Падай вверх

После года обучения в Казахстане, получив там большой опыт самостоятельной жизни, я забрал документы и перевёлся в Ереван.

С переездом в Ереван я открыл новую страницу в своей жизни. В эти годы произойдут колоссальные события, которые поменяют мое отношение ко всему происходящему со мной. В отчаянии я однажды встречусь с таинственным незнакомцем в сером плаще и шляпе, который украдет у меня последнюю надежду и даст мощный импульс стать богатым, кардинально меняя мои цели и вектор движения к ним.

В Армении меня очень тепло приняли, а ректор педагогического института согласился мне, после обучения в Казахстане год, перевести сразу на второй курс. За это я ему лично благодарен.

Студенческие годы в Ереване, несмотря на тяжёлые времена в стране, были одними из лучших в моей жизни.

Я бесконечно благодарен своему отцу за то, что в те сложные годы, когда порой не хватало денег даже на еду и одежду, он всегда находил средства и покупал мне краски, кисти и холсты. И это несмотря на то что их было невероятно трудно достать. Однажды он даже привёз этюдник из Москвы –  мечту каждого студента художественного вуза.

Армянская школа живописи была очень сильной. В Ереване, после перевода из Казахстана с пятёрками по живописи и рисунку, оказалось, что я пишу не более чем на тройку. Преподаватели сначала удивлялись, видя в моей зачётке пятёрки и не понимая, почему у меня не получается рисовать.

В Ереване я шёл в последних рядах по успеваемости. Но я старался. Каждый день оставался после уроков в мастерских до позднего вечера, рисовал и писал. К концу второго курса я догнал и перегнал многих наших студентов.

Как писал генетик и исследователь гениальности В. П. Эфроимсон, гениями только рождаются, но, рождаясь, не всегда ими становятся. Я полагаю, что на успех в жизни влияют многие факторы: гены, семья, среда и, самое главное, старание. Это большое везение, если в период, когда ты готов учиться, родители в силах создать возможности, а рядом находятся нужные учителя. Тогда всё продвигается быстро, мощно и результативно.

С преподавателями мне, конечно, очень повезло. В моём случае рядом оказались прекрасные заслуженные художники старой советской школы. Такие знаменитости, как Левон Коджоян, Авет Акопян, Самвел Карапетян и многие другие. Они, видя в каждом из нас желание учиться и развиваться в мире искусства, порой оставались внеурочно после положенных академических пар, помогали нам усвоить знания в живописи. Многих из них уже нет в живых, но я всегда добрым словом вспоминаю и благодарю их за то, что они оказались на моём пути, повлияв на моё творческое созревание.

Авет Акопян (его все звали кери, то есть дядя по-армянски) действительно вёл себя со студентами не как преподаватель, а как родной дядя. Он был человеком небольшого роста и одевался, как говорится, с иголочки. Его глубоко посаженные большие карие глаза под густыми бровями выражали теплоту и любовь к студентам. Он расхаживал по мастерской, молча разглядывая и оценивая работы студентов, при этом рукой поглаживая свою короткую чёрную ухоженную бородку.

У него была интересная привычка подходить сзади, когда мы рисовали, и, обнимая за плечи, резкими словами критиковать выполняемый рисунок или живопись. Мощный контраст между тёплыми объятиями и уничтожающими словами вводил нас в ступор.

Он научил меня в живописи очень многому. Но иногда, после нескольких замечаний, когда он понимал, что мы не исправляем рисунок или живопись по его рекомендациям, а наоборот начинаем портить, он срывал почти уже готовый рисунок или живопись с мольберта, над которым студент работал много часов, рвал его на части, выбрасывал в урну и велел всё начинать заново.

В такие моменты мы приходили в ярость. Сейчас я понимаю, что усидчивости и упорству в бесконечном повторении в живописи, пока не получу желаемого результата, научился именно благодаря ему. Я могу сейчас писать и дописывать работы годами, а иногда выкинуть холст, над которым работал месяцами, и начать всё заново. Это очень трудно, особенно когда работа почти закончена и можно обманув себя, сказать, что всё нормально.

Он любил говорить, что только количество даёт качество в живописи. У художника на заднице должны быть мозоли от бесчисленных часов сидения на табуретке перед картиной. И только так художник может достичь успеха.

Обучение в Ереване было наполнено эмоциями, любовью, приключениями. И в этой главе я немного расскажу о разных эпизодах студенческой жизни, моей и моих друзей.

Я всегда во всех аспектах, на всех этапах жизни по максимуму проникаю в состояние и беру то хорошее, что даёт мне жизнь. На протяжении учёбы в этих сложных и тяжёлых условиях мы всё равно умели радоваться: выезжали в походы, собирались с друзьями и подругами, находили поводы для интересных и увлекательных встреч и путешествий. Многие студенты не испытывали и не видели даже долю того, что испытали и увидели мы.

Однажды один из наших студенческих друзей, который по тем временам жил довольно богато, спросил: «Сколько у вас денег, что вы каждые выходные позволяете себе поездки на водопады, озёра, в монастыри, крепости?» Мы с ребятами с улыбкой посмотрели друг на друга. Он не понимал: чтобы жить полноценно, любоваться прекрасными видами природы, вовсе не нужно много денег. Для этого надо просто любить жизнь: радоваться пению птиц, восхищаться стремительно текущей рекой, дождём, снегом, наслаждаться всеми красотами и чудесами, которые ежесекундно происходят рядом с нами. В этом потоке безграничной радости, которую дарит нам жизнь, количество денег становится совершенно не важным.

Мы часто путешествовали автостопом. Питались тем, что покупали у местных жителей, хотя часто в деревнях нас, студентов, угощали и кормили бесплатно.

Расскажу о нескольких небольших, но эмоционально ярких эпизодах из моих студенческих лет.

Блудный сын, или Любовь против любви

Пасмурный, слегка дождливый вечерний город время от времени наслаждался солнечными лучами, проникающими сквозь рваные дыры в свинцовых серых облаках, края которых от приближающегося заката подкрашивались багрово-оранжевым цветом. С появлением вечерних лучей привокзальная площадь города Гюмри на миг преобразилась, принимая какой-то особый, таинственный вид. Летящие кони и мускулистые мужские фигуры на барельефе вокзальной стены из оранжевого туфа на фоне серого неба и темно-зелёных елей, растущих в круглом парке перед зданием, как будто ожили и начали двигаться.

Внутри вокзал кипел людьми, было довольно шумно. Вот-вот должен был подъехать электропоезд «Гюмри–Артик», чтобы забрать многочисленных своих пассажиров, которые были в основном студентами. Они каждый день, утром и вечером, на этой обшарпанной электричке катались в Гюмри и обратно, так как большинство вузов находилось в городе Гюмри. Утром, когда электричка приезжала из города Артик, было не так интересно: все спешили, погруженные в предстоящие дела. А вот вечером весь перрон кипел и бурлил, как улей: одни студенты делились впечатлениями после учебного дня и просто флиртовали друг с другом, другие громко беседовали, обсуждая городские новости, третьи энергично решали глобальные мировые проблемы. Одним словом, жизнь на вечернем перроне била ключом.

Чуть дальше от «бурлящих» пассажиров на перроне, спокойно созерцая происходящее, стоял я с этюдником на плече. Я любил это место с самого детства, когда постоянно уезжал отсюда в село, где жила бабушка. В этот раз собирался проехать чуть дальше бабушкиного села, до города Артик, в гости к тёте, чтобы утром подняться к храму Лмбатаванк, который находился недалеко от её дома, и написать пару весенних этюдов с храмом и горами. И сейчас, как и в детстве, снова с радостью стоял на том же перроне и с нетерпением ждал появления электропоезда. Вечерние лучики весеннего солнца, воспоминания из детства и красивые девушки вокруг наполняли сердце чувством блаженства и особым трепетом, которое испытывает человек только весной. Внезапно у меня появилось приятное ощущение ожидания чего-то нового и загадочного.

Но я даже не мог представить, что менее чем за сутки получу один из сильнейших уроков своей жизни. Этот эмоционально сильный и болезненный урок, как и все, будет завёрнут в приятную и притягательную обёртку безумно чистых и искрящихся эмоций. Менее чем за сутки я почувствую предательство и сам под натиском другой любви предам свою вечную любовь к искусству. Но обо всем по порядку.

Вдали появилась долгожданная зелёная «голова» электровоза. Народ засуетился и начал приближаться к краю перрона, чтобы успеть занять сидячие места в вагонах. Я с этюдником, перекинутым через плечо, неспешно, с умиротворённой улыбкой, медленно стал двигаться к краю перрона. Старенькая обшарпанная электричка, разрезая вечерний воздух громким скрипом тормозов, остановилась и, открывая двери, с радостью приняла, как родных, своих пассажиров. Толпа хлынула в электричку. Пройдя в вагон, я сел на край скамейки с правой стороны. Люди быстро заполнили свободные места, и электричка тронулась.

В вагоне было шумно. Я смотрел в окно и с большим удовольствием погружался в весенний пейзаж, который плескался в оранжевых лучах заходящего солнца. Несмотря на то что уже не одно десятилетие видел этот пейзаж с мимо пролетающими холмами, деревьями и сёлами, всё равно мне было очень приятно и интересно снова наблюдать за этой красотой.

Вдруг, оторвавшись на мгновение от окна, мой мимолётный взгляд остановился на чём-то очень красивом… Оказалось, это было лицо незнакомой девушки. Лицо, освещённое оранжевыми лучами солнца, так нежно и величественно сияло, что казалось: оно и есть само солнце. Я смотрел на неё и не мог оторваться. С трудом верилось, что в обычной девушке с прозрачно-серыми, как горное озеро, глазами могло быть столько гармонии и необычной красоты, что она могла соревноваться с солнцем. Я был и удивлён этому состаянию. Мой требовательный взгляд художника редко когда выделял кого-то из толпы, а тут вот – на тебе! Ещё какое-то время борясь с собой, я пытался оторвать взгляд от неё, но безрезультатно, и вскоре сдался, полностью погрузился в приятное созерцание этой необычной, особо нежной красоты.

Лучи вечернего солнца, то разгораясь, то потухая за лесополосой, тянувшейся вдоль железнодорожных путей, нежно играли на лице девушки, с каждой минутой прибавляя таинственность её красоте. Тёмный платок, обрамляя красивое лицо, подчёркивал и ещё больше усиливал огонь её больших глаз. Эти глаза, аккуратный с еле заметной горбинкой носик, алые, как лепестки дикого мака, губы так сильно притягивали, что нужны были огромные усилия, чтобы удержаться и не заключить это прекрасное существо в свои страстные объятия.

Несмотря на то что глаза девушки были скромно направлены вниз, она физически почувствовала на себе жгучий взгляд юноши. Вскоре она не смогла побороть себя и, медленно подняв глаза, встретилась с моим пылающим взглядом. Через несколько секунд мы оба оказались в кружащемся и светящемся пространстве, где не было ни вагона с его шумными пассажирами, ни пейзажа за окном, ни заходящего солнца, – только мы и сверкающая тишина. Так блаженно было это состояние, что и время тоже исчезло.

– Скоро Артик!

Хрипловатый мужской бас, раздавшийся рядом со мной, вернул меня на землю.

Если бы не этот голос, я, находясь в таком блаженном состоянии, проехал бы всё на белом свете. Но голос вернул меня из приятного плена манящей красоты на скамейку в вагоне. Электропоезд уже подъезжал к небольшому городку Артик. Меня охватила тревога, я осознал: действовать надо немедленно! С приездом на конечную станцию девушка растворится в толпе пассажиров и навсегда исчезнет из моей жизни. От этих мыслей адреналин бешеным напором хлынул в кровь, заставляя сердце биться сильнее. Я встал с места и решительно направился в ее сторону.

Ещё несколько мгновений молча наслаждаясь необычной и всепоглощающей красотой девушки, подошёл к ней очень близко и с улыбкой вымолвил:

– Привет!

– Привет, – отозвалась она, одарив меня ответной улыбкой, и всего на несколько секунд, стесняясь, подняла светящиеся глаза, чтобы встретиться с моими глазами. От моего жгучего взгляда её щеки покрылись румянцем, и она скромно отвела взгляд в сторону.

Раньше для меня, юноши, обладавшего горячим сердцем и творческой натурой, не составляло особого труда начать разговор с понравившейся незнакомкой, и обычно после нескольких виртуозно закрученных комплиментов и глубоко бьющих фраз девушки поддавались. Но тут я как подросток на первом свидании, совершенно не знал, с чего начать разговор. Весь мой багаж изысканных фраз и цитат из Тейрана (армянский поэт), Шекспира и Байрона куда-то исчез. Я пребывал в необычном, странном состоянии и начал внимательно следить за происходящим внутри себя. Ритмичный стук колёс поезда, который стал замедлять ход, и встающие со своих мест пассажиры ещё больше усилили моё волнение.

Электропоезд подъехал к конечной станции. Мы в потоке пассажиров стали продвигаться к выходу. «Ещё чуть-чуть, и прощай…» – подумал я и внезапно, точно очнувшись, заговорил:

– Как тебя зовут?

– Асмик, – застенчиво ответила она.

– Знаешь, я художник, твоя красота очень вдохновила меня, и я не могу оторвать от тебя взгляд. Завтра собираюсь подняться к храму Лмбатаванк, чтобы написать пару этюдов. Ты бы очень обрадовала меня, если бы пришла туда тоже. Я буду там с утра. Приходи, ладно? Только обязательно… Я очень буду ждать… – быстро, как скороговорку, выпалил я те несколько слов, которые пришли мне в голову, и посмотрел прямо в её прозрачные и чистые, как высокогорное озеро, глаза.

Она ещё больше покраснела от неожиданного и слегка наглого предложения незнакомого юноши и хотела отвернуться, чтобы скрыть своё смущение, но плотная толпа пассажиров не позволила ей сделать даже малейшее движение. Более того, поток людей как-то резко прижал нас друг к другу и стал двигать к выходу. Я хотел ещё что-то сказать, но от такого неожиданного тесного прикосновения к телу прекрасной девушки снова потерял дар речи.

Несколькими минутами раньше я даже мечтать не мог, что смогу дотронуться до неё, не то чтобы так крепко прижаться и вдыхать её аромат (спасибо за это толпе!). Я был рад тому, что хотя бы успел сказать ей эти скудные фразы. Так, прижавшись друг к другу, мы вместе со всеми двигались к открытым дверям, вернее, нас обоих двигала толпа. Я смотрел прямо в её горящие искорками вечерних фонарей глаза и повторял, не переставая, как робот:

– Ну что, ты придёшь? Придёшь? Скажи, придёшь?..

Говорил так страстно, будто от её ответа зависела вся моя дальнейшая судьба. Вскоре мы оказались на перроне под покровом ночного неба, покрытого яркими звёздами.

– Да, приду, – прошептала она вдруг и так тихо, что во всеобщем шуме я еле ухватил желанный и окрыляющий ответ.

Сказав эти два слова, она тут же исчезла в темноте, будто растворилась как предрассветный туман. Перрон опустел. Через некоторое время, придя в себя, я накинул на плечо этюдник и быстрыми, почти летящими от счастья шагами направился в сторону дома своей тёти. Ночное небо, ярко, как никогда, сверкая звёздами, провожало меня. Я шёл, одновременно чувствуя и безумную радость происходящего, и невыносимую тяжесть предстоящего ожидания. Ведь теперь я могу снова увидеть эту неземную красоту только спустя бесконечных и тянущихся как вечность десять-двенадцать часов. Мне так хотелось, чтобы ночь мгновенно прошла и наступило утро!

В доме с нетерпением ждали любимая тётя и двоюродные братья. Мы долго и весело общались за поздним ужином. Внутри меня царило праздничное настроение, и я ещё долго не ложился спать.

Наконец наступило долгожданное утро. Наскоро позавтракав, взяв свой этюдник, холсты, я вышел из дома и по узкой тропинке направился в сторону одиноко стоявшего среди гор храма Лмбатаванк. Время было около десяти. Я весь горел в предвкушении встречи. Дорога от тётиного дома до храма занимала всего двадцать минут, но я летел точно ветер и через несколько минут уже стоял у подножия храма и наслаждался ароматом горных цветов. Не торопясь походил вокруг храма, выбирая удобное место для этюда.

От некогда большого монастырского комплекса VI−VII веков Лмбатаванк сохранилась только церковь Святого Степаноса с фрагментами уникальных фресок на тему библейского сюжета о Вознесении Господнем. Это одни из наиболее ценных образцов армянской монументальной живописи эпохи раннего христианства.

Храм гордо возвышался на небольшом холме среди гор, полностью сливаясь с окружающим пейзажем, и смотрелся как часть этих гор. Под ним на равнине живописно раскинулся город Артик.

Выбрав удобное место чуть выше храма, чтобы заодно было видно тропинку, идущую от города, я начал писать. Но, к моему удивлению, получалось плохо. Ничего не понимая и даже злясь на себя, менял испорченный картон за картоном. Но с каждым разом получалось всё хуже и хуже…

Я весь был поглощен трепетным ожиданием другой Красоты. Огромная многолетняя любовь к Искусству под неожиданным и сильным натиском нехотя уступала своё место в моем горячем сердце другим, ещё незнакомым и даже пугающим чувствам. Я не мог сконцентрироваться на работе. Перед моим взором стояла вчерашняя искрящаяся, неземная красота, которая, к моему глубокому удивлению, затмила все остальные красоты мира.

С каждым неудавшимся наброском я снова и снова злился на себя, не понимая, что происходит. И предположить не мог, что когда-нибудь что-то или кто-то сможет отодвинуть на второй план мою единственную, безграничную и самоотверженную любовь, имя которой ЖИВОПИСЬ. До сих пор думал, что даже на тысячу сказочных красавиц не променял бы одно своё прикосновение к кистям и краскам! А тут вдруг происходит что-то непонятное, неконтролируемое: рисунки не получаются, руки не слушаются, голова в дурмане… Почему?! Что случилось?!

Стоя перед этюдником и держа в руках кисти и палитру, я чувствовал себя изменником, но ничего не мог поделать.

Моё сердце полыхало! В нём шло жестокое сражение за любовь… До сих пор единственная любовь – Живопись – не хотела уступать своё место тому другому, даже немного пугающему своей внезапностью и силой, состоянию…

Я стоял чуть выше храма и время от времени лихорадочно смотрел то на свои наручные часы, то на тропинку, то на очередной неудавшийся этюд. Минуты текли медленно и мучительно, время приближалось к двенадцати.

Вскоре внизу на тропинке появилась фигура, вернее, их было две, что одновременно и обрадовало, и слегка смутило. С этой минуты я вообще оставил кисти и с блаженным трепетом пристально смотрел на медленно поднимающиеся по тропинке фигуры, пытаясь разглядеть в одной из них желанное лицо. Эта минута являлась кульминационной. С этой минуты, хотел того или нет, я вынес окончательный приговор своей единственной до сих пор во всей сознательной жизни любви к живописи. Та, словно яростная тигрица, не желала уступать место, боролась из последних сил, стыдя меня за слабость и предательство. Но мне уже было всё равно. Я смотрел на идущие наверх фигуры, и мне больше ничего не было нужно.

Думал только: почему их двое? И тут же находил ответ: «Она, наверное, постеснялась идти одна и взяла с собой сестру или подругу». Но всё равно она скоро будет тут, а значит, всё прекрасно. Горы, храм и вся природа вокруг стали ещё красивее. Я смотрел и смотрел, а в своих мыслях уже держал её за руку, беседуя с ней, ведь вчера было так мало сказано. В глубине души ещё не утих голос первой и единственной любви – живописи, но всем своим существом я уже был с новой любовью.

Тропинка ближе к храму уходила за небольшой холм и, огибая его, выходила прямо к зданию. Вскоре идущие фигуры исчезли за этим холмом. Сделав вид, что занят этюдом и вовсе не замечаю их, стал ожидать, когда они появятся из-за холма.

Через несколько минут появились долгожданные фигуры. Несмотря на то что идущие хорошо видели меня, они совсем не торопились ко мне и даже не смотрели в мою сторону, а спокойно прогуливались у храма. Это ещё больше смутило меня. Я терялся в догадках: «Если она всё-таки пришла, то почему не поднимается ко мне? Может, она ждёт, что я подойду первым?» Довольно хорошо научившись распознавать ход женских мыслей, я подумал, что девушка решила выдержать паузу, и тогда тоже начал старую, как мир, игру меж двух полов. Хотя, если честно, вовсе не хотел этого и жаждал быть искренним с ней. Но коль она сама начала, принял её условие и, повернувшись, встал спиной к ним. Сделал вид, что не заметил их, и начал писать, однако у меня ничего не получалось. «Ну ладно, пауза так пауза, – подумал я, – всё равно она уже здесь, а ждать я умею». Хотя впервые наполненная искренностью душа вовсе не хотела начинать эти бессмысленные и фальшивые игры эго.

Я боковым зрением наблюдал, как внизу две фигуры спокойно прогуливались вокруг храма, чуть позже они зашли внутрь, потом, выйдя оттуда, снова гуляли, даже не глядя в мою сторону, будто меня вообще не существовало. Вскоре они залезли на небольшой камень у основания храма, присели и, наслаждаясь солнечными лучами, начали весело общаться.

Машинально двигая графитом по картону, я не понимал, что происходит. Время от времени поглядывал в их сторону, терпеливо ожидая, когда они наконец поднимутся по холму наверх, но они по-прежнему не замечали меня.

Вскоре, не желая больше ждать, принял решение самому подойти к ней. Оставив графит и кисти, собрался было спуститься с холма к храму, но, не успев сделать и несколько шагов, застыл на месте: две фигуры внизу, сидя на нагретом солнечными лучами камне, целовались. Я не мог поверить своим глазам… Этого не могло быть… Сделав ещё пару неуверенных шагов в их сторону, заметил, что вторая фигура, которую принял за сестру или подругу, была парнем. Они, не замечая никого вокруг, нежно целовались. Их губы с каждым прикосновением друг к другу беспощадно, словно тёмные тучи, закрывали вчерашние чистые солнечные лучи в моём сердце.

Мир вокруг меня на мгновение потускнел. Я не видел лица девушки, и у меня на мгновение даже появилась слабая надежда: вдруг это вовсе не она? Но надежда так же внезапно и быстро исчезла, как и появилась, оставив в душе глубокое чувство разочарования. Медленными шагами отправился обратно к своему заброшенному этюднику, к живописи, как к единственной спасительнице от душевного вакуума и пустоты, всё повторяя: «Но почему?! За что?!»

Я стоял перед раскрытым этюдником и, глядя на испорченные рисунки, чувствовал стыд. Эскизы, кисти, краски, графит и вся природа вокруг корили и стыдили меня. Как я мог, так хорошо зная непостоянную женскую натуру, допустить, чтобы чары женской красоты настолько овладели моим внутренним миром, что с самого утра не смог сделать ни одного нормального этюда. Самым страшным и непростительным было то, что впервые за столько лет я совсем забыл и бросил своё любимое искусство; с утра находясь в таком замечательном месте, вообще не думал о цвете, композиции, о живописи – вообще ни о чём, кроме неё. И сейчас она безжалостно издевалась над моими чувствами, показывая все стороны любви.

Нет, это не она была жестокой, она права, это я со своей чувствительной натурой и искренностью оказался слабаком, отдаваясь ее чарам. Это я пару часов назад бесстыдно и безжалостно бросил свою единственную любовь и сейчас с опустошённой душой, как блудный сын, снова вернулся к ней – к своей истинной любви, к своей спасительнице – живописи. И та в своём безграничном великодушии радостно приняла меня, своего заблудшего сына.

Внизу под прекрасное пение горных птиц сладко целовалась парочка.

Я с ледяным взглядом стоял у этюдника, не рискуя прикасаться к кистям и краскам, осознавая своё место в этом драматичном эпизоде жизни.

Сердце моё взрывалось, там шло сражение двух великих чувств: Чувства к Девушке и Любви к Искусству. Каждое из них яростно боролось, пытаясь овладеть моим сердцем полностью и без остатка. Победившая будто любовь к женщине, сейчас, сложив оружие, нехотя и медленно отступала. Познав через горький опыт, что любовь к женской красоте обманчива и непостоянна, а к искусству всегда чиста, я снова полностью отдал своё сердце творчеству. И я снова отдался прежней страсти – Живописи.

Мир вокруг снова заискрился и закружился вокруг меня в весёлом танце. Кисти и краски снова ожили, заиграли в моих руках. На картоне и на холсте творилось чудо. В эти минуты я был безгранично и неописуемо счастлив. Настолько счастлив, что вчерашнее чувство, возникшие в вагоне электропоезда, казалось лишь слабой искоркой в сравнении с теперешним всепоглощающим пламенем. Я совершенно не замечал присутствия тех двоих внизу, полностью забыл про ту девушку с её прекрасными глазами. Для меня сейчас существовала одна любовь —Живопись. И она, великодушно простив меня, снова слилась со мной в едином и прекрасном танце творения.

День близился к концу. По извилистой тропинке от храма к городу, довольный написанными этюдами, я бодрым и радостным вернулся в дом тётушки. За этот день я очень многое понял, осознал и был рад полученному бесценному, хотя и горькому опыту. А больше всего радовали удачно написанные этюды, я даже несколько раз по пути останавливался, чтобы посмотреть на них.

Людям искусства иногда нужны потрясения. Почему-то именно после них и создаются шедевры. Может, само искусство жаждет этих серьёзных эмоциональных потрясений, как бы подпитываясь ими, черпая из них вдохновение.

В тот день я осознал, что нам, людям искусства, очень нелегко жить. Ведь мы всегда ищем вдохновения в эмоциях, и, какими бы сильными мы ни были, каждый раз отдаёмся чувствам с чистой детской искренностью, даже наивностью, рискуя получить боль и разочарование. Но я понял, что эти тонкие состояния очень нужны нам, творческим людям. Нужны как воздух! Ведь без них не возгорится пылающий огонь любви к творчеству, не создадутся шедевры.

На следующее утро, попрощавшись со своими двоюродными братьями и тётей, я направился на вокзал. Я был доволен собой, так как нёс ценный багаж: в рюкзаке – замечательные этюды храма Лмбатаванк, а в сердце – полученный жизненный урок.

Зелёная обшарпанная электричка, как и день назад, забрала своих энергичных пассажиров из города Артик и, весело и ритмично стуча колёсами, двинулась в сторону Гюмри.

За окном снова кружилась с детства знакомая и приятная кинолента. В вагоне было шумно. Всё, как вчера, кроме одного: в вагоне вместо вчерашнего наполненного восторгом и нежными чувствами юноши сегодня уже был получивший ценный урок и набравшийся мудрости молодой мужчина. Этот урок ещё раз доказал мне, насколько обманчивыми бывают чувства, испытываемые к женщинам, и как чиста и искренна любовь к искусству.

В вагоне электропоезда было так много народа, что проход и тамбур тоже были забиты пассажирами. Я, как обычно, с восторгом рассматривал утренний пейзаж за окном. Чуть позже, сам не зная почему, стал отрывать взгляд от окна и направлять в конец вагона, в плотную толпу пассажиров. Взгляд без особых причин, сам по себе, устремлялся в ту сторону. Заметив эту странность в своём поведении, удивился, одновременно предчувствуя, что сейчас снова что-то произойдёт.

Электропоезд уже подъезжал к Гюмри. Восходящее солнце своими молочно-лимонными лучами пропитало весь вагон бодростью и радостью начавшегося дня. Вдруг мои глаза за плотной стеной стоявших в проходе пассажиров заметили знакомое лицо. В сердце молниеносно, как вчера, вновь разгорелось пламя, которое чуть не поглотило меня и весь мир вокруг. Но… это могло случиться вчера. А сегодня мудрость быстро потушила огонь в моём сердце. Я встал и, с трудом пробираясь через неприступную стену пассажиров, начал продвигаться в сторону девушки. Хотел задать ей только один вопрос: «Почему?!»

Электропоезд, скрипя тормозами, начал останавливаться на конечной станции города Гюмри. Девушка тоже поднялась с места и медленно двигалась к выходу вместе с плотной толпой пассажиров.

– Асмик!

Внезапно услышала она за спиной своё имя и, резко обернувшись, осталась стоять на месте, словно вкопанная, так, что огромная стекающая к выходу лавина пассажиров даже не смогла сдвинуть эту хрупкую фигурку с места ни на сантиметр и, толкаясь, обходила ее справа и слева. К глубокому моему удивлению, она радостными глазами уставилась на меня, казалось, что она еле сдерживает себя, чтобы не кинуться мне на шею.

– Ой, дорогой, привет… Как я рада снова увидеть тебя, как благодарна Богу за то, что мы снова встретились. Я боялась, что больше никогда не увидимся… Вчера весь день просидела дома с сестрой и думала только о тебе. И ночью тоже не могла уснуть и молилась, чтобы снова увидеть тебя. Ты прости… Прости меня, что вчера не пришла…

Всё это она проговорила дрожащим голосом, еле сдерживая эмоции.

Эти её слова «Я не пришла» разрезали пространство вагона, как молния, и эхом отдались в моей голове, перевернув весь мир с ног на голову.

– Как не пришла?!.. А та девушка у храма? – произнёс я вполголоса, и сумасшедший смерч противоречивых мыслей и доводов уже крушил всё внутри меня. – Как не пришла? – снова и снова повторял я, не понимая, что происходит, вернее, не хотел понимать, верить услышанным словам.

– Да, не пришла, прости, дорогой, очень хотела, но не смогла. Побоялась, что кто-то из знакомых увидит и скажет родителям или братьям, ведь к храму много народа поднимается, а городок у нас маленький, почти все знают друг друга. Прости, пожалуйста… Но, видишь, мы снова увиделись, значит, так и должно было быть.

Она даже не могла и предположить, что вчера происходило у храма, через какие терзания пришлось пройти мне. И о том, что сейчас снова творилось у меня в голове, тоже не догадывалась.

Я, медленно восстанавливая вчерашнюю картинку, начал вспоминать: от волнения и сильного всплеска эмоций я ведь даже не рассмотрел толком ту девушку у храма. Просто очень хотел, чтобы она пришла, потому и подумал, что та девушка, целующаяся с парнем у храма, и есть она. И сейчас, медленно собирая картинки в памяти, вспоминал, что на той девушке было другое пальто, она была намного выше ростом, и причёска была другая… Понял, что там была другая счастливая пара.

Вот как умеет шутить жизнь!..

Иногда мы, погружаясь в желаемое или воображаемое, можем не принять реальную картину жизни. Можем смотреть, но не видеть; слышать, но не услышать. И вообще наш мозг довольно часто выдаёт желаемое за действительность, фантазии за реальность. Наш мозг… Кто он и почему иногда так жестоко подшучивает над нами? У меня было много подобных вопросов, на которые я не мог в годы своей юности найти ответы.

Вагон давно опустел, и перрон тоже. Вокруг не было никого, кроме дворника вдали, который ритмично двигал метлой по асфальту. На обезлюдевшем перроне, освещая вокруг себя весь мир, стояли два ярко сияющих Солнца: одно – не понимая, за что, другое – не понимая, почему.

И снова началось это вечное сражение. Сражались Любовь с… Любовью. И полем битвы было мое пылающее молодое сердце.

Мы не торопясь, молча покидая опустевший перрон, двинулись в сторону автобусной остановки, каждый пытаясь понять и разобраться в своём сложном внутреннем мире. Я, менее чем за сутки получив два мощных жизненных урока, был потрясён тем, что снова оказался в вакууме, откуда был только один правильный выход: переплести между собой и слить в единое целое вечную любовь к Живописи с тем другим, до сих пор неведомым мне, чувством к девушке.

Наступил день, когда эта застенчивая красота с чистыми, как высокогорные озера, глазами позировала мне. И тогда холст взорвался от красок! Я в безумном танце, находясь в объятиях нового, незнакомого мне чувства, со всей страстью юного неискушенного сердца с любовью творил Любовь!

А ещё я точно услышал голос самого Искусства: «Всё будет так, как надо, если даже всё будет иначе. Ты только пиши. Это твоё! Только пиши…»

Мое падение и временное предательство по отношению к искусству через день превратились во взлёт и в дальнейшем явились причиной рождения многих прекрасных картин. После этих сильных эмоциональных потрясений я решил больше никогда не предавать свою вечную любовь, своё искусство.

Брачный сезон змеиной любви

– В конце концов, кто-то будет сегодня позировать или нет?

Громкий сердитый вопрос человека средних лет, небольшого роста, с круглой головой, макушку которой уже давно покинули уставшие волосы, нарушил тишину в мастерской. Солнечные лучи, проникающие из широко раскрытого окна, отражались от его макушки во все стороны.

Это был преподаватель живописи в своём привычном костюме-тройке коричневого цвета, который он носил долгие годы, не меняя ни летом, ни зимой, и без которого студенты уже не могли его представить.

Его вопрос в очередной раз, нервируя всех, завис в воздухе мастерской среди напряжённо сидящих у мольбертов студентов четвёртого курса художественно-графического факультета Ереванского пединститута и остался без ответа, как и во время двух прошлых занятий. Дело в том, что тот, кто позировал, сам лишался возможности писать, и поэтому студенты всячески уклонялись от роли натурщика. Для нас это было бесцельно упущенным временем.

Серые соколиные глаза преподавателя быстро двигались под густыми бровями по прячущимся за мольбертами нервным лицам студентов, пытаясь найти среди них козла отпущения. Ему уже в который раз не удавалось заставить кого-либо из группы позировать остальным. Но было ясно, что на сей раз он настроен решительно и скоро кто-нибудь окажется в старом кресле с потёртыми подлокотниками, стоящем в углу мастерской перед тёмно-фиолетовой драпировкой. Свежий утренний воздух в мастерской накалился от напряжённого ожидания жертвы.

– Я договорилась со своей подружкой, и она согласилась сегодня позировать для нас. Она вот-вот должна подойти! – громко произнесла вдруг студентка из дальнего угла мастерской, наполненной сочными лучами ещё жаркого сентябрьского солнца. Её звали Лилу.

Эти волшебные слова, сказанные тонким и слегка писклявым голосом, мгновенно разрядили накалённую обстановку. Все с облегчением посмотрели на неё как на спасительницу, кроме преподавателя, который хитрым взглядом старой лисы показывал своё недоверие высказанным словам и, подойдя к окну, с сарказмом проговорил:

– Ну ладно, будем ждать, но не более десяти минут! И если она не придёт, сама будешь позировать.

Улыбка на лице Лилу мгновенно исчезла. Она поняла, что своими словами поставила себя в тупик: было бы гораздо лучше промолчать про подругу. Всякое могло случиться, а вдруг действительно она не придёт! Студенты, довольные диалогом преподавателя и Лилу, который гарантировал им неприкосновенность и освобождал от бессмысленной роли натурщика, расслабленно раскинулись на своих табуретках и наслаждались утренним ароматом сладкого сентября, который вместе с весёлым пением птиц вливался в окно мастерской, находящейся на втором этаже четырёхэтажного корпуса.

Настенные часы тикали. Каждое движение минутной стрелки усиливало выражение недовольства на красивом лице Лилу. Она чувствовала себя жертвенным ягнёнком. Её даже взяла злость: почему всё время, когда она хочет сделать что-то хорошее во имя всеобщего блага, результат оборачивается против неё? Она вовсе не хотела жертвовать драгоценным своим временем, – тем более, на носу был просмотр, и пригласила свою подругу позировать для всех, чтобы абсолютно все её одногруппники смогли работать, не теряя ценные часы перед грядущим экзаменом.

Минутная стрелка настенных часов продолжала двигаться, безжалостно пожирая последние мгновения выделенного преподавателем времени.

Лилу взглянула на часы и отметила, что от кресла натурщика её отделяла всего одна минута и сорок семь секунд. Она в последний раз с надеждой посмотрела на дверь, потом нехотя встала со своего места и с обиженным выражением лица, но с высоко поднятой головой, словно идущая на казнь Жанна д’Арк, медленно направилась в сторону потёртого кресла. На пути она чуть задержалась у открытого окна, вдохнула полной грудью аромат утреннего воздуха, который тут же благоприятно повлиял на неё, и уже с улыбкой отправилась в сторону кресла с драпировкой. Вообще эта красивая особа умела с лёгкостью контролировать и прятать свои чувства за безмятежной улыбкой. Она иногда вела себя немного странно и непонятно для сверстников, которые за спиной в шутку называли её «чудо-девушкой».

Лилу, находясь среди друзей и однокурсников, на время могла «покинуть» их общество на несколько минут или даже больше, «исчезнуть» в своих внутренних мирах. Она могла о чём-то страстно спорить, через несколько минут внезапно задать вопрос: «О чём вообще идёт разговор?» Но её внутренний мир был, безусловно, на уровень выше, чем у всех остальных, поэтому друзья иногда не понимали её. Лилу была необыкновенной, красивой и доброй девушкой. Все её любили.

Она всё ещё стояла у старого кресла в углу мастерской и смотрела на белую, покрытую трещинами деревянную дверь перед собой, а вернее, сквозь неё, куда-то вдаль.

– Ну что, Лилу, приступим? – как приговор произнёс преподаватель и хотел ещё что-то добавить, но его слова приглушил режущий ухо скрип открывающейся двери. Взгляды студентов, которые несколькими минутами раньше сопровождали Лилу, устремились в сторону полуоткрытой двери, за которой сначала появилась тонкая нежная рука, а потом робко выглянуло красивое личико девушки. Она, пробегая взглядом по лицам, явно искала кого-то и нежным неуверенным голосом спросила: «Тут находится четвёртый курс?»

Каждый из молодых парней, сидевших в этот момент в мастерской, хотел бы, чтобы она искала глазами именно его. Через пару секунд девушка, не найдя того, кого пыталась увидеть, извинилась и только хотела прикрыть дверь за собой, как радостный крик Лилу остановил её.

– Ашхен! Заходи, дорогая, почему так долго? Мы уже заждались.

Эта красивая девушка и была спасительницей молодых художников. Она шла лёгкими, летящими шагами, словно не касаясь пыльного пола, и сквозь радугу танцующих солнечных лучей прошла вглубь мастерской к своей подруге. Они нежно обнялись и поприветствовали друг друга. Лилу показала ей кресло, куда минутой раньше она сама должна была сесть.

От появления той девушки мир вокруг как будто стал ещё светлее: она была похожа на лучи солнца, которые щедро вливались в мастерскую через открытое окно. Своим появлением она рассеяла монотонную однообразность и добавила свежие цвета и мажорные ноты в атмосферу мастерской молодых художников. Воздух вокруг мгновенно пропитался её ароматом, от которого поплыли все парни. Она робко села в кресло и в ожидании дальнейших указаний смотрела одурманивающим, манящим взглядом то на преподавателя, то на Лилу, то на пыльный пол перед собой. Румяные щёки выдавали её волнение. Лилу уже сидела на своём месте и тоже смотрела на красивую подругу, ожидая одобрения её позы со стороны преподавателя.

– Мы не будем придумывать ничего сверхнового. Расслабься и сядь как тебе удобно, – обратился преподаватель к Ашхен и вопросительно посмотрел в сторону студентов, как бы ожидая подтверждения своих слов.

После секундной паузы студенты одобрительно закивали. Им было всё равно, в какой позе писать эту похожую на дикий нарцисс красоту. Для них её позирование после многочисленных толстых, старых и безобразных натурщиков и натурщиц уже было большим подарком. Все были заворожены необычной красотой Ашхен, в которой можно было раствориться полностью и исчезнуть навсегда. Она, усевшись в старое потрёпанное кресло тёмно-красного цвета, слегка откинулась назад и закинула одну ногу на другую. Прорезь с левой стороны тёмно-коричневой юбки обнажала её стройные ноги, отчего в сердца парней (и, наверное, девушек тоже) хлынул бешеный, неуправляемый поток горячей крови. Она резким движением головы отряхнула назад прямые светло-каштановые волосы, переливающиеся золотом солнечных лучей, освобождая от них красивое лицо.

Ашхен была воплощением той античной красоты, которую древние ваятели заключали в мрамор в статуе Данаи, а потом трепетали перед ней, сделав культом для поклонения. Её серо-зелёные глаза со слегка восточным разрезом действовали на окружающих, как дурман майского цветка на пчелу. Чуть приоткрытые нежно-розовые губы, словно лепестки диких роз, растущих среди неприступных скал, притягивали как магнит. Покрасневшие от волнения щёки на белоснежном личике добавляли чистоты и непорочности её нежной красоте. Она слегка волновалась, ловя на себе сканирующие взгляды молодых художников. Под тонкой белой рубашкой просматривалась трепещущая от волнения девичья грудь.

Придя в себя, студенты начали писать с огромным душевным подъёмом, словно боясь не успеть запечатлеть эту нежную красоту. Ритмичное шуршание графита о ватман со временем успокоило всех, и Ашхен тоже.

Студенты охотно погрузились в таинственный мир великого искусства. Однако среди них был один юноша, который с первых секунд появления девушки смотрел на неё с большим интересом и трепетом, но, в отличие от остальных, вовсе не торопился писать. Это был я.

Я с удивлением наблюдал за внезапными преобразованиями внутри себя, за тем, что во мне будто что-то расцветает. С первых секунд, как только в дверном проёме появилась загадочная красавица, весь мир внезапно изменился, и я очутился в залитом ярким светом и незнакомом для себя пространстве – в ЕЁ пространстве, в ЕЁ мире. Это было так внезапно и так неожиданно, что я даже не успел понять, что случилось. Просто наблюдал за тем, что происходит со мной, и напрасно пытался разобраться, что к чему. Память, копаясь в своих полках и ячейках, не находила подобных ощущений ни в прошлом, ни в недавнем настоящем, ни в мечтах о будущем и на внутреннем мониторе выдавала сплошные вопросительные и восклицательные знаки. Я чувствовал необъяснимую лёгкость и близость с этой девушкой, будто знал её сто лет, хотя видел впервые.

Вообще-то я умел завоёвывать сердца девушек. Пронизывающий взгляд чёрных глаз и  полные сентиментальности манеры общения очаровывали их в считанные минуты. Я тогда, как и все парни моего возраста, неустанно искал среди них ту единственную, в которой будут собраны все качества идеальной девушки из мира моих грёз. Но чем дольше бродил я в таинственных и запутанных лесах женских характеров, прихотей и натур, тем с большим разочарованием понимал, что в реальном мире вряд ли такая найдётся.

После долгих и безрезультатных исканий, так и не найдя её, я обнаружил другой выход из этого тупика, решив, что для развития своего творчества и вдохновения можно собирать из разных девушек образ единственной и неповторимой. Одни девушки дарили страстную любовь, но не были пригодны для сентиментальных бесед под ночным небом до утра, другие были добрыми и весёлыми, но в любви были холодны, как январский лёд, третьи могли часами читать Севака и Байрона, но на пьяных бурных вечеринках совершенно не знали, как себя вести. Несмотря на всё разнообразие моего женского круга общения, я был честным с самим собой и со всеми девушками, никого не вводил в заблуждение пустыми обещаниями и держался со всеми на определенном расстоянии, не подпуская слишком близко, чтобы случайно не поранить их нежные девичьи сердца.

В целом такое общение устраивало и меня, и девушек, так как я был одним из тех редких парней, которые одновременно могли быть и сентиментальными романтиками, и большими авантюристами-хулиганами. Я мог читать возвышенные стихи, цитировать Сократа и Диогена и тут же взорваться пятиэтажным матом, кинуться в драку, словно лев, защищающий свой прайд от вторжения чужого самца; нежно обнимая красавицу, мог долго гулять под дождём, разговаривая с ней о высоком, и, спустя мгновение, прыгая через лужи и грязь, воровать розы для неё в городском парке; вести беседу о смысле жизни и терпеливо слушать её рассказы… ни о чём, блистать безупречной чистотой и ухоженностью в одежде, посещать оперный театр, а после – не снимая белого пиджака, лечь на асфальт посреди улицы, чтобы созерцать полёт ласточек в голубом небе. Я был с самым собой и не претворялся, интуитивно чувствуя, что надо девушкам, и своевременно давал им то, что они искали и ждали.  Но состояние, которое я испытывал сейчас, было совершенно незнакомо мне: оно отвлекало мое внимание от рисования и приковывало к собственному внутреннему миру. Однообразное шуршание графита, которое погрузило всех в царство творчества, время от времени возвращало меня в освещённую прозрачным ультрафиолетом мастерскую, где в медленном танце, как сверкающие звёздочки, оторвавшись от пола из-за нескончаемых шагов преподавателя, кружили мелкие частички пыли. Но я оставался там недолго, снова и снова погружаясь в тот чудесный мир грёз, оторваться от которого пока был бессилен.

После первого часа работы студенты отставили карандаши и мольберты и вышли из мастерской на десятиминутную перемену, позволив отдохнуть и  натурщице, которая целый час неподвижно, словно античная статуя, позировала им. Я провожал взглядом красавицу, которая вместе со своей подругой Лилу направилась к выходу, и как только её фигура исчезла за дверями, тут же выпал из её колдовского очарования, очутившись перед белым листом, обнаружив, что за час ни разу не прикоснулся к нему.

Белый ватман с упрёком смотрел мне прямо в глаза. Я не хотел портить своё блаженное состояние, поэтому, отодвинув ногой мольберт, вслед за всеми вышел в шумный коридор. Там, общаясь с остальными на какие-то неважные темы, я боковым зрением ни на секунду не выпускал из виду Ашхен, которая уже полностью освоилась в новой компании, весело и радостно общалась с небольшой группой девушек, стоящих около больших колонн у окна. Я ждал и не мог дождаться, когда закончится перемена и она снова вернётся в мастерскую, хотя понимал, что и дальше я, наверное, не смогу её писать.

Шёл второй час занятия.

– Заканчиваем через пятнадцать минут.

Мягкий, но решительный голос преподавателя резко выдернул меня из бело-золотистого, искрящегося тысячами таинственных звёзд мира и вернул на скрипучий деревянный табурет в мастерской, к листу ватмана, на котором за второй пролетевший как мгновение час так ничего и не было написано.

Я поймал на себе удивлённый и сердитый взгляд преподавателя, который, не находя никакого объяснения увиденному, спрашивал меня несколько раз подряд без перерыва: «Ты что, Артур, за столько времени ничего не сделал?!»

– Я… я сейчас быстро напишу, – сказал я уверенно и чётко, сам удивляясь своим словам. Ведь оставалось всего пятнадцать минут.

Однокурсники почти закончили свои работы, а услышав от преподавателя укор, прозвучавший как сенсация, вытянули шеи из-за мольбертов и с удивлением смотрели то на меня, то на чистый лист передо мной. Они не понимали, почему я, одержимый живописью, не пропускавший ни одного случая писать с натуры, просидел почти два часа и ни разу не прикоснулся карандашом к ватману, пропустив редкую возможность писать такую красивую натурщицу.

Я не обращал ни на кого внимания и не отвечал на их «почему», словно меня вообще тут не было. Потом, взяв кусочек самого мягкого графита, медленно поднял руку, рисуя эллипс в воздухе, словно дирижёр, и замер.

Однокурсники с удивлением наблюдали за непонятным поведением. После секундной паузы я резко опустил высоко поднятую руку и внезапно, как смерч, обрушился на белую бумагу. Ватман, который два часа оставался нетронутым, за считанные минуты, словно касанием волшебной палочки, преобразился, точно наслаждался красотой, которую переводил на него я.

Однокурсники с преподавателем, став в полукруг за моим мольбертом и затаив дыхание, следили за происходящим. Я, словно одержимый, писал одновременно двумя руками, графитом, углём, ластиком, карандашом, пальцами. Одним словом я всем своим существом буквально обрушился на лист ватмана.

Ашхен, которая не могла двигаться и видеть, что там творится, так как ещё позировала, удивлённо смотрела, не понимая, в чём дело и почему вся группа и преподаватель столпились вокруг того юноши с искрящимися глазами.

Цунами так же внезапно прекратилось, как и началось. Я, сделав последний штрих, небрежно швырнул кусочек графита на мольберт, потом украдкой посмотрел на свои руки, которые по локоть были в графите, и, встав с места, спокойными шагами направился к выходу, ни разу не взглянув в сторону своего шедевра, оставив однокурсников и преподавателя стоять у мольберта с открытыми ртами.

Уже в коридоре все подходили ко мне и с удивлением спрашивали: «Как ты так смог?!» А я со спокойной улыбкой, будто ничего и не произошло, пожимал плечами, действительно не понимая, как так получилось. Скоро из мастерской вышла Лилу со своей подругой. Они, мило улыбаясь, прошли мимо меня в сторону мраморных лестниц, которые вели вниз со второго этажа храма искусства. Я понял, что сейчас её упущу, и, чуть замешкавшись, оставил всех с их вопросами, полетел вслед за девушками. Догнав, остановил их уже у входных дверей первого этажа и с улыбкой, придавая слегка обвинительный тон своему голосу, обратился к Лилу: «Вот как ты поступаешь с друзьями! Ты провожаешь свою подругу, так и не познакомив её со мной?»

Лилу, зная меня лучше, чем кто-либо другой на курсе, посмотрела с подозрительной улыбкой и вежливо представила свою подругу. Мы вместе вышли из художественного корпуса и пошли провожать Ашхен, направляясь в сторону парка, находящегося через дорогу. Дойдя до него, Ашхен поблагодарила и предложила нам вернуться в институт к занятиям, выразив желание дальше идти одной. Я, как настоящий джентльмен, тут же с лёгкостью пожертвовал занятиями в институте, чтобы далее сопровождать эту сияющую красоту. Лилу же, приятно улыбаясь, ещё раз поблагодарила свою подругу и лёгкими шагами направилась обратно в институт.

Я и Ашхен медленно направились вниз по парку в сторону небольшого искусственного озера. Разные темы и мысли потоком красивых слов лились из наших уст, но мы особо не обращали внимания на содержание этих, на самом деле мешающих, слов. Мы были в особенно искрящемся состоянии, где любые проговариваемые слова, даже самые прекрасные, теряли смысл. В тени широколистных дубов и приятно пахнущих мимоз нам никто не мешал проникать в миры друг друга. У нас обоих было странное ощущение, что мы давно друг друга знаем и сейчас встретились после долгой разлуки. Ашхен тоже призналась, что утром, когда она впервые вошла в мастерскую, её внимание привлёк именно я, и с ней также происходило что-то непонятное, когда она смотрела на меня, но она приняла это за общее волнение и приказала разуму заглушить эти чувства.

Часы летели один за другим. Я и Ашхен не чувствовали их.

Вскоре стемнело. Последние багрово-оранжевые лучи робко цеплялись за рваные края сине-серых туч, которые уже наполовину завоевали небосклон у уходящего солнца. Мы неохотно встали с лавочки возле большого куста сирени и медленно направились в сторону метро. Вечерний воздух после дневного солнцепёка был пропитан нежным ароматом цветов, растущих в парке, и больших деревьев, тянущихся вдоль тротуара. Ласточки, виртуозно рассекая вечернее небо, лакомились комарами и мошками.

Расставаясь у станции метро, мы договорились встретиться на следующий день после занятий. Ночь уже окутывала сентябрьский город.

В полдень следующего дня после утомительной начертательной геометрии мы с Лилу, спасаясь от духоты институтских аудиторий, вышли из корпуса художников и направились в сторону небольшой комнаты в частном доме, которую мы с друзьями-студентами снимали рядом с институтом, в районе Айгестан. Обогнув четырёхэтажное здание корпуса художников, оказались в узком переулке между небольшими ухоженными домами, окружёнными фруктовыми деревьями, и через пару минут были уже у меня в мастерской.

Комната в цокольном этаже двухэтажного дома из чёрного артикского туфа одновременно являлась и мастерской, и комнатой для проживания. Там было очень уютно и приятно находиться, и я со своими студенческими друзьями и подругами время от времени сбегали сюда, иногда прямо с занятий, чтобы немного отдохнуть. Так было и на этот раз.

Прошла уже пара часов. Приятная прохлада уютной полутёмной комнаты, сменяясь не менее приятным и привычным запахом масляных красок, усиливала наше расслабленное состояние. Несколько ярких солнечных лучей, бесстыже проникая сквозь щель закрытых красных занавесей из плотной ткани, вырывали из приятного полумрака комнаты угол деревянного стола и через узоры красно-коричневой скатерти скользили наверх, по глянцу керамического темно-зелёного кувшина, затем, запутавшись в веточках и лепестках свежесорванных пёстрых цветов и в спелых фруктах на столе, рассеивались по всей комнате. Иногда в такие моменты у меня в голове рождались прекрасные мотивы для картин, и я мог внезапно вырваться из общения с красоткой, тут же, взяв в руки кисти и краски, не менее страстно отдаться живописи, молниеносно написав картину, и потом, так же внезапно бросив кисти, снова вернуться к ней. В этом уютном уголке мне никто не мешал плести абстрактный и загадочный гобелен, состоящий из ярких контрастных нитей чувств и страстей.

Порой мы просто молчали и, погружаясь в музыку тишины, с полузакрытыми глазами мысленно кружились в танце с солнечными лучами.

– А знаешь, я через несколько часов встречаюсь с твоей подругой Ашхен, – сказал я, пальчиком играя с приятно пахнущими волосами Лилу. – Мы вчера до самого вечера были в парке вместе.

Лилу с характерным для неё спокойствием и сдержанной улыбкой, которая одновременно выражала и лёгкое безразличие, и подозрение, произнесла:

– Ну и как она тебе?

– Пока не могу понять, что и как, но явно со мной что-то происходит. Ты же видела, что я натворил вчера в мастерской за несколько минут до окончания занятия, и знаешь, потом всё это продолжалось уже в парке, только в другом, более тонком и глубоком, ракурсе.

Вообще-то, мы с Лилу были хорошими друзьями, если, конечно, слово «дружба» уместно для выражения особых отношений между противоположными полами. Мы могли спокойно делиться друг с другом тайнами и опытами, разговаривать на любые запретные темы, искренне радоваться успехам друг друга как в бескрайних просторах искусства, так и на личном фронте. Мы делились событиями из своих личных миров, помогая и направляя друг друга дружескими советами, и всё знали друг о друге. Я хорошо был знаком с её родителями и иногда бывал в гостях у этих замечательных людей. В их гостеприимном доме часто собирались друзья Лилу, которых её родители всегда с радостью принимали с щедрыми угощениями.

Мы по-юношески беззаботно плескались в бесчисленных искорках солнечных лучей, преломляющихся в полутёмной комнате о букет пёстрых цветов, а потом вышли в ещё жаркий сентябрь.

Через несколько минут, дойдя до института, я оставил Лилу и, повернув налево, направился в сторону парка, где скоро должна была появиться вчерашняя нежная красота. Сидя на лавочке под куполом большого клёна, посматривал на часы, мысленно торопя время. Вскоре в глубине парка, словно из тумана, появилась знакомая тонкая фигурка Ашхен, которая теми же лёгкими шагами, что и вчера, двигалась в мою сторону. Я встал с места и направился ей навстречу.

Мы радостно приветствовали друг друга. Я, нежно обняв Ашхен за тонкую талию, словно боясь сломать драгоценный хрупкий хрусталь, медленно повёл её в тень широколистных дубов и клёнов.

Дни и месяцы в блаженном дурмане летели один за другим. Я, зная из личного опыта, всё ждал, когда драгоценный хрусталь исчезнет из моего мира навсегда, оставив лишь приятные воспоминания, и, словно очередная прочитанная книга, ляжет на полки памяти. Но почему-то этого не происходило, и со временем у меня, наоборот, погас интерес к другим, не менее красивым девушкам из моего круга. Они, одна за другой, сходили с моей орбиты, освобождая всё больше пространства для Ашхен.

У неё, как ни странно, был редчайший женский дар завоевательницы. Она упорно, месяц за месяцем, завоёвывала мое внимание – не противными сценами ревности и скандалами (как обычно поступают женщины), а холодной и сдержанной терпимостью. Этим сильным и редчайшим даром владеют немногие представительницы слабого пола. По крайней мере, в моем мире таких, кроме неё, не было.

Я сам иногда удивлялся её не по годам мудрым поступкам, несмотря на то что ей было всего девятнадцать, и со временем всё чаще стал проводить время с ней.

Я знал, что мужчины в молодости по своей природе хищники и завоеватели. Им постоянно нужно утверждаться в своих способностях и расширять жизненное пространство. Они всегда и без оглядки готовы расстаться с теми женщинами, которые пытаются отнять у них их природную сущность. Но иногда встречались и такие девушки, которые владели редким даром быть выше всего этого, оставаясь недосягаемой там, высоко в небе, среди облаков женственной мудрости. Такие девушки могли своим безмолвием, безграничным терпением и искренностью шаг за шагом овладеть всем сердцем мужчины, совершенно не оставляя места для других женщин, и со временем стать для него самой прекрасной и желанной. В конце концов, вся суть и цель действий хищника и заключается в том, чтобы встретиться именно с ней –  единственной.

Я со временем все больше стал вдохновляться Ашхеном, дорожить этим редким драгоценным хрусталём, в котором искрились многомиллионные лучики моего вдохновения. С удивлением замечал, что даже с Лилу мы почти перестали общаться.

Мы с Ашхен дружили уже год. За это время я неоднократно бывал у неё в гостях, был знаком с её родителями. Вообще у нас была тогда очень весёлая и интересная компания. Мы часто ходили друг к другу в гости, любили ездить на экскурсии, одним словом, не пропускали ни малейшей возможности жить на полную катушку и за пару лет успели побывать во многих чудных уголках нашей прекрасной страны.

Приближались майские праздники. Наша весёлая компания решила съездить на несколько дней к Гегардскому монастырю и к храму Гарни. Эти чудесные памятники архитектуры находились недалеко друг от друга в дивном ущелье реки Азат, всего в 40 километрах от Еревана. Там весной было особенно красиво. Кроме того, нам рассказывали, что в это время наступает брачный сезон обитающих в тех местах змей и их брачный танец представляет собой незабываемое зрелище, на которое стоит обязательно посмотреть.

В один из жарких майских дней наша шумная компания, как и планировала, покинула знойный Ереван и направилась в сторону Гарни и Гегарда. Сначала на автобусе, потом в кузове старого грузовика, деревянные борта которого еле держались, грозя отпасть на каждом повороте, что добавляло острых ощущений нашей поездке, мы с весёлыми шутками и криками доехали до храма Гарни.

Этот древнеармянский языческий храм был построен рабами-греками в I веке нашей эры рядом с одноимённым посёлком и посвящён языческому богу солнца Митре. Прекрасный вид, который открывался со смотровой площадки, всех точно заворожил. Полуразрушенные стены крепости и сам храм Гарни занимали господствующий над прилегающей местностью треугольный мыс, омываемый с двух сторон рекой Азат. Недалеко от храма сохранились древние остатки царского дворца и здание бани, сооружённое в III веке нашей эры, полы которого были украшены красивой эллинистической мозаикой с фигурами русалок, сказочных рыб и мистических существ, обрамлённой в рамку, состоящую из сложных орнаментов. Это приковывало наше внимание, и мы с восторгом и удивлением долго кружили вокруг этих чудесных мозаик, которые, несмотря на то что были созданы более двух тысячелетий назад, совершенно не утратили свои сочные цвета и чёткость линий.

Я, не упуская предоставленной возможности, с удовольствием написал несколько удачных этюдов с античным храмом. После чудесных часов, проведённых у подножия храма Гарни, и пикника мы по извилистой горной дороге направились дальше в сторону не менее величественного храма Гегард.

Монастырский комплекс Гегард, так же как и Гарни, вырос среди скал. Он возвышался над ущельем реки Азат и гармонично сливался с этими суровыми скалами. Он был частью этих скал, стремящихся ввысь. В Армении почти все храмы и монастыри строились в горных местах и часто из камня, добываемого в той же местности, поэтому храмы и монастыри гармонично, сливаясь с горами и скалами, кажутся естественной их частью.

Согласно преданию, Гегардский монастырь был основан в IV веке на месте священного источника, берущего своё начало в пещере. Поэтому изначально монастырь получил название Айриванк, что означало «Монастырь пещеры». Основателем его был святой Григорий Просветитель. Позже храм стали называть Гегардским монастырём, что дословно переводится как «Монастырь копья».

Название монастырского комплекса происходило от копья римского воина Лонгина, которым он пронзил тело распятого на кресте Иисуса Христа и которое позже было привезено в Армению апостолом Фаддеем в числе многих других реликвий. Впечатляющие своим величием, вздымающиеся вверх утёсы, окружающие монастырь, смотрелись как огромная драпировка на фоне прекрасного пейзажа, созданного совместными силами человека и природы. Некоторые храмы монастырского комплекса полностью были выдолблены внутри скал, они были необычайной красоты, и поэтому всем не терпелось побыстрее поставить палатки и подняться к монастырю.

Чуть ниже дороги, которая шла к Гегарду, среди деревьев была небольшая живописная полянка, рядом с которой грохотала река Азат. Лучшего места не могло быть для ночёвки, и мы, дойдя до поляны и скинув рюкзаки, весело приступили к обустройству лагеря. Некоторые из нас ставили палатки, другие приносили воду, третьи собирали хворост для костра, четвёртые занялись приготовлением пищи… Нам было не впервой обустраивать лагерь, поэтому через полчаса всё было готово.

После того как мы удобно устроились и вкусно поели, по не очень крутой извилистой тропинке направились наверх к монастырю. Со всех сторон ввысь уходили скалы, в них виднелись небольшие пещерки, в которых, по преданию, спасаясь от гонений, жили первые христианские монахи. Говорилось, что ангелы, опуская с неба верёвки, помогали монахам перемещаться вверх и вниз по вертикальным скалам пещеры.

Был уже полдень. В это время суток солнце обжигало с особой беспощадностью. Вся живность, включая людей, пряталась, спасаясь от ярких лучей в тени кустов и деревьев, но нам, жизнерадостным студентам, жара не доставляла особых неудобств: мы, весело бегая друг за другом, даже не замечали её.

Выйдя из ущелья, все вдруг замолкли и с восторженным удивлением застыли на месте точно прикованные. Всё пространство вокруг нас кишело небольшими красно-оранжевыми змеями. Эти красивые существа, скрутившись и переплетясь между собой, медленно вертелись на горячих камнях. Это и был их брачный танец, который они виртуозно исполняли, вкладывая в него всю энергию и глубину змеиных чувств, продиктованных одним из самых сильных инстинктов – продолжения рода. Изящно симметричные разноцветные орнаменты на их блестящих телах искрились, то отражая, то приглушая яркие лучи солнца. Их танец заворожил всех, и мы, забыв обо всём, ещё долго стояли и с восторгом смотрели на это необычное объяснение в любви.

Вокруг Гегардского монастыря было столько всего интересного и красивого, что день пролетел как одно мгновение.

Вечерело. С уходом солнца в ущелье стало слегка прохладно. Все, очень довольные проведённым днём, собрались у костра и занялись приготовлением ужина. Я взял в руки гитару. Весёлая песня с приятной мелодией сорвалась с моих губ и гитарных струн, соревнуясь с шумом горной реки и эхом, отдававшимся в ущелье, вливалась в кастрюлю, прибавляя вкуса готовящемуся ужину. Я когда-то за одну ночь у костра выучился исполнять на гитаре три аккорда и со временем, оттачивая мастерство, умел своими песнями вносить в компанию веселье, а при желании и романтическую грусть.

После ужина все ненадолго разошлись, а с наступлением темноты снова собрались у костра и охотно отдались интересным, будоражащим творческое воображение рассказам. Моя память хранила целую кладовую таких историй. Я с лёгкостью мог иногда сымпровизировать и накалить обстановку настолько, что некоторые девушки закрывали уши и глаза, а рядом сидящие подруги автоматически крепко прижимались ко мне, что мне было особенно приятно. Чудесные эти ночные часы один за другим исчезали в дымке костра, который тянулся к давно уже зажёгшимся в ночном небе бесчисленным сверкающим звёздам.

Вскоре усталость от бурно проведённого дня всё-таки дала о себе знать, и ребята стали удаляться в свои палатки, чтобы отдаться приятному сну.

На внезапный вопрос Ашхен, не собираюсь ли я идти спать, я ответил отрицательным жестом, добавив тихим и спокойным голосом, как бы боясь нарушить тишину, что всю ночь собираюсь впитывать нежность сверкающих звёзд, слушать мелодию горящего костра. Я жил в своём особом прекрасном мире, питая свой организм ощущениями и чувствами больше, чем обычной пищей. Ни за что не мог позволить себе упустить возможность насладиться таинственной ночной тишиной Гегардского ущелья, в которой бесследно растворялись и глухой треск горящих в костре сухих веток, и звонкое журчание реки Азат.

Лилу, в отличие от Ашхен, тоже предпочла наслаждаться тёплой ночной тишиной и отказалась идти спать. В этом мы были похожи: оба всегда были готовы пожертвовать предложениями трезвого рассудка в пользу новых ощущений и эмоций. Нам казалось совершенной глупостью оставить приятную мелодию костра и манящий танец звёзд над острыми выступами чёрных скал и удалиться в сон, пусть даже самый сладкий, но всё же бесчувственный.

Странное поведение Ашхен, отказавшейся от моего предложения провести ночь у костра, очень удивило меня. У меня было чувство чего-то неприятного. Мне было непонятно, почему она в этот раз не захотела разделять с нами прекрасное состояние у костра под звездами и предпочла сон.

Мы с Лилу, оставшись вдвоём, долго и неторопливо общаясь на разные темы, с большим удовольствием обсуждали и скользкие, неуловимые грани между философией и искажёнными событиями истории, говорили о недостижимо высоких тайнах искусства, о большой любви и о смысле пребывания в этом мире, и о многом-многом другом… Нам всегда было о чём поговорить друг с другом. В паузах мы молча созерцали танцующий в темноте огонь. Тёплая ночь ласково сопровождала нас в наших путешествиях вглубь себя.

Время от времени кто-то выходил из палаток и присоединялся к нам, но этих ребят надолго не хватало, и они снова удалялись спать, оставляя нас с Лилу в объятиях поющей тишины Гегардских скал.

Глубокая тёмная ночь со своими причудливыми тенями так и продолжала флиртовать с жёлто-оранжевыми языками костра. Было так прекрасно полностью исчезнуть и раствориться в пламени чувств среди высоких скал, обрамляющих осыпанное миллионами сверкающих звёзд небо над головой. Холодный серебристый лунный свет, смешиваясь с горячими оттенками огня, искрился и блестел в наших глазах. Мы лежали у костра, глядя на медленный танец мерцающих звёзд. Я в какой-то момент боковым зрением заметил фигуру Ашхен, которая появилась внезапно в темноте, словно античная статуя, неподвижно стояла и смотрела на нас. Меня удивило это её непонятное поведение.

Ашхен с первого дня знакомства со мной хорошо знала о нашей с Лилу дружбе. Первые месяцы нашего общения мы несколько раз за чашечкой кофе обсуждали эти темы, и я внятно объяснял ей, почему дружу с Лилу: сказал, что получаю от общения с ней то, чего не дает мне Ашхен.

Она всё понимала и относилась к этому нормально, зная, что всё это носит временный характер и, как только она откроется мне полностью, я шаг за шагом отойду от общения с Лилу. Но теперь в её поведении было что-то странное, с оттенками непредсказуемости.

Ашхен, увидев, что я заметил её, ещё несколько секунд постояла неподвижно, как бы что-то взвешивая внутри себя, а потом так же тихо растворилась в темноте, как и появилась. Я продолжал лежать у костра и смотрел в звёздное небо, пытаясь понять незнакомое чувство тревоги, которое внезапно у меня возникло.

«Почему тревога? И почему сейчас?» – задавал я себе вопросы. За целый год общения с Ашхен я впервые почувствовал, что всё это время небрежно жонглировал драгоценным хрусталём, и понял, что в любой момент могу уронить и разбить его.

Мы с Лилу оставались у костра ещё час, а потом она, пожелав мне спокойной ночи, удалилась в свою палатку. Я закинул в костёр несколько сухих веток и под их приятный треск наблюдал за собой, анализируя появление нежданного чувства тревоги. Костёр после небольшой передышки снова ожил и, пытаясь сожрать бездонную ночную темноту своими оранжевыми языками, вступил в схватку с ней. Причудливые тени, снова проснувшись, вылезли из-за камней и деревьев и, словно мифические фигуры, начали плясать вокруг меня со всех сторон. Я внимательно наблюдал за их танцем, медленно осознавая: настал момент, когда надо сделать выбор между хорошо знакомым, прежним образом жизни со многими красотками и той чистой и верной преданностью, что дарила мне Ашхен.

Взвесив всё, я неожиданно для себя мгновенно сделал выбор в пользу Ашхен. Да, именно так! Этот выбор, на который я не решался в течение целого года, всего за долю секунды под пение яркого костра отнял у меня всю ту огромную и сверкающую часть моего общения с разными прекрасными девушками и оставил мне только Ашхен. Я встал и медленно пошёл в сторону нашей с Ашхен палатки. Дойдя до неё, погасил свет фонарика, тихо открыл входную молнию, чтобы не разбудить подругу, и наполовину залез внутрь. Осторожно снова включив фонарик, чтобы в темноте не наступить на нее, я, словно поражённый ударом молнии, застыл на месте. Какие-то непонятные слова, застревая в моем горле, царапаясь, медленно вырвались наружу и тут же угасли. Мои губы сжались и искривились от ощущения глубокой внутренней пустоты, порождённой внезапной болью.

Ашхен сладко спала в крепких объятиях моего друга. На их счастливых лицах отражалось недавнее состояние их блаженства. Я выключил фонарик и, медленно закрывая за собой молнию, ушёл в глубокую темноту, которая внутри меня была чернее, чем снаружи.

Драгоценный небесно-чистый хрусталь разбился в грязи противной лжи и притворства.

Я сидел у костра и наблюдал, как в огне исчезали последние осколки разбившегося вдребезги хрустального замка притворной чистоты. Смотрел в огонь и хотел, чтобы языки пламени поглотили всю ту картину, которую только что увидел. Несмотря на то что всего пару минут назад тонкие ростки моих нежных чувств, которые так долго и тяжело созревали, удобряясь искренностью и доверием, увлажняясь преданностью, мгновенно и безжалостно были выкорчеваны дешёвым поступком друга и коварным обманом девушки, я оставался совершенно спокойным и даже гордился собой. Ведь всего несколько минут назад, ещё до того как судьба показала мне всё это, я смог принять трудное решение, перечёркивающее, отнимающее прежний, привычный и уютный образ жизни и открывающее мне новые незнакомые горизонты. Я чувствовал странную радость и был благодарен судьбе, что не успел рассказать Ашхен о своём решении и этим спас нежные, глубокие, только что созревшие чувства от растерзания всепожирающего обмана.

За считанные секунды потерять ту, которую всего несколько минут назад считал воплощением чистоты и искренности, было нелегко, но ещё тяжелее было так дёшево потерять друга, которого уважал и любил многие годы.

Мне не столько причинила боль сцена измены Ашхен с моим другом, сколько было досадно за её коварный обман и низкое притворство, которые она так умело скрывала в течение целого года. Ведь я, в отличие от них, никогда не прятал истину за ширмой верности и дружбы. Словно доблестный рыцарь из Средневековья, всегда оставался честным с самим собой и с друзьями, веря, что они так же честны со мной во всём.

Всё равно горькая правда, которая открылась мне под тусклый лучик фонарика, была более желанной, чем сладкая ложь, которая скрывалась целый год за обманным блеском казавшегося чистым хрусталя.

Серебристый диск полной луны, начертив дугу в небе, уже удалился за тёмные скальные вершины. Небо стало светлеть, одну за другой поглощая тускнеющие звёзды. Я, сидя на небольшом камне у костра и глядя на уже тлеющие угли, спокойно и умиротворённо провожал уходящую ночь, которая так много дала мне и одновременно отняла у меня. С появлением первых солнечных лучей я, полностью сознавая свою боль, смог уже позабыть почти всё и даже начал делать робкие попытки простить их.

Ребята потихонечку стали просыпаться и вылезать из палаток. Звёздная ночь унесла свою тайну с собой. Никто не догадывался, какой она была для меня, даже не мой друг и не моя уже подруга, которая, ничего не подозревая, подошла ко мне и со своей привычной ласковой улыбкой как ни в чём не бывало спросила:

– Дорогой, ты так и сидел у костра всю ночь?

– Да, – отвернувшись от неё, бросил я через плечо, направляясь в сторону бурной горной реки, чтобы смыть в её холодных водах последние остатки дешёвого обмана и грязного притворства.

Раздевшись догола, я кинулся в волны быстротечной реки Азат. Ледяная вода покалывала мое тело миллионами иголок маленьких ледышек, миллиметр за миллиметром очищая и обновляя его.

Скоро наша весёлая компания покинула чудный уголок Гегардского ущелья. Нас провожали красивые, украшенные пёстрыми орнаментами, скрутившиеся меж собой танцующие змеи, которые продолжали ещё вкушать сладость чистой змеиной любви. Я со спокойной улыбкой любовался ими. Уезжал из Гегардского ущелья, унося с собой красивый танец влюблённых змей, оставляя там взамен свою веру в друга и чувства к Ашхен.

Измена подруги с близким другом привела к сильному шторму в моей душе. Как можно было разменять всё ценное в отношениях на такой обман?! Но это дало толчок для взлёта к новым целям без привязки к кому бы то ни было.

Иногда люди, кажущиеся нам близкими, сильно стопорят нас в пути к нашим целям. Часто мы продумываем свои действия из расчёта, как они повлияют на жизнь привязанных к нам людей. И отказываемся от задуманного, ещё не начав. Когда мы летим к своим целям, иногда жизнь создает ситуации, чтобы те, кому с нами не по пути, отваливались, как при взлёте ракеты, сами по себе.

По большому счёту я был благодарен обоим за тот ценный урок, который они преподнесли мне, сами того не подозревая, и который навсегда убрал с моих глаз розовый занавес наивного доверия. Ведь впереди была вся жизнь, и намного хуже было бы идти по ней с этим наивным взглядом. Мир и все красавицы в нём по-прежнему раскрывали мне свои объятия, только я уже был другим.

Я не мог тогда знать, что это нежеланное событие спустя годы спасёт меня в другой, неприятной и нелепой ситуации.

Наша жизнь похожа на огромную, прекрасную и загадочную мозаику. Она состоит из многих маленьких частичек, пазлов – событий, которые мы переживаем ежесекундно, чтобы потом, в конце наших дней, получить полноценную картину своей жизни. Каждый раз, когда близкие нам люди ведут себя не так, как хотелось бы нам, причиняя этим боль, мы видим перед собой только маленькую частичку большой мозаики. Подобно идущим в темноте, мы спотыкаемся и обижаемся на судьбу, не понимая, что всё то, что случается с нами, является неотъемлемой частью большой картины нашего прошлого, настоящего и будущего. 

Этот рассказ посвящаю моим студенческим друзьям, имена некоторых хочу упомянуть здесь как благодарность за дружбу, которая длится и по сей день: Жоржу, Стёпе, Эмилю, Карену, Араму, Маису, Тиграну, Чибу, Само, Каринэ, Ануш, Еранчо с ее прекрасными подругами Шогакат и Лусо, Гоге и всем остальным, перечисление которых займёт больше страниц, чем эта глава.

Целая страна как срубленное дерево,

которое  каждой весной всё же даёт новую жизнь.

В начале 1990-х в Армении настали невероятно сложные времена.

Не успели мы оправиться от землетрясения, как началась Карабахская война, тяжесть которой усугубилась блокадой Армении. Закрылись железнодорожные пути, в страну перестали поступать газ, нефть, электричество, зерно. Страна погрузилась в нищету и хаос.

Вспоминая те годы, я покрываюсь мурашками ужаса и даже сейчас не могу понять, как мы выжили. Иногда задаю отцу вопрос: где и как он каждый день находил средства для пропитания? В Армении вообще не было работы: заводы, фабрики и предприятия, все, что уцелели после землетрясения, закрылись по причине транспортной блокады со стороны соседних республик.

Маленькая многострадальная христианская Армения уже больше ста лет противостояла в одиночку натиску Азербайджана и Турции, которые, руководствуясь алчностью и безнаказанностью, изгнали армян, русских, греков, ассирийцев, езидов, курдов и другие народности с земель их предков, устраивали погромы, повсеместно разрушали храмы и древние христианские кладбища с армянскими хачкарами (камни-кресты).

Армения держалась из последних сил.

Судьба моя на тот момент была очень похожа на судьбу моей страны, преданной и брошенной всеми в этом несправедливом и суровом мире, в полном одиночестве сражающейся за право на жизнь.

Часть мужского населения, от 14 до 80 лет, сражалась на войне, защищая свою Родину. Часть же покинула страну. Кто уехал в Россию, кто в Америку или во Францию, чтобы найти средства для пропитания своих семей и родственников. В стране царили крайне противоположные настроения: от нравственного падения до высокодуховных и патриотических взлётов.

В республике стало фактически невозможно жить. Суровые зимы 1991 и 1992 годов были похожи на кинохронику о жизни в блокадном Ленинграде во время Великой Отечественной войны. Нечем было отапливать квартиры. Не было электричества, газа, воды.

Зимой страна была почти парализована. Во всех городах исчезли парки: люди использовали деревья, чтобы выжить в суровые тридцатиградусные морозы. Деревья и небольшие кусты спиливали даже на придомовых территориях. Так как Армения – горная страна, в ней не так много лесов, а дрова, которые возили из соседней Грузии, стоили неимоверных денег. Об угле я вообще молчу – он был на вес золота.

Люди ставили в своих благоустроенных квартирах буржуйки и топили их только утром и поздно вечером. За одну зиму квартиры и дома изнутри покрылись чёрной сажей.

В те годы однажды я приехал в Ереван в гости к двоюродной сестре Анне, которая только что родила. Тогда люди перестали ходить друг к другу в гости, так как ни у кого не было денег, а с пустыми руками ведь не пойдёшь. С другой стороны, даже если ты и мог найти деньги на маленькую шоколадку, в гости всё равно не ходили, чтобы не ставить в неловкое положение хозяев, так как им нечем было угостить. Гостеприимным армянам, которые привыкли с распахнутой душой накрывать столы для друзей, было тяжело принимать эту ситуацию. Последнюю картошку или кусок чёрного хлеба теперь оставляли детям. Было не до гостей.

В квартире моей двоюродной сестры была минусовая температура, вода в графине превратилась в лёд. Её муж, взяв маленький топор и ножовку, вышел из квартиры. Я оделся и пошёл за ним. До этого осуждал тех, кто прошлой зимой, как варвары, спилили все деревья в наших городах и сёлах. Ведь после первой холодной зимы, когда наступило лето, населённые пункты, лишённые деревьев и кустарников, выглядели как каменные пустыни. Но когда увидел катастрофическую ситуацию в квартире моей сестры, когда новорожденного ребёнка укутывали во все одеяла, чтобы не дать замёрзнуть, я готов был срубить все сучки и даже выщипать сухую траву из-под снега, только бы принести хоть что-то для топки печки.

Мы вышли из подъезда пятиэтажки и направились в сторону небольшой лесополосы, находящейся на склоне, недалеко от жилого массива. Лесополоса – это громко сказано! Все деревья были срублены ещё в прошлую зиму. В эту зиму народ добывал «дрова», срезая те тонкие ростки, что успели вырасти за несколько летних месяцев. Мы бродили, выискивая сучки, и ничего не находили. Всё было начисто срублено. Местами виднелись свежеспиленные ветки размером тоньше карандаша, и мы с сожалением представляли, что кому-то сегодня повезло.

Пройдя немного дальше по скрипящему под ногами грязному замёрзшему снегу, мы нашли пару тонких ростков, что выросли из срубленного ствола прошлым летом. Муж сестры взял топор и начал рубить зелёный побег. Я стоял с ножовкой в руках у другого побега и не мог пилить. Наконец, собрав волю в кулак, вонзил затупевшие зубья ржавой ножовки в хрупкий ствол свежего побега и начал ритмично срезать новую жизнь, что проклюнулась всего несколько месяцев назад. Мне было очень тяжело делать это… До сих пор в ушах стоит звук ножовки, которая рвала плоть того побега. Я как будто пилил не дерево, а живую плоть, которая, несмотря на то что её неоднократно уничтожали, всё равно пытается пробиться к жизни сквозь скрежет топоров и ножовок, сквозь летний зной и зимние холода.

То дерево было похоже на мой народ, который веками срубали и уничтожали, но который каждой весной возрождался, пускал новые ростки.

На меня этот случай произвёл огромное впечатление. Годы спустя я написал картину «Возрождение», посвящённую моему народу. В основу композиции вошло срубленное дерево с новым побегом на фоне горы Арарат, символизирующее армянский народ. Эта картина в дальнейшем с громким успехом выставлялся в восьми городах мира.

Вторая блокадная зима была суровее первой. Давно закончились все деревья. Люди ломали и сжигали мебель и паркетные полы. В топку шли и одежда, и старая обувь, и автомобильные шины, и резина, и пластмасса, от дыма которых покрывалась копотью вся квартира. В общем, жгли всё, что горело, даже книги.

Я всегда с юмором вспоминаю, как мы начали топить старую дырявую буржуйку томами Ленина. Ох, как хорошо они горели, как грели! Мой папа очень любил читать, и у него была большая библиотека, в которой оказались и эти огромные тома Ленина, и других «классиков» той сумасшедшей плеяды «пламенных революционеров». Многие книги из нашей библиотеки удалось достать из-под развалин, и они лежали в мешках, так как после землетрясения мы постоянно переезжали с одного жилья на другое, пока папа не получил новую квартиру. Спустя годы, вспоминая 1990-е, я как-то спросил папу: «Пап, почему ты покупал эти многотомные собрания? Ведь они стоили огромных денег в те времена. Их просто так невозможно было найти, и продавались они из-под прилавка за тройную цену». Папа ответил: «Не знаю, зачем я их покупал, но рад, что в нужный момент они пригодились, согревали нас холодными зимними вечерами».

Да, иногда некоторые наши поступки на первый взгляд кажутся бессмысленными. Но я верю, что всё происходит по Великому замыслу Бога. Всё, что мы делаем или не делаем сейчас, в нужный момент в большой Матрице мира, непременно нам пригодится.

Вместе со всем остальным в Армении закончилась и мука. Блокированные железнодорожные пути не позволяли привезти гуманитарную помощь из разных стран. Армения находилась на грани гуманитарной катастрофы.  Чёрно-серый, как резина, хлеб выдавался по талонам. В 35-градусный мороз люди стояли в огромных очередях с часа ночи, чтобы к утру получить кусок хлеба, который был выпечен непонятно из чего.

Были случаи, когда погибали в очередях от обморожения. Помню, как папа уходил вечером за хлебом и возвращался только под утро, не чувствуя от мороза ни рук, ни ног. Мы с младшей сестрой всю ночь не спали. С головой, в одежде, залезали под одеяло и, согреваясь своим дыханием, ждали, когда вернётся папа, но как только он заходил домой, делали вид, что спим. Войдя в неотапливаемый гараж, где мы жили после землетрясения, папа, расстегнув своё драповое пальто, доставал кусок чёрной субстанции, похожей на хлеб, клал его в хлебницу и в одежде залезал под одеяло. Это были страшно тяжёлые времена…

Не понимаю, как мы выжили… Даже сейчас не могу понять, как люди тогда сохраняли стойкость, желание жить. Каково это – просыпаться утром, зная, что нет еды для детей и нет денег, чтобы её купить. Конечно, тогда ни у кого не было больших запросов, люди умели как-то прожить на две картофелины в день или на несколько кусков хлеба с макаронами. Всё думаю: как в таких тяжёлых условиях моему отцу удавалось нас кормить, одевать, обувать, дать нам хорошее образование?! Я бесконечно ему благодарен, преклоняю колени и склоняю голову перед мужественностью и стойкостью моего отца.

От безысходности люди меняли квартиры на авиабилет в один конец, чтобы самолётом улететь в любую сторону света. Уезжали семьями. Это была наибольшая волна эмиграции из Армении после геноцида 1915 года. Но были и те, кто находил лазейки и возможности, люди, которые быстро разбогатели на фоне всеобщей нищеты.

Вот в таких сложных условиях начались мои студенческие годы в Армении. Отец делал всё возможное, чтобы я не думал ни о чём кроме учёбы. Но не смотря на его старание, тяжёлые дни не обходили и меня стороной…

Мы с друзьями жили в полуподвальном помещении рядом с Ереванским университетом. Это было обычное недорогое жилье для студентов. В материальном плане нам приходилось очень сложно, но жизнь брала своё. Мы были молоды, в нас искрилась жизнь. Мы учились, познавали много нового и интересного, влюблялись. Находили глубокую философию в простых вещах, смысл жизни искали, погружаясь в поэзию, музыку, театр и живопись. Оглядываясь назад, я понимаю, что какими бы ни были сложными тогда мои дни, они были во многом легче, чем жизнь многих других однокурсников.

Поэтому я часто повторяю во время своих выступлений, чтобы люди хорошо запомнили, одну фразу: «Какой бы сложной и невыносимой ни казалась ситуация, помните: это наилучший вариант для Вас из того, что могло произойти».

Таинственный незнакомец в сером плаще

Отчётливо помню тот день, когда принял важное решение, изменившее мою дальнейшую жизнь.

Стояла дождливая серая грустная осень. На вернисаже у памятника Мартиросу Сарьяну было малолюдно. Скорее всего, кроме художников, выставивших в такой ненастный день свои картины в надежде что-то продать, никого не было.

Плотное тяжёлое тёмное небо, обрамлённое серо-коричневыми хаотично растущими и переплетёнными голыми ветками деревьев, казалось очень низким и давящим. Погода и всё окружающее нагоняли глубокую тоску в душу, где маленькие лучики и искорки надежды ещё теплились, готовые вот-вот погаснуть.

Я был студентом художественно-графического факультета Ереванского педагогического института. Мне отчаянно были нужны деньги, и я надеялся в тот день продать хотя бы одну из своих картин.

Я разложил свои небольшого формата картины вдоль тротуара, подпёр их сзади палочками и веточками и стал прогуливаться по вернисажу, рассматривая картины других художников. Не то чтобы я хотел увидеть что-то новое – все эти картины выставлялись здесь из недели в неделю. Я просто прогуливался от нечего делать и, чтобы разогнать тоскливое настроение, анализировал то, что представили другие.

Мои картины и картинами-то назвать было сложно: морские закаты с пальмами, с рыбацкой лодкой на берегу и парусником на горизонте в разных интерпретациях. Я писал их на небольших кусках фанеры старыми, уже засохшими красками. В те трудные годы, как мне казалось, душу могли согреть только маленькие экзотические пейзажи с закатом и пальмами. Таким я видел желанное счастливое будущее – в тёплых странах у моря вместо серого, бедного, холодного и голодного настоящего.

Дождик слабо моросил, то усиливаясь, то прекращаясь. Ноги мёрзли, так как я пришёл в единственных туфлях, которые носил уже несколько лет. На все времена года у меня была только одна пара обуви. Летом в этих туфлях было очень жарко, весной и осенью – сыро, а зимой –  холодно. В те годы не только я испытывал нужду: мои друзья, однокурсники, да и вообще большинство людей, были в таком же финансово сложном положении. Мой отец делал всё возможное, и на фоне моих друзей я выглядел ещё довольно неплохо.

Очень жёстко вступая во взрослую жизнь, я не был согласен со Вселенной по поводу тех обстоятельств, в которых оказался. У меня были амбиции, мысли и мощнейшая энергия для движения вперёд к достойной жизни для себя и своих близких. Я непрестанно искал пути, как изменить свою жизнь, как вырваться из бедности.

Порывы лёгкого ветерка время от времени роняли картины художников, что добавляло немного разнообразия в монотонность и неподвижность вернисажа. Художники заново поднимали свои картины и подпирали их палочками. И это повторялось раз за разом. Дождливый день усиливал подавленное настроение. Очень хотелось вернуться в свою маленькую комнату в полуподвальном этаже, залезть в одежде на кровать и спрятаться под одеялом от всего мира. Это был один из тех моментов, когда, несмотря на все твои усилия, ничего не меняется к лучшему, и хочется просто закрыться от всех.

Время от времени, как и другие художники на вернисаже, я направлял свой взгляд в конец аллеи, откуда могли появиться потенциальные покупатели или просто прохожие. Художники выставляли свои картины каждые субботу и воскресенье, но месяцами ничего не продавалось.

Армения ещё не оправилась от удара землетрясения 1988 года и проживала очень сложные времена войны, блокады, безработицы и бедности. Людям было совершенно не до картин. Многие, просыпаясь каждое утро, не знали, откуда взять деньги на хлеб, где найти хоть несколько сухих поленьев, чтобы согреть дом. До искусства никому не было дела.

Профессия художника не давала мне никакой надежды на достойное будущее. Я уже несколько раз хотел бросить учёбу, чтобы заняться каким-либо делом и начать зарабатывать, но отец просил не делать этого, и я не мог поступить вопреки его желанию. После землетрясения, получив тяжёлый удар и глубоко горюя, папа самоотверженно делал всё, чтобы мы с младшей сестрой получили достойное образование.

Ветер снова уронил мои маленькие картины из фанеры размером 20 на 15 сантиметров на тротуар, в очередной раз я поднял их и поставил на палочки. Уже которую неделю таскал в сумке эти работы на вернисаж и обратно, стоял с утра до вечера голодным, но не терял надежды, что удача улыбнётся мне и я хоть что-то продам.

От моросящего дождя ноги в туфлях были уже мокрыми, и я начал замерзать. Уже хотел было собрать картины и уйти, но какое-то странное чувство заставило меня ещё немного подождать. Было предчувствие, что сегодня обязательно продам картину. Я не знаю, откуда оно появилось, но голос интуиции был так силён, что я не смог проигнорировать его. Это был именно тот голос, который мы слышим перед судьбоносными событиями. Мой взгляд и ум бесцельно и хаотично бродили по сухим веткам осенних деревьев, придавленных тяжёлым ноябрьским небом. В голове были пустота, тоска и грусть.

Вдруг на аллее, на краю вернисажа, показался человек в сером длинном плаще и шляпе. Он появился внезапно из ниоткуда. Таинственный незнакомец двигался медленными, будто парящими шагами в сторону картин, чем вызвал оживление и наполнил надеждой художников. Ведь покупателей на вернисаже не было с самого утра! Каждый из нас, затаив дыхание, ожидал, что человек в сером плаще подойдёт именно к его работам и купит именно его картину.

С трепетом, ожиданием и надеждой я тоже смотрел на незнакомца и думал: «Боженька, пусть ни у кого он ничего не купит. Или, если и купит, пусть всё равно дойдёт до меня».

Я расположился на самом краю вернисажа, и моё место было самым неудобным, так как я был ещё студентом. Хорошие места рядом с памятником занимали уже бывалые, матёрые художники, а студентам доставались места в конце парка.

Человек в сером плаще двигался, будто не касаясь земли. Его шаги были маленькими и размеренными. Он медленно порхал над тротуаром от картины к картине, от художника к художнику; молча, не поднимая головы, продвигался вглубь вернисажа. Чем ближе он подходил ко мне, тем быстрее билось моё сердце. Я понимал, что предчувствие, которое не давало мне уйти с вернисажа, было связано с появлением именно этого человека. Я смог распознать яркий и громкий голос интуиции и благодарил судьбу за это. Человек в сером плаще шёл именно ко мне, чтобы купить именно мою картину, а может, и несколько картин. В уме я уже начал с ним разговаривать, предлагать и объяснять, какая картина сколько стоит.

– Я продаю картины за 15 рублей, но, если хотите, я вам могу уступить и продать за 12. Нет, нет, не уходите! Я отдам и за 10 рублей. Пожалуйста, купите… Стойте! Берите за 8…, за 7… Чисто за краски и фанеру. Мою работу не считаю, пусть будет подарком…

Таинственный человек медленно, но верно двигался в сторону моих картин.

За те 20 минут, что я и все остальные художники на вернисаже наблюдали за его движением, он ни разу не поднял голову, и никто за полями шляпы не увидел его глаз, чтобы понять, купит он что-либо или нет.

И вот он остановился у моих работ. Я задержал дыхание.

Я пытался его разглядеть, но из-за опущенной головы шляпа полностью закрывала лицо. Мне был виден только подбородок.

Задержавшись на несколько минут и рассмотрев все мои небольшие морские закаты и пальмы, он плавно, как будто порхая над землёй, удалился.

Он ушёл и унёс мою последнюю надежду. Он уходил медленно, как будто нитками вытягивая из меня последние остатки надежд на лучшую жизнь. Он был похож на подлого вора, который без спроса проник в мой внутренний мир, нагло, бесцеремонно вытащил оттуда мою последнюю надежду хоть что-то заработать и унёс с собой.

Я в уме ругал его, ругал себя за то, что, как девочка, отдался чувствам и послушал интуицию, позволив ей сыграть со мной такую унизительную шутку. Если бы я ушёл на пять минут раньше, до появления этого бессердечного человека в сером плаще, крадущего надежды у художников, я бы не был так сломлен.

Внутри меня бушевало цунами эмоций и мыслей. Меня охватывали ярость и злость. Моё жалкое состояние бедного художника никак не вписывалось в планы прекрасной жизни.

С того дня я решил больше не писать картины.

Я примерил на себя роль пусть талантливого, но бедного художника, который продаёт свои работы за гроши, чтобы выжить, и не захотел такого будущего.

С того дня я решил стать богатым.

Стать богатым настолько, чтобы не связывать своё благополучие с продажей картин и не писать то, что хотят люди, а создавать картины, которые будут по душе мне самому, и продавать за ту цену, которая мне самому будет казаться достойной их.

Тот таинственный человек в сером плаще украл у меня последнюю надежду художника, но запустил во мне мощную установку СТАТЬ БОГАТЫМ.

И сейчас, спустя много лет, я с благодарностью вспоминаю его. Я не знаю, жив ли сейчас тот человек в сером плаще, но считаю его ангельской душой, которая одним своим появлением дала мне сильнейший пинок под зад и запустила мощнейшую программу – жить жизнью состоятельного человека.

Я думаю, что нужные нам души появляются именно в нужном месте в нужный момент, а затем, выполнив свою задачу, исчезают.

Поэтому, когда они приближаются, наша душа распознает их и внутренний голос не допускает, чтобы мы пропустили эту встречу. И у нас внутри всё бурлит и кипит. Их уроки зачастую кажутся очень неприятными, порой болезненными, но это именно те души, с кем мы договорились о встрече в этой жизни. Будьте внимательными ко всем людям, кто встречается на вашем пути, возможно, среди них окажутся именно те души, которые пришли вам помочь. Возможно среди них тот человек в сером плаще и шляпе.

В тот день незнакомец в сером плаще зажёг во мне некий огонь. Это был огонь желания перекодировать свою бедную, безденежную и грустную судьбу. И сейчас, когда во время моих лекций молодые люди меня спрашивают: «Как зарабатывать много денег и стать богатым?», я отвечаю:

– Когда вы получите мощнейший пинок под зад от судьбы, когда у вас внутри загорится огонь злости на бедность, когда появится мощнейшее желание изменить свою судьбу, тогда и вы сможете стать благополучными. А пока вы живёте в уютных квартирах, в тепле и сытости, маловероятно, что на вашем пути появится тот самый человек в сером плаще.

Тогда, продолжая рисовать, я падал, падал и оказался на дне жизни бедным художником. Но именно это падение с Божьей помощью стало мощнейшим атомным взрывом в моем эмоциональном мире, за счёт энергии которого в дальнейшем я и взлетел на свои финансовые высоты.

Первый провал

О чём мечтают в 17–19 лет? О карьере, о хороших друзьях, о том, чтобы увидеть мир, в конце концов, о любви. У меня в те годы тоже была мечта: я мечтал о новых туфлях и о тёплой зимней куртке-дублёнке. У меня тогда была одна пара обуви на все времена года: летом в них было жарко, весной и осенью ноги постоянно промокали, зимой было очень холодно.