Долг замерзшей крови

Глава 1: Возвращение в Быль

Автобус, видавший виды «ПАЗик», выплюнул его на разбитую обочину у знакомого, облезлого указателя: «Поселок Быль. 2 км». Буквы, когда-то гордые и белые, теперь походили на струпья на ржавом металле, облупившемся до коричневой язвы. Алексей Петров вдохнул полной грудью – и тут же закашлялся, горло сжал знакомый, въевшийся в память спазм. Воздух Были. Пахло угольной пылью – вечным спутником шахтерского поселка, влажной прелью гниющей древесины и заброшенных подвалов, и чем-то кислым, забродившим, как прокисший компот в забытой банке. Не городской смог, не соленая свежесть Финского залива за окнами его питерской однушки. Пахло тленом. Пахло концом.

Он не был здесь двадцать лет. Не с тех пор, как громыхнул дверью старого дома, крикнув в лицо отцу: «Я не стану шахтером! Я не хочу гнить здесь, как ты!» Степан Петров, тогда еще крепкий, с лицом, изборожденным угольной пылью и злостью, ответил хрипло: «Слабак! Ты – позор рода! Уезжай в свой Питер! И не возвращайся. Никогда. Ты для меня сдох». Алекс уехал на следующее утро, так и не попрощавшись с младшей сестрой Аней, своей единственной отдушиной в этом мрачном месте. О ее смерти от «врожденного порока сердца» он узнал из лаконичной открытки от матери спустя месяц. Не поехал. Не смог. Вина и страх перед отцом, перед этим местом, сдавили горло. Через полгода пришло другое письмо – о гибели отца в шахте. «Обвал. Быстро. Не мучился». И снова – он не приехал. Страх, а может, просто трусость… Теперь он стоял здесь, у въезда в Быль, гонимый долгом к умирающей матери и грузом невыплаченных долгов перед мертвыми. Аня… ее светлое личико, смех, доверчиво протянутая рука – единственное теплое воспоминание, которое не смогла убить Быль. И он бросил ее. Дважды.

Он поправил лямку дорогого городского рюкзака, кричаще неуместного здесь, и тронул пальцем экран смартфона. Значок сети упорно не загорался. «Нет сети». Как будто Быль намеренно отрезала себя от мира, затягивая петлю изоляции все туже. Два километра пешком по дороге, больше похожей на русло пересохшей реки, усыпанное камнями и битым кирпичом. Раньше здесь ходил автобус-«буханка», помнится, трясясь на кочках и собирая шахтеров в смену. Теперь – только свои ноги или редкий попутный грузовик, везущий кто знает куда последние крохи угля или надежды из умирающей шахты «Быльская-Глубокая». Шахта, давшая поселку жизнь, имя и теперь методично высасывающая из него душу.

Алексей шел, и пейзаж медленно затягивал его в свою воронку упадка. По бокам дороги – покосившиеся деревянные заборы, некогда яркие, теперь выцветшие до серо-болотных тонов. За ними виднелись такие же покосившиеся дома. Деревянные, обшитые шифером, редко – кирпичные коробки с осыпавшейся штукатуркой. Окна забиты фанерой или завешены изнутри грязными тряпками, будто стыдясь своей пустоты. Кое-где из трубы тонкой струйкой вился дымок – значит, жизнь еще теплилась, боролась. Но чаще – мертвая тишина, нарушаемая лишь карканьем воронья на облезлых тополях и далеким, тоскливым лаем цепной собаки. Заброшенные огороды, заросшие бурьяном и лопухами выше человеческого роста, словно джунгли поглотили палисадники. Гниющая деревянная будка бывшего «Продуктового» с выбитыми стеклами, как пустыми глазницами. Знакомый запах усилился – теперь к нему примешивался специфический аромат гниющей картошки из подвалов и немытого тела, доносившийся от группы мужиков, сидящих на покосившейся лавочке у единственного работающего ларька «У Гены». Они проводили Алексея тяжелыми, равнодушными, мутными взглядами. Чужой. Чистый. Дорогой. Чемодан без ручки. Лишний рот в мире, где еды и так не хватало.

«Алексей? Петров?» – хриплый, словно проржавевший голос за спиной заставил его вздрогнуть. Алексей привык, что друзья и товарищи зовут его Алекс. Обернулся. Из тени ларька, откуда-то из-под прилавка, вылез мужчина лет пятидесяти, но выглядевший на добрых семьдесят. Лицо, изъеденное оспинами и прожилками алкогольных капилляров, было знакомо… Валера? «Кольщик» Валера, с которым в детстве лазили за яблоками в колхозный сад, убегали от сторожа, курили первую в жизни козью ножку за гаражами? Теперь перед ним был живой труп в засаленной телогрейке, с дрожащими, нечистыми руками и запахом, от которого Алекс инстинктивно отстранился.

«Валера? Здорово», – Алекс попытался улыбнуться, но мышцы лица будто закоченели. Получилось нечто кривое, больше похожее на гримасу боли. Рукопожатие было вялым, ладонь – липкой, холодной и невероятно грязной. Алекс почувствовал позыв вытереть руку о брюки.

«Ты… к мамке?» – Валера косился на рюкзак, словно ожидая увидеть там бутылку дешевого портвейна. Голос был сиплым, слова сползали одно на другое, слипались. «Люда… твоя… она там. В своем… домике». Он махнул рукой куда-то вглубь поселка, движение было размашистым и неуклюжим. «Совсем… того…» – он постучал грязным пальцем по виску, оставив серую полоску на коже. – «Про птицу свою бредит. Чёрную. Говорит, вернулась». Валера фыркнул, выплеснув облачко густого перегара. «Бред сивой кобылы. У нас тут своих призраков хватает. Шахта мрет – вот и призраки плодятся».

Алекс почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а в желудке похолодело. «Какая птица? О чем она?»

«А хрен её знает. Бредит старуха. Ты… если что…» – Валера вдруг стал серьезен, его мутные, налитые кровью глаза на секунду прояснились, в них мелькнуло что-то похожее на тревогу или предостережение, – «…не лезь в старый дом. На выселке. Там… нехорошо. Особенно тебе». Он отступил в тень ларька, словно сказал слишком много, и его тут же поглотила полутьма и запах дешевого табака. Алекс кивнул, не в силах выдавить ни слова. Старый дом. Тот самый, на краю поселка, у самого леса. Где они жили до… до того, как переехали в «новый», поближе к шахте, когда отцу дали квартиру. Где…

Он заставил себя идти дальше, прочь от любопытных взглядов и пьяного дыхания Были. Письмо матери лежало у него грузом во внутреннем кармане куртки, жгло кожу. Короткое, написанное кривой, дрожащей рукой на обрывке обоев: «Алексей, приезжай. Очень плохо. Страшно. Она вернулась. Чёрная птица. Не сплю. Людмила». Он тогда, в Питере, подумал о гипертоническом кризе, о старческом маразме, о том, что надо срочно найти сиделку или оформить в пансионат. Теперь же слова Валеры, этот гнилостный воздух, сама атмосфера вымирающего поселка вплетались в этот бред, придавая ему жуткую, осязаемую конкретность. «Она вернулась». Кто? Птица? Что это за птица? И почему «особенно тебе»?

«Новый дом». Так его называли лет тридцать назад, когда семья Петровых переехала сюда с выселок. Теперь это был такой же покосившийся, облупленный двухквартирный барак, как и все вокруг. Забор, когда-то покрашенный в жизнерадостный синий, теперь представлял собой серо-голубое месиво, изъеденное временем и влагой. Калитка висела на одной петле, скрипя на ветру жалобным, пронзительным звуком. Во дворе – следы запустения: высохшая смородиновая грядка, превратившаяся в колючие прутья, сломанная тачка, опрокинутая и проржавевшая насквозь, бочка для воды с огромной ржавой дырой. И тишина. Гнетущая, звенящая тишина, которую не нарушали даже вороны. Будто дом затаился.

Он толкнул дверь в сени. Деревянная, тяжелая, она поддалась со скрипом. Запах ударил в нос с новой силой – коктейль из затхлости, старой пыли, дешевых лекарств (валокордин? корвалол?), вареной капусты, мышей и чего-то еще… сладковато-тошнотворного, как от давно забытых в шкафу яблок. Запах старости, немощи и запустения. «Мама?» – крикнул Алекс, и его собственный голос прозвучал чужим, громким и неуместным в этой давящей тишине. Эхо быстро угасло в темных углах.

В дверном проеме, ведущем из сеней в кухню, возникла фигура. Людмила Петрова. Алекс едва узнал ее. Женщина, когда-то крепкая, почти мужеподобная шахтерская жена, способная управляться с хозяйством и капризным мужем, съежилась, ссохлась, словно высохший гриб. Лицо – сеть глубоких морщин на серой, восковой, нездоровой коже. Волосы, некогда густые и темные, собранные в тугой узел, теперь редкие, седые, неопрятно торчащие в разные стороны, словно гнездо. На ней был старый, застиранный до серости халат, слишком большой для ее нынешней худобы. Но больше всего поразили глаза. Большие, когда-то живые, полные энергии (а иногда и гнева), сейчас они смотрели куда-то сквозь него, в пустоту за его спиной, и были полны невыразимого, первобытного ужаса. В них не было ни капли узнавания. Только животный страх, застывший и всепоглощающий.

«Мама, это я. Алексей», – он сделал шаг вперед, стараясь говорить мягко, как с испуганным ребенком.

Она отпрянула, прижавшись спиной к холодной печке, сложив руки на груди в защитном жесте. «Кто?..» – прошептала она хрипло, голос был как скрип несмазанной двери. – «Ты… зачем? Она же увидит! Увидит и прилетит!» Ее глаза бегали по его лицу, но не цеплялись, скользили мимо, выискивая что-то в углах комнаты, в тени под потолком.

«Кто, мама? Кто прилетит?» – Алекс почувствовал, как холодок страха, настоящего, леденящего, сжимает его горло. Он вспомнил письмо. «Чёрная птица».

«Птица…» – женщина замотала головой, ее движения были резкими, птичьими. – «Чёрная… большая… Крылья – тьма! Она везде видит! За Аней прилетела… теперь за мной… и за тобой!» Голос ее сорвался на визгливый, сдавленный шепот. Она схватилась руками за голову, сжимая седые пряди. «Она знает, что ты приехал! Чует! Уходи! Уходи, пока не поздно! Пока не стемнело! Она не простит! Не простит того, что мы сделали!»

Алекс стоял посреди кухни, парализованный. Шахтерская чахотка от угольной пыли, гипертония, старческое слабоумие – все рациональные объяснения, которыми он успокаивал себя в поезде, рассыпались в прах перед этим диким, неконтролируемым ужасом в глазах матери. Перед словами «за Аней» и «что мы сделали». Перед этим проклятым запахом старого дома и внезапно всплывшим, как грязный пузырь со дна памяти, образом заброшенного дома на выселке. Того самого, о котором предупредил Валера. Оттуда, казалось, и дуло сейчас ледяным ветром беды, сквозь стены и расстояние.

Он приехал в Быль, движимый долгом и смутной тревогой. И Быль, как спящая язва, начала вскрываться под его ногами. Чёрная быль прошлого, густая, липкая, как мазут, выползала из щелей этого дома, из уст матери, из самого воздуха, требуя… чего? Внимания? Расплаты? Он почувствовал себя не сыном, вернувшимся к больной матери, а незваным гостем, потревожившим что-то древнее и очень злое, дремавшее под тонким слоем забвения. «Что мы сделали, мама?» – тихо спросил он, но женщина уже не слышала его. Она съежилась у печки, бормоча что-то невнятное про крылья и глаза, глядя в одну точку на потолке, где треснула штукатурка, образуя причудливый, зловещий узор.

Алекс медленно поставил рюкзак на грязный линолеум. Битва только начиналась. И враг был не болезнь, а сама Быль и ее черные воспоминания, принявшие в бреду матери форму Чёрной Птицы.

Глава 2: Дом с Чёрными Окнами

Тишина в доме была не пустой, а плотной, насыщенной. Она давила на барабанные перепонки, в ней звенели собственные мысли Алекса, громкие и тревожные. Он стоял посреди кухни, оглядываясь. Все было знакомо до боли и одновременно чуждо, как во сне. Та же печь, облицованная когда-то белым кафелем, теперь покрытая копотью и трещинами. Стол, застеленный клеенкой с выцветшими розами, – на ней пятна, крошки, пустая аптечная упаковка. Шкафы с посудой – некоторые дверцы приоткрыты, видна пустота или беспорядок внутри. На подоконнике – горшок с засохшим цветком, его коричневые листья безвольно свисали, как руки мертвеца. Пыль. Пыль везде. Тонкий, серый слой на всех поверхностях, словно дом медленно превращался в мумию.

Мать, Людмила, сидела на табуретке у печки, ссутулившись, уставившись в одну точку на полу. Ее бормотание стихло, сменившись тяжелым, прерывистым дыханием. Казалось, она забыла о его присутствии, уйдя в какой-то свой внутренний ад. Алекс вздохнул. Нужно было действовать. Сначала – осмотр. Он должен был понять, в каких условиях она живет, что можно сделать прямо сейчас.

«Мама, я пойду… посмотрю комнаты, хорошо?» – спросил он тихо. Ответа не последовало. Только легкий кивок или просто дрожь? Он не стал настаивать.

Коридор был темным и узким. Стены, когда-то светлые, теперь потемнели от сырости и времени. На одной висела старая фотография – он, лет десяти, и Аня, лет шести. Они стояли у новогодней елки, улыбались в объектив. Алексей в пионерском галстуке, Аня – в платьице с бантами. Их лица казались такими чистыми, беззаботными. Сейчас этот снимок выглядел как издевательство, как снимок с того света. Алекс быстро отвел взгляд.

Дверь в гостиную. Он толкнул ее. Комната была полутемной, шторы плотно задернуты. Воздух стоял спертый, пыльный. Мебель – диван, кресло, стенка – все было старым, советским, покрытым чехлами, которые давно потеряли цвет и свежесть. На диване – скомканное одеяло, подушка без наволочки. Видимо, мать иногда спала здесь. На столе – стакан с мутной водой, пузырек с каплями, раскрытая книга. Алекс подошел ближе. Книга была детской, сборник сказок. Заметно потрепанная, с вырванными страницами. Он узнал ее – это была любимая книжка Ани. Зачем она здесь? Он открыл ее на случайной странице. Рисунок: избушка на курьих ножках в темном лесу. Кто-то детской рукой обвел черной ручкой окна избушки, сделав их абсолютно черными, бездонными. Алекс резко захлопнул книгу. Не вовремя. Слишком рано копаться в этом.

Его комната. Маленькая, с одним окном. Кровать, стол, стул, шкаф. Все стояло на местах, как будто он уехал вчера. Но пыль. Толстый слой пыли. На столе – застывшие в беспорядке учебники старших классов, тетради, модель самолета, которую он так и не доделал. Музей его прошлого, законсервированный в момент отъезда. Грустно и жутко. Он провел пальцем по столешнице, оставив четкую борозду в сером налете. В шкафу висела его старая одежда – школьная форма, тренировочный костюм, потертая джинсовая куртка. Пахло нафталином и затхлостью. Ничего полезного. Он закрыл дверь, чувствуя себя могильным грабителем.

Комната родителей. Здесь царил еще больший хаос. Кровать не заправлена, белье грязное. На тумбочке у кровати отца – пузырьки с таблетками, вата, бинты, пустой стакан. Над кроватью – выцветшая икона, перед ней потухшая лампадка. Алекс подошел к окну – оно было заклеено газетами по краям, как будто кто-то боялся сквозняков или… света? Он отдернул край занавески. Вид на задний двор – тот же запустение, покосившийся сарай, куча хлама. И вдалеке, за редкими деревьями на краю поселка, силуэт. Тот самый. Старый дом. С выселки. Он стоял, темный, с провалившейся кое-где крышей, с окнами, зияющими черными дырами. Как слепые глаза. Алекс почувствовал, как сердце сжалось. Дом смотрел. Ждал.

«Не лезь туда… Особенно тебе…» – эхом прозвучали слова Валеры.

Он резко отпустил занавеску, вернувшись в полумрак комнаты. Нужно было заняться матерью. Вернувшись на кухню, он увидел, что она не сдвинулась с места.

«Мама, тебе есть хочется? Я могу сварить что-нибудь. Чай?» – предложил он, стараясь говорить спокойно.

Она медленно подняла голову. Глаза все так же смотрели сквозь него. «Она… на крыше сидела…» – прошептала Людмила. – «Вчера… всю ночь… Стучала… Когтями… по шиферу… Скр-р-реб… скр-р-реб…» Она изобразила движение когтями по воздуху, ее пальцы были кривыми, сухими палками. «Не давала спать… Говорила…» – голос матери стал еле слышным, – «…говорила: Пора, Людка. Пора платить. За Анечку. За всех.»

Алекс почувствовал, как по спине ползет холодный пот. «Мама, это ветер. Ветер стучит. Или птица какая, ворона». Он сам не верил своим словам.

Мать резко замотала головой. «Не ворона! Чёрная! Большая! Как… как та… тогда!» Она вдруг вцепилась в его руку. Ее пальцы были ледяными и невероятно сильными. «Алексей… сынок…» – в ее глазах мелькнул проблеск осознания, жуткий и молящий. – «Увези меня… Отсюда… Она меня заберет… как Аню…»

«Как Аню? Мама, что с Аней? Что тогда случилось?» – Алекс наклонился к ней, стараясь поймать этот миг ясности. Но было поздно. Сознание матери снова уплыло. Страх вернулся в ее глаза, сменив кратковременное узнавание. Она отшатнулась, зашипела, словно загнанный зверь.

«Ты… ты тоже от Неё? Пришел? Глаза… У тебя… как у Неё… черные!» – она зажмурилась, забилась в угол у печки. «Уходи! Не трогай! Не трогай меня!»

Алекс отступил. Бесполезно. По крайней мере, сейчас. Он понял, что не сможет остаться в этом доме на ночь. Мысль о том, чтобы лечь в своей пыльной комнате, слушая, как мать бредит о стучащей по крыше Птице, была невыносима. Да и элементарной гигиены не было – в доме не было горячей воды, туалет на улице, заросший крапивой.

«Мама, я сейчас схожу в магазин. Куплю хлеба, молока. И… может, к соседям схожу? Кто тут еще живет?» – спросил он, уже зная ответ. Соседний дом в бараке казался таким же мертвым.

Мать не ответила. Она снова ушла в себя, качаясь из стороны в сторону, бормоча под нос бессвязные слова: «…перья… холодные… глаза горят… не пущу… не пущу к Анечке…»

Алекс вышел на крыльцо, жадно глотая относительно свежий воздух. Нужен был план. Сначала – найти хоть какую-то еду, воду. Потом – попытаться раздобыть информации. Может, в том самом ларьке «У Гены»? Или… сходить к старому дому? Просто посмотреть? Он отверг эту мысль. Не сейчас. Слишком свежи были слова матери и Валеры.

Он направился обратно к центру поселка, к ларьку. Дорога казалась еще более унылой при свете дня. За одним из покосившихся заборов он заметил движение – старуха в платке копошилась на крохотном огородике, выпалывая сорняки. Алекс остановился.

«Здравствуйте!» – крикнул он через забор.

Старуха медленно выпрямилась, опираясь на тяпку. Лицо у нее было как печеное яблоко, все в морщинах, но глаза – острые, птичьи.

«Здравствуй, коли пришел с миром», – ответила она хрипло, оглядывая его с ног до головы. «Чей будешь? Петровых? Людки сын?»

«Да. Алексей».

«Ага…» – старуха кивнула, в ее взгляде промелькнуло что-то похожее на жалость или… предостережение? «Слышала, приехал. К матери. Тяжелая у тебя доля, парень. Тяжелая».

«Вы… не знаете, что с ней? Она бредит, про какую-то птицу…»

Старуха помолчала, перекладывая тяпку из руки в руку. «Людка… она всегда была не из крепких. А после всего… того… и вовсе. Птица…» – она махнула рукой. – «Это у нее давно. С тех пор, как Анечка…» Старуха не договорила, перевела дух. «Да и не только у нее. Быль наша… она такое место. Шахта гниет – души гниют. Кто спился, кто с ума сошел… А кого и птица забрала». Она посмотрела куда-то в сторону леса, туда, где стоял старый дом. «Там, на выселке… земля больная. От старых шурфов, от того, что под землей лежит… да и от людского горя. Не ходи туда, парень. Место проклятое. Особенно для твоих».

«Для моих? Почему? Что там случилось? С Аней?» – настойчиво спросил Алекс.

Но старуха уже нагнулась к грядке. «Иди, парень. Иди. Не твое это дело ковырять. Купи матери молока да хлеба. И уезжай. Пока можешь. Пока Птица на крыше у Людки сидит, а не на твоей». Она отвернулась, ясно давая понять, что разговор окончен.

Алекс стоял, ошеломленный. «Пока Птица на крыше у Людки сидит…» Значит, для других это не просто бред? Это… часть местного фольклора? Часть этого проклятого места? И почему «особенно для твоих»?

Он медленно пошел к ларьку «У Гены». Мысли путались. Бред матери, предупреждение Валеры, загадочные слова старухи, черные окна старого дома вдали… Все складывалось в мозаику, где не хватало главных кусочков, но общая картина уже проступала – мрачная, тревожная, полная немой угрозы. Он купил хлеб, пачку дешевого печенья, бутылку молока и минералки. Хозяин ларька, Гена, толстый и обрюзгший мужик, взял деньги без лишних слов, лишь бросив на Алекса оценивающий взгляд. «Надолго?» – буркнул он.

«Не знаю», – честно ответил Алекс. «Мать плоха».

Гена хмыкнул. «У нас все плохи. Кто помирает, кто сдыхает». Он махнул рукой. «Кажись, ваша Людка давно уж на том свете душой. Только тело маячит».

Возвращаясь к дому, Алекс чувствовал, как на него давят стены покосившихся домов, как черные глазницы окон следят за ним. Он ускорил шаг. В голове стучало: «Особенно для твоих». Что они сделали? Его родители? Он сам? И что связывало их семью с тем старым домом и этой Чёрной Птицей? Закат начал окрашивать небо над Былью в грязно-багровые тона, отчего поселок выглядел еще более зловеще. Тени удлинялись, сливаясь в сплошную черноту у подножий домов. Алекс вошел в калитку, оглянувшись через плечо. Старый дом на выселке теперь был виден отчетливо, силуэт его четко вырисовывался на фоне кровавого неба. И в одном из его черных окон, на втором этаже, ему показалось, мелькнул слабый отсвет. Как будто кто-то притаился внутри и наблюдал. Он резко дернул дверь, заходя в сени, и щелкнул засовом. В доме пахло страхом. И Чёрная Птица, реальная или воображаемая, уже расправила крылья над Былью.

Глава 3: Тени Прошлого

Ночь в доме матери стала для Алекса испытанием на прочность. Он устроился на диване в гостиной, завернувшись в пропахший нафталином плед. Сквозь тонкие стены доносилось бормотание Людмилы – то бессвязное, то пронзительно ясное: «…не пущу… не тронь… Анечка моя…», «…крылья… шелестят… в сенях…». Каждый шорох – скрип половицы, завывание ветра в щелях, треск остывающей печи – заставлял его вздрагивать, сердце колотилось где-то в горле. Он ждал стука когтей по крыше. Ждал до одури. Но крыша молчала. Тишина за окном была густой, мертвой, лишь изредка нарушаемой далеким воем собаки – то ли от тоски, то ли от страха.

Сон, когда он наконец свалился под утро, был не спасением, а новой ловушкой.

Он снова был ребенком. Бежал по знакомой тропинке от старого дома к новому, задыхаясь от смеха и предвкушения ужина. Солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные, пугающие тени от бурьяна. Вдруг – крик. Пронзительный, детский, полный нечеловеческого ужаса. Анин крик. Он обернулся. Старый дом стоял, как черный монолит, в одном из его окон второго этажа мелькнуло движение – что-то большое, темное, заслонившее свет на мгновение. И снова крик, уже слабеющий, переходящий в хриплый шепот, который сливался со свистом ветра: «Алеекссс… не уходи… помоги…»

Алекс проснулся с воплем, зажатым в горле. Тело было покрыто липким холодным потом. Серое утро пробивалось сквозь щели в занавесках. Бормотание матери в соседней комнате стихло – наверное, она уснула. Тишина снова давила, но теперь она была наполнена эхом кошмара. Голос сестры. Он помнил его таким – звонким, чуть с хрипотцой. Но в кошмаре он звучал… подмененным. Злым. Требовательным.

«Бред, – прошептал он, вставая, чувствуя каждую кость. – Нервы. Стресс». Но объяснение не принесло облегчения. Ощущение чужого взгляда, того самого, из окна старого дома во сне, не отпускало. Он подошел к окну в гостиной, осторожно раздвинул шторы. Быль просыпалась медленно и неохотно. Туман стелился по низинам, цепляясь за покосившиеся крыши. Ни души. Только воронье, усевшееся на телеграфные провода, как ноты на грязном нотном стане. Черные, неподвижные, они смотрели в его сторону. Или ему так казалось?

Он заставил себя заняться делами. Растопил печь, вскипятил воду, наскоро выпил чай с вчерашним хлебом. Мать спала беспокойно, всхлипывая во сне. Алекс убрал на кухне, выбросил скопившийся мусор. Каждое действие требовало усилий – тело было ватным, мысли путались. Вопросы крутились в голове навязчивой каруселью: Что вы сделали? Кто такая Чёрная Птица? Почему старый дом? Что случилось с Аней?

Нужны были ответы. Рациональные. От живых людей. Валера был единственным, кто хоть что-то сказал. Пусть пьяный, пусть опустившийся, но он был здесь. Тогда. Алекс решил найти его. Может, трезвый (или относительно) он сможет сказать больше? Или хотя бы указать, к кому еще можно обратиться.

Он вышел на улицу. Воздух был холодным и влажным, туман цеплялся за одежду. Поселок казался вымершим. Даже вороны молчали. Алекс направился к ларьку «У Гены». Там, у входа, на обледеневшей земле, сидел Валера. Не на лавочке – прямо на земле, прислонившись к стене ларька. Голова его была запрокинута, рот приоткрыт. На первый взгляд – спит мертвецки пьяным сном. Но что-то было не так. Поза была неестественной, слишком расслабленной. Алекс подошел ближе.

«Валера?» – позвал он тихо.

Мужчина не шелохнулся. Алекс наклонился, осторожно тронул его за плечо. Тело было холодным и одеревеневшим. Глаза открыты, смотрят в серое небо с остекленевшим, ничего не выражающим взглядом. На щеке – засохшая полоска рвоты. Рядом валялась пустая бутылка из-под самогона-«палена».

Алекс отшатнулся. Не страх смерти – он видел трупы на стройке в Питере. Страх другого рода. Совпадение? Слова матери вчера: «Она знает, что ты приехал!» Слова старухи: «Кто спился, кто с ума сошел… А кого и птица забрала». И вот – Валера. Тот самый, кто предупредил его о старом доме. Тот, кто сказал «особенно тебе». Теперь он лежал здесь, холодный и пустой, с пустой бутылкой и пустым взглядом. Умер как многие здесь – тихо, грязно, нелепо. Или… не совсем тихо? Алекс вспомнил его вчерашнюю тревогу, прояснение в глазах. Было ли это предчувствием?

Дверь ларька скрипнула. Гена, хозяин, высунул обрюзгшее лицо. Увидев Валеру и Алекса, стоящего рядом, он хмыкнул.

«Отошел, значит. Допелся. Чего стояшь? Не впервой. Вызвать кого? Милицию? Так ее тут нетути года три. Участковый раз в месяц наведывается, да и тот пьет.» Гена плюнул под ноги. «Сволочь, он и так концы давно искал. Место освободилось.» Он произнес это так буднично, будто речь шла о сломанном ящике, а не о человеке.

«Он… вчера говорил со мной. Казался… встревоженным», – пробормотал Алекс, не в силах оторвать взгляд от мертвого лица.

«Тревожным?» – Гена усмехнулся. «У него только две тревоги было: где стопку раздобыть да как блевануть, чтоб не запачкаться. Хотя…» – он замялся, почесал щетинистый подбородок. – «…в последнее время, может, и заверещал. Про старый дом твой бредил. Говорил, видел там свет. Говорил, что «оно» шевелится. Бред сивой кобылы, конечно. Но разговор про дом твой – это да. Он там, вроде, после тебя прошлялся вечерком. Гляди, оттуда и приполз, уже наклюкавшись. Там такое навидишь…» Гена махнул рукой. «Ладно, стоять не буду. К обеду ребят позову – снесут его куда подальше, в бурьян. Чего добру пропадать.» Он захлопнул дверь ларька, оставив Алекса наедине с мертвецом и его словами.

Прошелся вечерком после меня… Говорил, видел свет… «Оно» шевелится… Оттуда и приполз…

Ледяной ком сдавил грудь Алекса. Валера пошел к старому дому. После их разговора. И теперь он мертв. Совпадение? Неужели он верил в эту чепуху? Но рациональные доводы тонули в море усталости, страха и атмосферы Были, где смерть и безумие были частью пейзажа. И где старый дом стоял как черный магнит, притягивая взгляды и несчастья.

Он почти бегом вернулся домой. Мать бодрствовала. Сидела на кухне у холодной печки, куталась в платок. Увидев его, она не испугалась, а наоборот, протянула к нему руку. Глаза были мутными, но в них читалась какая-то жалкая надежда.

«Сынок… Алексей…» – прошептала она. – «Ушел? Валера?»

Алекс замер. «Да, мама. Ушел». Он не стал уточнять куда.

«Птица… она его взяла?» – спросила Людмила, и в ее голосе не было удивления, лишь констатация факта. «За то, что говорил. За то, что ходил туда… Она не любит, когда лезут. Не любит свидетелей». Она замолчала, потом добавила, глядя куда-то в угол: «Как тогда… как того милиционера…»

«Какого милиционера, мама?» – Алекс присел напротив нее, стараясь говорить мягко, но сердце бешено колотилось. Новый кусочек мозаики? Или бред?

«Тот… что после Анечки приезжал…» – мать закачалась. – «Ходил, спрашивал… Потом… тоже нашли. У старого дома. Говорили – сердце. Но все знали… Птица. Она клюнула. В сердце.» Она сделала резкий тыкающий жест пальцем в грудь. «Холодный клюв… прямо сюда…»

Алекс почувствовал, как по коже бегут мурашки. Милиционер? После смерти Ани? Сердце? Это уже звучало слишком конкретно, чтобы быть чистым бредом. И слишком страшно.

«Мама, что случилось с Аней? Что произошло в старом доме?» – он настаивал, ловя момент относительной связности.

Людмила вдруг встрепенулась. Глаза ее расширились от ужаса. Она стала озираться по сторонам, словно боясь, что их подслушают. «Тише!.. – зашипела она. – Она слышит! Все слышит!» Она схватила Алекса за рукав. «Мы… мы не хотели… Он сказал… надо… Иначе всех… всех заберет! Шахта проглотит! Дом рухнет!» Слезы потекли по ее морщинистым щекам. «Анечка… она плакала… так плакала… Но Он настоял… Он всегда… всегда знал, что делать…» Она забилась в истерике, рыдая и выкрикивая обрывки: «…черная комната… перья… холодно… она не кричала больше… только смотрела…»

Алекс пытался успокоить ее, обнять, но она вырывалась, царапаясь, словно дикая кошка. «Отстань! Не тронь! Ты как Он! Глаза… черные глаза!» Ее крики сливались в нечленораздельный вой. Приступ был сильнее, чем вчера. Алекс, в отчаянии, нашел в ее тумбочке пузырек с каплями, прочитал на этикетке «успокоительное». Накапал в ложку, с трудом влил ей в рот, зажав нос. Долгие минуты она билась и стонала, пока лекарство не подействовало. Она уснула сидя, с головой, упавшей на стол, все еще всхлипывая.

Алекс стоял над ней, дрожа. Его руки были в царапинах. В ушах звенело от ее криков и от обрывков «исповеди». Черная комната. Перья. Холодно. Она не кричала больше. Только смотрела. Он настоял. Надо было. Иначе всех заберет. И главное – «Ты как Он!». Как отец? Алекс подошел к зеркалу в коридоре, висевшему криво. Усталое, осунувшееся лицо. Темные круги под глазами. И глаза… Да, они были темными. Карими, как у отца. Но сейчас, в полумраке, они казались действительно очень черными, глубокими, как те окна старого дома.

Вечером он не мог оставаться в доме. Воздух был пропитан страхом, безумием и смертью (теперь еще и смертью Валеры). Он вышел во двор, курил, глядя в сторону выселки. Туман сгущался, окутывая поселок саваном. Старый дом тонул в нем, лишь верхушка крыши с провалом маячила темным призраком. Алекс смотрел на это место, где, по словам матери, произошло нечто ужасное с Аней. Где умер приезжий милиционер. Где вчера был Валера, а сегодня его нет. Он чувствовал притяжение этого места. Магнетизм страха и неразгаданной тайны. И еще – странное, глумливое ощущение, что оттуда, из тумана, на него смотрят. Те самые «черные глаза».

Он не заметил, как к калитке подошел человек. Невысокий, коренастый, в рваной телогрейке и шапке-ушанке. Алекс вздрогнул, когда тот кашлянул.

«Чего торчишь?» – голос был хриплым, но недружелюбным. Алекс присмотрелся. Лицо показалось знакомым – один из тех, кто сидел вчера у ларька.

«Да так… воздухом дышу», – буркнул Алекс.

«Воздухом…» – мужик усмехнулся. «У нас тут воздухом дышать – себя не уважать. Пыль да гниль одна. Валера-то твой… отошел, слышал?»

«Слышал».

«Дурак был. Надо меньше языком молоть да в чужие дела не лезть. Особенно в дела… того дома». Мужик плюнул. «И тебе совет. Собрал мамашу – и вали отсюда. Пока цел. Место тут… нечистое. А твоя семья…» – он запнулся, словно боясь сказать лишнее. – «…у вас с этим домом свои счеты. Долги. Которые Птица собирает. Или…» – он кивнул в сторону спящего дома матери, – «…или то, что в Людке сидит».

«Что за долги? Что вы все знаете?» – Алекс сделал шаг к нему, голос дрогнул от ярости и бессилия.

Мужик отступил к калитке. «Ничего я не знаю. Старики болтали, да и те повымерли. Но помним мы, как твой отец, Степан, всех тогда уговаривал молчать. Как деньги на похороны Анечки собирали, чтоб без лишних вопросов. Как милиционер тот… задохнулся от угольной пыли, говорили?» – в его голосе звучала явная издевка. – «Уезжай, питерец. Или станешь следующим, кого Птица клюнет. Или…» – он кивнул снова на дом, – «…станешь как Людка. Одно хуже другого». Он развернулся и растворился в тумане так же внезапно, как появился.

Алекс остался один. Слова мужика бились в висках: «Свои счеты. Долги. Степан уговаривал молчать. Деньги на похороны. Милиционер задохнулся?» Это уже не бред матери. Это – намеки на реальные события, покрытые молчанием поселка. На преступление? На несчастный случай, который скрыли? На что?

Он посмотрел на черный силуэт старого дома в тумане. Это было сердце тьмы. Источник Чёрной Были его семьи. И он понял, что не сможет уехать. Не узнав правды. Даже если эта правда убьет его. Даже если она сделает таким же, как мать. Он должен был пойти туда. Завтра. Иначе Птица – реальная или воображаемая – никогда не оставит его в покое. Она уже забрала Валеру. Она витала над матерью. Она ждала его в кошмарах. Пришло время посмотреть ей в глаза. Черные, бездонные глаза старого дома на выселке.

Глава 4: Шёпот Стен

Решение идти в старый дом повисло в воздухе тяжелым, нереализованным намерением. Сначала нужно было пережить ночь. А ночь в доме матери после смерти Валеры и истерики Людмилы казалась воплощением кошмара.

Алекс снова устроился на диване в гостиной. Лекарство держало мать в тяжелом, но неподвижном сне. Тишина была еще более зловещей, чем предыдущей ночью. Она не давила – она прислушивалась. Каждый скрип старого дома – оседающие балки, шорох мыши за плинтусом, завывание ветра в трубе – воспринимался как сигнал. Она здесь. Она пришла. Она знает. Слова анонимного мужика о «долгах» и «счетах» звучали в такт биению сердца. Алекс лежал, вглядываясь в темноту, ожидая шелеста крыльев под потолком или стука в окно.

Сон, когда он наконец провалился в него под утро, был фрагментарным и мучительным.

Он снова ребенок. Бежит по темному коридору старого дома на выселке. Из-за закрытой двери в конце – комнаты родителей? – доносятся сдавленные рыдания матери и гневный, низкий голос отца: «…надо, Людк! Иначе всех! Понимаешь?! Всех до единого! Она выбрала! Сама виновата!». Потом – тишина. И вдруг – тихий, леденящий душу смешок. Детский. Анин? Но какой-то… чужой. Зловещий. Дверь приоткрывается, и в щель видна лишь тьма и два блестящих, как угольки, глаза. Не Анины. Совсем не Анины…

Он проснулся от собственного стука. Лбом о спинку дивана. Сердце колотилось, как бешеное. Серый, безрадостный свет зари еле пробивался сквозь грязные занавески. Бормотания матери не было слышно. Алекс встал, чувствуя себя разбитым. Кошмар добавил новые, жуткие детали: голос отца, его слова («надо», «она выбрала», «сама виновата»), и эти глаза… Глаза не Ани.

Он заставил себя заняться рутиной. Растопил печь. Умылся ледяной водой из ведра – это отрезвило. Мать спала. Алекс решил использовать время для поиска хоть каких-то зацепок в доме. Рациональных. Документов, фотографий, писем. Все, что могло пролить свет на прошлое, на смерть Ани, на «долги» семьи.

Он начал с гостиной. Старая стенка с книгами и ящиками. Пыль стояла столбом, когда он открывал дверцы. Книги – собрания сочинений классиков, потрепанные технические справочники отца, детские книжки. Он перебирал их, встряхивая – ничего. Ящики были забиты старыми тряпками, пуговицами, катушками ниток. Хлам. Затем – стол. Под скатертью – ничего. В ящиках – счета за свет (давно неоплаченные), квитанции, обрывки газет. И вдруг – толстая папка. Алекс вытащил ее. На обложке криво написано: «Документы».

Сердце забилось чаще. Он открыл папку. Свидетельство о рождении его, Алексея. Свидетельство о рождении Ани. Свидетельство о браке родителей. Свидетельство о смерти… отца. Алекс быстро пробежал глазами: «Степан Петров. Причина смерти: несчастный случай на производстве (обрушение кровли пласта). Дата: …» – через полгода после смерти Ани. Никаких подробностей. Ничего о Ане. Он листал дальше. Старые фотографии. Семейные, праздничные. Он и Аня маленькие. Родители, еще молодые, но уже с какими-то затаенными тенями в глазах. И вот – несколько фотографий старого дома на выселке. Летние. Солнечные. Они с Аней во дворе. На одной – Аня сидит на крыльце, обняв колени, и смотрит не в объектив, а куда-то в сторону, за кадр. Выражение лица… Настороженное? Испуганное? Или это игра света? Алекс пригляделся. На заднем плане, в одном из окон второго этажа – темное пятно. Пятно грязи на стекле? Или… силуэт? Он не мог разобрать. Но ощущение тревоги от фотографии было сильным.

Дальше – медицинские карты. Его детская, с прививками. Карта матери – гипертония, остеохондроз. Карта отца – профессиональный пневмокониоз («черная чахотка» шахтеров). Карты Ани… Он нашел ее. Тонкая, потрепанная картонка. Алекс открыл ее дрожащими руками. Последние записи. Педиатр. Диагноз: «Невроз? Ночные страхи. Рекомендована консультация невролога/психиатра». Дата – за месяц до ее смерти. И последняя запись, уже другим почерком, скорее всего, участкового врача: «Смерть. Внезапная остановка сердца (предположительно, врожденный порок). Акт о смерти №…» Подпись. Все. Сухо. Безлико. «Врожденный порок»? Он никогда об этом не слышал. И «ночные страхи»… Он вспомнил, как Аня иногда просыпалась с криком, говорила, что видела в темноте «большую тень» или «птицу за окном». Родители отмахивались: «Тебе приснилось».

Он отложил карту. Врожденный порок? Почему тогда намеки на что-то ужасное? Почему смерть милиционера? Почему слова матери о «черной комнате»? И почему бред о Птице начался именно после смерти Ани?

Алекс перешел в свою старую комнату. Здесь он чувствовал себя чужим. Он начал с ящиков стола. Учебники, тетради, модели – ностальгия, смешанная с горечью. И вдруг, в самом нижнем ящике, под грудой старых чертежей, он нашел альбом. Не свой. Детский, с мультяшными зверями на обложке. Альбом Ани.

Сердце екнуло. Он сел на пыльную кровать, открыл альбом. Первые страницы – обычные детские рисунки: солнце, домик, цветы, семья (папа, мама, он, Аня – все улыбаются). Но чем дальше, тем мрачнее становились сюжеты. Темные леса с кривыми деревьями. Страшные, неопределенные тени с множеством глаз. И главный лейтмотив – птица. Большая, черная, с крючковатым клювом и огромными, раскинутыми крыльями, закрывающими полнеба. Она сидела на крыше дома (узнаваемого старого дома), смотрела в окно, парила над лесом. В некоторых рисунках птица была рядом с маленькой фигуркой девочки – Аней. Иногда девочка убегала, иногда – стояла и смотрела на птицу, иногда… протягивала к ней руки? Последние рисунки были особенно тревожными. Черная краска заляпала листы. Птица с человеческими глазами – большими, испуганными. Или злыми? И один рисунок: комната. Окна закрашены черным. Посередине – кровать. На кровати – маленькая фигурка под одеялом. А над кроватью – огромная черная птица, склонившаяся, как будто клюет… или целует? Внизу, корявым детским почерком: «Птичка пришла. Холодно. Не уйдет.»

Алекс сидел, ошеломленный. Холодный пот стекал по спине. Это были не просто детские страхи. Это был крик души. Ужас, запечатленный в линиях и цвете. «Птичка пришла. Холодно. Не уйдет.» Слова матери в истерике: «Холодно… она не кричала больше… только смотрела…» Совпадение? Или ключ?

Он услышал шорох за дверью. Мать? Он вышел в коридор. Людмила стояла у двери в свою комнату, бледная, дрожащая. Она не смотрела на него. Она смотрела в стену. На стену рядом с фотографией, где они с Аней улыбались у елки.

«Слышишь?..» – прошептала она, ее голос был полон ужаса. – «Она… плачет… Анечка… плачет в стене…»

Алекс замер. Он ничего не слышал. Только гул в ушах от собственного напряжения. «Мама, там никого нет. Это…»

«Тссс!..» – она резко замахала рукой, прижав палец к губам. – «Слушай!.. Вот… опять… А-а-лек-сей… не уходи… больно…»

Алекс почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Ему показалось, что в тишине дома, сквозь толщу стен, действительно просочился тонкий, жалобный звук. Как детский плач. Или… скрип ветра в щелях? Гул в трубах? Его собственные нервы?

«Видишь?..» – мать уставилась на стену с фотографией, ее глаза были широко раскрыты. – «Она… в стене… замуровали… не дышит…»

«Кто замуровал? Мама, что ты говоришь?» – Алекс схватил ее за плечи, пытаясь вернуть в реальность. Но она вырвалась, зашипела.

«Они! Он! Замуровали! Чтобы не видно было! Чтобы Птица не нашла! Но она нашла! Она всегда находит!» – Людмила забилась, указывая пальцем на фотографию. – «Она там! В стене! За кирпичом! Слышишь, как плачет?!»

Алекс отступил. Безумие матери достигло новой стадии. Теперь ей слышались голоса в стенах. Видения. Но его собственное воображение, подогретое рисунками и кошмарами, подсказывало: а вдруг? Вдруг за этой стеной действительно что-то есть? Старый дом… там тоже были стены. Толстые, холодные.

Он усадил мать, дал ей воды и последние капли успокоительного. Пока она затихала, бормоча про «кирпичи» и «плач», Алекс подошел к стене у фотографии. Обычная стена. Обои старые, местами отклеились. Он постучал. Звук глухой, плотный. Никаких пустот. Ничего. Конечно же. Это был бред. Но зерно сомнения было посеяно. «Замуровали». Кто? Отец? «Чтобы Птица не нашла». Что это за Птица? И что они прятали?

Днем, когда мать уснула под действием лекарств, Алекс решил проверить двор и сарай. Возможно, там сохранились какие-то старые вещи с выселки. Сарай был полуразрушен, завален хламом: сломанная мебель, ржавые инструменты, пустые банки. И в углу – старый сундук. Запертый. Алекс нашел ржавый лом и с трудом оторвал крышку. Внутри – запах нафталина и пыли. Детская одежда. Его старые валенки. Игрушки. И… кукла. Анина кукла. «Маша», которую она никогда не выпускала из рук. Кукла была страшно грязной, одна рука оторвана, платье истерто. Алекс взял ее. Холодный фарфор лица, стеклянные глаза… И вдруг ему показалось, что глаза куклы смотрят на него с немым укором. Он резко сунул куклу обратно в сундук, захлопнул крышку.

Возвращаясь в дом, он услышал голос за калиткой.

«Эй! Петров!»

Алекс обернулся. К калитке подходил мужчина лет сорока. Одет чище, чем большинство, лицо усталое, но трезвое. Алекс узнал его – Андрей Сомов. Они учились в одном классе, Андрей уехал в райцентр, но, видимо, вернулся.

«Андрей? Здорово».

«Здорово, – Андрей кивнул, оглядываясь. – Слышал, приехал. К Людмиле Ивановне. Как она?»

«Плохо. Очень», – честно ответил Алекс.

Андрей вздохнул. «Да уж… У нас тут многие так. После шахты… души у людей выворачивает. А твоя мать… ей и до шахты досталось». Он помолчал. «Валера-то… жалко парня. Хотя и пропащий был».

«Ты знаешь… что с ним случилось?» – осторожно спросил Алекс.

Андрей пожал плечами. «Что с ним могло случиться? Печень лопнула. Или сердце. Отравление. Обычное дело. Хотя…» – он понизил голос, – «…говорят, его вчера видели. Вечером. Возле старого дома твоего. На выселке. Шел, пошатывался, конечно. Но… будто за ним кто-то шел. Большая тень. Или птица… черная. Мне Гена сказывал, а он от Марьи слыхал, та с крыльца видела. Может, брехня. А может…» Он не договорил, но смысл был ясен.

«Почему все так боятся того дома?» – спросил Алекс прямо. «И моей семьи?»

Андрей помрачнел. «Боятся не дома. Боятся… того, что там живет. Или того, что оно делает с людьми. А про твою семью…» – он замялся. – «Степан Петрович, отец твой… он был… крутой мужик. Жесткий. После того, как с Аней… случилось… он всех заставил молчать. Кому деньгами, кому угрозой. Чтоб лишнего не болтали. А те, кто болтал…» – Андрей кивнул в сторону, где нашли Валеру. – «…или уезжали, или… ну, ты понял. Так что не то что боятся… не хотят вспоминать. И тебе не советую ковырять. Уехал бы с матерью, пока можешь».

«Я не могу уехать, не зная», – тихо сказал Алекс.

Андрей посмотрел на него с жалостью. «Знание – оно не всегда лечит, Алексей. Иногда оно убивает. Или сводит с ума. Как Людмилу Ивановну». Он повернулся уходить. «Береги себя. И… на выселки не ходи. Место проклятое. Особенно ночью. Там не только стены шепчут».

Алекс остался один, переваривая слова Андрея. «Там не только стены шепчут». И «большая тень» или «черная птица», шедшая за Валерой. Мифология Были обрастала плотью. И в центре ее был старый дом.

Вечером, когда мать снова заснула под каплями, Алекс начал готовиться. Он нашел в сарае старый, но крепкий фонарь – «жучок». Проверил батарейки – светил тускло, но лучше, чем ничего. Нашел крепкую палку – на всякий случай. От волнения руки дрожали. Он знал, что это безумие. Но альтернатива – жить с этим кошмаром, с этой незнайкой, с умирающей в бреду матерью – была хуже. Он должен был посмотреть.

Перед самым выходом он заглянул в гостиную. Мать спала. Он подошел к окну, взглянул в сторону выселки. Старый дом тонул в ночной мгле, лишь силуэт угадывался на фоне чуть менее темного неба. И вдруг – он не поверил своим глазам – в одном из окон второго этажа мелькнул слабый, желтоватый огонек. Как свеча. Или… отблеск фонаря? На мгновение. И погас.

Сердце Алекса остановилось, а потом забилось с бешеной силой. Кто-то там был. Сейчас. Или… что-то.

Он натянул куртку, взял фонарь и палку. Страх был силен, но решимость – сильнее. Он вышел в сени, щелкнул засовом калитки. Холодный ночной воздух ударил в лицо. Быль спала мертвым сном. Ни звука. Ни света. Только его шаги по хрустящему мерзлому грунту и бешеный стук сердца в ушах. Он шел по дороге к выселке, к старому дому, к черным окнам, из которых только что глянул на него огонек. К тому месту, где закончилось детство его сестры. Где, возможно, началась их семейная Чёрная Быль. Он шел навстречу шепоту стен и взгляду Чёрной Птицы.

Глава 5: Глаза

Дорога к выселке пролегала через мертвую зону Были. За последними еще жилыми домами начиналось царство забвения: почерневшие от времени и влаги избы с провалившимися крышами, заросшие бурьяном огороды, скелеты сараев. Лунный свет, пробивавшийся сквозь рваные облака, отбрасывал длинные, искаженные тени, превращая знакомый когда-то путь в лабиринт кошмара. Воздух был ледяным, влажным, пахнущим гнилой листвой и чем-то другим – сладковато-тяжелым, как запах старой крови или разложения, замаскированного землей. Шаги Алекса гулко отдавались в звенящей тишине, каждый звук казался предательски громким. Он сжимал фонарь («жучок» давал жалкий желтый кружок света, едва освещавший пару метров впереди) и палку так, что пальцы немели. Сердце колотилось где-то в горле, дыхание сбивалось.

Старый дом вырастал из тьмы постепенно. Сначала – просто более темная масса на фоне ночи. Потом – проступили очертания: высокий, покосившийся, с облупившейся штукатуркой, обнажившей почерневшие бревна, как ребра мертвеца. Крыша с огромной провалившейся дырой посередине – словно гигантский кулак пробил ее. Окна. Именно они были самым жутким. Пустые, черные глазницы, затянутые паутиной и пылью изнутри. Те самые окна, из которых ему мерещились взгляды. И одно из них – на втором этаже, слева – где он видел тот мимолетный огонек.

Алекс остановился у покосившейся калитки, что висела на одной петле. Двор зарос крапивой и лопухами выше пояса. Тропинки не было. Он набрал воздуха полной грудью – холодный, пропитанный тленом воздух ворвался в легкие, заставив содрогнуться. Вперед. Или назад? Назад – к безумию матери, к шепоту стен, к кошмарам. Вперед – к… неизвестности. К правде?

Он перелез через низкий, сгнивший забор и стал пробираться сквозь колючие заросли к крыльцу. Каждый шаг сопровождался громким шелестом и треском сухих стеблей. Ему казалось, что за ним следят сотни невидимых глаз из тьмы. Она здесь. Птица. Она ждет.

Крыльцо скрипнуло жалобно под его ногой. Дверь. Массивная, деревянная, когда-то покрашенная в синий, теперь – серая, с облупившейся краской. Ручка – железная, холодная, покрытая толстым слоем ржавчины. Алекс толкнул дверь плечом. Сначала она не поддавалась, заклинило. Он уперся сильнее. Древесина заскрипела, застонала, и дверь с грохотом распахнулась внутрь, оторвавшись от верхней петли и повиснув криво.

Запах ударил в нос с такой силой, что Алекс едва не задохнулся. Затхлость, пыль, гниль, плесень – и снова этот сладковато-тошнотворный запах, гораздо сильнее, чем во дворе. Запах смерти и забвения. Он навел фонарь внутрь.

Сени. Узкие. Пол усеян осколками штукатурки, обломками досок, паутиной, свисавшей с потолка толстыми, пыльными космами. Направо – дверь, ведущая, вероятно, в кухню или горницу. Налево – лестница на второй этаж. Темная, крутая, с провалившейся ступенькой посередине. Именно сверху он видел свет. Или ему показалось?

Алекс шагнул внутрь. Пол скрипнул под ногой. Тишина в доме была особенной – не мертвой, а выжидающей. Казалось, стены впитывали каждый звук, каждое движение, чтобы потом выплюнуть его обратно с искажением. Он направил луч в правую дверь. Кухня. Пустота. Разваленная печь, груда кирпичей на полу, сломанный стол, пустые полки. Ничего.

Он повернулся к лестнице. Она вела вверх, в непроглядную тьму второго этажа. Туда. Надо идти туда. Он сделал шаг к первой ступеньке. Скрип был оглушительным в тишине. Он замер, прислушиваясь. Ни звука сверху. Только его собственное дыхание. Он начал подниматься, осторожно, пробуя каждую ступеньку ногой. Дерево стонало и скрипело под его весом. Пыль вздымалась облаками, заставляя кашлять. На середине, где была проваленная ступенька, ему пришлось перешагнуть через зияющую дыру. Снизу, из темноты под лестницей, пахнуло особенно сильно – тем самым сладковатым запахом.

Наконец, он стоял наверху. Небольшая площадка. Три двери. Одна – прямо, вероятно, в большую комнату. Две – по бокам, поменьше. Дверь слева была приоткрыта. Именно та комната, окно которой выходило в сторону нового дома, и где он видел свет. Алекс подошел, толкнул дверь фонарем. Она со скрипом открылась.

Комната. Детская? Или спальня родителей? Сложно сказать. Полусгнивший пол, обвалившаяся штукатурка на стенах. В углу – сломанная кровать, пружины торчали, как ребра. Напротив окна – печь-голландка, частично разрушенная. И посреди комнаты… Алекс навел луч фонаря. Куча тряпья? Нет. Это было кресло. Старое, с высоко спинкой, обитое когда-то бархатом, теперь изодранное, покрытое плесенью и пылью. И на нем… сидела кукла. Та самая Анина «Маша», которую он только сегодня видел в сундуке у нового дома. Та же оторванная рука, то же истертое платье. Она сидела, прислонившись к спинке кресла, ее стеклянные глаза отражали тусклый свет фонаря. Как она сюда попала?! Он же оставил ее в сундуке!

Ледяной ужас сковал Алекса. Это было невозможно. Абсурд. Но кукла была здесь. Она смотрела на него. Он сделал шаг назад, натыкаясь на косяк двери. В этот момент луч фонаря скользнул по стене за креслом.

И он их увидел.

Рисунки. Не детские, не карандашные. Выцарапанные. Ногтями? Чем-то острым? На грязной, облупившейся штукатурке. Схематичные, но жуткие. Птицы. Черные, с крючковатыми клювами. Люди с искаженными от ужаса лицами. И… девочка. С косичками. Фигурка девочки, окруженная птицами. Рядом – надпись, выцарапанная крупно, с силой: «ХОЛОДНО». И ниже, мельче, как будто дрожащей рукой: «ОНИ ЗДЕСЬ».

Алекс почувствовал, как ноги подкашиваются. Он прислонился к косяку. Рисунки были свежими? Или старыми? В пыли и грязи трудно было разобрать. Но они были здесь. В этой комнате. Свидетельство чьего-то страха. Ани? Или… кого-то другого, кто побывал здесь позже?

Вдруг – шорох. Негромкий, но отчетливый. Не сверху. Не с лестницы. Снизу. Из-под лестницы. Оттуда, откуда шел этот сладковатый запах. Алекс замер, затаив дыхание. Шорох повторился. Как будто что-то тяжелое, мокрое переворачивалось в темноте. Потом – тихий, хлюпающий звук. И снова тишина.

Кто-то был в доме. Снизу. Прямо сейчас.

Страх парализовал его на мгновение. Потом инстинкт самосохранения вырвал его из оцепенения. Надо уходить. Сейчас же. Он рванулся к лестнице, забыв про осторожность. Доски под ногами заскрипели, застонали. Он спускался, почти прыгая через провал, цепляясь за шаткие перила. На последних ступенях его нога соскользнула, он упал на колени в пыль сеней, больно ударившись. Фонарь выскользнул из руки, покатился, свет замигал, погас на секунду и снова зажегся, направленный в сторону кухни.

В этот момент Алекс увидел.

В проеме двери в кухню стояла фигура. Высокая, худая до неестественности, закутанная во что-то темное, лохматое, похожее на мешковину или… на перья? Лица не было видно – его скрывал глубокий капюшон или просто тень. Но Алекс почувствовал на себе взгляд. Тяжелый, пронизывающий, полный немой ненависти и… голода? Фигура не двигалась. Она просто стояла, сливаясь с темнотой кухни, наблюдая.

«Кто… кто вы?» – выдохнул Алекс, срывающимся от ужаса голосом.

Фигура молчала. Только тишина и этот взгляд. Потом – едва заметное движение. Капюшон (если это был он) слегка наклонился. И тогда Алекс увидел то, от чего кровь застыла в жилах. В глубине капюшона, там, где должно быть лицо, слабо отразился свет фонаря. Но это было не лицо. Это были два больших, круглых, абсолютно черных глаза. Без белка, без зрачка. Просто гладкие, блестящие, как мокрый уголь, шары. И больше ничего. Ни рта, ни носа. Только эти два черных глаза, смотрящих на него из тьмы.

«ААААРРРГХ!» – крик вырвался из груди Алекса сам собой, дикий, животный. Он вскочил, схватил мигающий фонарь и палку, бросился к выходу. Он не оглядывался. Он мчался сквозь заросли двора, чувствуя, как колючие стебли царапают лицо и руки, как что-то цепляется за ноги. Он перелез через забор, не чувствуя удара о гнилую древесину, и побежал по дороге обратно, в сторону нового дома, к свету (хоть какому-то!) окна матери.

Он бежал, задыхаясь, сердце готово было вырваться из груди. За спиной ему чудились шаги – тяжелые, нечеловечески быстрые. Шелест огромных крыльев. Холодное дыхание на затылке. Он не осмеливался оглянуться. Он знал, что если оглянется, то снова увидит эти черные глаза. Эти глаза без лица.

Он ворвался в калитку нового дома, вбежал в сени, захлопнул дверь на засов, прислонился к ней спиной, судорожно глотая воздух. Фонарь выпал из его дрожащих рук и погас. Он стоял в полной темноте, слушая бешеный стук своего сердца и… тишину снаружи. Никаких шагов. Никакого шелеста. Только его собственный ужас, заполнивший все пространство вокруг.

«Сынок?..» – слабый, дрожащий голос донесся из кухни. – «Ты… это ты? Она… она с тобой? Чёрная?.. Я чувствую… холод…»

Алекс не ответил. Он медленно сполз по двери на пол, обхватив голову руками. Он видел. Он видел ЭТО. Лицо без лица. Глаза без души. Чёрную Птицу в облике человека? Призрак? Плод его безумия? Неважно. Он видел. И он знал, что это было реально. Реальнее, чем стены этого дома, реальнее, чем бред матери. Это было там. В старом доме. И оно видело его. Оно знало, что он пришел.

Он сидел на холодном полу в темноте, и единственной мыслью, крутившейся в его разбитом сознании, были слова, выцарапанные на стене в той комнате: «ОНИ ЗДЕСЬ». Это были не прошлые страхи Ани. Это было настоящее. И ОНО было здесь. В Были. В старом доме. И, возможно, уже выбрало его следующей жертвой. Или наследником семейного проклятия.

Глава 6: Погребённое

Алекс не помнил, сколько просидел на холодном полу сеней, прижавшись спиной к двери. Время потеряло смысл. В ушах звенело от собственного крика и бешеного стука сердца. Перед глазами стояли эти два черных шара – глаза без лица, выхваченные тусклым лучом фонаря из кухонной тьмы. Они горели в его сознании, как клеймо, холодные и бездонные.

«Сынок?.. Алексей?..» – голос матери, слабый и прерывистый, снова донесся из кухни, на этот раз ближе. Она стояла в дверном проеме, кутаясь в халат, ее лицо в полумраке было серой маской страха. «Ты видел Ее?.. Чёрную?.. Она пришла с тобой… Я чувствую… Холод идет от тебя… как из погреба…»

Алекс вздрогнул. «Холод» – то же слово, что было на стене старого дома. И в рисунках Ани. И в ее бреде. Он поднялся, ноги дрожали. Фонарь валялся рядом, стекло треснуло, но свет горел тускло. Он поднял его.