здесь все очень просто, в каждом из нас есть определенное количество шизоидов. В вашем случае их чуть больше. Здесь ничего страшного нет. Давайте лучше поговорим о другом. Какие у вас отношения с матерью?»

Вопрос, после ответа на который, моя жизнь уже никогда не будет прежней.

В этот момент я почувствовала, как больно стало моему лицо, как маска, которая незаметно существовала на моем лице двадцать восемь лет вдруг подала признаки жизни, как будто решив сбежать, пока ее не поймали и не уничтожили. Этот день стал началом конца маски.

И в тот момент я отчетливо поняла: я СРЫВАЮ МАСКУ.

Наталья была моим первым психологом. Ее метод работы оказался весьма интенсивным, почти огненным по внутреннему воздействию. Это была та самая терапия, где специалист не дает прямых ответов, не учит, не наставляет – но подводит тебя к твоим собственным истинам. А те, в свою очередь, обрушиваются на тебя с такой силой, что все, что было построено на иллюзиях, рушится. И вот ты стоишь на этих обломках, сгоревшая, растерянная, но живая. С этого момента и начинается работа: по крупицам собирать новое «я», по капле возвращать себе внутреннего ребенка, спасать его, обнимать. Наталья была из тех, кто не гладит по голове, а за руку ведет сквозь пепел – если ты готов идти.

После первой сессии я помню, как вышла на улицу – будто после внутреннего землетрясения. И первой реакцией было… позвонить маме. Я стала рассказывать ей, о чем мы говорили, почти на автомате, без претензии, даже с легкой иронией. Рассказала, как в разговоре всплыл эпизод: момент, когда мама узнала, что родился не долгожданный мальчик Филипп, на которого она надеялась, а снова девочка – я. И как она, по ее же словам, заплакала от горя. Эта встреча матери и новорожденного ребенка уже тогда пошла по неверному сценарию. Но я говорила об этом без обвинения. Легко, почти с улыбкой.

Мама, однако, восприняла это не как шутку. Она сорвалась моментально – началась настоящая истерика. Она кричала, обвиняла моего психолога во всех смертных грехах, и все свелось к одной фразе: «Я что, по-твоему, плохая мать?!»

Хотя я не произнесла ничего подобного. Я не намекала. Я просто рассказывала. Но, видимо, что-то в ее собственной глубине откликнулось. Что-то, что давно жило под кожей, затаенное, неразрешенное. И мое спокойное, почти нейтральное наблюдение стало той самой занозой, которую уже невозможно было игнорировать.

С тех пор я поняла: делиться своей терапией с семьей – все равно что говорить на другом языке. Первое время я еще пыталась. Рассказывала, что хожу на терапию, делилась своими инсайтами, упоминая только поверхностные вещи. Я, конечно, не озвучивала, что большая часть наших сессий была посвящена маме… и Хамзату. Но даже те крохи, что я рассказывала, вызывали раздражение. В нашей семье было не принято обсуждать чувства – и тем более обращаться к специалистам. Там прочно держалось убеждение: к психологам ходят только больные люди. А я, первопроходец в этом новом, пугающем для них пространстве, оказалась чужой. Меня не услышали. Не поддержали. Не приняли.

И тогда я просто закрылась. Больше я не рассказывала ни о сессиях, ни об открытиях, ни о боли, которую вскрывала как прыщик и выдавливала весь гной. Несколько раз я даже говорила честно – с искренним желанием – что было бы здорово, если бы каждый в нашей семье попробовал терапию. Но и это было встречено с сарказмом, с той самой издевкой, в которой слышится страх. Мне дали понять, что ни одно кожаное кресло не дождется их. НИКОГДА.

Я очень хотела, чтобы Хамзат тоже пошел в терапию. Не потому, что он был «плохим» или «неполноценным», а потому что он был заложником.

Заложником чужих ожиданий, традиций, сценариев, которые были прописаны для него еще до его рождения. И даже не только родителями – целой их кастой. Все его существование разворачивалось не как личный путь, а как заранее определенная инструкция: с кем жить, кого любить, как выглядеть, о чем молчать, где быть нужным, где быть гордым.

Это был не просто родительский контроль – это была тень династии, в которой иметь любое «свое собственное» желание казалось преступлением. У Хамзата все было жестко регламентировано: обязательный кровный брак, жизнь в строго определенном месте, участие в семейном бизнесе, вовлеченность в каждый праздник, ритуал, помощь младшим. Все по правилам, все по шаблону. Поколения диктовали, как ему жить. И он следовал этим указаниям.

Я очень надеялась, что он однажды сможет разорвать эти цепи, что в нем проснется голос – не отца, не рода, не страха, а его собственный. Я хотела, чтобы он начал жить свою жизнь. Хотя бы попытался.

К моему психологу, к Наталье, он идти категорически не хотел. Думаю, тут сработал не только мужской принцип, но и болезненное ощущение: «если я пойду к твоему психологу, значит, я признаю, что ты была права». И это было для него неприемлемой историей. Он нашел «своего» специалиста. И я тогда подумала: ну хорошо, пусть не мой, пусть даже другой подход – но сам факт, что он пошел, что он кого-то нашел, – уже победа.

После первой сессии его психолог тоже моментально обозначил главную тему: отец. Он стал его триггером, его центром, его началом и тупиком.

Психолог дал задание: наблюдать, анализировать, вести дневник, фиксировать динамику. Вести дневник – мужчине, который никогда не открывался даже себе – это уже был вызов. Слишком ранний, слишком резкий. Там, где Наталья, мой психолог, двигалась мягко, давая мне время подышать, психолог Хамзата надавила слишком больно, у него сразу включился внутренний протест. Ему было невыносимо делать то, что будто бы ломает его. А терапия и правда ломает. Только не насмерть – а чтобы собрать тебя живым.

Хамзат не справился. Он бросил. И остался жить по тем же правилам: как сказал отец – так и будет. Ничего не изменилось. До сих пор.

А у меня в терапии в какой-то момент начались эксперименты. Наталья выстраивала их аккуратно, почти телесно: мы исследовали роль отца, образ, реакцию тела. И каждый раз все указывало на одно – с ним у меня нет внутреннего конфликта. С папой я чувствовала безопасность. Я знала: я могу ошибаться. Могу рисковать. Могу падать. Потому что у меня есть та самая подушка – не финансовая, не моральная, а внутренняя уверенность: если что, он подхватит. Это давало мне силу.

С мамой все было иначе. Когда я сказала, что мы с ней созваниваемся по десять раз в день, Наталья чуть не вскрикнула.

Для нее это не было проявлением близости – это было симптомом. Симптомом невозможности быть одной. Я не умела находиться в тишине. Я не знала, каково это – быть в одиночестве. Оно меня пугало, выводило из себя. Мне нужно было говорить, быть рядом, ощущать контакт. И это стало очередным пунктом для проработки.

Был еще один эксперимент, который я помню отчетливо.

Он показал, что мнение случайного, постороннего человека, которого я вижу впервые и, скорее всего, больше никогда не встречу – значит для меня больше, чем мнение моей собственной матери.

Это прозвучало жестко. Но оно было правдой. Я выросла в маленьком городе. В обеспеченной семье. Нас обсуждали. Кто со мной рядом, где я была ночью, как выглядела, с кем поцеловалась, сколько выпила.

Моя жизнь была витриной. Я постоянно чувствовала на себе чужие взгляды – как прожекторы, от которых невозможно спрятаться.

Я слишком долго жила под прицелом. И слишком остро реагировала на чужое мнение. Мне казалось, что если я буду «неправильной», то меня просто уничтожат.

И это, конечно, было еще одной задачей для терапии – научиться отделять голос толпы от голоса своего сердца.

Постепенно я начала видеть, как закономерно мужчины, которых я выбирала, отражали тот путь, который я проходила во взаимоотношениях с семьей. Особенно – с мамой. Мама была главной темой всех моих терапий.

Будто неважно, с какой стороны мы заходили в проработку – через регрессинг, через телесные практики, через классический разговорный подход – все равно мы приходили к ней. Она была ядром.

Я уже научилась признавать: все мои отношения с мужчинами, в том числе и с Хамзатом, строились не из любви к себе, а из детских травм. Из искаженного восприятия, из навязанных мне сценариев. Я встречала не тех, кто откликался на мою суть, а тех, кто бессознательно продолжал мамину игру. Поэтому я все чаще ловила себя на мысли, что разбирать нужно не партнера. Не его поведение, не его выборы. А мои отношения с мамой. Потому что пока в этом не было ясности – я всегда выбирала из боли.

И все же, в рамках терапии с Натальей мы затронули и тему Хамзата.

И первое, что удивило, – это с какой легкостью я произнесла: «У нас нет будущего». Без драмы, без пафоса. Просто как факт. Его родители никогда бы не позволили, чтобы их сын женился на русской. Это было бы разрушением идеальной, выверенной конструкции, в которой жили их семьи.

Мир Хамзата был простроен поколениями. Женщины в его окружении не работали. Учеба? Да, возможно, для галочки – чтобы потом говорить, что она с дипломом. Но, по сути, их воспитывали не для себя. А для того, чтобы стать хорошей женой и мамой.

Они не ходили по улицам одни. Их сопровождали – братья, отцы, мужья. Они не принимали решений. В этом мире было много внешнего комфорта: красивые дома, спальни с розовыми подушками, тихие вечера в роскоши. Но не было главного – опыта.

Опыта боли. Опыта свободы. Опыта, когда ты падаешь, и встаешь, и снова падаешь – и продолжаешь идти.

Я не говорю, что жизнь, в которой нет ударов, – плохая. Я просто говорю, что мы были из разных реальностей. Я – из мира, где все нужно было выстрадать. Он – из мира, где все уже было прописано.

Вопрос, который мне часто задавали: зачем ты была с ним, если знала, что счастливого конца у этой истории не будет? А я и не искала финала. У нас не было будущего. Но у нас была связь. И эта связь была настоящей. Мы были близки. Мы говорили обо всем. Мы были на связи 24/7. Но даже в этой близости – я всегда была рядом, а не внутри.

Я помогала его семье – покупала подарки сестрам, поддерживала братьев, даже помогала с зачетами. Они думали, что я просто работаю с Хамзатом. Я была в его жизни как незримый двигатель: подбирала, вывозила, выравнивала. Но мои собственные проблемы оставались моими. Он не заходил в них. Он не спрашивал. Он не поддерживал.

Я работала на двух работах. Без выходных. И даже мама, которая привыкла к моему «я справлюсь», начала беспокоиться. Потому что я не просто уставала – я истощалась. А взамен?

Никакой награды. Никакого признания. Ни слова о том, что я красивая. Ни комплиментов. Ни поддержки. Только упреки.

Фразы вроде: «Ты ничего для меня не делаешь», «Без меня ты никто», «Ты обычная, никакая» – стали фоном.

За четыре года я ни разу не услышала: «Ты – красивая».

Ни одной детали. Ни одного взгляда, в котором бы я почувствовала себя женщиной.

Подарки? Один раз – блокнот Louis Vuitton. Очень красивый. До сих пор лежит у меня. Я все жду, когда он пригодится для чего-то особенного. И то, это не подарок «без повода», это подарок на день рождения.

А еще – компьютер. Но и он был… пополам. Он сказал, что у него есть половина суммы, остальное я могу доплатить сама. Мол, тебе ведь это нужно для работы.

Он решил – мне нужно. Он купил – половину ноутбука. Он не спросил есть ли у меня 70 тысяч рублей, чтобы платить остаток. Он не спросил нужен ли мне такой ноутбук. Он не спросил хочу ли я вообще тратить тяжело заработанные деньги на это? Не спросил.

Это была иллюзия отношений. А по сути – это был абьюз. И я долго не хотела называть вещи своими именами. Потому что так проще – делать вид, что это просто сложная история.

Но это была история, в которой я растворялась. А он – даже этого не замечал.

Я очень медленно подходила к решению о том, что с этим мужчиной пора прощаться.

Не было ни одной яркой сцены, одного удара, после которого я встала бы и ушла. Это было не так. Все происходило исподволь. Как медленное осознание того, что дом больше не держит тепло. Что отношения себя изжили. Что точка – это не поражение, а освобождение.

Я тогда работала в ресторане с национальной кухней. Пыталась выстроить процессы, очистить команду, убрать тех, кто воровал. Наивно верила, что, если все систематизировать, все наладится.

Но люди, которых я убирала, возвращались – просто потому, что были «своими». Там работал принцип: брат за брата. Даже если брат воровал, подставлял, подрывал бизнес – он все равно оставался в системе.

И тогда я впервые осознанно возненавидела слово «брат». Оно звучало красиво. Оно якобы о чести, о крови, о верности. Но за ним стояло лишь лицемерие, круговая порука и вечное покрытие слабости под видом силы.

Слово «брат» стало для меня маркером лжи.

Как и другое – «dear», которое я слышала в бесконечных переписках на английском.

Иронично, но именно эти два слова – «брат» и «dear» – я теперь воспринимаю как самую фальшивую вежливость. За ними прятались обиды, подлость, зависть. За ними не было любви.

Я медленно собирала в себе внутреннее разрешение – уйти.

Ни один поступок не тянул на то, чтобы стать финалом. Но каждый из них был звоночком и очередной каплей.

Помню, как однажды мы были с Хамзатом в торговом центре. Он был раздражен – как часто, бывало, после разговоров с отцом. Отец был его главной фигурой боли, скрытого абьюза. Строгий, давящий, тот, кто требовал: бизнеса, результата, силы воли. А в Хамзате этого не было. Он был другой.

Он был в маму – мягкий, добрый, не способный к жестким структурам. Но жил он в мире, где за доброту не хвалят, а за слабость наказывают. Поэтому он проигрывал.

И потому вымещал злость на мне.

Тот день в торговом центре я запомнила до мелочей. Он шел быстро, нервно, почти бегом. Я – на каблуках, в растерянности, в своем привычном эмпатическом замешательстве – пыталась догнать. Несколько раз просила его идти помедленнее. Он не реагировал.

И вдруг я подумала: а зачем я бегу? Зачем, в прямом и переносном смысле, я все время догоняю его? Он хочет бежать – пусть бежит.

Я развернулась и пошла к выходу. Через несколько минут пришло сообщение: «Ты где?» Я ответила спокойно: «Я уехала домой.»

Позже, когда мы обсуждали этот случай, я сказала, что это было неуважением. Он не слышал меня. Не замечал. Не считал нужным замедлиться. А он ответил: «У нас в семье так всегда. Женщины должны бежать за мужчиной. Так делает моя мама.»

Это был первый и единственный раз, когда он сравнил меня с ней. Наверное, это должно было быть комплиментом. Но это был приговор.

Потом была другая сцена. Мы сидели в кафе на работе. Пришел его знакомый с девушкой. Она была, мягко говоря, не самый запоминающийся персонаж, но из тех, кого называют «легкодоступной». Хамзат – при мне – начал с ней флиртовать. Открыто. Без намеков. Просто флирт. В лоб.

Я сидела и думала: это сон? это тест? это шутка?

Нет. Это был очередной виток абьюза. Меня никто не называл своей девушкой. Нас никто не знал как пару – только самые близкие. Остальные думали, что мы просто работаем вместе. И вот, при всех – рядом со мной – мужчина, с которым я три года делю жизнь, флиртует с другой.

И я – снова несуществующая. Невидимка.

Я встала и ушла.

Он побежал за мной. Говорил, что я преувеличиваю, что просто был мил, что не было флирта. И снова – обнуляем. Стираем. «Начинай сначала.»

Это было как паттерн: спровоцировать → вызвать боль → дождаться вспышки → наслаждаться тем, что я бегу → успокаивать → возвращать.

Это был его ритуал власти. Его способ оставаться нужным.

Но я – уже не верила. Каждый эпизод стал еще одним слоем истины: эта история закончилась.

Просто я еще не сказала это вслух.

Бежать за мужчиной – это не любовь. Это – бегство от себя.

Началась внутренняя борьба. Тихая, вязкая, будто болотная вода под ногами. Я уже понимала, где заканчиваюсь я – и начинается мое ложное «я». Оно становилось все тоньше, прозрачнее, ломче. Как скорлупа, которая трескается изнутри, пока не начнет отпадать сама.

С каждым походом к психологу я снимала с себя очередной слой – как капусту, которую разбираешь до сердцевины. Один сеанс – один лист. Иногда – жесткий, с гнильцой, как застарелая боль. Иногда – почти невесомый, но все равно кровоточащий. Я не просто разбирала себя. Я отрывала от себя чужое. И выбрасывала. Без жалости.

Помимо слов, были прикосновения. Наталья практиковала телесную терапию – вскрывала не только память, но и тело. Тело, в котором жили зажимы, страхи, замороженные крики. После каждого сеанса она строго говорила: «Закройтесь дома. Лучше ни с кем не разговаривайте. Мы не знаем, какая боль выйдет первой».

Я старалась. Но иногда не успевала. Хлестало в машине. Рыдания. Крик. Боль. Удары головой об руль. Как будто из меня выходила черная вода. Резко, беспорядочно, неудобно для мира. Но иначе нельзя было.

И в этой обнаженности, в этом медленном выковыривании себя из трехлетнего оцепенения, начались мои первые внутренние переговоры. Я вела их с остатками ложного «я». Тем самым, которое всю жизнь цеплялось за мамину любовь, за одобрение, за маски, за роли. А теперь оно теряло почву под ногами и начало умолять: «Не уходи. Вернись. Так безопаснее».

Но я знала: пришло время ставить точку. Выбирать себя. Выходить в реальность, где меня нетрудно любить – и не нужно заслуживать.

Да, было страшно.

Три года рядом с человеком, который системно, день за днем, уничтожал во мне веру в себя.

Сначала незаметно. Потом – с огоньком.

Я перестала чувствовать, что я красивая. Забыла, что умная. Что харизматичная. Что не обязана быть удобной. Я стала для себя – никакой. И если кто-то скажет: «Что ты драматизируешь, всего-то три года», – я спрошу: а сколько нужно, чтобы потерять себя? Потому что до Хамзата у меня уже были незалеченные раны – абьюз, маска, мама, ложное «я». А он лишь добил.

Эти три года заменили всю мою взрослую жизнь. Я вышла бы из этих отношений нулевой. Сожженной. Обнуленной. И потому я решила, что на этот раз – без истерик, без «уйду – останусь», без возвращений. Только холодный разум. Только вперед.

Я сказала Наталье, что ухожу от него. И что хочу начать новую жизнь – открыть шоурум. У меня были деньги после увольнения, и я решилась. Китай, закупка, поиск помещения. Новая я – новая жизнь. Я впервые смотрела в будущее без страха.

Наталья улыбнулась. Сказала, что наша терапия подошла к концу. Что мы сделали невозможное. Что теперь – мой путь, мои звезды, мои вершины в моих руках. Что я справлюсь.

И я почти поверила. Почти.

Я вышла из кабинета свободной. Но свобода оказалась хрупкой. Мы еще увидимся, Наталья. Раньше, чем вы думали.

БЫТЬ РЯДОМ – НЕ ЗНАЧИТ БЫТЬ СО МНОЙ

Иногда человек рядом. Он пишет. Он звонит. Он спрашивает, как дела. Он присылает смешные видео. Он засыпает на другом конце телефона, с твоим голосом в ухе.

Он знает, что ты любишь мяту, но не помнит, с чем ты пьешь чай. Он держит тебя за руку – но ты все равно мерзнешь. Он говорит, что скучает – но никогда не приходит.

Он рядом. Но он не с тобой.

Он в своем мире, в своей системе координат, где ты – будто бы есть, но не целиком. Удобная часть тебя допущена. Остальное – нежелательная избыточность.

Ты можешь делиться сокровенным – но он слушает, не слыша. Ты можешь плакать рядом – и он скажет: «Ты все принимаешь слишком близко к сердцу».

И ты начинаешь сомневаться: может, и правда я слишком чувствительная? Может, это со мной что-то не так?

А на самом деле – ты просто рядом с человеком, который не умеет быть рядом по-настоящему. Он умеет присутствовать – но не быть. Умеет говорить – но не откликаться. Умеет жить рядом с тобой – но не видеть тебя.

Быть рядом – это не про географию. Это про то, чувствуешь ли ты себя внутри отношений, или все еще стоишь на пороге.

НОВАЯ СТАРАЯ ЖИЗНЬ

Я ушла от Хамзата. Тихо, без истерик, без сцен. Просто сказала: «Я устала. Я больше не могу. Я ухожу». Он, как обычно, отпустил меня без боя. Ни одного вопроса, ни одного порыва что-то объяснить или удержать. Он снова выбрал тишину. Или, если быть точнее, он выбрал тактику охотника, отпустив свою жертву на безопасное расстояние – достаточно далекое, чтобы она сама захотела вернуться.

Я начала новую жизнь. Закупила одежду и обувь из Китая – очень красивые, качественные вещи. Половину раскупила мама. Как и было раньше, она стала моим самым постоянным клиентом. Вспоминаю, как в школьные годы я продавала ей косметику из Фаберлик, потом – из Mary Kay. Я всегда на ней чуть-чуть зарабатывала. Смешно, но мама всегда была первым и самым стабильным инвестором моих начинаний.

Я арендовала помещение рядом с домом – маленькое подвальное пространство с отдельным туалетом. Купила ковролин, друг по благотворительности помог мне его уложить. Мы все сделали своими руками. Это получилось уютно, по-домашнему. Но я чувствовала, как внутри меня все сопротивляется. Ложное Я металось, протестовало, отстаивало свои позиции. Оно кричало: «Зачем менять? Ты не справишься».

Я все делала медленно, будто пробиралась сквозь густой туман. Без стратегии, без агрессии, без амбиций. Инстаграм (запрещенная в России сеть) велся вяло, без рекламы. Все выглядело как бы «вполовину» – как ребенок, который делает свои первые шаги, нетвердо ступая, раскачиваясь, нуждаясь в поддержке.

Я даже отправилась в путешествие с подругой.

Я искренне старалась. Правда. Но через две недели меня начало затягивать обратно. Я начала скучать. Сомневаться. Сравнивать.

Мы снова начали переписываться. Кто написал первым – не помню. Может, и я. Не удивлюсь. Хамзат рассказал, что начал новый бизнес – оптовые поставки фруктов и овощей в Россию. Новый партнер, новый офис, новые правила. Он сказал, что хотел бы, чтобы я снова была рядом. В этот момент, когда я вдруг стала нужной, все остальное будто потеряло смысл.

И тут случилось «знамение». Я пришла в свой шоурум и увидела, что он затоплен. Ковролин насквозь мокрый, воздух тяжелый, с запахом плесени. Все испорчено. Я восприняла это как знак. Мнимый, желанный, выстраданный. Как будто сама его себе подсунула: «Смотри, все рушится. Возвращайся».

И я вернулась.

Снова в рестораны. Снова к Хамзату. Снова во все сразу. Три проекта одновременно. Закрыла шоурум, забрала вещи домой. Отказалась от новой жизни. Обнулила все, что мы построили с Натальей. Все шаги, все победы. Профукала шанс. Обесценила свой прорыв.

Но. Я уже вернулась не той.

Внутри меня было что-то новое. Тихое, еще неокрепшее, но настоящее. Мой внутренний ребенок – тот, за которого я боролась в терапии, – больше не молчал. Он жил. Он дышал. Он смотрел на Хамзата иначе. Без восторга. Без страха. Без подмены.

Это было возвращение. Но уже с другим сердцем.

Это было начало конца. Конца настоящего.

Никто из нас тогда еще не знал, что совсем скоро Наталья появится в моей жизни вновь. И что наше «прощание» было лишь точкой с запятой.

И я снова шагнула в старую жизнь. В ту самую, где работа нон-стоп, где никто не говорит «спасибо», где все по умолчанию, потому что «так надо». Где ты – тень, на которую опираются, но не замечают.

В душе все чаще нарастало странное чувство по отношению к Хамзату. Я начала замечать, что даже от него – я тихо, но неуклонно – отделяюсь. Те три года, что мы были вместе, буквально 24/7, на связи, в работе, в разговорах, в быту – когда-то казались прочной связью. На деле же мы были не единым целым, а двумя фигурами, сросшимися созависимостью. Но теперь что-то начало меняться. Его хотелось меньше. Тишины – больше.

Он звал меня, хотел видеться каждый день, а я вдруг поняла, как хочу просто спрятаться от него, принять ванну. Помолчать. Побыть наедине с собой. Насладиться вечером без «давай туда», без «приезжай сюда». И я говорила об этом. Просила. Объясняла, что устала, что мне нужно восстановиться. Просила – иди к друзьям, пообщайся. Но у него на это, похоже, был блок – ведь если инициатива не от него, значит, не имеет значения. В его системе координат он решал, когда мы вместе, а когда он один. А если я говорила: «мне нужно побыть одной» – это вызывало раздражение, недоумение.

Мы переехали в новый офис. В команде были я, Хамзат, бухгалтер и юрист – друг Хамзата. Я отвечала за финансы. А это значило: полный аудит всего, что происходило в его бизнесе за те пару месяцев, пока он вел его без меня. Счета, выписки, остатки, балансы – бесконечная таблица цифр, разбросанных по трем компаниям. Я буквально закопалась в бумагах. Параллельно продолжались поездки в рестораны. Они уже не требовали моего постоянного присутствия, но контроль никто не отменял.

И получилось, что моя жизнь теперь развернулась на четыре разных конца Москвы: один – дом, второй – офис, третий и четвертый – два ресторана. Я снова стала той самой загнанной лошадью, только с новой упряжью.

Партнер Хамзата был хитрым. Это я почувствовала сразу, интуитивно – эмпатия не подводила. Он казался обходительным, но я не доверяла ему ни на секунду. Хамзат, наоборот, как всегда, верил в лучшее. Он не видел, не чувствовал, не понимал. Он вообще не умел вести бизнес – у него не было ни чутья, ни воли, ни способности видеть риски. И все это ужасно разочаровывало его отца, который ожидал от сына железной хватки. Но Хамзат был мягким, он был из другой ткани. А я – как раз из той самой, с жилкой. Поэтому он все больше просил: «Поговори с партнером. Прощупай. Подскажи, как лучше». Я анализировала. И делала выводы. Но он их не слышал.

Тогда был священный месяц Рамадан, пост. И я решила поддержать его. Не потому, что исповедую ислам, а потому что хотела быть рядом. Помочь. Упростить его путь. Да, я делала это ради него. И да, хотела, чтобы он это заметил. Похвалил. Поблагодарил.

Но благодарность пришла от партнера. Он восхитился моей жертвенностью, сказал: «Ты молодец. Вот это настоящая поддержка». А Хамзат… промолчал. Словно ничего особенного не случилось. Словно это было нормой – что я отказываюсь от своей веры, своего комфорта, ради него.

Он сорвался с поста первый. Я бы держалась и дальше. Но какой смысл продолжать, если тот, ради кого ты стараешься, уже проявил слабость и что печальнее даже не замечает твоих стараний?

Помню, как мы с Хамзатом приехали к моему отцу – это было во время поста. Отец в тот день получал какую-то государственную награду, и в ресторане все было накрыто по-особенному: закуски, горячее, вино. Он сиял – как всегда, когда был в лучах славы и в окружении коллег.

– Дочка, возьми чего-нибудь поесть, – с улыбкой сказал он.

– Нет, пап, я не голодна, – ответила я, стараясь отвести взгляд. Мне не хотелось вдаваться в объяснения, что я соблюдаю пост не своей религии, и все это ради человека, который даже «спасибо» не сказал.

– Ну хорошо, может, тогда вина? Ты же всегда за бокал. – Он подмигнул, держа бутылку в руках.

– Не хочу, правда. Даже воды не хочу.

На меня уставился один из его сослуживцев:

– Ты случаем не беременна?

Я залилась краской. Смущение, напряжение, непонимание – все это, конечно же, увидел Хамзат. Но он, как обычно, промолчал. Ни шутки, ни поддержки, ни взгляда, который бы дал понять, что он рядом. Пустота. Я была одна – даже в момент, когда делала все ради него.

Позже наступила кульминация: я закончила глубокий финансовый анализ всех трех компаний. Подготовила отчеты, выписки, таблицы, разложила все по полочкам. Мы собрались на совещание: Хамзат, его партнер, еще один человек из команды и я. Я уверенно разложила цифры:

– По всем документам, по всем движениям средств, у нас должно быть на руках четырнадцать миллионов рублей. Но их нет. Фактически – на счетах пусто. Я не могу указать пальцем, но я считаю, что вам нужно между собой поговорить.

Все все поняли. Я открыто намекнула, что деньги украдены – и украдены, вероятно, его партнером. Без истерик, без обвинений. Спокойно, по-взрослому. Партнер, кстати, после встречи подошел ко мне:

– Спасибо. Ты сделала потрясающую работу. Очень глубокую. Уважаю.

И это сказал тот, кто, по сути, и присвоил эти деньги. А Хамзат… Хамзат промолчал. Ни благодарности. Ни одного слова. Ни цветов, ни прикосновения, ни фразы: «Ты у меня одна такая». Ничего. Пустота. Как будто все, что я сделала – это отчиталась по рабочему заданию. Без души. Без сердца. Без участия. А я ведь ночами не спала, перелопачивая эти цифры. Я выкладывалась. Я делала это из любви. Или из остатков того, что раньше называлось любовью.

И вот тогда – во мне что-то щелкнуло. Мой внутренний ребенок, тот, что раньше сидел где-то глубоко внутри и терпел, вдруг поднял табличку и пошел по кругу с криком: «Ну сколько можно?»

Эта работа, это пренебрежение, это равнодушие – все стало последней каплей. Но она еще не упала.

Она была уже на краю стакана, дрожала, готовая сорваться. И совсем скоро она польется через край.

Отец. Слава, карьера и осуществление мечты

Наверное, стоит уделить внимание моему отцу. К тому моменту, когда я возвращалась в старую жизнь, он как раз стоял на вершине своей карьеры – но путь туда был долгим, почти изнуряющим. Он никогда не был «приближенным» или любимчиком системы. Он был фанатиком. В хорошем смысле. Фанатиком своего дела.

Он знал свою профессию до последней детали. Его интервью – всегда без бумажек, без подготовки, без «сейчас я подумаю». Он говорил потоком, легко, с абсолютной уверенностью, потому что не повторял чужое – он знал. И знал глубоко. Он был экспертом не по статусу, а по сути.

Когда мы только начали работать в корпорации, он уже давно там был. Кажется, с 2008 года. Представьте, сколько лет – на одном месте, в одной системе, с одними и теми же лицами. И все это время он оставался в тени, потому что старый президент держал его при себе. Подкармливал, да, давал что-то. Но не давал взлететь. Придерживал за одно крылышко. Он знал, что мой отец способен на большее – и именно поэтому не пускал его выше. Иногда так делают: оставляют «ценного» в клетке.

И все изменилось, когда сменилась власть. Пришел новый президент, увидел в отце не просто исполнителя, а проводника – и начал поднимать. Сначала – директор завода в нашем родном городе. Это был мощный, ощутимый скачок. У отца появился водитель, хорошая машина, новая ступень жизни. Появился статус. И вместе с этим – мечта.

Он начал строить дом. Большой. Надежный. С бассейном, гостевым домом, участком. Он строил его не просто как жилье – как символ. Символ того, что он состоялся. Что он может. Что он достоин. Этот дом был для него чем-то вроде золотой медали на груди – доказательством, что его терпение, его фанатичная преданность делу, его медленный, но упорный путь – были не зря.

И однажды я сказала ему честно:

– Пап, не строй это для нас. Я не собираюсь жить в родном городе. Я из него бегу. Здесь – все, от чего я отрываюсь: мамина боль, мои травмы, мои разрушенные отношения. Этот город для меня – не дом. Не строй мечту ради нас, строй ее ради себя.

Не знаю, как он отнесся к этим словам. Но он все равно продолжил. Искал материалы, находил взаимозачеты, получал скидки, договаривался, вкладывался. Вложил в два раза больше, чем рассчитывал. Но дом был построен. Красивый, большой, с плавательным бассейном и территорией, о которой в детстве мы могли только мечтать.

Он стал для отца подтверждением: «Я мужчина. Я создатель. Я оставлю след».

В тот период, когда отец начал стремительно подниматься по карьерной лестнице, он решил сделать маме сюрприз. Мы вместе выбирали ей новую машину – в Москве, где я тогда жила, и куда он приезжал по делам. Я настояла, чтобы все было красиво: чтобы не просто передать ключи, а устроить настоящий праздник – с ленточкой, с эффектом неожиданности, с «вау» эффектом. Мама не подозревала ничего, и когда ей вручили новенький автомобиль – это был один из самых светлых моментов того времени. В ее глазах промелькнуло что-то очень детское – радость, восторг, растерянность.

Машину отдали маме. А ее прежний «Мерседес» достался мне. У отца был другой «Мерседес», он в тот момент почти не ездил за рулем – у него был водитель. Его машину забрала сестра. Так мы все, как будто символически, стали ездить на «Мерседесах». На внешнем уровне это выглядело, как успех: вроде бы семья, у которой все хорошо. Но внутри – совсем по-другому.

Когда встал вопрос, кому какую машину брать – мамину или папину – отец сказал мне:

– Выбирай ты.

Он дал мне право выбрать первой. Не потому, что любил меня больше – а потому что так было проще. Сестра потом, конечно, обиделась. Ей казалось, что выбор должен быть за ней. Возможно, она бы тоже взяла мамину машину – она была удобнее, аккуратнее. Но я выбрала первая. И это был еще один невидимый конфликт, который остался невысказанным – но повис, между нами.

Папа, как и всегда, копил. Всю жизнь. Он умел распределять, держать в уме. У нас не было бедности – но и не было роскоши. Мы жили комфортно, но всегда «в ноль» и только с завистью думали о накоплениях отца. Жизнь без личных запасов, без шика, без запаса воздуха. Помощь от отца была – и сестре, и мне. Но это не про золотые горы. Это про «прожить».

Позже отца повысили еще. Слухи пошли разные – в том числе про новую женщину в его жизни. Кто-то шептал, что у него появилась любовница. Кто-то утверждал, что видел их вместе. Однажды я с ней познакомилась. И честно, сказала ему:

– Пап, слухи ходят. Прекращай. Ты же знаешь, как это отзывается на семье.

Он ответил, что это только слухи. Я не ловила его за руку. Ничего не видела, ничего не слышала. И все же знала – где-то рядом что-то происходит. Может, не измена, но отдаление. Эмоциональное. Физическое. Внутреннее.

Но, правда в том, что мама тоже сделала свой выбор. Она осталась в родном городе. В теплом, большом доме, в тепличных условиях. Она не поехала за ним. Она никогда не сопровождала его в командировки. Даже когда они жили в одном городе, он часто уезжал – а она оставалась. Она говорила, что ей не нужно, что она не хочет, что у нее здесь все налажено.

И я думаю… Она первой допустила, чтобы ему стало не нужно. Она допустила жизнь «на два города». На две страны. На две судьбы. Как это было с самого детства – папа в Украине, мама в России. Формально – семья. Фактически – разделенные миры.

Папа привык быть один. Привык к свободе. Он стал свободным мужчиной в статусе женатого. И не ушел из семьи. Он не предал. Он продолжал заботиться, помогать, приезжать. Он остался «главой» – но как бы на расстоянии. Он неразведенный мужчина без партнерства.

Да, он был абьюзер. Но и мама сыграла свою роль. Всю жизнь она жила в роли жертвы. Примерила на себя эту маску – и так вжилась, что уже не замечала, как она ею стала. Она ходила с этим выражением лица: «Со мной поступают несправедливо». И говорила: «Я хорошая жена. Хорошая мать. Хорошая подруга. А он – вот он виноват». Она никогда не видела своей доли вины. Никогда не признавалась себе, что могло быть все иначе.

Но между ними все равно была связь. Всегда. Даже когда он был в другом городе. Он звонил ей, делился, рассказывал, советовался. Я выросла в доме, где мужчина приходит домой – и говорит женщине, как прошел его день. Они были как друзья. Иногда – как союзники. Но очень давно – не как пара.

И я вдруг увидела всю картину со стороны. Мы были семьей, в которой каждый был по-своему травмирован. Мама – жертва. Папа – молчаливый одиночка. Сестра – с детства уязвленная. Я – вечно играющая роль.

Мы лепили из себя семью. Из пластилина, в котором смешались текстуры, запахи, формы. Как в детстве – берешь зеленый, синий, коричневый, розовый, и пытаешься слепить что-то красивое. Получается месиво. Мы пытались слепить из этого месива идеальную картину мира. «Конфетку», как говорит мама.

– Из говна, – добавляет она с ухмылкой.

У нас тогда был довольно неплохой период жизни. Все выглядело красиво, устойчиво, почти как в рекламной брошюре. Папа – на коне. Он купался в лучах признания, власти, карьерного взлета. Это был его звездный час – и он был по-настоящему счастлив. Мама – в большом доме, с новой машиной, внук рядом, уют, размеренность. Сестра – в браке, с двумя детьми, включая новорожденную дочку, которой так не хватало после долгих лет с мальчиком. Ее жизнь казалась выстроенной, почти стабильной. А я… Я вроде как с Хамзатом при деле. Бизнесвумен. Финансы, рестораны, авиация, судостроение, даже попытка с шоурумом. У каждого – своя сцена, своя маска успеха. У всех – свои дела.

Все было будто бы хорошо. И все же… Внутри что-то гнило. Под фальшивыми «нормально», «все хорошо», «спасибо, справляемся» – росла усталость, недовольство, одиночество. Мы были как фигуры на семейной доске, каждая в своей клетке, но уже не в одной игре.

Зять – ни дать, ни взять

Безусловно стоит уделить внимание моему дорогому зятю. Он, конечно же, часть нашей семейной истории – пусть и не моей лично. Скажу честно: он мне никогда не нравился. Да, у него тоже военная карьера, как у отца. И вроде бы, по советской логике, военный – это надежность, мужская опора, дисциплина. Но если сравнивать… мой отец, несмотря на все свои недостатки, был мужчиной в действиях. За ним всегда стояли поступки. Помню, как он нас вывозил в отпуск. Машина – прогрета заранее, вещи – уложены, маршрут – продуман. Мы просто спускались вниз, как принцессы, и садились в уже готовую, теплую машину. Он делал все сам. Без шума, без пафоса. Просто, потому что мужчина.

Зять – совсем не такой. Он мелочный. Скользкий. Он всегда считал мои деньги. Примеривал взглядом мои вещи. Высматривал ценники. Пытался просчитать, с кем я общаюсь, чем живу. Все время сравнивал и ревновал. Постоянно говорил: «Я добьюсь», «Я стану», «Я покажу». Все – про него. Все – в будущее. А в настоящем – пустота. Если проводить параллель с папой, его семья шла с ним рано утром на стоянку и садилась в холодную машину. Потому что зятю скучно было заниматься подготовкой к поездке в одиночестве.

Но хуже всего даже не это. Хуже – как он ведет себя в ссорах. При каждом конфликте он выливает на сестру ведро грязи. И на родителей. Про меня он ничего не говорил – потому что знал: со мной такое не прокатит. Я поставила границы. Жесткие. Недоступные. Возможно, за спиной он что-то и говорил. Но в лицо – никогда. Он не смел.

Родителей он унижал постоянно. При этом – принимал от них деньги. Приезжая в наш город, жил у них. Пользовался – домом, едой, комфортом. Ни разу не купил продуктов. Ни разу не предложил помощь. Все делала мама. Она как будто превращалась в обслуживающий персонал. Сестра тоже – как на курорте: ничего не надо, все готово. Только отдыхать.

Я не приняла его именно за это. За его двойные стандарты. За грязь, которую он лил на моих родителей – при том, что ел за их столом. За то, что он не принял моего племянника – сына сестры от первого брака. Он сказал ему: «Не называй меня папой. Зови по имени». Для меня это… просто низость. Мужская мелочность в чистом виде.

С тех пор мы не общаемся. Мы не поздравляем друг друга с днем рождения. Когда я звоню сестре по видео связи— он даже не здоровается. И это его позиция. И моя тоже. Я не играю в вежливость, когда внутри – отторжение.

Сестра несчастлива. В их браке нет ни денег, ни тела, ни близости. Муж понтуется, строит из себя богатыря, но по сути – там пусто. Она все терпит. Потому что «разводиться не принято». В первый раз она развелась по настоянию родителей. Во второй – боится. Боится остаться одна, боится не справиться. Потому что она ничего не умеет. Никогда не работала. Жила либо с родителями, либо с мужем.

Я ей сто раз говорила: «Отучись. Освой профессию. Получи навык». Я умоляла: «Сделай хоть что-то». Но она не слышит. Она как будто закрыла уши – и плывет по течению. А если однажды он уйдет? Что она будет делать? На что жить? Как кормить детей?

И вот я рассказываю все это – и понимаю. У меня нет зятя. Я его не признаю. Он для меня – не часть семьи. Он – просто персонаж из чужого сериала, который случайно оказался в моей реальности.

С зятем у нас была одна очень показательная история – одна из тех, что остаются в памяти навсегда. У сестры тогда родилась вторая малышка, девочка, и это был ее первый Новый год. Я жила в Москве, поехала сначала к сестре, переночевала у них, а на следующий день мы двумя машинами поехали в наш родной город.

У меня в машине был племянник и Патрик. Мы ехали быстро, как я люблю – за сто, сто тридцать. Видимо, колесо я проколола еще ночью, либо по дороге к сестре. Воздух медленно выходил, и к утру шина начала сдавать. Я, конечно, не проверила машину перед выездом, хотя папа всегда говорил: «перед тем как сесть в машину – обойди ее, проверь». Но мы ведь учимся только через боль, да?

И вот я лечу по трассе, и вдруг начинает бешено вибрировать руль. Машину уводит в сторону. Я начинаю тормозить, ухожу на обочину – и только потом понимаю, что у меня просто лопнуло колесо. Говорят, на такой скорости машину может закрутить, может снести. У меня в машине ребенок. Мне до сих пор страшно оттого, что могло случиться.

Я остановилась на обочине – без шины, только на диске. Рядом трасса, буквально в одном шаге, поток фур, каждая проносится мимо и раскачивает машину воздушной волной. Это не было безопасное место, не какой-то съезд или заправка – это было как на краю пропасти.

Сестра остановилась за мной. Вышел зять. Постоял. Посмотрел на машину. Посмотрел на меня. Молча. И – все. Ни помощи, ни действий, ни инициативы. Просто стоял с пустым взглядом. И я понимаю: он не собирается ничего делать. Я смотрю на него, на сестру с младенцем в машине, на племянника – и говорю: «Езжайте».

Вот если бы я была на месте сестры – я бы оставила мужа, села в машину с детьми и поехала потихоньку. Но зять просто молча развернулся и уехал. А я осталась. Одна. На трассе. Утро, полседьмого. Темно, холодно, страшно. Машины пролетают рядом. И я стою и думаю: что, блядь, происходит? Как мужчина может оставить девушку на трассе? Одну. Без колеса. Без защиты. Без поддержки. Это вообще в его мире считается нормой?

Я позвонила по аварийному номеру, вызвала эвакуатор. Меня быстро забрали, отвезли до ближайшего шиномонтажа – это, как оказалось, государственная служба, абсолютно бесплатная. Я предлагала хоть что-то заплатить, но мне сказали: «не нужно». И я правда удивилась – приятно удивилась.

Шиномонтаж открылся рано, но шин под мой внедорожник не было. Обычно они есть либо на фуры, либо на дешевые машины. А дальше мне помог папа – он позвонил знакомым, и один мужчина поехал в город, купил нужную шину и привез ее мне. Все это затянулось – нужно было дождаться открытия магазина. Но в итоге мне все поменяли, и я на всех парах полетела домой. Уже неважно было – штрафы, камеры, ограничения. Я была настолько вымотана, что сказала: «пусть платит кто угодно. Я больше не могу. Я устала».

Я пыталась тогда поплакать. Но не смогла. Потому что нужно было быть сильной. Потому что если не я – то, кто?

Сестра к тому моменту уже доехала. У них все хорошо, тепло, уют. А я добиралась одна, разбитая, злая, с пустотой внутри. И я пыталась оправдать зятя. Клянусь. Искала хоть какое-то объяснение. Но не нашла.

Через несколько лет мы с мамой ехали вместе, и я рассказала ей эту ситуацию. Сказала, как злюсь на него. Что не понимаю, как можно было так поступить. И мама закричала. Мы страшно поругались. Она кричала: «а что он должен был сделать? Оставить младенца?»

Но я же не говорила оставить ребенка! Я говорила, что сестра могла поехать осторожно, а самому остаться со мной. Детей покормить можно было на ближайшей заправке, в тепле, в спокойствии. Это не был тупик. Был выбор. И он выбрал бросить.

А меня в этой истории снова сделали мужиком. Опорой. Надежной. Роботом. Меня всегда таким делали – папа, мама. Я должна была терпеть. Я должна была справляться. Я должна была не чувствовать. И когда эта «терпила» вдруг заявила, что у нее тоже есть чувства – она оказалась виноватой. За то, что ждала поддержки. За то, что осмелилась на злость. Наша ссора закончилась взаимными упреками «какая она плохая мать», «какая я ужасная дочь».

Мама тогда ушла в комнату, захлопнула дверь и прокричала свое вечное: «зачем мне жить, если я такая плохая мать?» Эта дешевая манипуляция… Никто не обвиняет. Никто не говорит, что она плохая. Просто мне важно – что дальше?

Я никого не виню. Никого не осуждаю. Можно признать, что мы были травмированы. Но тогда давайте учиться быть другой семьей. Давайте хотя бы пробовать. Иначе это все – тупик.

Я не держу зла. Я не помню, что было тогда сказано. Но то, что происходит сейчас – страшнее. Потому что я чувствую себя лишней в их общей травме. Мое выздоровление – как чужеродное тело. Оно не вписывается.

А впереди мои дети.

И я не позволю, чтобы с ними было так же. Я не дам такой шанс. Не дам возможность кричать на моих детей, потому что так все привыкли. Так все жили. Либо мои родные будут стараться строить что-то ДРУГОЕ – можно даже и играть это другое. Игра в имитацию. Либо у нас будут очень ограниченные отношения. Потому что я уже выросла. И когда я стану матерью, я буду защищать. Даже от своих.

ОБЯЗАНЫ ЛИ МЫ СЕМЬЕ?

Нас с детства учат: «Семью не выбирают», «Семья – это главное», «Родителей нужно уважать при любых обстоятельствах».

А еще мое любимое – «ты должна быть благодарна. Они тебе дали жизнь».

Как будто этого достаточно, чтобы мы, повзрослев, стали вечными должниками.

Как будто одного факта рождения достаточно, чтобы обнулить все, что происходило потом: холод, давление, безразличие, контроль, обесценивание, жестокость, тишину, крики, насмешки.

Как будто слово «мама» или «папа» автоматически означает любовь.

Я долго жила с этим ощущением долга.

Что я что-то должна. Что если мама звонит – нужно взять трубку. Что если папа обижается – я виновата. Что если семья собирается – надо быть. Что родные – это всегда важно, даже если после общения с ними хочется выть, плакать, исчезнуть, закрыться в ванной и не выходить. Даже если внутри все сжимается, а тело орет: «Беги».

Но правда вот в чем.

Семья – это не автоматическое право на мою душу.

Семья – это не пропуск в мои границы.

Семья – это не индульгенция на вечную близость.

Мне понадобилось много лет, чтобы перестать путать благодарность и подчинение. Чтобы перестать верить, что любовь – это страдание. Что принятие – это терпеть. Что почтение – это стирать себя.

Да, я благодарна родителям за жизнь.

И я признаю, что они дали то, что могли. Как умели. С их болью. Их незрелостью. Их травмами. Я признаю их как людей. Но не как богов. Не как идеалов. Не как вечных источников истины.

Просто – людей. Своих. Но людей.

А еще – я признаю себя. Свою личность. Свою уникальность. Свою отдельность. Свое право уходить. Свободу. Право не играть по прописанным мамой сценариям. Право не любить. Право не звонить. Право не быть рядом. Право выбирать себе близких – не по крови, а по духу.

Я больше не хочу быть дочкой, которая всю жизнь расплачивается. За еду, за крышу, за роды, за выученные уроки, за день рождения.

Я – не должник.

Я – не инвестиция, с которой должны быть дивиденды.

Я – не продолжение чужих надежд и не реализация чьих-то несбывшихся мечт.

Я – личность. Живая. Свободная.

Если связь с родителями рождается из тепла – я за нее держусь. Если она построена на вине – я ее отпускаю.

Иногда родители – просто те, через кого мы пришли в этот мир. Проводники. Канал. Не смысл. Не опора. Не команда на всю жизнь. И это тоже нормально.

Возможно, самая взрослая позиция – поблагодарить за то, что было возможно, отпустить все, что невозможно, и жить дальше.

Не со злостью. А с принятием.

С уважением к себе в первую очередь.

СВАДЬБА ДРУГА ИЛИ КАК ПОЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ЛИШНЕЙ

В августе у друга Хамзата, который неожиданно стал и моим другом, была свадьба. Мы с ним дружим до сих пор. Он и сейчас остается очень близким для меня человеком. Когда я впервые его увидела – такой весь с иголочки, в зауженных брючках, в лоферах на голую ногу, со свежей стрижкой и легким парфюмом – у меня сразу в голове родилось имя. Сахарок.

Он был тогда совсем юный – зеленый, будто только что сорванный огурчик. Такой еще мягкий, светлый, наивный. Он только начинал свой путь в профессии, но уже было видно: в нем есть и ум, и амбиции. Мы быстро сошлись по чувству юмора. И, кажется, он тоже почувствовал во мне что-то свое. Общение с ним всегда было легким, будто я могу выдохнуть. Безоценочно, без напряжения, без страха быть непонятой.

И знаете, мне всегда казалось, что в его глазах есть немного жалости ко мне. Жалости за то, что я связалась с Хамзатом. Такая молчаливая, сочувственная грусть – будто он знал, через что мне еще предстоит пройти.

И вот, несмотря на весь негатив в отношениях, благодаря Хамзату у меня появился настоящий друг. И он остался. Сейчас он очень вырос, добился многого, и я им искренне горжусь. Он мне по-прежнему помогает. А я очень надеюсь, что смогу когда-нибудь вернуть ему хотя бы часть той доброты, которую он мне дал.

Я была в самом начале его отношений с будущей женой. Видела, как все начиналось, как они влюблялись. И мне было искренне радостно оказаться на этой свадьбе, стать свидетелем их союза. Хоть сейчас они уже и развелись – но это уже совсем другая история.

Свадьба была, мягко говоря, нетипичная. У Егора был отчим-мусульманин, и его самого воспитывали в соответствующих традициях. Его невеста тоже была родом с Кавказа, кажется, из Кабардино-Балкарии. Поэтому свадьба прошла в мусульманском стиле – со всеми обычаями, сдержанностью, уважением к старшим. Я понимала, что это будет не просто вечеринка, а целая культурная церемония.

И как же мне хотелось вписаться. Стать «своей». Я пошла на уроки лезгинки. Да-да, я. Танцы – не совсем моя история. Я люблю музыку, люблю движение, но в танце всегда чувствовала себя неуклюжей.

Но тут мне казалось, что если я научусь – то смогу доказать Хамзату, что достойна быть рядом. Что могу вписаться в его мир, в его культуру. Я даже не знала точно, какой стиль лезгинки мне преподавали – их миллион, и все отличаются. Просто учила движения, шаги, повороты. Молча. Втайне. Хотела удивить.

У меня даже есть видео, как на одной из наших тусовок с ребятами из благотворительности, я рассказывала про уроки – как меня учили держать между двумя пальчиками невидимую малинку и то, что я не должна каким-то образом ее раздавить во время танца.

Спойлер: танцем не удивила. Я струсила. Побоялась выйти. Побоялась ошибиться. Эти судорожные мысли: «А если сделаю не так? А если буду выглядеть смешно?» И я, как всегда, выбрала не сделать вообще – лучше уж никак, чем плохо.

Хотя другие девочки – русские – выходили, танцевали как могли. Что-то неуверенное, корявое, но все аплодировали, смеялись, радовались.

А я… я перфекционист. Я либо «вживусь» и сделаю идеально, либо лучше вообще не начинать. Вот и не станцевала. Хотя в душе танец уже давно случился.

Для свадьбы я взяла платье в аренду. Долго металась, выбирала. Хотелось чего-то утонченного, но уважительного. В итоге выбрала скромное, закрытое платье. Хотела выглядеть почтенно, уместно. Я знала, куда иду.

И тут – комментарий от жены Егора:

«У тебя такая шикарная фигура, я ждала, что ты выберешь сексуальное платье по фигуре, не ожидала, что ты выберешь такое скромное. Все прелести закрыла».

Удар. Будто я опять сделала что-то «не так». Не туда. Не то.

Но ведь я не хотела никого соблазнять. Я хотела быть принятой. Не как женщина, от которой ждут сексуальности, а как человек, уважающий их традиции.

Хамзат пил. Я была за рулем. Мне натерли ноги до слез, я еле стояла. А он хотел веселиться, плясать, смеяться.

Я была не своей тарелке. Подруги Егора и Хамзата косо смотрели на меня. Я не понимала, почему. Только потом дошло: они дружили с его бывшей. С той, которую он на меня когда-то променял. И теперь они изучали меня, сверяли, достойна ли я его.

Я чувствовала себя под микроскопом. Оцененной, разобранной по кусочкам.

И опять – лишняя. Чужая.

После праздника мы поехали ко мне. Это было впервые. Мы жили в одном городе, но он никогда не ночевал у меня. А тут – остался. Да, он был пьян, и секса не было, но… он просто остался. И мое сердце плясало сильнее, чем вся та лезгинка.

Перед сном он смотрел в телефон. Я краем глаза увидела какое-то сообщение. Похоже, от его бывшей. Что-то с претензией. Наверное, ей доложили, что он был на свадьбе со мной. Он, кажется, сразу все удалил. Я даже не успела ничего понять.

И вот в этом вся история. Я старалась, училась, вписывалась.

Но это был не мой мир. Не моя история.

Я будто примеряла на себя чужое платье. Платье с чужого плеча. И в нем мне было тесно, неуютно. Оно не шло мне.

И сколько бы я ни говорила себе, что хочу туда вписаться – я знала: это не мое.

В общем, свадьба прошла великолепно. Я не станцевала, ноги стерла, платье выбрала не то, всех разочаровала, бывшей передали, он напился, а я так и не вписалась.

Но главное – я пыталась. А это ведь уже почти как быть счастливой женой, правда?

ГЕЛЕНДЖИК КАК СИМВОЛ КОНЦА

С самого детства, как только папа попал в сферу авиастроения, мы начали ездить на авиационную выставку в Геленджике, которая проводилась раз в два года. Сначала мы просто приезжали с ним за компанию: он работал, а мы проводили время в отеле, где солнце, море и шум самолетов вплетались в наш семейный ритуал. Мы всегда останавливались в хороших локациях. Сначала – попроще, пока папа не занимал высоких должностей. Но со временем, по мере того как он рос в своей карьере, мы перешли в «Надежду» – пятизвездочный отель с аквапарком. Помню, как гордо я шла по территории отеля, вдыхая этот воздух красивой жизни. Потом, когда папа стал действительно «большим человеком», мы сменили отель на «Кемпински». «Надежда» уже казалась не новой, а статус требовал соответствия.

Геленджик стал для нас традицией. Мы ждали этой поездки, как праздника. Это было больше, чем просто отдых. Это был момент, когда мы должны были соответствовать – быть лицом папы, поддерживать картинку: одежда, макияж, прическа, туфли – все до мелочей подбиралось заранее. Статус обязывал.

Эта поездка, о которой я рассказываю, стала для меня последней. Последней – в самом буквальном смысле. Тогда я поехала с Хамзатом. Мы все еще были в отношениях. Каких-то, не до конца живых, но все же отношениях. Мне казалось, что, если я дам им еще один шанс, вложусь в них, побуду рядом, «вытащу» его в картинку семьи – что-то изменится. Может быть, я тогда еще верила, что отношения можно спасти одной волей. Одной женщиной. Одной иллюзией. Это была попытка – не столько быть с ним, сколько сохранить картинку: вот мы, семья, в статусе, на мероприятии.

Отец оплатил все – отель, питание. Хамзат купил лишь билеты на самолет. Тогда все еще летало. Это задело меня. Наверное, потому, что я снова оказалась в роли женщины, за мужчину которой платит отец. Это возвращало меня в ту старую боль, когда папа покупал одежду Жене. Меня откидывало назад – в ощущение, что мужчина рядом со мной никогда не платит цену за меня, только получает.

Хамзат не предложил вернуть деньги. Не участвовал в организации. Не проявил благодарности. Билеты, купленные им, стоили копейки. Все остальное – на папе.

Но внешне все казалось красивым: море, солнце, ужины. Тогда с нами была Ира – моя подруга-кума, которую мы устроили на предприятие к отцу. С ней приехала ее маленькая дочка – моя крестница, и ее парень, которого тоже «пристроили». Мы все были там, как большая семья. Я тогда пыталась отключить голову, отогнать мысли о трещинах в отношениях. Хотела быть в моменте. Хотела, чтобы сказка не закончилась.

На прием мы пошли с Хамзатом и родителями. Сестра осталась с детьми в отеле. Прием был серьезный – топы авиационной сферы, чиновники, костюмы, вечерние платья. Для Хамзата это был новый уровень. Он вырос в богатой семье, но у него не было внутреннего уровня, не было вот этой выдержки, спокойной силы, к которой я тянулась. Он пытался соответствовать, но картинка не клеилась.

Помню, как однажды мы с ним поехали в Дубай – там тоже была авиационная выставка. Тогда уже платил он. Или частично платили мы оба – не суть. Папа пригласил нас на ужин. И там был один человек – олигарх из страны Хамзата. Его знает каждый в той части света. И это был папа, кто привел Хамзата к нему. Представьте: ты сидишь за столом с человеком, которого боготворит твоя страна, и твой будущий тесть просто говорит: «Познакомьтесь». Я думала, может, Хамзат поймет. Поймет, какая у меня семья. Какой у меня отец. Что с нами можно строить, вкладываться, соединяться. Несмотря на веру, несмотря на национальность.

Но нет. Даже тогда он не оценил. Не сделал ни шага. Ни жеста благодарности. Ни взгляда признания. Только принимал. Только молчал. И я снова осталась одна – рядом с мужчиной, но одна.

Даже сейчас, когда я записываю эту главу, я понимаю: история с Хамзатом давно закончена. Я проработала ее, отпустила, все поняла. Но по-женски… по-женски мне все равно себя жалко. Даже сейчас.

Перед Геленджиком, в августе, у Хамзата был день рождения. Он отмечал его в ресторане – вместе с теми самыми «партнерами», которые украли у него деньги. Да, именно они сидели с ним за одним столом. Со своими женами, детьми, дорогими часами на запястьях и улыбками, в которых давно не осталось ни одного настоящего чувства.

Вот в этом и был весь Хамзат. Его вечное стремление сохранить картинку, даже если она гнила изнутри. Люди предали его, а он все равно продолжал с ними дружить. Приглашал их. Хлопал по плечу. Улыбался. Называл «братом».

Я в тот вечер была рядом. Не просто как гость. Я была хозяйкой. Я играла роль его женщины – той самой, с которой можно прийти на ужин и за которую не стыдно. Я поддерживала беседы, шутила, говорила с женами его партнеров, налаживала связи, играла в тепло. И мне казалось, что я делаю это ради него. Ради нас. Ради иллюзии, которая, возможно, еще может стать реальностью.

И ему это нравилось. Эта картинка. Этот уют в ресторане. Это «все как надо». Мы вышли после – и все благодарили меня. Говорили, какая чудесная атмосфера получилась. Как все было стильно, душевно, по-семейному.

Я думала: сейчас мы поедем ко мне. Будем вместе. Будет секс. Хотя бы он. Секс, которого уже почти не осталось в наших отношениях. Секс, который я выбивала скандалами, слезами, истериками. Секс, которого ждала, как подачки. Секс, за который боролась, будто за право быть женщиной.

Но нет. Он просто отвез меня домой. Сказал, что устал. Что завтра увидимся. И исчез.

И это было больно. Настолько глухо и глубоко, что даже сейчас, вспоминая, хочется зарыдать. Тогда я поняла: сколько бы ни старалась – я всегда останусь на вторых ролях. Не в его жизни. В своей. Потому что сама выбрала быть удобной. Вписываться. Сохранять лицо.

И все это – накануне нашей поездки в Геленджик. Город, который теперь навсегда ассоциируется у меня с этой раной. С предательством. С ложью. С песней.

Да, с песней.

«Пройдет» – группа «Серебро». Можете поставить ее прямо сейчас. Закрыть глаза и просто прожить все, о чем я рассказала. Пусть она играет на фоне – этой истории, этой боли, этой женщины, которая пыталась любить сильнее, чем нужно было.

Даже сейчас, когда я вспоминаю это, я плачу.

Не потому, что я все еще люблю. Не потому, что обижена. Просто по-женски. Потому что это было свинство. Это было унижение. Это было – «не со мной».

Мы возвращались в Москву на следующий день. А накануне был ужин. Вроде бы – хороший вечер. Снова иллюзия: он говорил за столом, как он хочет меня. Что не может дождаться, когда мы останемся вдвоем. Что мы приедем в номер – и у нас будет ночь любви.

Я верила. Опять. Я жила на этих качелях: то он – мой человек, то – чужой.

И мне казалось, что, если я еще немного подожду, еще чуть-чуть вложусь – он тоже станет. Моим.

Мы вернулись в номер. Хамзат пошел в душ.

У него было два телефона – для статуса. Если про понты, это Vertu – как символ. И обычный iPhone – для жизни: WhatsApp, YouTube, музыка, все развлекательное. Vertu – просто трубка, по которой звонят «важные люди».

Он оставил Vertu на тумбочке, а iPhone взял с собой в ванную. Включил музыку или видео – не помню. Я осталась одна в комнате.

И тут зазвонил Vertu.

Я подошла, чтобы просто отдать ему трубку. Я никогда не лезла в его телефоны. Даже в самые тревожные моменты. Не проверяла. Не искала. Не следила. Но в тот момент… не знаю. Будто внутренний голос сказал: «Посмотри. Сейчас.»

Я достаю телефон из чехла. И вижу: латинская буква «V».

Одна. Без имени. Просто «V».

И я понимаю: это шифровка. Это – кто-то, о ком он не хочет, чтобы я знала.

Я постучала в дверь, отдала ему телефон. Он сразу закрыл дверь. И заговорил.

Тихо. Подозрительно. Немного сбивчиво.

– Да… я в душе… Да-да, наберу… Потом… —

Неловко. Натянуто. Он мог не брать. Но взял.

И внутри меня началась истерика. Пока еще тихая. Пока еще – внутри. Я знала все его пароли. Я могла зайти в iPhone в любой момент. Все прочитать. Все выяснить.

Но… я не могла переступить этот порог. Мне казалось, что, если я туда полезу – я предам себя. Что это не мое. Что я вторгаюсь. Хотя на самом деле, думаю, я просто боялась. В глубине души я знала, что найду то, что действительно меня сломает.

Я дождалась, пока он уснет.

И это уже сцена из кино. Тихо соскальзываю с кровати. Подползаю к его тумбочке. Беру телефон. Но не iPhone – вдруг звук, вдруг вспышка, вдруг он проснется.

Я беру Vertu. Разблокирую.

И фотографирую экран с номером телефона, который звонил. На всякий случай. Потом проверю этот номер у себя в айфоне. Захожу в сообщения. А там, как в старых Nokia – обычные СМС.

И там сообщение для V:

«Спасибо за подарок. Я уже дома. Целую.»

Это было в день его рождения. В тот самый день, когда я играла роль идеальной женщины, хозяйки вечера, общалась с его партнерами, с их женами, организовывала все, чтобы ему было комфортно, красиво, статусно.

А он – после ужина – поехал не домой. Он поехал к ней. К той чье имя скрыто под буквой V. И меня накрыло. Я не расплакалась – пока. Но внутри все сжималось. Я проверила номер. Это была она.

Вика. Его бывшая. Та, о которой он говорил, что все закончилось. Что он забрал у нее вещи. Что больше – никогда.

А он все это время продолжал с ней общаться. Она выкладывала в Инстаграм (запрещенная в России сеть) видео – куски его машины, улицы, деталей.

Я знала его машину наизусть. Я узнала все.

Он был у нее. Он продолжал встречаться с ней, пока был со мной.

Все это время. Все три с половиной года.

Утром я не выдержала.

Я рассказала ему все. Прямо. Без фильтров. У меня случилась первая в жизни настоящая истерика. Я рыдала взахлеб. Не могла дышать. Меня трясло.

А он? Он молчал. Потом начал злиться. А потом – нападать. Классика.

В самолете была катастрофа. У меня все заложило. Я не могла дышать. Плакала, всхлипывала.

Он начал орать:

– Сколько можно?! Хватит уже! Что ты как тряпка?! Люди смотрят.

Да, именно так. Как тряпка.

Это был абьюз. Когда он виноват, но виноватой становлюсь я. Это было больно. Очень.

Песня «Пройдет» от группы Серебро стала моим символом. Боль – пройдет. Предательство – пройдет. Жалость к себе – тоже.

Но тогда…Тогда это была мясорубка души. Я понимала, что все, за что я боролась три с половиной года, – не имело смысла.

Я старалась. Я была рядом. Я была умной, эффектной, доброй.

Я помогала ему, его друзьям, его братьям.

Я строила мосты.

Я была – всей собой.

А он просто не видел меня.

Для него я была фоном.

Мебелью в интерьере его жизни.

А она… Она – простушка. Но, видимо, давала ту простоту, в которой он отдыхал. Простоту, в которой можно быть собой, не париться, не строить картинок.

А я… Я была слишком «большой». Слишком «сложной». Слишком «настоящей». И от этого было больнее всего.

Это был идеальный момент уйти. Поэтому, конечно же, я осталась.

ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ ПОЦЕЛУЙ

После Геленджика я рассталась с Хамзатом. Сказала ему, что больше не буду с ним после всего этого, определенно я ставлю точку. Мы взрослые люди и можем продолжить работать вместе – только работать. Сейчас я не понимаю, откуда во мне тогда было столько… ну, назовем это глупостью. Хотя правильнее – созависимостью. Это было как будто две женщины во мне. Одна – уже понимающая, что перед ней абьюзер, и что от этого зверя надо просто уходить. А вторая – которая сплелась с ним, как плющ. Которая не может отпустить. Которая готова искать лазейки, чтобы остаться, хотя бы на краешке этой истории.

Поэтому я придумала себе «идеальный» сценарий – продолжать работать с ним, будто, между нами, ничего и не было. Мы же свободные люди, не пара, все честно. Прекрасный компромисс, правда? Только с привкусом мазохизма.

Хамзат, конечно, не стал ни спорить, ни извиняться. Он вообще, по-моему, никогда ничего не комментировал. Он был из тех, кто считает, что, если женщина полезла в телефон, значит, сама виновата. За что боролась – на то и напоролась. Никакого «прости», никакого осознания боли, которую он мне причинил. Просто молчание. Это – классика жанра. Абьюзер всегда ставит точку так, чтобы виноватой осталась ты.

Я же честно пыталась играть свою новую роль. Ходила на работу, улыбалась, и даже решила – раз уж все к чертям, займусь модой. Меня всегда тянуло к дизайну одежды. Купила онлайн-курс по рисованию на планшете. Правда, у меня не было ни планшета, ни стилуса, ни, собственно, лишних 30 тысяч. И, по-моему, именно Хамзат купил мне айпад. Я до конца не уверена, но, возможно, это была его форма «извинения». Такая мужская версия: не «извини», а «на, держи».

У меня тогда и правда не было этих денег. Все уходило на бензин: два ресторана, дом, работа в компании оптовых поставок овощей и фруктов – да, у меня была очень мощная машина. Плюс аренда квартиры. Так что, когда он купил мне планшет, я даже немного умилилась: какой молодец, подумала я, пытается загладить вину. Айпадом. Ну, не цветами же.

Потом был день рождения жены Егора. Естественно, мы были приглашены – я, Хамзат, и вся компания. Формально мы уже не были парой, но приехали вместе. Я переоделась после работы, что соответствовать месту и атмосфере – отмечали мы в караоке. Подарила ей селективные духи – хотела, чтобы она почувствовала себя особенной, на новом уровне. Что-то и Хамзат подарил. Все вроде мило, но на вечеринке случилось классическое шоу с элементами психологического насилия.

Появилась одна девушка – из тех, кто зажигает зал одним движением ресниц. Все парни, включая Хамзата, мгновенно на нее «встали». Я сидела и наблюдала, как у него горят глаза. А я сидела рядом. И играла свою роль – роль легкой, веселой, независимой женщины, которой все нипочем. А внутри – опять эта противная боль от унижения. Все было мимо – мое шикарное платье, укладка, каблуки. Я не могла попасть ни в одну зону его сердца.

Мы все напились. И – классика жанра – он поехал ко мне. Ну да, бывшие, алкоголь, ложная близость – вы знаете этот сценарий. И, что иронично, именно тогда, уже после расставания, мы с Хамзатом поцеловались. Впервые. За все четыре года.

Это было… странно. Потрясение. Четыре года вместе, и ни одного поцелуя. И вот – на заднем сиденье такси, он впервые целует меня. Я даже не знала, что он это умеет. Сказала ему об этом. Он усмехнулся. А я внутри рухнула. Потому что поняла – мне кинули косточку. И я, как преданная собака, проглотила ее. Быстро. С благодарностью.

Мы приехали ко мне. Занялись сексом. Классика. Без прелюдий. Полторы минуты. Как будто выключили свет, и он выполнил техническую функцию. Прелюдия была только в такси – там, где был поцелуй. А дома все закончилось, не успев начаться.

Утром он уехал. Без слов, без «а что дальше». Просто – уехал. И снова повисло это «непонятно кто мы друг другу». Ни вместе, ни врозь. И вот так это и осталось. В серой зоне.

Кстати. Это был первый и последний поцелуй с Хамзатом.

Вот такой вот был эпизод. Героиня дожила до поцелуя после титров. Почти как в кино. Только очень дешевом.

АБЬЮЗ – ЭТО НЕ ТОЛЬКО ПРО УДАРЫ

Абьюз не всегда кричит. Иногда он молчит. Иногда он покупает тебе планшет. Или дарит цветы. Или смотрит на другую – прямо у тебя на глазах – и делает вид, что ничего не происходит.

Абьюз – это не всегда про физическое насилие. Это про ощущение, что с тобой что-то не так. Что ты снова переборщила. Перегнула. Что ты слишком ревнивая. Слишком чувствительная. Слишком требовательная. Слишком громкая. Слишком. Просто слишком.

Абьюз – это про то, как ты начинаешь сомневаться в себе. Про то, как ты постоянно ищешь, чтобы еще улучшить. Что в себе подкрутить, загладить, замолчать. Чтобы наконец-то быть «удобной». Чтобы заслужить. Хоть что-то.

Это когда ты уже ушла – но все равно остаешься. Когда ты знаешь, что надо бежать, но все еще надеешься, что он все-таки поймет. Поймет, как сильно он тебя ранил. Поймет, что ты хорошая. Что ты старалась. Что ты любила.

Абьюз – это когда тебе кидают крошку – и ты благодарна. Когда он впервые целует тебя спустя четыре года – и ты чувствуешь себя живой. Потому что раньше даже этого не было.

И ты думаешь: «А может, все еще возможно?» Но знаешь что?

Абьюз – это когда даже поцелуй – как подачка. Когда секс – как обязанность. Когда любовь – как вечный экзамен, на котором ты каждый раз проваливаешься. И да, я знала.

Я уже тогда знала. Но все равно осталась.

Потому что абьюз – это не про слабость. Это про ломку.

И пока ты не соберешь себя заново – тебя будут собирать другие. Под себя.

Признаки абьюзивных отношений, которые не кричат – а шепчут

– Ты идешь на праздник и не знаешь, понравится ли ему твое платье. И не потому, что он модный критик. А потому, что его взгляд – это экзамен. Всегда.

– Он смотрит на других женщин. И не скрывает этого. А ты потом часами в зеркало сравниваешь. Свои ноги. Свой нос. Свою грудь. Свое молчание.

– Он никогда не извиняется. Никогда. Максимум – покупает что-то. Как будто прощение можно упаковать в коробку.

– Он молчит, когда тебе больно. И говорит, когда тебе уже все равно.

– Он делает вид, что ничего не произошло. Хотя ты вчера рыдала. И у вас был скандал. Но сегодня – вы просто «работаете вместе». Потому что ему удобно. А тебе некуда деться.

– Ты всегда думаешь за двоих. Как он это воспримет? Не разозлится ли? А может, не говорить?

– Ты обнимаешь – а он не обнимает в ответ. Ты хочешь – а он не хочет. Ты спрашиваешь – а он игнорирует. И это стало нормой.

– Ты забываешь, какой ты была «до него». Там, где-то была девушка, которая мечтала. Смеялась. Ходила на танцы, не чтобы понравиться. А просто потому, что ей нравилось.

– Ты чувствуешь себя лишней. В его жизни. Среди его друзей. В собственной квартире.

– Ты уверена, что виновата. Что ты не так сказала. Не так посмотрела. Не то почувствовала.

Если ты узнала себя – это не потому, что с тобой что-то не так.

Это потому, что ты слишком долго жила в чужом «нормально».

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТЕРАПИЮ

Когда я поняла, что снова проиграла эту битву – обнулила все результаты, которых добилась с Наташей, вернулась к Хамзату, и снова провалилась в ту же яму – я приняла единственно верное решение: вернуться в терапию.

Потому что Наталья уже однажды показала мне дорогу – к моде, к своей жизни, к себе. А я взяла этот новый путь, аккуратно упаковала в коробку, поставила на верхнюю полку – и вернулась под бочок к Хамзату.

Назад.

В темноту.

Я вернулась в терапию, чтобы добить. Не Хамзата. Себя – в его сценарии.

Мы начали заново. С акцента на него. Кто он? Почему я снова выбрала его? Какой мужчина мне на самом деле нужен? Я сказала: хочу мужчину как папа. Наташа не отреагировала с умилением. Она спросила:

– А что тебе нравится в папе?

Я начала перечислять: он заботливый, угадывает желания, всегда на связи. Он помогает. Дает деньги. Он рядом. Он – опора.

– А как он относится к твоей маме? – спросила она.

И тут меня как будто окатило.

– Абьюзер, – сказала я. – Он с ней грубый. Он ее не уважает. Они живут в формате жертва-хищник.

– Так, может быть, ты хочешь себе не мужчину как папа, а мужчину, который относится к тебе так же, как папа относился к тебе – дочери?

В этот момент пазл начал складываться. То, что я считала эталоном, было не о партнерстве. А о дето-родительских отношениях. Я не хотела мужчину в разрезе отношений «папа – мама». Я хотела мужчину в разрезе «папа – я».

И мы стали пересматривать весь этот культ отца. Я отделяла: что из этого действительно ценно, а что – иллюзия. Я понимала, что хочу мужчину с мужским стержнем. С заботой. С умением предвидеть. Как отец – который еще до поездки покупает воду, зная, что детям захочется пить. Который складывает ситуацию из деталей, чтобы быть готовым к любому исходу.

И да, мне нравится в отце его дальновидность, вкус в одежде, ум. Но я больше не хочу идеализировать образ. Я хочу видеть реального мужчину. С которым у меня выстроится партнерство.

Я всегда мечтала об отношениях, где есть «мы». Где есть уважение. Где я могу работать, развиваться, расти – не только как мать, но и как женщина, как личность.

Я не хочу прожить жизнь, как моя мама. Не хочу однажды проснуться и понять, что ничего не умею. Что если мужчина уйдет – я останусь у разбитого корыта.

Мне страшно смотреть на судьбу моей сестры. Что она будет делать, если ее муж завтра скажет: «все, я пошел»? У нее нет ни опыта, ни профессии, ни плана.

Я всегда строила себя. Капля за каплей. Чтобы не быть в чьей-то клетке. Чтобы не быть той, кого бросили, и она не знает, куда идти.

Психотерапия стала моим взрослением.

Я уже не та. Я пережила столько, что теперь знаю: даже если все пойдет не по плану – я найду, за что зацепиться.

Я смогу.

СИНДРОМ ИДЕАЛЬНОГО ОТЦА

Мы часто ищем мужчину «как папа». Такого же сильного. Такого же заботливого. Такого же – знающего, что тебе нужно, еще до того, как ты сама поняла.

Папа становится эталоном.

Первым мужчиной, который держит тебя за руку. Который покупает мороженое, когда тебе грустно. Который решает все, пока ты просто живешь.

И ты думаешь: «Вот такого мужчину я хочу рядом».

Но есть одна проблема. Ты в этих отношениях – не женщина. Ты в этих отношениях – дочь.

А мужчине не нужна дочь. Мужчине нужна женщина. Равная. Целая. Отдельная. Та, которая выбрала его не из голода, а из зрелости.

Папа – это не модель отношений. Это модель безопасности. А безопасность – это фундамент, но не дом.

Синдром идеального отца – это когда ты влюбляешься не в мужчину, а в чувство, которое тебе когда-то давал отец.

И хочешь, чтобы этот взрослый рядом с тобой угадал твои желания, как папа. Подстраховал. Поднял. Защитил.

Но только вот… настоящие отношения – это не когда тебя поднимают. А когда ты встаешь рядом.

И если твой папа был идеален – это не значит, что ты обязана искать его копию. Роль папы незаменима. Не пытайся передать права на нее другому мужчине.

ПОБЕГ

Чем дольше я оставалась в терапии, тем яснее осознавала: эта иллюзия «совместной работы и хороших отношений после расставания» – действительно только иллюзия. Не больше. Не меньше. Иллюзия, которая не нужна никому.

Но главное – она не нужна мне. Мне уже было неважно, что думал Хамзат. Что чувствовал. Что себе выдумал. Я поняла: он грамотно меня использовал. Все эти годы. Может быть, он и неплохой человек. Но он не был мужчиной. У него не было коммерческой жилки. Он не умел принимать решения. У него не было насмотренности, он не чувствовал рынок.

Зато ему нравилось, что в его бизнесе – я. Нравилось, что все под контролем. Нравилось, что есть человек, которому можно доверять на сто процентов.

Были ли у него ко мне чувства? Я не знаю. Мне кажется, он настолько незрел, что не способен различить даже собственные эмоции. А распознать их – значит взять ответственность. А ответственности он избегал, как огня. В его мире все было решено за него: кого любить, на ком жениться, как жить, куда смотреть. Мои «а вдруг он меня любит?» разбивались о холодную реальность – даже если любит, он с этим ничего не сделает.

Но во мне все равно срабатывало чувство собственничества. Меня разрывало между двумя мирами – своей новой жизнью и прежней тенью, которая все еще тянула назад.

Я начала сдаваться. Постоянно заходила в его кабинет. На его компьютере всегда был открыт WhatsApp. Я за секунды сканировала имена, переписки. Искала ЕЕ. Новую. Потому что секса, между нами, уже не было. А если секса нет – значит, кто-то есть. Я это знала. Я начинала к нему приставать. Прямо на рабочем месте. Задерживалась на работе. Делала вид, что много дел. А потом соблазняла – садилась сверху, старалась его возбудить.

Это была моя жалкая стратегия: если он займется сексом со мной, то не пойдет к другой. Пустые попытки. Пустые акты. Между нами, уже ничего не было. Ни желания. Ни близости. Ни дружбы.

Я как будто ковырялась в чужой песочнице, надеясь найти там спрятанную игрушку. Но песок уже заменили. Игрушка исчезла. Все. Пусто.

Благодаря Наталье я все-таки приняла решение – уходить.

Это был конец декабря. Канун Нового года. Я сказала ему: «до 26-го – дорабатываю. Потом – прощай. Сдам тебе дела, отчеты по ресторанам и овощам, все передам, и наши пути разойдутся».

Честно? Тогда это было еще не решение, а надежда на решение. Но хоть какие-то шаги я уже делала.

Я сидела дома, сводила таблицы, отчеты. Хамзату нужно было все разжевывать. Он не отличался особым умом – ему нужна была инструкция, как для ребенка. Я старалась сделать все идеально. Как будто он вообще этого заслуживал.

И вот, пока я этим занималась – пришло сообщение. От сотрудника ресторана.

«Добрый вечер, Хамзат пришел с новой девушкой. Просто хочу сказать: вы намного лучше.»

Мне не описать словами, какая боль пронзила меня в тот момент. Это был тот ресторан, где я проработала два года. Где меня знали все. Где я ночами решала проблемы, строила команду. Он привел ее туда. В разрезе наших отношений, эту ситуацию можно сравнить с тем, что мой благоверный привел любовницу в нашу спальню.

Когда я еще даже не ушла окончательно. Когда место, что пахло мной, еще не остыло. И он пришел туда – с новой. А я сидела ночью и писала ему отчеты. Вы только представьте, как глупо это выглядело.

И это было… подло. По-животному подло.

Я написала ему. Что он подонок. Что он свинья. Что он не ценил ни одного дня, ни одного моего усилия. Он решил, что я узнала, отслеживая его по камерам, и попросил поменял пароль. Вы представляете, он решил, что я выслеживаю его, и 24/7 смотрю камеру в ожидании, когда он придет. То есть он считал меня девушкой такого уровня?

Он до сих пор не знает, что это сказал мне его же человек. Его сотрудник.

Это была точка. Я не дорабатывала. Я не прощалась. Я просто на следующий день сбросила все документы. Заблокировала его. Везде. Сменила номер.

Загрузила в машину свои вещи, собаку Патрика – и уехала домой на Новый год.

И в первый раз за четыре года у меня внутри звучало:

«Это – точка. Настоящая. Без возврата.»

Мы ехали с Патриком в полной тишине. Он свернулся калачиком на пассажирском сиденье и посапывал, как будто знал: все, мама наконец-то уходит по-настоящему. Я везла не только собаку, чемоданы и свои вещи. Я везла себя – ту, новую, которую еще только предстояло распаковать. Ту, которую я когда-то спрятала на верхнюю полку, рядом с мечтами. На спидометре – сто пятьдесят. За окном – зима.

А внутри впервые было спокойно. Не больно. Не пусто. Без истерик. Без «а вдруг».

Я уехала. Значит, выжила.

Конечно, если ты уезжаешь из города, блокируешь бывшего, рвешь все нити – это еще не значит, что ты вылечилась. Это не значит, что жизнь сразу стала новой.

Нет.

Это значит, что ты наконец-то вышла с поля боя. Я не могу сказать, что мне было очень плохо. Все-таки это был не первый побег. Не первое расставание.

Он очень быстро нашел мне «замену» на работе. Он не мог себе позволить почувствовать утрату. Молниеносно и мастерски все дыры была заделаны.

Я нашла ту девочку из ресторана. Маленький ребенок, разведенка, из его круга. Я прекрасно понимала, что это не серьезная история – она такая же русская, как и я, только еще с ребенком от другого мусульманина. Если уж мама Хамзата не приняла меня, ее она не примет подавно. Но если я скажу, что ее наличие в его жизни меня совсем не задевало – я буду врушкой.

Смотря на нее, я злилась. Сравнивала себя с ней. А потом злилась на себя – за то, что сравниваю.

Мы изредка общались по рабочим вопросам. Сначала он держался установленных мной дистанций. Но потом, видимо выждав немного времени, чтобы страсти утихли, он начал предпринимать шаги по возвращению меня в его жизнь.

Все началось с доставки домой – шикарный букет метровых красных роз и три ящика с фруктами. Человек, который занимается оптовыми поставками фруктов, подарил мне ящик апельсинов, ящик зеленых яблок и внимание ящик бананов. Очень оригинально. Стоит добавить, что я с детства не ем бананы, не переношу их запах (а для меня это именно запах, а не аромат). И все прекрасно об этом знали, потому что я всегда об этом говорю, так как я даже не могу находиться рядом с человеком, который ест банан. Хамзат просто никогда меня не слушал, и я ему не была интересна как личность. Он мог подарить корзину экзотических фруктов, вот это было бы вкусно хотя бы. А подарить ящик ненавистных мне бананов и несъедобных яблок – как-то глупо что ли. Все фрукты я раздала по соседям. А потом я еще узнала, что и цветами, и фруктами занимался его сотрудник, а Хамзат дал лишь денег. Еще лучше.

Потом был шикарный букет цветов. Я еще подумала: «умеет же, притворялся гаденыш».

Поняв, как это все работает, я выкладываю в социальные сети фотографию Apple Watch с комментарием, что очень хочу их. И Хамзат мне тут же их купил. Не черные, которые стильные, а розовые. Я ненавижу розовый. Это знал даже мой кот.

Своими подарками и знаками внимания он лишь подсветил то, что за четыре года отношений он не узнал обо мне ровным счетом ничего.

В комплекте с этим осознанием я получила новенькие AirPods. Я брала эти подарки с чувством компенсации. Словно забирала то, что он не дал вовремя. То, что недоподарил. Те «я тебя люблю», которых не было. Те поцелуи, которые мы с ним «не практиковали». Но я была неприступна. Никаких обнимашек, никаких «а вдруг».

Я сказала ему прямо:

«Я против тебя ничего не имею. Было – и было. Но я ушла. Я тебя больше не выбираю. Ни как мужчину. Ни как партнера. Ни как воспоминание.» На этом подарки прекратились. Попытки меня вернуть тоже.

И это был финал. Без аплодисментов. Без занавеса. Просто – пустой зал. И я выхожу.

УХОД ОТ БОГА

Сейчас будет лирическое отступление – на очень щепетильную тему. Я назвала бы его «Уход от Бога».

Я родилась не в суперрелигиозной семье. Мы не следовали строгим заветам, не знали наизусть все заповеди, но Бог всегда был рядом.

В доме были иконы. Мы посещали церковь. Да, мы не стояли на службах, но где бы я ни оказывалась – в поездках, на экскурсиях – я обязательно заходила в храм, ставила свечку, прикладывалась к мощам.

Я была у Ксении Петербургской в Питере, не раз – у Матроны в Москве. Когда жила в столице, мы с подругами специально ездили к ней: прикоснуться к иконе, приложиться к мощам. У меня даже была маленькая бумажная иконка Николая Чудотворца – я носила ее с собой, как амулет.

В детстве я знала «Отче наш» и читала его перед сном. Мы обязательно отмечали религиозные праздники. Пасха была важной традицией. Даже когда я жила одна – я продолжала ее: пекла куличи, освящала их в ближайшей церкви, приглашала друзей на праздничный завтрак. Первое, что мы ели в Пасхальное утро – было освященное. Я хранила это как ритуал, как семейную ниточку, связывающую меня с домом.

Но все начало меняться.

Когда я встретила Хамзата – началось мое первое «отступление». У него была другая вера. Мне стало интересно, как все устроено у них. Мы много говорили о религии. И однажды пришли к мысли: религия – это, в каком-то смысле, способ управления массами.

Сама вера – другое. Она внутри. А религия, как система – это свод правил, по которым удобно направлять поведение большого количества людей.

Конечно, тогда я еще не осознавала, как сильно эти разговоры повлияют на меня. Позже, когда я ушла в терапию, начались настоящие изменения.

Психология, регрессии, практики самопознания, путешествия по прошлым жизням, human design – все это никак не сочетается с религиозной догматикой. Там нет «греха», «заповеди», «надо» и «нельзя». Там есть ты. Ты, твоя душа, твоя боль, твои тени, твой путь.

И чем глубже я погружалась в себя, тем дальше уходила от понятия «Бог» в привычной форме. Я трансформировала его – во Вселенную, в Энергию, в то, что я чувствую.

Мне стало комфортнее говорить не «Бог», а «Вселенная».

Я по-прежнему верю. Только теперь – по-другому. Не в икону. Не в церковь. А в энергию, которая все видит, слышит, понимает.

И я никого не убеждаю. Я не миссионер. Я просто рассказываю, как это у меня.

Моя коллега в Москве, например, наоборот – очень воцерковленная, она следует предписаниям, постится, читает Писание. И я ее уважаю. У нас в христианстве оказывается, тоже есть правила, не только в Коране. И я понимаю: мы разные, но это не мешает нам дружить.

А потом я стала замечать, как вокруг меня появляются люди, которые, как и я, переформатировали свою веру. Кто-то продолжает говорить «Бог», кто-то «Жизнь», кто-то «Сила». Мой сосед, например, все еще говорит «Господь». А я говорю «Вселенная». Суть одна – мы верим. Мы доверяем. Мы молимся – только по-своему. Главное – верить. Верить во что-то.

Но знаете, что стало происходить?

Когда я впервые озвучила, что больше не принадлежу к религии, что я – вне церкви, что моя вера теперь другая – началось тихое сопротивление.

Родственники продолжали слать мне поздравления:

«Христос Воскрес!»

«С Прощенным воскресением!»

«С Яблочным Спасом!»

Хотя я просила: «Ребят, пожалуйста, уважайте мой выбор. Я вас не отговариваю, не навязываю. Просто не нужно поздравлять меня с тем, что мне уже не откликается.»

Меня это стало раздражать. Особенно – «Прощенное воскресение».

Мы что, должны год делать дичь, а потом одним днем, написали слово прости – и все простилось?

Почему не извиниться сразу, если ты действительно сожалеешь?

Я не чувствую уже связи с этими датами. С этими яблоками, медом, куличами. Все это для меня стало символом чужого сценария. Не моего.

И однажды я даже сказала маме, что не хочу, чтобы меня хоронили – я хочу, чтобы мой прах развеяли. И я видела, как в ней что-то сжалось. Как округлились глаза. Как в ней всколыхнулась традиция, род, кладбище, где похоронены все – бабушки, дедушки, прабабушки…

И я поняла: рано. Пока рано. Не все можно говорить сразу. Некоторые вещи – выкапываются из себя постепенно.

Пока – я просто живу иначе. И молчу. Иногда.

ИСПОВЕДЬ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО

Раз уж мы заговорили о вере, позволю себе вспомнить один эпизод, который до сих пор всплывает в памяти с привкусом растерянности и внутреннего протеста. На тот момент я была без работы, без ясных ориентиров, без представления о том, куда двигаться дальше. Папа тогда занимал высокое положение в авиационной отрасли, был частью «верхушки», и, не побоюсь этого слова, религиозность в этих кругах стала чем-то вроде модного тренда. Тусовка из чиновников и приближенных к системе людей постепенно обрастала ореолом церковности: богослужения, благотворительные взносы, коллекционные иконы, частные встречи с патриархом. Это был даже не выбор – это была обязанность. Если ты хотел оставаться «в обойме», ты должен был быть в теме.

Папу тоже активно «затягивали» в эту струю – знакомые, коллеги, партнеры по бизнесу. Несколько раз ему удавалось выбраться на закрытые рождественские службы – те самые, где свечи горят рядом с погонами, где каждая икона – не просто святыня, а предмет статусной игры. Я тогда смотрела на все это со стороны. Моя внутренняя система координат, моя вера (или ее отсутствие) – она была совсем другой.

И вот однажды отец говорит:

– Сходи на собеседование. Мой знакомый запускает новый проект, ищет людей. Это может быть хорошая возможность для тебя. Он – наш человек, проверенный. Будет здорово, если ты окажешься рядом.

Я не возражала. Я тогда хваталась за любую возможность, лишь бы не стоять на месте. Я знала этого мужчину шапочно, пару раз виделись на мероприятиях. Я написала ему:

– Здравствуйте, ваш номер дал мой отец. Скажите, где мы могли бы с вами встретиться?

Он присылает адрес: Даниловский монастырь. Я подумала, что, возможно, это просто ориентир – рядом, наверное, есть кафе или офис, где и пройдет встреча.

Я приезжаю, звоню ему. Он говорит:

– Заходи на территорию.

Я все еще не понимаю, куда именно должна заходить. Но подчиняюсь. На улице зима, на мне дубленка и теплый платок, заменяющий шапку – как оказалось, это позже сыграет свою роль.

Мы встречаемся. Он улыбается и говорит:

– Сейчас мы кое-куда с тобой пойдем.

Мы заходим в небольшой, похожий на бытовку, домик. Комнатка, пустая, без окон, дверь он закрывает за нами.

– Сейчас подойдет батюшка.

Я – в ступоре. Батюшка? Я же пришла на собеседование. Или я что-то перепутала?

Через пять минут входит пожилой мужчина в облачении, небрежно кивает и начинает рассказывать мне о церковных объектах, обладающих, по его словам, «особой силой». Я слушаю. Не потому, что разделяю его взгляды, а потому что пытаюсь понять – зачем я здесь вообще?

Я не агрессивный атеист. Я не борюсь с чужой верой. Но меня никто не спросил, как я к этому отношусь. Меня поставили перед фактом – вот ты, вот батюшка, вот комната. Давай.

И тут он задает вопрос:

– Когда ты исповедовалась в последний раз?

Я говорю:

– Никогда.

Он посмотрел на меня с неподдельной жалостью:

– Значит, сейчас ты для Бога стоишь вверх ногами.

И знаете, в этот момент я почувствовала, как внутри все стискивается. Я – неверующая – сижу в комнате с батюшкой, на мне платок из Азербайджана, купленный в мусульманской стране, и мне начинают говорить, что я грешница, потерянная, отвергнутая, и что мне нужно срочно раскаяться.

Это был не разговор. Это было как вторжение в мой внутренний мир.

Я сидела, застыв, не понимая, как выйти из этой ситуации, и отчаянно хотела понять: а где, собственно, собеседование?

После всего этого – почти в виде извинения – мы с тем мужчиной пошли в церковную пекарню. Взяли чай, по булочке. Поговорили три минуты о «бизнесе». Было ощущение, что все это – просто ловушка, завуалированная попытка втянуть меня в ту самую «касту верующих», где крест – символ статуса, а не личной веры.

Я снова поймала себя на мысли:

– Что я здесь делаю?

Села в машину. Позвонила папе.

– Пап, если ты хочешь потом вытаскивать меня из какой-то жуткой истории – тогда, пожалуйста, да, я могу с ними работать. Но я тебя прошу: пойми меня. С этими людьми – я никогда работать не буду.

На этом тема была закрыта.

УСЫНОВЛЕНИЕ

Раз уж мы заговорили на тонкие темы, хочется затронуть еще одну – и тоже непростую.

Это тема усыновления. Тема сирот. Тема желания дать любовь.

Я редко встречала людей, которые усыновили ребенка или взяли кого-то из детского дома. В моей личной жизни, кажется, был всего один случай.

На работе была пара – у них погиб собственный ребенок. Они уже были в возрасте и решили взять малыша из детдома. Я тогда очень ими восхитилась. И с тех пор где-то внутри поселилась мысль: «А я? Смогла бы?»

Сначала это было как импульс: доброе, сильное желание. Потом – как план.

Не «если», а «когда».

Когда у меня будет финансовая стабильность. Когда я смогу дать этому ребенку опору, дом, заботу и возможности. Я понимаю, что ребенку нужны не только любящие родители – ему нужна жизнь. Полноценная.

И я не хочу делать это на грани – чтобы потом тянуть, мучиться и вместе с ним жить в нехватке. Это не про спасательство.

Я мечтаю и о своих детях. Хочу родить, желательно – двоих. Но параллельно с этим – я бы хотела и усыновить одного. Если жизнь сложится так, что не получится родить – я не исключаю, что усыновлю. Но и, если получится – все равно хочу. Это очень зрелое, выношенное внутри решение.

Но, как ни странно, именно мужчины чаще всего сталкивали меня с этим желанием лоб в лоб – и больно. Помню одного. Он был еврей, из моего родного города. Жил в Москве, как и я. Мы познакомились через общих друзей. Наши отношения развивались медленно. Как будто он все время что-то выжидал. И вот однажды я приехала к нему домой, посмотреть фильм – и подумала: «Ну вот, наконец». А оказалось, что действительно просто пригласил посмотреть фильм. Когда я начала к нему прикасаться, как-то заводить… он посмотрел на меня и сказал:

«Ты как животное».

Мне было обидно. Мы уже больше трех недель вместе. Не первый день знакомы. И вдруг – «животное». Он еще и друзьям об этом рассказал, сплетничал.

А потом у нас случился секс. Не хочу вдаваться в подробности, но – все было странно. Его член был таким кривым, никогда таких не видела, даже в интернете. Тонкий и кривой. По форме напоминает крючок. И я на него определенно не клюнула.

И мы с ним в какой-то момент подняли тему детей и семьи. И я объявила ему о том, что когда-нибудь я бы хотела усыновить ребенка.

Он взорвался. Начал кричать, что это бред, что чужого ребенка нельзя любить, что я вообще ненормальная. И в тот момент я ясно поняла: мы из разных миров.

Он не ел у меня дома – потому что у меня кот. А он ненавидит шерсть. Он не принимал животных, не уважал мое пространство, не разделял мои взгляды. Я почувствовала себя чужой. И ушла.

Он потом еще долго сливал грязь. Что-то говорил обо мне. Я узнала, что он уехал жить в Грузию.

Был и другой. Блондин. Я рассказывала о нем раньше. С ним все начиналось красиво: когда я впервые рассказала про идею усыновления – он сказал, как это благородно.

«Какая ты молодец!» – воскликнул.

А когда я потом вернулась к этой теме, он вдруг сказал:

«Я вообще не понимаю, как можно полюбить чужого ребенка».

И тогда я поняла: это не только мое решение.

Ты можешь быть готова. Можешь хотеть. Можешь мечтать. Но если твой партнер не разделяет это желание – ничего не получится. Ты не можешь принять такое решение в одиночку.

Мне бы, конечно, хотелось встретить мужчину, который будет на одной волне. Про детей. Про собак. Про принятие. Про дом, в котором можно создать любовь – не только для «своих». Но я должна быть честной: возможно, такого мужчины не будет. Или вообще никакого мужчины не будет – я буду одна.

Но все равно сделаю это.

Если у меня будут ресурсы – и не будет возможности родить – я возьму ребенка из приюта. Это мой путь. Мой выбор. Мое взросление. Это не про жалость. Это про дать жизнь.

Я часто натыкаюсь в социальных сетях на страницы семей, которые усыновили детей. И каждый раз – как знак: «не забывай, кто ты. Не забывай, что ты хочешь. И не сворачивай».

ФИНАЛ

Финал, конечно, истории с Хамзатом, а не моей истории.

Если уж я рассказывала про «жизнь после» каждого моего мужчины, то и эту историю нельзя оставить без финальной точки. Прошли годы. Мы на связи. Иногда. Без особого смысла.

Связь осталась не потому, что я что-то чувствую – а потому, что все давно пройдено, прожито, переработано. Он может позвонить. Я могу ответить. Иногда мы даже смеемся. Иногда я его останавливаю. Потому что, знаешь, бывает так: поговорили 30 минут – и у него ощущение, что все вернулось. Не вернулось. И не вернется. Просто мы умеем говорить. Просто когда-то были ближе, чем друзья. Просто он скучает не по мне, а по тому пространству, которое я создавала.

Границы? Да, теперь у меня есть границы. И если он звонит в десять вечера – я спокойно говорю, что не стоит. Если ему вздумается «просто пообщаться», я напомню: сначала спроси, удобно ли мне. Он иногда забывается. А я – больше не забываю себя.

Мне рассказывали, что он создал копию отношений со мной – у него была одна девочка-директор. Они вместе работали, и он всем говорил, что они «коллеги». Один в один история. Даже, говорят, похожа на меня. Ну, что сказать – если не можешь меня отпустить, можно хотя бы попытаться повторить.

Серьезных чувств у меня это не вызывает. Если честно – вызывает жалость. Потому что Хамзат не меняется. Он не свободный. Не любящий. Жизнь, которая идет по кругу в попытке почувствовать, что он живой.

Девушку мне жалко. Хамзат не отличается щедростью, умом и смекалкой. Он просто хороший парень. Он может предложить разве что тарелку еды и разговор «ни о чем». Секс? Тоже не его конек, скажем прямо.

А еще он женился, вернее его женили. Мама постаралась. Хорошая девочка, по ее меркам. Двоюродная сестра, к слову. Видимо запасы «подходящих девочек» настолько иссякли, что уже пошли по родственникам.

На момент заключения брака ей было всего девятнадцать. Настоящий семейный подряд: семья Хамзата в первом подъезде, семья жены в третьем, молодоженам – была подарена квартира во втором. Чтобы никто не разбежался, не расслабился и был всегда «под боком». Как мило. Как уютно. Как… жутко.

У них двое детей. И я искренне надеюсь, что именно через них он сможет хоть как-то прикоснуться к любви. Потому что только поняв, что это такое любовь, он, может быть, однажды научится любить и женщину.

Что касается бизнеса, то… Ну, скажем так: за все эти годы я не слышала ни одной новости, за которую можно было бы порадоваться или гордиться им. У него были возможности. У него были ресурсы. Но ничего путевого так и не родилось.

И знаете, я больше не злюсь. Я не затаила обиду, не точу зуб. Он – просто человек, который оказался рядом в нужный (и ужасный) момент. Он следствие моих детских травм, моей внутренней потребности быть нужной, быть рядом, быть хоть где-то. Он сам – израненный, травмированный, зашитый в чужие сценарии человек. И я отпускаю его с благодарностью. За опыт. За ошибки. За то, что был.

И я горжусь собой за то, что я – больше не там.

MIRROR

После расставания с Хамзатом я, как это бывает после долгой передержки, вырвалась в жизнь – без планов, без работы, с каким-то странным ощущением свободы, похожим на падение в воздухе. У меня были сбережения, кое-что осталось от увольнения – такие, знаете, резиновые остатки, которые вроде как есть, но ты каждый день вытягиваешь их как белье из старой стирки.

Я ударилась в спорт. Не в зал с железом и потными мужиками, а в растяжку – эстетичную, изящную, почти балетную. В одном модном московском клубе, который, по сути, был витриной глянцевой жизни. Я начала хорошо выглядеть. Даже отлично. Подтянутое тело, ровная осанка, живая кожа – все это было результатом не только тренировок, но и внутреннего эффекта освобождения.

Там я познакомилась с одной девушкой. Элегантной, ухоженной, женой очень обеспеченного мужчины. У нее был свой бренд одежды, но в нем она скорее была инвестором – наблюдающим и одобряющим. Мы сблизились: сначала просто болтали между подходами, потом начали пить кофе, потом – обсуждать личное. Все это, как говорят турки, «yavaş, yavaş» – так медленно выстраивается что-то похожее на доверие.

Однажды в разговоре я обмолвилась, что мне было бы интересно создать что-то свое. И тут она предложила: давай сделаем совместный бренд. Настоящий. Где мы будем не просто инвесторами, а основателями. Создательницами.

Мы начали придумывать. Название. Идею. Концепт. Перебирали ткани. Искали фабрику. Первую капсульную коллекцию мы практически собрали – базовую, понятную, носибельную. Конечно, все уперлось в деньги. Я обратилась к папе. На тот момент он уже стал шишкой-пришишкой, главой холдинга, человеком с ресурсом и влиянием. Я попросила его о помощи – на закупку ткани, на первые производственные шаги.

Фабрику нашли в Подольске. Цены были вполне сносные, особенно на фоне московских. Мы закупили рулоны ткани, уже представляя, как вещи будут висеть на рейлах бутика. Себестоимость, правда, была далека от мечты: не массмаркет, не эконом. Коллекция выходила недешевой.

И вот когда проект начал обретать форму, как теплое тесто под полотенцем, папа внезапно сказал: нужно ехать в Геленджик.

– Там проект, ты поедешь туда работать, – как-то буднично сказал он, как будто я всегда в любую минуту могла уехать хоть в Дели.

Для меня это звучало как «опять». Всю жизнь он запускал эти идеи, как бумажные самолетики. Слова были, план был, я готовилась. А потом все сдувалось. Я училась в Словакии – потому что «надо». Я работала в Англии – потому что «надо». Я ездила туда, куда они решали. Все эти планы остались на уровне слов и отсутствия действий в заданном направлении. Только Америка случилась вопреки. До сих пор удивляюсь как мне позволили вылететь из семейного гнездышка.

Поэтому я спросила его прямо:

– Это реальное дело или опять старая песня?

– Реальное, – сказал он. – Все готово: люди, офис, тебе нужно ехать.

Я даже поговорила с его партнерами. Те подтвердили. Все выглядело серьезно.

Я рассказала об этом моему партнеру по бренду. Предложила развивать проект в двух городах – она в Москве, я в Геленджике. Она сказала, что не сможет. Дети, муж, обязательства. Она не располагала должным количеством времени.

И тогда я предложила ей выкупить долю. Хоть идея изначально была ее, я в нее вложилась всем: временем, деньгами и душой. Затраты были небольшие – около 70 тысяч рублей с каждой. Я сказала:

– Давай я выкупаю. Чтобы все было честно. Чтобы не испортить хорошие отношения, которые мы выстроили.

Так я осталась одна – с рулонами ткани, с договором фабрики, с неопределенным будущим и очередным «а вдруг». Я начала готовиться к переезду.

Но, как в глубине души я и предполагала, история с Геленджиком имела начало – яркое, многообещающее, наполненное перспективами, – но так и не имела конца.

Она попросту сдулась.

Геленджик, который еще вчера казался перспективным направлением для моего отца, вдруг начал привлекать внимание серьезных игроков из авиационной отрасли. Людей с опытом, ресурсами и властью. Когда проект оказался на виду, интерес к нему усилился – и появилась вероятность, что его могут забрать под свои цели. Не обсуждать, не покупать – а просто забрать. Такое иногда случается, особенно когда инициатива выходит за рамки частной идеи и становится привлекательной с точки зрения масштабов и вложений.

Мой отец никогда не был игроком в эти подковерные истории. Наоборот – он слишком часто вставал поперек того, что принято называть «неформальными договоренностями». Он не умел – да и не хотел – договариваться по теневым правилам. Поэтому, когда интерес к проекту усилился, а вокруг Геленджика начали сгущаться чужие интересы, стало понятно: борьба разгорается нешуточная. Чтобы не дестабилизировать обстановку и не втягиваться в сомнительные игры, отец решил отступить. Он выбрал уйти – но по-своему. Без ссор. Без компромиссов с совестью.

Так и закончилась история, которой даже не дали пожить. А я осталась – как в старой сказке – у разбитого корыта. Без проекта. Без команды. Без партнера.

Предложить ей начать все заново? Это было бы нелепо. Да и я уже была не та – слишком далеко ушла вперед, слишком многое сделала одна. Поэтому я приняла свое любимое решение – все делать сама.

Опять этот внутренний голос, нашептывающий:

– Я справлюсь. Я все смогу. Я робот. Я девочка-вселенная. Я всемогущая.

Спойлер: это была ошибка.

Я действительно могла многое, но вот мудрости попросить помощи у того, кто разбирается в моде и производстве одежды, у меня не хватило. Вместо того чтобы найти нового партнера с опытом и знаниями, я начала строить бренд одна.

Я придумала название. Для меня это всегда важно – чтобы было не просто красиво, а со смыслом.

Mirror. Зеркало.

Потому что мне хотелось, чтобы девушка, смотря на себя в зеркало в нашей одежде, не просто нравилась себе – а видела себя заново. Чтобы отражение вдохновляло. Чтобы оно говорило: «Ты можешь. Ты красива. Мир любит тебя – и ты идешь в него с высоко поднятой головой».

Это была целая концепция: не одежда ради моды, а одежда ради энергии.

Я запустилась. Начала отшив. Конечно, помогал папа – и финансово, и морально. Это не были какие-то заоблачные деньги – может, 200 тысяч максимум. Для него тогда это была посильная помощь, и я не чувствовала, что отрываю что-то от семьи. Это были инвестиции – в меня. В мой рост.

Коллекция была базовой – носибельной, чистой, стильной. Первые покупатели, конечно, – мои подруги. Они верили, поддерживали, носили.

Я подписала договор с двумя шоурумами. Один – в торговом центре, в магазине, где представлены российские бренды, другой – уютный, почти домашний, с маленьким уголком, где висели мои вещи. Плюс социальные сети. Плюс сарафанное радио.

Так я вышла в ноль.

Никаких баснословных доходов. Я не купила себе яхту, не арендовала виллу, не вложила в рекламу у блогеров. Но у меня был бренд. Свой.

Я даже не платила папе обратно – он не просил. Но и про настоящую прибыль речи не шло. Это был опыт. Крепкий, сложный, полезный. И да, изнурительный. Потому что все – на мне. Все.

А еще – конечно же, куда без этого – весь процесс сопровождали мои любимые внутренние пассажиры: детские травмы.

Ну и, разумеется, мама.

Это имя, как рефрен, возникает в любой моей попытке начать что-то свое.

Весь этот бренд, если честно, был нужен только для одного – чтобы мама меня наконец-то оценила. Признала мой путь. Путь, который отличался от ее собственного.

Наверное, это и есть главная линия наших отношений. Все, что между нами происходило – это борьба. Не за любовь. А за признание.

Я все время пыталась доказать, что мой путь – не хуже. Что моя жизнь – не ошибка. Что можно быть другой и все равно достойной.

Но мама будто ставила заслон – нет, не пущу. Не разрешу тебе быть собой. Она все время сопротивлялась. Все время пыталась втиснуть меня в свой каркас.

И это продолжается до сих пор.

Даже сейчас я чувствую, как мы боремся: я пытаюсь показать, что со мной можно – и нужно – по-другому. Что меня нужно воспринимать как отдельную личность. Со своим миром. Со своим выбором.

А мама, как глухая стена, стоит на своем. Будто говорит: «Нет. Я знаю, как правильно. Я знаю, как надо. Ты ошибаешься».

И в этой борьбе я до сих пор остаюсь проигравшей.

С брендом все было так же. Мне казалось, что если я создам что-то свое, настоящее, красивое – она это заметит. Похвалит. Скажет: «Ты молодец».

Но она не сказала.

И, возможно, если бы она хоть раз это сделала – я бы взлетела. Я бы свернула горы, я бы поверила в себя настолько, что перестала бы искать одобрение. Но его так и не было.

Папа поддерживал меня безоговорочно. Он был рядом. Настоящий. Уверенный. Он дал мне чувство опоры. Мы стали очень близки.

Я всегда знала: если я упаду, он подхватит. Если обдеру коленки о свой бизнес или мечту – он будет с аптечкой, с теплом, с поддержкой.

Он был рядом не словами, а делами. Он вложился. Он помог. Он верил.

Как сказала Наталья (мой психолог), именно поэтому я не боялась рисковать. Не боялась ошибаться. Потому что знала: за спиной – папа. Мужская рука, которая всегда вытащит.

Но… мне этого было мало. Все равно чего-то не хватало. Потому что главная тема моей жизни – не папа. Главная тема – мама.

И как бы ни старался папа, как бы ни поддерживал, его фон не мог перекрыть ее молчание.

Он дал мне стабильность. Он дал мне право быть собой.

А мама не дала даже одного доброго слова.

Были два момента, после которых я будто рухнула на землю. Прямо с высоты своих мечтаний. Будто я прыгнула с парашютом, чтобы взлететь в новую жизнь, но он – не раскрылся.

И я – плюх! – лепешкой об землю. Со своими идеями. Со своим брендом. Со своим желанием добиться чего-то по-своему.

Один из этих моментов случился, когда я ехала на фабрику – мне только что отшили первые модели, и я должна была их померить.

Я позвонила маме. Сестра как раз была рядом, гостила у нее, кажется, это было летом.

И я так вдохновленно говорю: «Мам, я еду на фабрику. Уже отшили первые модели. Я поеду померить». И добавила что-то вроде: «С папой все согласовано».

И тут мама взорвалась.

«Конечно. У тебя папа лучший друг. Папа все знает. А я вообще ничего не знаю, что у тебя в жизни происходит». Эта фраза прозвучала не просто с обидой. А с обидой на весь мир.

Мама сама, своим же отношением, устроила какую-то борьбу с папой. Будто мы – приз. А она сражается за влияние. Сестру она плотно обняла и почти слилась с ней. Сделала из нее свою копию. Будто говорила отцу: «Смотри, вот, моя дочка, моя версия».

А со мной – не вышло. Я стала другой. Я выбрала другую дорогу. У меня с папой сложились другие отношения. Не идеальные, но честные, взрослые.

И, кажется, это ее бесило. Не потому что она хотела близости. А потому что она хотела – власти.

Я бы и рада была построить с мамой теплые, доверительные отношения.

Но мама не умеет довольствоваться близостью. Ей нужно все: полный контроль, право вмешиваться, управлять, направлять, диктовать.

В той ситуации она просто соревновалась. Хотя никакой ревности к отцу не должно было быть. Это не был выбор между ними. Это была просто жизнь. Но мама все усложнила.

И пострадали – мы.

Я приехала на фабрику. Померила одно из первых платьев. Помню, свет в примерочной, зеркало, новая ткань – и я в этом платье. С улыбкой на лице.

Сделала фото и отправила в семейную группу. Мне так хотелось услышать: «Какое красивое! », «Тебе очень идет», «Ты такая молодец»…

Но в ответ – тишина. Сестра написала, что варит борщ и он будет готов через 20 минут. Мама – что на улице солнце, хорошая погода и можно погулять.

Все.

Ни лайка. Ни «платье красивое». Ни даже «о, ты уже на фабрике? ».

Я стояла, глядя в телефон, с этим платьем, с этим фото, с этой надеждой – и осталась в пустоте.

Момент, когда я действительно сломалась – или, как мы любим говорить, момент с последней каплей – случился позже.

Мне отшили пиджак. Образец на утверждение перед отшивом всей партии. Когда я выбирала для него подкладку, решила немного сэкономить. И выбрала не самую лучшую ткань.

Это было ошибкой.

Когда пиджак был готов, мне позвонили с фабрики:

«Мы рекомендуем заменить подкладку. Она настолько хрупкая, что может порваться, если просто просунуть руку в рукав».

Я поняла, что не стоит рисковать всей партией. И приняла взрослое, взвешенное решение – переделать. Закупить другую подкладку, пусть дороже. Пусть с минусом.

Но – качественно.

Один из образцов, с этой неудачной подкладкой, остался. Он даже был без лейбла. Простой рабочий прототип. Не моего размера. Я забрала его. И – отдала маме.

Сказала ей прямо, честно, спокойно:

«Мам, это просто образец. Я ошиблась с подкладкой, мы меняем всю партию. А этот – чтобы не выкидывать. Может, наденешь куда-нибудь».

А потом… Потом мне, кажется, рассказала сестра. Кто еще? Наверное, это была она. Она передала, что мама посмотрела на пиджак – и сказала:

«Как можно шить такое говно? Посмотри, какая подкладка».

Я расплакалась. Горько. Тихо. Без истерик. Потому что это было слишком.

Я же сказала про подкладку. Я объяснила, что это неудачный образец, что мы все меняем. Я дала его просто так.

Где благодарность? Где хотя бы теплое слово? Где вообще мама, которая гордится своей дочерью?

Ну ведь не каждая первая дочь в семье шьет одежду. Делает собственный бренд. Запускает производство. Продает. Разве это не повод для гордости? Разве это не круто?

Почему все, что касается моего пути, – обязательно подвергается сомнению, критике, принижению? Почему быть замужем и получать мизер на простой работе – это достойно? А свой путь, свои мечты, свои бизнесы – это «глупость»?

Когда мама успела выйти из чата с поддержкой – семейного, родительского, человеческого? Наверное, она вышла давно.

И в тот момент я сломалась. Окончательно.

А потом пришел ковид. Как по заказу прям. И я всегда говорю – официальная версия, почему бренд не выстрелил – это пандемия. Я не успела разогнаться. Ушла с рынка на старте. Многие бренды тогда взлетели онлайн – но я не успела перестроиться. Не хватило опыта. Я говорила себе, что это не моя вина. Что это обстоятельства. Время. Случай.

Но правда больше в другом. Я не смогла. Потому что сломалась. Потому что не было того самого: материнского одобрения. Поддержки. Любви. Той самой руки, которая держит тебя и говорит:

«У тебя все получится. Я рядом».

Я ни разу не слышала этих слов. Ни одного раза в жизни.

И почему я тогда решила, что в этот момент все будет по-другому?

Я свернула остатки коллекции. И отвезла их подруге. До сих пор хочу забрать – просто пересмотреть, потрогать, повспоминать. Вдруг что-то еще можно будет носить. Хотя бы пару моделей себе вернуть.

Остались в основном большие размеры. S и M разобрали сходу. А вот L – как раз таки остались.

И все же. Если удастся что-то выцепить – я буду благодарна. Просто за то, что у меня это было. Что я – сделала это сама. Даже если никто не сказал мне «ты молодец».

О РОДИТЕЛЯХ, КОТОРЫЕ РЯДОМ И НЕ РЯДОМ

Иногда я думаю: что страшнее – расти без родителей или рядом с родителями, которые не умеют быть поддержкой?

Наверное, в идеальном мире мама и папа – это те, кто держат тебя за плечи в момент, когда ты впервые шагаешь по жизни сама.

Не тянут назад, не кричат вперед, не толкают вбок. Просто рядом. Тихо, уверенно, спокойно. Как берег у воды.

Но реальность у многих из нас другая. Рядом могут быть те, кто не верит в тебя. Те, кто иронизирует. Критикует. Или – что, пожалуй, больнее всего – молчит. Когда ты в огне – а в ответ только тишина.

И тогда ты учишься идти одна. Ты начинаешь опираться на себя, на случайных прохожих, на слова чужих людей из интервью или книг. Ты влюбляешься в фразы из подкастов, как будто это твои родители что-то наконец сказали. Ты ищешь опору – где угодно, только не там, где она изначально должна быть.

А ведь у родителей есть невероятная сила. Порой лишь одно их слово может стать топливом на годы. Одна фраза: «Я верю в тебя» – и ты поднимаешь свой бренд, страну и себя.

Но бывает и наоборот. Одно их «какое говно ты сшила» – и ты гаснешь. Как будто все внутри обваливается.

Отсутствие поддержки – это не просто пустота. Это невидимая яма, в которую ты падаешь каждый раз, когда решаешься идти своим путем.

Есть дети, которым мешает отсутствие родителей. А есть дети, которым мешает их присутствие.

ДУБАЙ

Период после расставания с Хамзатом – чуть больше года – стал для меня временем путешествий. Я никогда не была заядлым путешественником, и именно этот год стал для меня открытием: я побывала в четырех разных странах. Это было моим личным достижением. Раньше я не осознавала всей глубины и ценности путешествий, не понимала, насколько они расширяют кругозор, дают вдохновение, как меняют внутренние ориентиры. Но именно эти четыре поездки – и финальный аккорд в виде Стамбула – дали мне то самое внутреннее разрешение: я поняла, что мир намного шире, чем мне казалось. Что за пределами привычной реальности есть другие культуры, другие ритмы, другие ценности – и они могут быть близки. Именно тогда во мне зародилось ощущение, что когда-нибудь я смогу жить в другой стране. Не просто уехать, а именно жить. Стамбул стал полировкой этого процесса, но зачатки были здесь.

После нашего окончательного расставания с Хамзатом наступил февраль – мой день рождения. А сразу за моим – день рождения отца. У него был юбилей, и праздник планировался масштабный: коллеги, друзья, партнеры – все хотели поздравить. Папа тогда занимал высокую должность, и вокруг него всегда было много людей. Поэтому свое празднование я перенесла на неделю позже, чтобы быть рядом с ним в ЕГО день.

И сразу после его дня рождения – буквально в ту же ночь – я улетела в Дубай. Это было спонтанное, но очень нужное мне решение.

Мы полетели вдвоем с моей подругой. Никогда раньше мы не путешествовали вместе – и это был наш первый опыт. И, к счастью, он прошел не комом. Это было удивительно комфортное путешествие – легкое, красивое, вдохновляющее.

Когда мы были с Хамзатом в Дубае, отец знакомил его с олигархом. За тем ужином за общим столом сидел и Мурат – молодой парень, сын еще одного высокопоставленного человека. Мы тогда почти не общались, просто перекинулись парой фраз. Он был моложе меня, совсем юный, но общение было легким, приятным и очень воспитанным. Мы условились: если я когда-нибудь окажусь в их краях – можно будет написать, увидеться. Телефонами мы не обменялись, просто осталась эта нить – такая, знаете, едва заметная, но не оборванная.

И вот, спустя какое-то время, отец присылает мне контакт в Дубае: Мурат. Я сразу поняла – это тот самый парень. Оказалось, он живет в Дубае. Отец сказал, что можно связаться. Я написала:

«Привет, Мурат, как дела? Я лечу в Дубай – твой номер дал мой отец. Буду рада увидеться, если получится».

Он ответил почти сразу:

«Здравствуй, Дарья, конечно, встретимся. Скажи только, какой у тебя рейс».

Я сообщила данные, и на этом пока все.

С подругой мы, как водится, решили отпраздновать поездку. Во-первых, меня еще «держала» база с папиного юбилея – я улетала сразу после торжества, не успев толком протрезветь. Во-вторых, мы хорошенько отметили вылет в аэропорту, взяв вино и даже кое-что с собой в самолет. Короче, мы были в весьма веселом состоянии.

Рейс был ночной – мы немного поспали. Это был чартер, вокруг – туристы, толпа, атмосфера курортной суеты. И вдруг стюардесса объявляет наши фамилии и говорит, что нас встречают у трапа. Весь самолет замер: «Кого это там встречают в Дубае прямо у самолета?». Когда я смотрела на людей, в их глазах была бегущая строка «эскортниц вывезли в Дубай».

Нас действительно ждали. Подъехала машина, нас проводили через VIP-терминал. Все это – дело рук Мурата. Я была впечатлена: такой молодой – и такие связи! Я написала ему сообщение с благодарностью, и он предложил встретиться за обедом. Мы договорились, что сначала закинем вещи в отель – и сразу к нему.

Он назначил встречу в дорогом ресторане ливанской кухни. Мы приехали, заходим, ищем взглядом юного парня – и тут нас провожают к столику, за которым сидит… взрослый, солидный мужчина, мягко говоря, не тех возраста и комплекции, какие я себе представляла.

Я замерла:

– Мурат?..

Он усмехнулся:

– Да.

Я, ошарашенная:

– Простите, я думала… вы другой Мурат.

Он понял, о ком речь. Это оказалась та же «тусовка»: он был другом отца того самого молодого Мурата. То есть я неправильно поняла кому я писала – и теперь вот стою перед важным и, как оказалось, очень влиятельным человеком, к которому обратилась абсолютно фамильярно. В простонародье это называется «знатно лоханулась»

Но все обернулось неожиданно легко. Мы провели с ним фантастический день. Обед плавно перешел в ужин. Он оказался невероятно умным, тонким, интересным собеседником. Мы пили хорошее вино, много смеялись, говорили о жизни, о культуре, о женщинах и мужчинах, о Востоке и Западе. В какой-то момент он даже дал нам свою машину, чтобы мы могли покататься по городу. Я получила огромное удовольствие от простого общения, без каких-либо задних мыслей.

Алкоголь в Дубае дорогой – но вино лилось рекой. Это была щедрая дегустация лучших блюд ливанской кухни. Честно сказать – это совсем не моя еда. Я в еде вообще капризная, но тогда, из уважения и благодарности, я попробовала почти все. И, может быть, впервые в жизни не чувствовала в этом насилия над собой. Это было как будто про что-то большее – про опыт, про открытость, про доверие. На удивление я даже не думала о Хамзате. Не было никаких драм на фоне выпитого алкоголя. Мы были пьяными и счастливыми.

На следующий день мы все же встретились – уже с «настоящим» Муратом. Старшее поколение охотно предоставило мне контакт младшего. Я написала Мурату, объяснила ситуацию, рассказала эту забавную историю про ресторан и взрослого тезку. Мы посмеялись, и он предложил встретиться.

Мы вышли с подругой, Мурат был с другом. Просто погуляли, поболтали, заехали в ресторан, немного покатались по Дубаю, и к вечеру нас отвезли обратно в отель. Все было спокойно, без флирта, без намеков. Такое вежливое, корректное общение. Я даже подумала, что, наверное, это была некая форма дипломатического уважения – «дочь уважаемого человека приехала, надо показать город, быть гостеприимными». Думаю, это было из той самой оперы. Если сравнивать встречу с «младшим» и «старшим» это как в один вечер пообщаться со своими сверстниками, а на другой день быть няней для их детей.

В следующий вечер мы с подругой пошли в ресторан Nusr-Et – как раз тот самый, с легендарным Salt Bae, собственник ресторана прославился своим фирменным движением, посыпая мясо солью с согнутой рукой. Это, пожалуй, был самый дорогой ужин в моей жизни на тот момент. Счет вышел в районе 15 тысяч рублей на человека. И это при том, что мы не заказывали ничего особенного. Просто бутылка вина – а даже самая дешевая стоила почти столько же. Все остальное – легкие закуски, салаты. Впечатления остались, конечно, сильные. Все красиво, атмосферно, но, честно говоря, слишком пафосно.

Еще мы съездили на сафари – пустыня, джипы, закат. Красиво, тепло, шумно. Все впечатления – исключительно положительные. Я действительно впервые почувствовала, что путешествие может быть просто про отдых. Не про «сменить обстановку, чтобы отдохнуть от себя», а про то, чтобы напитаться чем-то новым. Дубай стал таким первым взрослым отпуском.

ПОРТИТ НЕ СОБАКА, А Я

Каждый раз, когда я переезжаю в новую съемную квартиру, начинается борьба за право жить с питомцем. И я каждый раз повторяю: «Вы бы за меня больше переживали».

Потому что Патрик – идеальная собака. Мы с ним прошли все: огонь, воду, медные трубы. Мы жевали все, что можно было жевать, грызли, что можно было грызть, когда чесались зубы. Но это давно в прошлом. Сейчас он ни за что не сходит в туалет дома просто так. А если и случается – строго на пеленку. И я уже даже знаю, в какие вечера ее нужно постелить. Он аккуратный, терпеливый и ласковый. А вот я…

Я человек, который портит имущество. Всегда. Случайно. Искренне. Невинно. Но стабильно.

Все началось еще в детстве. Помню, сижу на кухне, школьница. В руках у меня ролик для сбора шерсти. Смотрю телевизор… и на обои. На телевизор – на обои. И думаю: а если провести роликом по обоям – что будет? Естественно, любой эксперимент должен быть проверен. Провожу роликом, аккуратно так. Обои отклеиваются вместе с роликом.

Я в ужасе. Заклеиваю обратно. Беру гелевую ручку и дорисовываю узор. Как умею. А умею я плохо: мое нарисованное солнышко – самое уродливое солнышко на свете. Но я стараюсь. Все чинно, красиво, мама не заметит. До поры до времени как говорится. Спустя почти месяц, вдруг доносится сердитый голос мамы:

– Иди-ка сюда, красавица, – зовет мама. – Это что?

Смотрю на свое произведение искусства.

– Ну… так бывает. Эксперимент не удался.

В первой книге я уже рассказывала, как перелила зеленку на белый подоконник. Тогда мама ударила меня грязной половой тряпкой. Был еще случай с шелковицей. Мы с сестрой потоптались по ягодкам. Мама дала нам тазик с водой, чтобы помыть ноги, но я его перевернула. Вся вода – на полу. Мама была и так в плохом настроении, а я – как всегда – добавила хлопот. Было, конечно, немного рукоприкладства.

Один раз я падала с ручкой в руке и, во время падения, умудрилась разрисовать обои ровной линией. Потом пыталась замазать. Не вышло. Просто передвинула монитор.

Да, я все порчу. Даже сейчас. Например, вчера. Друг попросил прислать показания счетчиков. Я спешила в театр к крестнице. Не поняла, где они, не увидела, не нашла. Он пишет: «Под бачком». Я в спешке открываю сливной бачок. И ломаю механизм. Теперь у меня в туалете не работает слив, и сантехник сможет приехать только завтра. Так что я уже больше суток без воды (кстати вот так на ровном месте я попала на 5000 рублей).

И я улыбаюсь.

Потому что в такие моменты я чувствую себя… девочкой. Вот той самой девочкой, которой не дали ею побыть. Я никогда не могла быть просто девочкой, которая мечтает о новых туфлях и цветочках. Я всегда была той, кто решает, справляется, тащит. И вот в такие моменты – когда я порчу что-то, ломаю, падаю, рисую на обоях – я возвращаю себе эту маленькую девочку. Глупую, неуклюжую, но живую.

БАКУ

После путешествия в Дубай я снова вернулась к работе над брендом, и тут отец сказал, что ему подарили два билета на «Формулу-1», которая проходила в Баку. Из-за плотного графика он сам поехать не мог – и предложил мне отправиться вместо него. Кто я такая, чтобы отказываться от Баку?

Оставалось только купить билеты на самолет и найти жилье на несколько дней. Но неожиданно возникла проблема – мне не с кем было поехать. Девочку, с которой мы ездили в Дубай, я звать не хотела. После того путешествия у меня пропал пиджак, и, хоть я и старалась списать все на сотрудников аэропорта, интуиция упрямо подсказывала: дело не в них. Подозрения были неприятные. И, если честно, я больше не хотела видеть ее рядом.

Я предложила поездку всем своим знакомым – сначала близким, потом расширила круг, и уже в ход пошли не подруги, а просто приятельницы. Никто не мог: кто-то был занят, у кого-то не было денег даже на билеты. Я уже начала звонить совсем посторонним людям, и в итоге предложила поездку бывшей девушке моего друга. Мы никогда не виделись, да и расстались они с ним плохо. Я знала, что он вряд ли одобрит мой поступок, но у меня не было выбора. Мне не с кем было ехать. Это был, наверное, первый раз в жизни, когда я действительно столкнулась с одиночеством в таком бытовом, но очень ощутимом смысле.

Она согласилась. Ей было всего 21, мне – уже 30 с хвостиком. Разница в возрасте ощущалась сразу – это были даже не просто разные жизненные этапы, а разные поколения.

Отец, как всегда, дал номер своих знакомых. Нас встретил водитель человека из министерства обороны Азербайджана – они с отцом где-то пересекались по работе, были в хороших отношениях. Нас встретили, проводили, все было организовано прекрасно.

Я сняла квартиру сама – большую, просторную, около 150 квадратов в самом центре Баку. Я оплатила. Девочке нужно было только купить себе билет. Денег у нее было совсем мало, она чуть не опоздала на рейс, прибежала в последнюю минуту. Мы летели разными рейсами, но я ее дождалась в аэропорту, и мы поехали вместе.

На следующий день нас пригласили на экскурсию по городу. И тут я впервые по-настоящему почувствовала, что значит разрыв между поколениями. Я была в восторге: старый город, экскурсовод, интересные истории о том, где снималась «Бриллиантовая рука», в каком переулке герой падал на улочке Баку… Я слушала, впитывала, пыталась не упустить ни одной детали.

А она… она просто позировала. Пустой взгляд, механические движения, выверенные позы для Инстаграма (запрещенная в России сеть). Я даже не нажимала на кнопку – она сама меняла позы, как будто стояла не в Баку, а в своей личной фотостудии. Ей не были интересны ни история, ни место, ни люди. Только лайки и сторис. Мне было неловко. Даже стыдно – перед этим мужчиной, который нам рассказывал, перед самим городом. За то, что привезла с собой человека, который не умеет смотреть шире границ телефона.

«Формула-1» прошла весело. Конечно, я ничего в этом не понимала, но атмосфера была классная. А вечером нас пригласили на ужин – сам высокопоставленный человек, друг отца, забрал нас со своим водителем. Он рассказывал, как познакомился с моим отцом, как встретил свою жену – все это было очень по-человечески, с теплотой, с уважением к жизни и памяти.

И тут эта девочка говорит:

– А можно я вам вопрос задам?

Он кивает, с улыбкой.

– А что мне делать, если парень не отвечает на мои сообщения?

Я чуть не провалилась сквозь землю.

Этот взрослый мужчина только что рассказывал о любви, длиной в жизнь, о службе, о дружбе. А она спрашивает его – про игнор в переписке. Я увидела, как у него в глазах погас огонек. Он что-то ответил, по-джентльменски, конечно, но уже выключился из разговора. Я спешно сменила тему. И в тот момент я подумала: «Господи, как я могла взять с собой ребенка…»

Она не просто меня стыдила – она делала вид, что мы одного уровня. А мы – совсем из разных миров.

На следующий день мы снова встретились с Муратом – тем самым, из Дубая. Он тоже был в Баку. Мы пересеклись днем, вместе с моей спутницей – ребенком, иначе не скажешь, скорее дочкой, чем подругой. Сели попить чай, и она у него тут же попросила кальян. А когда принесли счет, громко воскликнула, какая это бешеная цена. И начала судорожно проверять сколько у нее с собой налички. Мне стало дико неловко. В присутствии других людей так реагировать – это просто невоспитанность. Да и вообще, в таких моментах я чувствую себя чужой.

Вечером Мурат предложил сходить в клуб. По-моему, это было заведение Zuma – популярное место. Он был с другом. Был будний день, людей немного, но мы успели перепить. Мы пили настойки. И, если честно, в какой-то момент просто все оказались в хлам. И я до сих пор не понимаю, как допустила это – я поцеловала Мурата.

Это один из тех поступков, за которые мне действительно стыдно. Он младше меня. Воспитанный, скромный. Совсем другой человек. Не моей нации – он из той же, что и Хамзат. И я, опять же, не понимаю, как я вляпалась в эту историю. Просто поцелуй. Но зачем?

Они отвезли нас домой. И тут начался настоящий цирк. Девочка, с которой я была, облевала всю съемную квартиру. Я утром сказала ей спокойно все убрать, вымыть и подготовить квартиру к сдаче, потому что уезжали мы уже этим вечером, и время на это было только сейчас.

Мне самой было плохо. Я тоже не выдержала – но хоть сделала это аккуратно. Это была настоящая обжираловка и перепой, которых вообще не должно было быть.

Мы попытались выйти в город – и тут она включила прямой эфир. Начала рассказывать, как мы перебухали, как мне плохо, стала показывать меня на видео, еле идущую, никакую. А я – не из тех, кто любит транслировать подобные моменты в социальных сетях. Мне это просто чуждо. А тут – это все в прямом эфире, и мне стало не просто плохо физически, мне стало стыдно. Я хотела исчезнуть.

Я не могла ни есть, ни пить, мне было настолько плохо и я поняла, что я даже не могла злиться на нее. Просто пустота. И раздражение. Она была… ну, просто глупая. Ограниченная. Очень юная. Да, ей было 21, но дело не в возрасте. А в том, что между нами – пропасть. Мы с разных планет. Я не понимала, как могла согласиться поехать с ней.

С того момента мы больше никогда не общались. Я просто вычеркнула этот контакт. Даже имени ее сейчас не помню – стерлось. И, честно, жалею, что не поехала одна. Мне бы проще было все это пережить, прожить и увидеть в одиночестве.

Кстати, Мурат женился. Конечно, на «своей». У них уже есть ребенок. Я очень рада за него. Но до сих пор, если вспоминаю тот вечер – щемит. Потому что мне правда стыдно за тот поцелуй. Это не было чем-то значимым. Не по любви. Не по сердцу. Просто ошибка.

Когда я вернулась домой, встретилась с тем самым другом, бывшей которого была эта девочка. Он только посмотрел на меня и сказал:

– Я знал, что так будет. Даже не понял, зачем ты ее вообще позвала. Вы же из разных миров.

И ведь правда. За что боролась, на то и напоролась.

ПАРИЖ

Если поездка на Формулу-1 была в апреле, то уже в августе я отправилась в Париж. Наученная бакинским опытом, я решила – это путешествие будет только моим. В одиночестве. Наедине с собой.

Раньше я никогда не была в Париже. Не скажу, что мечтала туда попасть, но все равно – приятно, когда у тебя есть возможность приехать в такой легендарный город. Город влюбленных, как его называют.

Скажу сразу – эмоций от Парижа у меня осталось мало. Это было что-то вроде… тишины. Нейтральное, спокойное состояние. Не могу сказать, что была впечатлена. Ожидание и реальность не совпали. Но я готова дать этому городу второй шанс. Только уже не одна – а с кем-то рядом. Желательно с мужчиной.

Как и в других поездках, отец дал мне контакт. Девочка из моего родного города, которая когда-то уехала учиться во Францию, а потом осталась там жить. Ее звали Варя. Мы никогда раньше не встречались, не общались. Но отец знал, что у нее были проекты, связанные с авиацией – и даже рассматривал с ней запуск представительства во Франции.

Она занималась инновационными технологиями, исследованиями, в том числе вакцинами от ВИЧ и СПИДа, лекарством от рака. Была замужем за французом.

Я забронировала номер в отеле около Лувра – четыре звезды, крошечный номер, как и все в Париже. Комнатушка, удивительно маленькая за свои 300 евро за три ночи. Но, в целом, уютно.

С Варей мы договорились встретиться в удобное для нее время. В первый день она пришла ко мне в отель – прямо в лобби. По дороге пролила на себя кофе, пришла вся в пятнах. Я даже тогда улыбнулась: «Странная девочка».

Мы попили чай, поговорили, и она пригласила меня съездить с ней в Фонтенбло – небольшой городок под Парижем. Она обещала устроить экскурсию, показать замок, познакомить с мужем. Все было тепло, душевно. Это родной город все равно создает какой-то мостик, пусть даже в другом конце мира.

На следующий день у меня была большая экскурсия по Парижу – я заплатила около 100 евро, и целых 5 или 6 часов мы ходили с гидом по знаковым местам города. Девочка-гид была чудесной. Рассказывала с любовью. Мы прошли весь маршрут пешком, и я сделала, наверное, рекордное количество фотографий.

Что удивительно – ведь вы помните, как я не люблю фотографироваться. Мне нужно шампанское, чтобы раскрепоститься перед камерой. Но в Париже все было по-другому. Как будто город сам меня обнимал. Я чувствовала себя красивой. Как будто он мне шел – как платье, которое идеально тебе к подошло.

Мы начали с Лувра – сердца Парижа, места, где искусство дышит. Я не заходила внутрь, но стояла рядом, как будто ловя отголоски тысячелетней истории. Прозрачная пирамида отражала небо, и казалось, будто город сам рисует на ней что-то свое. Я чувствовала, как будто поднимается легкая дрожь – стоять на этой площади, где хранятся Мона Лиза, Венера Милосская и ты сам, уставший от суеты, но внезапно ставший частью чего-то большого.

Мы прошли через сад Тюильри – зеленую артерию между Лувром и площадью Согласия. Все было будто сошедшее с полотен импрессионистов: утренний свет, легкий ветер, ухоженные аллеи, и дети, кормящие голубей. Гид рассказывала, что когда-то здесь стоял дворец, сожженный во времена Парижской Коммуны. А теперь здесь – спокойствие и простор, которого так не хватает в тесных улочках Парижа.

Потом вышли к Площади Согласия. Место с самым мирным названием и самой тревожной историей. Здесь стояла гильотина. Здесь же казнили Людовика XVI и Марию-Антуанетту. Я смотрела на египетский обелиск и думала, как сильно может меняться значение места. От крови – к туристическим фото. От революций – к покою.

Мы шли вдоль Сены. Она текла, как будто ничего не знает ни о нас, ни о наших судьбах. На ее берегах влюбленные целовались, туристы ели круассаны, а я ловила себя на том, что хочу остановиться. Просто постоять и подышать. Гид говорила, что Сена – это как позвоночник Парижа. А я чувствовала, что это скорее его сердце.

Дальше был Нотр-Дам, величественный, даже после пожара. Мы не заходили внутрь, но я смотрела на его витражи, на эти готические стены, и вспоминала «Собор Парижской Богоматери». Удивительно, как книга может ожить просто потому, что ты стоишь рядом. Как город может стать страницей.

И вот мы вышли к мосту Александра III. Он будто нарочно создавался для фотографий – с его золотыми статуями, резными фонарями, роскошью, которой Париж, кажется, сам от себя не ожидал. Я смотрела на эти скульптуры и думала: как много здесь истории, красоты, и в то же время – легкости.