Милый Хайзенберг

© Д. Манаев, 2025

© Русский Гулливер, издание, 2025

© Центр современной литературы, 2025

Великан за шкафом

Стихи Дмитрия Мамаева изысканно просты и жизнеутверждающи – редкое качество на нынешнем депрессивном литературном фоне. Если предположить, что на свете существует «сильная поэзия», «глубокая поэзия», «умноватая или глуповатая поэзии», то поэзия Манаева – обаятельна. Читая его стихи – улыбаешься. Пусть автор и говорит о совсем невеселых вещах, но любое трагическое сообщение можно преподнести так, что публика посмотрит на него с другой стороны. Обаятельность вообще одно из главных мужских качеств и наряду с мужественностью, бескомпромиссностью, стойкостью, даром предвидения или незаурядным умом, находится в выигрышном положении. Женщины любят обаятельных мужчин, особенно обаятельных поэтов. Остальное – вторично.

Книжка поэта называется «Мой милый Хайзенберг». (В другом стихотворении Манаев обращается к неведомому мне «милому Нотиттлю»). Обериутская атмосфера книги допускает появления неизвестных слов, милых имен или даже материков, но я осмелюсь предположить что Хайзенберг («ах Вернер подожди не путай провода») в заглавии книги это – создатель принципа неопределенности в квантовой механике, утверждающего, что две сопряженные характеристики частицы с одинаковой точностью определить невозможно. Чем лучше мы знаем одну, тем хуже знаем другую. Явления микромира в обыкновенную жизнь переносить не стоит, но для поэта (тем более русского поэта) этот принцип должен быть интуитивно понятен. Электрон является одновременно и частицей, и волной. Почему бы и нет? Нормально. Между «да» и «нет» для нас всегда существует нечто третье. Линейности развития мира мы предпочитаем спираль и «вечное возвращение», и спокойно относимся к тому, что определить наше точное местоположение в любой системе координат сложно.

Мы не можем уловить положения Манаева в литературном (и любом другом) пространстве, потому что он живет по нелинейным законам художественной логики. Потому что он знает, чем отличается «июльский катарсис» от «июльского мимесиса». Готов «испещрить сон полумертвым детством, да простить себя на сто лет вперед», или обнаружить, что «десять миллиардов лет назад к нам вернулся первый снегопад». «Отпраздновать вьюгу миров в уютных полях мирозданья печати сорвать с белых уст». Он «сквозь гребни изменчивых улиц проникает в слепое кино». Если есть немое кино, то должно быть и слепое. Вполне житейское соображение, но здесь оно работает на сотворение поэтического пространства, где «пришедший трамвай» тождественен «навсегда ушедшему», потому что «Всё ведь равняется чему бы то ни было самому на самое что бы то ни было подмосковская ль пургаметель надсартовский ли снегодождь».

В его «равенствах» последующая строка может как бы отменять предыдущую, но отменяя ее – дополнять и преобразовывать. Это происходит не из-за интеллектуального усилия, а от «легкой руки». Ему нравится сочинять стихи, он делает это с кайфом. Поэтому кайф передается и читателю. Стихи пишет «с легкостью перелетов птиц», «тяжестью эдемовых яблок» и «глубиной первоначального колодца». «За шкафом есть пространство, где книги исчезают, где старые игрушки прощаются с зимой», – это тоже из квантовой физики или из «Алисы в стране чудес». «Топот незримых соседей с потолка переходит на стену», «на экране кому-то плохо, кошка всех ненавидит, в зеркале не остаётся, ни одной знакомой улыбки электричество необъяснимо, но уже почти не пугает.»

Манаев из тех мест, где бросают персидских принцесс в волжскую волну. Где цыгане поют про «лохматый шмель», а казаки кричат «сарынь на кичку». Он из сказок, городского или киношного фольклора, он – лучший поэт Саратова, русский богатырь. Манаев – великан, который прячется за шкафом. «Небо может свернуться в рулон и в углу заплачут великаны». Он не знает о своем величии, потому что смотрит на мир с «уменьшительным стеклом». Он – «без состава паровоз, сохнущий розовый трамвай, который убился об косяк сознанием нахмуренного лба». В Манаеве есть сила от ледостава до ледохода. Он – принципиально не толерантен. Живое не может быть воспитанным и усредненным. В книжке есть целый памфлет этой самой нетолерантности, но это на фоне вышесказанного звучит скорее как письмо о намерениях или констатация факта.

У Александра Еременко было стихотворение с рефреном «Примитивно? А надо еще примитивней». У Еременко за этой фразой скрывалось раздражение. У Манаева есть похожие строки, но с более миролюбивой интонацией. «И ещё упростить – до безмыслия. Надо, чтобы вообще ни о чём. Надо буквы и нефть как повис бы я. Надо надо квартальный отчёт». Поэт Манаев своей книжкой перед читателем отчитался лучше квартального отчета. Заставил улыбнуться. А горечь и серьезность, которая прячется в этой книге между строк, вырывается, например, в этом по-маяковски прямолинейном высказывании:

«Пусть впредь словес моих не прорастает семя. Пусть дьявол дребезжит: мол, занят абонент. Я стану немотой грядущих поколений. В последний, навсегда упущенный, момент».

Замечу для завершения своей краткой речи, что момент этот еще не упущен.

Вадим Месяц /март 2025/

Sonnets De L’absurde

Deep in