Старый арбалет, синяя мухобойка, солдатский жетон и немного надежды

Have you ever asked yourself, do monsters make war,

or does war make monsters?

– Laini Taylor, Daughter of Smoke & Bone

Пролог

Они сидят на нагретом солнцем крыльце, и у него – мокрые дорожки от слёз на щеках, а у неё – такая длинная коса, что, глядя на неё, он решает однажды обязательно отрастить себе точно такую же.

– Главное, сильно захотеть, – говорит она. – Если сильно хочешь, всё что угодно получится.

Он недоверчиво уточняет:

– Просто захотеть?

– Нет, не просто. – Она засовывает в рот длинную травинку. – Сначала сильно захотеть, а потом так же сильно стараться. Долго и сильно стараться.

«Так неинтересно», – думает он, но она, словно прочитав его мысли, только смеётся:

– Наоборот, сильно стараться – интересней всего.

Они молчат, позволяя листьям и ветру шуметь. Это хороший звук, приятный и тёплый, и пахнет тут тоже хорошо и тепло – цветами и сладостью, и возвращаться домой ему совершенно не хочется.

Последнее время дом – его самое нелюбимое место на свете.

– Мне очень жаль, – говорит она. – У каждого должно быть место, где он чувствует себя в безопасности. Или человек. Иногда дом – это человек.

– Я не чувствую себя в безопасности.

Он тоже срывает себе точно такую же травинку и точно так же засовывает её в рот. Если она и замечает, что он повторяет за ней, то всё равно не смеётся.

– Всё ещё будет. – Она улыбается ему, но не так, как часто улыбаются взрослые, когда они пытаются убедить тебя в том, что всё не так, как ты думаешь. Она улыбается по-настоящему, искренне. – Если сильно захотеть, помнишь?

Травинка на вкус немного горькая, но он старается не кривиться.

– Хорошо. – Он кивает. – Я буду очень сильно хотеть. И… – он немного сомневается, – очень сильно стараться?

Она перебрасывает косу через плечо – туда и обратно – и отвечает задумчиво:

– Наверное, правильный человек примет тебя даже тогда, когда у тебя нет сил стараться. Но это, конечно, не значит, что нужно не стараться совсем.

Вот теперь она похожа на тех взрослых, которых он знает.

– Я не понимаю ни слова. – Он закатывает глаза.

Её рука ложится ему на голову. Прикосновение тёплое, почти как у мамы. И, как и мама, она ничего не говорит, просто… присутствует рядом, и почему-то именно это ощущается лучше всего.

– Ты ещё приснишься мне? – спрашивает он, чувствуя, как всё вокруг начинает подрагивать. Это значит: пора.

– Я не знаю.

– Почему?

Травинка крошится на зубах, но он всё равно её не выбрасывает.

– Я смогу тебе присниться, только если ты меня запомнишь. – Она вытирает его слёзы рукавами своей рубашки. – Большинство людей забывают.

А он уже и забыл, что плакал. Так хорошо, когда забываешь, что плакал.

Они снова молчат, прислушиваясь к миру вокруг, и он отчаянно смотрит в одну точку, желая только одного – задержаться подольше. Какое-то время у него получается, и дрожь почти прекращается, но, когда на солнце набегает первое облако, становится ясно, что ему действительно пора возвращаться. Он поднимается с крыльца, и она поднимается следом за ним.

Ковырнув ногой ступеньку, он говорит:

– Даже если я забуду, присматривай за мной, хорошо?

И просыпается.

-1-

Одна есть. Осталось ещё штук десять.

Или, может быть, больше: он не считал. Если он начнёт их считать, то точно с ума сойдёт.

Злой и сонный, Нэйтан перехватывает мухобойку левой рукой, потом снова перебрасывает её в правую – пальцы немного сводит от напряжения.

Был бы он, наверное, кем-то поумнее, он бы просто повесил специальную липкую ленту. Был бы он кем-то получше, ловил бы – и отпускал бы. Был бы кем-то спокойнее, скорее всего, просто забил бы и лёг дальше спать. Но со сном у него и так последнее время проблемы, хотя ему, честно говоря, казалось, что время кошмаров осталось давно позади.

Муха опускается на изумрудно-зелёный край ловца снов, который он самостоятельно сделал совсем недавно (потому что ему хотелось доказать, что он может), и Нэйтан задерживает дыхание.

Он совершенно точно не собирается быть мухобойкой по чему-то, что стоило ему подобных усилий. Мелкая моторика, очевидно, не относится к числу его умений, талантов и прочего, иначе ловец снов не получился бы таким кривым и косым, а мастер-класс по его созданию – таким унизительным, но зато с охотой на мух всё отлично.

Нэйтан резко подаётся вперёд, чтобы спугнуть глупое насекомое, и оно, напоследок потерев лапки, перелетает на стену.

– Ха! – выдыхает Нэйтан и наносит удар.

Строго говоря, это примерно четырнадцатый удар за сегодня, и только второй результативный. Возможно, и с охотой на мух у него не так хорошо, как хотелось бы думать, но его никто не видит, ведь так?

На самом деле, ощущение внимательного взгляда в спину не покидает его уже несколько дней. Этот взгляд не назовёшь дружелюбным, но Нэйтан старается не обращать внимания, говорит себе, что у него паранойя, что он просто переутомился после летних экзаменов, что ничего такого не происходит.

Он говорит себе всё это, потому что иначе ему придётся тащиться к психологу, а то и к психиатру. И, даже если отбросить негативный опыт общения с одним конкретным, тратить лето, прекрасное, восхитительное, тягучее, великолепное, полное жизни лето на психологов и психиатров, когда тебе девятнадцать, кажется откровенно дурацкой идеей. Нет, ну то есть, может, оно было бы, в целом, неплохо, в конце концов, у каждого найдётся что рассказать такому специалисту, но, чёрт побери, это же лето.

Жизненная мудрость номер один.

Это же лето.

Жарища стоит невыносимая и, когда он расправляется с оставшимися мухами, приходится идти в душ во второй раз за последние четыре часа.

Когда Нэйтан возвращается в спальню, под потолком снова жужжат.

С рычанием хватаясь за мухобойку, он думает, что, может быть, всё-таки стоит повесить чёртову ленту.

***

Все говорят, что ночь темнее всего перед рассветом, но Ева точно знает: предрассветное время – лучшее для того, чтобы выслеживать монстров.

Они больше похожи на тени, чем на что-то физическое. Нет, не так: они абсолютно точно – что-то физическое, но вместе с тем будто сотканы из теней, и кровь их соткана из теней, и следы их тоже выглядят сотканными из теней, и почему-то за пять минут до того, как небо на востоке начинает светлеть, это становится заметней всего.

До того, как небо на востоке начнёт светлеть, остаётся три с половиной минуты, и она с тоской смотрит на горизонт, где угрюмые пики гор нависают друг на другом, словно пытаясь выяснить, кто из них здесь главнее.

Ева только вздыхает и крепче перехватывает заряженный арбалет. Главнее всего сейчас – выследить монстра, чтобы тени на свете стало хоть немного, но меньше.

Одна беда: для этого придётся зайти в полуразрушенное здание школы и, скорее всего, спуститься в подвал. Могло бы понадобиться залезть на чердак, если бы только в старой школе он был. У монстров, кроме убийств, два пристрастия: подвалы и чердаки, но на рассвете, скорее всего, будет всё же подвал.

В подвалах нет никакого намёка на солнце, а значит…

Она осторожно проскальзывает за дверь, обе створки которой беспомощно повисли на сломанных петлях, и делает первый шаг по тёмному коридору.

Если бы Ева зашла сюда днём, у неё под ногами крошились бы обломки штукатурки и шуршали брошенные тетрадки, но за три минуты до рассвета она скользит над ними, словно по воздуху.

Хочешь выжить – учись быть бесшумной. Учись прислушиваться. Учись быть быстрее. Учись быть умнее. Учись без карты, без плана здания знать, в каком углу может спрятаться смерть. Учись быть смертью для смерти.

Хочешь выжить, короче, учись выживать.

Ей двадцать один, и она в этом профи.

***

Кошмары ему не нравятся.

Нет, кошмары никому не нравятся (ведь никому же?), но Нэйтан просто не_может. Он просыпается, запутавшись в простынях, снова липкий и потный, и ему опять нужно в душ, и такими темпами проще переселиться в ванную комнату, опять же, прохладнее и никаких мух, но ощущение чужого недружелюбного взгляда не отпускает, а раздеваться перед недружелюбными взглядами – пустая трата времени.

Жизненная мудрость номер два: раздеваться нужно только перед теми, кто это по-настоящему ценит, и речь не только об одежде, конечно.

Он переворачивается с одного бока на другой, потом обратно. Накрывает голову подушкой, но, кажется, это лишнее: в комнате никто не жужжит, так что можно и лечь по-человечески.

Выпутавшись из одеяла, Нэйтан скидывает его и свешивает ногу с края кровати. Он надеется, что так тоже будет прохладнее – не как в ванной, но всё же, и его ожидания оправдываются. Даже с лихвой. Даже больше, чем ему того бы хотелось бы.

Это что за зима?

Поёжившись, он убирает ногу обратно. Хорошо подумав, снова накрывается одеялом. И – вздрагивает два раза подряд. Первый раз – потому что ощущает какое-то движение под кроватью (доски трещат, матрас выгибается, и Нэйтан думает, что начинается землетрясение). Второй раз – потому что дверь в его комнату открывается.

Это не землетрясение, понимает Нэйтан. Это сон во сне.

Это просто сон во сне, и чтобы проснуться, ни в коем случае нельзя говорить себе, что хочешь проснуться, потому что именно так сны во сне и работают. Они дают тебе ровно то, чего ты хочешь, а значит, если ты захочешь проснуться, сон во сне просто перебросит тебя на следующий уровень, сделав вид, что это и есть пробуждение.

И чем глубже ты окажешься, тем тяжелей будет выбраться.

За окном уже начинает светать, поэтому он вытягивает руку, чтобы пересчитать пальцы. Во сне ты никогда не сможешь их пересчитать: либо пальцев окажется больше, чем нужно, либо они поплывут перед глазами, либо тупо собьёшься.

Один, два, три, четыре, пять.

Чёткие как никогда.

И дверь в его комнату всё так же открыта, а движение под кроватью не прекращается. Больше того, к нему прибавляется рык.

Это ужасно глупо, но Нэйтан тянется за мухобойкой.

Он, в целом, даже не удивится, если сейчас придётся драться с огромными мухами.

***

Подозрительнее всего оказывается та дверь, которая выглядит абсолютно нормальной.

Ева никогда не видела двери, на которой была бы свежая краска и не было бы царапин и сколов. Ева никогда не видела ничего, на чём бы не было бы царапин и сколов, и это само по себе ненормально.

Она знает, что, скорее всего, не должна входить в эту странную дверь, во всяком случае, в одиночестве. Проблема в том, что на охоте она всегда в одиночестве – просто потому, что монстров так много, что они не могут себе позволить охотиться на них группой или даже хотя бы по парам. Каждый крутится как может, и надежда на то, что после рассвета домой все, кого она любит, вернутся домой – всё, что у неё есть.

Ну, и ещё заряженный арбалет.

– И где же ты прячешься? – говорит Ева тихо.

Строго говоря, монстры не всегда прячутся, и даже когда прячутся, это скорее засада, чем попытка затаиться и выжить. Но, как бы там ни было, для отдыха, для зализывания ран или для нападения, монстры всегда выбирают самое тёмное место.

Она медленно оглядывается, отмечая слепящую даже в темноте белизну мебели, непохожей на школьную, и отражающее Луну – целое? – зеркало, и разбросанную по полу одежду, а потом замечает кровать (?), и внутри неё будто включается сирена воздушной тревоги.

Ева знает.

О, Ева знает.

Ей не нужно видеть, не нужно подходить, не нужно даже думать о том, откуда в школе кровать, она просто знает.

Она стреляет в темноту, а потом, перебросив арбалет в левую руку (нет времени натягивать снова, ребята всегда говорят, что она выбрала самое дурацкое оружие и то только потому, что хотела выглядеть круто, но на самом деле Еве плевать на то, как она выгляди, ей просто нравится, как выглядят арбалеты), вытаскивает нож.

Он кривой, и ржавый, только это неважно.

Тени тенями, но, когда дело доходит до железа, железо – даже ржавое! – никогда не подводит.

Резкий бросок к кровати, отбросить свисающую с неё простыню, поднырнуть под деревянную раму, ударить несколько раз, а в последний – не вытаскивать нож, оставить его в теле монстра, повернуть, потянуть на себя и, не слушая визгов, тащить, и тащить, и тащить, пока он весь не окажется на виду.

Такой же тёмный, такой же жуткий, как и все они. Чуть слабей, чем обычно.

Ева, наверное, не чувствует злобы, но и жалости тоже не чувствует.

Она делает свою работу. Делает то, что нужно, чтобы она – и её семья – могли выжить. Чтобы новый день наступил. Чтобы они все могли продержаться ещё хотя бы немного.

Если она задумается, она непременно спросит себя: а зачем им держаться?

Ева не задумывается. Никогда не задумывается.

Она наносит последний – самый важный, самый точный, самый выверенный – удар, хватает за цепочку, дёргая её на себя, и, когда та поддаётся, рвётся под пальцами, переводит дыхание. И только потом понимает, что всё это время на кровати кто-то лежал.

Этот кто-то, шурша одеялами, тянется к тумбочке и со щелчком включает прикроватную лампочку. Прикроватные лампочки она видела максимум в детстве.

Таких, как он, не видела никогда.

-2-

– Ты вообще кто такая? – спрашивает Нэйтан, пытаясь проморгаться на случай, если это всё-таки сон.

Жизненная мудрость номер три: если у тебя в спальне появляется девушка, это здорово. Но если она держит в руках арбалет, то, может быть, «здорово» – не самое подходящее слово.

И несмотря на то, что в руках у неё действительно арбалет, а значит «здорово» – и правда неподходящее слово, он всё равно надеется, что голос у него не дрожит, а вопрос получается скорее возмущённым, нежели просто напуганным.

По крайней мере, это не огромная муха. Никаких огромных мух. Вообще, судя по всему, никаких мух. Всё прекрасно.

Ну, кроме того, что не-огромная муха, кажется, только что-то убила кого-то, кто прятался у него под кроватью. Нэйтан может только надеяться, что это не его младший брат: он был ему дорог.

А не-огромная-муха смотрит на него с подозрением.

– А ты сам кто такой? – голос у неё хриплый, как будто она трое суток ни с кем не разговаривала или забыла, что такое вода.

Жизненная мудрость номер четыре: два литра в день – идеально, но чаще всего невыполнимо, особенно если не запариваешься над этой идеей достаточно для того, чтобы таскать с собой воду в бутылках.

Он, если честно, хотел бы запариваться, но чаще всего забывает. А ещё у него в руке мухобойка. Он это только сейчас понимает.

– Я – Нэйтан, – отвечает он, раздумывая, что бы с ней сделать.

Уронить на пол, как будто ничего не было? Засунуть под одеяло, как будто там ей и место? Продолжать держать, как ни в чём не бывало?

Перестать попадать в дурацкие ситуации, как будто он – это не он, а кто-то нормальный?

Что, блин, здесь вообще происходит?

Так и не решив, что делать с мухобойкой, он поднимается с кровати и, поскользнувшись на мокром, на цыпочках пробирается к двери, чтобы бесшумно закрыть её. Хотя, может быть, это напрасные усилия – если учесть, что полминуты назад здесь кто-то истошно визжал.

На Генри визг был непохож, успокаивает себя Нэйтан.

Но всё равно, наверное, будет неловко, если мать проснётся и поднимется к нему, чтобы узнать, что здесь происходит. Вопросы контроля вроде как в прошлом, да и никогда не были откровенно чрезмерными, но всё равно. На каникулы он возвращается домой. Так удобней и проще, а ещё он действительно скучает по Генри и матери.

Он, ясное дело, просто отвлекает себя от того, чтобы наконец-то посмотреть на пол, а когда решается, сам удивляется тому, каким свистящим и судорожным получается вдох.

– Это…

Не-огромная-муха пинает лежащее на полу тело (тело?) носком ботинка. Ботинки у неё чёрные, высокие, солдатские, накрепко зашнурованные, изрядно поношенные. Лежащее на полу тело (тело?) – странное, изломанное, будто сотканное из сумрака, и Нэйтан словно бы видит и не видит его одновременно.

Голова у тела – отдельно. От тела.

Нэйтан не понимает, что происходит.

– Это тень. Монстр, – говорит не-огромная-муха так, как будто не понимает, чего он не понимает. – Я – Ева.

Ну, конечно. Она – Ева, а на полу у него – тень. Это всё объясняет.

К подозрению, с которым эта Ева смотрит на него, добавляется удивление, и Нэйтану хотелось бы думать, что дело в чёртовой мухобойке, но интуиция подсказывает ему, что всё-таки нет.

Мухобойку он, на всякий случай, откладывает.

***

Он не знает?

Как такое возможно?

Как вообще хоть кто-то может не знать?

И вообще – откуда он взялся?

Если Ева и понимает хоть что-то в этой жизни, так это то, что: а) она сейчас явно не в школе, б) о монстрах невозможно не знать, в) всех, кто жив, можно пересчитать – ну, не по пальцам одной руки, но тем не менее. Она перечислила бы их поимённо, если бы её попросили, а его имя слышит впервые.

Необъяснимая волна злости захлёстывает её с головой.

Нэйтан склоняется над убитым ей монстром – длинные волосы почти касаются мёртвого тела, и, несмотря на всю её злость, ей не хочется видеть, как золотистые кудри пачкаются в тени.

Абсолютно некстати, совершенно не к месту Ева думает, что хотела бы себе такие же золотистые кудри.

Она говорит:

– Нет, – и почти слышит, как пыль скрипит на зубах. В горле сухо, но с этим она будет разбираться потом.

Он будто понимает, что она имеет в виду: спохватывается, отшатывается, придерживает волосы руками, собирает в пучок.

Ева смотрит, как завороженная.

Ева смотрит: на солнце кудрей, на уверенность движений, на то, как он, стоя на коленях, чуть откидывается назад и прикрывает глаза – как будто уверен в том, что она не причинит ему никакого вреда, как будто уверен в том, что ничего не причинит ему никакого вреда. На тыльной стороне ладони у него цветёт дикая роза, другие цветы вьются вокруг левой руки, сползают на плечи, убегают под резинку пижамных штанов, и Ева никогда раньше не видела, чтобы шрамы были такими тёмными и такими красивыми.

Ева смотрит, и смотрит, и смотрит.

– Откуда у тебя такие красивые шрамы? – спрашивает она и тут же одёргивает себя.

Она не собиралась ничего подобного говорить.

Её собственные шрамы такие уродливые.

Он отвечает непонимающим взглядом, и необъяснимая волна злости захлёстывает её снова и снова.

– Шрамы? – Он удивлённо опускает глаза, оглядывает себя, проводит ладонями по плечам, задерживает их так: будто бы закрывается.

Ей хочется сказать, что не надо.

Вместо этого она вздёргивает подбородок, коротким движением указывая на то, о чём говорит.

Он встряхивает головой, мол, ты серьёзно?

– Ладно, неважно. – Ей хочется провалиться под землю.

Ей хочется опуститься на пол рядом с ним и рассмотреть все шрамы по очереди, а потом всё-таки заставить его рассказать, почему они такие красивые и как ей сделать такие же. У неё есть нож, у неё есть арбалет, она сможет заставить его говорить! Ну, наверное.

Она никогда раньше не заставляла никого разговаривать.

Монстры только рычат, визжат и плюются густой чёрной слюной, но не разговаривают. Она охотилась только на монстров.

Ева перекатывается с носка на пятку, не зная, что делать, а потом забрасывает арбалет за спину, вертит нож в руках, пытаясь решить, обо что его вытереть, и – повинуясь той самой необъяснимой злости внутри – вытирает его прямо о белое одеяло.

***

Нэйтан задыхается от возмущения.

На секунду он даже жалеет о том, что отложил мухобойку: мог бы огреть незваную гостью по наглой руке за такие приколы. С другой стороны, мухобойка против ножа, скорее всего, такое себе противостояние.

– Это вообще-то моё одеяло. Я им накрываюсь.

Она трясёт головой, как будто бы говоря: ну и что?

– Да ничего, – бормочет он себе под нос. – Действительно. Просто закину в стирку раньше, чем планировалось.

Жизненные мудрости номер пять и шесть: у неё нож, а если у человека нож, с ним лучше не спорить, и иногда в жизни всё идёт не плану. Даже со стиркой такое случается, хотя уж она-то могла бы и не подставлять.

Нож, кстати, кривой и ржавый. Потрёпанный.

И она – Ева, в смысле, – выглядит потрёпанной тоже. Не в плохом смысле, просто уставшей и вымотанной. Даже тёмные волосы, завязанные в высокий хвост, выглядят уставшими. Даже длинные ресницы и длинные же тени от них на щеках.

Она вся будто припорошена пылью.

Ева забрасывает нож в ножны на поясе и не извиняется.

Нэйтан смотрит на неё снизу вверх и надеется, что на лице у него написано возмущение.

– Это невежливо, – говорит он.

И врываться в чужой дом, и убивать чужих подкроватных монстров, и вытирать ножи об чужие одеяла, и выглядеть так, будто всё это совершенно естественно.

– Извини, – отвечает Ева, но по голосу ясно, что ей совершенно не жаль. Как-то даже наоборот.

Глаза у неё тёмные, но не уставшие и не вымотанные. Самое, наверное, живое, что есть на этом бледном лице. И в них отчего-то – ярость и злость.

Нэйтан решает списать это на только что закончившуюся схватку. Ну, если можно назвать схваткой что-то, что длилось примерно десять секунд.

Он, на всякий случай, считает от одного до десяти, потом обратно, и украдкой косится на руку, чтобы проверить, все ли пальцы на месте. Неожиданный сюжетный поворот: это точно не сон, и не сон во сне, и даже не сон во сне, который ещё раз во сне, но во всё перечисленное поверить было бы проще.

– Итак, это – монстр. Тень, – повторяет он слова Евы, указывая на изломанное тело (у изломанного тела тоже по пять пальцев на каждой руке, а ещё никакой головы, но, кажется, он на этом слишком зацикливается, нужно быть проще). – И мне знакомы оба слова, но смысла в этом я никакого не вижу.

Откуда он взялся, хочет он спросить.

Откуда взялась ты сама?

Он у себя дома, он взрослый, большую часть года самостоятельный, у него на глазах неизвестная девушка только что убила неизвестного монстра, у него есть право спрашивать.

Нэйтан спрашивает.

Она сильно втягивает воздух ноздрями, стискивает кулаки и прикрывает глаза, будто бы пережидая волну. Это напоминает Нэйтану об океане.

– Можем утопить тело, – предлагает он просто чтобы что-то сказать. В кино это почти всегда выглядит замечательным выходом.

Ева открывает глаза и наклоняется, поднимая монстра за плечи. Ну, во всяком случае, это похоже на плечи.

– Не понадобится. Достаточно просто вынести на солнце.

Какой бы лояльной, понимающей и, в целом, потрясающей не была его мать, если застукает его с уставшей девицей, пока они тащат через гостиную мёртвого монстра, с которого клочьями валится сумрак, у неё неминуемо возникнут вопросы. Может быть, даже больше вопросов, чем у него самого.

Задняя дверь тоже мимо. Лестница к ней ведёт мимо спальни младшего брата, а ему такие вещи видеть точно не надо.

Вариант остаётся только один.

– Крыша же подойдёт? – уточняет Нэйтан и берёт монстра за ноги.

Ева кивает.

Воротник куртки врезается ей в подбородок, и рядом с ней, затянутой в чёрную кожу, Нэйтан неожиданно для себя и очень остро ощущает, что полураздет.

***

Они вытаскивают монстра на крышу через люк в другом конце коридора – не там, откуда Ева пришла, пока там, откуда Ева пришла, сгущается темнота, за которой угадываются острые углы, пыль, пепел и бесконечные трещины.

Если она шагнёт туда, то вернётся – ну, не домой, но домой. К себе и к своим, и ей, на самом деле, уже практически пора возвращаться. Дело за малым, избавиться от тела, стряхнуть с пальцев тени и сделать вид, что ничего особенного не случилось.

Ева говорит себе, что довольно скоро забудет. Ей некогда помнить.

Глядя на то, как сумрак медленно тает на свету, она прислушивается ко всему, что происходит вокруг: чуть сбитое, нервное дыхание Нэйтана, лёгкий, почти неслышный ветер, пение птиц.

Птицы здесь поют по-другому. Или нет, не так. Здесь птицы поют. В её мире птиц практически не осталось.

Еве не хочется поднимать глаза, но когда монстр окончательно исчезает, смотреть становится не на что – а значит, и выбора не остаётся.

Мир вокруг оказывается таким ярким, что она отшатывается, теряя равновесие. Всего лишь на долю секунды, но Нэйтан успевает среагировать: подхватывает её под локоть, помогая выровняться и не упасть, и отступает в сторону сразу же, как только понимает, что с ней всё в порядке.

Непонятно, что из этого раздражает сильнее.

– Не надо мне помогать!

Он только пожимает плечами.

Сквозь полуприкрытые веки Ева смотрит по сторонам.

– Что это за место? – спрашивает она и сама слышит, как сдавленно звучит её голос. Хочется пить, страшно хочется пить, но дело не в этом.

Нэйтан смотрит на неё и хмурится, хмурится, хмурится, и до Евы внезапно доходит: он тоже не знает, что она такое и откуда взялась, и ему тоже страшно.

Ну, в смысле, не «тоже». Она-то ничего не боится.

А он – ничего не знает.

Не знает, что такое тени и как выглядят монстры. Не знает, как на них смотреть и как с ними бороться. Не знает, откуда они берутся и куда отправляются. Понятия не имеет, что голову нужно обязательно отделить от тела, иначе воспоминания будут преследовать тебя наяву и во сне, и о войне тоже очевидно не знает.

И, если он ничего не знает о войне, значит, здесь нет войны, потому что если бы она была, он бы знал. О войне невозможно не знать. И, получается, когда войны нет, всё выглядит так?

Ева медленно поворачивается вокруг своей оси, стараясь запомнить всё, к чему прикасается взгляд. Рассветное солнце мёдом сочится с самого неба, пробивается сквозь лёгкие, неплотные облака, заливает лучами крыши домов и узкие улочки между ними, гладит деревья – такие зелёные, что у неё не сразу получается понять, что это деревья, тонет в огромной глади воды далеко-далеко за домами.

Отражается в этой воде так, что становится больно смотреть.

Ева снова и снова стискивает кулаки, но это не помогает. В глазах начинает щипать.

Она думает обо всех, кто погиб, так ничего подобного и не увидев.

Это просто нечестно.

– Мне нужно идти, – выплёвывает она сквозь зубы и разворачивается, чтобы сбежать, потому что если она не сбежит, она его точно ударит.

Ей хочется разбить что-нибудь, сломать что-нибудь, пнуть что-нибудь или хотя бы укусить что-нибудь, и она сжимает зубы так сильно, что челюстям становится больно. Ударяется плечом, пока спускается в люк, на секунду прижимается лбом к холодной стене.

– Это татуировки, – говорит Нэйтан ей в спину. – Это не шрамы, это татуировки.

Ева понятия не имеет, что он имеет в виду.

-3-

Нэйтан думает о случившемся, когда встаёт в пять утра, чтобы успеть поймать лучшие волны во всём океане.

Нэйтан думает о случившемся, когда ловит их – одну за одной – в одиночестве и когда на пляже начинает собираться народ, и по дороге домой думает тоже.

Нэйтан думает о случившемся, когда, вернувшись домой, засовывает пододеяльник в стирку.

Нэйтан думает о случившемся, пока тупо сидит, наблюдая, как внутри стиральной машинки наворачиваются круги.

Нэйтан думает о случившемся, когда достаёт влажный, сверкающий белизной пододеяльник и расправляет его по сушилке – чтобы ровненько, без единой складочки, не надо гладить.

Жизненная мудрость номер семь: если что-то можно не гладить, лучше не гладить. Если от чего-то в жизни можно отказаться, то глажка – первая в списке.

Жизненная мудрость номер восемь: в принципе, если ты на это не соглашался, то и отказаться вряд ли получится, и здесь перед глажкой у Нэйтана нет никаких обязательств, а личные границы он готов отстаивать с мухобойкой.

Или, может быть, с липкой лентой.

Когда Нэйтан идёт за ней в магазин, он всё ещё думает о случившемся. Не может не думать.

Всё, что раньше казалось привычным, существующим по умолчанию, теперь кажется… новым. Это глупо, но он пытается увидеть свой город глазами Евы. Не то чтобы это было важно – в конце концов, он даже не уверен, что она действительно существует, хотя тёмное пятно сумрачной крови на белом пододяельнике всё утро говорило ему об обратном, но тем не менее.

Ему просто интересно, как его город выглядел её глазами. Или, может быть, что такого она увидела, что решила сбежать?

Нэйтан – не дурак. Он, конечно, не все экзамены сдал на высшие баллы, да, в общем-то, к этому и не стремился, но тут не надо быть первым учеником, или лучшим студентом, никем угодно не надо. Это не ракетная наука, это понятно без объяснений: что-то её испугало. Или – задело. Или – расстроило настолько, что ей захотелось сбежать.

Почему вообще люди сбегают?

По дороге домой он спрашивает это у Генри, младшего брата, потому что в супермаркет за липкой лентой они ходили вместе. Ну, то есть, Генри ходил просто за компанию, просто потому что на улице – классно, а в супермаркете – весело, а вовсе не за липкой лентой, мухи его не волнуют. Он, кажется, может подружиться со всем и всеми на свете – начиная с камнями на улицах и заканчивая злой соседской собакой, и от него никто никогда не сбегает, а если и сбегает, то возвращается.

Единственное исключение, наверное, их отец, но там ведь не в Генри причина.

Нэйтану потребовалось несколько лет для того, чтобы убедить себя в том, что причина заключается и не в нём, и даже не в матери, и он готов сделать всё на свете, чтобы Генри не пришлось в себе сомневаться.

С этой точки зрения, скорее всего, было крайне тупо задавать этот самый вопрос.

Но ничего не поделаешь.

Жизненная мудрость номер девять: иногда ты и правда ничего не поделаешь.

Генри пинает камешек, и Нэйтан ловит его носком кеда, чтобы отправить обратно.

– Иногда, – говорит Генри, – люди сбегают, потому что им очень охота остаться.

Соломенная чёлка падает ему на глаза, и он, конечно, ужасно умный для своих двенадцати лет, но Нэйтан сильно сомневается, что в случае с Евой причина заключалась именно в этом.

***

Медовая принцесса никогда не лезет за словом в карман.

Пчёлы её никогда не кусают.

С ней всегда весело, у неё всегда наготове тысяча шуток, тысяча мудростей и тысяча и одно оправдание любой ерунды, которую Ева бы не натворила.

Во снах всегда так: всё, что важно, кажется мелочью, а все мелочи становятся важными – и пугают, и обижают, и ранят, но медовая принцесса разгоняет их парой удачных слов и, может быть, пчелиной армией тоже.

Если она снится Еве, значит, утром на кухне обнаружится мёд.

Ева понятия не имеет, как это работает, но предпочитает об этом не думать.

Сегодня медовая принцесса смотрит на неё почти с состраданием, но всё равно улыбается и говорит что-то вроде: «Я рада». Чему конкретно она радуется, Ева вряд ли сможет сказать, но если хотя бы кто-то радуется – уже хорошо, разве не так?

Медовая принцесса хлопает её по плечу: «Всё будет так здорово, ты даже представить не можешь».

Это правда. Она действительно не может представить, чтобы всё было здорово.

Ева просыпается, и первое, что она видит: собственные ботинки. Она, пожалуй, снимает их только когда отправляется в душ, и даже спать предпочитает всё-таки в них.

Да, монстры никогда не нападали на них днём, но никогда нельзя быть уверенной. Никогда. Это не говоря о возможной воздушной тревоге.

Ева просыпается, и второе, что она видит: Фрэнсис. Она лежит головой у Фрэнсис на коленях, и это хорошо, это привычно.

Ева просыпается и открывает пересохший рот исключительно для того, чтобы задать первый вопрос, который приходит ей в голову:

– Длинная пластиковая ручка, а сверху пластиковая же сеточка в виде ладони. Видела когда-нибудь такое оружие?

Она странная по утрам, так все говорят.

У Нэйтана было такое оружие. Он отложил его в сторону, чтобы показать, что не представляет опасности, и хотя Еве, во-первых, сложно представить, как такая штуковина могла бы ей навредить, во-вторых, сложно представить, как ей мог бы навредить он – такой домашний и никогда не видевший монстров, она всё равно этот жест вроде как оценила.

Или нет. Конечно же, нет. Что за глупости?

Фрэнсис смеётся, протягивая ей кружку с восхитительно холодной водой, и Ева с жадностью принимается пить.

– Это не оружие, – говорит Фрэнсис, двумя руками убирая волосы за уши. Кожа у неё на руках сухая, потрескавшаяся. – Это мухобойка.

Ева моргает. Потом моргает ещё раз.

Мухобойка? Серьёзно?

***

Он вешает липкую ленту под потолок и, честно говоря, это уродует комнату.

Может быть, кто-то другой сказал бы, что комнату больше уродует постоянный бардак, или два старых комода, стоящих друг к другу впритирку, или три распиханных по углам доски для сёрфинга и одна – для сноуборда, но в таком случае этот кто-то другой явно ничего не понимал бы в дизайне.

Ну, или не в дизайне, а в жизни.

Жизнь – она ведь про то, что тебе нравится делать, про то, что ты любишь и от чего получаешь удовольствие, а не про то, что хорошо выглядит или кому-то другому кажется правильным.

Жизненная мудрость номер десять, ага.

– Дались тебе эти мухи, – говорит Генри, не отрываясь от телефона.

Генри на «ты» с технологиями, особенно с новыми, вроде планшетов, и смартфонов, и джойстиков, а вот какой-нибудь CD-плеер и в глаза ни разу в жизни не видел, и он играет во что-то шумное и яркое, и играет весьма увлечённо, и, судя по довольному лицу, у него хорошо получается.

Может быть, он и с подкроватным монстром справился бы лучше, чем Нэйтан.

Интересно, а липкие ленты от них помогают?

Всё, что произошло на рассвете, всё ещё кажется нереальным.

Нэйтан точно знает, что это не было сном, хотя бы просто потому, что сны он не запоминает, а о Еве забыть не получается. И, раз такой удобный вариант отпадает, он мог бы попытаться убедить себя в том, что просто придумал себе и клубящийся сумрак в форме изломанного, мёртвого тела, и уставшую девушку, затянутую в чёрную кожу, но ему всегда казалось, что фантазия – не его сильная сторона.

– Помнишь, в детстве ты просил меня рассказывать сказки?

Он тактично не упоминает о том, что возраст Генри, на его взгляд, и сейчас ещё детство. Он тактично молчит о причинах, по которым они жались друг к другу.

Генри – совершенно нетактично – отвечает:

– Ага, и ты был безнадёжен.

Придумывать истории у Нэйтана не получается. И, раз придумывать истории у него не получается, а все пальцы постоянно были на месте, вывод напрашивается только один: и уставшая девушка, затянутая в чёрную кожу, и клубящийся сумрак в форме изломанного мёртвого тела, – всё было правдой.

И он не знает, что с этим делать.

Со вздохом Нэйтан опускается на пол. Он приваливается спиной к кровати, прячет лицо в ладонях. Как ни странно, ему больше не тяжело и не страшно, удара сзади он тоже не ждёт, под кроватью, надо думать, всё чисто. Ну, не в прямом смысле, конечно, в прямом смысле там почти наверняка много пыли, но никаких монстров там больше нет – и ощущение чужого внимательного взгляда, неотступно следящего за каждым движением, тоже пропадает.

Он чувствовал его несколько дней.

Наверное, это был монстр.

Наверное, он уходил и возвращался, пока Ева его не выследила – и не пришла за ним, холодная и стремительная, загадочная и далёкая, с этим своим арбалетом.

Если один монстр пришёл, означает ли это, что придут и другие?

Если Ева выследила монстра, означает ли это, что она выследит и других?

Нэйтан стискивает зубы.

– Тебе нужно поспать, – заявляет Генри со своей привычной, но всё ещё обезоруживающей (и иногда раздражающей) прямотой. – Выглядишь просто паршиво.

– Тогда – вон из моей комнаты, – через силу улыбается Нэйтан.

Ему стоит большого труда не добавить, что здесь теперь, кажется, не самое безопасное место.

***

Когда Ева снова просыпается, она обнаруживает, что так и лежит головой на коленях у Фрэнсис.

Тёплые пальцы перебирают её волосы, гладят по голове. Фрэнсис сняла с неё тугую резинку, распустив высокий хвост, Фрэнсис расстегнула давящий воротник куртки, Фрэнсис сняла арбалет и отставила его в сторону, чтобы не врезался под лопатку, пока Ева спит.

У Фрэнсис неровно обрезанные рыжие волосы чуть выше плеч, огромные голубые глаза с родинкой прямо на радужке и она умеет заботиться.

– Привет, – говорит Ева, потому что она всегда так говорит, когда просыпается.

– Привет, – отвечает ей Фрэнсис, потому что она всегда так отвечает.

Фрэнсис не ходит на охоту, и каждую ночь кто-то из них – или, лучше сказать, каждый из них – охотится за двоих. Это могло бы означать, что всего нужно убить двух монстров, за себя и за Фрэнсис, но на самом деле это означает немножко другое, всегда означает немножко другое.

Нужно убить как можно больше монстров, а там – будь что будет.

Ева лезет в карман, и Фрэнсис подставляет ладошки под россыпь цепочек и жетонов, которые Ева ей принесла. Они все приносят их каждое утро, такая традиция.

Где-то наверху натужно воет сирена.

Ни Ева, ни Фрэнсис не двигаются с места. Они у Евы в комнате, а комната Евы – в подвале, а это значит, что можно не бояться бомбёжки, к тому же, за последние лет восемь они стали редкими – буквально раз в три месяца, может, и реже, и, с одной стороны, это хорошо, потому что значит, что людей, способных отправлять ракеты и управлять самолётами, становится всё меньше и меньше.

Но, с другой стороны, чем меньше на войне остаётся людей, тем больше там появляется монстров.

– Иногда я боюсь, что если бомбы будут падать так редко, – чуть улыбается Фрэнсис, – то я перестану понимать по звуку их падения или взрыва, насколько они далеко.

Ева морщится. Она хочет, чтобы Фрэнсис перестала это понимать. Чтобы они все перестали.

Она вспоминает про залитый утренним солнцем город, который увидела как на ладони, и дышать становится больно. Ей хочется рассказать об этом Фрэнсис, просто чтобы та тоже узнала, что мир не ограничивается холодными подвалами, полутёмными гостиными, разрушенными домами и хриплым свистом воздушной тревоги, но она ничего не говорит – просто не уверена, что может себе это позволить.

Может быть, некоторых вещей лучше не знать.

Пусть хотя бы одна из них спит спокойно.

И живёт спокойно, потому что весь день, до самого вечера, Ева не может перестать думать о том, что увидела, и перестать думать о Нэйтане тоже не может.

Нет, не о его золотистых кудряшках или уверенных движениях, не о залитой солнечным светом крыше и не о чёрных цветах, растущих у него на руках, а о том, что из полуразрушенной школы, стоящей в высшей точке одной из полуразрушенных улиц можно попасть к нему в спальню.

Ну, почти к нему в спальню.

Что, если через этот тонкий проход, через эту трещину – между мирами – проберётся кто-то ещё?

Ей хочется рассказать об этом Фрэнсис, чтобы посоветоваться, чтобы спросить, что ей делать, но Ева думает, что и без разговоров знает ответ.

Фрэнсис – добрая, Фрэнсис – добрей, чем она, Фрэнсис не охотится на монстров, но зато умеет заботиться, и Фрэнсис обязательно скажет ей, что нужно предупредить Нэйтана об опасности. Скорее всего, Фрэнсис скажет, что одного предупреждения будет мало, что нужно будет спасти его мир, закрыть проход, что-то придумать.

Ева не такая.

Еве не хочется ничего закрывать.

Ева думает: может быть, если её мир превратился в пыль, пепел и боль, если она не знает ничего, кроме холода, сырости, осторожности и умения выслеживать тени, может быть, пусть и с другими всё будет так же?

Пусть и его солнце перестанет быть солнцем, которое гладит по щекам ласковыми лучами, и превратится в солнце, которое сжигает монстров – и ничего больше.

– Хочешь выйти на улицу? – спрашивает Фрэнсис, словно прочитав её мысли. – Позавтракаем прямо там. Сегодня должно быть солнечно.

Солнечно.

Ева трясёт головой.

Они, конечно, выходят на улицу. Недалеко, потому что далеко идти особенно некуда, просто устраиваются на ближайшем целом крыльце, вместе с термосом крепкого чая, с мёдом и двумя кусками хлеба, который Фрэнсис печёт каждый вечер. Слишком твёрдый снаружи, слишком мягкий внутри, он лучше всего, что Ева когда-либо ела, но когда она смотрит на Фрэнсис, жмурящуюся на солнце и подставляющую ветру лицо, то забывает о хлебе.

Есть две вещи, и Ева не знает, какая из них важнее и какая ранит сильнее.

Первая заключается в том, что Фрэнсис, кажется, может чувствовать ласковые солнечные лучи даже здесь. Вторая – в том, что для того, чтобы у неё и дальше была такая возможность, Еве нужно продолжать сражаться.

Что бы там ни сказала ей Фрэнсис (а она пока ничего не сказала), Ева не может забивать себе голову спасением чужого мира, когда с её собственным происходит то, что происходит. Она не может волноваться о монстрах, прячущихся у Нэйтана под кроватью, или о том, сколько в этих монстрах опасности, или о Нэйтане в целом, пока ей каждую ночь нужно драться, чтобы всё это… ну, хотя бы не закончилось, но стало чуть ближе к финалу.

У Нэйтана есть мухобойка. С ним всё будет в порядке.

Она не может позволить себе прийти к нему, пока нужно убивать тени и быть кому-то полезной, но когда за десять минут до полуночи монстр, которого она преследует, сворачивает на ту самую улицу, это превращается в отличный повод и неплохую причину.

Ева никому – даже самой себе – ни за что не признается, что, возможно, она не совсем преследовала этого монстра, скорее, загоняла его туда, куда нужно. Чтобы у неё была причина и повод.

Её бесит тот факт, что ей нужны причина и повод.

-4-

Когда Генри, пожелав ему спокойной ночи, уходит, большого труда Нэйтану стоит ещё кое-что. Удержаться от того, чтобы заглянуть под кровать и проверить, нет ли там Евы.

Нет, он помнит, что она вошла через дверь. И думает, что монстр, наверное, тоже вошёл через дверь, только он, Нэйтан, его не увидел.

Интересно, почему монстр на него не напал?

Интересно, почему он просто прятался тут под кроватью несколько дней – но так и не привёл остальных?

Интересно, он уже сошёл с ума или всё-таки ещё в адеквате?

Под кроватью нет никакой Евы и монстров там тоже нет. Зато есть забытый носок, недочитанная книга, огрызок яблока и три мёртвые мухи. Нэйтан выгребает мусор, отправляя всё, кроме книги, в корзину и думает, что может быть, настало самое время убраться.

Когда он встаёт, чтобы отправиться в ванную комнату за шваброй и тряпкой, в дверях, преграждая ему дорогу, уже качается монстр.

Он правда качается, будто бы растерянный или даже уставший, и на какое-то время Нэйтану даже становится его жаль, но потом монстр шагает вперёд и замахивается на него длинной лапой, и времени на жалость у Нэйтана не остаётся.

Жизненная мудрость номер одиннадцать: если кто-то тебя бьёт, его не нужно жалеть. От него нужно убегать – и как можно быстрее, ну либо драться.

Жизненная мудрость номер двенадцать: книги – лучшее оружие.

Нэйтан швыряет в монстра книгой, и, попав, тянется за мухобойкой. Это, конечно, просто смешно, просто смешно и в чём-то даже кинематографично – драться с клубящимся сумраком с помощью синего пластика, но особого выбора нет.

Или всё-таки есть?

Он отмахивается от монстра, будто от назойливой мухи, параллельно оглядываясь и пытаясь отыскать что-то, что поможет в бою, жалея, что он не Генри и вместо того, чтобы проводить время за компьютерными или телефонными играми, проводит его на доске.

Кстати, о досках.

В конце концов, он просто роняет на шатающегося монстра сноуборд – и, кажется, это работает.

Тот, чуть поскулив, затихает.

– Голову нужно отрезать, – слышит Нэйтан от двери и, вопреки абсурдности всей ситуации, может только вздохнуть с облегчением.

Голову так голову. Приятно, когда хоть кто-то знает, что делать.

Когда с головой покончено, они снова вытаскивают монстра на крышу – и на этот раз остаются с ним рядом. Ну, то есть, Нэйтан пару раз дёргается, порываясь вернуться, ведь если за этой тенью последует что-то ещё, нужно быть готовыми, нужно остановить, но Ева выглядит спокойной, а ей, наверное, всё же виднее, так что в итоге и он расслабляется.

В конце концов, до рассвета ещё далеко. Обезглавленное тело нужно покараулить.

Они сидят на крыше рядом, почти соприкасаясь плечами, его татуировки – к его кожаной куртке, и Нэйтан вспоминает, как она спросила, что это такое.

Интересно, это означало, что ей понравилось – или наоборот?

Не поворачивая головы, он осторожно косится на Еву, но она не смотрит на него, смотрит вдаль. Минута проходит за минутой, они оба молчат.

***

Летом никогда не бывает по-настоящему темно, но сейчас смотреть на мирный город, по крайней мере, чуть выносимей.

Небо на востоке уже начинает светлеть – тонкая полоска над горизонтом, но светлеть летнее небо начинает так рано, что солнце, на самом деле, ещё и не думает подниматься. Деревья пока ещё выглядят чёрными, водная гладь вдали тоже выглядит чёрной, равно как и крыши домов – и можно даже представить, что всё это тоже полуразрушено.

Ева не знает, спокойнее ей станет от этого или больнее.

Может быть, знать о том, что хотя бы где-то всё хорошо – это и есть настоящее счастье. Но даже если и так, она всё равно чуточку злится. Ничего не может с собой поделать, да, в общем-то, и не пытается.

Редко где горят окна. Все спят.

– Может, поговорим? – спрашивает Нэйтан, когда ей и самой начинает казаться, что молчание слишком уж затянулось.

Одна проблема: Ева не знает, о чём.

– Прости, – говорит она.

– За что?

– За то, что пришла слишком поздно и тебе пришлось сражаться с ним самому.

Ева задержалась, потому что сыпала соль на порог школьного крыльца, чтобы монстры хотя бы до утра его не замечали. И не только на порог, она оставляла по щепотке и дальше.

Нэйтану она, конечно, не скажет.

Может быть, именно поэтому она не чувствует себя виноватой и, судя по взгляду, он это понимает. Нэйтан смотрит на неё, приподняв обе брови, сомневаясь в том, что она действительно сожалеет, и почему-то именно из-за этого где-то внутри поднимает голову чувство вины.

– Ты хорошо справился, – говорит Ева, чтобы избавиться от этого чувства. Оно ей не нравится.

Он не спешит принимать похвалу.

Он передёргивает плечами, будто что-то его беспокоит, а потом открывает рот и рассказывает, что именно:

– Кажется, он и без меня был на последнем издыхании. Не такая уж и чистая победа, короче.

Победа есть победа, думает Ева.

Монстр был полным сил, когда ускользал от неё в темноту коридора.

Она сомневается прежде, чем сказать это вслух.

– Может быть, – чуть помедлив, добавляет она, – может быть, они чувствуют себя слабей в этом мире? Может быть, им здесь тяжело?

Как и мне, вот что повисает в воздухе недосказанным.

Взгляд Нэйтана становится внимательным, острым, и на всякий случай Ева проверяет, застёгнута ли молния на куртке. Молния застёгнута до самого горла, воротник давит на шею, но она всё равно ощущает себя полураздетой.

Правда заключается в том, что – как бы действительно тяжело ей здесь ни было – на самом деле ей здесь не так уж и тяжело. Это странно, запутано и непривычно, и она наверняка сбилась бы, если бы попыталась рассказать о своих ощущениях Фрэнсис, но вот что Ева чувствует прямо сейчас: она не ждёт нападения.

Не в смысле совсем-совсем не ждёт нападения, ясное дело, но приблизительно каждый четвёртый удар её сердца совершенно спокоен.

Такое вообще с ней было когда-то?

– Думаешь, они слабеют после перехода через портал или что это там было? – спрашивает Нэйтан, и звук его голоса отвлекает от мыслей.

Любых.

Абсолютно.

– Думаю, да, – с трудом говорит Ева. И зачем-то добавляет: – Я назвала это трещиной.

Нэйтан хмурится, чуть крепче обнимая колени. Он в тех же штанах, что и вчера, мягких и клетчатых, и его кудрявые волосы рассыпаются по плечам, на которых цветут всё те же цветы из не-шрамов. Еве хочется прикоснуться – и к кудряшкам, и к лепесткам, и поэтому, на всякий случай, она прижимает ладони к прохладному шиферу крыши.

– Ну, – Нэйтан сглатывает, – если есть портал между мирами или, как ты говоришь, трещина, значит, есть и два разных мира?

С ним не поспоришь.

– Получается, так.

***

У него, конечно, голова идёт кругом.

Сегодня Ева выглядит ещё больше уставшей, чем вчера, во всяком случае, если судить по синякам под глазами, но вместе с тем и чуть более… разговорчивой? дружелюбной? расположенной к диалогу?

Наверное, это всё потому, что сегодня он продемонстрировал ей свою не-бесполезность. Показал, что не станет лёгкой жертвой для монстров. Доказал, что тоже может сражаться.

Нэйтан купается в этой приятной мысли примерно четыре с половиной секунды, а потом вспоминает, что, во-первых, просто кинул в монстра недочитанной книгой, во-вторых, просто ударил его мухобойкой, в-третьих, просто уронил на него свой сноуборд.

Вряд ли это считается достойной победой?

Если честно, ему хочется, чтобы Ева сказала, что очень даже считается.

Вместо этого она говорит:

– Я не знаю, как это возможно. Никогда ни о чём подобном не слышала. Вчера я преследовала монстра, и он проскользнул в здание школы, а я просто пошла за ним, и…

– И. – Нэйтан многозначительно поджимает губы и трясёт головой.

– И, – соглашается Ева.

– Вот мы и здесь.

– Да. Переход в коридоре. В двух шагах от двери в твою спальню.

Нэйтан не уверен, что ему по душе такое близкое соседство со школой, пусть даже школой из другого мира, пусть даже когда свою он закончил.

– Я ничего не видел.

– Ты, как я понимаю, и монстра не видел.

Она пожимает плечами, мол, чего ещё от тебя ожидать, и Нэйтан чувствует себя оскорблённым.

– Я чувствовал… взгляд. Как будто кто-то постоянно за мной следил, понимаешь. Плохо спал, постоянно просыпался, тревога, кошмары. Не такие, как обычно.

Ева слушает внимательно, после каждого слова кивает, а потом улыбается – так горько, что у него буквально сводит в груди, и с вызовом говорит:

– В моём мире монстры действуют по-другому.

Он может просто спросить, как именно, а может принять её вызов, раздражённо напомнив, что это они уже выяснили: в его мире монстры слабеют. Честно говоря, ему хочется это сделать, Нэйтан практически поддаётся порыву, но, когда он открывает рот, чтобы начать говорить, его лица касается ветер.

Солёный ветер с океана. Такой родной и знакомый.

Нэйтан откидывается назад, ложась прямо на крышу, и задаёт первый вопрос, который приходит ему в голову:

– Ветер или дождь?

Ева наверняка сейчас смотрит на него как на придурка, но ему не привыкать, многие поначалу так смотрят, и, не глядя на неё, Нэйтан пожимает плечами с самым независимым видом, на который только способен.

Она отвечает:

– Ни то ни другое.

Хороший выбор. Нэйтан сделал бы точно такой же, потому что в ветер волосы лезут в лицо, а в дождь начинают виться сильнее, но с некоторыми уточнениями. Если ветер, то только тот, что дует с берега: он придаёт волнам нужную форму. Если дождь, то только лёгкая морось, а не мешающая сёрфить гроза, и не затяжной ливень, после которого раздувшиеся реки выносят в океан всякий мусор.

Нэйтан прикрывает глаза.

– Расскажи мне о своём мире?

Ему отчаянно хочется протянуть руку и, прихватив Еву за рукав, потянуть её за собой, чтобы она тоже легла на крышу и закрыла глаза, но у него есть все основания полагать, что за подобные вольности можно и пальцев лишиться, поэтому он просто… надеется.

Жизненная мудрость номер тринадцать: если очень сильно чего-то хочешь…

Нет, на самом деле, если очень сильно чего-то хочешь, если очень сильно о чём-то мечтаешь, оно вовсе не обязано сбыться. Больше того, даже если твоё желание действительно настолько сильно, что ты забываешь дышать, это всё ещё не даёт никаких гарантий, вообще, совсем, ни одной. Ничего может не сбыться, ничего может не получиться, но суть вот в чём: это не значит, что нужно переставать мечтать.

Жизненная мудрость номер четырнадцать: работать ради своей мечты тоже не надо переставать, потому что если ты будешь сидеть на жопе ровно – тогда уж точно ничего не случится.

Поэтому он приподнимается на локтях и добавляет:

– Пожалуйста.

Ева ложится на спину рядом с ним и, закрыв глаза, начинает рассказывать.

Их руки – рядом, так близко, что он чувствует, как дрожат её пальцы.

***

Ева рассказывает ему всё, что знает.

Ева рассказывает ему о войне, которая длится столько, сколько она себя помнит, только даже дольше – может быть, дольше на два года, может быть, дольше на десять лет, может быть, дольше на сотню, может быть, дольше на тысячу.

Ева рассказывает ему о том, что люди, которые уходят на войну, никогда оттуда не возвращаются. Во всяком случае, людьми.

Они превращаются в монстров – и им плевать теперь, на кого нападать, кого расцарапывать тенью, у кого забирать жизни, планы, мечты…

Ну, наверное, раньше это были жизни, планы и мечты. Теперь остались только ночные охоты – и дневные попытки отоспаться, и тяжёлые сны, и сырой внутри, твёрдый снаружи хлеб Фрэнсис, и все остальные, кто держит её так хорошо и так крепко, что она, Ева, только поэтому и не сходит с ума.

Об этом она, наверное, Нэйтану не говорит. Хотя, может, и говорит. Сложно вспомнить.

Слова срываются с губ тяжело. Прокладывают себе дорогу откуда-то изнутри, прогрызают с трудом, больные, и горькие, такие, что после каждого хочется сплюнуть – или заплакать.

В какой-то момент Нэйтан накрывает её руку своей, и Ева замечает это непростительно поздно, гораздо позже, чем следовало бы, а стряхивает его ладонь ещё позже, и ей становится стыдно, невыносимо стыдно, за то, что каждый четвёртый удар её сердца спокоен, пока дома каждый четвёртый, и каждый третий, и каждый второй, и каждый первый, и каждый какой угодно удар сердца – война.

– Мне очень жаль, – говорит Нэйтан, когда она, наконец, замолкает.

Ева чувствует себя краном, который выкрутили на полную мощность, но из которого больше не льётся вода: просто закончилась.

– Да, мне тоже, – отвечает она тихо, просто чтобы что-то сказать.

– Я надеюсь, однажды это закончится.

Она рывком садится на крыше.

Так может сказать только тот, кто ничего не знает и не понимает.

– Это война. – Ева упирается в шифер кулаками. – Это война, и она никогда не заканчивается. Так это работает.

Они поднимаются одновременно, смотрят друг другу в глаза, стоя близко, и Ева может читать по его лицу, что он чувствует и что она сама чувствует тоже.

Ева – боль и ярость.

Нэйтан – растерянность.

Он не виноват, с трудом напоминает она себе, потому что она взрослая, потому что она видела больше, чем он, потому что он выросла посреди войны, а он и правда не понимает, но не понимать – это не преступление.

Он не виноват, и он вообще не должен был к этому прикоснуться.

Злость проходит так быстро, что Ева за ней едва поспевает.

– Мне тоже очень жаль, – говорит она тихо.

– Ты уже говорила.

– Я знаю. Но я не об этом. Мне очень жаль, что и тебе теперь пришлось с этим столкнуться.

– Ну… – Он пожимает плечами. – Мы что-нибудь придумаем, так?

Ева понимает, какого ответа он ждёт, и ей становится страшно.

Потом, уже внизу, в его комнате, после того, как солнце встаёт и от монстра ничегошеньки не остаётся, она осторожно трогает свисающую с потолка липкую ленту.

– Это ты на монстров повесил?

Нэйтан смотрит на неё исподлобья, будто бы она сказала что-то не то, и Ева думает, что, во-первых, они никогда не сработаются, во-вторых, может, им всё же не нужно срабатываться, в-третьих, ей совершенно точно стоит поспать.

– Я приду завтра, – говорит она неожиданно для себя самой, и прикусывает язык.

Это глупо. У неё есть другие дела. С ним ничего не случится, если она просто завтра ещё раз засыплет солью школьный порог. Ей не нужно приходить, не нужно его проверять, не нужно…

– Хорошо, – Нэйтан улыбается, обхватывая себя руками за плечи.

У него красивые цветы на руках, хорошая, добрая улыбка и сияющие глаза лазурно-синего цвета.

В Еве нет ничего, что могло бы улыбаться в ответ, но она всё равно пытается – и у неё получается, вот только потом, уже в своём мире, она садится на порог полуразрушенного дома и, вжимая большой палец в соль, притворяется, будто не плачет.

-5-

Наутро с Нэйтаном случается то, чего вообще-то с Нэйтаном никогда не случается.

Даже не так: наутро с Нэйтаном случается то, чего просто не может, никак, ни при каких обстоятельствах с ним не может случиться – и он бы дал в глаз любому, кто сказал бы ему об обратном.

Короче, он просыпает утренний сёрфинг.

Он открывает глаза, когда от жары становится невозможно дышать – и когда одна муха опускается ему на нос, а вторая – на торчащую из-под одеяла ладонь.

В жару, может быть, супер тупо спать под одеялом, но без одеяла он не может, не хочет и не собирается.

А липкая лента, получается, не очень-то и работает.

За завтраком, который для всех остальных вообще-то обед, Генри заговорщицки ему улыбается.

– Как спалось? – спрашивает он и подмигивает.

Нэйтан удивлённо моргает.

– Эмм, – удивлённо говорит он, сам не зная, что на это ответить: – Хорошо?

Звучит, как будто он пытается угадать.

Генри смеётся, ковыряясь вилкой в овощах. Генри обожает овощи, ковыряется он просто для вида. В том, чтобы быть любимым младшим ребёнком, есть свои прелести: никакие проблемы до тебя попросту не доходят, все самые большие и самые страшные волны разбиваются о волнорезы.

Нэйтана никогда не спрашивали, хочет ли он быть волнорезом.

Генри, подцепив вилкой кружочек болгарского перца, поднимает его и прикладывает к лицу, чтобы посмотреть на Нэйтана будто сквозь лупу.

– Ты не говорил, что у тебя появилась девушка.

Жар заливает Нэйтану щёки.

– Она и… не появилась? – и снова получается так, словно пытается угадать, сам не зная, что говорит.

Генри снова смеётся.

– Я заходил к тебе в комнату. – Он пожимает плечами. – Думал, что у тебя оставил зарядку. Её там не было. И тебя там не было тоже.

Его светлые брови многозначительно взлетают вверх, и Нэйтан думает, что для двенадцати лет, начиная с сегодняшнего утра, точнее, дня, его брат какой-то слишком уж взрослый.

– Это потому что спать по ночам надо, а не в телефоне сидеть.

Мать, врывающаяся на кухню как шторм, как землетрясение, с ним соглашается.

– И когда ты у меня стал таким рассудительным? – с любовью говорит она, по привычке пытаясь взъерошить волосы у Нэйтана на затылке.

Там ничего не взъерошишь, он отращивает волосы уже года четыре, если не больше, но она постоянно забывает об этом. Равно как и о том, что он вообще ненавидит, когда его волосы трогают.

Наблюдая за ними, Генри закатывает глаза.

Они у него голубые, как небо, и такие же безмятежные. Нэйтан больше напоминает себе океан: одна девушка в колледже сказала ему, что в цвете его глаз нельзя разобраться – они то серые, то синие, то отливают зелёным, и с океаном (это уже его собственный вывод) именно так и бывает.

Имя девушки Нэйтан не помнит, хотя ещё три дня назад оно наверняка что-то значило.

Интересно, с чем бы Ева сравнила цвет его глаз?

Ему хочется верить, что с океаном, но… Есть ли в её мире вообще океаны? Знает ли она, что это такое? Плавала ли она хоть однажды? Ловила воду пальцами, заходила по щиколотки?

Нужно будет спросить, когда она вернётся. А ещё лучше – показать… Она же вернётся?

Теперь уже он, а не Генри, бездумно ковыряет овощи вилкой.

***

Ева стискивает зубы и для верности закусывает щёку изнутри, чтобы не рассказать ничего лишнего, когда по дороге домой встречает своих. У неё хорошо получается – скорее всего, потому что все слишком заняты обсуждением удачной охоты: Джейн расправилась сразу с семью монстрами, и это отнюдь не её личный рекорд, за Доминикой сегодня все восемь, а Картер может похвастаться только тремя.

Еве вообще нечем хвастаться. До полуночи у неё было только четверо, и ещё один – после, но это вряд ли считается; она ему разве что голову отхватила, остальное сделал сам Нэйтан.

Это было неплохо для первого раза, особенно если учесть отсутствие опыта – и даже если не учитывать тот факт, что в его мире монстры слабеют.

И да, ей хочется об этом рассказать, но она молчит.

Они соскальзывают в обычную утреннюю рутину – возвращаться домой, обсуждать все подробности вылазки, чувствовать тревогу за всех остальных, пока не выяснится, что каждый вернулся.

До тех пор Картер нервно крутит в руках поясок от халата (он всегда надевает длинный халат поверх бронежилета, у всех свои странности), Джейн всё время оглядывается, Доминика то собирает волосы, то распускает.

Волосы у неё такие же, как у Нэйтана.

Нэйтан.

Ева стискивает зубы и для верности закусывает щёку изнутри, чтобы не рассказать ничего лишнего, когда уже дома встречает Фрэнсис в одном из коридоров и они вместе шагают в гостиную.

Но это всё равно бесполезно. Если с остальными молчать получалось легко, то с Фрэнсис, как обычно, скрываться и прятаться не выходит.

Они всё время шутят, что Фрэнсис – особенная, но для Евы – это не шутки. Фрэнсис и правда особенная.

– Приведи его к нам. – Она чуть улыбается, мечтательная, как обычно, и от её выражения лица почему-то становится легче. – Дай ему увидеть всё своими глазами, и мы вместе придумаем, что делать дальше.

За последние несколько часов это уже второй раз, когда кто-то обещает ей что-нибудь вместе придумать, и на обычную жизнь оно совсем непохоже. В обычной жизни придумывать и решать приходится самостоятельно.

Ева ловит вздох облегчения за секунду до того, как он срывается с губ. Она вряд ли признается в этом даже себе самой, но именно такой ответ ей и хотелось услышать.

Или, получается, вот и призналась?

– Нужно, наверное, сказать остальным… – неуверенно говорит она, пробуя идею на вкус.

Ей всегда тяжело с переменами планов и с новыми мыслями. Всегда требуется некоторое время, чтобы привыкнуть – покрутить предложение в голове, рассмотреть его со всех сторон, мысленно облизать и обнюхать, потрогать приблизительно четыреста раз, начать видеть в нём смысл, пользу и перспективу.

Обычно это занимает около десяти минут.

Сейчас – не больше десяти секунд.

Ещё договаривая предыдущую фразу, ещё сомневаясь снаружи, ещё хмуря брови, внутри Ева знает, что так она и сделает. И никто из ребят не откажет.

– Они не откажут, – словно прочитав её мысли, Фрэнсис улыбается шире. – Это же, блин, так любопытно. Только представь: есть целый другой мир, кроме нашего!

Ева осторожно толкает Фрэнсис плечом.

– Я представляю. Я сама его видела.

Я бы хотела его тебе показать, думает она.

Я бы хотела его тебе показать, но не уверена, что у меня есть право показывать тебе что-то чужое. Так она себя там и чувствует: как что-то чужое – и как кто-то, у кого нет прав это видеть.

Как будто мир, в котором светит ласковое солнце и никто ничего не знает про монстров, не про неё. Как будто про неё могут быть только пепел и тени.

Ева ощущает себя поломанной и неправильной.

Когда они опускаются на диван в гостиной, Фрэнсис кладёт голову ей на плечо.

– Я бы тоже хотела.

«Ощущать себя поломанной и неправильной?» – почти спрашивает Ева, а потом понимает. Увидеть.

Мысль о Фрэнсис в мире без войны – в отличие от мысли о себе без войны – не вызывает никакого отторжения. Наоборот, так и должно быть.

***

Ева возвращается тогда, когда Нэйтан уже перестаёт её ждать – ближе к трём часам ночи.

Она вся покрыта тенью, вымазана сумраком с ног до головы, даже волосы в пепле, и на щеке у неё – три свежих длинных царапины, но арбалет спрятан за плечо и нож тоже в ножнах, а значит, всё безопасно.

Вваливаясь в комнату, она задевает плечом косяк и несколько секунд смотрит на него с удивлением, будто бы не ожидала, что он находится там, где находится, а потом осторожно закрывает дверь за собой.

– Привет, – говорит Нэйтан, садясь на постели.

На этот раз он в футболке и шортах. Ждать её в пижамных штанах казалось неправильным.

Морщась, Ева отбрасывает назад выбившуюся из хвоста тёмную прядь – и на лбу у неё остаётся чёрный след от руки.

– Тебе бы умыться.

Слова слетают с языка раньше, чем Нэйтан успевает сообразить, что это вообще-то невежливо (Генри наверняка бы снова над ним посмеялся), и адресованный ему взгляд Евы выглядит примерно таким же, каким полминуты назад она смотрела на косяк, только кроме удивления, там вспыхивает и злость.

– А тебе бы перестать командовать.

Нэйтан поднимает руки в примирительном жесте:

– Ладно-ладно, ты дралась с монстрами, тебе не до этого.

– И я ещё не закончила.

Это первое, что она говорит за сегодня, и звучит оно так, словно она собирается продолжать прямо здесь. И, раз уж Нэйтан на двести процентов уверен в том, что никаких монстров сегодня в его комнате нет, видимо, не закончила она именно с ним.

Он сильно не уверен, что ему понравится, если Ева отрежет ему голову.

– Монстров здесь нет, – на всякий случай, уточняет он.

Она отмахивается:

– Я знаю. Я досыпала соли на порог со своей стороны трещины, – и осекается, будто бы сказала что-то не то.

Нэйтан почти слышит, как она скрипит зубами.

Забавно.

– Соль защищает от монстров? – Он вспоминает все дурацкие фильмы, в которых она защищала от демонов, и удивляется тому, что хотя бы что-то в них совпадало с реальностью, а Ева кивает. – Стоп. Досыпала?

Она совершенно точно скрипит зубами, а кивает теперь с неохотой.

Ого.

Жизненная мудрость номер пятнадцать: если кто-то говорит, что что-то «до»-делал, значит, что он делал это и раньше.

Ладно-ладно, это так себе мудрость, но от осознания внутри всё равно расцветает тепло.

Ей не всё равно. Она позаботилась о том, чтобы он и его мир был в безопасности. И – самое очаровательное – она стесняется этой заботы так, что даже злится.

– Я могу себя защитить, – говорит он на всякий случай, просто чтобы не расплыться в довольной улыбке.

Ева упирается бедром в один из его комодов и снова кивает:

– Я видела, – а потом устало трёт лицо ладонями, размазывая пепел сильнее, и добавляет: – Ты готов? Собирайся.

***

Нэйтан смотрит на неё с удивлением, и Ева спохватывается, запоздало понимая, что он понятия не имеет, куда она его приглашает. Нет, даже не так: он вообще не в курсе, что она куда-то там его приглашает.

Если ты что-то знаешь, всё время говорит ей Фрэнсис, не значит, что знают и остальные.

Но суть в том, что именно Фрэнсис как раз-таки знает, понимает без слов или угадывает по лёгкому движению век, и из-за этого становится слишком легко забыть, что остальные так не умеют.

У них постоянно эта проблема.

– Как тебе мой арбалет? – спросила Ева однажды, когда только-только откопала его под развалинами и починила.

Джейн пожала плечами.

– Ну, я сразу подумала, что он крутой.

– То, что ты это подумала, не значит, что я об этом узнала. Могла б и озвучить!

Тогда Ева засмеялась, а сейчас ей не смешно.

Комод больно впивается ей в бедро, но она не уверена, что сможет долго простоять без опоры: днём почти не спала, помогая с обедом и ужином, именно «помогая», потому что готовить не умеет от слова «совсем», а потом охотилась за себя и за Фрэнсис.

Не слишком продуктивно, впрочем. Сегодня только одиннадцать.

– Я хочу, – начинает она и сбивается. Сглатывает, выдыхает, опирается на комод ещё и рукой, и только потом продолжает: – Я хочу, чтобы ты пошёл со мной. Увидел мой мир. Если ты… тоже хочешь.

За то, как голос срывается на последних словах, можно с чистой совестью себя ненавидеть. Она займётся этим когда-нибудь… позже.

Нэйтан выглядит ошарашенным.

Он поднимается с кровати, неловко оглаживая футболку руками, будто прикидывая, подойдёт ли его наряд для прогулки сквозь трещину, и Ева разрывается между двумя мыслями сразу.

Во-первых, он, кажется, специально для неё приоделся, и это приятно. Во-вторых, без футболки ей нравилось больше.

Есть ещё и третья мысль: его наряд для прогулки действительно не подходит.

– Тебе нужно переодеться.

– Тебе нужно перестать командовать, – отмахивается Нэйтан, возвращая ей её же слова и с головой исчезая в шкафу.Ева отворачивается, чтобы не смотреть, пока он переодевается, и мысленно благодарит Нэйтана за самый странный выбор меблировки, который она когда-либо видела.

Не то чтобы она много видела, но два комода рядом – разве это нормально?

Два комода рядом – это идеально, потому что на одном из них есть зеркало и нет, она почти не ненавидит себя за то, что собирается смотреть в это самое зеркало ближайшую вечность.

На пояснице у него тоже цветы, и на плечах цветы, а между ними – двое дерутся с огромным змеем, мужчина и женщина. Змей напоминает ей монстров, такой же тёмный и сумрачный.

Еве любопытно: будет ли женщина походить на неё?

Еве любопытно: будет ли мужчина походить на Нэйтана?

Еве хочется рассмотреть его спину поближе, чтобы узнать все ответы, проследить все линии, запомнить все детали, и она подаётся вперёд, к зеркалу, забывая практически обо всём, поднимает руку, чтобы притронуться, а потом картинка в отражении меняется.

– Кхм-кхм, – говорит Нэйтан.

Они встречаются глазами в зеркале, и лицо у него такое, что Ева останавливает готовое было извинение на половине пути.

Мне не стыдно, говорит она одними глазами.

На самом деле, ей да, но что теперь сделаешь.

Нэйтан широко улыбается, когда натягивает чёрную футболку вместо белой, и широко улыбается, когда набрасывает сверху джинсовку, и широко улыбается, когда разводит руками, мол, смотри, вот он я, я готов.

Ей хочется сделать что-нибудь, чтобы он перестал улыбаться.

– Захвати мухобойку, – говорит она серьёзно и хмуро.

Честно говоря, ей до сих пор немного неловко от того, что она приняла эту штуку за что-то опасное, и теперь, когда Ева знает новое слово, неловкость нужно как-нибудь компенсировать.

Ну и да, пусть он перестанет уже улыбаться.

Нэйтан закатывает глаза, но послушно засовывает мухобойку в рукав и демонстрирует руку с секретным оружием.

– Довольна?

– Да, – отвечает Ева.

Самое страшно, что это действительно так.

-6-

Ева объясняет ему, как работает трещина. Нужно просто смотреть на неё, как на странные 3D картинки из детства, чуть-чуть расфокусировав взгляд, чуть-чуть иначе, чем на всё остальное, и, наверное, точно так же нужно смотреть и на монстров.

Когда они проходят сквозь трещину, Нэйтан чувствует лёгкое покалывание на лице и на пальцах, но в остальном это то же самое, что проходить через обычную дверь и на секунду Нэйтан удивляется:

– Как же просто.

Он ловит её взгляд, но Ева ничего не говорит.

Нэйтану отчаянно хочется взять её за руку. Он говорит себе, что это просто с непривычки и немножко от страха.

Жизненная мудрость номер шестнадцать: бояться – это нормально. Главное, чтобы страх не останавливал тебя от того, чтобы двигаться вперёд.

Двигаться вперёд приходится по заброшенной школе. За исключением обломков, трещин и мусора она выглядит точно так же, как любая другая, и если раньше Нэйтан считал, что все школы в мире одинаковы, то теперь понимает, что не просто в мире. В мирах.

Вслед за Евой пробираясь по полуразрушенному зданию, он поражается тому, как ловко она огибает упавшие балки и как легко перепрыгивает через провалы в полах – будто для этого и родилась.

Ему приходится одёрнуть себя: может быть, и для этого.

Знала ли она вообще хоть что-то другое?

У него столько вопросов.

– Ты когда-нибудь видела океан? – озвучивает он самый главный из них, когда они замирают у порога.

На улице ещё стоит темнота, как всегда бывает перед рассветом, и, наверное, здесб был бы уместней вопрос, снятся ли ей кошмары, и если да, то какие.

Ева напряжённо вглядывается в темноту.

– Нет. Океана я не видела.

Ну, наверное, уже хорошо, что она не спрашивает, что это такое?

– Технически, – зачем-то уточняет Нэйтан, – всё-таки видела. С крыши моего дома.

А кошмары ей, наверное, не снятся, потому что она сама их пугает.

– Да? Та большая вода вдалеке?

– Ну, не так уж и вдалеке. Минут двадцать пешком.

Жить в двадцати минутах пешком от океана – лучшее, что может произойти с человеком. Кто-то мог бы сказать, что в пятнадцати или десяти было бы лучше, но Нэйтан абсолютно доволен тем, что имеет.

– Значит, получается, видела, – Ева чуть улыбается, самыми уголками губ, почти незаметно, и ему хочется сказать что-то ещё, чтобы она улыбнулась ярче и шире. – Хоть и с крыши.

– Я отведу тебя, – говорит он, но улыбка пропадает с её лица почти моментально, и Нэйтан наступает сам себе на ногу, а потом добавляет: – Если, конечно, ты хочешь. Мы не будем делать ничего, чего ты не…

А вот теперь на ногу ему наступает уже Ева.

– Тихо!

Ему хватает пары секунд, чтобы догадаться, в чём дело. Там, на дороге, два монстра, и да, теперь он действительно знает, как на них нужно смотреть. Они выглядят более плотными, более объёмными, более настоящими, чем в его мире, и, видимо, именно это Ева и имела в виду, когда говорила, что там тени слабеют.

Строго говоря, именно в его мире они больше похожи на тени, чем на монстров.

Здесь – наоборот.

Что-то подсказывает ему, что стоять и прятаться за дверью, выжидая, пока монстры пройдут мимо них, они не собираются. Ева, во всяком случае, точно, но если она бросится в драку – он тоже.

Прямо с мухобойкой, как по-идиотски бы это ни выглядело.

– Сердце – там же, где у нас, – сквозь зубы говорит Ева. – Самое слабое место.

– Как и у нас?

Она напряжённо кивает, стаскивая с плеча арбалет.

– Следи, чтобы не вырвали. Но если просто поцарапают, то ничего, и если укусят, тоже. Ну и голову потом обязательно нужно отрезать.

– Обескураживающий поток информации.

– Извини, – шипит она, натягивая тетиву, – я просто не умею работать в команде.

Обнадёживающее признание, но этот комментарий Нэйтан решает оставить при себе.

– Бери левого, я возьму правого, – он пожимает плечами. В фильмах всегда так говорят, и у них всё работает.

– Отлично. И, Нэйтан, захвати, пожалуйста, соль.

Когда он понимает, что она имела в виду, Ева уже срывается с места.

***

Ей некогда оглядываться и проверять, понял ли Нэйтан, о какой соли она говорила и зачем вообще нужна эта соль, но Ева не беспокоится.

В крайнем случае она справится за двоих. Ей не привыкать.

Было бы странно ждать от него сверхъестественного, да она и не ждёт. Она, в принципе, не из тех, кто чего-то там ждёт: Ева стреляет в своего, левого монстра, но в последнюю секунду он пригибается, и болт вонзается ему в плечо, а не в сердце.

Выдыхая сквозь зубы, она делает несколько скользящих шагов в сторону, чтобы перезарядить арбалет.

Оба монстра смотрят на неё, следят за ней, как приклеенные. У них выпуклые глаза, в которых не прочитать ни единой эмоции, оскалённые пасти с острыми зубами, вокруг которых клубится густая, чернильная тьма.

Они похожи на людей, потому что когда-то были людьми, но вместе с тем человеческого в них мало. Монстрам плевать, на кого нападать, на своих или чужих, на людей или животных, они покрывают тенью и пеплом всё, к чему прикасаются.

Если они поцарапают тебя, нестрашно, она Нэйтану не соврала.

Если они укусят тебя, нестрашно тоже.

Но если они вырвут твоё сердце, ты умрёшь, а если ты умрёшь – они сожрут тебя и не подавятся.

Падальщики.

Хотя вряд ли им нужна плоть, чтобы выжить, потому что они ведь и не живут. Они поедают мёртвых просто так – для удовольствия.

Чудовища без чувств и без памяти. Когда-то у них было имя, но теперь его невозможно узнать, разве что прочитать на солдатской бирке на шее, только Ева никогда этого не делала и не собирается делать. Когда-то их наверняка даже любили – только никого из тех, кто любил их, скорее всего, уже не осталось в живых.

Бессмысленные, бесчувственные, безжалостные.

С наступлением каждой ночи выползающие на улицу, чтобы убивать, разрушать, погружать в беспросветную, безнадёжную темноту.

Ева ненавидит их сильнее всего на свете. Ева ненавидит их так сильно, что в ней, кажется, нет места ни для каких других чувств, тем более, для добрых и светлых, и за это она тоже их ненавидит.

Чёртовы монстры и чёртова война отобрали у неё её жизнь ещё до того, как Ева появилась на свет, решили всё за неё – и за это обидно до слёз.

Она стреляет почти вслепую, слыша осторожные, но уверенные шаги Нэйтана за спиной, и разрешает себе посмотреть на него только после того, как железная бирка на рваной цепочке окажется у Евы в кармане, а голова её монстра покатится по потрескавшемуся асфальту.

Широко распахнутые глаза монстра бездумно пялятся в посветлевшее небо, и Ева думает, что смотрит на Нэйтана примерно также: с широко распахнутыми глазами и совершенно бездумно.

***

Жизненная мудрость номер семнадцать: драться с распущенными волосами – конечно, полный отстой, пожалуй, даже хуже, чем с мухобойкой в качестве основного оружия.

Ладно, хорошо, кроме мухобойки у него есть и соль.

Нэйтан не знает, как лучше швырнуть её – в оскаленную морду или на всё тело сразу, так что пытается сделать одновременно и то и другое и получается, как и следовало ожидать, не то чтобы круто.

На сумрачной коже монстра соль шипит, как масло на сковородке, разъедая мрачную тень, поднимаясь от неё сизым дымом. Пахнет горелым мясом, горелым мясом и почему-то ненавистью, и Нэйтан сначала, чувствуя себя полным придурком, хлещет монстра мухобойкой по обожжённой щеке, а потом перехватывает её рукояткой вперёд.

Сердце, говорите, самое слабое место?

Он подныривает под вытянутую руку монстра, судорожно втягивает воздух, задерживая дыхание, и, прекрасно понимая, что это, возможно, последнее, что он сделает в жизни, изо всех сил вонзает синюю пластиковую рукоятку прямо в клубящийся сумрак.

Туда, где – ну, если у него всё в порядке с представлением об анатомии, – у монстра находится сердце.

Удар достигает цели, это сразу понятно.

Монстр замирает, причудливо выгнувшись, откидываясь назад, будто пытаясь опереться на что-то. Из оскалённого рта вырывается вопль – яростный, мощный, больше похожий на рычание, а не на тонкий скулёж, как было раньше, в мире Нэйтана, и от этого рычания становится страшно.

Нэйтан отскакивает, позволяя монстру упасть, и, убедившись в том, что вставать тот не собирается, разворачивается, чтобы проверить, как дела у Евы: просто понимает в какой-то момент, что за спиной подозрительно тихо.

В тишине нет ничего удивительного, потому что Ева… сидит.

Нет, серьёзно.

Просто сидит.

Он не шутит.

Она сидит на асфальте, беззаботно вытянув ноги и смотрит на него с самым странным выражением лица, какое он когда-либо видел. Нэйтан не уверен, что хочет знать его природу, но надеется, что в случае с Евой так выглядит восхищение.

Ему очень хотелось бы сейчас стоять не с синей пластмассовой мухобойкой, а с каким-нибудь мечом или, на худой конец, арбалетом в точности как у неё (ведь если он считает, что она крута с арбалетом, значит, и он сам с арбалетом был бы крутым?). Чтобы так выпрямиться, встряхнуть волосами, киношным жестом перекинуть их за спину, поиграть бровями и спросить, мол, нравится, то, что ты видишь?

Вместо этого он протягивает ей руку, чтобы помочь подняться, и говорит:

– И давно так сидишь?

– А что не так? – спрашивает Ева, поднимаясь без его помощи.

Нэйтан чувствует себя идиотом.

– Могла бы помочь, – говорит он почти обиженно. – Или хотя бы рот закрыть. Мухи залетят.

На мгновение у неё на лице мелькает смущённое выражение, будто бы она действительно пялилась на него с открытым от удивления ртом, а он подловил, и даже рука взлетает к подбородку – проверить, но потом она хмурится.

И тихо смеётся.

– Дурак, – выходит беззлобно. – Здесь нет никаких мух.

Он вздыхает.

– Только монстры, я знаю.

Почти задевая его плечом, Ева проходит мимо и присаживается перед затихшим монстром на корточки, чтобы в одно короткое движение лишить его головы.

Это не похоже на убийство. Ну, в смысле, Нэйтан видел убийства только в фильмах и играх, в последних – не слишком-то часто, он не Генри, он почти не играет, но монстры не похожи на людей. Да, в этом мире они гораздо реальнее, но всё равно не выглядят так, будто сделаны из плоти и крови.

Он говорит это вслух.

Ева вытирает нож о штанину, когда поднимается (что, так можно было?) и пожимает плечами.

– Они и правда не из плоти и крови. Иногда мы зовём их тенями, потому что они и правда похожи на тени. Сделаны из сплошной темноты. И ты и без меня отлично справлялся, – добавляет она.

Звучит хорошо, прямо и искренне.

Нэйтану наверняка и раньше говорили что-то подобное, хотя, скорее всего, не слишком-то часто, но он, в любом случае, ни единого раза не помнит.

Смотрит на неё – и вообще ничего не помнит. Совсем.

Он встряхивает головой, пытаясь привести себя в чувство, а когда открывает рот, голос звучит так, будто они три дня бродил по пустыне:

– Мне кажется… – Нэйтан откашливается. – Мне кажется, они не только из темноты. Как будто ещё из ненависти, и боли, и страха.

Ева смотрит на него так, будто он разгадал какой-то жизненно важный секрет. Или будто она тоже бродила три дня по пустыне, а он предлагает ей воду.

Они стоят совсем рядом, друг к другу лицом, она – ниже его на полголовы, и глаза у неё тёмные, цвета не разглядеть, но не как в океане, а как в рассветном лесу. Когда солнце взойдёт, станет ясно.

Они стоят друг к другу лицом, смотрят друг другу в глаза, и когда Ева наконец-то отводит взгляд – всего лишь на полсекунды, может быть, меньше, она смотрит на его губы. У Нэйтана разом пересыхает горло – ещё сильней, хотя казалось бы, ещё сильней уже невозможно.

Неужели… Абсолютное безумие, конечно, но бесконечно долгое и одновременно бесконечно короткое мгновение Нэйтану кажется, что Ева выглядит так, будто вот-вот его поцелует. Но это же полная чушь, правильно?

Как такая красивая, такая суровая, такая уставшая, такая затянутая в чёрную кожу и умеющая стрелять из арбалета, такая невозможная девушка, гроза всех кошмаров, может его захотеть?

Он же… ну, просто он.

***

На одно, бесконечно долгое и одновременно бесконечно короткое мгновение Еве кажется, что Нэйтан выглядит так, будто вот-вот её поцелует. Но этого же не может быть, ни за что на свете не может быть, верно?

Как такой живой, такой солнечный, такой выросший не в аду, а в любви, в мире с бесконечной гладью воды и зелёными деревьями, как такой счастливый парень, ничего не знающий о монстрах, может её захотеть?

Она же… ходячий беспорядок, вся переломанная.

И, если честно, ни разу не целовалась.

Её ладонь поднимается будто сама по себе – чтобы опуститься ему на грудь, прямо поверх чёрной футболки и бьющегося где-то под ней горячего сердца, но Ева успевает сообразить, что так делать не нужно. Она успевает остановить себя, перехватить собственное движение, сжать руку в кулак и не больно, по-приятельски стукнуть его кулаком по груди.

– В точку, – говорит она, умудряясь каким-то чудом заставить свой голос звучать ровно, без тоски и отчаяния. – Я тоже так думаю.

Нэйтан несколько раз моргает, будто не помнит, о чём был разговор.

Он выглядит таким беззащитным. Наверное, даже беззащитней, чем в первую ночь, когда из одежды на нём были только пижамные штаны и удивление, но дело совсем не в одежде. Они стоят так близко, что Ева может разглядеть и острый кадык, и ямочку между ключиц, и родинку у основания шеи.

Ева может разглядеть и светлую, почти незаметную издалека щетину, и светлые же ресницы, и тёмные мазки сумрака на волосах и коже, и невероятные глаза – не лазурно-синие, как ей в прошлый раз показалось, а такие же, как ночные облака, почти грозовые, только ярче и лучше.

Ева отводит взгляд, делает шаг назад, что есть силы сжимает руки в замок у себя за спиной.

– Можно идти домой, – на этот раз её голос, и она сама это слышит, звучит совершенно бесцветно.

Нэйтан сдвигается следом за ней, делает шаг вперёд, снова пытаясь сократить расстояние. Скорее всего, неосознанно, потому что потом он спохватывается и отступает.

Руки он тоже держит за спиной.

– Домой – это к тебе или ко мне? – осекается, как будто хотел пошутить, но потом, когда слова прозвучали, понял, сказал что-то не то.

Ева не понимает ни шутки, ни что здесь такого.

– Ко мне, как и собирались.

– Хорошо. – Нэйтан криво улыбается. – Я хочу увидеть твой мир. Я правда рад, что ты взяла меня с собой. И что не собираешься из него выгонять. Ну, пока что.

– Пока что не собираюсь, – тенью отвечает Ева и надеется, что по её тону понятно, что всё это – шутка. В шутках она никогда не была хороша. – Я же сказала: ты здорово справился.

Он справился больше, чем здорово. Он двигался быстро и чётко, и соображал тоже быстро и чётко, и когда рукоятка его мухобойки воткнулась в грудь тени, Ева подумала, что это даже несправедливо.

– Мне пришлось учиться и много практиковаться прежде, чем начать охотиться так, как сейчас.

В воздухе повисает несказанное: «А у тебя получилось так, сходу».

Нэйтан снова моргает.

– Чтобы убить, много ума не надо.

Наверное, так. Просто убить – это и правда просто убить. Выслеживать, выглядывать, быть вечно настороже и постоянно не высыпаться – всё это намного сложнее.

Всю дорогу до дома Ева молчит, позволяя Нэйтану говорить за двоих, и прислушивается не только к звуку его голоса (а он звучит так, что нет сил концентрироваться на смысле, хочется просто слушать и слушать), но и к звуку их шагов.

Без малейшего усилия, без попытки подстроиться друг под друга они идут в ногу.

-7-

Её мир не похож ни на что, что он видел раньше.

Оставленные временем трещины соседствуют на асфальте с рытвинами, оставшимися от взрывов. Впрочем, асфальтированных дорог не то чтобы много; встречаются и попроще – поутоптанная пыль и чёрная, горелая трава, однажды попытавшаяся пробиться, но потерпевшая поражение. Она выглядит так, будто поднималась из земли уже мёртвой.

Горы, окружающие город, выглядят мёртвыми тоже.

Дороги здесь вьются кругами и спиралями, с каждым новым витком спускаясь всё ниже и ниже: школа, через которую они попали сюда, стоит едва ли не на самом верху, и, когда Нэйтан оглядывается на неё, то замечает огромную трещину, идущую от крыши практически до фундамента.

Дома вокруг – холодные, неприветливые. У некоторых отсутствуют стены и крыши, практически у всех – отсутствуют окна. В них, очевидно, никто не живёт.

За очередным поворотом они сворачивают на другую дорогу – и теперь принимаются подниматься.

Город, откуда Нэйтан родом, никто не назвал бы большим – несколько тысяч человек, кинотеатр и четыре торговых центра (а ещё океан, океан – это самое главное), но, когда бы ты ни вышел на улицу, там всегда будет кто-то.

Здесь нет никого, кроме, видимо, монстров.

Они не встречают больше ни одного, и Ева объясняет ему то, о чём он и сам мог бы в общем-то догадаться: это потому что уже рассвело.

– Мы всегда охотимся на них по ночам, – говорит она, и Нэйтан кивает.

Ему нравится, как звучит её голос, уставший и сонный.

– А спите когда?

Она пожимает плечами с таким видом, будто это совершенно неважно. Нэйтан даже сбивается с шага.

– Ты же спишь, правильно?

Если ей не нужно спать, он не выдержит.

Это будет слишком по-супергеройски. Это будет слишком по-супергеройски даже для девушки, которая затянута в чёрную кожу и носит за спиной арбалет, даже для девушки, которая умудряется дышать размеренно и спокойно, когда поднимается в гору, даже для девушки, которая каждую ночь сражается с монстрами и появилась в его комнате будто прямиком из сна или подростковой мечты.

Ну, Нэйтан же хотел, чтобы кто-то защищал его сны – когда он был маленьким…

Жизненная мудрость номер восемнадцать: осторожнее со своими желаниями, они имеют свойство сбываться. Так ведь все говорят?

– Сплю, конечно. – Ева смотрит на него как на полного идиота.

Но смотрит же.

Нэйтану это нравится.

– Хорошо, – кивает он. – Сон – это важно.

Жизненная мудрость номер девятнадцать: нет ничего важнее, чем режим сна.

Он никогда его не соблюдает, но вот увидеть Еву выспавшейся бы точно не отказался. Равно как, впрочем, и спящей.

Нэйтан совершенно точно не представляет её спящей. Совершенно. Точно. Не. Представляет. Он совершенно точно не представляет, как её тёмные волосы, наконец-то распущенные, лёгкими волнами накрывают подушку, и как за опущенными ресницами становится не видно синяков под глазами, и как разглаживается сосредоточенная морщинка между бровей, и как её губы – какие у неё губы! – становятся мягче, и как с её лица пропадает настороженное выражение, а заодно с ним пропадают и готовность драться, и готовность куда-то бежать.

Он совершенно точно ничего такого не представляет.

Он не представляет ничего такого так сильно, что даже по сторонам забывает смотреть.

Нет, в полуразрушенных зданиях, конечно, есть своя красота, но обычно они полуразрушены временем, и их красота заключается в том, что в них годами жили, любили, грустили и радовались. Эти здания выглядят так, будто в них никто никогда не любил и не радовался. И не жил, наверное, тоже.

Пустые дома. Пустые глазницы их окон.

Пустой серый мир, покрытый пеплом и копотью.

Как вообще кто-то может здесь жить?

***

Когда они возвращаются, все уже дома.

Ева пересчитывает их привычно и быстро: кудрявая голова Марка, потёртый халат Картера и его вытянутые ноги в пятнистых лосинах, Ада в своих вечных наушниках – если они не на голове, то обязательно висят вокруг шеи, Доминика рядом с ней – серьёзная, как всегда, даже хмурая, хотя больше всего на свете ей подошло бы танцевать и смеяться, Фрэнсис листает рассыпающуюся книжку, а остальные – Джейн, Коперник, Тори и Джуниор – играют в карты.

Всё как обычно.

Мотоциклетные куртки Дэна и Парадиз тоже на месте, но их самих уже нет, наверное, спят.

Как вообще Нэйтан мог подумать, что сон им не нужен?

В этот момент Ева старается игнорировать тот факт, что большую часть жизни и правда ведёт себя так, будто он ей не нужен.

– Привет, – говорит она, уже зная, что будет дальше.

Они поднимут головы. Они увидят, что она не одна. Они будут в шоке. Марк потянется за бейсбольной битой – и столкнётся пальцами с Доминикой, потому что Доминика потянется за ней тоже. Ада вопросительно поднимет брови – так высоко, что они скроются под густой тёмной чёлкой. Джейн и Коперник, переглянувшись, откинутся на спинку дивана, давай, мол, рассказывай.

Фрэнсис чуть улыбнётся.

Всё это продлится не больше десяти секунд, и эти десять секунд ей нужно использовать по назначению.

– Это Нэйтан, – говорит Ева, – и он не из этого мира.

– Настолько офигенный? – фыркает Картер.

Локоть Тори впивается ему в бок.

Ева давится воздухом.

– Если честно, думаю, не настолько, – спокойно отвечает Нэйтан и добавляет: – Привет.

В голубой джинсовке, лишь чуть-чуть испачканной сумраком, с сияющими глазами лазурного цвета (такого цвета, наверное, океан?) и кудрями длиннее и гуще, чем она когда-нибудь надеется отрастить, он действительно выглядит «не из этого мира».

И в том смысле, который Картер вкладывал, тоже.

Ева закусывает щёку изнутри, чтобы справиться с собой и собраться с мыслями.

– Привет. – Отложив книжку, Фрэнсис поднимается с места. Она обнимает его без раздумий, будто бы они знакомы сто лет, и вообще-то это приветствие исключительно для своих, но это Фрэнсис, для неё все, кроме монстров, свои. – Добро пожаловать, Нэйтан. Я рада с тобой познакомиться.

Поверх её головы Нэйтан смотрит на Еву.

Удивление ему, если честно, очень идёт.

– Где ты его взяла? – спрашивает Джейн.

– Джейн, ну не при нём же, – смеётся Коперник.

Сладкая парочка, всегда вместе, кроме ночной охоты, хотя кто их знает.

Джуниор и Доминика смотрят на Нэйтана с одинаково подозрительным выражением лица, и в этом выражении – как и в большинстве остальных – они похожи друг на друга как две капли воды.

Нэйтан мог бы оказаться их братом.

Лучше бы, чтобы это произошло в его мире, конечно.

Ева падает на диван, утягивая Нэйтана за собой и принимается объяснять. Под тёплым взглядом Фрэнсис она рассказывает всё с самого начала, умалчивая разве что о том, как подглядывала в зеркало, и о том, как чувствовала тепло его пальцев на крыше, даже когда они её не касались, и о том, как на дурацкую долю секунды ей показалось, что он её поцелует.

Поцелуи – это про Дэна и Парадиз, или, может быть, про старую книжку у Фрэнсис в руках. Поцелуи – это про то, чего с ней никогда не случится.

Нэйтан – то, чего с ней никогда не случится.

Она готова отвесить себе подзатыльник за то, что от этой мысли становится грустно, но вместо этого сидит рядом с ним, почти соприкасаясь ногами, и никаких подзатыльников себе не отвешивает, потому что, во-первых, это было бы странно, а во-вторых, они не помогут.

***

Нэйтан правда не из этого мира, но даже в трёх десятках параллельных Вселенной не найдётся такой, в которой он запомнил бы всех друзей Евы по имени.

Или, наверное, лучше сказать, семью Евы. Во всяком случае, именно так она их ему представляет.

Двое из них выглядят как сёстры, ещё двое – как одно целое, один – как помесь глэм-рокера и большого Лебовски. У самого накачанного такие задорные кудри и такие весёлые глаза, что он кажется ещё и самым добрым. Самая тоненькая, самая тихая кажется самой настороженной: взгляд у неё острый, внимательный.

Фрэнсис выглядит и ощущается другом.

Тори – нервные движения, родинка на кончике носа, – раздаёт карты на всех, потому что ну что ещё делать. Нэйтан удивляется тому, что знает эту игру, но одновременно ещё и немножко благодарен за это: помогает сгладить неловкость.

Ева не играет, так что он разрешает ей смотреть в его карты.

Во всяком случае, он уверен, что она смотрит в его карты, и надеется, что это не для того, чтобы через стол дать кому-нибудь пару подсказок, но потом её голова опускается ему на плечо и он понимает, что никуда она не смотрела.

Заснула.

– Всё в порядке, – шёпотом говорит одна из сестёр, кажется, старшая, кудрявая, как он, но в три раза серьёзнее, – Пусть поспит.

Фрэнсис приносит ей одеяло, Нэйтан помогает его подоткнуть.

Жизненная мудрость номер двадцать: если пальцы сводит от нежности, подтыкать одеяло становится сложно. Или… может быть, это не мудрость, а тупость.

Жизненная тупость номер один.

Он хотел увидеть Еву спящей, и он может увидеть её спящей, только для этого потребуется к ней повернуться, но если Нэйтан посмотрит в её лицо – вряд ли сможет вернуться к картам и сосредоточиться на игре.

Он выигрывает три кона подряд.

– Так что у тебя за мир? – спрашивает Джейн, подавая ему колоду.

Нэйтан перемешивает карты так старательно, будто от этого зависят все три десятка параллельных Вселенных. Он не знает, почему именно три десятка, может быть, их больше или, наоборот, меньше, но, короче, как будто они все зависят от этого действия.

– Я не знаю, как объяснить, – признаётся он. – Ну, чтобы знать, нужно было хотя бы раз об этом задуматься, а чтобы задуматься, нужно было понять, что есть и другие, и найти отличия, и поэтому я никогда не…

– Просто расскажи, – Коперник подаётся вперёд. Ему интересно.

Нэйтан обводит взглядом их лица и понимает: им всем интересно.

Поэтому он рассказывает про океан. Он рассказывает про свои доски для сёрфинга, каждую называя по имени, и про Генри с его любовью к овощам и компьютерным играм, а ещё про колледж и улицы, по которым можно ходить даже ночью – и тебя никакие монстры не тронут.

Он рассказывает даже про мух, на всякий случай показывает мухобойку, и Фрэнсис широко улыбается, чтобы тут же объяснить почему, и теперь они все улыбаются, ведь Ева, решившая, что мухобойка – это оружие, это правда забавно.

– Строго говоря, она была не так уж не права, – и Нэйтан рассказывает ещё и о том, как воткнул рукоятку своей мухобойки прямо в сердце из сумрака, и в обращённых на него взглядах сквозит уважение.

Он рассказывает ещё и ещё, а когда выдыхается, когда запинается, когда начинает чувствовать себя нелепо и странно, потому что вообще-то никогда не любил публичные выступления, то кивает в угол комнаты и спрашивает ни с того, ни с сего:

– У вас там что, цветы?

Сёстры тихо смеются. Тори нервно взмахивает рукой. Джейн с гордостью приосанивается:

– Моя оранжерея. Давай покажу?

Нэйтану отчаянно не хочется подниматься, не хочется оставлять Еву на диване одну, но, с другой стороны, если она в кругу семьи, значит, она не одна, а если он оказался здесь, значит, ему нужно как-то взаимодействовать со всеми, кто ей так важен, и поэтому он послушно встаёт.

На колченогом стеллаже, кое-где подлатанном разномастными досками, стоят горшки с цветами. Они занимают три полки.

Он видел совсем другие оранжереи. Хельга, одна из школьных подруг – правда, просто подруг, ничего такого, сидели за одной партой, пока она не уехала вместе с родителями, – теперь выращивает цветы, и украшает ими всё, до чего может дотянуться, и, наверное, скоро откроет самый большой цветочный магазин во Вселенной, и у всех остальных цветочных магазинов не останется покупателей, потому что её цветы – это настоящее волшебство и искусство.

У Джейн с цветами, очевидно, битва не на жизнь, а на смерть: она и растения – на одной стороне, весь этот чёртов мир – на другой.

– У Евы тоже есть цветок, – говорит Джейн вроде бы тихо, но её слышат все. И фыркают тоже все. А кое-кто даже начинает смеяться.

– С ним что-то не так? – делает очевидное предположение Нэйтан.

– О, ты даже не представляешь, насколько, – и голос только что проснувшейся Евы звучит так хорошо, что он почти боится к ней оборачиваться.

***

– Мне нельзя доверять цветы, – говорит Ева.

– Но я не теряю надежды. – Джейн откровенно хохочет.

– Я сразу тебе сказала: завянет через неделю.

– Прошло только шесть дней.

Естественно, обнадёживает. Ева стряхивает с себя одеяло (интересно, кто его принёс? и кто укрывал? наверное, Фрэнсис, пожалуйста, пусть это будет Фрэнсис, потому что если это был Нэйтан, она умрёт от позора) и поднимается с места.

– А рыбок уже показала?

Нэйтан поворачивается на пятках так быстро, что она едва успевает проследить это движение. Он был бы хорошим охотником на монстров, честное слово.

– Рыбок? У вас есть аквариум?

За спиной снова смеются – и, судя по звуку, опять раздают карты.

– Ещё какой аквариум, – Джейн обещающе поднимает брови, мол, скоро увидишь. – Самый лучший.

Она показывает рукой на стену, и Нэйтан замирает, сначала не понимая, в чём дело, а потом чувствуя и комок в горле, и желание рассмеяться одновременно.

На стене, пришпиленные разноцветными булавками, висят страницы из книг. На каждой странице – нарисованные рыбы, яркие, почти что не выцветшие, красивые и нереальные.

Нэйтан осторожно гладит одну из них пальцем.

– Это очень красивый аквариум, – серьёзно говорит он.

Джейн принимает комплименты как должное.

– Спасибо, я знаю.

Они обмениваются сначала понимающими улыбками, а потом – неизвестными ей названиями то ли рыб, то ли цветов, наверное, всё же цветов, и способами ухода за ними, и Ева чувствует, как в груди сначала застывает, а потом начинает ворочаться что-то тяжёлое. Ревность?

Что-то тяжёлое продолжает ворочаться, когда все вместе они садятся пить чай и когда потом Фрэнсис тянется за гитарой, а Нэйтан спрашивает, давно ли она играет, и та неловко качает головой: давно, но не то чтобы хорошо, просто перебираю струны и надеюсь на лучшее.

Что-то тяжёлое никак не успокаивается, когда Нэйтан сообщает, что хотел бы научиться играть на барабанах, точнее, иногда даже немного пытается – и показывает замысловатый ритм, отбивая его то по столу, то по подлокотнику кресла.

Что-то тяжёлое становится по-настоящему каменным и практически невыносимым, когда Фрэнсис начинает играть самую медленную и самую тоскливую песню на свете – и затихает что-то тяжёлое только тогда, когда уже хорошо после полудня они вдвоём выходят из дома, потому что ему нужно вернуться.

В школьном коридоре, у самой трещины они замирают, будто бы не желая прощаться.

– Знаешь, – говорит Нэйтан осторожно, будто бы сомневаясь в том, что хочет сказать, и он выше неё на полголовы, и Еве приходится запрокидывать голову и останавливать себя каждый раз, когда хочется встать на носочки.

Рядом с ним ей постоянно хочется стоять на носочках.

– Что? – торопит она, когда понимает, что он не то что говорить перестаёт, даже дышать.

– Ты сказала мне, что в твоём мире нет ничего, кроме войны, но это не так. Сегодня я видел не только войну, но и жизнь тоже, и, Ева, всегда есть жизнь, даже на войне.

Кажется, это первый раз, когда он называет её по имени.

Осознание обжигает, но потом обжигает и злость. Сначала тепло, потом холод. Что он себе позволяет? Что он может знать? Как он может говорить о войне и как он может судить?

Ева опускает голову, закрывает глаза, стискивает зубы и кулаки – самое частое движение за последние несколько дней, так что если она умрёт, то её призрак так и будет ходить со сжатыми зубами и сжатыми кулаками, и Нэйтан рядом с ней переносит вес с ноги на ногу.

Хорошо, что он не пытается к ней прикоснуться.

Если бы он по-дружески положил руку ей на плечо, она оторвала бы ему эту руку.

Или нет?

Она представляет себе, как бы это было: тепло и спокойствие, как будто через простое прикосновение можно перенять от другого часть его уверенности, часть его естественности. Может быть, сам Нэйтан бы с ней не согласился, может быть, изнутри он чувствует совершенно иначе, но вот в чём дело: он выглядит совершенно уместно. Везде. И у себя в комнате, и на её разрушенных улицах, и в их полутёмной гостиной, и в этом вот коридоре.

Ева вспоминает, как он стоял, внимательно слушая то Доминику, то Марка, как отбивал ногой ритм, как объяснял что-то совершенно непонятное про цветы, как улыбался ей из противоположного угла комнаты (и как от этой улыбки ей казалось, что нет никаких противоположных углов, что они стоят рядом, соприкасаясь всем, чем только можно соприкасаться).

Ева вспоминает, как в даже в самых тёмных, в самых затянутых паутиной углах этим днём звенел смех, и каким сладким был мёд, который они мазали на хлеб, и как Картер облизывал пальцы прежде, чем отсалютовать чашкой чая.

Она вспоминает, как Фрэнсис медленно перебирала пальцами гитарные струны, как Джейн танцевала, положив голову Копернику на плечо, и как каждую секунду сегодняшнего вечера все они были семьёй, и как они были семьёй каждую секунду вчерашнего вечера, и позавчерашнего тоже, каждую секунду всей своей жизни…

Может быть, Нэйтан и прав.

Скорее всего, Нэйтан прав.

Она шмыгает носом, вытирая лицо тыльной стороной ладони, чувствуя себя слепой и беспомощной. Хочется отвернуться к стене, а ещё лучше – шагнуть прямо в стену, но Нэйтан ловит её за запястье.

Пальцы у него тёплые – такие, как она себе и представляла.

Пальцы у него тёплые, и её сердце стучится в них бешеным пульсом.

Они стоят так близко, что Ева чувствует его дыхание на своих волосах.

– Я, наверное, тоже должен кое с кем тебя познакомить, – шёпотом говорит Нэйтан, когда проходит, кажется, целая вечность, а может быть, две или три.

В глазах у Евы начинает щипать.

Она жмурится и говорит:

– Сначала мне нужно будет поспать.

Стоило бы добавить «И поохотиться», но Ева не говорит этого, ведь её голос и так звучит грубей, чем хотелось бы.

Нэйтан кивает, и теперь она чувствует не только дыхание, но и тепло его щеки, острую линию его подбородка. Он обнимает её на прощание, и Еве больше не хочется отрывать ему руки. Наоборот. Единственное, чего Еве хочется – это закрыть глаза и сделать вид, что ничего, кроме этих объятий, в мире не существует.

-8-

Генри, как и следовало ожидать, находит с Евой общий язык примерно за половину секунды.

Иногда он всё ещё ведёт себя, будто ему максимум пять: показывает ей свои новые наушники – «Ты представляешь: беспроводные!», потом хвастается телефоном, демонстрируя, как круто играет в очередную игру.

Ева вежливо кивает и отмечает, что даже она бы так ловко с крыши на крышу не перепрыгнула.

– А ты умеешь? – тут же оживляется Генри.

– Лучшая в этом деле, – вставляет Нэйтан просто для того, чтобы что-то сказать, влезть в их разговор и не чувствовать себя покинутым, ну и ещё немножко потому что уверен, что так оно на самом деле и есть.

Просто на заметочку: он, очевидно, ревнует Еву к своему двенадцатилетнему брату.

Приехали.

Хорошо ещё, что всего его друзья сейчас далеко. И что их не так много, как у Евы. Иначе он бы с ума сошёл, это точно.

Ева смеётся:

– Думаю, лучше всех с крыши на крышу прыгает всё-таки Картер.

К Картеру, кстати, Нэйтан её тоже ревнует. У Картера добрые глаза и недельная щетина, а ещё почему-то бронежилет на голое тело, и длинный халат, и леопардовые лосины – и даже в этом странном наряде он выглядит довольно горячим.

Ну, во всяком случае, Нэйтану кажется, что что-то подобное девушки и считают горячим.

Сам он от «горячего», на его личный взгляд, далёк примерно так же, как снег на вершине горы.

Но, на самом деле, суть вовсе не в бронежилете на голое тело и ревнует он Еву, пожалуй, не только к Картеру, но и ко всем остальным. Они с Марком закатывают друг на друга глаза так, как делают только люди, знакомые целую вечность, и значит, к Марку Нэйтан её тоже ревнует. Он завидует Фрэнсис, которая может запросто укрывать её одеялом, и Доминике, которая спокойно улыбается, когда Ева засыпает на ходу от усталости, и Джейн, которая дала ей цветок, хоть и знала, что он обречён.

Нэйтан думает: нужно не забыть спросить, что за цветок. В школе у него было неплохо с растениями – строго говоря, они с Хельгой были лучшими в классе, и если у неё получилось с личной оранжереей, то, может быть, у него получится с одним-единственным, но зато очень важным цветком?

Конечно, если Ева позволит.

Нэйтан думает: да он даже к цветку её, блин, ревнует.

Даже к аквариумным рыбкам на стенах.

– Земля вызывает Нэйтана, приём, приём, – Генри машет ему рукой. Нэйтан вздрагивает.

– Что случилось, господин перепрыгиватель с крыши на крышу? Проблемы?

У него самого – определённо.

Жизненная мудрость номер двадцать один: если ты думаешь, что тебе нравится девушка, пришедшая из другого мира, умеющая отрезать монстрам головы и не умеющая улыбаться, у тебя совершенно точно проблемы.

Ладно, это неправда. Это всё неправда. Улыбаться Ева умеет, он сам видел, просто в большинстве случаев – не ему.

– Никаких проблем, просто мне уже пора.

«Рад был познакомиться», совершенно по-взрослому и очень-очень вежливо говорит Генри Еве.

«А ты говорил, что у тебя нет девушки», совершенно по-детски и очень-очень заговорщицки говорит он Нэйтану.

Нэйтан закатывает глаза. Технически никакой девушки у него нет. Ощущается так, будто бы очень хочется, чтобы всё же была. Только непонятно, возможно ли это.

– Надеюсь, он тебе не надоел, – говорит он, когда Генри уходит.

– Он как мужская версия Фрэнсис, – смеётся Ева. – Мужская и маленькая.

– Хорошо, что ты уточнила, а то я уже собирался приревновать.

Она бросает на него странный взгляд, и Нэйтан чувствует, что начинает краснеть. Он отводит глаза.

Вот это вырвалось, конечно, так вырвалось.

Они стоят у окна, глядя на город, небо над которым начинает темнеть. Ева водит пальцами по подоконнику – наверняка безотчётно, и Нэйтану хочется остановить её, накрыть её руку своей.

– Вот с ним я и хотел тебя познакомить. Генри – моя семья. – Он поспешно добавляет: – И ещё мать, конечно, но сегодня четверг, а по четвергам она работает в ночь.