Код «Орфей»

Глава

4.

Пассажирское судно «Норланд» шло на юго-запад под флагом одной из немецких судоходных компаний, принадлежавшей государственной структуре «Норддойчер Ллойд». В расписании оно значилось как регулярный рейсовый пароход для туристов и переселенцев, и в самом деле ничем не отличалось от прочих гражданских судов. Его корпус уверенно резал волну, машинный гул звучал ровно и мерно, отдаваясь в палубах лёгкой дрожью.

Для случайного пассажира это был обыкновенный рейс из Швеции в Германию: в салоне звенела посуда, дети бегали по коридору, дамы обменивались новостями. Но внимательный взгляд замечал иное: матросы на вахте были чересчур собраны, официанты – слишком молчаливы, а пассажиры передвигались с настороженностью. Атмосфера вокруг казалась напряжённой: слова произносились вполголоса, улыбки были натянутыми, а редкий смех больше походил на попытку скрыть тревогу. На столиках лежали свежие нейтральные газеты с осторожными заметками и обтекаемыми формулировками. И в действительности же этот рейс находился под негласным контролем СД: экипаж был заранее предупреждён, а в радиорубках и служебных помещениях дежурили сотрудники из ведомства и радисты в форме СС.

А восточнее, в тумане за пределом света иллюминаторов, где-то шёл другой корабль – сторожевик, в бортовом журнале значившийся «Смелым». Он держал свой ход и будто прислушивался к тому же ритму моря. Советский корабль оставался вне поля зрения, но ощущение присутствия витало – как тень, которая пока не вступила в игру.

«Норланд» был построен ещё в конце двадцатых, как типичный лайнер для Балтийских линий: около девяти тысяч регистровых тонн, две дымовые трубы, два винта. Перед самой войной его поспешно переоборудовали – лишние каюты закрыли, часть салонов превратили в складские помещения, радиорубки и небольшие госпитальные палаты, усилили переборки. Внешне он всё ещё выглядел гражданским судном, но внутри чувствовалась нарочитая строгость: коридоры стали пустыми, офицерские двери – массивнее, чем требовалось.

На «Норланде» строгого деления на первый, второй и третий класс уже не существовало – военное время упрощало всё. Теперь билеты обозначались лишь общими категориями: «салоны» и «палубный» класс. Для удобства часть помещений была условно разделена: в каютах путешествовали семьи и те, кто мог позволить себе тесное, но отдельное пространство, остальные довольствовались общими помещениями. Один из таких «салонов» – коридор ближе к корме по левому борту – был отгорожен и выделен «для особых пассажиров». Формально – ради покоя семей, фактически – ради того, чтобы не задавали лишних вопросов. Двери узких кают стояли рядами, потолки были чуть ниже, чем в парадных залах, коридор освещался электрическими лампочками под матовыми плафонами.

В одной из таких кают жила женщина, записанная в судовой ведомости как «Эльза Хартманн». За этой строкой скрывалась Эльза Арефьева – дочь немецкого профессора Филипп Арефьева и французской пианистки; её вывезли вместе с сыном, присвоив чужую личину. На борт она попала не по своей воле.

В Швеции, разыскивая отца и пытаясь выйти на него через организацию Красного Креста, она оказалась в руках людей, выдававших себя за гуманитарных работников: её уверили, будто отец в Берлине и увидеть его можно лишь при её личном прибытии. Мнимый шанс обернулся западнёй: Эльза вместе с сыном оказалась в руках немецкой разведки. В поддельном «офисе» Красного Креста её под давлением заставили подписать документы на имя Хартманн, дав понять, что отказ будет расценён как неповиновение и приведёт к угрозе для неё и её малолетнего сына; с этого момента она фактически оказалась под надзором СД. Назад пути не было: любое сопротивление – угроза ребёнку. Так она и оказалась здесь, в тесной каюте «Норланда», под чужим именем и под надзором.

У входа в коридор, где перевозили Эльзу, дежурили двое. Унтерштурмфюрер CC Йозеф Хартвиг и шарфюрер Рудольф Клаус. Их фигуры выделялись даже в серых плащах поверх чёрных мундиров. Старший группы Йозеф – сухощавый, подтянутый, с прямыми плечами и жёсткой линией губ; глаза его были внимательны и холодны, и казалось, он привычно вычёркивал из памяти всё лишнее. Рудольф, ниже по рангу, был широкоплечим, тяжёлым в движениях; его шаги всегда глухо отдавались в палубу, а хмурое лицо выражало постоянное раздражение, словно сама необходимость стоять здесь была ему в тягость.

Оба не числились в составе экипажа и в судовой ведомости проходили отдельной строкой. Это были сотрудники VI отдела СД Главного управления имперской безопасности – оперативники на отдельном поручении. Им было поручено ответственное задание: контролировать коридор и следить за каютой Эльзы, от судьбы которой зависела целая комбинация. Хартвиг и Клаус не случайно оказались здесь – опытные оперативники из группы оберштурмфюрера СС Райнца; они привыкли к подобной службе и знали цену дисциплине и молчанию. Постоянная настороженность показывала их подоплёку: за ними стояло высокое начальство, а вместе с ним – и весомая ответственность за порученное дело. Они чётко осознавали, что за любую ошибку придётся отвечать без пощады. Здесь, на «Норланде», для них существовало лишь задание – ни людей, ни разговоров, ничего постороннего.

– Проверка через несколько минут, – негромко сказал Йозеф, переводя взгляд на мутное стекло иллюминатора. – Формально, без лишних слов: документы посмотрим – и обратно.

– «Формально, без слов»… – проворчал Рудольф, качнув плечами. – Да весь корабль уже понимает, что мы тут не зря торчим. Люди косо смотрят. Я сам слышал на палубе, шептались: мол, эта женщина вовсе не переселенка.

– Пусть шепчутся, – отозвался Йозеф спокойно, но с оттенком усталости. – Нам приказано – мы выполняем. Самодеятельность тут смерти подобна, ты же знаешь.

Рудольф хмыкнул, поправил кобуру и, наклонившись ближе, понизил голос:

– Но ведь мы оба видели, как её в Стокгольме передали нам от Красного Креста. С бумагами, с ребёнком – всё по форме. Только сама она шла, как в воду опущенная. Я думал, рухнет прямо на трап. И глаза… Ты заметил её глаза? Там ни веры никому вокруг, а нам тем более – только непокорность и злоба.

Йозеф холодно усмехнулся, но на мгновение отвёл взгляд:

– Знаешь, верить или нет – не её дело. Райнц велел докладывать каждую мелочь без искажений. Легенда должна держаться до конца рейса. Бумаги чисты, печати настоящие – и этого достаточно. А дальше – Берлин, Вильгельмштрассе. Там уж решат, что с ней делать.

– А ты знаешь, зачем она ему? – Рудольф прищурился, глядя искоса. – Мне приятели из гестапо нашептали, будто наверху задумали комбинацию. Будто её имя нужно, чтобы вытянуть кого-то поважнее. Эх… а мы вот тут пешки, Йозеф. И отвечать потом придётся нам.

Йозеф слегка пожал плечами, проверяя часы на переборке:

– Не больше знаю, чем ты. Слухи ходят: речь о профессоре. Кто он такой и зачем понадобился – не объясняют. Приказ у нас один, Рудольф: доставить её. Доставим – и точка. Остальное решат те, кто задумал всю эту игру. – Он снова глянул на иллюминатор, где сгущался туман, а дождь всё чаще барабанил по металлу.

– Да уж… и погода тоже не в нашу пользу, – буркнул Рудольф, словно подхватывая его взгляд. – Как будто само море противится этому рейсу.

Йозеф не ответил. Он только поправил плащ и сделал шаг к двери в коридор, где их уже ждала очередная проверка.

Тишина вернулась. Коридор жил лишь гулом машин, перекатывавшимся в воздухе, будто тяжёлое дыхание корабля. Лампы под потолком слегка подрагивали, и в этом дрожании чувствовалась нервозность всего рейса. Йозеф и Рудольф обменялись коротким взглядом, прежде чем постучать в дверь. За переборкой раздалось движение, металлический скрежет замка – и дверь медленно отворилась.

В проёме показалась девушка.

Эльза стояла прямо, в строгом платье из тёмной шерсти и лёгком сером жакете, слишком простом для морского рейса, но подчёркнуто аккуратном – как будто одета она была чужой рукой. На ногах – потёртые туфли, от долгой дороги утратившие блеск. Тёмные волосы были убраны назад в тугой узел, открывая высокий лоб и тонкие, упрямые черты лица. Оно было бледным от усталости, но в этом бледном овале особенно выделялись глаза – сосредоточенные, настороженные и внимательные, с тем холодным светом, что бывает у человека, который слушает и отмечает каждую деталь, не позволяя себе ни слабости, ни лишнего жеста.

Она подняла глаза, и её взгляд скользнул по лицам эсэсовцев. Он задержался лишь на миг, словно желая запомнить их черты и интонации, а затем вновь ушёл в сторону – холодный, сдержанный, как отражение её внутренней собранности. Но в этой отстранённости теплилось и нечто иное: крошечная искра надежды, будто она всё же пыталась уловить в их словах намёк на правду, которая могла касаться её отца.

– Фрау Хартманн, – произнёс Йозеф ровным, выверенным голосом. – Добрый вечер. Унтерштурмфюрер Хартвиг. Плановый обход: проверка документов и вашей каюты. Ваши проездные бумаги и паспорт, пожалуйста. Поторопитесь.

Она подала документы спокойно, без лишних движений, словно знала: малейшая эмоция будет отмечена. В паспорте значилось чужое имя – «Эльза Хартманн».

Он раскрыл паспорт, бегло пробежал глазами страницы, сверил номер с листом и вернул документы.

– Для порядка объясняю, – продолжил он тем же официальным тоном. – Вы проходите как пассажирка под специальным надзором СД до передачи в Берлине. От Киля до Берлина мы вас сопроводим. Ваша каюта покидается только в сопровождении. Обращения – через дежурного у входа. Есть вопросы?

– Значит ли это, что я здесь под арестом? – тихо уточнила она после короткой паузы.

– Скажу лишь одно: «под нашим ведомством до особого распоряжения», – разъяснил Йозеф. – Этого вам будет достаточно.

– Я поняла вас. Но, господин Хартвиг, скажите откровенно: зачем я вам нужна? – её голос дрогнул, оставаясь тихим, но настороженным. – Я гражданка Рейха! Я немка! Я лишь честно пыталась найти своего отца в Швеции… Что же вам от меня требуется?

– Мы не уполномочены, фрау. Разъяснения получите по прибытии, – отрезал он. – Я не могу обсуждать с вами цели перевозки. Наше дело – ваша безопасность и сопровождение.

– Сидите спокойно – и ничего вам не будет, – буркнул Рудольф, но Йозеф остановил его коротким взглядом.

– А если ребёнку станет хуже?… – спросила Эльза. – Качка усиливается.

– Санчасть в конце коридора, – кивнул Йозеф. – Вызов – через вахтенного матроса. Мы передадим врачу. До Киля – полтора дня пути. Следующий обход – утром. Завтрак вам подадут в каюту. Это всё.

Он отступил на шаг, оставляя пространство у двери.

Рудольф задержался, бросив тяжёлый взгляд, в котором скользнуло раздражение, смешанное с тревогой. Он приоткрыл рот, но Йозеф пресёк его одним коротким движением головы. Дверь закрылась, замок щёлкнул. Коридор снова погрузился в прежнюю вязкую тишину, нарушаемую лишь гулом машин и едва уловимым шорохом вентиляции.

Эльза вернулась к койке. Там спал её сын. Мальчик лежал на боку, прижав ладонь к щеке, дыхание было ровным и тихим, лицо безмятежным. На столике у стены лежала её старая нотная тетрадь, карандаш и аккуратно сложенные бумаги. Она провела ладонью по краю, будто это были каталожные карточки в консерваторской библиотеке, где когда-то работала. Тогда всё было упорядочено и подчинялось ритму. Здесь же царила фальшь. Бумага паспорта была настоящая, печать настоящая, а имя – чужое. «Хартманн» звучало, как фальшивая нота. Она не спорила – только пыталась осмыслить происходящее и нащупать хотя бы слабый путь к спасению, но пока всё оставалось безысходным.

Но годы музыки научили её выдержке и внутренней тишине. Счёт тактов, ритм дыхания, привычка запоминать малейшие колебания. Она прислушивалась к кораблю, словно к партитуре: шаги за дверью звучали как мерный метроном, смена вахтенных матросов на палубе – как смена темпа, гул машин тянулся низким остинато, уходящим в глубину. Когда судно сбавляло ход, она улавливала это так же отчётливо, как музыкант слышит смещение тона на полступени. Она фиксировала каждое изменение, складывала их в память, как в нотную тетрадь. Это и было её сопротивление: она не могла влиять на происходящее, но могла сохранить всё внутри. И сейчас её главная сила заключалась именно в памяти.

Она посмотрела на сына, и сердце болезненно сжалось от тревоги: всё ли с ним будет в порядке, выдержит ли он дорогу и этот, неволей навязанный плен? Он пошевелился, приоткрыл глаза.

– Мама… – прошептал он, словно во сне.

– Спи, – ответила она тихо, склонившись и гладя его по волосам, стараясь вложить в каждое слово уверенность, которой не чувствовала сама. – Спи, милый, я рядом. Здесь, с тобой.

В памяти Эльзы звучали навязанные формулы – «гуманитарная линия», «возвращение на родину». За этими клише ясно чувствовалась жёсткая рука немецкой разведки. Она понимала: ничего хорошего здесь нет – не может быть: только принуждение и контроль. Она оказалась в самом настоящем плену. В заложниках у своих же, у того государства, которое она считала своей Родиной. Но ради сына она была вынуждена подчиниться, согласиться на чужое имя, на фальшивую роль, лишь бы сохранить ему жизнь.

Она поднялась и подошла к иллюминатору. За стеклом туман ложился сплошными потоками, вода скапливалась каплями, и те стекали вниз, как ноты по воображаемой линейке. Она долго смотрела, пока не ощутила: море не пусто. Там, в серой завесе, что-то двигалось рядом. Чужое дыхание, чужой ход, невидимый, но существующий. Она не знала, кто это. Но знала – её путь ещё не закончился.

Вдруг в коридоре послышались шаги – тяжёлые, размеренные, и щёлкнуло что-то металлическое, будто ставили карабин на предохранитель. Мгновение – и всё закончилось. Тишина вернулась, но напряжение будто стало гуще.

И всё же, несмотря на пережитые события, это было лишь начало.

Позже, вспоминая случившееся, Эльза не раз возвращалась мыслями к этому коридору, к туману за иллюминатором и к тем шагам за дверью. Тогда она ещё не знала, что её заключение на «Норланде» было лишь частью более долгого пути. Пути, начавшегося в Швеции, где она отчаянно искала отца и где сделала первый шаг в западню…

Глава 5.

Мы возвращаемся в недавнее прошлое. Пока в Балтике и Берлине разворачиваются события войны, рассказ переносит нас в Швецию, чтобы увидеть, как жила и боролась Эльза Арефьева. Это её история до того момента, когда пути героев вновь пересекутся.

Августовский день лениво тянулся по улицам Стокгольма. Воздух был тёплым и ясным, но в нём угадывалась тревога – слишком громко гудели пароходы в гавани, слишком много военных новостей сквозило из газетных киосков. Газетчики выкрикивали заголовки о бомбёжках в Британии, о боях во Франции, и на лицах прохожих сквозила та самая напряжённость, которую не скроешь. Даже нейтральная страна, казалось, была втянута в дыхание войны.

Консерватория на Эстермальме была наполнена сосредоточенным ожиданием: в коридорах слышались шаги учеников, запах смолы и старого дерева, приглушённые голоса. На стенах висели афиши старых концертов: Григ, Брух, Шуберт – теперь они выглядели как напоминания о мирном прошлом, к которому Европа уже не могла вернуться.

Эльза сидела рядом с роялем, поправив прядь волос, и следила за девочкой лет десяти. Маленькая Ингрид старательно подбирала аккорды, но пальцы путались, словно спорили друг с другом. Лоб девочки блестел от напряжения, и она то и дело кусала губу, будто боялась ошибиться.

– Нет, Ингрид, – мягко сказала Эльза, чуть касаясь её плеча. – Не дави так на клавиши. Музыке невозможно приказать. Её нужно отпустить, позволить ей течь свободно, словно лёгкий ветер.

Девочка нахмурилась и робко взглянула на учительницу.

– Но тогда всё зазвучит слишком тихо, фру Арефьева…

Эльза улыбнулась – впервые за урок, и улыбка эта осветила её лицо так, что в глазах девочки мелькнула надежда.

– Запомни, моя дорогая: «тихо» – это не значит «слабо». Иногда именно в тишине прячется самая большая сила. Попробуй ещё раз, и послушай, как сами ноты поведут тебя.

Девочка послушно сыграла. Мелодия зазвучала свободнее, и Эльза уловила в ней то тонкое дыхание, которое всегда искала: словно ребёнок сам на миг поверил в себя. Она кивнула, позволив нотам раствориться и повиснуть в воздухе, как лёгкий вздох.

В этот момент в дверь постучали. На пороге появилась мать Ингрид – высокая, строгая фру Линд, с аккуратным узлом волос и сумкой под мышкой. Она вошла в кабинет тихо, стараясь не нарушить хрупкое звучание мелодии. На миг задержала взгляд на дочери и учительнице; в её строгих чертах промелькнуло умиление. Затем, подойдя ближе, она несмело окликнула фру Арефьеву:

– Простите, что прерываю, – сказала она по-шведски. – Можно ли забрать Ингрид чуть пораньше? У нас сегодня есть ещё дела, и нужно везде успеть.

Эльза поднялась, и улыбнулась девочке и её матери:

– Конечно, фру Линд. Ты большая молодец, Ингрид.  Запомни пожалуйста: музыка – как дыхание. Не задерживай его. Дома повтори эту пьесу и попробуй сыграть начало чуть мягче, а к следующему разу приготовь небольшой отрывок из Сибелиуса – он поможет тебе услышать, как тихая сила превращается в мелодию.

Ингрид расправила плечи, словно взрослая, и её глаза вспыхнули радостью маленькой победы. Фру Линд учтиво кивнула, достала сложенную банкноту и протянула.

– Прошу вас, за прошлый урок, вы тогда забыли взять.

Эльза поколебалась, но приняла деньги, поблагодарив. Мать Ингрид задержалась на миг и добавила, понизив голос:

– Знаете, фру Арефьева… я ценю то, как вы занимаетесь с детьми. Но вам, пожалуй, стоит быть осторожнее. В городе сейчас слишком много чужих глаз, и в последнее время, как мне кажется, к переселенцам стали относиться с большей настороженностью. А у вас такой акцент, что он сразу слышен, и, знаете… люди порой оборачиваются чаще, чем следовало бы. Я просто переживаю за вас, вот и всё.

Эльза побледнела, но сдержала выражение лица.

– Благодарю за заботу, фру Линд, – тихо сказала она. – Я постараюсь.

– Я вовсе не хотела вас обидеть, – поспешила добавить та. – Просто… время сейчас такое. Надеюсь вы понимаете. Всего доброго.

Они ушли, и классная комната снова опустела. Только запах лака и едва слышный звон струн из соседней аудитории напоминали о прошедшем занятии. За окнами пролетела чайка, её крик перекрыл далёкий гудок парохода.

Выходя в коридор, она поправила шаль на плечах и уже собиралась спуститься по лестнице, когда её окликнул клерк в сером жилете:

– Фру Арефьева! Фру Арефьева! Постойте. Для вас письмо из Академии наук.

Эльза обернулась и подошла ближе, он протянул конверт и, заметив её дрожащие пальцы, мягко проговорил:

– Надеюсь, там для вас хорошие новости. Хотя, если судить по штемпелю, это, скорее всего, очередной официальный ответ – у них всё выходит чересчур осторожно.

– Посмотрим, – коротко ответила Эльза, стараясь не выдать волнения.

Она взяла конверт с синим штемпелем, ощутив, как дрогнули пальцы. Бумага была плотная, чужая, с резким запахом чернил. Поднявшись снова в класс, она вскрыла его и пробежала глазами следующие строки:

«Уважаемая фру Арефьева, в ответ на ваш запрос от 23 июля сего года… Стокгольмская Академия наук не располагает конкретными сведениями о профессоре Ф.Е. Арефьеве, и имеющиеся данные нуждаются в уточнении. Просим уточнить, в какой именно академической среде или учреждениях он мог состоять в последние годы, не менял ли он места жительства и есть ли сведения о его возможных научных выступлениях или публикациях после весны 1939 года».

Ни «да», ни «нет», лишь вежливое ожидание. Письмо не приблизило её к цели, а лишь продлевало мучительное ожидание.

Эльза закрыла глаза, сжимая листок. Ей казалось, что сердце играет свой собственный такт: пауза, короткий аккорд, долгий вздох. И этот внутренний ритм вёл её к дому, туда, где ждал сын – её единственная опора.

Дорога домой пролегала через улицы, где витрины сияли благополучием: булочные с ароматом свежеиспечённого хлеба, кофейни с неспешными посетителями, модные лавки. Но всё это казалось ей декорацией, за которой пряталась тревога. Каждый второй прохожий держал под мышкой газету, и почти каждый первый краем глаза следил за новостями с фронта. Её взгляд то и дело цеплялся за лица мужчин в военной форме, которых и здесь, в нейтральной Швеции, становилось всё больше.

Дома, в маленькой съёмной квартире на окраине, пахло молоком и свежим хлебом. Михаэль, её трёхлетний сын, возился на ковре с деревянным паровозиком, время от времени заглядывая на мать и смеясь – звонко, по-детски. Его смех был для неё единственным настоящим светом в этих днях. Эльза, присев на стул, смотрела на него и думала: вот он – весь её мир.

Она убрала со стола письма – аккуратные стопки, заполненные её запросами. Ответы из комитетов эмигрантов, из архивов, из самой Академии – всё вежливо, но пусто. Словно кто-то нарочно скрывал от неё следы отца. Бумаги ложились ровными рядами, как будто сама её жизнь превращалась в бесконечную череду обращений и отказов.

Мысли возвращались к прошлому: к мужу Отто, которого мобилизовали в армию без его воли, как многих других. Инженер по образованию, он работал на берлинском машиностроительном заводе, любил чертежи и тихую жизнь с семьёй, надеялся, что война пройдёт мимо. Но пришла повестка, и выбора не оставили. Он верил, что попадёт в ремонтную часть, но оказался в пехоте и вскоре был отправлен на север – в Норвежскую кампанию. В мае пришла весть о его гибели – короткое официальное письмо с печатями: «пал смертью храбрых за Рейх…» – сухая формулировка, которая лишь усилила её горечь, ведь для неё это были не подвиги, а бессмысленная жертва. Она видела его лицо так ясно, будто он только вчера вышел за дверь: наклонился к Михаэлю, пообещал собрать деревянный кораблик, сказал «скоро вернусь» – и это «скоро» так и осталось в воздухе. В памяти всплывали их последние разговоры, его улыбка, его голос, полный тихой уверенности, в котором не было ни капли веры в ту безумную войну. Теперь от него осталась лишь похоронка и фотография в рамке – тонкая бумага и чужие слова, молчаливое свидетельство того, что нацизм отнял у неё мужа, как и у тысяч других женщин. А до этого умерла мать, ещё в тридцать восьмом – после ноябрьских погромов её здоровье быстро пошатнулось, и сердце не выдержало постоянного страха и нервного напряжения. Та утрата была не менее болезненной: дом осиротел, и Эльза впервые почувствовала, как рушится привычный мир. Потери ложились на неё тяжёлым грузом.

Она чувствовала себя чужой в этом городе, даже в этой стране – хоть и нейтральной, но полной скрытых глаз. В магазинах, на улицах, в очередях – её взгляд ловил мимолётные взгляды других. Она знала, что это тень её прошлого. «Mischling», или полукровка – в Германии это слово клеймило её, и теперь оно тянулось за ней и сюда, в Швецию. В её жизни явно ощущалось напряжение, ей то и дело казалось, что вот-вот кто-то обернётся и последует за ней по улице.

Эльза погладила Михаэля по голове, когда он подошёл ближе и прижался к её коленям. Его мягкие волосы щекотали ей ладонь, когда он прижался к ней сильнее. Мальчик поднял на неё ясные глаза.

– Мама, а дедушка скоро придёт? – спросил он вдруг.

Эльза вздрогнула, прикусила губу, опустила взгляд на сына. В горле встал ком, но она собрала в себе силы.

– Мы его ищем, дорогой. Мы обязательно его найдём, – произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

Он улыбнулся и вернулся к игрушкам, катя по полу свой паровозик. Его беззаботность была для неё одновременно радостью и болью: он ещё слишком мал, чтобы понимать, в какой опасный век ему выпало родиться. А она снова подняла глаза на стопку писем. Внутри пульсировала одна мысль: остался лишь отец. Только он мог стать её опорой в этом чужом и страшном мире. И ради него она была готова идти до конца.

Сумерки медленно опускались на город, и вечер вступал в свои права. Эльза закрыла ставни, поправила рубашку на Михаэле и решила пройтись по набережной, пытаясь стряхнуть с себя дневную усталость.

Улицы Стокгольма мягко загорались жёлтым светом фонарей, редкие трамваи звенели, напоминая о ритме большого города, который жил своей жизнью, независимо от её боли и хлопот. Михаэль вцепился в её руку, и она улыбнулась ему, хотя улыбка больше походила на усталый вздох. Ей казалось: если идти дольше, чем нужно, то можно обмануть собственные мысли. И всё же эта прогулка не была случайной: ещё днём они условились встретиться, и теперь её шаги вели туда, где она знала – будет ждать знакомый силуэт.

Сначала это была простая встреча: в приёмной шведского Красного Креста на Кунгсгатан он уступил ей место у стойки и перевёл две фразы клерку – из-за Михаэля она торопилась и путалась в словах. Потом они пересеклись на набережной недалеко от Академии наук: он подхватил выпавшую из папки справку и проводил их до трамвайной остановки. Случайность повторилась – а значит, стала закономерностью. Он вошёл в её жизнь так же осторожно, как дождь, просачивающийся в трещины мостовой, – не шумя и не требуя ничего. Так начался новый поворот в её жизни.

У моста, где ветер с залива был особенно прохладным, Эльза замедлила шаг и заметила знакомую фигуру. Джеймс Хэнли стоял у перил, подняв воротник тёмной лёгкой куртки, и, увидев её, шагнул навстречу. Он был выше среднего роста, сухощавый; лицо обветренное, скулы резкие, на подбородке тёмная щетина. Светло‑серые глаза смотрели прямо и спокойно; движения – мягкие, по‑морскому, будто под ногами по‑прежнему была палуба. На костяшках рук – тонкие мозоли и пара старых шрамов. Михаэль сразу же вырвался вперёд и, радостно махнув рукой, крикнул:

– Дядя Джеймс!

– Вот и вы, – сказал он по‑немецки и улыбнулся, нагнувшись к мальчику. Голос – низкий, с мягким английским оттенком округлостью гласных; говорил экономно, не расточая слов. – Сегодня ты опять обогнал маму.

Он поднял взгляд на Эльзу и кивнул:

– Добрый вечер, Эльза. Рад вас видеть. Вы прекрасно выглядите.

– Добрый, мистер Хэнли, – она улыбнулась, расправила на шее тонкий платок и машинально застегнула верхнюю пуговицу на лёгком плаще. – Благодарю вас. С залива тянет прохладой, вы не находите?

– Терпимо, – он слегка повёл плечами. – Как насчёт прогуляться до конца набережной, а потом заглянуть в то уютное кафе у Слуссена? Там тихо и тепло.

– Я не против. Только застегну Михаэлю кофту, – она наклонилась к сыну. – Он быстро мёрзнет и не признаётся.

– Не признаётся, потому что матросы не жалуются, – подмигнул Джеймс мальчику.

Эльза чуть поправила прядь волос и задержала взгляд, а на губах её мелькнула улыбка – неуверенная, но тёплая, та, что возникает сама собой при встрече с человеком, ставшим близким.

Они шли неторопливо, и Джеймс, как обычно, говорил мало, тщательно подбирая слова. Шёл чуть развернув носки – корабельная походка; под курткой виднелся тонкий шерстяной пуловер.

– Эльза, – он посмотрел не на неё, а на воду, – вы не раз меня спрашивали, чем я занимаюсь на самом деле. Я подумал, что могу поделится с вами, но ровно настолько, насколько это не поставит вас под удар.

– Вы меня интригуете, мистер Хэнли. Но попробуйте, – она остановилась, всматриваясь в его профиль. – Только давайте договоримся с вами: вы скажите ровно столько правды, сколько готовы сказать сейчас. И чем же вы занимаетесь, Джеймс?

– Я человек, к которому обращаются, когда нужно узнать то, что не пишут в газетах и не выкладывают на прилавки. Но это не полиция и не чиновники. Назовём это… службой, – он чуть усмехнулся, но тут же серьёзно добавил: – Иногда мне приходится идти, скажем так, обходными тропами и молчать дольше, чем принято. Если совсем откровенно – я работаю на британское правительство, фрау…

– На кого вы работаете? – едва слышным голосом переспросила она.

– На тех, кто понимает: о войне судят не только по числу танков. – Он покачал головой. – Но я вас уверяю, Эльза, вы в полной безопасности и можете доверится мне. Вы не объект моей работы. И этим признанием я рискую больше, чем вы можете себе представить.

Эльза замедлила шаг.

И будто в ответ на его слова о безопасности, у газетного киоска неподалёку стоял человек в сером пальто – газету держал слишком высоко, закрывая половину лица. Джеймс едва коснулся её локтя: «прямо, не оборачивайтесь». Они прошли мимо как ни в чём не бывало; в отражении обувной витрины Эльза увидела, как серое пальто отлипло от киоска и медленно двинулось следом. «Показалось?» – мелькнуло у неё. Джеймс ничего не сказал; она перевела дыхание и, немного успокоившись, продолжила.

– Но тогда зачем вы здесь? Вам что-то нужно от меня?

– Я знаю о вашей ситуации. Поверьте, не слежу за вами специально. Но я знаю, что вы ищете одного человека. И, так уж сложилось, фрау Эльза, я тоже его ищу. – Он произнёс это спокойным тоном, но глаза его задержались на её лице. – Да, фрау Эльза, я тоже ищу знаменитого профессора Арефьева. Вашего отца… К сожалению, я не могу поделится с вами причинами, но могу помочь: сверить списки пассажиров из Любека и Копенгагена, проверить карточки Красного Креста, просмотреть портовые ведомости. У меня есть люди, которые умеют заглянуть туда, куда обычного посетителя не пустят. Кроме того, у меня есть знакомые друзья в научных кругах Швеции и Лондона. Но взамен я попрошу только одно: если появится новый след, скажите мне раньше остальных. Это для общего блага, фрау Эльза.

В этот момент Михаэль подбежал к ним, прижимая к груди камешек, и серьёзно спросил:

– Дядя Джеймс, а чайки спят?

– На буйках у входа в гавань, как настоящие матросы, – с улыбкой ответил он, коснувшись плеча мальчика. – Только никому не рассказывай, это морской секрет.

Эльза задержала взгляд на Джеймсе дольше, чем обычно.

– Это всё так неожиданно, мистер Хэнли. Мне приятно, что вы так заботитесь обо мне и готовы хлопотать… Я бы хотела согласиться на вашу помощь, но мне нужно быть уверенной, что с Михаэлем всё будет в порядке. Жизнь приучила меня держать дистанцию, и мне тяжело двигаться дальше без условий. Не обессудьте, мистер Хэнли. И примите как есть. Пообещайте мне: никаких тайн вокруг ребёнка, никаких рискованных шагов за моей спиной; и если что‑то будет нам угрожать – вы меня сразу предупредите.

– Хорошо. Я согласен, – ответил он ровно, без резкости. – И тогда у меня будет просьба: расскажите подробно, как вы ищете отца. С чего начали, кто упоминал его фамилию, где могли остаться следы? Нам важна каждая мелочь. Прошу вас.

Эльза не ответила сразу. Она перевела взгляд на Михаэля, затем снова на своего спутника и, глубже вдохнув, словно решаясь, кивнула Джеймсу.

– Хорошо. Вы знаете, сколько я уже здесь? – Она посмотрела на воду. – Хотя, чего я спрашиваю, конечно знаете. Пыталась пробиться через разные инстанции: архив, комитет, один адрес в Старом городе – да в ответ тишина.

Они шли вдоль воды; шаги незаметно сравнялись. До конца набережной оставалось совсем немного, а до кафе у Слуссена – один квартал. По мосту прошёл трамвай, и его звон на мгновение растянул вечернюю тишину.

– Вы знаете, фрау Эльза, в нашей работе есть определённая недосказанность, – внезапно произнёс он. – Но, между нами её будет ровно столько, сколько нужно, чтобы найти вашего отца. Расскажете подробнее за столиком – я вас внимательно выслушаю.

Он вёл её по коротким тропам – как по лабиринту доверия – через тихие дворы, где бельё висело, словно сигнальные флажки, и по мостикам, под которыми вода тянулась к гавани. Несколько минут говорили о пустяках – о лодке у пристани, о тёплом свете в окнах, о том, что до кафе у Слуссена ещё квартал. Он не спешил к главному.

Джеймс размышлял.

В Лондоне фамилия её отца давно была на слуху и в кабинетах; в их бумагах это шло под шифром операции «Сонар». Исследования – гидроакустика, подводное «ухо» – давали то преимущество, за которое на войне платят слишком дорого. Швеция с её витринным нейтралитетом и транзитными коридорами – удобная площадка. Работа шла параллельно здесь и в Берлине: выйти на след самого учёного и его чертежей, сверить лабораторные журналы и переписку, отмечать тех, кто внезапно меняет адреса и круг общения. Все понимали: охота многослойная – со стороны СД, британской разведки и советской резидентуры. Решения профессора Арефьева в области пассивного гидроакустического обнаружения сулили преимущество, способное изменить ход войны.

Размышляя об этом, боковым зрением он заметил: невысокий мужчина на противоположной стороне чуть повернул корпус в их сторону; взгляд скользнул мимо и вернулся; в пальцах – сигарета, которую он так и не закурил – и, не меняя шага, Джеймс сохранил этот эпизод в память: время, место и дистанцию. Проверит позже – на обратном пути. Пройдя подозрительного мужчину, он чуть сбавил шаг, подстроился под Эльзу и мальчика.

Вечер растягивался над водой, и редкий звон трамвая казался отсчётом тактов до их разговора.

В кафе у Слуссена было негромко и чуть душно; на стекле играли отражения набережной и редких трамвайных огней, лампы под матовыми абажурами давали мягкий золотой свет. Колокольчик над дверью звякнул, когда они вошли. Джеймс выбрал столик у стены так, чтобы видеть вход; пальто они повесили на крючок, официантка на чистом шведском сказала: «Välkommen». Кофе принесли в тонком фарфоре, с крошечной каннельбуллой на блюдце.

– Прошу вас, фрау, – сказал он спокойно. – Расскажите, какой информацией вы обладаете. И мы подумаем вместе. Не торопясь.

Она обхватила чашку ладонями и заговорила издалека – как заполняла карточки, как штампы оставляли на бумаге ровные, чужие круги; как в одной конторе ей посоветовали «подождать ответ из Берлина», а в другой вежливо улыбнулись и убрали папку в дальний ящик. Слова шли неторопливо, сменяясь короткими паузами, чтобы выпить вкусный кофе. Потом, не замечая, как смягчился голос, она вышла из сегодняшнего дня в прошлое: в детской на столе стоял метроном; отец учил её ловить «тишину между ударами», прикладывал ложечку к бокалу и говорил, что звук можно услышать не только ушами. Она запомнила его пальцы – в чернилах, с синеватым следом от карандаша у ногтя; и то, как он слушал воду в миске так, будто там была музыка.

– Простите Эльза, я кое-что вспомнил, по поводу академических кругов, – мягко сказал Джеймс. – У меня здесь живёт и работает один хороший знакомый, британец; преподаёт электротехнику в Королевском технологическом институте, – Джеймс достал из записной книжки узкий листок и карандаш, быстро написал адрес и фамилию. – Обратитесь к нему, скажите, что от меня.

– Спасибо, – тихо сказала Эльза.

Она аккуратно сложила записку и убрала её в сумочку – к справкам и письмам.

Он придвинул к ней сахарницу и, подавая салфетку, почти незаметно коснулся её руки; ладонь задержалась на миг дольше, чем требовала вежливость. Она не отдёрнула.

– Продолжайте, – прошептал Джеймс. – Я вас слушаю.

Эльза кивнула. Пела тихая радиола, стекло над входом чуть дрожало от ветра, и изредка в дверях звенел колокольчик. Она говорила коротко и просто: где была утром, у кого спросила, почему вернулась; и как иногда ей казалось, что ответы уже написаны – только не для неё. Джеймс отвечал так же спокойно и негромко, как и в начале прогулки: любые даты и адреса – он запомнит и проверит; в Лондоне проверят журналы; здесь, в Стокгольме, найдутся люди, которые умеют видеть то, что прячут на нижних полках.

– Вы слишком много для меня делаете, мистер Хэнли, – сказала она, подняв глаза. – Спасибо вам. Я очень благодарна. И не знаю, как вас отблагодарить.

– Ваше присутствие здесь, фрау, это уже огромное счастье для меня. Признаться, честно, вы мне небезразличны, Эльза. Но это, к сожалению, только самая малость того, чем я могу вам помочь, – ответил он мягко. – Вы необыкновенная, Эльза. Берегите себя и Михаэля. – Он сдвинул к краю пустую чашку и убрал со стола лишнюю бумагу. – А я буду рядом.

Она кивнула и посмотрела на него тихим, тёплым взглядом – словно соглашаясь без слов; их пальцы на миг встретились у края чашки – тёплое, почти незаметное касание.

Теперь она знала: он тоже ищет её отца; о своих причинах он промолчал. Ей было важно другое: он сидел рядом, слушал так, как умеют слушать нечасто, и говорил ровно столько, чтобы она поверила – и именно этого ей сейчас не хватало: простой тишины рядом, спокойной уверенности без клятв, ощущения, что она не одна. Она едва заметно выдохнула, и узел тревоги в груди отступил.

К вечеру он возвращался в свою комнату в пансионе у порта на Стадсгорден: стены тонкие, такие, что было слышно каждый шаг; окна выходили на бухту, а в коридоре пахло смолой и углём. Здесь между рейсами селились моряки. По легенде он числился матросом палубной команды – удобно: то в городе, то в море. Совсем недавно он устроился на работу в Norddeutscher Lloyd: по содействию своих кураторов из Лондона его зачислили в экипаж рейсового пассажирского судна «Норланд», по маршруту – Стокгольм—Киль—Стокгольм. Вахты, швартовки, ежедневная рутина – всё было объяснимо для постороннего глаза.

На стуле лежал матросский мешок с тельняшкой, бритвенным прибором и кисетом табака; кнопкой к стене была приколота выцветшая ведомость со временем отхода: завтра – ранний сбор у трапа. Он разложил свой «комплект»: походную «Эрику», тонкую тетрадь, портативный фотоаппарат «Minox» и конверт с одноразовым ключом. Джеймс приглушил лампу, потянул штору, ладонью проверил щель под дверью; включил маленький настольный радиоприёмник и убавил громкость до шёпота – ровный шум эфира скроет стук клавиш. Прислушался: в коридоре тихо. Только тогда раскатал лист на вал и напечатал коротко, как учили: «Контакты с портовыми агентами расширены. Каналы наблюдаются. Подтверждается присутствие немецкой агентуры в Стокгольме». На пустой строке рука задержалась: туда просились несколько слов об Эльзе.

Он вынул лист и задумался. В окне напротив женщина потянула шнур и закрыла шторы; чья‑то жизнь шла без подписи «секретно». Он сознательно не докладывал об Эльзе. Не потому, что пренебрегал протоколом; наоборот – будучи опытным разведчиком, он слишком хорошо знал, чем оборачиваются в чьих‑то отчётах женские имена и детские даты рождения. Это была та ответственность, за которую потом судят по внутреннему кодексу. В тишине вспоминался смех Михаэля – он звучал громче любых приказов и отчётов.

Он присел на край кровати и перебрал день по пунктам: серое пальто у киоска; другой – невысокий, на полшага позади, с незажжённой сигаретой. Наружка… Видно, что работают аккуратно, без нажима. «Проверю утром, по дороге к причалу», – решил он. Дописав отчёт и проверив каждое слово, он отправил его по закрытому каналу – без единого упоминания об Эльзе Арефьевой и о том, чья она дочь.

Немного подождав, он поставил воду на маленькой спиртовке, дождался первого шёпота кипятка и заварил английский чай в эмалированной кружке; пригубил, погасил пламя и на миг задержал взгляд у окна. Потом собрал вещи: уложил в мешок смену белья, лёгкий джемпер и непромокаемый плащ; с изнанки куртки закрепил тонкий пакет с ключом; в карман сунул сложенный пополам адрес Эльзы, как тихий оберег – на случай, если вокруг поднимется шум; память о том, где её можно найти.

Завтра «Норланд» уходил рано; трое суток – и обратно. Мысли то и дело возвращались к Эльзе: оставить её одну – нехорошо; но выбора у него не было: так требовали его служба и легенда.

Допив чай, он лёг, не раздеваясь, повернул будильник на пять двадцать и погасил свет. За окном скрипнули тележки, где-то недалеко было слышно тихое плескание воды. На рассвете «Норланд» коротко свистнет, и уйдёт в рейс; а на берегу останется она, ставшая ему по‑настоящему близкой и тишина, которую так легко спутать со спокойствием.

Глава 6.

Стокгольм, Швеция. Два дня до того, как курсы кораблей сойдутся в туманной Балтике, где ложный сигнал бедствия разорвёт тишину эфира. В эти часы Эльза Арефьева ещё верит в шанс на воссоединение с отцом, не ведая, что петля немецкой разведки уже затягивается вокруг неё.

Утро в Стокгольме налилось осенней тяжестью – небо низкое, серое, как свинцовая завеса, ветер с Балтики приносил солоноватый привкус, смешанный с дымом из труб. Эльза проснулась от лёгкого шороха дождя по крыше пансиона, где они с Михаэлем снимали комнату уже несколько недель. Комната была тесной, с облупленными обоями и единственным окном, выходящим на узкую улочку. Здесь, в Эстермальме, она чувствовала себя хотя бы временно в безопасности – подальше от берлинских воспоминаний, от той жизни, где каждый шорох за дверью мог означать беду. Михаэль спал на своей койке, свернувшись клубочком под тонким одеялом, его щёки розовели во сне. Эльза на миг задержалась над ним: этот мальчик – её якорь в хаосе войны, ради него она цеплялась за каждый день, за каждую надежду.

На столе, рядом с нотной тетрадью и карандашом, лежала телеграмма с печатью Международного Красного Креста. Плотный лист бумаги жёг душу:

«Запрос по Филиппу Арефьеву рассмотрен положительно. Пожалуйста, явитесь для оформления документов: Норрмальмсторг, 12, время: 10:00. Возможен выезд к отцу».

Для неё это могло быть прорывом – после месяцев безрезультатных поисков, писем в академии, обращений к эмигрантским кругам. Филипп Евгеньевич, с его формулами и упрямой верой в науку, был где-то там, но где? В Швеции, как шептали слухи, или дальше, в Швейцарии? А может, и правда в Берлине? Телеграмма пришла в самый неподходящий момент: сегодня в полдень у неё была назначена встреча с Джеймсом.

Они условились о встрече ещё пару дней назад за чашкой чая в тихом кафе у порта. «Есть зацепка, Эльза, – сказал он тогда низким голосом с лёгким британским акцентом. – Мои люди нащупали след твоего отца через швейцарский канал. Но нужно время проверить. Не торопись с официальными инстанциями – они могут быть под контролем». В его глазах было тепло, ставшее для неё опорой. Не просто слова, а забота. Они много гуляли по парку, где Михаэль гонялся за чайками, а они говорили о музыке и о том, что война не уничтожит всё. Джеймс Хэнли – матрос по легенде, офицер британской разведки, человеком с тайнами, который выбрал помогать ей. Их редкие встречи оставляли след: взгляд, касание руки. Он стал ближе всех после потери мужа. Мысль о том, чтобы сегодня не прийти к нему, остро жгла сознание.

Она подошла к окну. Дождь моросил мелко, мостовая отражала зонты прохожих и трамваи. «Почему не пойти к Джеймсу? Он предупреждал о ловушках…» В памяти звучал его голос: «Подожди. Я ухожу в рейс вечером, на 'Норланде', в Киль и обратно. Трое суток – и мы со всем разберёмся». Но телеграмма так и манила обещанием: документы, выезд, встреча. Красный Крест – символ доверия. Джеймс… довериться ему значило втянуть его в опасность, разрушить легенду. Он и так делал слишком много: помогал деньгами, присматривал за сыном. Упрямство шептало: «Сделай это сама. Ради семьи. Джеймс поймёт». Но в глубине души росло сомнение: а если это ошибка? Если телеграмма – ловушка? Время уходило, но ждать Джеймса – значит терять три дня.

Она вздохнула. Джеймс стал близок – союзник и человек, что разгонял её одиночество. Вспомнились их разговоры о матери, о музыке, о его прошлом, полном тайн. Сегодня же выбор был как никогда жёстким: сердце тянуло к нему, но разум вёл в приёмную. «Это ради Михаэля, – решила она. – Если отец в Берлине, как пишут, это путь домой. Джеймс простит».

Эльза разбудила сына, помогла умыться и подала простой завтрак – овсянку и хлеб. Пока он ел, она приколола в его волосы синюю ленточку – ленточку-оберег, купленную на базаре.

– Это защитит нас, милый, – прошептала она. – Как мамина мелодия.

Михаэль улыбнулся, не понимая, но чувствуя материнскую любовь. К девяти часам они вышли. Дождь усилился, зонты мелькали, в воздухе стоял запах мокрой земли и кофе из кафе. Приёмная Красного Креста занимала скромный дом в переулке возле площади, с белым флагом Красного Креста, медленно колыхавшимся на ветру, словно символ обещанной защиты и доверия. Дверь открылась мягко, пропуская их внутрь.

Внутри было светло и чисто: карты на стенах, стопки бумаг, запах бумаги и дезинфекции. Женщина в белой повязке поднялась, и приветливо кивнула.

– Фру Арефьева? – начала она по-немецки, с лёгким шведским акцентом. – Добро пожаловать.

Она сделала шаг вперёд, протянула руку:

– Ваше приглашение, пожалуйста.

Эльза достала телеграмму и передала её. Сотрудница Красного Креста внимательно скользнула взглядом по печати, кивнула и только после этого произнесла:

– Мы получили ваш запрос. Проходите.

Эльза кивнула, усадив сына рядом. Всё выглядело безопасным, но слишком ровные улыбки, слишком правильные жесты тревожили. Дверь за спиной захлопнулась тихо, но с хлёстким щелчком, окончательно, словно ставя печать на её выборе.

– По поводу вашего отца, профессора Арефьева, – продолжила женщина, раскрыв папку. – Мы получили подтверждение из Берлина. Он жив и в безопасности, но для встречи необходимы формальности. В целях вашей защиты и во избежание политических осложнений – вы понимаете, война полна неожиданностей, – мы оформим вам временную легенду: гуманитарный выезд под именем Хартманн, с сопровождением наших сотрудников. Ваши нынешние документы мы временно изымем на время маршрута – это стандартная мера, чтобы избежать внимания вражеских агентов, которые могут следить за такими, как ваш отец. Подпишите здесь согласие, – она подвинула лист, – это обычная процедура для эвакуаций, особенно с детьми. Многие семьи уже прошли этот путь.

Эльза взяла перо, но её рука замерла над бумагой, словно пальцы на клавишах перед сложным пассажем. «Берлин? Как же так? – промелькнуло в голове, как фальшивая нота в мелодии. – Отец же в Швеции, Джеймс что-то говорил о коридорах в Швейцарии… Почему Берлин?» Мнительность, её старая спутница, кольнула остро: слишком гладкие слова, слишком спокойная улыбка. Она вспомнила голос Джеймса в кафе, его предупреждение: «Не доверяй официальным каналам, Эльза. Они могут быть подставными». Его тёплый взгляд, лёгкое касание руки – всё это было так близко, но теперь казалось далёким, как мелодия, заглушённая шумом войны. «Почему я не пошла к нему? – подумала она, чувствуя укол вины. – Он ждёт меня в парке, а я здесь, в этой комнате, где тишина звучит как диссонанс». Но Михаэль смотрел на неё доверчиво, его пальцы сжимали ленточку, и упрямство, унаследованное от отца, толкало вперёд: «Ради сына, ради шанса найти отца – я должна подписать».

Она подавила сомнения, её рука медленно вывела подпись, но сердце билось неровно, как метроном, сбившийся с ритма. Женщина кивнула, её улыбка стала шире, почти торжествующей.

В этот момент дверь в соседнюю комнату открылась с лёгким скрипом, и вошёл мужчина в сером костюме – аккуратный, с вежливым лицом, но его движения были слишком точными, как у машины. На лацкане мелькнула эмблема – свастика, прикрытая краем белой повязки, словно яд под сладкой оболочкой. Эльза почувствовала, как холод пробежал по спине, и её мнительность вспыхнула ярче: «Это ловушка. Джеймс был прав». Но пути назад не было – Михаэль прижался к ней, и она сжала его руку, стараясь скрыть дрожь.

– Фрау Хартманн, – сказал мужчина спокойно, его голос был мягким, но с металлическим оттенком. – Теперь вы под нашей защитой. Автомобиль ждёт у выхода. Не волнуйтесь о ребёнке – всё делается для его блага. Пойдёмте.

Полдень в порту Стокгольма ожил гулом, словно огромный механизм запускался на всю мощность – крики грузчиков эхом отскакивали от причалов, свистки пароходов разрывали воздух, а плеск воды у пирсов сливался с ритмичным стуком кранов, поднимающих ящики. Солнце, пробиваясь сквозь разрывы в облаках, отбрасывало длинные, танцующие тени от мачт и фальшбортов, и весь порт казался живым организмом, полным движения, где запах соли мешался со смолой, угольным дымом и далёким ароматом свежей рыбы из трюмов. Ветер с Балтики налетал порывами, трепля флаги и подгоняя облака, делая воздух свежим, но колючим, как напоминание о надвигающейся осени.

Эльза Арефьева сидела на заднем сиденье чёрной машины, которая мчалась по набережной, петляя между тележками и группами матросов. Её рука крепко сжимала ладошку Михаэля, а в голове вихрем кружились события последних часов – всё произошло слишком быстро, как crescendo в бурной симфонии, где ноты сбиваются в хаос. После первой подписи в приёмной её провели в заднюю комнату, узкую и душную, где мужчина в сером костюме, с холодной улыбкой, положил на стол пачку бумаг.

– Фрау Арефьева, – сказал он тогда, однако его приветливый голос звучал как приказ, – документы на имя Хартманн – это для вашей же безопасности. Ваш отец в Берлине, и вы поедете к нему на «Норланде». Это гуманитарный коридор, но в военное время нужно быть осторожными. Думаете отказаться? – Он сделал паузу, взглянув на Михаэля, который сидел тихо, прижавшись к матери. – Это будет… крайне нежелательно для ребёнка. Мы не хотим проблем, фрау. Уверен, что и вы их не хотите. Подпишите вот здесь. Это паспорт и согласие на выезд – формальность, но она защитит вас от ненужного внимания.

Эльза помедлила, её пальцы дрожали над бумагами, но он продолжил, наклонившись ближе:

– Подумайте о сыне. В такое время одинокая женщина с ребёнком – лёгкая цель. Мы изымаем ваши текущие документы только на время – стандартная процедура, чтобы никто не смог вас отследить. Агенты повсюду, фрау. Подпишите, и через пару дней вы будете с отцом.

Угроза сквозила в его тоне, неявная, но острая, как лезвие, приставленное к горлу. Она подписала – паспорт с чужим именем, согласие на «гуманитарный выезд», – чувствуя, как упрямство борется с мнительностью. «Это ловушка», – подумала она тогда, но Михаэль смотрел на неё большими глазами, и она сдалась, вложив в подпись всю свою выдержку.

Теперь машина резко остановилась у причала, где возвышался «Норланд» – массивный лайнер с двумя трубами, с флагом Norddeutscher Lloyd на корме, его корпус блестел под солнцем, а палубы кишели пассажирами и экипажем. Тень от корабля падала на воду, делая её тёмной и неподвижной, как зеркало, отражающее неизбежность. Дверь машины открылась с лёгким щелчком, и мужчина в сером костюме кивнул:

– Проходите, фрау Хартманн. Ваш багаж уже на борту.

Шорох сходней под ногами, глухой шум волн, бьющихся о пирс, – всё это сливалось в единый ритм, как прелюдия к неизбежному, и Эльза вышла, крепко держа сына за руку. Она оглянулась: позади шли двое – те самые силуэты в серых плащах, которых она заметила ещё в приёмной, их шаги были синхронными, как тени, неотступные и молчаливые.

Западня – слово вспыхнуло в голове, как молния в ясном небе. Она поняла: это не помощь, это ловушка. Немецкая разведка, СД, – они использовали Красный Крест как приманку, заманив её обещаниями о отце. Трагедия накрыла волной: безысходность, как тяжёлая волна, страх за сына, острый, как игла, и вина перед Джеймсом, жгучая, как открытая рана.

«Почему я не пошла к нему? – подумала она, чувствуя, как слёзы наворачиваются на глаза. – Он ведь предупреждал, а я… упрямая дура». Ветер трепал её волосы, а порт вокруг кипел жизнью – матросы тащили канаты, пассажиры спешили по сходням, – но для неё всё сузилось до Михаэля, его доверчивого взгляда.

– Смотри, сынок, море, – прошептала она, указывая на горизонт, где волны искрились под солнцем. Голос дрогнул, но она сдержалась, вложив в слова всю нежность, всю любовь, чтобы скрыть от него бурю внутри. Это был резкий срез – от свободы к плену, от надежды к отчаянию, и Эльза шагнула на сходни, чувствуя, как палуба под ногами покачивается, как начало долгого, неизбежного пути.

В это же время, в парке у Гамла Стана, недалеко от порта, Джеймс Хэнли стоял у знакомой скамейки, где они обычно встречались, опираясь на перила мостика над каналом. Полдень уже миновал, солнце скользнуло за облако, окрасив небо в серый оттенок, и лёгкий ветер шевелил листья на деревьях, принося с собой запах влажной земли и далёкого моря. Он проверил часы в очередной раз – двенадцать тридцать, время тянулось, как резина. Эльза опаздывала, и это было не в её духе – она всегда приходила точно, с той внутренней дисциплиной, которую он так ценил. Джеймс прошёлся по аллее, ступая по опавшим листьям, которые хрустели под ногами, и тревога накапливалась в груди, как вода в переполненном стакане, грозя перелиться через край.

«Где она? – думал он, останавливаясь у края канала, где вода лениво плескалась о камень. – Я же предупредил её, что новости важные: мои люди в Лондоне нащупали след её отца – маршрут через Швейцарию, безопасный, без официальных каналов. Она ждала этого».

Он вспомнил их последнюю встречу в этом парке: её тихий смех, когда Михаэль рассказывал о чайках, касание рук – лёгкое, но полное тепла, которое разливалось внутри, разгоняя холод его собственной, полной тайн жизни. Эльза стала для него больше, чем просто заданием – настоящей близостью в мире теней и легенд, женщиной, чья сила и уязвимость трогали до глубины души. Но время уходило неумолимо: очередной рейс на «Норланде» начинался вечером, и ему нужно было вернуться на корабль, проверить оборудование, подготовиться к рутине вахт. Он ждал ещё полчаса, глядя на прохожих – пары под руку, детей с мячами, чайку, кружащую над водой, – и с каждой минутой тревога росла, превращаясь в предчувствие беды. Трагедия его ситуации была в этой тишине – он не мог искать её открыто, не рискуя своей легендой, не подставляя под удар и её саму.

Наконец, с тяжёлым вздохом, Джеймс повернулся и пошёл к порту, шаги его стали быстрее, решительнее, но мысли бурлили: «Что-то случилось – она не из тех, кто просто опаздывает. Сердцем чувствую, что случилось. Но я найду её, когда придём обратно в Стокгольм. Трое суток – и я вернусь». И он не мог даже подумать и представить, что в этот самый момент Эльза с сыном уже поднималась на борт того же «Норланда», скрытая в тени фальшивых документов и неотступных силуэтов, – их пути пересеклись незримо, в тумане судьбы, где предчувствие таило будущую встречу.

Прибыв на борт «Норланда», он проверил свою каюту, располагавшуюся на нижних палубах – уложил вещи в матросский мешок, закрепил под подкладкой куртки тонкий пакет с ключом и фотоаппаратом «Minox», – а потом вышел на палубу, опираясь на леер. До отхода оставалось ещё два часа. Вода внизу плескалась ритмично, туман начинал сгущаться у горизонта, заволакивая даль, и в нём, как в предчувствии, таилась будущая встреча – на том же корабле, где курсы сойдутся вновь, в вихре событий, которые изменят всё.

***

Сумерки первого дня рейса опустились на «Норланд» постепенно, словно кто-то медленно гасил лампы в огромном зале, оставляя лишь слабые блики на металлических поверхностях. На нижней палубе Йенс Ханссон – так звали Джеймса Хэнли по легенде, оформленной через шведские документы под контролем MI6 – заканчивал уборку коридора у камбуза. Легенда была надёжной: сын рыбака из Гётеборга, с руками, привыкшими к сетям и канатам, он не привлекал внимания на борту Norddeutscher Lloyd. Шведы, как нейтральные тени в этой войне, были в цене – они знали Балтику, не задавали вопросов и не вызывали подозрений у экипажа, где немцы перемешивались с датчанами и норвежцами. Но сейчас, когда он методично протирал поручни, пальцы его, пропитанные запахом мыла и машинного масла, замерли от неожиданного звука – детского смеха, донёсшегося сверху, с пассажирской палубы, как отголосок из другого мира.

Атмосфера вокруг была насыщена жизнью корабля: гул машинного отделения, низкий и монотонный, сливался с плеском волн за бортом, а из камбуза доносился смешанный аромат – масло, жареная треска и лук, который повар резал с упорством, достойным лучшего применения. Боцман, коренастый немец по имени Ганс, с лицом, изборождённым морскими ветрами, как старая карта, только что прошёл мимо, буркнув указания:

– Матрос Ханссон, проверь задвижки люков и убери коридор по левому борту. И не мешкай тут, работы много у нас.

– Есть проверить задвижки люков и убрать коридор по левому борту, – ответил Джеймс, не задерживая взгляда. Роль и обязанности матроса требовали от него подчинения, а мелкие ремонты по судну и уборка были его повседневностью, способом слиться с экипажем.

Он двинулся вдоль стен, где тусклые лампы отбрасывали длинные тени, и остановился у лестницы, ведущей к променаду. Поднявшись на палубу выше, он осторожно выглянул из-за угла, задержавшись в тени, словно проверяя, не заметит ли его чей-то взгляд. Оттуда, в сером свете вечера, донеслись шаги и голоса. Джеймс увидел её.

Эльза Арефьева стояла на палубе, придерживая Михаэля за руку, и её силуэт, тонкий и упрямый, казался вырезанным из надвигающегося тумана. Мальчик тянул её вперёд, показывая на горизонт, где волны искрились последними лучами солнца.

– Мама, смотри! Там, там! – он подпрыгивал, указывая на свет за горизонтом.

– Тише, Михаэль… – Эльза погладила его по плечу, словно желая удержать от слишком громкого восторга.

Но шаги её оставались осторожными, с той внутренней напряжённостью, которую Джеймс помнил по Стокгольму. Двое мужчин следовали за ней – Хартвиг, высокий, с жёсткими скулами и взглядом, что пробирал насквозь, и Клаус, коренастый, с руками, сложенными на груди, как у часового. Охрана. Это понимание ударило Джеймса, как внезапный порыв ветра. Так вот почему она не пришла в парк, и теперь причина была ясна: СД заманили её на борт, обернув поиски отца в паутину, где каждый шаг мог стать последним.

Его разум работал быстро, как механизм, отлаженный годами службы. Подойти? Невозможно – матрос не лезет к пассажирам, особенно под присмотром таких, как эти двое. Хартвиг уже оглядывался, его глаза скользили по лестнице, словно чуя тень. Джеймс отступил в коридор, чувствуя, как ладони вспотели. Воспоминание нахлынуло: её тёплая ладонь в его руке, в том тихом парке, где Михаэль гонял чаек, а она шептала о матери, о музыке, что спасает в темноте. «Я вытащу тебя», – подумал он, и только эта клятва, как якорь в шторм, удержала от импульса.

Он вернулся к камбузу, где повар, краснолицый норвежец по имени Харальд, громко лаял на помощника:

– Быстрее, лентяй, суп остынет, а пассажиры не ждут!

Харальд повернулся к Джеймсу, вытирая руки о фартук, пропитанный запахом рыбы.

– Ханссон, поднос для каюты 12-С готов. Отнеси, да не мешкай – фройляйн с ребёнком, не заставляй ждать.

– Сию минуту, – кивнул Джеймс и взял поднос. В этот момент он решился. Идея пришла мгновенно. Пока Харальд отвернулся, он развернул салфетку и завязал узел «восьмёрка» – простой морской узел, что держит крепко, символизируя терпение, как бесконечный круг, не разрываемый штормом. На обороте меню, карандашом, он нацарапал: «00–04. Жди. Дж. Х».

Помощник повара, молодой парень с веснушками, глянул искоса.

– Ты чего там возишься, а? – спросил он, с прищуром.

– Просто проверяю, чтобы всё было в порядке, – улыбнулся Джеймс.

Парень хмыкнул и махнул рукой:

– Эх ты… Шведы всегда такие аккуратные. Неси давай, пока не остыло.

Подойдя к коридору, ведущему к каюте 12-С, он столкнулся с двумя эсэсовцами на посту. Те остановили его:

– Пропуск! Без него нельзя.

Джеймс замялся, держа поднос:

– Эм… Забыл у камбуза… спешил, чтобы ужин не остыл.

Один из них прищурился:

– Обычно еду сюда носит буфетчик Мёллер.

– Франц передал мне, сам задержался у кают офицеров. Вроде как старший помощник его вызвал, – ответил Джеймс спокойно, стараясь говорить буднично.

Эсэсовцы переглянулись, но отступили в сторону, и он прошёл дальше по коридору.

У двери каюты 12-С он постучал – дважды, сдержанно, как сигнал в эфире. Дверь приоткрылась, и Эльза появилась в проёме, её глаза, тёмные и настороженные, встретились с его на миг. Хартвиг стоял рядом, перебирая сигареты, но его взгляд уже цеплялся к матросу.

– Ужин, фрау Хартманн, – сказал Джеймс, опуская глаза, как положено, и передал поднос.

Её пальцы коснулись края, и в этом касании он почувствовал – она узнала. Эльза узнала это прикосновение. Она подняла глаза и на миг они расширились от шока и удивления. Сдавленный вздох вырвался из её груди, будто она хотела что-то сказать, но страх перед охраной удержал слова. Удивление смешалось с надеждой, и она крепче сжала край подноса, словно подтверждая: да, это он, именно здесь, на этом судне.

– Спасибо, – ответила она чуть теплее, чем следовало бы, и на миг сжала поднос сильнее.

– Пожалуйста, – тихо добавил Джеймс, едва слышно, и опустил руки.

Дверь закрылась.

Клаус пробурчал что-то Хартвигу, и оба тихо пошептались за его спиной, недоверчиво косясь в сторону уходящего матроса. Но в конце концов они махнули рукой: швед с подносом выглядел лишь частью корабельной рутины.

В каюте, где воздух был пропитан сыростью и далёким гулом машин, Эльза поставила поднос на столик, укрытый от только что уснувшего Михаэля. Её пальцы, ещё хранящие тепло от касания, развернули салфетку. Узел «восьмёрка» – морской, крепкий, как обещание, что время не предаст. Тут же она обнаружила записку: «00–04. Жди. Дж. Х.».

Облегчение нахлынуло, как первая волна после штиля, но страх тут же подступил, острый, как фальшивая нота в мелодии. Хартвиг и Клаус за дверью – их шаги, ровные, как метроном, отсчитывали ловушку. Она сжала салфетку, шепнув:

– Господи… неужели… он здесь… и он нашёл меня? – едва слышно сорвалось с её губ.

Джеймс спустился на нижнюю палубу, где гул машин заглушал эхо шагов. Его мысли ещё держали образ Эльзы, как мелодию, что не даёт уснуть. Он понимал: ждать больше нельзя. Нужно найти способ приблизиться к её каюте.

Сдав вахту, он направился в курительный салон для членов экипажа, где воздух был пропитан ароматом дешёвого табака и заваренного чая, а переборки, обшитые потемневшим деревом, хранили следы бесчисленных рейсов – царапины от картёжных досок и следы от бесчисленных кружек чая и кофе. На столиках – прикрученные шахматные доски, латунные пепельницы, поблескивающие в свете судовых ламп.

За столом сидел боцман Ганс, размеренно затягивался трубкой и выпускал клубы дыма, которые неторопливо стлались под потолком. Рядом двое матросов – датчанин Йолли, широкоплечий, с рыжей бородой, и молодой немец Фриц – лениво перебрасывались картами, обсуждая вполголоса цены на табак в Киле и последние новости с фронта.

– Ханссон, – окликнул боцман, прищурив глаза через дым. – Сдал вахту? Садись, чай ещё горячий. Что, не спится? Шторм в голове?

– Благодарю, герр боцман, – ответил Джеймс, садясь напротив и наливая чай в жестяную чашку. – Да всё более-менее, но мысли не дают покоя. Вот решил заглянуть, чаю выпить, новостями перекинуться. Слыхал я, на палубе С какая-то особая пассажирка. С дитём малым. Сопровождение при ней, спецкоридор под охраной… Что за дама, если не секрет?

Боцман вынул трубку, постучал ею о латунную пепельницу, и пепел тонкой пылью лёг на дно.

– Не твоё это дело, швед, – буркнул он, но в голосе прозвучала нотка любопытства, что недвусмысленно выдавала желание поделиться. – Но раз ты уж спросил… Фрау с ребёнком, поговаривают, особа непростая. Вроде как из Берлина. Сопровождение – двое из тех, что не болтают зря. Сапоги у них не наши, армейские, и курят, как в казарме. Стюард болтал, что каюту осматривают каждые два часа. Важная птица, наверное, или прячут от кого.

Йолли, бросив карту, хохотнул:

– А может, шпионка? Война, знаете ли, все прячутся. Помнишь, в прошлом рейсе тот поляк с фальшивыми бумагами? Эти "охраннички", да наша контора – те ещё волки.

– Волки или нет, – отозвался Фриц, молодой и резкий, – а платят здесь хорошо. Главное – не совать свой нос в эти нечистые дела. Боцман прав: меньше знаешь – крепче спишь.

Джеймс сделал глоток, скрывая улыбку. Информация была скудной, но ценной: СД конечно бдительны, но экипаж много замечает и болтает. Это хорошо. Теперь сомнений не осталось: Эльза – «особая пассажирка», приманка в большой игре. Джеймс должен был её увидеть, передать знак. Но как? Устроить отвлекающий манёвр, поднять шум, вырвать несколько минут. Как это устроить?

Он поднялся, допив чай:

– Пойду я братцы, выкурю сигарету на корме. Спокойной ночи, герр боцман.

– Не задерживайся, – буркнул Ганс. – Завтра с утра на работу, а там и вахта.

Однако он не пошёл на корму: там могли попасться случайные глаза, а риск лишних вопросов был слишком велик. Он двинулся по служебному коридору, размышляя, как приблизиться к Эльзе, он наткнулся на незапертую кладовую, и мысль вспыхнула: вот его шанс. Если получится отвлечь охрану – пусть даже всего на минуту, этого может хватить.

В этой подсобке, где воздух был тяжёлым от краски и металла, Джеймс взял гаечный ключ и чашку с остатками кофе. Поднявшись к палубе С, он затаился за углом соседнего коридора. Спецкоридор был тих, свет ламп отражался на ковролине, а в воздухе висел запах дезинфекции, как в больнице. Клаус стоял у двери каюты 12, один – удача, Хартвиг, по-видимому, отошёл. Коренастая фигура эсэсовца маячила в полумраке, сигарета тлела в пальцах. Джеймс сжал ключ, прикинул расстояние и швырнул его в переборку в дальнем конце коридора. Звон удара эхом разнёсся, как выстрел в тишине. Клаус вздрогнул и выругался:

– Чёрт возьми, что там? Кто здесь?

Он побежал к дальнему углу коридора, а Джеймс плеснул кофе на ковролин посреди коридора – тёмное пятно расплылось, как тень подозрения. Пока Клаус этого не заметил – манёвр сработает чуть позже, когда он вернётся сюда и увидит след. Тогда его внимание уйдёт на пятно, он начнёт звать кого-то убирать ковролин, а Джеймсу это прибавит ещё одну заветную минуту.

Не теряя ни секунды, отважный разведчик метнулся к двери, постучал тихо, дважды. Эльза приоткрыла дверь, её глаза, тёмные от страха, встретили его.

– Держись. Я рядом. Я вытащу вас отсюда, обязательно что-нибудь придумаю, – шепнул он, чувствуя, как секунды тают.

– Будь осторожен… прошу, – её голос был еле слышен, полный скрытой мольбы.

– Проклятые пассажиры, всё пачкают здесь! – недовольно проворчал Клаус. Вернувшись на пост, он наконец заметил пятно и с досадой зашагал к нему.

В этот миг она успела лишь прошептать:

– Быстрее, он возвращается. Береги себя…

Джеймс кивнул и, хорошо зная планировку судна, метнулся к другому концу коридора. Его шаги растворились в гуле машин, но только что подошедший Клаус успел заметить тень его уходящей фигуры.

– Кто тут ещё? Кто шастает в закрытой зоне?

Джеймс спрятался в нише между каютами – конструктивном углублении в переборке, где можно было затаиться. Клаус насторожился и хотел было подойти ближе, но в этот момент появился Хартвиг. Его шаги прозвучали твёрдо, и голос разрезал тишину:

– Что здесь за шум? Руди, что происходит? Тебя нельзя и на полчаса оставить одного?

– Герр унтерштурмфюрер, – Клаус вытянулся. – Я нашёл гаечный ключ в коридоре, да ещё и свежее пятно от кофе на ковролине. Похоже, кто-то из пассажиров или матросов шастал. Я уже хотел вызвать палубного офицера, но не успел…

– Нет, – резко оборвал его Хартвиг. – Командный состав сегодня занят, готовится к "гостям". Второй помощник за обедом намекнул: он теперь тоже в СС, карьеру делает. Сказал, скоро ожидается особый гость – русский корабль, для петли. Радиоигры у них. На борт вроде как кто-то подняться должен. Подробностей не дал, мол, тайна в интересах Рейха. И это, в общем, понятно. Так там все офицеры на взводе сегодня. Ну, ладно. У нас другие задачи, Руди. И неплохо бы ещё раз проверить её каюту – лишняя осторожность не повредит.

Клаус сжал губы, нахмурился и пробурчал неуверенно:

– Ладно, ладно. Проверим, да. Куда нам-то, до верхов… Только стой да всяких девиц охраняй… – Он почесал затылок, но не стал продолжать, не решаясь спорить со старшим товарищем.

Джеймс, затаив дыхание, неподвижно застыл в нише между каютами и улавливал каждое слово их разговора.

Удача. Настоящая удача – услышать это именно сейчас. Джеймс вдруг ощутил, как случайная крошка информации переворачивает всю картину. Профессор, за которым охотятся и русские, и немцы. Эльза – не просто пассажирка, а приманка, за которую борются сразу несколько сторон, и с её помощью можно достичь разных целей: и столкнуть русских с немцами, и выманить профессора из укрытия. Русский корабль, о котором шепчут, – значит, связь есть, совпадение не может быть случайным. И «Норланд» в этой партии – всего лишь пешка, прикрытие куда более опасной комбинации. Он связал в уме услышанное: радиоигры, разговоры о гостях, её каюта, охрана – всё это складывалось в сеть. И если он сумеет вмешаться, пусть даже на миг, планы СД могут дать трещину. Саботаж радиорубки – единственный шанс, но цена? Он понимал: любое его действие теперь отзовётся и в её судьбе. Если сорвёт радиосвязь – может спасти Эльзу и её ребёнка, но если ошибётся – навлечёт беду на тех, кого хотел защитить. Образы смешивались: её лицо, её голос и холодный расчёт разведчика. Личное и служебное переплелись окончательно, и каждое решение резало сердце.

И всё же однозначное решение родилось: проникнуть в радиорубку, когда сменятся вахты, днём или прямо сейчас, пока ещё есть возможность. Медлить было нельзя. Джеймс не знал, сколько у него оставалось времени, но ощущал его, словно туго сжатую пружину: каждая секунда отзывалась в висках сухим, звенящим ударом. Теперь ход был за ним. Он чувствовал, что тянуть нельзя: пора действовать.

***

С наступлением ночи на «Норланде» нарастало ощущение всё большей напряжённости: коридоры затихли, шторки на иллюминаторах опустили, часть освещения погасили. Офицеры и матросы обходили палубы, проверяя переборки и вахты, словно корабль готовился не к обычному рейсу, а к чему-то куда более серьёзному. Машины гудели ровно, их вибрация передавалась через настил, напоминая о скрытой мощи под ногами. Над жилыми палубами – пост управления, за переборкой – радиорубка; между ними, как натянутый канат, тянулась общая обязанность: держать связь и не допустить ни единой ошибки.

На ходовом мостике царила подчёркнутая собранность. Мерное покачивание стрелки гирокомпаса сливалось с щелчками приборов, создавая ритм, в котором экипаж держался строго и сдержанно. За штурвалом стоял рулевой Вальтер Шефер – коренастый, с узкими плечами и сухими ладонями, где белел старый рубец от троса. Он вёл курс плавно, не отрываясь смотрел вперед, отвечал лаконично и отрывисто.

Капитан судна Карл Густав фон Бруг склонился над картой за штурманским столом. Высокий, сухощавый, в тёмной форме офицера военно-морского флота Кригсмарине с золотыми петлицами и потёртыми пуговицами; узкие скулы и прищур человека, привыкшего к солёному ветру. Голос – ровный, резкий, с гамбургским прибрежным акцентом, будто отточенный строевой школой. Он задавал тон: ошибки должны быть полностью исключены.

– Радист, доложите обстановку, – потребовал он, обернувшись в сторону радиорубки, не поднимая глаз от карты.

Пауль Зерх, молодой радист с упрямым подбородком, наклонился к пульту за переборкой радиорубки. Сквозь перегородку на мостик доносился сухой треск эфира. Шкала тонула в шуме, лампы под кожухом светились тускло; одна моргала красным – перегрев. Радист хмурился: его ведь не было всего пятнадцать минут, и именно за это время в рубке возникли сбои. Индикаторы вели себя странно, лампы мигали, словно кто-то тайком успел вмешаться. Зерх замешкался, задерживая ответ – раздражение капитана нарастало.

– Ну что там с докладом? – голос фон Бруга прозвучал резче, с явным недовольством.

– Помехи, герр капитан. Входной работает, но выходной сбоит. Напряжение падает, помехи на линии, несущая не держится, – вымолвил он, стараясь не поднимать глаза, и вышел на мостик.

– Проще, Пауль, – вмешался старший помощник капитана Йоханнес Келлер, лязгнув каблуками армейских сапог. Он докуривал «Juno», щёлкнул пеплом, и на запястье блеснул ремешок с металлической пряжкой – на нём угадывался тиснёный знак охранных подразделений СС. Потушив сигарету, Келлер шагнул ближе к радиорубке, желая лично убедиться, что именно там происходит. В голосе слышалось недовольство и скрытая насмешка. – Нас слышат или нет?

– Слышат плохо, господин гауптштурмфюрер. На коротких – рвано, на средних – тонет в шуме. Похоже, ламповый усилитель сбоит. Пробую резервный контур…

– Сколько нужно времени? – холодно перебил его фон Бруг.

– Минут пятнадцать, герр капитан, – выдохнул Зерх.

– Живее, Пауль, – отрезал капитан с явным раздражением. – Не тяни.

Фон Бруг метнул взгляд в тёмное стекло иллюминатора, затем на репитеры и компасную розу.

– Без сигнала мы слепы, – произнес он. – Но «русский гость» должен быть наш. Пеленговать «Смелого» вручную. Эдгер, доклад каждые пять минут. Курс – двести градусов. Машинам – полный вперёд.

– Двести градусов, герр капитан, – чётко повторил указание рулевой.

– Есть, – отозвался вахтенный офицер Ральф Эдгер. Усталые глаза, сжатые губы; движения – сухая точность. Он повернул рукоять рамочного пеленгатора. Стрелка качнулась, отозвалась глухим откликом.

– Пеленг на «Смелого»… сто семьдесят истинный, – доложил он, сверяясь со шкалой. – Нечетко, срывается. По корме – огни транспортника. Судя по всему, «Коминтерн». Наш «гость» его сопровождает. Дистанция – миль пятнадцать-двадцать, в кильватере.

Фон Бруг метнул взгляд на карту, карандаш аккуратно чиркнул по линии сближения.

– Лево руля на пять. Держать сто девяносто. Пеленг – каждые пять.

– Лево пять – есть, – повторил Шефер. – Сто девяносто.

Келлер вернулся на мостик, шагнул к нактоузу, бросил взгляд на компас и, подойдя к столу, наклонился к капитану:

– Центр ждет подтверждения, капитан. Мы не отправили положенный ежечасный доклад на берег, и в штабе это наверняка уже заметили. Могут насторожиться…

– Пусть насторожатся позже, – резко пресёк фон Бруг. – Сейчас операция в активной фазе, и времени на условности нет.

В радиорубке Зерх снял крышку, разрядил конденсатор на корпус, подстроил катушку связи, заменил кабель на резервный. Лампа в выходном каскаде вспыхнула и стабилизировалась на грани.

– Пауль, – капитан повернул голову в сторону радиорубки, – до моей команды никакого сигнала. Чините станцию всеми способами. По моей команде передадите «SOS» напрямую на «Смелый». Пока – работайте.

– Есть, герр капитан, – коротко бросил Зерх, явно смутившись.

Эдгер сверился с визирной колонкой.

– Пеленг на «Смелого» – сто семьдесят один, нечётко, – доложил он. – Разрешите визуальный обход на палубе?

– Через семь минут – лично, – ответил фон Бруг. – Докладывать пеленг каждые пять минут.

– Принято.

– Рулевой, внимание, – сказал капитан. – Лево руля два. Курс сто восемьдесят пять – по команде.

– Есть, – отозвался Шефер. – Сто восемьдесят пять, держу по команде.

Старший помощник Келлер шагнул ближе к столу, но фон Бруг даже не поднял глаз:

– Старший помощник Келлер, чем вы заняты? – голос стал резким, с ноткой явного раздражения. – Спускайтесь вниз, проверите готовность палубной команды к манёврам: трапы, люки, двери, помещения. По готовности доложите. Здесь прохлаждаться не место.

– Понял, – буркнул Келлер с плохо скрытым раздражением, но подчинился и ушёл. Его шаги по трапу звучали глухо и отрывисто, словно каждое движение отзывалось внутренним недовольством.

В радиорубке коротко щёлкнули тумблеры – Зерх работал молча, избегая лишних комментариев. На мостике Эдгер снова повернул рукоять пеленгатора.

– Сто семьдесят один подтверждаю, – сказал он спустя минуту. – Дальность неясна, но направление держится.

– Хорошо, – капитан отметил карандашом линию. – Рулевой, курс сто восемьдесят пять. Выходим на сближение со «Смелым».

– Сто восемьдесят пять – есть. Держу, – ответил Шефер.

– Теперь – обход, – добавил фон Бруг. – Эдгер, круг вокруг мостика. Визуально – всё, что заметите.

– Есть, – сказал вахтенный и исчез в коридоре.

На мостике установилась деловая тишина. «Норланд» шёл полным ходом, оставляя «Коминтерн» позади и выходя на сближение с невидимым «Смелым».

В эти минуты никто не заметил, как над мостиком, в решётке вентиляции, поднялась тонкая нитка дыма – сначала слабая, как пар, но густевшая с каждой секундой. Запах жжёной изоляции пробился сквозь воздух, и струйка превратилась в явный предвестник пожара, упорно поднимаясь вверх, словно чёрное предупреждение.

Игра входила в решающую фазу: теперь любой неверный шаг мог обернуться не только провалом операции, но и гибелью всего судна.