Кожевники. Ольга

Пролог

Каменный зал Совета был полон дыма и шёпота свечей. Тяжёлый запах ладана, портреты предков на стенах, резные гербы – всё это давило, словно само прошлое следило за каждым словом. За дубовым столом сидели члены Ордена. Их лица были неподвижны, голоса – жёсткие, каждое слово резало воздух.

Алексей слышал всё. Его тень, оставленная в углу, ловила каждый звук, каждую паузу. Он наслаждался тем, что совет считает себя непобедимым и скрытным, не догадываясь, что их замыслы уже принадлежат ему.

Сегодня здесь появилась новая фигура.

– Камыш, – сказал Настоятель Курган. – Вы впервые на Совете. Но именно ваш опыт нужен нам.

Женщина подняла голову. Высокая, сухощавая, с серыми глазами и овальным белым шрамом на запястье. В зале стало чуть тише: её появление было событием.

– Для протокола, – уточнил Геодезист, – почему она?

Курган склонился вперёд.

– Потому что она вернулась оттуда, откуда не возвращаются.

Она встала. Голос её был ровный, но в нём слышалась тень.

– Несколько лет назад я командовала сапёрно-спасательным отрядом. Нас отправили в шахтёрский посёлок под Тулой. Люди пропадали. Оставались только пустые кровати, тёплый чай и… зеркала.

Тишина в зале сгущалась.

– Первого мы потеряли на моих глазах. Старик подошёл к зеркалу – отражение не повторило его движения. Он шагнул, а стекло стало мягким, как вода. И всё. Ни звука. Он исчез.

Ольга прищурилась.

– Вторым был Лёха. Он ударил прикладом. В трещинах появились глаза. Чёрные, круглые, без белков. Они смотрели на нас сквозь щели. Лёху затянуло целиком. Остался только ботинок.

Кто-то вздохнул. Но она продолжала.

– Артём пытался вытащить его. Вцепился в сапог. Зеркало захлопнулось и перерубило руку. Он умер у меня на руках. Костя побежал на улицу. Там в окнах отражения ждали его. Одно из них улыбнулось – и шагнуло вперёд. Он упал, а отражение осталось. Без лица.

В её голосе не было слёз. Только сухая правда.

– Я осталась одна. Вокруг зеркала дышали. В каждом – чужие детские крики. Они повторяли наши слова, но искажённо, как из колодца. Я бросила гранату. Зеркало закричало, треснуло и ударило меня по руке. Шрам остался. Село вымерло. Людей не было. Только окна, завешенные изнутри тряпками.

Она показала запястье. Белый овал блестел, как выжженное клеймо.

– Вот почему она здесь, – сказал Курган. – Она знает, как закрывать двери.

– Я не колдую, – сказала Ольга. – Я ломаю. И спасаю, если есть шанс.

– Нам и нужен тот, кто спасает, – заметил Великий Инквизитор. – Но помни: цель не он. Цель – деревня.

Архивариус подняла голову:

– Его голос уже в сетях. Подкасты, обрывки. История идёт сама, даже без него. Если лишить место памяти, история умрёт.

– А если память – это они сами? – спросила Ольга.

Теренций сжал губы.

– Тогда пусть истекут.

– А я не привыкла смотреть, как истекают, – тихо ответила она.

На секунду зал погрузился в такую тишину, что свечи потрескивали, как выстрелы.

Протокол Архивариуса

«Подготовка начата. Геодезист – карты и резка узлов. Ткач – сети. Калёный – соль имени. Камыш – силовой блок. Цель: лишить Кожевники памяти. Срок: осень».

В подземелье гремел «Глухарь» – немой колокол. Звук исчезал, и бойцы двигались в вязкой пустоте. Удары были глухими, дыхание терялось.

Ольга шла первой. Она шла так, будто знала эту тишину с рождения. Остальные спотыкались.

– Камыш идёт, как дома, – пробормотал Калёный, выплёвывая гвоздику.

«Она не наша. Но именно это нам и нужно. Мы верим в ритуалы, она – в поступок. Она – напоминание, что даже узел можно разломать. Но иногда я думаю: она – не оружие. Она – трещина в нашей стене».

Ночь в Кожевниках была густая, словно смола. Земля дышала под ногами. На кладбище качались кресты, и на одном надпись дрожала: НЕ ВСЕХ ЗАБРАЛИ.

Алексей стоял на крыльце, курил, и чувствовал каждое слово, сказанное в Совете. Тень принесла ему лица, голоса, их планы. Среди них – новая. Женщина со шрамом.

Он усмехнулся.

– Пусть приходят. Я научу их, как звучит память.

Зеркало напротив задержало его отражение на три удара сердца.

На стол Орден высыпал серый порошок.

– Сначала «К», потом «О», – сказал Калёный. – По букве вытравим их. Без имени нет места.

Ольга смотрела на карту. В её глазах мелькнула тень сомнения. Перед ней снова стояли лица её погибших людей. И она впервые подумала: а вдруг враг – это не он, а мы?

Протокол закрылся сухой строкой:

«Кожевники – к уничтожению. Ответственная за полевой блок: Камыш».

А в самой деревне, в тёмной тишине, Алексей улыбался. И тьма улыбалась вместе с ним.

Глава 1 Они идут.

Ночь в Кожевниках была не просто тёмной – она казалась вязкой. Туман стоял такой плотный, что нельзя было понять, где кончается воздух и начинается земля. Казалось, сама деревня притаилась, прислушиваясь к себе.

Зеркала в домах завешены грубой тканью, но ткань дрожала, будто за ней кто-то тяжело дышал. Иногда ткань чуть натягивалась, словно невидимая рука пыталась отодвинуть её в сторону, и тогда по дому проходил ледяной холод.

Алексей сидел на лавке у окна, курил. Дым уходил в темноту, но в окне отражение не спешило повторять его движение. Его лицо там задерживалось, как будто опаздывало на три удара сердца. Алексей не отводил глаз – он привык к тому, что отражение живёт своей жизнью.

Снаружи не было звуков. Даже собаки молчали, только изредка раздавался хриплый крик вороны – короткий, как спазм. В этой тишине любое движение казалось слишком громким.

– Они идут, – сказала Агриппина.

Старуха стояла у печи, её силуэт тянулся по стене, делая комнату ещё теснее. Она выглядела так же, как всегда – худой силуэт, глаза чёрные, без блеска, будто вырезанные из ткани ночи. Но голос её был тихим и уверенным.

– Ты чувствуешь? – спросила она.

Алексей молчал. Он и сам чувствовал: под ногами земля пульсировала, как живое сердце. В колодце за домом что-то плескалось – хотя ветра не было, и никто не подходил к воде.

– Они тронули имя, – продолжала Агриппина. – На табличке у дороги буквы поблекли. Скоро их сотрут полностью. Без имени место слабеет.

Алексей затянулся и выдохнул. Дым в окне снова замер на месте, а отражение потянулось за ним с опозданием.

– Пусть стирают, – сказал он. – Деревня – это не буквы на доске.

Агриппина усмехнулась.

– Ты ещё не понял. Деревня держится не только на земле. Она держится на памяти. А память легче всего убить.

За окном в тумане что-то качнулось. Может, крест на кладбище, может, старый тополь. Но Алексей знал – это деревня дышит. Она ждёт.

Он затушил окурок о подоконник, встал и провёл рукой по ткани, закрывающей зеркало. Ткань была влажной, как будто её только что кто-то трогал изнутри.

– Слышишь? – прошептал он.

Агриппина кивнула.

– Это не мы ждём их. Это они входят в нашу тишину.

И в ту же секунду из колодца донёсся тихий плеск, похожий на шаг.

Он лёг на кровать, но сна не было. Комната дышала вместе с ним: каждая доска пола отзывалась слабым эхом, как будто внутри дома жило ещё одно тело, повторяющее все его движения.

Алексей закрыл глаза. И сразу услышал.

– Ты убиваешь словами, – сказала Дарья. – Продолжай. Это твоя сила.

Голос её был тихим, но вкрадчивым, будто она лежала рядом, шептала прямо в ухо.

– Не слушай её, – вмешалась Агриппина. – Слово – это петля. Пока ты говоришь, тебя можно тянуть. Молчи, и тогда ты хозяин.

Алексей сжал виски. Иногда он чувствовал, что эти голоса не изнутри, а снаружи, что они просто зашли в него, как гости, и теперь живут, не спрашивая.

– Они придут, – сказала Дарья. – Ты расскажешь им историю. И они умрут.

– Или ты умрёшь, – прошептала Агриппина. – У каждого слова есть цена. Даже у твоих.

Он резко сел, тяжело дыша. На полу у печи что-то шевельнулось – может, крыса, а может, просто тень.

– Замолчите, – сказал он вслух.

Но комната ответила эхом: замолчите. И это слово прозвучало чужим голосом, не его.

Алексей почувствовал, как в горле застряло что-то вязкое. Слово. Оно не хотело выходить, но и не могло исчезнуть. Он сплюнул на пол – и вместе со слюной упала чёрная ниточка, тонкая, как волос. Она шевельнулась и исчезла в щели между досками.

– Вот, – сказала Дарья. – Это они. Они уже здесь. Нити пришли.

– Нет, – ответила Агриппина. – Это ты. Ты – узел. Узлы всегда текут.

Он схватил голову руками. Мысли путались, чужие голоса переплетались с его собственными. Иногда он не понимал, где «он», а где «они».

Алексей прошёл к зеркалу, на котором висела плотная ткань. Он хотел сорвать её – и вдруг услышал шёпот за стеклом. Не слова. Просто дыхание. Медленное, чужое.

Он отступил.

Внутри головы голоса продолжали спорить:

– Расскажи им историю, и они падут.

– Молчи. И, может быть, выживешь сам.

Алексей понял, что скоро ему придётся выбирать – быть голосом или быть тишиной. Но выбора он ещё не знал.

За окном в тумане что-то снова качнулось. В этот раз – крест на кладбище.

И деревня, казалось, слушала его вместе с голосами.

Алексей лежал в темноте и чувствовал, как деревня дышит вместе с ним. Каждый его вдох будто повторялся в земле – глухо, глубоко, с задержкой. Он понимал: это не иллюзия. Это узел. И он – часть его.

Он больше не нуждался в словах. После схватки с Александром всё изменилось. Тогда, в пламени, он впервые понял: достаточно подумать – и чужие головы наполнятся его голосом. Слова текли из него, даже если он молчал. Они рождались внутри и прорывались в уши тех, кто рядом, как чужая мысль, как приказ.

Сейчас он даже боялся думать. Любое слово могло стать реальностью.

– Ты – их конец, – сказала Дарья. Голос звучал в его голове, но он понял, что это не просто мысль: комната слышала её тоже. Доски пола тихо треснули, отзываясь эхом.

– Ты – узел, – прошептала Агриппина. – Узел не говорит. Узел держит. Молчи.

Алексей сжал виски. Мысли спорили сами с собой. Он не был уверен, где его собственный голос, а где чужой.

Он попробовал сосредоточиться на простом слове: «огонь».

И в ту же секунду из печи сорвался сноп искр. Огонь рванулся к потолку, полыхнул и затух. Он даже не открыл рта.

– Вот видишь, – сказала Дарья. – Думай, и они горят.

Алексей отшатнулся от кровати. Пол под ногами вибрировал, и ему почудилось, что стены дома слушают его мысли.

Он попробовал остановить поток. Сосредоточился на слове «тишина».

И деревня послушалась. За окном замолкли даже птицы. В комнате стало так тихо, что он слышал, как в собственных венах течёт кровь.

– Опасно, – сказала Агриппина. – Молчи. Не думай. Иначе деревня будет говорить за тебя.

Но он уже понимал: молчать невозможно. Слова жили внутри него. Даже самые простые, случайные. Смерть. Тьма. Кровь. Всё это теперь звучало не только в его голове. Это слышали стены. Это слышал туман за окном.

Алексей провёл ладонью по ткани, закрывающей зеркало. Она была холодная, влажная. За ней раздался шёпот – и он понял, что это он сам думает, а зеркало отвечает его мыслью.

– Я теряю себя, – сказал он, но рта так и не открыл.

Комната отозвалась эхом: теряю себя.

И в этой тишине он впервые ощутил страх не перед Орденом, а перед собственным даром.

– Ты думаешь, всё держится на тебе, – сказала Агриппина. – Ошибаешься. Тебя можно убить. Но деревню – нет. Пока есть её узлы, она жива.

Она вывела его из избы. Туман тянулся, как сырое тесто, липкий, вязкий. Каждый шаг отзывался глухим ударом в земле. Алексей чувствовал: почва под ним не мёртвая. Она билась, как огромное сердце.

Они подошли к дубу у кладбища. Огромный, чёрный, с ветками, как костлявые руки.

– Смотри, – сказала ведьма. – Видишь трещину?

Алексей наклонился. В коре зиял разлом, и из него торчали тёмные, жирные нити, будто волосы, но влажные.

– Это не дерево, – сказала она. – Это память. Тут вешали. Мужиков, баб, даже детей. Когда верёвка врезалась в горло, их дыхание уходило в ствол.

Она достала ржавый гвоздь, вросший в щепку. Металл был покрыт пятнами, как кровь.

– Вбей обратно – и их дыхание вернётся. Слышишь?

Алексей взял гвоздь. Он был ледяным, будто держал палец мертвеца. Когда он поднёс его к трещине, из дупла вырвался тихий вздох. Сухой, хриплый. Сразу несколько, один за другим.

– Это они, – сказала Агриппина. – Их не меньше десятка. И каждый хочет вдохнуть ещё раз. Когда враг подойдёт, вбей гвоздь – и они задышат вместе. Вдохнут так, что у живого лёгкие лопнут.

Алексей отшатнулся. Но в груди было странное чувство: смесь отвращения и силы.

Они пошли дальше. Колодец стоял в тумане, как тёмная пасть. Рядом валялся камень, круглый, гладкий, прожилки на нём были похожи на сгустки крови.

– Этот катали женщины, – сказала ведьма. – Когда рожали. Чтобы боль уходила в воду. Теперь в нём – крик. Приложи руку.

Он коснулся. В голове вспыхнул вопль. Не крик младенца – крик матери, рвущийся, с кровью в горле. Алексей отдёрнул руку, но звук остался в ушах, словно заноза.

– Ты можешь вызвать его, – сказала Агриппина. – Пусть враги слышат, как рождается смерть. У них кровь сворачивается в жилах от этого крика.

Они пошли к старой бане. Дверь косо висела, паутина свисала, в щелях – чёрные жуки.

– Здесь парили мёртвых, – сказала ведьма. – Перед похоронами. Чтобы тело было мягким, чтобы легче гнулось в гробу.

Она приподняла прогнившую доску. Под ней лежали кости – ребро, щепотка зубов, крошечный детский череп.

– Если ударишь ногой, они заговорят. Они будут стонать. Враги потеряют разум.

Алексей замер. Ему показалось, что череп шевельнулся. Он наклонился ближе и услышал: мама. Шёпот, тонкий, как сквозняк.

– Они не уходят, – сказала Агриппина. – Они ждут.

Они подошли к избе с завешенными окнами. Агриппина достала из мешка серое полотно. На нём темнело пятно – вытянутое, словно силуэт ребёнка.

– Это саван, – сказала она. – В нём хоронили. С ним можно закрыть зеркало. Кто посмотрит – застрянет, как муха.

Она протянула ткань. Она липла к пальцам Алексея, как кожа. И пахла землёй.

– Каждый раз, как завесишь, – продолжала ведьма, – они будут приходить к тебе во сне. Те, кто в саване. Они будут хотеть тепла. Ты готов делить постель с мёртвыми?

Алексей не ответил. Он только сжал ткань, и она чуть зашевелилась.

Наконец Агриппина достала маленький глиняный сосуд, обмотанный медной проволокой. Внутри что-то плескалось густое, почти чёрное.

– Это кровь, – сказала она. – Собранная на погосте. Земля пьёт её жадно. Если бросишь в землю – она схватит врага за ноги. Но запомни: земля не разбирает. Схватит и тебя, если зазеваешься.

Алексей взял сосуд. Он был тяжёлым, как будто внутри билось сердце.

– Попробуй, – сказала Агриппина.

Он отвинтил крышку. Воздух сразу стал тяжёлым, пахнул железом и тухлым мясом. Алексей брызнул каплю в траву. Трава зашипела и почернела. Земля под ним дрогнула, и из неё вылезла костлявая рука, схватила воздух и исчезла обратно.

Алексей отступил, сердце колотилось.

Агриппина улыбнулась беззубым ртом.

– Вот видишь. Деревня живая. Каждый предмет здесь – заклинание. Каждый камень, каждая кость, каждая тряпка. Это твоя крепость. Но плата будет всегда. Вопрос только – чья кровь.

Алексей смотрел на сосуд. Ему казалось, что он слышит, как кровь внутри шепчет. И понял: он уже часть этой деревни. И деревня – часть его.

Из колодца донёсся плеск. Тяжёлый, как шаг по воде.

И он понял: враги уже близко.

Ночь в Кожевниках была другой. Даже для Кожевников.

Собаки во дворах не лаяли – они скулили, поджимая хвосты, царапая землю лапами, будто пытались зарыться живьём. Кошки же напротив – сидели неподвижно, спинами к земле, мордами вниз, как будто слушали что-то под полом.

Алексей вышел за порог. Воздух был густым, туман висел так низко, что можно было черпать его руками. Вдоль забора сидела ворона. Глаза её были стеклянные, белёсые, как у мертвеца. Она не каркнула – только раскрыв клюв, издала хриплый, рваный звук, словно кто-то переламывал ей горло.

Агриппина вышла следом.

– Они коснулись имени, – сказала она.

Алексей посмотрел на табличку у дороги. На ней ещё недавно были буквы: Кожевники. Но теперь краска поблёкла, буквы расплылись. «О» исчезла совсем, превратилась в пустой круг. «Ж» еле держалась, словно растворялась на глазах.

– Если сотрут полностью, – сказала ведьма, – мы будем не местом, а пустотой. В пустоту легко войти.

Алексей почувствовал, как холод пробежал по коже. Он шагнул к табличке и коснулся её пальцем. Доска была мокрой, как губка. Палец утонул в ней, будто в гнилом мясе.

В тот же миг у него в голове пронеслась чужая мысль: ты не существуешь.

Он резко отдёрнул руку.

– Они стирают память, – прошептал он.

Агриппина кивнула.

– Сначала – имя. Потом – лица.

Они пошли к колодцу. Алексей нагнулся и заглянул в воду. Она была чёрная, без блеска. Он не видел своего отражения. Лишь круги, медленно расходящиеся, хотя никто туда не бросал камня.

И вдруг в глубине мелькнула белая ладонь. Она шевельнулась и пропала.

– Видела? – спросил он.

– Видела, – сказала Агриппина. – Но это не рука. Это нить.

Алексей снова наклонился. На этот раз он заметил тонкие линии, как паутина, тянущиеся из воды. Они колыхались, будто кто-то снизу тянул их наружу.

– Это они, – прошептала ведьма. – Они ткут дорогу. Сначала тонко. Потом толще. Когда нити срастутся, по ним пройдут.

Алексей почувствовал, как одна нить коснулась его щеки. Она была холодной, как лёд. Но хуже было то, что он услышал.

В голове зазвучал чужой шёпот: Алексей. Алексей. Алексей.

Он отпрянул.

– Они знают моё имя.

– Они всегда знают имя жертвы, – сказала Агриппина. – Но имя места важнее. Без него мы ничто.

Они пошли к избе. Внутри кошка вдруг завыла. Не замяукала – завыла, как женщина на похоронах. Её тело выгнулось дугой, шерсть стала дыбом, глаза светились жёлтым огнём. И в тот же миг ткань на зеркале шевельнулась.

Алексей рванул её рукой, но пальцы соскользнули – ткань стала мокрой, как будто её только что обмакнули в кровь.

Из-за ткани донёсся хриплый голос. Сначала тихо, потом громче: пусти нас.

Алексей встал в дверях. Дом дышал, стены гудели. Всё пространство шептало чужими голосами.

– Это только разведка, – сказала Агриппина. – Они проверяют, где тонко. Но скоро ударят.

И в этот момент Алексей понял, что даже воздух вокруг – не воздух. Он был натянут, как тонкая паутина. Стоило пошевелиться – и она звенела, передавая звук куда-то дальше.

Он подумал слово «огонь». И услышал, как по паутине прошёл треск. В углу комнаты вспыхнуло пламя – но не красное, а белое, слепящее. Оно загасло так же быстро, как появилось.

И вместе с этим в голове раздался чужой смех. Глухой, тяжёлый.

– Они смеются, – сказал Алексей.

– Нет, – ответила Агриппина. – Это не они. Это место. Оно знает, что будет бой.

И в эту секунду за околицей протянулся протяжный, низкий вой. Не собачий. Не звериный. Вой, похожий на звук рога.

Орден приближался.

– Садись, – сказала Агриппина.

Они сидели у дуба, того самого, что помнил десятки смертей. Ночь была тихой, но в ветвях что-то трескалось – не ветер, а словно сухие кости ломались сами собой.

Алексей устроился на корнях. Под ним пульсировала земля.

– Закрывай глаза, – велела ведьма.

Он подчинился.

– Думай не словом, думай образом. Слово слишком хрупкое. Образ – крепче. Представь: враг. У него лёгкие. Вбей гвоздь.

Алексей представил. Гвоздь в руке, трещина в коре. И вдохи, много вдохов.

Он поднял руку.

В ту же секунду дуб ожил. Из трещины вырвался тяжёлый вздох. Потом второй. Потом хрип. Корни задрожали.

И у Алексея перед глазами возник образ мужчины. Чужого. Он задыхался. Лицо его краснело, губы посинели. Глаза вылезли из орбит. Мужчина пытался вдохнуть, но грудь его сжималась, как в тисках.

Алексей вскочил, отдёрнул руку. Образ исчез. Дерево стихло.

– Это он? – спросил он, дрожа.

– Нет, – ответила ведьма. – Это первый, кого дуб вспомнил. Он умер сто лет назад. Но для дерева нет разницы. Ты видел его смерть, потому что позволил себе её увидеть.

Она достала глиняный сосуд.

– Теперь кровь. Сосредоточься на земле. Пусть она держит.

Алексей взял сосуд. Внутри густая жидкость тянулась, как смола. Он плеснул каплю в траву. Земля тут же потемнела.

– Думай, – сказала Агриппина. – Представь шаги.

Он представил воина. Тяжёлые сапоги. Враг шёл прямо к нему.

Земля зашевелилась. Чёрные щупальца вылезли из-под корней, ухватили воздух. И вдруг Алексей почувствовал, что они хватают не только воображение. Его собственная нога с трудом двинулась, будто земля держала и его.

– Отпусти! – крикнул он, но губы не шевельнулись.

Агриппина ударила посохом о землю. Щупальца втянулись обратно.

– Видишь? – сказала она. – Сила всегда кусает хозяина. Никогда не забывай этого.

Они пошли к бане.

– Кости, – сказала ведьма. – Попробуй.

Алексей ударил ногой по прогнившему полу. Кости под досками зашевелились. Из щелей вырвался стон. Не один, а десятки. Высокие, низкие, детские, женские. Вой целого хора мёртвых.

Алексей прижал руки к ушам, но стон звучал прямо в голове.

И вдруг он понял: это не просто звуки. Это слова. Убили. Сожгли. Закопали живыми.

Он упал на колени.

– Хватит! – заорал он, но вслух не сказал ни слова. Только подумал.

И всё стихло.

Агриппина посмотрела на него. В глазах её мелькнула тень одобрения.

– Ты начинаешь понимать.

Наконец, они вернулись в избу. Ведьма указала на зеркало, завешенное серым полотном.

– Сними.

Алексей медленно поднял ткань. Зеркало было тёмное, мутное. В нём отражался не он, а коридор, которого не существовало. Длинный, бесконечный, усыпанный дверями.

– Представь врага. Пусть он войдёт.

Алексей сосредоточился. И в коридоре появилось лицо. Чужое. Суровое. Оно посмотрело на него – и застряло. Сначала моргнуло, потом застыло, как муха в янтаре.

Зеркало завибрировало. Лицо начало биться о стекло, но не могло выбраться.

Алексей сорвал взгляд, резко накрыл зеркало тканью. Ткань тут же прилипла, дёрнулась, будто кто-то изнутри бился в ней.

– Ты поймал, – сказала Агриппина. – Вот так мы и будем встречать их. Одного за другим.

Алексей стоял бледный, потный. Сердце грохотало, ладони дрожали.

– Это слишком, – прошептал он.

– Слишком – это то, что ждёт нас, когда они придут, – сказала ведьма. – Учись. Потому что, если ты не сможешь, нас сметут.

И в этот момент он понял: это не учёба. Это репетиция смерти.

Алексей заснул тяжело, как падают камни в колодец. Казалось, он проваливался в бездонную яму.

Ему снилось, что он стоит посреди деревни. Всё знакомо: дома, огороды, тропинка к дубу. Но небо было красным, будто полыхало над головой, а земля под ногами была тёмной, как мокрая глина.

Он услышал вой. Обернулся – и увидел собак. Но это не были обычные псы. Их тела были разодраны, рёбра торчали наружу, мясо свисало клочьями, и всё же они стояли, не падая. Глаза горели белым светом. Они смотрели прямо на него, и в их взгляде было что-то человеческое.

«Это они», – прошептал голос в его голове. Он понял: собаки смотрят на него глазами тех, кого Орден уже убил.

Он шагнул назад, и земля под ногами хлюпнула. Из неё показалась рука – бледная, длинная, вся в сгустках крови. Она схватила его за щиколотку. Алексей рванулся, но из земли полезла вторая, третья, целый десяток. Кости, гниль, мясо. Они тянули его вниз, в землю.

Он закричал. Но крик застрял в горле. Изо рта потекла не слюна, а чёрная кровь.

Перед глазами вдруг возникло зеркало. Оно висело в воздухе, в красном небе. Алексей увидел в нём себя. Но отражение не повторяло его движения. Оно улыбалось. Губы его были залиты кровью, зубы – красные.

– Ты уже с нами, – сказал он сам себе из зеркала. Голос был двойным: его собственным и чужим, низким, хриплым.

Зеркало дрогнуло и раскололось. Из трещины полезли кишки. Они извивались, как черви, стекали вниз.

Алексей рванулся в сторону. Его вырвало прямо на землю. Но из рвоты вытекли не остатки еды, а живые чёрные жуки. Они зашевелились и полезли к нему обратно, в рот, в глаза, в уши.

Он закрыл лицо руками, но вместо пальцев у него были костяные крючья. Он почувствовал, как они впиваются в собственную кожу. Сдирают мясо.

И вдруг он услышал голос. Женский. Чистый, как звон стекла.

– Алексей.

Он поднял голову. Перед ним стояла женщина в доспехах. Волосы её были тёмные, собранные в узел, глаза холодные, как сталь. Она держала в руках копьё, и его наконечник был залит кровью.

Он знал её имя, хотя никогда не видел прежде. Ольга.

Она протянула к нему руку.

– Вставай.

Он потянулся к ней, и в тот же миг всё исчезло. Он очнулся в избе, захлёбываясь собственным дыханием. Простыня была мокрой, и не только от пота. На ней темнели пятна крови.

Он прижал ладони к лицу. Кожа на щеках была разодрана, как когтями. Но когтей у него не было.

– Что ты видел? – спросила Агриппина, сидя у очага. Она не спала.

Алексей сглотнул, и во рту был вкус металла.

– Они приходят во сне. Через зеркала. Через землю. Я видел их псов, видел руки… видел себя.

– Что ещё? – не отпускала ведьма.

Он поднял глаза.

– Женщину. В доспехах. Она… она спасла меня.

Агриппина нахмурилась.

– Никто из них не спасёт. Запомни. Никто.

Алексей кивнул, но в глубине души чувствовал: эта женщина была не такой. И её взгляд был другим.

Он лёг обратно, но сон не пришёл. В ушах ещё звучали стоны. На простыне оставались пятна крови. И где-то в углу комнаты, под завешенным зеркалом, тихо шептали чужие голоса: мы идём.

Каменный зал был холоден, как кювета морга. Свечи коптили, и копоть стягивала потолок в чёрные лопухи. На стенах – гербы и портреты: лица предков, у которых глаза писали таким лаком, что казались живыми и следили за каждым жестом.

Дубовый стол, обитый железом по краям, был усыпан картами, ампулами, свёртками серой соли, пучками нитей. Рядом лежали три молчаливых предмета, будто принесённые с кладбища: ржавый колокол без языка, глиняная бутыль, перевитая медной проволокой, и жгут белых волос, собранных в тугую косу.

– Открываю заседание, – сказал Настоятель Курган. Голос у него был хриплый, словно он разговаривал с веками, а не с людьми. На пальцах – чернила, под ногтями – соль. – Повестка одна: Кожевники. Мы идём не убивать людей. Мы идём гасить место.

Слева от него сидела Архивариус – узкая, сухая женщина с чернильной кляксой на воротнике и лезвийным взглядом. Рядом – Геодезист: бледный, как подземелье, кожа на лице будто поведенна кислотой; глаза – точные, математические. Ткач, худой, длиннопалый, перебирал нити, как кишки, не глядя. Великий Инквизитор – тяжёлый, словно железный шкаф; на нём всё звенело: пряжки, крючья, цепочки. Теренций, щёлкающий счётами в голове, на бумаге – единственный из них, кто записывал не чернилами, а острым графитовым карандашом. Калёный, пахнущий горном, перекатывал во рту гвоздику, сплёвывая тёмным, как кровь. И Сигизмунд – упрямый, квадратный, с кулаками, которыми он мерил тишину, постукивая по столу, чтобы не разорваться от внутреннего напряжения.

В дверях стояла Ольга – Камыш. Её вывели сюда впервые, и в этом была и честь, и приговор. Высокая, жилистая, с овальным белым шрамом на запястье; волосы стянуты в узел; глаза – серые, спокойные. От неё пахло ветром, железом и тем, что знают сапёры: если ошибёшься – хоронить нечего.

– Для протокола, – скрипнул Геодезист, – Камыш призвана как руководитель полевого блока. Основание: выживание в зеркальном узле и доказанная устойчивость к акустическим атакам.

– И к крови, – добавил Калёный, усмехнувшись. – Её не мутит.

Ольга коротко кивнула.

– Делайте выводы о деле, а не обо мне.

Курган слегка поднял ладонь – тише.

– Итак. Мы уже начинали обсуждать. Повторю: цель – не он. Цель – место. Мы лишаем Кожевники имени и памяти. Без имени нет дороги, без памяти нет узла. Геодезист?

Бледный наклонился над картами. Он придвинул к себе стеклянный циркуль с острыми, как инъекционные иглы, ножками.

– Я сделал разрезы, – сказал он. – Вот линии стока памяти: кладбище, баня, дуб, колодец, мельничный камень, старая дорога на болото. Если воткнуть «якоря» соли сюда, сюда и сюда, – он ткнул иглами в карту, – узел начнёт терять давление. Память не будет течь. Мы осушим его, как шахту после обвала.

– Сколько якорей? – спросил Теренций.

– Семь основных, три вспомогательных. Соль имени – калёная; рецепт у Калёного. И гвозди Кургана.

Калёный довольно сплюнул в пустую чашку.

– Соль сварена на крови. Будет жечь землю, как кипяток кожу. Имя выгорит из доски, из ртов, из бумажных ведомостей и из голов – если подойти близко.

Архивариус подтолкнула к себе чернильницу.

– С памятью людей я поработаю отдельно. Голос Носителя уже гуляет по сетям. Мы перепишем его на частоте, где слово становится шумом. Кто будет слушать – забывать. У них в черепах будет осыпаться штукатурка. Я подготовила записи: детский хор, женские причитания, стук лопаты – всё это смешано с его голосом так, что он станет для них обыденным, как половой тряпкой. Обыденное не держится – и место рухнет.

– А если место держится не на их памяти, а на своей? – сухо спросила Ольга. – Я видела узлы, которые сами себя помнят.

– Тогда мы ударим по кости, – глухо сказал Великий Инквизитор и потянулся к жгуту белых волос. – В каждом месте есть своя кость. У Кожевников – кладбище. Мы вытащим у него основу. Без опоры падают даже стены из века.

– Сначала – тренировка, – сказал Курган. – «Глухарь» сюда.

Двое помощников внесли немой колокол. Он был без языка, но от него тянуло холодом, как от реликвария. Металл весь в мелких насечках – рунические борозды, куда когда-то втирали соль и кровь.

– Камыш, – сказал Курган. – Ты – внутрь.

Она шагнула в круг, за предел которого не вырывалось ни одно слово. Помощники опустили «Глухаря» с цепей. Тишина обрушилась, как мешок. Мир стал вязким, как смола. Ольга видела, как губы членов Совета двигаются, но звука не было. Она ощутила панику – не свою, чужую: как будто тишина давила пальцами на горло. Дыхание стало коротким, сердце загремело в груди. На секунду вспыхнула память: тот посёлок, зеркала, крики детей из стекла… Но и криков нет – только белая тишина, скрипящая зубами.

Ольга поставила ногу шире, нашла равновесие, разогнула плечи. Глаза сузились. Она замерла, как стрелок под водой. Рот её дернулся: не слово – мысль. Она показала жестом: «достаточно».

Цепи взвыли, «Глухаря» подняли. Тишина отпустила. Воздух вернулся в зал, как волна после отлива – со вкусом металла.

– Держит, – сказал Сигизмунд, перестав стучать кулаком. – Не ломается.

– Ещё, – коротко бросил Инквизитор. – На крови.

Втащили связанного мужчину. Лицо – пропитанное синевой, руки иссечены повязками. Под ногтями – земля. Бродяга? Пленный? Для Совета это было просто «тело».

– Протоколируйте, – сказала Архивариус.

«Глухаря» опустили снова, но на этот раз по краю круга Ткач разложил свои нити – белые, серые, чёрные. Его пальцы бегали по ним, как пауки. Нити слипались, образуя тонкие лепестки, похожие на мембраны жабр. Геодезист держал над картой иглы. Калёный развернул серую соль и резким, колющим движением насытил ею край тишины.

Мужчине развязали рот. Он попытался крикнуть, но крик умер между зубами. Лицо его вытянулось, как у рыбы на берегу: челюсть работает, воздуха нет. На глазах у него лопнули капилляры – тонкие алые трещинки разошлись, как паутинки. Кровь выступила морем из носа, губы почернели. Он инстинктивно откусил себе язык, чтобы хоть ощущение звука вернулось через боль – кровь рванулась чёрной струёй. Тишина пила её жадно; упавшие капли прошивали пол, оставляя тёмные прожоги.

– Довольно, – сказала Ольга. Голос у неё не дрогнул. – Мы тестируем устройство, а не привычки к убийству.

Великий Инквизитор повернул к ней тяжёлую голову.

– Здесь нет убийств, Камыш. Здесь – измерения.

Курган поднял ладонь. Помощники втянули «Глухаря», Ткач смотал нити, Геодезист вынул иглы из карты. Мужчине накинули мешок на голову и вывели прочь, оставляя за собой тёмные, почти чёрные следы.

– Закрепим, – подавшись вперёд, сказал Теренций. – Полевой блок – Камыш. В её подчинении сотня Сигизмунда, группа Калёного, трое ткачей нитей, один геодезист на месте. Архивариус – поддержка на дальнем радиусе. Инквизитор – командование зачисткой периметра после удара. Срок – осень. Окно – три ночи до новолуния.

– А вход? – спросила Ольга. – Дорога к месту закрыта знаком. Он чувствует нас задолго до шага. Мы уже это видим по нитям: место дрожит.

– Дорога – через имя, – отрезал Геодезист. – Мы идём не ногами. Мы идём буквами. Калёный, соль.

Калёный развернул холщёвый свёрток. Внутри – порошок серо-чёрного цвета, крупный, как песок из пескоструя. Он плеснул щепотку на стол – доска зашипела. Прямо на глазах чёрные точки врезались в древесину, как стая крыс. От порошка пахло железом и горелым волосом.

– Соль имени, – сказал он, смакуя. – Греется в тигле на крови. Я бросаю туда по капле из каждой буквы: «К», «О», «Ж», «Е», «В», «Н», «И», «К», «И». Каждую букву подписываю гвоздём Кургана. Потом остужаю, дроблю. Жрёт всё, к чему прикасается: вывески, паспорта, свежие заметки в телефонах. Носитель может кричать своё имя сколько угодно – соль не слушает.

Архивариус подалась вперёд.

– И параллельно мы запускаем шум. Я вынула из архивов причитания – настоящие, с похорон: не театральные, а те, где женщины хрипят от крови на горле. Вплела туда его голос и стук копыт – там, где дорога в Кожевники. Кто включит – тот забудет, что хотел включить. Город будет отворачиваться.

– Нам нужен проводник, – сказал Ткач, шевельнув пальцами. Нити на его коленях дрогнули и встали дыбом. – Любой узел требует волоса. Мы должны взять волос у места или у того, кто с ним связан, – и вплести в сеть. Тогда нити лягут по воле, а не по случаю.

Над столом повисла тишина, в которой слышно было только, как в камине тихо потрескивает смола.

– Волос места, – повторил Курган. – Это кладбище.

– Или он, – мягко сказала Архивариус. – У него длинные тени. Тени – это всегда волосы, если уметь слушать.

– Я возьму, – сказала Ольга. – На подступах. Но людей резать не буду. Волос – не кожа.

– Сентиментальность, – хмыкнул Инквизитор.

– Профессионализм, – парировала она. – Мы идём гасить место, а не писать новый суд.

Сигизмунд перестал стучать кулаком и впервые поднял глаза на Ольгу.

– Сколько мы теряем людей?

– Столько, сколько место попросит, – спокойно ответил Курган. – Оно всегда требует платы. Вопрос – кто заплатит.

– Я предлагаю плату вперёд, – сказал Инквизитор, опуская на стол ладонь. Тяжёлая, широкая, в шрамах. – Мы привезём десяток. Пусть земля поест. Сытая земля не кусает сразу.

– Она кусает всегда, – тихо сказала Ольга. – Просто не сразу видно кровь.

– К делу, – отрезал Теренций. – Камыш, ваш план входа.

Она вышла к карте. Голос её был скуп, каждый пункт – как щелчок затвора.

– Первая ночь: разведка глухоты. «Глухарь» – на дальнем периметре. Отмечаем, где тишина проваливается, где держит. Вторая: якоря соли по линии Геодезиста; в узлах – мешочки с чёрной землёй, смешанной с кровью – ту, что вы дали. Третья: ткачиха сеть на подходах к кладбищу и к бане; я беру группу в центр. Задача – не трогать носителя. На прямой контакт не выходим. Вонзаем иглы в карту – и ждём, пока место осыплется. Если место держится, – она перевела взгляд на Инквизитора, – только тогда усиливаем давление.

– Что с зеркалами? – спросила Архивариус. – Он любит зеркала.

– Зеркала – ловушки, – ответила Ольга. – Завесим саваном. Если придётся – разобьём изнутри, как в Туле. Там это сработало.

– В Туле это оставило тридцать пустых домов, – заметил Геодезист. – Пустота – тоже память.

– Вы не были там, – спокойно сказала Ольга. – Там кричали дети в стекле. Я уже слышала их голоса. И сегодня в зале, с «Глухарём», я их тоже слышала – просто вы не умеете слушать.

Курган смотрел на неё пристально, как на зеркало, которое вот-вот ответит не тем, что в него смотрят.

– Мы и позвали вас, чтобы слышать то, чего мы не слышим. Продолжайте.

– Нам нужен «тихий» штаб, – сказала Ольга. – Палатка без швов, без зеркал, без металла. Земляная. Внутри – только шерсть, дерево и уголь. Любая сталь будет проводить нить, а любая гладкая поверхность – отражать. Полевой врач – тот, кто умеет пришивать рот, если начнётся песня. И ещё: мы не берём тех, кто любит свет. Свет там будет ложным.

– Согласовано, – кивнул Теренций. – Сигизмунд, подбор людей. Избегать любителей зеркальных ботинок, – это был его способ юмора.

Сигизмунд фыркнул.

– Бери тех, кто не любит смотреть на себя. Таких у меня много.

Великий Инквизитор поднялся. Тень от него легла на стол, закрыв половину карты.

– И последнее. Если носитель выйдет – я выхожу навстречу. Я не играю с местами. Я играю с людьми. Один удар – и тишина. Камыш, вы прикрываете.

Ольга встретила его взгляд. Он был как удар холодным железом по зубам.

– Прикрою. Но без «десятка вперёд». Мы не кормим землю, мы проходим её. И вы живёте после этого, а не становитесь частью герба на стене.

– Запротоколировано, – прошептала Архивариус, и перо у неё царапнуло бумагу, будто ножом по коже.

Курган встал.

– Решение принято.

«Глухарь» – в обоз,

соль – по мешкам,

нити – в сухом месте,

волосы – на исходе.

Время – осень.

Окно – три ночи до новолуния.

Камыш – в поле.

Все – к подготовке.

Они поднялись. Стулья скрипнули, свечи качнулись. Ольга уже повернулась к двери, когда Курган позвал её по имени:

– Камыш.

Она остановилась.

– Вы уверены?

Она посмотрела на него долго и тихо.

– Нет. Но я умею идти, когда не уверена. Потому и жива.

– Ваша рука, – сказал он.

Она протянула запястье. Курган снял с шеи железный гвоздь – один из тех, что он делал сам: тупой, толстый, как пальцы мертвеца. Положил ей на ладонь.

– Это не оружие. Это вопрос. Задавайте его месту, если оно начнёт врать.

Ольга сжала гвоздь. Он был ледяной. Шрам на её запястье – тот самый, овальный, белый – вспыхнул бледно и тут же побледнел.

– И ещё, – тихо добавил Курган, так, чтобы не все услышали. – Если он покажется другим, чем мы о нём думаем… не теряйтесь. Война – плохой учитель. Учитесь у себя.

– Поняла, – сказала она.

Позже, в подвале, где тренировались «в глухом», её ждали те же лица, но другие – в тени. Сигизмунд молча подтягивал ремни на доспехах бойцов. Калёный стучал молотком по наковальне – железо пахло кровью даже без крови. Ткач натягивал нити между кольями, как внутренности на сушилке, и нити шевелились сами, будто помнили, что когда-то были волосами. Геодезист чертил мелом на полу круги – мерил шагами невидимые расстояния. Архивариус держала на коленях переносной фонограф и слушала шепоток на воскопластинке: женские голоса, детский смех, дышащая тишина. Великий Инквизитор проверял крюки: на ощупь, ни к чему не привязывая – просто примерял к руке, как кость к кости.

– Камыш, – сказал Сигизмунд, – ваши.

Десять человек шагнули вперёд. Лица – разные, глаза – одинаковые: не горят и не тухнут. Такие глаза бывают у тех, кто уже видел, как из человека выходит всё, что в нём было, а тело ещё двигается.

– Снимите зеркала, – приказала Ольга. – Все. Даже лоснящиеся ботинки.

Они послушались. Кто-то снял часы с хромированным циферблатом. Кто-то оторвал металлический шеврон. Один достал из кармана леденец и бросил – обёртка блеснула и пропала в темноте.

– «Глухарь», – сказала Ольга. – Вниз.

Тишина обрушилась. И тут же пошли знаки. У одного в ухе лопнула серёжка – без звука, только кровь горячей струйкой. У другого из носа потекло чёрное. Третий судорожно хватал воздух; у него на губах появилась пена, и Ольга резко ударила кулаком в грудь – ритм вернулся.

– Думайте, – сказала она. – Не говорите. Здесь слово – предатель.

Она закрыла глаза. Представила дорогу к Кожевникам: табличка с именем, рытвины, запах мокрой земли. Внутри – холодный свет. Нити тянутся. Она мысленно подняла гвоздь Кургана, воткнула в «О» – как в глаз. Буква, уже расплывшаяся в её памяти, дернулась и потекла, как грязь в ливень. Её люди стояли в тишине, и каждый видел что-то своё. Но все они ощутили одно и то же: как будто у них изо рта вытащили серебряную ложку, которой кормили с детства. Привычный вкус мира стал металлическим.

«Глухаря» подняли. Воздух вернулся ударом. Кто-то согнулся и вырвал. На полу – тёмные сгустки, как комки смолы. Ольга отметила: в рвоте – маленькие блестящие зернышки, как просо. Она знала: так выходит из человека «зеркальная пыль». Хороший знак. Это значит, они меньше будут отражаться там, где отражение – оружие.

– Ещё час, – сказала она. – Потом спать. Завтра – на живую землю.

– Кровь? – спросил Инквизитор.

– Кровь – только моя, если понадобится, – ответила Ольга. – Остальные мне нужны живыми.

Он ухмыльнулся.

– Посмотрим, сколько твоей хватит.

Ольга молча развернулась к лестнице. Её рука нащупала в кармане гвоздь Кургана. Холодом от него тянуло, как от воды в шахтёрском колодце. Она поднялась наверх и остановилась в дверях зала. Свечи коптили всё так же. Гербы на стенах смеялись молча. На краю стола осталось пятно крови – тёмное, липкое. Она провела пальцем – и кровь шевельнулась, как живая, будто пыталась вползти обратно в вену.

– Не дергайся, – шепнула ей память. Или место. Или кто-то ещё, кого пока не звали по имени.

Она вышла в коридор. Камни пола были тёплые, как тело. На секунду ей почудилось, что из стены смотрит зеркало. Но зеркала здесь снимать умели – осталась только матовая ниша, как рубец без шва.

Ольга остановилась, прислонилась лбом к холодному камню и позволила себе одну роскошь – короткий, человеческий страх. Там, куда они шли, страх будет роскошью, недоступной по цене.

Она открыла глаза. На мгновение в темноте ей показалось лицо юноши – усталое, недоверчивое, с улыбкой, которой нет в учебниках. Он смотрел так, как смотрят на тех, кто приходит убивать дом, а уходит сам.

– Алексей, – сказала она почти беззвучно. Но знала: некоторые слова не нуждаются в ушах.

И пошла готовить людей к земле, которая всегда ест своих гостей.

Вечером над Кожевниками небо стало ржавым. Солнце опустилось за лес, и свет его не угасал, а будто застрял меж ветвей, расплывшись кровавым пятном. Воздух стоял неподвижно, словно сам ждал – не человека, а шага.

Алексей сидел у окна и смотрел на улицу. Всё было как всегда: избы, покосившиеся заборы, заросшие огороды. Но он видел другое. Дома чуть дышали, крыши еле заметно приподнимались, будто под ними ворочались лёгкие. Калитки скрипели не от ветра, а сами по себе, как будто зубами. Земля на тропинке то вздувалась, то оседала, и он понимал – это место слушает.

– Чувствуешь? – спросила Агриппина. Она стояла позади, держа в руках старый веник. На прутьях висели тряпки, пропитанные чем-то чёрным. Пахло так, будто горели волосы.

– Они идут, – ответил Алексей. – Даже во сне не отпускают.

Старуха усмехнулась, показывая тёмные зубы.

– Это только первый зуд. Скоро земля заговорит громче. Надо кормить её, чтобы не отвернулась.

Она вышла во двор. Алексей пошёл за ней. На краю огорода стоял деревянный шест, вросший в землю так давно, что его нижняя часть уже стала частью корней. На шесте висела пустая коровья голова, глазницы пустые, кости обтянуты сухой кожей.

Агриппина подняла веник и провела им по черепу. Тряпки вспыхнули, но пламя не светилось, а лишь ползло тьмой, оставляя чёрные следы.

– Дай руку, – сказала она.

Алексей протянул. Ведьма иглой распорола ему ладонь. Кровь тёмной струёй стекла на череп. Череп заскрипел, будто в нём ворочались зубы. Сначала тихо, потом громче – и наконец из пустой глотки вырвался хриплый, влажный звук. Не мычание – что-то вроде дыхания.

Алексей вздрогнул.

– Боишься? – спросила ведьма.

– Нет, – солгал он.

– И правильно. Бояться нужно живых. Мёртвые давно привыкли к нам.

Она повернулась к земле и ударила веником. Из почвы полезли черви – толстые, белые, с кровавыми головами. Они извивались и втягивались обратно, но на земле остались следы, как царапины когтей.

– Они чувствуют соль, – сказала Агриппина. – Орден будет резать землю солью. Поэтому земля должна жрать соль раньше, чем они её принесут.

Она вынула из кармана пригоршню кристаллов – серых, острых. Алексей узнал запах: железо, кровь, ржавая вода.

– Бросай, – приказала она.

Он взял соль. Пальцы вспыхнули болью – кожа зашипела, будто обожглась. Он сжал кулак, бросил кристаллы в яму. Земля застонала. Из трещин потекла кровь. Она шипела, впитываясь в траву.

Агриппина кивнула.

– Принимает. Значит, пока с нами.

К вечеру во двор пришли люди. Алексей узнал их не сразу: лица знакомые, но изменённые, будто в них поселилось что-то от земли.

Первым вошёл старик, которого все называли Фёдор-Косой. Когда-то он был плотником, но теперь ходил с кривой палкой, от которой воняло смолой и трупным духом. Его глаз давно вытек, но пустая глазница светилась слабым зеленоватым огнём.

– Алексей, – хрипло сказал он. – Ты теперь внук не только Дарьи, ты внук всех нас.

– Я не внук, – ответил он осторожно. – Я просто учусь.

Фёдор усмехнулся.

– Учишься – значит живёшь. Но когда придут они, тебе придётся не учиться, а жрать. Мы не сильные, как старая, но и у нас зубы есть.

Он протянул руку. В ладони лежал гвоздь, ржавый, толстый.

– Возьми. Он из гроба. Я сам забил, сам и вынул. Гвоздь любит плоть. Когда ткнёшь врага, он услышит, как земля дышит.

Алексей взял гвоздь. Он был липкий и горячий, будто только что из костра.

Вслед за Фёдором появилась женщина. Марфа-Криворотка. Её тело было согнуто так, что казалось, она сама себе сломала шею и жила так десятки лет. Она держала в руках глиняный кувшин.

– Тут молоко, – сказала она. – Но не коровье. Детское. Умерло в животе, я сцедила. Держи при себе. Когда враг будет пить, его нутро свернётся в узел.

Алексей вздрогнул. Но взял.

Слева из-за забора появился мальчишка. Совсем ребёнок, лет десяти, но лицо серое, глаза пустые. Он держал в руках пучок травы.

– Я – Митька, – сказал он. – Мама умерла, а я остался. Трава растёт у могилы. Когда кинешь её в огонь, дым пойдёт прямо в лёгкие врага. Пусть кашляют кровью.

Алексей осторожно принял пучок.

За ним пришли ещё. Старики, бабы, подростки. Каждый приносил что-то своё: кусок доски с гроба, зуб, выпавший на похоронах, глиняный черепок с погребальной тризны. Они складывали всё это у ног Алексея, словно признавали в нём нового хозяина деревни.

Он чувствовал тяжесть. Сначала в руках, потом в сердце. Всё это было оружием. Но оружием не из металла и камня – оружием из боли, смерти и памяти.

– Мы не Агриппина, – сказала Марфа. – У нас нет силы держать врага. Но мы можем его ослабить. Можем куснуть. А ты добей.

Алексей посмотрел на них. На их лица, искривлённые, измученные, но твёрдые. И понял: он не один.

Агриппина стояла рядом, молчала. Лишь кивнула.

– Они пришли не к тебе, – сказала она. – Они пришли к деревне. Но через тебя деревня будет говорить. Ты – рот. Ты – кость.

И в этот момент Алексей почувствовал, как земля под ним шевельнулась. Словно сама Кожевники согласились с её словами.

Ночью деревня ожила сильнее. Алексей лежал на печи, но сна не было. За стенами стучали шаги. Не человеческие: как будто босыми ногами шлёпали по лужам, но звука воды не было. Иногда он слышал смех – детский, тонкий, словно из-под земли.

Он спустился и вышел во двор. Туман стлался над огородами, и в тумане мелькали лица. Одни – знакомые, умершие деревенские, другие – чужие, ободранные, с пустыми глазницами. Они шептали, но слов он не слышал. Только ритм: шаг – вдох, шаг – вдох.

У колодца он увидел Агриппину. Она стояла, наклонившись к воде. Колодец был глубокий, тёмный.

– Смотри, – сказала она, не оборачиваясь.

Он подошёл. На поверхности воды плавало что-то белое. Сначала он подумал – луна отражается. Но это был череп. Маленький, детский.

– Кто это? – спросил он.

– Тот, кого съела дорога, – ответила ведьма. – Дорога всегда жрёт детей первой. Лёгкая пища.

Череп повернулся и открыл рот. Изо рта полилась чёрная вода, и Алексей увидел – в ней мелькают кости пальцев, крошечные ногти. Он отшатнулся.

Агриппина засмеялась.

– Привыкай. Чем больше смотришь – тем крепче держит.

Утром ведьма вывела его к кладбищу. Могилы были старые, кривые, кресты падали на бок. Она велела ему выкопать одну из могил.

– Кого? – спросил он.

– Неважно. Мёртвые делятся только на тех, кто слушает, и тех, кто молчит.

Он копал до тех пор, пока лопата не ударилась о кость. Из земли повалил запах сырости и гнили. Он достал из гроба череп. Глаза его были пусты, но казалось – череп смотрит.

– Держи, – велела Агриппина.

Он держал, и череп стал тёплым. Сначала немного, потом горячим, как печь. В голове у Алексея зазвучали голоса. Сотни. Мужские, женские, детские. Они говорили все сразу, слова сливались в поток.

Он зажал уши, но голоса звучали внутри.

– Они… они зовут меня, – прохрипел он.

– Конечно. Ты – их кровь. Ты – их рот. Запомни: чем громче они кричат в тебе, тем сильнее ударишь, когда придут враги.

Он сжал череп, и в голове раздался хруст. На ладони остались осколки, из которых текла свежая кровь. Череп был мёртвым столетиями, но его плоть только что умерла.

Алексей закричал. Земля под ногами дрогнула. С крестов посыпалась гнилая краска. Ветер завыл.

– Вот, – сказала Агриппина. – Ты – Носитель. Теперь место не просто тебя держит. Оно тебе подчиняется.

Вечером он снова сидел у окна. Но теперь он видел: деревня поднялась.

– Дома дышат, – прошептал он. – Заборы тянутся, как кости. Дорога ждёт.

И из-за леса донёсся гул. Далёкий, но не ветер. Топот множества шагов. Орден шёл.

А деревня уже приготовилась. Она поднимала головы, разворачивала рты, раскрывала старые могилы.

И Алексей знал: впереди будет кровь.

Ночь была тонкой, как лезвие. Лес дышал медленно – и всё равно слышно было, как он давится собственными корнями. От улицы Кожевников тянуло сырым железом и чем-то молочным, несвежим, как пролитое молоко, забытое на печи. Небо сидело низко, придавливая макушки, и огоньки в лагере Ордена – редкие, строго приглушённые – казались не светом, а глазами, накрытыми сеткой.

Ольга шла впереди. На ней – лёгкие «немые» латы: кожа, плотный войлок, подбивка из конского волоса; ни блеска, ни зеркал. В ладони – гвоздь Кургана, холодный, как вопрос. За спиной – рота Сигизмунда, растянутая в линию; слева – Ткач с двумя помощниками, пальцы их перебирали нити уже на ходу, как кишки, снятые с мясника; справа – Геодезист, прижимая к груди футляр с иглами; на вьюке – «Глухарь», колокол без языка, перевитый цепями.

– Дальше тихо, – шепнул Сигизмунд. – Тут слово кусается.

– Тут всё кусается, – ровно ответила Ольга. – Даже память.

Она подняла руку – стой. Перед ними, в трёх шагах, висела тень таблички. Сначала – просто тёмный прямоугольник, потом – буквы, смазанные, как слёзы: Кожевники. «О» уже вытекла, «Ж» разваливалась пополам, «И» задыхались.

– Якорь, – сказал Геодезист.

Калёный протянул мешочек с солью имени. Сигизмунд высыпал горсть у основания столба. Доска зашипела, как мясо на жару; по дереву побежали чёрные ручьи, и казалось, что соль для начала выжирает не буквы, а ту часть воздуха, в которой они держатся.

– «Глухарь», – велела Ольга.

Колокол опустили на цепях. Тишина рухнула, как мокрая шкура. Звуки ушли – даже хруст под ногами стал зрением, а не слухом. Мир сжал зубы.

И тут земля перед табличкой вздохнула. Тонко. Как ребёнок перед криком.

– Сеть, – пальцы Ткача уже работали. Белые, серые, чёрные нити сплетались в лепестки, падали на тропу, укрывая её, как плёнкой. – Готово.

Ольга шагнула первой. Тропа была вязкой, и каждый шаг отзывался в колене чужим суставом. Она смотрела в темноту и совершенно ясно чувствовала, как взгляд смотрит в ответ. И не сверху – снизу, из земли, из воды, из забитых в землю гвоздей.

Он здесь. Мысль пришла чужая, но не как слово, а как температура. Тихое тепло до костей. На миг она увидела профиль юноши – не глазами, а под веками: усталые скулы, губы, в которых застряло слово «не надо».

Ольга едва заметно качнула головой, будто встряхнулась. Она не из тех, кто верит в внезапную сентиментальность места. Но это было не место. Это был кто-то. И его взгляд – чистый, удивлённый – почему-то не отбросило назад, как нож.

– Держи строй, Камыш, – Сигизмунд тронул её плечо, возвращая в ночь.

Она подняла ладонь – идём.

Первым сработал дым. Он пришёл снизу – не с неба, не из костра, а из крошечных трещинок в земле, как из ноздрей спящей собаки. Дым был счастливый – тяжёлый, липкий, пахнущий молоком и влажной землёй. Боец слева, Егор с косым шрамом на горле, не успел закрыть рот: вдохнул – и закашлялся.

Кашель разорвал ему грудь изнутри. Сначала тихо – тёмная струйка из носа. Потом – кровь пошла розовой пеной, как клубника в молоке. Он согнулся, потянулся к земле, расплескав кровь на ладони, и его дыхание стало жёстким, как зубчатое колесо. Всё закончилась быстро: плечи дважды дёрнулись, в глазах лопнули капилляры – красные звёздочки вспыхнули и погасли. Егор осел, сполз на бок, и изо рта у него, вместе с кровью, выкатился маленький чёрный комочек – слипшаяся трава с просыпанными белыми семенами.

– Трава с кладбища, – беззвучно прочитал по губам Ткач. – Забивает дыхательные пути и лёгкие, как крошкой печь.

Ольга присела, глянула на мёртвого. Тёплое ещё. Она коротко перекрестила лоб – жест, от которого в Ордене морщились, но не останавливал.

– Снимите, накройте. Без зеркал. Дальше – «Глухарь» вниз на полсхлопа. Дым – в тишину.

Тишина отпила дым, как водку: плотное облако словно провалилось, рванулось вниз и заплыло в колокол – цепи задрожали, а металл покрылся инеем.

– Вперёд, – сказала Ольга. – Не стоим.

Следующий шаг стал чужим.

Под ногой одного из помощников Геодезиста земля мягко ушла. Нога втянулась по щиколотку, колено, бедро – как в тёплую пасть. Мужчина выдохнул – но звука не было. Руки его судорожно вцепились в край ямы; пальцы лопнули у ногтей – кровь сочилась чёрной канифолью. В тот же миг край «ямы» стал костяной: тонкие белые пластинки, как ребра, поднялись из грязи и начали сходиться, режа плоть, как закрывающаяся раковина.

– Режь! – Сигизмунд хлестнул по краю штыком. Сталь вошла на два пальца – и застряла, будто попала в сухожилие. Помощник выгнулся, крикнул молча. Кожа на бедре вместе с тканью посыпалась зеленоватой трухой – под ней шевелились белые, увесистые черви, как толстые нитки.

Ольга прижала к земле гвоздь Кургана. Мысль была точной: ложь места – в кости. Она вонзила гвоздь между сходящимися «рёбрами» – и на секунду почувствовала: кость отвечает косточке в её запястье. Хрустнуло. Рёбра разошлись. Сигизмунд рванул мужчину вверх. Оторвали.