Заметает

Размер шрифта: 13

Тёплый и живой

Стихи Алексея Сальникова многие называют предтечей, базой, основой его знаменитых романов. И поспорить с этим сложно даже в историческом аспекте: великолепные стихи Сальникова появились сильно раньше его прекрасной прозы и долго, больше десяти лет, оставались для него ключевым способом художественного высказывания.

Эти поэтические тексты роднит с прозой Сальникова далеко не только фамилия автора. Их роднит и общность взгляда на мир, с невероятным вниманием к каждой мелочи, с причудливыми переключениями от максимально крупных планов на план ультраобщий. Их объединяют и безошибочно узнаваемые сальниковские интонации, сочетающие в себе безусловную нежность с неотменяемой иронией, и механика сюжета (во многих стихах Сальникова есть сюжет), в которой чувствуется довольно редко встречающееся у большинства других поэтов буквально дружеское уважение к читателю.

Наконец, стихи Сальникова, как и его романы, как и его рассказы, для читателя – школа преодоления нежности, наука отстраивания от любви. Этот мир уже давно нельзя любить, и тем более уже давно неприлично говорить о любви к этому миру. Но Сальников принимает и ценит «любое из этого ада», со всеми простыми людьми, со всеми кошками и собаками, трамваями и заснеженными улицами.

И он даже, в общем‐то, не сдерживается, когда об этой нежности и о любви к безнадёжной нашей реальности говорит. Но, будучи человеком и писателем необычайно умным, он почти всегда скрывает эти свои любовь и нежность за коконом длиннющих контринтуитивных метафор, за колючестью всё время идущего в его стихах снега, за немытыми окнами трамваев, за парадоксальной банальностью ситуаций, в которые мы вдруг, читая его тексты, проваливаемся, за тщательно выстроенными нагромождениями цитат и отсылок.

Говоря о формальной составляющей стихов Сальникова, столичные критики нередко ограничиваются сравнением с Бродским, наивно попадаясь на удочку действительно в чём‐то созвучной ритмики, цепляясь за конфликтность метафорики и за очевидную литературность. Но – Бродским здесь ограничиваться не стоит.

Более того: Сальников и Бродский – поэты противоположные по темпераменту и радикально отличающиеся по самоощущению. И свои стихи Сальников писал и пишет, не взаимодействуя с Бродским, как это делают вот уже десятки лет очень многие, а просто – в мире, где Бродский есть. А взаимодействует Сальников в своих стихах с авторами совсем другими, которых сегодня, возможно, многие уже и не помнят.

Стихи Сальникова произрастают (иногда – «оставив только шум и заготовки») в первую очередь из стихов уральских поэтов. Эти стихи перекликаются, переплетаются со стихами поэтов нижнетагильской школы (Евгений Туренко, Елена Сунцова, Екатерина Симонова), отталкиваются от стихов уральских же метареалистов (от Виталия Кальпиди до Александра Петрушкина), вбирают в себя обречённый абсурд Тараса Трофимова и Максима Анкудинова, а где‐то и романтизируют свердловские окраины с упрямой безответной влюблённостью в них, напоминающей, конечно, о Борисе Рыжем.

И тут важно, конечно, сказать, что Сальников в результате – потрясающе уральский, самый уральский поэт. Возможно, это не совсем то, о чём следует писать в предисловии к выходящему в Москве избранному, но когда сегодня обсуждается невероятная популярность регионального высказывания в русскоязычной что прозе, что поэзии, важно понимать, что одним из первых и главных писателей, который стал на актуальном живом русском говорить о том, что рядом с ним (географически), и для тех, кто рядом с ним (на уровне мыслей, чувств и соседних улиц), был именно Алексей Сальников.

Сальникова в его стихах никогда не интересовали далёкие столицы, «Москва, что пропахла Москвою», и глобальные процессы. Для него всегда были более важны полузаброшенный парк на окраине Екатеринбурга, тихий до изумления дачный посёлок возле железной дороги Свердловск – Нижний Тагил или одиноко играющий во дворе на какой‐нибудь улице Энтузиастов ребёнок, на валенках которого тает снег.

И последнее. Сегодня Алексей Сальников – один из самых успешных и самых известных русскоязычных прозаиков, и это чрезвычайно справедливо. Но если мы с вами поищем поисковиком словосочетание «Алексей Сальников поэт», то столкнёмся мы в первую очередь с эпитетом «недооценённый». И вот эта недооценённость несправедлива совершенно, и её давно пора устранить.

Так что немедленно начинайте читать эту книгу, теряйтесь в этих стихах, преодолевайте эту нежность, «без жалости, но с тоской», пробирайтесь сквозь сальниковский снег и меняйтесь.

Василий Чепелев

«Ты можешь забрать меня, только верни до пяти…»

Ты можешь забрать меня, только верни до пяти,
Иначе тебе же самой и не станет покоя.
Я – город, хотя и не знаю, куда мне идти.
Я – Гойя, хотя и не знаю, что это такое.

Пока десятичная дробь набирает разбег
(Ведром) и неряшливо сопоставляет размеры,
Такими же лапами нам натянуло проспект
На мыльную плёнку покрытой пылинками склеры,

Открыло последнюю банку, того, что внутри
Выводит и выведет общая наша кривая.
Ты просто возьми и холодной ладонью сотри
Сплошное стекло и сплошное железо трамвая,

Который идёт параллельно, отсюда – назло,
Оттуда – по швам расползается, как барахолка,
Но, как ни торопится он, загоняя число,
Часы отстают, и поэтому это надолго.

«Мгновенно истаявший в сладости…»

Мгновенно истаявший в сладости
солоноватый следок твоих пальцев,
положивших мне на язык
белую дольку порезанного яблока.

О дольках: прохладная апельсиновая,
если поднести к губам, точно указательный палец
племянника,
что поиграл в снежки.

В хорошем стихотворении
обязательно должен быть снег,
ребёнок и трамвай,
но сейчас июль,
ты уже взрослая особа,
трамваи не ходят в Тарту.

«На хладокомбинате пустота…»

На хладокомбинате пустота,
Фреон прозрачен,
Линзой обозначен,
Стекает с долгоногого моста,
Сама себя копирует вода
И в темноте слоями и слоями
Лежит песком, спокойным, как суоми.

Разрежь, увидишь – впаяны в бархан
Твои фигуры,
Тени, пассажиры,
А не проглочен лишь левиафан,
Все льёт и льёт финляндию стакан,
И сломано последнее колено,
И всё накрылось полиэтиленом.

«Покуда воздух безразмерный…»

Покуда воздух безразмерный —
Он всюду лепит острова,
Легко прокладывает нервам
Разнообразные слова.

Настолько образные, словно
Экран винды – иконостас,
И лишь трёхбуквенное слово
Дошло от Игоря до нас.

Настолько разные, что чистый
Твой холодильник – скорлупа
С холодной головой чекиста,
Легко поставлен на попа,

Слова настолько, что улова
В них без ловца не уловить,
Меж полом, оловом и пловом,
Засим их синтез ядовит,

Как молчаливая игла
Лежит внутри себя на спинке,
Питая остротой угла
И патефоны, и пластинки.

«брайля медленно читая…»

брайля медленно читая,
мнёт брусочек пластилина
абсолютно золотая
смерть по имени полина.

и сама себе не рада
за отсиженную ногу.
свет погаснет. ну и ладно.
спать пора. и слава богу,

что неназванному волку
вертикали ныть кроваво,
а луне опять подолгу,
как всегда, глядеть направо
и слепить сплеча с любовью,
и ещё сырую лошадь
молча ставить к изголовью
так, что дальше не продолжить.

«Притом, что любое Коллоди…»

Притом, что любое Коллоди
Почти протекает в Толстое,
Дорога всегда переводит
Себя с одного на другое.

На рельсах её каравана
Платком, почерневшим от плача,
Дана: полнорукая Анна.
Решение: лев и заначка.

Составы проходят канвою
Конвоя и тянут отсюда:
Москву, что пропахла Москвою,
Неву, что остра обоюдно

Под стуки, под Геки и Чуки.
А мы засыпаем, коль скоро
Серёжу оставят разлуке,
Серёжу возьмут в Холмогоры.

«Пробовала пальцами ноги…»

Пробовала пальцами ноги
Хвою на горячем подбородке
Темноты, где в черепной коробке
Тщательно живут часовщики,
А воде повыбивало пробки,

А деревья, подходя к столу,
Нюхают и вкладывают угол,
При котором и смешно и туго
Смерти обоюдную пилу
Двигать относительно друг друга.

И лежит, лишь спичкою сверкни,
По цветам, зубцам и величинам:
Спальщик – потревоженная глина,
Говорильщик всяческой фигни,
Сборщик фиолетовой малины.

Он глядит, не отводя лица,
Вымеряя войлочные стуки,
В домике, крыльце, суфлёрской рубке,
Как тоска, что поднесла отца,
Уксусом, что высосал из губки.

«Из-под дождя повыбило леса…»

Из-под дождя повыбило леса,
Оставив только шум и заготовки,
И дым воды идёт, и от крыльца
Видна вода на бельевой верёвке.

И ласково, на четверть или треть
Себя губя на молоке и дыме,
Пейзаж отходит, оставляя впредь
Портрет, опустошённый запятыми.

Куда ни плюнь, куда ни повернись —
Так хорошо под разными углами
Всё движется, как цапля, как Денис,
Большой травой, промокшими ногами,
Как половицы поезда под нами,
Как половицы поезда под нами.

«По тебе плачет твой селекционный сперматозоид…»

По тебе плачет твой селекционный сперматозоид,
Папа, когда ты переходишь на фотографию на эмали,
Мы убегали, хотя и знали: не стоит,
Их не догонят, нас уже повязали.

Ты задремал в могилке, милей невесты,
Я – на голову пепел и рву рубаху,
Люблю тебя, но ты противник инцеста,
Всё, что осталось мне, – комплексы Телемаха.

Как ни смешно, а всё же смешно нисколько,
Помнить бритьё твоё и майку с трусами,
Как бы то ни было, зеркало однооко
Видит меня теперь только твоими глазами.

Ищет, куда по новой забросить семя,
До остального, ну ладно, помянем всуе,
Требуется обычно некое время,
То, которого, как ты уже понял, не существует.

«Время семьи измеряется тем, как истёрта позолота…»

Время семьи измеряется тем, как истёрта позолота
на её парадной посуде,
Ушлым женихом, который появляется с хозяйственным мылом,
Съедает угощение, пока не всё остыло,
Моет дочиста и уезжает на занятые деньги на шестичасовом
маршруте,
Смерти, конечно, нет, а есть круговорот в природе
(не карусель, а скорее немного ртути),
но и жизни нет, пока есть шестичасовые маршруты,
разлуки, межгород, народные, как хохлома, палех.
Читайте, об этом писал Ерёменко и писал Аврех.
Когда моя дочь надумает выйти замуж или жениться,
В первую очередь я отсею похожих на меня проходимцев.

«О родной мусорёнок…»

О родной мусорёнок,
Милый жирафа,
Не угрожай мне
Семирублёвым штрафом.

Тяжко моей воде,
Темна моя скатерть,
Так ты с твоим ТТ
Не бываешь заперт.

Я же строкой во рту
До того заласкан,
Что пахнут язык и нёбо
Ружейной смазкой.

Только подумай,
Если вдруг не заспится,
Вас, как звёзд на погонах
Всяких, а нас —
Единицы.

Нас единицы,
Вас, как звёзд на погонах,
Только двоих увидят
Кошки с балконов.

Только ты разглядишь,
Огромного роста,
Как я дошёл
До людного перекрёстка.

«Единожды в жизни надетый…»

Единожды в жизни надетый,
А значит, почти никакой,
Лежит за твоей сигаретой
Оседлый огонь городской.

Дорога, которая следом
Расставит свои утюги,
Растёртая перцем и снегом,
Темна до последней доски.

Стезя от печали квадратна,
Стезя от печалей кругла,
Негромких: молитвы и мата
Тебе в утешенье дала.

И свет абсолютный затылок,
И цирк не страшнее опилок.

«Подошли – следы издалека…»

Подошли – следы издалека.
Бездорожье, сколько ни лениво,
Это, как и всякая река,
Место, где любого дурака
Скрадывают: мрак и перспектива.
Движется объёмная страна,
Держатся катаемые КрАЗы
На одном конце веретена.
Конусообразна глубина,
Тяжелы снега крестообразно.
Всё к тому, что сбрасывают хлам,
Ласково раскидывают перья,
Остаются люди только там,
Где уходят люди по домам,
Постепенно складывая двери,
И летят восьмёрки и нули,
И клубят, как маленькие бани,
Сахар замечательной земли,
И, к заправкам став на костыли,
Встали флаги нефтяных компаний.

«В ночи квадратной, тёплый и живой…»

В ночи квадратной, тёплый и живой,
Стоит Господь с отвёрткой крестовой
В кармане, в шапке, ожидая чуда,
Когда начнёт трамвай сороковой
По улице побрякивать оттуда.
У тишины костяшки домино
Расставлены, и стоит полотно
Трамвайное подёргать – и повалит,
Запрыгает по чашечке зерно,
И волны, волны поплывут в подвале.
Господь считает в темноте до ста,
Вокруг него различные места
Под фонарями замерли безруко,
Бог неподвижен, и к нему вода
Сочится в сердце с деревянным стуком.

«Светла, как никогда…»

Светла, как никогда,
Как на балконе стоя,
Пока не догорит,
Балканская звезда
С другой такой звездою
По-русски говорит.

И остаётся там,
Не поднимаясь выше,
И кроткий взор её

Продолжить чтение

Вход в систему

Жанры