Кадет

Глава 1 Мышата.

Глава 1. Мышата.

Из серебристого большого овала зеркала на него смотрел какой-то очень маленький и худенький мальчик в серой форме и неудобной твёрдой фуражке. Из стойки воротника торчит тоненькая шейка. А когда у цирюльника остригли волосы в соответствии с уставом корпуса, открылись оттопыренные уши. Это не человек, а какой-то печальный мышонок, жалкое создание, оно на решительного и храброго кадета из собственного воображения никак не похоже. Печаль. Дан перевёл взгляд со своего отражения в зеркале на задумчивого Отто, который стоял тут же рядом, и вздыхал. Только еврей-портной остался доволен собственной работой и прибылью, маленькому мальчику пришлось шить мундир по отдельному заказу. Обычно у Исаака Лурье к августу в мастерской всегда готовили кадетскую форму для приготовишек военно-морского корпуса разных небольших размерчиков, что было весьма прибыльно, но нынешний кадет оказался слишком мал. И его опекун, сердито что-то пробурчав, выложил деньги за отдельный пошив по соответствующим меркам, что всегда обходилось дорого заказчику. Но мундирчик вышел превосходный, сидел на мальчике красиво и аккуратно. Портной не понимал, почему его клиент вдруг так опечалился.

– Какой же я жалкий, – выдавил наконец Дан, когда уже при полной форме они покинули лавку портного. Он рывком вздохнул, загоняя обратно слёзы разочарования. – Отто, надо мной будут смеяться и дразнить.

Они шли по широкой, мощёной ровными голубовато-серыми плитами улице, выводившей их к чудесной лестнице и морскому берегу, но оба грустили. Стояла невыносимая жара. Она измучила уже обоих вновь прибывших в Солон обитателей, а прошло всего две недели, как они здесь очутились. Оба привыкли к мягкому теплу, влажной прохладе горных лесов, а оказались в настоящем пекле, от которого не спасала ни тень деревьев, ни ночная мгла. Хорошо, что было море, его прохлада смывала пот и сбивала ощущение бесконечного жара в теле. Ни Дан, ни Отто, в особенности, даже спать не могли первое время, мучимые проклятым зноем, заползавшим внутрь небольшого дома.

Едва дорожная карета перевалила невысокую серо-белую скальную гряду, как взглядам путешественников открылся бесконечный синий простор, наполненный зноем, горячим ветром и одуряющим запахом вянущей под солнцем травы. Возница остановил карету и даже сам залюбовался открывшимся видом, что уж говорить о впечатлительном мальчишке. Он выскочил из кареты и со всех ног кинулся к самому обрыву. Дан бежал по иссохшей траве, раскинув от восторга руки, превращаясь в птицу, готовую взлететь и кувыркаться в невозможной синеве, где сливались, мешались у самого горизонта непостижимым образом море и небо. Он стоял на обрыве и смеялся, закинув к небу острый подбородок, дурея от запахов и счастья первой встречи с морем.

– Оно огромное, – кричал мальчишка в высокое небо, – какое же оно огромное! Ого-го-го!!! Мо-о-о-ре!!!

Отто подошёл следом. Когда Дан стремглав кинулся из кареты и побежал, Отто немного испугался. Сорванец, чего доброго, сиганёт с обрыва вниз, но всё обошлось, и теперь дядька тоже улыбался, замечая, насколько счастлив его подопечный. А уж когда поднял Дан на своего Отто глаза, то показалось, что бесконечная синева заплеснула в глаза Даниэлю да так там и осталась блестящими искрами. И Отто тоже заулыбался.

– Добрались, слава богу, – согласился слуга. И чтобы скрыть, насколько его растрогал детский синий взгляд, проворчал, – какая же жарища стоит, сынок, так и подохнуть недолго.

Жара добивала почтенного немолодого мужчину, он уже и сюртук снял, и жилет, даже башмаки скинул, но тёмная карета нагревалась в бесконечном зное, и не было никакого спасения. Мальчишка же, почти совсем раздетый в одних коротких брючках и свободной сорочке, не замечая зноя, носился босой по заросшим травой полянам и луговинам, озорничал и напитывался солнцем, которого ему так не хватало в сумрачной, злой Тумацце. В нём говорила его итальянская кровь. Он затихал лишь на постоялых дворах, убегавшийся до изнеможения, переполненный впечатлениями и свободой. Отто понимал, всё, что происходило с Даном после отъезда из Тумаццы, не осознанно расценивалось мальчиком как освобождение от жестокого унижения, в котором он провёл почти целое лето. Унижения гордая натура маленького Дагона не переносила и противилась ему всегда. И вдруг свобода… Свобода от всего, есть только ветер, солнце, простор и море.

В Солон они прибыли лишь через бесконечные две недели тряски и жары. Отто от дороги устал, а Дан, напротив, огорчался, что волшебное путешествие закончилось. У дядьки был адрес купленного специально для них дома, и когда они увидели его впервые, то Отто даже расстроился. Небольшой белый домик с розово-красной черепичной крышей и крохотным, в пару ступеней крылечком прилепился к такой же невысокой бело-серой скале неподалёку от берега моря. Один угол дома закрывал разросшийся дикий виноград, а просторный двор устилали плоские местами растрескавшимися неправильной формы камни. В эти трещины пролезали упрямые пожелтевшие от жары травинки. «Да уж, – подумалось Отто, – не разорился эрцгерцог на покупку более достойного жилья для своего сына, но и то, слава богу. Они уже оба познали степень отцовской любви Гарольда Дагона, особенно Даниэль. До сих пор кулаки сжимаются при мысли, что сделали с мальчишкой на конюшне. А этого домика им хватит, тем более, что при нём ещё есть большой неухоженный садик и заросшая лужайка. Но садик и двор он уж непременно приведёт в порядок». Так рассуждал Отто, пока выгружались дорожные сундуки с вещами, пока открывались синие решётчатые ставни и отпиралась тяжёлая скрипучая дверь. Дан же испытывал щенячий восторг от всего происходящего. Ему всё понравилось: крохотная спаленка, где он принялся раскладывать свои немногочисленные пожитки на полки этажерки; маленькая столовая, она же гостиная и добротная обстановка; небольшая кухня с аккуратной выбеленной плитой: заросли дикого винограда на каменистом склоне, примыкавшем к дому. А самое главное, море оказалось близко, совсем рядом, его было видно прямо из переулка, стоило только завернуть за угол. Море вздыхало и наполняло округу шлепками и плеском о камни суетливых волн, забегавших в бухточку.

Первыми на вновь приехавших обратили внимание мальчишки и бабы, это уж, как водится. Любопытная загорелая тётка сразу полезла с вопросами:

– Откуда приехали, соседи?

– Из Озерного края, – отозвался Отто и разговорился с нею.

Баба, её звали Вита, оказалась не вредной, а вполне себе разумной, хозяйственной и услужливой. Она взялась обстирывать их за небольшую плату и сразу же принесла на продажу кувшин молока, что было очень кстати. Про кабаки и торговые ряды Отто пока ничего не знал, а Дан уже точно был голодным, хоть не говорил ничего и терпел.

– Сынок-то какой у тебя красивенький, – вздохнула Вита, глядя, как мальчишка с наслаждением пьёт прямо из кувшина и облизывает молочные усы, – а мать где?

– Умерла, – коротко отозвался Отто. Ему стало приятно, что белоголового сорванца Даниэля приняли за его собственного сына.

Вита покивала горестно, ещё за медную монету вымыла им окна и смахнула мокрой тряпкой пыль с половиц, да и убралась по своим делам, а они чуть погодя пошли к морю. Они потом подолгу гуляли, изучая город и его улицы, поскольку людьми были новыми, а жить собирались основательно и долго. Кроме того, требовалось время на сборы. Вот тогда и обнаружилось, что форму для приготовительного отделения военно-морского корпуса придётся шить на заказ. Ловкий еврей, в лавку которого они зашли, только покачал головой, увидев маленького клиента. Странно, Дан никогда не придавал значения своему росту. В Торгенземе никто этому значения не придавал, с озорником хватало и других забот, а Фред всегда был его выше, хоть и годом моложе. А тут вдруг даже Отто расстроился. Когда же цирюльник срезал мягкие белокурые, отросшие до плеч волосы и выправил причёску в соответствии с уставом, то Дан сильно приуныл, открылись торчащие розовые, совсем не героические уши и тоненькая шейка. А уж после того, как надели на него серый унылый мундир приготовишки, Дан не смог удержаться от горестного вздоха.

– Ничего, дружок, – утешил его Отто, – там все мальчики будут как ты. Все маленькие, и всем страшно.

– Ты думаешь? – засомневался Дан. Ему стало неприятно, что он так отчаянно трусит, хоть и не показывает вида. Но, кажется, Отто обо всём догадался.

– Конечно, – ободряюще улыбнулся Отто, – пойдём окунёмся, такое пекло. Как только они тут живут?! Вот и нам надобно привыкать, да только можно ли к такой жарище привыкнуть?

После таинственного сумрака еловых лесов, гор и водопадов Озёрного края, после жестокости и равнодушия Тумаццы небольшой светлый Солон казался Дану городом из сказки. По крайней мере так рисовало его буйное воображение приморские города, стоило прочитать о них в книгах. Здесь он увидел настоящее воплощение своих фантазий. Вымощенные светлым камнем узкие и кривые улочки Пригорья, где поселилась они с Отто, белые стены домов под горячим солнцем, нарядные черепичные крыши и зелёные кроны деревьев, время от времени роняющие скрученные от жары листья на горячую каменистую землю, свечки кипарисов, пронзающих пиками нестерпимую синь небес – всё казалось Дану каким-то несбыточным, нарядным сном. Он готов был перебегать от улицы к улице бесконечно, но всегда с одной единственной целью, оказаться на берегу моря, там, где зеленоватая волна с шумом и плеском целует прибрежные камни. Среди мокрых скользких камней Дан мог ползать целыми днями, забавляясь поимкой серых крабиков, гонял стайки мальков в воде, принимая солёные брызги и ласковые шлепки волны. Он мог торчать в порту, разглядывая вёрткие ялики и кособокие рыбачьи шхуны, вдыхать запах соли, йода, смолы и рыбы. Этот запах будоражил воображение и рождал волшебные мечты. За прошедшее с их приезда из столицы время Дан покрылся золотистым загаром, волосы его, взъерошенные и всегда растрёпанные ветром, отгорели до белизны. Он скинул лёгкие туфли, купленные заботливым Отто, и носился по городу босым и почти раздетым, если не считать широких, закатанных до колен парусиновых штанов. Уж точно никто не мог сказать, глядя на сорванца, что он – носитель королевской фамилии и сын благородного отца. Словом, Дан очутился в сказке и расставаться со свободой, морем и лабиринтом улочек, в котором очень быстро освоился, не хотел, жалея лишь об одном, что рядом с ним не было неповоротливого, но преданного Фреда.

И когда на нём вдруг оказался унылый серый мундирчик, сделавший из него какое-то бесцветное существо, тогда на смену нескончаемому счастью пришли тревога и страх лишиться чудесной сказки. Отто увёл своего печального и неожиданно сникшего после примерки у портного подопечного к далёкой Замаячной бухточке. Эту бухту за маяком во время одной долгой вечерней прогулки они обнаружили случайно. Она, скрытая от посторонних глаз, имела неудобный и крутой спуск, но это их обоих не смутило, вода в крошечном заливчике была чистой, глубина небольшой, и дно покрыто мелкими серенькими сглаженными камешками. Отто окунулся, чтобы смыть с себя жар и пот, и сидел в тени нависшего отвесного берега, а Дан с наслаждением плескался в небольших суетливых волнах и вопил от восторга, нырял и барахтался в прозрачной бирюзе моря, забыв о предстоящем поступлении в морской корпус. Отто завтра уже отведёт беспокойного мальчишку в другую часть Солона, где за большим тенистым парком виднеются серо-голубые строения Солонского военно-морского корпуса. Перенесёт туда же немногое, что положено иметь воспитаннику приготовительного отделения, и останется один в маленьком домике. Даже хорошо, что это не раззолоченные хоромы, так ему будет привычнее. Исчезнут на время бесконечные заботы об этом непоседе. Вот скука-то начнётся… А отчего скука? Он будет потихоньку обустраивать дом, садик при нём, может и приработок какой найдётся к тому небольшому жалованию, что назначили ему. Всё как-нибудь устроится потихоньку, а Даниэле будет прибегать к нему в свои выходные. Обидно, конечно, за мальчика, не нужен он особо никому, раз отослали в такую далищу, убрали с глаз долой. Уж лучше пусть будет так, чем как в Тумацце.

Вита озадаченно посмотрела на них поутру, когда они отправились в корпус. Дан вздыхал в своей серой форме и бесконечно возился на крылечке со шнурками твёрдых, неудобных ботинок. Отто терпеливо ждал его, понимая опасения и нежелание мальчишки окунаться в тревожащую неизвестность. Дядька держал в руках небольшой баул с вещичками и пакет, который следовало вручить начальнику корпуса, беседовал у калитки с любопытствующей соседкой.

– Кадетик? – удивилась она, кивнув на Дана, облачённого в форменный мундирчик. Обычно она видела мальчика почти раздетого, как и всех окрестных ребятишкек.

– Да.

– Так ты из благородных что ль, сосед?

– Я-то нет, – объяснил Отто, чтобы не возникло дальше недопонимания, –мальчишка из них. Я не отец ему, отец в столице, приставили меня к барчуку дядькой. Он тут учиться станет, а я для пригляда назначен, у благородных так полагается.

– А и не скажешь, что так вот. Издали словно отец с сыном, он слушает тебя и не прекословит. Барчуки-то всегда гонор свой показать спешат.

– Я с ним с самого рождения вожусь, – спокойно объяснил Отто, – папеньке дела нет до него, он его сюда нарочно отправил, подальше от себя. Вот мы с ним друг к другу и привыкли. А что? Он один, и я один. А так вроде как вместе, парнишка он у меня не вредный, но страсть какой непоседливый. Такие вот дела, соседка.

Он взял Дана за руку, и они пошли в сторону большого зелёного парка, за которым и находился Солонский военно-морской королевский корпус. Вита проводила их взглядом, и когда широкоплечая, массивная фигура Отто и маленькая серая кадета исчезли на спуске, принялась за свои бесконечные дела.

Дан сильно волновался, Отто это понял по вспотевшей ладошке. В большой прохладной сумрачной приёмной уже много людей. Такие же взволнованные мальчики в серых мундирах испуганно оглядывались по сторонам, словно искали защиту от чего-то неведомого, но при этом каждый оценивал своего будущего товарища и ни под каким видом своего страха старался не выдать. Со многими присутствовали солидные взрослые мужчины, похоже отцы, хотя были редкие дамы. На многих отцах военные мундиры, по сравнению с которыми серая унылая форма приготовишек казалась особенно убогой. Дан ещё крепче сжал ладонь Отто, с ужасом обнаружив, что он действительно самый маленький среди мальчиков. Он испугался, что из-за маленького роста его в корпус не примут, и придётся возвратиться в проклятую Тумаццу. Он стоял, низко опустив голову, чтобы на его лице никто не смог прочесть испуга, А ещё он никак не мог пристроить твёрдую фуражку. Она всё время выскальзывала из-под локтя, хотя у остальных мальчиков держалась хорошо. По мере того, как подходила их с Отто очередь, волнение в нём натягивалось внутри тугими струнами, почему-то затошнило. Отто держал в руках толстый конверт из плотной желтоватой бумаги с сургучной печатью и оттиском герба рода Дагонов, королевского герба. Но Дан об этом не догадывался, вся его большая надежда была на рекомендательное письмо господина Тринити, его он тоже отдал Отто. Может быть ему не откажут, если прочтут рекомендации профессора. Они прощли в кабинет самыми последними. Пока ждали своей очереди и распоряжения важного стройного адъютанта, Дан видел, как офицер одного за другим отвёл всех мальчиков по очереди куда-то, а взрослые из приёмной удалилась. Это даже хорошо, что они последние, Отто немного растерялся среди важных господ и офицеров, замешкался и подошёл к молодому офицеру позже всех. Зато никто не узнает, что Даниэля не приняли в корпус из-за маленького роста. А может быть всё-таки примут, ведь профессор Тринити почему-то был в этом совершенно уверен. Очень не хотелось возвращаться в проклятую Тумаццу от синего, тёплого моря и сказочного городка. Адъютант начальника корпуса, сам по себе великолепный в морском кителе, сделал призывный жест и отворил массивную створку двери. Дан сделал несколько шажочков на подрагивающих ногах, перед глазами что-то бесконечно мельтешило, а воздуха в груди не хватало, хорошо, что был Отто, в руку которого он вцепился со всей силы.

За длинным, покрытой синей скатертью столом сидели несколько офицеров в форме военно-морского флота. Эта форма показалась Дану замечательной, но смотреть на них на всех было немного страшно, и он опять опустил голову. Отто между тем протянул подошедшему к нему молодому узкоплечему офицеру пакет. На лицах присутствующих проступило изумление, едва они рассмотрели печать на конверте. Отто одобрительно похлопал мальчишку по плечу. Это движение заставило Дана несмело поднять голову и поглядеть на офицеров. Один из них, тот что находился посредине, встал из-за стола и подошёл ближе.

– Передайте его высочеству, – глуховатым голосом сказал он, – что молодой человек зачислен на приготовительное отделение. Я чрезвычайно рад выбору его высочества нашего заведения для воспитания и обучения сына.

Отто между тем с поклоном подал письмо профессора:

– Тут вот ещё письмо для Вас, господин адмирал.

«Ого, – подумал Дан, – оказывается, это настоящий адмирал». Он поуспокоился, услышав, что принят, и любопытство начинает проступать, оттесняя тревогу. Адмирал совсем не похож на адмиралов из его воображения и морских рассказов, которые он прежде читал. Этот адмирал среднего роста, сухощавый, подтянутый и кажется совсем не силачом. У него были на месте и руки, и ноги, и оба глаза. И в лице совершенно ничего героического не обнаружилось. Тёмные волосы зачёсаны назад, такие же тёмные, внимательные глаза, в уголках глаз и на лбу морщины. На правом виске к уху протянулся беловатый шрам. Только губы такие, как и должны быть у командира – тонкие, сухие, сжатые в строгую линию. Адмирал быстро прочитал письмо, и брови у него удивлённо приподнялись. Он тоже с интересом начал рассматривать совсем маленького мальчика, стоящего перед ним. И тоже улыбнулся, заметив в распахнутых синих глазах напряжение, тревогу и любопытство. Потом он обратился сначала к Отто:

– Вы можете идти, передайте вещи кадета надзирателям в казарме.

Потом подозвал к себе узкоплечего офицера, того самого, что отводил куда-то других мальчиков:

– Капитан Бервес, отведите кадета в расположение приготовительного отделения.

Дан рывком развернулся:

– Отто!

– Ничего не бойся, – успокоил его дядька и осторожно поцеловал в макушку, – ты же у меня смелый. Я буду ждать тебя в увольнение, ступай с богом.

Дан шёл на всё также чуть подрагивающих ногах и на левом плече чувствовал крепкие, сильные пальцы, они время от времени поворачивали растерявшегося от неожиданности приготовишку в нужную сторону. От испуга Дан даже голову поднять боялся и смотрел лишь на белую крошку гравия под ногами, совершенно ничего вокруг не замечая. Но спустя какое-то время он упёрся взглядом в прочную, тёмную, отполированную множеством ног плиту, а выше ещё одну и ещё. Немного погодя, когда сильные пальцы дежурного офицера подтолкнули его вверх по узким плитам, Дан сообразил, что это ступени крыльца и поднял взгляд. Он оказался перед входом в длинное, некрасивое серое здание. Его завели туда, и он, миновав сумрачный коридор, где угадывались створки ещё нескольких дверей, ступил в гулкое просторное помещение с двумя рядами коек и шкафами вдоль стен. Выше шкафов виднелись прямоугольники окон, но свет плохо проникал сквозь густую зелень деревьев и кустов, росших снаружи. Очень неприятно было очутиться в сумраке после яркого солнца и синего простора, который понравился Дану сначала. Он сжался от нехорошего предчувствия, кажется, всё, что должно произойти с ним дальше, не будет напоминать волшебную сказку, и его самые смелые мечты должны будут исчезнуть в холодном гулком сумраке длинной комнаты.

– Последний, – насмешливо произнёс где-то сильно сверху дежурный офицер, – такой мелюзги, я ещё не видывал. Получите, господин капитан, вот уж теперь намучаетесь, скоро младенцев к нам будут определять.

Пальцы соскользнули с плеча, и Дан затылком ощутил, а потом и услышал удаляющиеся шаги. Он переглотнул и медленно поднял взгляд. Сначала увидел начищенные короткие армейские офицерские сапоги, потом форменные чёрные брюки, потом взгляд перескочил на китель с рядом серебряных пуговиц, пробежал по ним, споткнулся о голубую узенькую ленточку в петлице, метнулся на стойку воротника мундира и встретился с настороженным прищуром тёмно-серых небольших, глубоко сидящих глаз. Дан ещё подумал недоумённо, что всё вокруг так или иначе имеет отношение к серому цвету.

– Станьте прямо, – сухо толкнули узкие бесцветные губы, над верхней шевельнулись рыжеватые усики. И чуть погодя, заметив, что мальчишка нерешительно дрогнул и выпрямился, человек спросил, – как ваша фамилия?

При этом офицер с эполетами капитана развернул листок бумаги, который протянул ему сопровождавший кадета дежурный.

– Дагон, – негромко, непривычно даже для самого себя отозвался Дан и заметил, как дрогнули бесцветные редкие брови, а на высоком загорелом лбу у капитана сложились удивлённые морщины. Офицер, не доверяя слуху, всмотрелся в бумагу и, кажется, даже слегка побледнел, в его глазах мелькнул огонёк насмешки и злорадства.

– Станьте смирно, воспитанник Дагон, – резко и отрывисто скомандовал офицер, – руки по швам, голова прямо. Так нужно стоять перед старшим по званию.

Дан вытянулся и боялся даже дохнуть.

– Следуйте за казарменным надзирателем, – не меняя тона распорядился офицер и движением руки подозвал немолодого крупного мужчину в чёрной тужурке, но без погон и эполет.

Так Дан узнал, что очутился в казарме.

Ему определили самую последнюю койку, возле унылой белёной известью стены в тёмном углу, собственно, только она и оказалась свободной, на остальных уже лежали тонкие серые одеяла и подголовники в белых чехлах. Здесь почему-то пахло пылью и мылом, а из приоткрытой дверцы грубо сработанного шкафа – сапожным воском. Потом уже Дан понял, этот запах источали ботинки всех до единого воспитанников, он пропитал шкафы и предметы, лежащие там. Казарменный надзиратель положил на его койку одеяльце, простынь и подголовник, распахнул дверцу и с громким стуком поставил на полку стянутую ремешком стопку книг, деревянный футляр с письменными принадлежностями, тетради и линейки, свёрток с шинелью, робой и ещё одним комплектом нательного белья. А большего воспитаннику младшего приготовительного отделения военно-морского корпуса иметь не полагалось. Оцепенев от всего происходящего, Дан стоял напротив распахнутых вонючих недр шкафа и переводил взгляд с полки на полку, пока надзиратель не подтолкнул его в спину и немного ворчливо, но не зло проговорил:

– Раскладывай свои вещи, мышонок, чего встал, здесь прислуги нет. Койку застели, шинель на крючок повесь, пошевеливайся, через четверть часа построение на плацу.

Дан суетливо принялся за дело, чувствуя на своей спине любопытные взгляды других мальчиков, и справился довольно быстро, только вот до верхней полки, куда полагалось поместить серую твёрдую фуражку, не дотянулся и пристроил её на стопку книг. С койкой он не успел, её пришлось оставить неубранной. Где-то снаружи рассыпалось стаккато армейской дудки, и другие мальчики, у которых по-видимому, было время освоится, стали быстро покидать сумрак казармы, побежали на улицу. Дан тоже поспешил следом, потом спохватился и вернулся за забытой в шкафу фуражкой, а на плац прибежал самым последним, страшно взволнованный своим первым опозданием.

– Строится следует пока играют сигнал, – назидательно произнёс противный рыжеусый капитан, недовольно оглядывая неровную шеренгу новичков и медленно проходя вдоль неё вместе с невысоким и очень сердитым немолодым капралом. Капрал молча брал за руку какого-нибудь из вновь поступивших в корпус и переставлял в строю, вскоре все мальчики стояли строго по росту. Дан остался самым последним, к своему ужасу оказался самым низкорослым, и если первый в шеренге доставал относительно невысокому капитану до плеча, то Дан смотрел офицеру куда-то в живот. Когда капитан остановился напротив малявки и насмешливо поглядел сверху вниз на серую тулью небольшой фуражки, капрал даже растерянно закряхтел, предвкушая долгую возню с подобной мелюзгой и засомневался:

– Разве ему исполнилось десять лет, господин капитан, уж больно маленький какой-то?

Капитан ничего не ответил капралу, отошёл на несколько шагов назад, полюбовался стоящими по ранжиру мальчиками, на лицах которых у всех без исключения присутствовали волнение и даже испуг, и бесцветным скучным голосом принялся перечислять основные правила распорядка, поведения и устава, обязательные к выполнению. Он так же не преминул рассказать о наказании, которое ждёт любого за нарушение этих самых правил. Офицер никуда не спешил и проговаривал слова с чувством и расстановкой, делал многозначительную паузу и любовался смятением, всё чётче проступавшем на побледневших физиономиях новых воспитанников корпуса. Капитана звали Себастьян Тилло, его назначили офицером-воспитателем при младшем приготовительном отделении, он был немолод и довольно давно служил в корпусе, был на отличном счету и оставался вполне доволен собою и своим жалованием. А мальчишки – они всегда мальчишки, как привести в надлежащий порядок самые буйные головы Себастьян Тилло отлично знал и умел. С капралом Хоконом они давно образовали очень эффективный союз, дружили и понимали друг друга прекрасно, имели одинаковые взгляды на жизнь и одинаковые жёсткие требования. Старшие кадеты и даже гардемарины не завидовали воспитанникам, которые попадали под опеку этих двоих. Но мальчишки, стоявшие перед ним сейчас ни о чём, не догадывались, были полны почтения и страха. Собственно, этого и добивался Тилло, он завершил свою долгую речь, выдержав своих подопечных под командой «смирно» почти три четверти часа, а после оставил несчастных приготовишек с капралом Хоконом заниматься строевой подготовкой, тренировать воинское приветствие, чёткие развороты и перестроения. Заниматься этим полагалось со следующего дня, но, чтобы добиться быстрого отхода к отбою, Тилло прибег к такой незамысловатой процедуре. Перед самым отбоем он обошёл все койки в казарме, выговорил тем, кто их неопрятно прибрал, но маленькому Дагону за вовсе неубранную постель досталось особенно сильно. Мальчики, чьи койки стояли по соседству, испуганно вздрагивали, когда Тилло неприязненно цедил слова, особенно напирая, что на особенное отношение носитель звучной фамилии рассчитывать не должен.

Вечером Дан не мог ни о чём думать, болела голова, бесконечно щипало в носу от подступавших слёз и обиды. Чёрствость и равнодушие старших, убогость обстановки и череда бесконечных запретов давили на него, привыкшего к воле и свободе, причиняя физическую боль. Он лежал в койке под тоненьким одеялом, рассматривал бегущие по стене тонкие чёрные трещинки и, стиснув зубы, с отчаянием раздумывал, как бы отсюда поскорее удрать. А потом уже он обязательно уговорит Отто уехать обратно в Торгензем.

– Эй, – кто-то тихонько тронул его за плечо, – ты не спишь?

– Сплю, – сипло отозвался он, не хотелось, чтобы этот кто-то видел его слёзы, хотя в ночном мраке уже ничего разглядеть было нельзя.

– Не ври, – снова послышался осторожный, но одновременно подбадривающий шёпот, – никто сегодня не спит, всем плохо. Вон как тебя ругал противный капитан, да ещё и наряд обещал за незаправленную койку. А когда плохо одному, надо свою беду с кем-то разделить. От этого становится легче, давай делить со мною.

– А почему капитан говорил тебе Дагон? – дождавшись, когда Дан оторвётся от изучения трещин на стене и обратит своё внимание на него, снова поинтересовался сосед по казарме

– Такая у меня фамилия, – вздохнул Дан, он начал понимать, что она излишне привлекает к себе внимание, – а твоя как?

– Меня зовут Тимоти Алан Равияр, – с важной интонацией сообщил мальчишка, а потом беззаботно рассмеялся, – но друзья могут звать меня просто Тим, вот и ты, если хочешь быть мне другом.

– А меня зовут Даниэль Дагон, – поспешно добавил Дан, чтобы не выглядеть нытиком и занудой.

От болтовни и, правда, немного полегчало, щипать в носу перестало, и мальчики продолжали шептаться до тех пор, пока противный капрал, проходя по казарме не увидел их и резко не рыкнул на нарушителей дисциплины. Уже утром Дан разглядел, что его ночным собеседником оказался бледный, рыжий вихрастый мальчишка. Его вздёрнутый нос и щёки были густо обляпаны веснушками, а в светло-карих глазах поблёскивали весёлые искорки. В отличие от большинства мальчиков, он не был подавлен или испуган, а наоборот, излишне возбуждён и даже весел. Тимоти Равияр оказался неисправимым весельчаком и болтуном. Кажется, его даже забавляла смена обстановки и казавшиеся многим непреодолимые трудности, которых хватило с избытком.

***

Их в корпусе зовут мышатами из-за серых мундиров, маленького роста и способности быстро прятаться в случае опасности в расположение приготовительного отделения. Мышиной норой называют длинное неуютное здание, расположенное позади большого и нарядного учебного корпуса. В Мышиной норе они обитают почти постоянно. Здесь у них спальни – большое гулкое помещение с двумя рядами коек, кладовые со шкафчиками для одежды и учебных принадлежностей, здесь у них классы, где за низкими столами они проводят значительную часть времени. В классах пахнет мелом и сухим деревом. Здесь же в противоположном от спален конце здания закрытый зал для гимнастических упражнений и неуютная гулкая читальная комната. Единственное, из-за чего они покидают расположение и приданную ему территорию – общее утреннее построение, пробежка и строевая подготовка всё на том же плацу, а ещё приём пищи в большой гулкой кухне-столовой. И по первости именно кухня для несчастного мышонка – самое страшное место в корпусе. Мальчиков приготовительного отделения два класса или, как говорят в корпусе – экипажа. Первый экипаж – это несчастные новички, именно их и называют мышатами, а вот мальчики постарше, уже отучившиеся год, намного смелее и нахальнее, зовутся крысятами, носят такие же серые мундиры и числятся в приготовишках. Только отмучившийся в мышатах и крысятах, воспитанник может гордо именоваться кадетом или синей обезьяной. Дан пока не знает, почему именно синей обезьяной, но испытывает зависть по отношению к более старшим кадетам. На них очень красивые кителя, они легки и изящны в движениях, смешливы и веселы. И уж совсем небожителями считаются самые старшие юноши, переведённые в гардемарины. Это гарды, на них даже смотреть страшно, настолько они великолепны в настоящей морской форме, они перекликаются низкими голосами, над верхней губой у многих темнеют настоящие усики, а преподаватели и офицеры разговаривают с ними почти как с равными себе. Не то что с мышатами. Мышата ещё не люди, это робкие и невзрачные существа, ничего не умеющие, бестолковые обитатели Мышиной норы. Их никто из старших хотя бы не обижает, что уже неплохо.

Ожидания обернулись обманом, мечты разрушились стремительно и болезненно. Жизнь Дана в первом приготовительном отделении оказалась трудной, однообразной и унылой. Ранний, очень ранний подъем, когда ещё не открываются глаза, а резкие звуки трубы вырывали сознание из сладких объятий сна, и он поскорее бежал на общее построение, пока не смолкли противные отрывистые звуки. Пугали грубые и резкие окрики казарменных надзирателей, поднимавших и выстраивавших качающихся от сна мальчиков на утреннем холоде. Чтобы на утренней пробежке не остаться посмешищем всех и вся, надо перед построением трясущимися от холода руками успеть натянуть робу, чтоб не бежать в нижнем белье, и хохотать станут все – от мышат до гардов. Дан однажды не успел надеть робу, бежал и почти плакал от насмешек синих обезьян про мамочку и ночной горшок. После пробежки по огромному, бесконечному парку хотелось упасть и снова плакать, но уже от усталости, а нельзя, дальше ждала гимнастика. После неё вернуться бы обратно в койку, но вместо этого койку полагалось застелить так, чтобы на ней не было ни единой складочки. А у него это никак не выходило. Казарменный надзиратель замечал то складку, то простынь, торчавшую из-под тощего тюфячка, то смятый подголовник. Тренировались они с этими чертовыми койками в личное время, ботинки вечером чистили всем экипажем, неумело и долго. В неумелой пока мальчишечьей группке беспрерывно раздавались печальные вздохи и порой даже всхлипы. Только к октябрю месяцу дежурный офицер и казарменные надзиратели кивнули с облегчением. Спальные места приготовишек приобрели положенный вид. Но койка и ботинки – это пустяки, оказывается. Следовало после утреннего умывания выстроиться на плацу. Дежурный офицер, вечно ко всему и каждому придирающийся, осматривал каждую пуговку и каждый крючок на воротнике. И, не дай бог, обнаруживал непорядок. За такой серьёзный проступок полагался штрафной наряд. Потом была ещё утренняя молитва в церкви при корпусе, а противный капитан Тилло внимательно следил, и в этом ему помогал сердитый капрал, чтобы каждый воспитанник молитву выговаривал старательно. Только после молитвы начинался невкусный завтрак из сваренной на воде липкой каши, куска хлеба, иногда с маслом и жидкого чая. В Торгенземе он бы такого даже есть не стал, да ему и не подавали, баловали вкусностями, а тут после утренних метаний просыпался такой аппетит, что лишь ложка стучала о тарелку, а каша заканчивалась очень быстро. И корпусная кухня-столовая – очень опасная территория, где все старшие, хоть и беззлобно, но бесконечно разыгрывали малышей, и надо было держать ухо востро. Лучше всего, покончив с завтраком, стремглав умчаться в Мышиную нору.

Вот теперь бы полежать… Но нет! После завтрака старшие кадеты уходили в учебный корпус, у них начинались классы, а приготовишек первого и второго отделений выстраивали на плацу, начиналась строевая подготовка, а проводил её капрал Хокон. В руках у него длинная сухая палка, он резким движением всегда что-нибудь да подправлял, то неправильно поднятую ногу, то не так опущенную руку. Сухие щелчки чувствительны и часты, это невыносимая мука. Нужно было старательно тянуть ногу, делать чёткие повороты и перестроения по команде офицера, держать равнение и строй, мешкать нельзя. Дан даже не знал, что красиво ходить строем – целая наука, да что там наука, искусство! Он видел однажды в Тумацце, как маршировали королевские гвардейцы, ему показалось, что это просто и легко. Как же он заблуждался! Два часа строевой утром, два часа строевой вечером. После утренней строевой гудели ноги и болела от напряжения спина. Даже хорошо, что перед обедом начинались классы. Это совсем нетрудно, для него, по крайней мере. Арифметика, чистописание, естествознание, история, языки и церковный урок. Потом ждал быстрый обед из картофельной похлёбки и всё той же каши. В обед давали вкусный и сладкий отвар из сушёных груш и яблок. А ещё вечерние классы, где выполнялись задания из утренних, и надо успеть до вечерней строевой. И лишь после скудного ужина из стакана чая и куска рыбного или капустного, что чаще случалось, пирога, оставалось два часа личного времени. Но и его отбирали: из-за небрежно застеленной утром кровати, плохо вычищенных ботинок или болтающейся пуговицы. Пришлось учиться пришивать пуговицы, чистить ботинки и убирать кровати, никуда и никогда не опаздывать, и правильно отвечать на любую команду капитана. Капитан Тилло без всякого сожаления раздавал наказания-наряды за маломальскую небрежность. И вот, наконец, отбой. Дан падал в койку совершенно без сил и мыслей. Он глох и тупел от бесконечных запретов: нельзя проспать, опоздать, не ответить, не застегнуть, не доесть, не отдать честь, не выполнить приказ. Нельзя, нельзя, нельзя! И, конечно, плакать тем более нельзя. А так хотелось. Если нарушить бесконечные запреты, то можно схлопотать вечерние наряды, вместо личного времени, и стояние на плацу, карцер и, самое страшное, розги. Мимо небольшого караульного помещения Дан даже ходить боялся. Там он видел две лавки и пучок розог в бадейке. Воспоминания об экзекуции в доме эрцгерцога были настолько мучительны, что он никоим образом не желал повторения боли и унижения, и оказаться в караулке, так называют это помещение, не желал. И он старался, старался, старался. Иногда вечерами в длинной неуютной казарме после отбоя слышались чьи-то всхлипы. Многие мальчики плакали от трудностей и отчаяния. В самые мучительные для каждого мышонка первые три месяца одиночество остро чувствовалось каждым приготовишкой, вырванным из привычного семейного круга. Старые друзья остались в прошлой жизни, а в суровом и унылом настоящем дружеские связи пока не наладились, да и возможности для их налаживания пока не было. Каждый из мышат никак не мог приноровиться к строгости и армейскому быту, бесконечно долго возился с самыми обычными действиями, любой вечно опаздывал, всегда получал строгие выговоры и даже наряды от вездесущего капитана Тилло и противного капрала Хокона. Почему-то капитан Тилло не взлюбил воспитанника Дагона. Почти две недели равнодушный с виду капитан просто изводил малорослого кадета бесконечными придирками, а Хокон следил, чтобы все положенные штрафы кадет выполнял до самого конца. Порой от этих придирок хотелось не просто кричать, а визжать самым свинским образом, но вместо этого он отвечал чётко и после отбытия наказания, докладывал об исполнении. Эта нескончаемая усталость, раздражение, напряжение, непроходящий голод и страх наказания сильно вымотали Дана, и всё вокруг сделалось серым и унылым. И осень стояла серая, дождливая, таким же дождливым стало настроение. Дан рассматривал трещинки на стене, отвернувшись от всех, вспоминал свободу и просторы Торгензема, его луга и цветники, высокие, сверкающие снегом вершины и шум водопадов. А здесь всё серое – серое небо, серые одеяла, серые стены казармы и классной комнаты, серые плиты плаца, серая форма. Даже море имеет свинцово-серый цвет из-за нависших низко-низко туч. Мир, который он рисовал себе в мечтах, стремительно потускнел, а мечты рассыпались как кучка песка.

Спасение от отчаяния и одиночества пришло неожиданно, им оказался Тим. Тимоти Равияр был рыжим и кудрявым, его вечно взъерошенной голове не помогала даже простриженная в соответствии с уставом причёска. Всё равно тугие рыжие завитки торчали в разные стороны даже из-под околыша фуражки. Светло-карие, похожие на чайную заварку глаза, тоже казались рыжими, как у котов. Глаза рождали полный беспокойства взгляд, одновременно удивлённый, весёлый и озорной. Неунывающий весельчак Равияр заставлял Дана иногда улыбаться, вечерами они тихонько болтали, и Дан узнал, что его сосед по койке в казарме сын губернатора Солона. Он прожил в Солоне всю жизнь, прекрасно с городом знаком и с нетерпением ждёт начала увольнений, чтобы очутиться дома. Там у него отец и матушка, а ещё у Тима есть взрослый старший брат, который уже даже женился, но живёт в столице. Дан немного рассказал и о себе, хотя таких ярких подробностей у него нет, и родни у него нет, он всегда один. Но великодушный Тим сразу же пригласил своего знакомца в гости и пришёл в неописуемый восторг, узнав, что маленький кадет в родстве с самими королями Мореи. Если бы не Тим, то первые дни в корпусе для Дана были совсем мучительны и невыносимы. Впрочем, они у всех мучительны и невыносимы, но Тим храбрился, а Дан учился у своего товарища терпению и оптимизму. В благодарность за неожиданную поддержку, Дан немного помогал Равияру с математикой, с ней у того очень сложные отношения, она одна заставляла Тимоти Равияра печалиться и грустить. Все остальные трудности Равияр переносил с показной героической и бесшабашной усмешкой. Остальные мальчики были не так великодушны. Каждый из них хотел выставить себя в наилучшем свете перед другими, доказать превосходство и исключительность главным образом за счёт более слабых и менее удачливых. Почему-то большинство решило, что самый маленький кадет среди мышат – воспитанник Дагон подходящий объект для насмешек и собственного самоутверждения. Сначала маленький мышонок стал знаменитостью, таких низкорослых кадет в корпусе ещё не было. Хоть Дану ещё в апреле исполнилось десять лет, как и всем остальным мальчикам, выглядел он сильно младше. Это было особенно заметно, когда все собирались в гулкой кухне-столовой. Собственно, здесь у Даниэля и случились первые сильные неприятности.

Сначала его стали называть «коротышкой», а потом принялись дразнить «девочкой», и весело смеялись при этом. Всё началось с кухни. Однажды Дан утратил бдительность, не успел шмыгнуть в дверной проём во время обеда и неосторожно оказался затёртым между рослыми гардами. Они, играя, окружили маленького мышонка и нарочно не позволяли пробрался к своему столу, перешучивались, взяв в плотное кольцо обмершего от страха первогодка. Наконец один из них, самый высокий и сильный ловко прихватил маленького мышонка за кушак и поднял высоко вверх, вызывая у всех, кто видел это, дружный смех. Пояс больно давил Дану на рёбра и живот, от этого дыхание останавливалось, вдохи сделались мучительны, но он терпел и молчал.

– Какие мелкие пошли мышата, – хохотнул здоровяк и поднёс его близко к своему лицу. Дан покраснел, беспомощно болтал руками и ногами, с трудом дышал и готов был разреветься от обиды и унижения, вызывая новые взрывы хохота. Пряжка пояса всё сильнее давила на живот, спирало дыхание. – Ну ка поглядим, ты часом не девочка ли переодетая? Смотри ка, волосики белокурые, глазки голубые, ручки, ножки маленькие. Давайте проверим, господа, неужели в корпус принимают девочек?

От боли, обиды и оскорбительной фразы, а главное от сознания того, каким способом здоровенный гардемарин будет проверять, у Дана потемнело в глазах, и он, внезапно успокоившись, прямо так как висел, коротко размахнулся и, вкладывая всю свою силу и ярость в удар, врезал наглецу по хрящеватому носу, неожиданно оказавшемуся мягким и податливым. Врезал крепко, бить он умел, деревенская компания драться научила хорошо. В зазвеневшей удивлённой тишине гард как-то странно хрюкнул, всхлипнул, качнулся и отпустил руку, другой зажимая хлынувшую из носа кровь. Дан упал на плиты пола, стукнувшись коленками, быстро вскочил и стремглав бросился в расположение приготовительного отделения, забыв даже про обед. Он не видел вытаращивших от удивления глаза кадет, побледневших от невозможной дерзости серых мышат и опешивших гардемаринов. Даже дежурные офицеры, присутствовавшие в большом зале столовой, растерялись от неожиданности. За закрытой дверью классной комнаты, забившись за пыльный шкаф, Дан отдышался и почти разревелся от обиды. Мало того, что все в экипаже без конца подтрунивали над малорослым мышонком, так теперь ему вообще прохода не дадут даже старшие кадеты. За драку полагаются розги, это знали все. Раз уж он начал драться, то теперь ему терять будет нечего, пусть лучше будут розги, чем выставление его на потеху здоровенными гардемаринами. Дан вытер проступившие слёзы и вдруг с ожесточением подумал, что из своего увольнения уже ни за что сюда не вернётся, а непременно уговорит Отто уехать в милый, добрый Торгензем. Главное, вырваться из-за проклятой высокой, кованной ограды, что окружала корпус нарядной, но непреодолимой стеной.

За вечерними классами к нему подошёл темноволосый высокий красивый кадет, всегда стоявший в строю первым. Был он удивительно аккуратен, строг и немногословен, со всеми держался отчуждённо и невыносимо высокомерно. Его звали Лендэ и происходил он из очень известной в Морее фамилии. Некоторые мальчики хотели бы приятельствовать с ним, ведь отцом кадету приходился знаменитый маршал Грегори Лендэ. Об этом поведал приятелю вездесущий и всё знающий Тимоти Равияр, сообщив как бы между прочим, что его отец водит дружбу с маршалом. Но сын графа Лендэ страшный зазнайка и на Равияра-младшего никакого внимания не обращает. Сейчас Тим сидел рядом и грустно вздыхал, догадываясь о незавидной участи своего приятеля. И вдруг высокородный Лендэ снизошёл.

– Теперь тебе попадёт сильно, Дагон, – спокойно сказал он, – хоть ты и не виноват. Получается, ты избил гарда. Его увёл офицер в лазарет, а кровь из носа у него ручьём лилась.

Дан оторвал взгляд от столбиков с примерами, в которые смотрел почти целый час, а они всё равно никак не решались. Он ждал капитана Тилло и его бесцветного равнодушного приказа, от напряжения кружилась голова и, как всегда от волнения, подташнивало.

– Знаю, – пробормотал Дан и переглотнул, стараясь избавить себя от пугающей картинки, всё время стоящей перед глазами – тёмной бадейки с розгами и такой же тёмной, блестящей лавки. Он не хотел ничего обсуждать, а снова принялся за арифметику. Но Лендэ не уходил, а в задумчивости смотрел, как Дан, стараясь отвлечь себя от невесёлых мыслей выстраивает в тетради чёткие ответы, не прибегая к дополнительным действиям. Математика немного помогла и тревожное ожидание притупилось, угасло.

– Послушай, – неожиданно удивлённо проговорил Лендэ, наблюдавший за действиями виновника происшествия, и присел на скамью рядышком совсем близко, так, что коснулся плечом невезучего кадета Дагона, – как это у тебя так быстро получается? Может быть ты мне немного поможешь, у меня с арифметикой никак не выходит?

Тим ревниво стрельнул на высокомерного Лендэ своими плутовскими желтыми глазами и сердито надул губы, но ничего не сказал, ответ был за Дагоном, а тот вдруг взял и помог. Ибо хоть что, лишь бы избавиться от мучительного, бесконечного ожидания и унизительного неотвратимого наказания. Стало приятно такое к себе внимание, а не только обидные дразнилки по поводу маленького роста и голубых глаз. А потом за ним пришёл дежурный офицер, оглядел вскочивших мальчишек и, безошибочно определив по росту Дана, приказал идти к адмиралу. Мышата замерли, похоже, у их однокашника случились очень большие неприятности. Рыжий Равияр, испуганно округлил глаза, от чего они у него стали вертикально-овальными и совсем уже кошачьими, и приоткрыл рот.

Да, было очень страшно и неприятно. Не прошло и двух месяцев, а его уже накажут. К капитану Тилло он присмотреться и привыкнуть успел, неминуемой кары ожидал от него или капрала Хокона, и даже прекрасно знал, какой она будет, но, чтобы быть вызванным на приём к самому адмиралу. От столь неожиданного поворота событий стало ещё тревожнее, отчего-то страшно захотелось пить, но дежурный офицер крепко держал свою руку на узком мальчишечьем плече. Ничего поделать нельзя, как ни крути, он разбил нос здоровенному гарду. Бледный гардемарин тоже стоял навытяжку в кабинете у адмирала, Дан с некоторым злорадством отметил, что нос у верзилы распух, а глаз красиво заплыл, отличный удар получился. И он усмехнулся.

– Кадет первого курса приготовительного отделения Дагон, – четко, но негромко, словно стесняясь, проговорил Дан

Адмирал Массар стоял у окна с очень строгим видом, но не мог сдержать улыбку, когда рядом с почти шестифутовым детиной оказался настолько маленький мышонок.

– Скажите мне, кадет первого приготовительного отделения Дагон, – напуская на себя строгость поинтересовался он и приблизился, разглядывая маленького драчуна даже с интересом, – как при вашем росте, вы умудрились сломать нос старшему гардемарину Кроненсу?

– Кулаком, – честно ответил Дан, даже не пытаясь врать и юлить, – нос был близко, господин адмирал.

– Кроненс, – спросил адмирал у верзилы, – а как твой нос оказался на уровне кулака мышонка?

– Я его держал в воздухе за кушак, господин адмирал.

– А зачем вы в кухне держали в воздухе младшего приготовишку?

– Мы в шутку, господин адмирал?

– А оскорбляли вы его тоже в шутку? – резко спросил Виктор Массар, – вы точно хотели знать, мальчик он или девочка? Так я вам скажу, это мальчик, его зовут Даниэль Дагон. Но судя по форме и цвету вашего носа, вы теперь и сами догадываетесь, что он мальчик, девочки так ловко бить не умеют.

Гардемарин попунцовел и опустил голову.

– Позор, – тихо проговорил Массар, – когда такое было, чтоб издевались над мышатами?

Оробевший от происходящего Дан осторожно оглядывал кабинет адмирала, пока его ни о чём не спрашивали. Прямо напротив входа расположились большой стол и кресло хозяина кабинета. Позади стола в простенке между массивными тёмными книжными шкафами, где поблёскивала позолота книжных корешков, Дан разглядел картину с морским пейзажем. Удивительно, в кабинете у настоящего адмирала висело не батальное полотно, а мирные морские виды, хоть и очень приятные для глаза. Был в кабинете ещё камин, а рядом с ним огромный, блестевший лаковыми боками глобус. Какая роскошь! Дан попытался разглядеть, что же на этой чудесной вещи изображено, а уже потом увидел сидящего в кресле возле холодного камина весёлого и очень крупного офицера в мундире инженерной службы. Тот довольно усмехался в густые усы и бороду и неожиданно подмигнул Дану. Дан смутился и опустил голову, принялся рассматривать узор ковра, затоптанного множеством ног, стоявших на нём регулярно. Ковёр был не новым, но довольно крепким, поскольку вытертых проплешин на нём ещё не образовалось. Дан принялся следить глазами за причудливым переплетением разной толщины коричневых и серых линий, создававших странные узоры, но при этом прислушивался к разговору, и с облегчением понял, никакого наказания ему не будет и излишне шумно выдохнул. Большой полковник инженерной службы снова беззвучно засмеялся, затрясся в тесном для него кресле.

– На ужине при том же стечении воспитанников, вы, Кроненс, должны извиниться перед кадетом Дагоном, если не желаете получить розог. Стыд какой! – адмирал был недоволен поведением гардемарина.

– Слушаюсь, господин адмирал, разрешите идти, – глядя строго перед собой, чётко проговорил гардемарин, делая вид, что совершенно не замечает серого мышонка, с которым всего пару часов назад собирался позабавляться, а получилось всё очень неприятно.

– Идите, – махнул рукой Массар, – иди и ты, кадет, возись со своими вечерними классами.

– Слушаюсь, – тоже четко проговорил Дан и развернувшись немного не по-уставному поспешил покинуть кабинет, жалея, что не смог разглядеть как следует великолепный глобус, который был размером больше его.

– Нет, – воскликнул сидевший в кресле офицер, когда они остались с адмиралом вдвоём, – ты погляди, что этот мышонок делает. Он же сломал нос Кроненсу, кулаком, говорит, и не стесняется. Вот зараза!

– Я бы тоже сломал, – объясняет Массар, недовольно поморщившись, – дежурный офицер доложил мне, что произошло. Мыслимое ли дело, вздёрнуть мальчишку словно куклу за кушак и приготовиться стащить штаны прилюдно. Молодец, мышонок, что не растерялся. Как бывает обманчива внешность, Филипп! Когда на стороне дурня Кроненса была сила, на стороне малявки оказалась находчивость. Я его даже наказывать не стану, хоть зануда Тилло очень настаивал и недоволен моим приказом.

– А чего же он такой маленький? – продолжил проявлять интерес полковник инженерной службы.

– Какой уж есть.

Вечером Дан осторожно показался в кухню. Он бы и на ужин не пошёл, меньше всего ему хотелось внимания к себе, но пропущенный обед вызвал такой голод, что в животе урчит. За его спиной шагал рыжий Тимоти Равияр, донельзя довольный, что его маленький приятель не наказан. Тим пообещал помогать, к нему неожиданно присоединился Лендэ, возмущённый издёвкой гардемарина. Эта слабая поддержка немного успокаивала. А Дана уже ждали те же гардемарины, что потешались над ним в обед. Всё внутри у серого мышонка замерло, все присутствующие в корпусной кухне на ужине замолкли. Кроненс, на лице которого расплылся приличного размера синяк, сделал шаг Дану навстречу и громко, немного гнусавя проговорил, чтобы его услышал в том числе и дежурный офицер:

– Приношу свои извинения, кадет, я был груб и неправ. Простите, меня.

– Хорошо, – тихонечко ответил Дан и покраснел, – хорошо, господин гардемарин, я вас прощаю.

Гардемарины захохотали всем отделением. Действительно комично, шестифутовый почти офицер флота извинялся перед серым маленьким мышонком. Кухня веселилась, а мышата с готовностью подвинулись за столом, уступая место герою дня. Тимоти Равияр преданно пристроился рядом с победным видом, словно всё произошедшее может относиться и к нему.

Но дразнить не перестали, более того, насмешки усилились. Дразнили уже не старшие, а крысята – кадеты второго приготовительного отделения, несколько человек особенно вредных. Крысята пребывали с несчастными первогодками в одних помещениях круглосуточно и имели возможность дразнить скрытно, исподтишка и почти постоянно. Всё время некоторые крысята норовили Дана толкнуть, подставить ножку, обозвать девчонкой или барышней, предлагали завязать бантики или принести веер. Дан делал вид, что не слышит постоянных издёвок, терпел, ему очень хотелось в увольнения. Нужно было вырваться из-за кованной ограды, чтобы навсегда покинуть проклятый корпус. Вся штука заключалась в том, что мышатам первые три месяца увольнение не полагалось. Никому, совсем. В сердце у Дана поселилась тоска. Он спасаясь от серости, часто вспоминал Торгензем, его луга и водопады, и уже не считал, что жизнь у моря сказочно хороша. Он упрямо терпел, перенося усталость, голод, холод в казарме под тоненьким одеялом, выговоры надзирателей и придирки офицеров, терпел насмешки однокашников и невкусные каши. Не выдержал он один единственный раз. Уже в самом конце ноября, когда так близки были увольнения в город, ожидаемые всеми с нетерпением. И снова всё произошло в кухне. К нему привязались всё те же противные второгодки. Вредные крысята уже пережили трудности, с которыми отчаянно боролись новички, и всеми способами стремились сделать и без того трудную жизнь мышат совершенно невыносимой. Самый маленький из мышат казался очень удобным объектом для насмешек, тем более, что даже гарды потешались над ним однажды.

Дан убирал тарелку и стакана с недопитым чаем, как неожиданно почувствовал сильный толчок в спину и одновременно с споткнулся о поставленную ножку. Он упал и проехал на пузе по лужице из остатков чая. Стакан лопнул с хрустальным звоном, ударившись об пол. Нос упёрся в чей-то ботинок, сразу же его окружили кадеты второго отделения и принялись насмехаться. Кто-то поставил ему на спину ногу, Дан ощутил лопатками грубую подошву, крепко прижавшую к полу.

– Ах, барышня, вы упали, – гадливо проговорил кто-то, мерзким нарочно писклявым голоском, – позвольте ручку, мы поправим вам кринолины и оборки на платьице. Вы испортили причёску, какая жалость! Полежите немного, отдохните!

У Дана застучало в голове. Вывернувшись из-под ботинка, он стремительно вскочил и, забыв обо всякой осторожности, со всего маха врезал обидчику по физиономии. Он умел драться и знал, куда следует бить, чтобы в потасовке выиграть. Его крепко сжатый кулак ударил обидчику снизу-вверх в челюсть так, что у здоровенного второкурсника лязгнули зубы, а вторая рука, распрямившись ткнула костяшками в окосицу и бровь. Здоровый, но приглуповатый Гордон Радагаст, гордившийся своей силой среди приготовишек, бывший чуть не на голову выше маленького, щуплого Даниэля, как-то странно всхлипнул и завалился назад, а Дан с силой толкнул его в грудь, довершив падение ненавистного крысёнка. Уже лежащему он врезал ему по носу и уху. Сначала оглушённый и смятый решительными и умелыми ударами его обидчик как-то обмяк, но потом всё ж пришёл в себя немного и ударил Дана в ответ, попав по губам и зубам, а уж после они поменялись местами. Обозлённый Радагаст от всей души припечатывал кулачищами и по лицу, и по рукам, и по корпусу. Но Дан не сдавался, он исхитрился и сильно поддал коленом Радагаста по спине, тот вскочил и начал бить уже ногами лежащего на полу оглушённого мышонка. В какой-то миг Дан ухватил дрожащими руками занесённую над ним ногу и резко дёрнул. Радагаст потерял равновесие и со всего размаху хлопнулся на спину, ударился головой и затих. И все вокруг тоже затихли. Дан поднялся и вытер рукавом кровь с разбитого лица, но не столько вытер, сколько размазал. Всё это произошло настолько быстро, что находившиеся в столовой немногочисленные офицеры и надзиратели даже не смогли сообразить, что к чему, а Радагаста уже поднимали подоспевшие гардемарины и старшие кадеты. Почти сразу же появились злой капрал Хокон, капитан Тилло и старший казарменный надзиратель.

– Ты, Кроненс, ещё счастливо отделался, – пошутил кто-то из гардов, поддерживая полуобморочного Радагаста, – смотри какой этот мышонок злющий, зверёныш просто.

Обоих драчунов увели из кухни. Шатающегося и оглушенного падением Радагаста препроводили в лазарет, а перепачканного в чае и крови Дана в караулку, где без всяких церемоний и жалости капрал Хокон отсчитал первые в кадетской жизни Даниэля Дагона розги. Но Дан не кричал и не плакал, а только вздрагивал, закусив губу и уткнувшись лицом в тёмную, мокрую от слёз блестящую доску лавки. Во-первых, это была только два десятка ударов, по сравнению с тем, что пережил он в Тумацце, они оказались сущими пустяками, а во-вторых, хоть и выпороли его, но в драке всё же победил он. Победа осталась важнее порки. Он снова оказался в кабинете у адмирала, но в этот раз рассматривать прекрасный глобус у Дана не было ни сил, ни желания, он устал. Его взгляд перебирался с одной тёмно-зелёной полоски ковра на другую, а под левой ногой противно скрипела паркетная доска.

Виктор Массар драк в своём корпусе не любил, желал бы их избежать любыми способами. Драки были строжайше запрещены, но одновременно с этим адмирал понимал, что мальчишки, есть мальчишки, драчливость многих определена самой природой. Но такое видел впервые, хотя и на посту директора корпуса он пребывал только лишь три года. Сначала маленький мышонок сломал нос старшему гардемарину Кроненсу, тот, правда, сам вёл себя недопустимо и получил по заслугам. Но сегодня этот же мышонок избил кадета второго отделения, да так, что тот попал в лазарет. И бы было что примечательного в этом первогодке, но ведь ростом самый маленький. Самый маленький в корпусе и такое творит! Капитан Тилло, офицер при первом отделении, сам стоял не жив, ни мёртв в кабинете адмирала. В том, что произошло была и его вина, он на какое-то мгновение ослабил внимание к приготовишкам, и случилась драка. Мышонок тоже стоит, повесив голову, старается встать поровнее, но не получается, где-то что-то у него болит, похоже.

Массар приготовил было грозную отповедь, но увидел перед собой расхристанного, всего в пятнах подсохшей крови и ссадинах мальчишку и немного смягчился.

– Вы знаете кадет, – тем не менее строго произнёс он, – что драки запрещены в корпусе?

– Да, – говорить Дану было больно из-за разбитых губ, он почти шепчет.

– Отвечайте, как положено, – рыкнул адмирал

– Так точно, господин адмирал, – всё равно вышло плохо, как-то коряво и шепеляво, из разбитой губы снова струйкой потекла кровь, но пришлось стоять смирно и даже голову поднять на сердитого директора.

– А для воспитанника первого приготовительного отделения вы не слишком рьяно начали своё обучение? За что вы избили кадета Радагаста?

Дан немного подумал над формулировкой ответа, не жаловаться же в самом деле. Он хоть и мышонок, но его уже просветили, что выдавать товарищей, жаловаться на них офицерам и надзирателям, а тем более выдавать подробности драк и ссор – самый большой кадетский грех, и грешить против правил он не станет.

– Выпросил, вот и получил, больше не полезет, господин адмирал.

Массар только усмехнулся, конечно, кто ж ему расскажет правду. А мышонок ничего, не робкого десятка, хоть и маленький росточком.

– А про розги вы слышали?

– Кадет уже был наказан, – поспешно ответил капитан Тилло, кажется он жалел, что назначил всего дюжину розог, следовало бы увеличить их число.

– Идите, кадет, – грустно вздохнул Массар, – капитан, отведите его в лазарет, пусть там смажут…боевые отметины.

Когда Дан вернулся в казармы до отбоя осталось совсем немного. Мальчики сразу же быстро обступили невезучего приятеля и подавлено молчали. У Дагона были разбиты губы, на скуле и под глазом наливался синяк, на лбу темнели царапины. Болели сбитые костяшки пальцев и, Дан чувствовал, что где-то в боку кололо при вдохе, сидеть после наказания тоже было неудобно. Он разделся и лег в койку, не дожидаясь команды казарменного надзирателя к отбою. Хорошо, что его койка стояла у самой стенки и можно было отвернуться к ней, замереть и поразмышлять над своими горестями. Но не тут-то было.

– А ну встать, – раздалось у него над ухом грозное.

Он вскочил, капитан Тилло возвышался над ним.

– Кто позволил лечь до отбоя?

– Никто, я сам, я устал – вырвалось у Дана горько. Он в самом деле устал от всех неурядиц и неприятностей сегодняшнего дня.

– Отнесите свой мундир в прачечные, – приказал Тилло, не обращая внимание на совершенно разбитого неприятностями воспитанника, – к завтрашнему утру прачки приведут его в порядок, заберёте до утренней побудки. А по возвращении извольте простоять среди казармы два часа в наказание за самовольный отход к отбою. Бегом марш.

Плохой выдался день, и ночь начинается плохо. Все уже лежат в койках, а он мучается в одном нижнем белье посредине холодной спальни под пристальным взглядом казарменного надзирателя, который требует стоять прямо и даже не шевелиться. Дан сильно замёрз за два часа неподвижного стояния, его била мелкая дрожь. Единственная мысль успокаивала – он победил Радагаста. Совсем паршиво становится после утреннего построения. Капитан Тилло, обходя строй и остановившись возле него, придирчиво осмотрев приведённый заботливыми женщинами-прачками мундир в порядок, за одним оценил живописность побитой физиономии и хмыкнул:

– Хорош, ничего не скажешь. За драку воспитаннику Дагону запрещены увольнения в город ещё на месяц. Остынь немного, забияка.

Как запрещены?! Он же так ждал, он хотел увидеть Отто, он надеялся убраться отсюда навсегда, и все уйдут, а он останется! Да, за что же такая несправедливость?! В довершение раздаются сочувствующие вздохи товарищей. Он бы расплакался прямо здесь, но…нельзя. Вместо этого Дан чётко, слегка сипло отвечает:

– Слушаюсь, господин капитан.

В середине дня вездесущий и всё знающий Равияр, бесконечно сочувствующий своему приятелю, приносит весть, что Радагаста из лазарета отпустили и отправили прямиком в караулку.

– Ему два десятка розог всыпали, – уточняет Равияр и шмыгает густо облепленным веснушками носом, добавляя со злорадством – он орал как резанный, я слышал. А ты, Дан, молодец, стерпел. Помоги мне с арифметикой на вечерних классах. Ты не переживай, мы из увольнения вернёмся и принесём тебе чего-нибудь вкусненького, верно, ребята?

И отделение мышат дружно закивало. И все ушли, оставив в казарме штрафника. Поутру в субботний день их выстроил дежурный офицер и распределил хозяйственные работы. Дана назначили в пару к Радагасту. Им приказано перетаскать на хозяйственный двор спиленные с деревьев в парке и наваленные в огромную кучу ветки.

– Всё из-за тебя, малявка, – злился вначале Радагаст, переживая своё поражение и унизительную процедуру в караулке.

– Из-за себя, – зло ответил Дан и принялся растаскивать гору под надзором офицера. Ему приказано новой драки не допустить.

– Мы её до ночи не перетаскаем, – продолжал ныть крысёнок.

– Ну и сиди ной, если больше ничего не можешь, – отмахнулся Дан. Он развалил кучу и выбрал две-три самые длинные и прочные на вид ветки, сбегал на хозяйственный двор и выпросил у недовольного служки моток прочной бечёвки. С её помочью он соорудил импровизированные волокуши. Он видел в Торгенземе, как крестьяне на них зимой перетаскивали солому и сено. Радагаст сначала недовольно сопел и помогать не спешил, но осознав задумку сообразительного мышонка, тоже стал вязать узлы. Они навалили на самодельные волокуши чуть не половину веток и вместо лошадей впряглись сами.

– Берись за одну, – скомандовал Дан, а сам схватился за вторую, – бери и тяни, так мы закончим намного быстрее, что бестолково бегать туда-сюда. Мы за один раз вон какую гору утащим.

И они поволокли это сооружение по аллеям парка до хозяйственного двора. Дежурный офицер даже рот от изумления открыл, а истопники весело засмеялись:

– Вот так ребятки-жеребятки!

Им с Радагастом понадобилось трижды проделать путь по парку. Правда и умаялись они прилично, ветки скребли по гравию дорожек и усилий пришлось приложить немало, зато управились задолго до обеда. Дан ещё заставил Гордона подобрать все даже самые маленькие веточки. Метлой выправили борозды на гравии и доложили о выполненном наряде. Дежурный офицер глядел с весёлой ухмылкой на то, как маленький, покрытый ссадинами и синяками мышонок бойко командует быкообразным неповоротливым Гордоном Радагастом.

– Ваш малявка далеко пойдёт, – сообщил он капитану Тилло, – сперва этого дурня отлупил, а нынче на себя работать заставил.

– Вчера даже не пикнул, как два десятка розог ему отсчитали. Упёртый попался на наши головы, – согласился капитан и нахмурился. Ему предстоит возится с маленьким упрямцем долгие годы. По опыту он уже знал, с такими кадетами хлопот бывает много.

За прошедший месяц Дан успел в составе штрафных отделений перетаскать ветки, вымести два десятка дорожек, погрузить провиант для кухни, выбрать золу из печей и попилить дров. Во время работ он неожиданно обнаружил за кустами клещевины, что росла возле калитки, ведущей в парк, прогнутую балясину на ограде. Из-за прогиба между чугунными витыми четырёхгранными прутьями пространства оказалось немного больше обычного. Дан сперва сунул туда голову, а потом протолкнул тощее тело. Теперь у него был тайный лаз за опостылевшую ограду, он мог выбраться за пределы корпуса в любой момент. Он так обрадовался своему открытию, что почти сразу же передумал покидать военное заведение, тем более, что жизнь его наполнялась разными интересными моментами. Он обогатил себя знаниями всех хозяйственных служб корпуса, завёл кое-какие знакомства среди кадет старших курсов и обслуги и окончательно помирился с Радагастом. Ничто так не объединяет людей как совместный труд. Сосед по казарме, весёлый и неунывающий Тимоти Равияр всегда притаскивал из увольнения какие-нибудь вкусности: то сырные шарик, то засахаренные орешки. В личное время они убегали на берег моря и грызли их там, болтая о всякой всячине. Фреда сильно не хватало, но узнать о нём Дан ничего не мог. А весельчак Равияр ему очень нравился, с ним было легко и просто, словно знали он друг друга всегда. Тимоти был высоким, тощим и нескладным, всегда казалось, что ему коротки форменные брюки. Когда он увлечённо о чем-то рассказывал, то размахивал длиннющими руками, тогда и рукава тужурки оказывались коротки. Говорить негромко Тим не умел, с шёпота сразу переходил на звонкий фальцет, а если ему приходилось молчать, то возникало стойкое ощущение, будто его разорвёт от эмоций и новостей. Тим Равияр был неунывающим и везучим, все происшествия, случавшиеся с ним, воспринимал как досадное недоразумение, даже, если его лишали увольнения.

Дан вырвался в увольнение только к Михайлову дню. Он даже пританцовывал, пока капитан Тилло выписывал ему заветную бумажку. Теперь и у него есть пропуск, дающий право на недолгий отдых. Дан пронёсся по узкому переулку в Пригорье, распугивая коз и сонных ленивых кур, распахнул калитку и с разбегу уткнулся в пропахшую табачным дымом тужурку Отто. С его головы слетела фуражка, а от избытка чувств и радости Дан даже всхлипнул:

– Меня отпустили, Отто, меня наконец-то отпустили!

Отто и сам наскучался:

–Да что ж ты там такого натворил уже, что задержали тебя так надолго? – ласково спросил дядька и погладил мальчика по мягким уже отросшим волосам.

А потом Дан только ел. Ел и всё-всё рассказывал о своей новой, трудной, оказавшейся очень непростой жизни. За три месяца постоянные физические упражнения и не очень сытная еда сделали его таким тощим, что Отто даже испугался сначала.

– Господи, – причитал Отто, – отощал ребёнок, одни глазищи на мордашке остались.

Он слушал рассказ мальчишки и бесконечно подливал ему молока, подкладывал белых круглых булочек. Отто сходил в ближайший кабак и принёс жаренного цыпленка и картошки. Яблоки Дан грыз без остановки. Только к позднему вечеру в субботу мальчишка наконец выговорился, осоловел и заснул прямо на диванчике. Отто унёс его в крошечную спаленку и заботливо прикрыл спящего воспитанника уютным пледом. Дан спал почти полдня, снова ел и отправился к цирюльнику. Капитан Тилло строгим голосом велел подправить причёску. В этот раз уже Дан нёс своему приятелю Равияру кулёк сушёных абрикосов, винограда и два румяных яблока.

– Это ты, Дагон, хорошо придумал, – вгрызаясь в сочный плод, жизнерадостно отозвался Тим, – а то живот-то подвело от казённой еды. Домой меня не пустят, пока я все неуды не исправлю, не повезло.

Глава 2. Когда бывает интересно

Глава 2. Когда бывает интересно

Тимоти Равияра не отпустили в увольнение. Он умудрился схватить в один из дней шесть «чрезвычайно плохо», причём сразу два по арифметике. Бесшабашного Равияра засадили их исправлять, лишив увольнения, но он очень легко отнёсся к наказанию и продолжил веселиться и развлекаться. А почему бы и нет? Вся штука заключалась в том, что отец Тимоти Равияра губернаторствовал в Солоне, у губернатора любимым сыном и баловнем был Тим. Когда воспитанникам первого отделения – мышатам открыли увольнения, юного Равияра у корпуса всегда ожидал богатый экипаж. И первое отделение завистливо вздыхало, отправлялся Тимоти Равияр в собственный дом, к матери и отцу, а они все, немного побродив по городу, возвращались в корпус. А тут вдруг такая досада. Тим даже собственным ушам не поверил и переспросил у капитана Тилло о возможной ошибке. Но капитан был очень зол на Равияра и вообще пригрозил ему розгами, если тот за ум не возьмётся. Тим, наскучавшийся без шумных сотоварищей, с аппетитом грыз яблоко и радовался возвращению соседа по казарме. Они сошлись совсем близко, их койки стояли рядом, и они частенько шептались уже после отбоя. Тим свешивал вечно взъерошенную голову вниз, почти к самому полу, так же поступал и Дан, а шёпот, отражаясь от могучих плах пола был отчётлив слышен собеседнику. Если бы неунывающий Равияр не сдружился с ним, то жизнь маленького Дагона в первые мучительные месяцы была бы совсем нерадостной. Тим умел не придавать большого значения печалям и неудачам, он всегда чувствовал за спиной любящую семью. Учиться Тиму не нравилось, гораздо веселее было дурачиться и куролесить, придумывать весёлые розыгрыши, шутки и проказы. Его не угнетала дисциплина и плохие отметки, при получение очередного «чрезвычайно плохо» Тим задорно шмыгал носом, от чего веснушки на переносице сбегались в коротенькую цепочку, притворно вздыхал и отправлялся озорничать дальше.

Весёлый нрав Равияра оказался по душе не только Дану, но и Артуру Лендэ. Тому самому, который первое время виделся невыносимым зазнайкой. На самом деле за такой маской Артур прятал крайнюю степень стеснительности. Он очень боялся выглядеть в глазах приготовишек и старших кадет глупым и неумелым, предпочитая разговаривать немного и отмалчиваться, скрывая свои тревоги, трудности и переживания. Его, как и остальных, пугала жёсткая дисциплина, система наказаний и высокие требования преподавателей к ответам и задачам. Самым большим его страхом было публичное порицание, наказание или выставление на всеобщее обозрение и посмеяние. Поэтому, когда подобное вдруг случилось с Дагоном, вся его натура содрогнулась от ужаса и переживаний за невезучего товарища. Неожиданно в нём проступило уважение и интерес к самому маленькому в их отделении кадету, который смог воспротивиться допущенному по отношении к себе унижению и вышел победителем из стычки с рослым гардемарином. За такой поступок, разумеется, уважать следовало. А уж когда маленький Дагон победил грозу всей Мышиной норы Гордона Радагаста, пугавшего малышей своей силищей, то Артур уже не смог скрыть симпатий, а после наполнился уважением, наблюдая, как Дан стоически перенёс жестокое наказание. Артур Лендэ осторожно сблизился с воспитанником Дагоном, иногда заговаривал с ним между занятиями, что-то спрашивал или подсказывал. Дагон не шарахался, как другие мальчики, не пытался услужить или польстить высокородному Лендэ. В самом деле, с чего бы вдруг должна возникнуть лесть у человека, носящего королевскую фамилию, так думал Артур. Одновременно Дагон не придавал никакого значения своей фамилии, не кичился этим и не хвастал, оставался прост в общении. Он быстро и лаконично отвечал только по делу, без кривляний и прочих витиеватостей. А на деликатные вопросы Артура о родстве с королевской фамилией только отмахнулся недовольно.

– Скажи, Дагон, – поинтересовался однажды вечером Артур Лендэ, озвучивая интересы почти всего отделения, – а ты в каком родстве с королём?

– Ни в каком, – пробурчал Дан, он как раз сам с собою доигрывал партию в шахматы, а вопросы Артура его отвлекли, – фамилия досталась мне случайно.

Толкавшиеся вокруг мальчишки услышали короткий диалог и тоже облегчённо вздохнули. Значит, Дагон – никакой не королевич, а просто однофамилец, что было прекрасно. Тимоти Равияр великодушно распространил своё жизнелюбие и на замкнутого Артура. Так образовался их небольшой дружеский союз, в котором все друг друга уравновешивали. А ещё Тима и Артура объединила их нелюбовь к математике, она одинаково трудно давалась обоим, а маленький Дагон наоборот, расправлялся с примерами легко и играючи, даже не выполняя никаких действий на листке бумаги, поражаясь неудачным попыткам остальных избежать «чрезвычайно плохо» у старого профессора математики Магнуса Зица.

Дан не понимал, как можно хватать столько «черезвычаек». Занятия в классах особого труда не представляли. Ему казалось, что всем так же просто, легко и интересно, как ему. Но он ошибался. Единственное, о чём Дан сожалел, что из-за маленького роста должен сидеть на самой первой и низкой парте, оказываясь прямо перед кафедрой преподавателя. Сиди он подальше, он бы вообще превесело проводил время, даже арифметика – камень преткновения большинства приготовишек, никаких сложностей для него не представляла. Арифметику преподавал въедливый, вредный и педантичный пожилой немец Магнус Зиц. Он никак не ставил кадету Дагону «превосходно», его бесконечно раздражали небрежно написанные цифры и знаки, пропущенные действия на бумаге, но правильно обозначенные ответы в конце заданий. Профессор Зиц полагал, что воспитанник Дагон где-то очень хитрит и пользуется подсказками других, более вдумчивых учеников, таких, например, как основательный, рассудительный Стентон, чётко придерживающийся всех математических правил и требований профессора. А Дагон правил придерживался, но должного прилежания не демонстрировал. Дан торопился и едва видел пример, как цифры и числа начинали прыгать перед глазами, играя в догонялки. Он успевал проследить за их прыжками и успокаивался, когда в самом конце математической чехарды четко выплывало одно единственно верное число. Он быстренько записывал ответ и переходил к следующему заданию. А выполнять действия на бумаге, как того требовал профессор, ему было скучно.

– У вас, кадет, – морщился Зиц, – небрежное отношение к математическим наукам, оно вас до добра не доведёт. Вот посмотрите, как вы пишите цифру «три»! Вы бросаете её писать на половине знака, а нижнюю часть цифры следует тщательнее закручивать. Да-с, закручивать. А каким образом у вас вышел именно такой ответ? Как я могу знать, что вы не списали его из работ других воспитанников?

А у кого Дан мог списать ответ? Разве что у Флика Нортона, оказавшегося рядом с ним и в строю, и за столом в ученом классе, но Флик был всё же немного выше. А математика у него никак не получалась, он рад бы и сам списать у Дагона, но ведь тот вместо кропотливой писанины обозначал лишь правильные ответы, и чёрт его знает, как он их определял. Флик Нортон старательно пыхтел над действиями, скобками и знакам, склонив кудрявую голову и шмыгая курносым носом, а Дагон за десять минут расставлял ответы в конце бесконечных примеров, но поглядывал иногда в записи Нортона и шёпотом подсказывал правильный ответ в конце каждого действия. Так общими усилиями Флик добирался к концу классов до отметки «оставляет желать лучшего» и благодарно смотрел на своего соседа по столу. Такую же отметку профессор определял и Дагону, поскольку не видел последовательных действий на бумаге. Дан не мог написать уважаемому профессору, что числа в примерах играли в чехарду, и ему интересно было с ними позабавиться. Правила увлекательной игры определяли математика и занудный профессор, их озвучивающий.

Профессор Зиц, в своём стремлении вывести хитрого приготовишку на чистую воду, изводил Дана бесконечными придирками и дополнял для него задания наискучнейшим чёртовым прописыванием. Дану приходилось, вздыхая, «закручивать» ненавистные знаки на трёх страницах к ряду. Однажды Зиц услышал, как сидящий на первой парте мышонок Дагон подсказывал правильные ответы Артуру Лендэ, стоявшему в растерянности у доски и не понимавшему, что требует от него въедливый Зиц. Профессор усмехнулся каким-то своим мыслям, но замечания делать не стал, а после занятий дошёл до капитана Тилло. За невинную подсказку в классах по арифметике Дагон получил два часа плаца в личное время и промучился там под строгим взглядом караульного надзирателя. А тот уж проследил, чтоб наказанные стояли смирно и держали вытянутую ногу на весу под определённым углом. Сменить её можно было только по команде всё того же караульного.

– Будете, юноша, держать мнение при себе так же чётко, как сейчас держите ногу, – ехидно заметил математик, нарочно проходя мимо и любуясь результатом своего воздействия на упрямого мальчишку, не желавшего придерживаться профессорских правил на занятиях.

Все в первом отделении понимали, Зиц просто не знает, к чему придраться. Считал Дагон быстро и все действия производил в уме, выдавая правильные ответы, а писать не любил. Для остального отделения арифметика представлялась семью кругами ада. И не только для мышат. Однажды в казарменных помещениях первого отделения появился …Гордон Радагаст. О произошедшей между ними драке ни Дан, ни Гордон больше не вспоминали, поскольку во время штрафных нарядов, назначенных за их драку, неплохо поладили. Если встречались, то спокойно друг друга приветствовали, вызывая недоумение в первом, и тем более, втором отделении. Гордон даже на свой манер позаботился, чтобы бесконечные издёвки со стороны второго отделения по отношению к Дагону прекратились. Он оказался вполне миролюбивым увальнем, легко поддававшимся чьему-нибудь влиянию, а Дагона неожиданно зауважал после штрафных работ и даже извинился за драку.

– Помоги, Дагон, – шумно вздохнул Радагаст и печально оттопырил толстую нижнюю губу и стеснительно заморгал, – болтал твой рыжий дружок, что ты силён в арифметике. У меня никак она проклятая не получается. Я из-за неё опять розог схлопотал, а Зиц вообще грозился не допустить до зимних экзаменов, тогда уж меня папенька непременно прибьёт.

И расстроенный Гордон грустно потёр зад здоровенной ладонью с толстыми пальцами. Он был таким нелепым в своей грусти и печали, что Дан не смог ему отказать. Что ж делать, он провозился с туповатым Радагастом два часа личного времени, но вечерние классы вдвоём они решили. Мальчишки из первого приготовительного отделения сильно не одобряли поведение Дагона и ревниво хмурились. Обычно Дагон в вечерние классы помогал им с распроклятой арифметикой. А тут – крысёнок! Недовольны были и Равияр, и Нортон, и Лендэ. Тим сердито надул губы, прищурил глаз и раздражённо дёргал щекой, пока Гордон и Дан возились с примерами. Зато на другой день в столовой-кухне после утренних классов к Дану подошёл сияющий Радагаст.

– Проси, чего хочешь, Дагон, – обрадованно воскликнул он и заключил в свои объятья маленького мышонка, – наконец-то я закрыл долги первым «сравнительно неплохо».

Дан завозился, выбираясь из кольца сильных рук Радагаста, ненадолго задумался и выдал такое, что Тим подавился ягодным отваром, покраснел от натуги и раскашлялся до слёз.

– Принеси на выходные свой задачник, – попросил Дан, – у вас задачки интереснее, а в наших такая скука… Всё равно капитан Тилло оставит меня без увольнения, как только узнает, что я вчера мячом разбил окно в гимнастическом зале.

И он увидел вытаращенные глаза приятелей, они его не поняли. Какой интерес может быть в арифметике? А им двигал интерес, правила игры с цифрами и числами усложнились, в Дане проснулся азарт. Он за пару выходных прорешал весь учебник второго приготовительного отделения по арифметике, лихо разобрался с дробями и возвратил учебник Радагасту, а исписанную тетрадку убрал на полку в своём шкафчике. И когда Радагаст появлялся с просьбой о помощи, эту тетрадь извлекали из шкафа с величайшими предосторожностями и внимательно рассматривали всем вторым отделением. Больше уже никому не приходило в голову дразнить маленького приготовишку, в его лице мышата и крысята обрели незаменимого помощника и верного товарища. Один профессор Зиц удивлялся успехам второго отделения по математике, но ничего понять не мог. А Дан сидел с равнодушным видом, продолжая «закручивать» нужные завитушки у нужных цифр. Скука, жаль, что никого из знакомых у него не было среди старших кадет, а то он бы и в их книжечки по математике глянул, интересно же.

Вот на классах по истории действительно интересно. На зависть всем старшим мышатам поставили читать историю в классах Франциска Флорена. Был он молод и элегантен, учился в Сорбонне и из вопросов истории знал, казалось, всё. Дан сидел на лекциях у Флорена, широко распахнув глаза и открыв рот, и вслушивался в мягкий негромкий баритон этого образованнейшего человека. А уж каким элегантным модником по сравнению с обычно одетыми в военные мундиры преподавателями, он казался. Флорен носил светлые, немного приталенные модные сюртуки и нарядные жаккардовые жилеты, а ещё шейные платки. Среди серых, чёрных и синих тужурок, чётких команд и армейской дисциплины, Флорен с деликатными просьбами, мягкими порицаниями и вежливостью выглядел почти волшебником. После первого же занятия Дан, отринув присущую мышатам осторожность, помчался в большую библиотеку – главную гордость и сокровищницу военного корпуса Солона. Нимало удивив своим появлением старого библиотекаря Тирпика, выпросил у него книжку по истории Древнего Египта и так ею увлёкся, что читал даже в перерывах между классами. А когда «проглотил» первую книгу, сразу же явился за следующей. Хорошо, что были книги! Дан вернулся к ним, как к спасению от однообразной запретительной рутины. После прочтённого можно было помечтать, поразмышлять, пофантазировать, подумать. Он и местечко себе нашёл для уединённого чтения в личное время, шум и крики однокашников в читальной комнате всегда отвлекали. Дан брал книжку и спускался к серым грубым валунам, разбросанным на кромке берега и воды. Здесь редко кто бывал, неуютно, особенно зимой, зато никто не отвлекал от пребывания в мире грёз и фантазий. Зима оказалась, к его великому огорчению, бесснежной и слякотно-тусклой, и опять же тоскливой. Все его вновь появившиеся приятели отбыли к родным в зимние отпуска, Тим укатил в столицу, а Дан целыми днями торчал в Пригорье, помогал Отто, играл сам с собою в шахматы и читал. В лавке Борести, куда он прекрасно знал дорогу, книги стоили дорого, и Отто наотрез отказался покупать их для «баловства». И Дан пристроился брать книги из корпусной библиотеки даже в каникулярные дни. Одинокий старик Тирпик, детьми которого были одни лишь книги, каждый раз радовался приходу мальчишки и даже нетерпеливо прислушивался, определяя быстрые шаги в опустевших на каникулы коридорах корпуса. Библиотекарь проникся уважением к маленькому книгочею, и каждые три дня, когда Дан появлялся в большом, пахнущем пылью и бумагой зале, выдавал ему очередное «что-нибудь поинтереснее» и всякий раз наставлял, грязными руками книги не брать, страниц не загибать, пометок не оставлять и пользоваться закладкой. Однажды Дан встретил здесь господина адмирала.

–Дагон? – удивился Массар, – почему вы в корпусе, а не отбыли на каникулы, как все?

– Я пришёл за книгой, – задумчиво ответил Дан, не зная, как облечь ответ в чеканную форму рапорта, – господин библиотекарь любезно согласился выдать мне книги для чтения на каникулах. Отец распорядился, чтобы я оставался в Солоне, вот я и …остался.

Типик быстро закивал и заступился за своего постоянного читателя:

– Кадет всё время берёт книги в библиотеке, господин директор, но обращается с ним весьма бережно и аккуратно.

За очередным чтивом и бежал Дан, но уже по весне. Он быстро съел свой невкусный обед, и по всему выходило, что если поднажать, то он успеет взять в расположении чудесные истории про Древнюю Византию. Он сможет украдкой почитать на вечерних классах, пока капитан Тилло и надзиратели будут думать, что он готовит задания. А вечерние задания он выполнил ещё на утренних и в перерывах между ними. Ребята посмеивались над ним, видя, как он возился на коротеньких перерывах между уроками. Зато у него высвободилось время. Дан разогнался, чтобы побыстрее проскочить в расположение, и вдруг увидел, как из-за угла учебного здания выходят директор корпуса и высокий пузатый офицер, тот самый, что смеялся в кабинете у его превосходительства, узнав подробности драки мышонка и гарда. А Дан уже летит, будучи не в состоянии даже встать по стойке «смирно». Он отчаянно замедлился, а ничего не вышло, и со всего маха мальчишка влепился прямо в большой мягкий живот офицера, серебряная пуговица на мундире больно впилась в щёку. Фуражка слетела с головы и откатилась куда-то за спину. Дан в панике отскочил и замер.

– Ой, – он растерялся и даже не знал, что сказать, – извините меня, господин полковник, я не нарочно.

Он стоял, вытянувшись почти в струну, и даже глаза боялся поднять. Инженерный полковник оглушительно раскатисто захохотал и дружески хлопнул мальчишку по плечу. Дана перекосило от тяжести руки.

– Мыши-то какие у тебя нынче, Виктор, шустрые, но уж очень мелкие.

– Прошу прощения, господин полковник, – краснея от стыда, принялся опять извиняться Дан, – я не смог быстро остановиться.

– Далеко ли вы, воспитанник, собрались? – вкрадчиво поинтересовался адмирал, прекрасно понимая, такая скорость у мальчишки неспроста.

– В расположение, ваше превосходительство, мне нужен задачник для вечерних классов. Разрешите, я пойду, а то опоздаю, и капрал Хокон будет недоволен.

– Идите, – благосклонно улыбнулся адмирал, где-то в глубине души понимая, что это не совсем правдивое объяснение.

Дан осторожно обошёл двух мужчин, торопясь поднял фуражку, и опять сорвался с места.

– Шустёр, – восхитился инженерный полковник – бывший сослуживец Виктора Массара по Эбергайлю. Его звали Филипп Клозе, он вышел в отставку, и Массар пригласил его в корпус читать фортификацию.

– Шустёр, – согласился адмирал, – узнал его? Он начал с того, что сломал нос старшему гардемарину ударом кулака, а потом отметелил второкурсника. Настырный и ловкий.

– Да, но какой-то уж очень маленький!

– Зато удаленький. А ты помнишь, какую фамилию носит шустряк?

– Нет, он говорил, да я не слушал?

– Дагон.

– Шутишь?

– Ничуть, он бастард Гарольда Дагона. Больше тебе скажу, его признал дед Фредерик III. У этого шустрика есть княжеский титул, я видел метрическую выписку.

– Князь?!

– Князь Морейский, его высочество, – рассмеялся Массар, – сам он об этом то ли не догадывается, то ли не придаёт никакого значения. Хваткий чертёнок, считает в уме, говорят, быстрее Зица. А тот злится на него.

Профессор Зиц определённо злился. Он ходил между тремя рядами столов и внимательно следил за каждым движением кадет, размышляя между делом о своих подопечных. «Июнь месяц, скоро закончится курс наук, весь корпус пишет переводной экзамен. Пыхтит отделение. На редкость глупые мальчишки подобрались нынче в первом приготовительном. Насилу добился, чтобы умножение с делением освоили. Вот сидит перепуганный Лендэ. Из благородного семейства молодой человек, а с арифметикой просто катастрофа. Даже порядок действий правильно расставить не может, путается. Но старается сильно и прилежен на классах, может и выйдет толк, но со временем, не сразу. И что с дробями будет делать на втором году, непонятно. А Нортон всё вертится, он и сейчас вертится, подсказки ждёт, не умеет думать. Никто тебе, курносый быстроглазый Нортон, сегодня не подскажет, главный подсказчик нарочно пересажен за самый последний стол к окну, а возле окна возвышается капрал Хокон. Профессор Зиц нарочно выпросил строгого капрала для пущей важности и дисциплины. Все в корпусе знают, что с Хоконом шутки плохи. Вот Дагон и побледнел, уткнулся в листок с заданиями и возится за последним столом. Пыхти, Дагон, пыхти, одних готовых ответов господину профессору будет недостаточно. Все действия должны быть расписаны и грамотно оформлены, а ты этого, ох, как не любишь. Что примеры, с которыми плюхаются твои приятели. Ты всё в уме за десять минут посчитаешь, а может, за пять. Ты вот выпускную работу из приготовительного отделения сделай, потрудись немного. И придёшь на переэкзаменовку, я тебе обеспечу мыслительные процессы летом. Очень уж ты быстрый и бойкий, а математика правила любит. Что-то даже шепчешь? Шепчи, шепчи. Вот Стентон – молодец, размеренно работает, без спешки, усердно. Молодец Стентон, будет толк из тебя, будет, ты тоже порядок любишь. Равияр, о господи! Вот ведь, кого бог мозгами обидел. Но вытащил Дагон своего дружка, помогал весь год и, смотри-ка, пишет что-то. Но Равияр балбес редкостный, как такого в лейтенанты выпускать? Сам себя не может собрать, а будут у него подчинённые? Хорошо, что это случится не скоро, глядишь, шебутной Равияр и поумнеет со временем. А ведь тоже из благородной фамилии и ещё какой! Шёл бы лучше в кавалерийский полк саблей махать, это ему значительно сподручнее, зачем ему море? Как у умной красавицы Терезы Равияр и благородного герцога родился совершенно непутёвый сын? Гарус, сидящий за третьим столом, строго посредине моргает от нетерпения и даже вспотел, тоже ждёт подсказки. Нет-нет, голубчики, Дагон «идёт ко дну», и сегодня он вам ничего не подскажет. Стентон точно никому не поможет, не такая натура. Разве что Виту́с, тоже имеющий способности к математике, но этот сидит перед Дагоном, а рядом стоит капрал. А Дагон работу в стопку кладёт чуть не самый последний, бледный что-то. Жду, жду на переэкзаменовку. Не будешь вперёд всех выскакивать больше».

Зиц не спешил с проверкой, несколько дней перебирал работы приготовишек, никто экзамен не завалил, даже бестолочь Равияр выполз на «оставляет желать лучшего», а Нортон всё же смог подумать и справился. Виту́с и Стентон ожидаемо получили свои «превосходно», Лендэ на удивление неплохо написал. Наконец, дошла очередь и до Дагона. Профессор Зиц с любопытством и одновременно снисходительно открыл работу и, кажется, побледнеет сам. Очень красивыми, прямо-таки идеальными цифрами с пояснениями и описаниями были выполнены все десять номеров заданий, даже очень сложные. Ни одной кляксы, ни одной помарки и ни одной ошибки! Да как такое вообще возможно, принимая во внимание извечную мальчишечью небрежность? Обидно, даже придраться не к чему, хоть плачь. Такой вот расстроенный Зиц пошёл на учёный совет и прихватил работу Дагона, может, найдется хоть какая-нибудь малость. Не ставить же этому выскочке «превосходно».

– Что вас так расстроило, профессор, приготовишки не проявили должного пиетета к вашей любимой математике и завалили экзамен? – заметив его состояние, спросил коллега Стуруа, читающий у младших кадет астрономию, а у старших навигацию.

– Дагон, – вздохнул Зиц и протянул Альберту Стуруа работу.

– Но позвольте, – не понял тот, несколько минут вглядываясь в задания, – всё выполнено прямо-таки превосходно! Отчего же вы так огорчены? Вам радоваться надо!

– Это выпускная работа за всё приготовительное отделение, она достаточно трудная, не всякий справится даже на «очень хорошо», – уточнил Зиц и опечалился ещё сильнее, привлекая к их со Стуруа разговору и других членов учёного совета. На них смотрели с интересом, профессор Зиц редко, когда бывает опечален, обычно он воинственно защищает свою математику до последней запятой.

– При чём же здесь Дагон, – удивился адмирал Массар, – Дагон заканчивает первое отделение?

– А работу он выполнил за второе!

– Самовольно?!

– Нет, – поморщился Зиц, – я нарочно другую работу дал. Думал проучить за вертлявость и небрежность и встретить на переэкзаменовке, а он вот… Где же подвох? Где-то должен быть подвох, я этого шельму никак не поймаю на его хитростях!

Профессора и преподаватели засмеялись, настолько оказался забавен Зиц в печали.

– Успокойтесь, профессор, – улыбнулся Массар, – открою вам небольшой секрет. При поступлении воспитанник подал рекомендательное письмо от моего давнего знакомого, профессора Тринити. Он занимался с юным Дагоном в столице, недолго правда.

Профессор Тринити – имя в Морее известное, собравшиеся удивлённо слушают.

– В нём он очень сожалел, что отец не позволил сыну учиться в военном инженерном корпусе. Мальчик-то оказывается математически одарён. Поздравляю вас, профессор, сбылась ваша мечта и появился воспитанник, способный к вашей любимой математике. Признайте наконец это и успокойтесь.

***

Дан пристроился с шахматной доской среди серых камней. Тепло, камни нагрелись солнцем, и хоть наступил вечер, на берегу было приятно и спокойно. Он играл сам с собой, ведь сколько ни уговаривал Тима и Артура или других мальчиков, никто не хочет научиться благородной игре. Они предпочитают карты и режутся в них тайком сейчас, пока капрал Хокон ослабил надзор, а капитан Тилло дежурит по корпусу. А Дан ушёл сюда. Экзамены закончены, классов нет, свободного времени на удивление много. Все ждали длинных списков, которые появятся по результатам экзаменов, и приказа адмирала Массара о переводе ступенью выше, чтобы радостно выдохнуть и разбежаться поскорее отсюда на летние побывки. Закончился мучительны год, много трудностей и неприятностей пришлось преодолеть. Но к весне уже Дан почувствовал, суровый быт и строгие правила жизни, с такой болью вламывавшиеся в его организм, причинявшие так много неудобств, престали ему досаждать. Неудобства заменились привычкой. Привычными стали ранние подъёмы, длинные пробежки, физические упражнения, аккуратность и лаконичность общения, привычной стала скудная пища, и он больше не мёрз под тонким одеяльцем. Короткая и нехолодная солонская зима сменилась весною как-то быстро и незаметно. И вдруг стали заметны яркие краски, зелень, синева моря и неба. Он перестал уставать и раздражаться, научился всё успевать, даже свободное время выкраивать для собственных интересов. И вдруг настала почти полная свобода, можно было бесконечно сидеть, уставившись на доску, переставляя шахматные фигуры или листать книжку. Из глубокого раздумья над очередным ходом чёрных фигур Дана вывел резкий голос капрала Хокона:

– Дагон, сколько можно тебя искать, бегом к адмиралу.

Дан вскочил, шахматная доска от резкого толчка опрокинулась, фигуры разлетелись по камням. Он, сожалея, что прерывает интересную партию, поспешно принялся складывать в коробку фигуры.

– Быстрее, – капрал помогал ему в этом, – давно ждут. Спрятался от всех, хоть Равияр сказал, где тебя искать.

Дан побежал, поправляя на ходу фуражку, на всякий случай перебирая в голове все свои грехи. Может, прознали про разбитое стекло в гимнастическом зале? Но это было давно. Или открылось, как он тайком выбирался из корпуса по вечерам и убегал в парк, чтобы почитать в свете фонарей? Узнали бы, сразу наказали, ещё до экзаменов. Помогал Радагасту с математикой? Так он половине второго отделения помогал и всем своим. Об этом даже офицеры-воспитатели знали. Нет, всё ж дело в математике. Когда он встрёпанный переступил порог кабинета директора корпуса, то увидел …профессора Зица, а в руках у него свою экзаменационную работу.

– Приведите себя в порядок, кадет, – велел Массар строго, – как являетесь к начальнику корпуса. Почему так долго?

Дан положил коробку с шахматами на столик и застегнул до конца и крючки, и пуговицы на мундирчике, поправил кушак, пригладил волосы и чётко произнёс:

– Кадет первого приготовительного отделения Дагон. Виноват, ваше превосходительство, я…играл на берегу моря.

Массар лишь вздохнул от подобного объяснения и протянул ему работу:

– Как вы можете это объяснить?

Дан удивлённо посмотрел на задания и перевёл непонимающий взгляд на Зица, потом на адмирала.

– Разве… неправильно?

– В том-то и дело, что всё правильно, – сердито проворчал Зиц и увидел на лице кадета довольную улыбку. – Скажите, как вы могли знать задания для выпускного экзамена из приготовительного отделения?

– Я не знал заданий, – побледнел Дан, обиженный подозрениями, – я порешал то, что вы мне дали, господин профессор.

– Но как вы знали, как это решается? – воскликнул Зиц.

Ах, вот оно что! Зануда Зиц не верит, что он умеет, так он сейчас всё объяснит.

– Я помогал с математикой Гордону Радагасту и кадетам из второго экипажа почти весь год и прорешал их задачник, ваше превосходительство. А наш я сделал ещё в сентябре, он очень уж скучный…

Зиц даже подпрыгнул в кресле, а Массар удивился:

– Но вы с Радагастом дрались!

– Ну и что, подумаешь, подрались разочек…

– Так вам на следующий год снова будет скучно у меня? – возразил Зиц, поняв в чём заключался секрет столь заметных успехов второго отделения приготовишек в математике.

– А что делать, – вздохнул маленький кадет Дагон, но нашелся, – а Радагаст будет на третьей ступени, он у меня попросит помощи, а я у него задачник.

Его довод привёл в восторг и Зица, и Массара.

– Нет уж, Дагон, голубчик, – вдруг меняя ворчание на мягкий примирительны тон, возразил Зиц, – давайте мы с вами будем занимать дополнительно и отдельно. Нельзя, чтобы ваша сообразительная голова пропадала.

Удивлённый Дан даже не знал, что и ответить и в замешательстве перевёл взгляд на адмирала.

– В шахматы я, вижу, играли – тоже улыбнулся мальчишке Массар

– Да, не доиграл только…

– С кем же вы играли? – Зицу стало совсем интересно. Он – заядлый шахматист, это знают все преподаватели, и никто Магнуса Зица обыграть не сумел.

– Ни с кем, я играю сам с собою, – опять вздохнул Дагон, – мои однокурсники не умеют и не хотят учиться.

– А я играю, Дагон, – вдохновился Зиц, – давайте как-нибудь сыграем!

– Вы.. со.. мной? Но я плохо играю, господин профессор. Я играл с партнёром, конечно, но им был только… один человек… Профессор Тринити, он меня научил.

Взрослые переглянулись, не скрывая веселья:

– Какой у вас был известный партнёр, Дагон. Довольно, можете идти. Профессор вас вызовет, когда нужно будет. Доигрывайте свою партию.

– Слушаюсь, – мальчика чётко развернулся налево кругом и исчез за дверьми кабинета.

Массар и Зиц переглянулись опять.

– Он же талант, – сокрушённо пробормотал Зиц, – а я к нему всю зиму цеплялся по пустякам. Надо с ним обязательно заниматься дополнительно и… в шахматы тоже.

И больше профессор Зиц не сердился на кадета Дагона.

Глава 3. Тим

Глава 3. Тим

В книжной лавке Борести в послеполуденное время почти никого нет, слишком жарко. Хозяин лавки, чуть полноватый добродушный, с мягкими плавными движениями человек, с весёлым любопытством наблюдал за одним единственным покупателем, мальчишкой, который нерешительно топтался перед большим географическим атласом. По всему видно, что очень хотелось юному посетителю откинуть твёрдую лаковую обложку и глянуть, что там под ней, но Борести не позволял, атлас – вещь дорогая, только для очень состоятельных людей предназначенная. Он и выложил-то её на столик для придания особого шика своему заведению. Заведение Мишеля Борести – большая книжная лавка или, как важно её зовут в городе Книжный двор, известна в Солоне. Здесь пахнет бумажной пылью и типографской краской, на стеллажах разместились книги на любой вкус и достаток. Стеллажи, сработанные из светлых, покрытых блестящим янтарным лаком досок такие высокие, что рядом с каждым установлена небольшая, крепенькая лесенка с широкими ступенями. Покупатели могут подняться по ней и достать нужную книжицу с самых верхних полок, но всё интересное и дорогое хозяин лавки, знающий предпочтения своих клиентов, обычно размещает на уровне глаз.

Маленький покупатель не доставал до нужного уровня, а копался обычно в сумраке нижних полок среди дешёвых книжиц. Сейчас он топтался возле роскошного дорогого английского атласа и, конечно, пришёл не за ним. В его руках два тоненьких, в десяток листиков из серо-желтой бумаги, дешёвых журнальчика с шахматными задачками. В Солоне на такой товар покупателей немного, и чаще всего это взрослые мужчины, увлечённые игрой, а тут просто ребёнок, совершеннейшее дитя, большеглазое и наивное. Это дитя время от времени заскакивало на Книжный двор за нехитрыми покупками и почему-то выбирало шахматные задачники со знанием дела, и даже платило за них само, выкладывая на прилавок серебряный полуфалькон. За такую монету мальчик регулярно покупал пару-тройку книжиц. И он уже уходил, а всё с вожделением оглядывался на красно-коричневую, с затейливым тиснением обложку географического атласа. И Борести неожиданно снизошёл.

– Вы хотите купить этот атлас, молодой человек? – с лёгкой насмешкой спросил хозяин лавки.

– Что вы, нет конечно, господин Борести, – вздохнул мальчик, покраснел и опустил голову, – очень хочется заглянуть внутрь и увидеть карты.

– Ну, так посмотрите, – благосклонно разрешил Борести, – только осторожно, не испачкайте и на помните страницы, это дорогое, редкое издание.

– Я очень аккуратно, – Дан со счастливым вздохом старательно вытер вспотевшие ладошки о штаны, и бережно откинул твердую обложку. Он замер, вдыхая непередаваемый запах, исходящий от плотных глянцевых листов и переворачивал одну страницу, другую, третью и как зачарованный разглядывал картографические изображения неведомых земель. Всё вокруг перестало существовать для него, остались переплетение сетки параллелей и меридианов, изгибы береговой линии, отметки высот и глубин на кусках карты, названия дальних городов и неведомых земель, ласкающих слух. Он шептал их себе, тихонько шевелил губами и жмурился, будто бы пробовал названия на вкус. А господин Борести с добродушной снисходительной улыбкой наблюдал за маленьким фантазёром и даже немного завидовал, взрослые не испытывают подобных наивных восторгов.

Неожиданно на пороге появился ещё один мальчик – бойкий, вихрастый и шумный. Книги его не интересовали, его внимание привлёк разглядывающий волшебные страницы атласа посетитель лавки.

–Дагон, – звонко вбросил он в безлюдное гулкое пространство, – Дагон, это что ли ты? А я шел мимо, смотрю, ты сидишь и книжку какую-то в лавке разглядываешь. Ты разве не уехал? Здравствуйте, господин Борести.

Мишель Борести едва удержался от удивлённого восклицания. Во-первых, в рыжем и звонкоголосом мальчике он узнал младшего сына его высокопревосходительства губернатора Солона, а во-вторых, фамилия второго прозвучала по меньшей мере странно. Странно, что маленький мальчик, купивший два дешёвых шахматных журнала, носит фамилию королей Мореи. Дан аккуратно закрыл атлас.

– Спасибо, господин Борести, – он даже поклонился хозяину лавки за оказанную любезность, а потом весело воскликнул, – Равияр!

Оба они выскочили из тени магазинчика под горячие лучи жаркого солонского солнца.

– Я думал, ты уехал, – обрадованно вопил Равияр, от избытка чувств размахивая руками, – а ты, оказывается тут, это же просто замечательно!

– Да, – тоже обрадовался встрече Дан, – я по приказу отца здесь должен оставаться

– А где же ты живёшь, отпуск-то длинный?

– А у меня в Пригорье есть дом, а в нём Отто. Получается, что в отпуску я живу с ним. А сейчас я пойду купаться, мне Отто разрешил, хочешь со мной?

Конечно же Тим захотел. Они быстро побежали сначала к маяку, потом почти кубарем скатились с высокого склона и оказались на берегу бухточки, которую ещё прошлым летом облюбовали Отто и Даниэль. В такую жару можно долго плескаться, на горячий берег вовсе не хочется. Вот они и ныряли от всей души и брызгались, и барахтались, и заплывали кто дальше и быстрее. Тим плавал хорошо, он вырос у моря и нырял как дельфин, не прекращая при этом весёлых воплей, фыркал и отплёвывался от воды. Он был рад, что в середине лета, обещавшим стать скучным, наполненным нравоучениями и отцовскими строгостями, матушкиным воспитанием и занятиями с домашними учителями, вдруг обнаружил своего дружка по корпусу. У Дана так ловко плавать, как у Тима не получалось, но он бултыхался со всем усердием. Наконец, силы у них кончились, и проснулся голод.

– Бежим к нам в дом, – предложил неугомонный Тим, вслушиваясь в корабельные склянки, – сейчас, как раз будет обед, и нас обязательно покормят.

И снова наперегонки по горячим, мощёным белым камнем улицам, вверх по узким белым лестницам! Правда, перед тем как войти в дом и тот, и другой старательно пригладили взъерошенные волосы, Дан сосредоточенно одёрнул лёгкую курточку, стряхнул с брючин лёгкую белую пыль. Тим потянул смущённого приятеля через анфилады прохладных комнат прямо в просторную столовую. Похоже его здесь сильно баловали, без всяких церемоний и разрешений он возник на пороге светлой комнаты, где уже обедали губернатор и его супруга.

– Вы опоздали, молодой человек, – с лёгкой улыбкой и совсем не сердито произнесла очень красивая, благородная дама в светло-лиловом нарядном платье, – где вы были? Вас искали и в саду, и в ваших комнатах.

– Мы, матушка, купаться ходили, – преспокойно усаживаясь за стол, сообщил Тим, – это мой знакомый, мы вместе учимся. Его зовут Даниэль Дагон, он с нами пообедает.

– Здравствуйте, – очень-очень вежливо произнёс Дан, слегка поклонился и замер, надо дождаться приглашения за стол. Он заметил, что герцог с герцогиней молча переглянулись, но пока плохого ничего не сказали, наоборот.

– Садитесь, юноша, пообедайте с нами, – разрешил герцог и сделал знак слугам, а те поставили ещё один прибор и подвинули стул.

Дан покраснел от смущения и пытался вспомнить всё, чему учили его ещё в Торгенземе на уроке хороших манер. Он правильно держал вилку, внимательно слушал и вежливо, негромко отвечал, правда, от волнения не замечал вкуса блюд. Тим же напротив, болтал ногами, быстро расправился с обедом и, торопливо прожевав, объяснил:

– Я его увидал в книжной лавке у господина Борести, он опять какую-то книжку читал. И так я обрадовался, что сам же в эту лавку и забежал, а потом мы пошли купаться. О, Дагон знает отличное местечко, там удобно и хорошо, только идти далековато, но это уж пустяки. Мы и опоздали потому, что бежали аж от самого маяка.

– Скажите, молодой человек, – тактично поинтересовалась герцогиня, сдерживая улыбку, – а какое отношение вы имеете к королевской фамилии? Признаться, она нас с его сиятельством даже смутила.

Дан привык, что в Солоне, где бы не произнесли его фамилию, первая реакция – смущение собеседников. Поэтому он старался произносить её не часто, хотя именно сейчас следовало объяснить честно, врать нельзя.

– Мой отец – его высочество эрцгерцог Морейский, Гарольд Вильгельм Дагон, – от смущения даже глазам горячо сделалось, и он опустил взгляд, рассматривая красивый узор на краешке тарелки. Он не видел, что отец и мать Тима снова переглянулись, сдерживая восклицания и улыбки.

– А почему же вы не поехали к батюшке на лето? – задал вопрос в этот раз герцог Равияр

– Его высочество распорядился, чтобы я оставался всё время здесь, в столице мне бывать не дозволено и в поместье тоже, – Дан не знал, как скруглить формулировку и сделать её красивой и правильной. Получилось не очень, это он заметил по удивлённому взгляду мадам Равияр, когда осмелился поднять глаза.

– А где же вы бываете в каникулы? – снова поинтересовалась герцогиня

– У него дом в Пригорье, – объяснил Тим, – а в доме – слуга. Он там живёт, а в учебное время ясно-понятно, что в казармах. Дагон, а ты чего не ешь, вкусно же?

Дан спохватился и сосредоточенно заработал вилкой и ножом. Лучше есть, чем отвечать на неудобные вопросы. И правда вкусно, оказывается он крепко проголодался.

– А сладкое будет? – капризно спросил Тим и довольный наблюдал, как слуга ставит на стол ароматные булочки с яблоками.

– Как мне за год корпусные каши и пироги надоели, – воскликнул он, – то ли дело в каникулы. Вкуснота, ты ешь, Дагон, ешь. Тебе же твой слуга такое не испечёт!

Дан очень осторожно взял с фарфоровой тарелки угощение и аккуратно откусил, как и положено, запивая небольшими глотками холодного лимонада.

– Ну всё, мы пойдём дальше купаться, сегодня такая жарища, – возгласил Тим и потащил Дана из-за стола, – пойдём Дагон, ну, скорее же.

– До свидания, – Дан аккуратно наклонил голову, – спасибо.

Едва мальчики выскочили за дверь, как герцогиня Равияр восклицание уже не сдержала.

– Дагон!? Сын Гарольда!

– Бастард, – поддержал её супруг, – у трусливого Гарольда есть ребёнок на стороне. Какой скандал!

– Его признали, раз он —Дагон. Чудеса, – герцогиня снова улыбнулась, – дитя любви!

– Не зря, выходит, болтали досужие сплетницы, несколько лет назад, что разлад между Изабеллой и Гарольдом случился из-за его любовной интрижки с какой-то танцовщицей, – заметил Георг Равияр, – вот тебе и доказательство.

– Какое милое доказательство, стеснительное и большеглазое. А маленький, словно семилетний. Даже и не скажешь, что ровесник Тимоти. Слышал, в столицу ему нельзя.

– Конечно нельзя, – засмеялся губернатор, – представляешь какой будет фурор, едва все узнают, что у Гарольда есть законный наследник, признанный королём, раз королевскую фамилию носит. Который из Фредериков его признал, интересно?

– Видимо, Фредерик III, дед. Вряд ли нынешний король согласился на такое, принимая во внимание болезненный страх за корону и трон. Нет, ну надо же, – всё ещё не может оправиться от удивления Тереза Равияр, – маленький Дагон.

– А не похож ни на одного из Дагонов, – продолжил герцог, – ни единой чёрточкой не похож, они все брюнеты или шатены, а этот светлый…Кровь другая!

– Вообще, похож на переодетую девочку, – отметила герцогиня, – такого нежить надо, а его засунули в военный корпус в Солон.

– Подальше от глаз, потому и в столицу не велено приезжать, Гарольд прячет сына.

А мальчики снова отправились в бухту, где плескались почти до самой темноты. Лишь в быстро упавших тёмных сумерках Дан появился в Пригорье и получил от Отто воспитательную беседу.

– Не сердись, Отто, – возразил мальчик, – я с другом играл, его зовут Тимоти Равияр, он – сын господина губернатора. Мы даже отобедали у него в доме. Вот. Я тебе воды для роз завтра целую бочку натаскаю и полить помогу.

Летние дни самые счастливые, самые радостные, наполненные спокойствием и светом. Рано утром соседская девочка Рута всегда приносила кувшин молока, и Дан пил его из большой кружки, и ел белую булку с изюмом. Так вкусно, как поутру он завтракал, никогда не было, даже в Торгенземе. Пока солнце не раскалило узенькие улочки Пригорья, оба с удовольствием возились в саду. Дан никогда не капризничал, если Отто просил его помочь, и орудовал мотыгой или носил небольшим ведёрками воду от родника. Отто нёс два больших, а Дан пару маленьких. Они, вообще, дружно жили, у обоих больше никого на этом свете не было. Дан в глубине души страстно желал, чтобы именно Отто был его отцом, и очень любил, когда его дядька по-простому говорил «сынок». Отто за прошедший год, поддаваясь своему увлечению и словно вспомнив, что он когда-то был садовником, превратил скромный садик вокруг дома в роскошный розарий, выложил дорожки плоским светлым камнем и даже соорудил навес из живых вьющихся зелёных растений. Дан и Тим часто сидели в зелёной беседке, иногда читали, иногда болтали. Дан хотел научить своего друга игре в шахматы, но тот его попытки начисто отверг, заявив, что думать ему трудно и противно, лучше болтать и веселиться. Он и вселился, на ходу сочинял какие-то смешные рифмы, шутливые стишки, иногда сам же их распевал и даже насвистывал, и никогда они друг другу не надоедали. Энергия и фантазия Тима были ещё более кипучи и неукротимы. Мальчики бесконечно что-то выдумывали, сочиняли, чем-то всегда бывали поглощены и страшно заняты. На них насмешливо поглядывал приехавший из столицы старший сын герцога Равияра Тадеуш. Был он высоким и весёлым, под стать ему оказалась жена, смешливая, остроумная Эльга. Она вечно подшучивала над мальчиками, и любовалась, глядя, как они оба обиженно надувают губы. Вид взъерошенных и озабоченных каким-то детским пустяком мальчишек чрезвычайно веселил молодого герцога Равияра, он беззлобно подтрунивал над младшим братцем и его белоголовым приятелем. Брата он звал Рыжим, хотя сам тоже носил шевелюру из медных кудрей – фамильную черту всех Равияров. Невысокого Дана, которого легко мог поднять одной рукой, называл Мелким, при этом Тадеуш раскатисто хохотал и отвешивал обоим проказникам лёгкие подзатыльники. Тим при этом фыркал как рассерженный кот и пытался напрыгнуть на старшего братца, а Дан успевал ловко увернуться от дружеского шлепка и отскочить в сторону.

Однажды Дан поведал об играх и забавах в Торгенземе, и вскоре у обоих появились деревянные мечи и деревянные щиты, и даже копья. В самых разных частях огромного губернаторского сада, почти парка, можно было видеть двух сорванцов и слышать грохот деревянных мечей и воинственные крики. Дан не так сильно стеснялся играть в саду, тем более, что взрослые, хоть и наблюдали иногда за воинственными играми, но предпочитали не вмешиваться. Как-то раз поединок вышел у них совсем нешуточный. Тим отчего-то сильно рассердился на Дана за остроту по поводу своей неспособности к математике. Деревянные мечи с треском сталкивались и со свистом рассекали воздух. Тим яростно обрушивал на приятеля один удар за другим, стараясь доказать, что не математика самое главное для настоящего воина. Он крепко прижимал, Дан отчаянно отбивался, проигрывая. Тим был выше, руки у него длиннее, а сердитая злость сделала его ещё упорнее. Прижатый к серому стволу платана, Дан уже собирался было крикнуть – «сдаюсь», как деревянный меч Тима сорвался и со всего маха ударил мальчишку по лицу. Вспыхнувшие яркие искры сначала ослепили его, боль взорвала мозг, и вдруг свет куда-то исчез, Дан оказался в непроглядном мраке.

– Дан, – чей-то плачущий голос в этом мраке звал его, а тело чувствовало, что его дёргают и трясут. Сквозь тряску, словно через вату пробивались мысли и гасли, наталкиваясь на сгусток боли. Наконец мрак посветлел, и Дан увидел склонившегося над собой зарёванного Тима. Во рту ощущалось что-то липкое и солёное, душившее его, он начал это всё выплевывать и поднялся сначала на четвереньки, потом на ноги. Ой-ей, всё качалось, из носа частыми каплями падала кровь, в голове шумело, а земля норовила уйти из-под ног.

– Я разбил тебе лицо, – в панике шептал Тим, он трясущимися руками поддерживал качающегося приятеля, – Дан, прости меня, Дан. Бежим скорее в дом, там взрослые и доктор, он тебя полечит, бежим.

Легко сказать – бежим! Дан находил землю наощупь, его сильно качало, занесло и он снова упал, и никак не мог сообразить, как дойти до дома из дальнего угла парка. Он снова сделал попытку встать и снова уселся на землю, к горлу подкатила тошнота. Вдруг, чьи-то сильные руки подхватили его.

– Терпи, Мелкий, – это Тадеуш. Весёлый сильный Тадеуш понёс его в дом. – Терпи, смотри, не вздумай зареветь.

– Вот ещё, – прогнусавил Дан, даже говорить было больно.

Реветь не хотелось, лучше бы полежать, только кровь в рот заливалась. Дан долго сидел на кушетке в прохладной комнате, прижав к лицу холодную мокрую тряпку. Доктор время от времени менял её, и тогда становились видны какие-то розово-коричневые разводы и пятна. Перепуганный Тим топтался рядом, герцогиня смотрела в тревоге. Наконец из носа течь перестало, и Дан, прополоскав рот, сплюнул остатки крови. Но даже и не стоило куда-то идти, ноги подрагивали, а пол в комнате качался.

– Молодому человеку необходимо побыть в постели пару дней, – недовольно заметил доктор, по его виду стало заметно, что он неодобрительно отнёсся к опасным играм.

Нет-нет, ему надо домой, к Отто. Дан попытался объяснить, что Отто будет волноваться, пойдёт его искать, а потом, ещё чего доброго взгреет. Нет-нет, ему надо идти! Дан решительно встал и тут же снова опустился на кушетку.

– Даниэль, голубчик, – герцогиня удержала его, – останьтесь здесь. Я пошлю слугу, он предупредили вашего Отто, куда же вы пойдёте в таком состоянии.

– Я сбегаю, – вызвался Тим.

Он пребывал в полнейшем отчаянии, чувствуя за собой вину. Так ему хотелось отомстить Дану за колючую шутку, он и отомстил, в поединке победил. Кому стало хорошо и весело? У Дана всё лицо какое-то багрово-синее, глаза заплыли, нос распух, на переносице ссадина. Вся сорочка и брюки, и даже руки в крови. Что же он натворил! Тадеуш тоже неодобрительно щурился, и когда Тим вышел из комнаты, отвесил ему полновесную и совсем нешуточную затрещину, от которой Тим вжал голову в плечи.

– Дурак, разве с друзьями так поступают!

Тим почти плакал, когда рассказывал встревожившемуся Отто о случившемся.

– Вот бедовый, вот бедовый, – приговаривал дядька, почти бегом направляясь в дом губернатора. Его беспрепятственно пропустил привратник, тем более, что из-за спины выглядывал виноватый младший сынок его высокопревосходительства. А в комнате, куда уложили Дана, Отто только руками всплеснул:

– Да что ж ты будешь делать, паршивец, опять покалечился!

– Не волнуйтесь, Отто, – Тереза Равияр подошла к суровому грубоватому воспитателю, – не волнуйтесь. По словам доктора, опасности для здоровья нет, мальчику надо несколько дней полежать, он оглушён ударом.

Отто в полном отчаянии смотрел на изменившегося до неузнаваемости мальчишку.

– Не волнуйтесь, – повторила Тереза Равияр, она взяла слугу за руку и отвела от постели, куда устроили Дана.

Отто прежде не встречал таких женщин. Спокойных, достойных, красивых. Она была естественно изящна и благородна даже в тревоге. В её больших умных глазах читалась необходимость успокоить всех, взгляд дарил надежду и сострадание. Полные чувственные губы подрагивали, высокий лоб прорезала небольшая морщинка, как будто ей самой сделали больно. Голос у неё оказался красивым – низковатым, грудным, бархатистым, как и вся манера её поведения, он успокаивал. Тереза Равияр настояла-таки, чтобы Дан остался в их доме. Здесь есть доктор, будет надлежащий уход, мальчика, конечно, переоденут, всю одежду приведут в порядок, не стоит так волноваться. А через пару дней привезут Даниэля в Пригорье. Отто не посмел перечить ей, поражённый в самое сердце тактом и изысканными манерами.

Дана действительно привезли. На узких улочках Пригорья конные экипажи никогда не появлялись, и он вызвал небывалый переполох. Вечно любопытные пригорские бабы и вездесущие мальчишки чуть не умирали от интереса, когда пролётка остановилась у домика Отто, и тот прямо на руках занёс Дана внутрь. Тереза Равияр шагнула следом, за ней двинулся Тим. В этот раз он не шумел, наоборот, смирно и виновато стоял чуть позади матери, низко опустив голову. Он был добрый от природы, а когда увидел, что натворил по неосторожности, поддавшись глупой злости, то испытывал глубокое раскаяние и почему-то боялся, что Дан с ним играть больше не станет.

– Спасибо вам, госпожа, – поклонился Отто, испытывающий к герцогине почти благоговейное восхищение. А Тереза Равияр спокойно рассматривала маленькую спальню, нехитрую обстановку и заметила, чтобы сделать Отто приятное, поскольку тоже прониклась уважением к заботам этого грубовато на вид человека:

– Какой чудный у вас розарий, Отто. Наш садовник никак не может добиться, чтобы розовые кусты так пышно цвели. А я очень люблю эти цветы, роза – королева сада.

Растроганный Отто поторопился срезать все самые лучшие бутоны и снова с низким поклоном передал букет герцогине. Та одарила его улыбкой, исполненной признательности за поднесённые цветы, она была тронута любезностью и вниманием. Герцогиня снова приехала через три дня и грустно качала головой, разглядывая живописную физиономию Дана. Но он уже тихонько ходил по саду, земля качаться престала, в голове почти не звенело.

– Мне жаль, что мой сын был так непредусмотрителен и небрежен, – объяснила Тереза Равияр Отто, – я привезла для мальчика кое-какие сладости и лакомства. Доктор сказал, ему их захочется, примите, прошу вас.

– Чего ж ему не захочется-то, ваша светлость? – вздохнул Отто, преисполненный почтения, – дети, они до сладкого всегда охочи.

– Тимоти наказан за свой глупый поступок, но я надеюсь, Даниэль, вы поправитесь и сможете появиться у нас. А до того времени герцог не велел Тиму даже из комнат выходить.

Дан даже подпрыгнул от неожиданности и стал со всей горячностью защищать друга:

– Да за что, мадам, мы же играли? Всё случилось не нарочно! Отто, я побегу прямо сейчас, отпусти меня, пожалуйста! Тиму попало ни за что!

Тереза Равияр мягко улыбнулась и придержала его рукою, оставляя в постели.

– Не волнуйтесь, Даниэль, поправляйтесь. Уверяю вас, вашему другу совершенно ничего не грозит. Два-три дня вдумчивого чтения ещё никому не повредили, но он должен всё же подумать над своим поступком.

По возвращении она грустно сказала супругу:

– Если бы ты видел это убогое жилище с крохотными комнатками. Бедный мальчик, его не только спрятали ото всех, но, похоже ещё и обделили во внимании и средствах. Какая несправедливость! Георг, мы должны сделать всё для поддержания их дружбы. Никто не знает, как могут со временем пригодиться нашему сыну королевские крови его маленького друга. Но лицо его сейчас напоминает пугающую маску. Отто мне очень понравился. Такой солидный, спокойный, именно таким должен быть гувернёр. А он ко всему – прекрасный садовник, садик при доме роскошен! Посмотри, каких чудных роз он мне снова нарезал. Отто любит Даниэля. Наверное, он единственный, кто любит этого одинокого ребёнка. Я не отважилась спросить о матери, это было бы бестактно.

Дан появился в губернаторском доме ещё через три дня в полотняной курточке, чистой сорочке с отложным воротничком, новых штанах и даже в ботинках. Был он причёсан и, насколько возможно, умыт. Георг Равияр посмотрел на него с насмешкой и сожалением, всё-таки здорово досталось пацанёнку, а Тадеуш, который вместе с отцом коротал самую жаркую пору дня за партией в шахматы, даже присвистнул:

– Ой, Мелкий, до чего же ты красивый! Весь сизо-фиолетовый!

– Ничего, – ответил Дан и смущённо улыбнулся, – пройдёт, уже не болит, и голова не кружится. Отпустите Тима погулять, ваше превосходительство, мы сбегаем к маяку искупаться.

То была единственная неприятность, случившаяся с ними за целое лето, проскочившее незаметно в заботах, играх и затеях. Для обоих мальчиков самым любимым местом в Солоне стал маяк. С высокого известнякового уступа открывался совершенно неповторимый вид на море. Синяя его поверхность убегала к горизонту и выгибалась дугой, доказывая теорию о шарообразности Земли. Дан подолгу всматривался в гигантский водный панцирь. Вдали он казался недвижим, но чем ближе к берегу, тем оживлённее становилась поверхность, белые пенные гребешки нарушали изумрудно-синее однообразие, возникала толчея волн в маленьких бухточках, проступал равномерный плотный гул, смесь голосов ветра и воды. От маяка корабли, входившие в Солонский залив, казались крошечными игрушками на больших синих ладонях моря. И Солон тоже казался игрушечным, белым, нарядным и чистым. Когда в сумерках вспыхивал белым огнём маяк, сам по себе бывший отдельной достопримечательностью города, то даже болтун и балагур Тим замолкал и прикрыв глаза ладонью, как обычно делают при взгляде на солнце, смотрел на мерные вспышки.

– Это не маяк, – говорил он, поддаваясь внезапному вдохновению, – это сказочная башня, в ней живёт не принцесса, в ней живёт белая звезда. Когда она вспыхивает в ночи, то ангелы слетаются на свет и приносят сказки и волшебные сны, правда, Дан.

Когда Тим плёл свои сказки и истории, он совершенно преображался. Куда-то исчезала его вертлявость, он становился тих и задумчив, сидел на уступе, обхватив длинными тонкими руками острые коленки и говорил, вглядываясь в темноту неба и моря. Он был выдающимся фантазёром, но очень этого стеснялся и всячески скрывал свою слабость. Почему-то Тиму казалось, что, узнав о его странных фантазиях, над ним примутся потешаться все, кроме Дана. Дан не потешался, он внимательно слушал удивительные истории, иногда что-то добавлял, вставлял пару словечек и снова прислушивался к чудесным фантазиям друга. Дану было любопытно, выдумки неугомонного Тима казались ему интереснее любой легенды. И сказка была так близко, совсем рядом. Их бесконечные фантазии и беседы напоминали ему баллады Торгнеземской долины. Дан догадывался, что больше никогда в Торгензем не попадёт. И становилось грустно, где-то внутри начинало ныть от безвозвратной болезненной потери, вместе с Торгенземом он навсегда потерял Фреда и его дружбу. Но появился Тим, и Дан не был одинок. Тим щедро делился с ним самым ценным чем обладал – мечтами, сказками и стихами.

И вдруг лето прошло. Его конец сопровождался очередной подготовительной суетой. Снова оказался нужен мундир, снова были куплены тетради и учебники в той самой лавке Борести, куда он часто забегал, чтобы полистать толстый атас и погрезить о морских странствиях. Вернулась учебная рутина. Но к удивлению Тима и Дана переход от мышат к крысятам оказался незаметным и безболезненным. Всё было знакомым, привычным и совершенно не пугающим. Тим на самых первых классах решительно выпроводил Флика Нортона с места, которое тот занимал рядом с Дагоном, и больше ничего не мешало весело проводить время друзьям даже на самом первом ряду парт. Флик Нортон печально вздыхал, он привык пользоваться бесконечными подсказками быстро соображавшего Дагона.

На лекциях по истории Дан по-прежнему сидел, открыв рот и заслушиваясь. Не сразу соображал, что класс истории закончен, а потом летел со всех ног к доброму библиотекарю Тирпику и выпрашивал у него какую-нибудь интересину. И с профессором Магнусом Зицем всё пошло совсем не так, как раньше. В первой части занятия Дан прорешивал минут за десять то, что задано всем, не забывая при этом тщательно закручивать столь любимые профессором тройки и пятёрки, а потом раскрывал дополнительно купленный задачник за третий курс. Здесь он долго возился, пока не понимал математической закономерности. Порой он вставал и подходил к профессору, или же сам Зиц, прогнав бестолкового Равияра куда-нибудь на задние ряды, где рыжий вертун списывал у более способных к математике приятелей, подсаживался за стол к Дагону. И они вместе что-то решали. Довольный Зиц даже жмурился от удовольствия, когда видел, как быстро кивал Дагон головой достигнув понимания математического решения. Во время одного из занятий Зиц поинтересовался:

– А что, голубчик Дагон, вы не оставили ещё свой интерес к шахматам? Вы играете?

– Конечно, господин профессор, – быстро отозвался Дан

Весь экипаж стал свидетелем, как зануда профессор Зиц, которого боятся все кадеты и даже гардемарины, приглашает Дагона в гости. Они, видите ли, в шахматы играть будут. Раздались завистливые протяжные вздохи. В субботний вечер, строго в обозначенное время и ни минутой позже, кадет второго приготовительного отделения Дагон постучал в дверь небольшого, но красивого дома в Верхнем Солоне. Он был не просто причёсан, а прилизан, его китель вычищен и даже складочки на брюках отглажены. Это постарался Отто, едва узнал, куда отправляется мальчишка.

– Здравствуйте, господин профессор, – немного скованно проговорил кадет, а Зиц поспешил представить его своей супруге:

– Погляди, Ирма, вот тот молодой человек, о котором я тебе рассказывал. Это кадет Дагон.

Ирма Зиц – пышнотелая, добродушная и совершенно домашняя кивнула маленькому мальчику

– Здравствуйте, молодой человек, прошу вас, проходите, сейчас мы станем пить чай.

Дан в замешательстве поглядел на профессора Зица.

– Ничего-ничего, – успокоил тот, – чашка чая перед партией в шахматы ещё никому не повредила.

– Конечно-конечно, – вторила мужу мадам Зиц, – если мужчины садятся за свои шахматы, то уже и не замечают ничего, а всё думают и думают.

Она поставила на чайный столик красивые, саксонского фарфора чашечки, а на маленьком серебряном подносике – пирожные. Холодный маслянистый крем пирожных таял во рту, доставляя невиданное удовольствие. Чай оказался удивительно ароматным, с каким-то травяным привкусом, уж точно, такой в корпусе не наливают в стаканы.

Дан сделал комплимент по поводу пирожных и чая хозяйке и очень обрадовал мадам Зиц. Она расплылась в улыбке, её круглые щёки стали ещё круглее, на них появились ямочки, которые обычно бывают у маленьких детей. С таким вот совершенно детским выражением, мадам Зиц исчезла из гостиной, а профессор указал рукой на шахматный столик. Ах, какие у профессора были шахматы – костяные, тяжёлые, с золотистым ободком по низу каждой фигуры, даже в руки брать приятно. По яшмовой доске, которая сама по себе представляет произведение искусства, фигуры скользили бесшумно, благодаря подклеенным снизу замшевым кругляшкам.

– Ну-с, – задорно проговорил Зиц и потёр руки, – давайте посмотрим, что вы можете.

К девяти часам профессор завершил разгром юного противника и светился от сознания победы.

– Неплохо, Дагон! Очень недурно для человека, овладевающего шахматными премудростями лишь год с небольшим. Не расстраивайтесь своим проигрышем.

– А я и не расстраиваюсь, – кадет второго приготовительного отделения огорчённым не выглядел. Играть с кем-то всегда интереснее, чем самому с собой. – Спасибо, господин профессор.

Зиц совершенно по-стариковски засуетился и достал с полки средней толщины книгу:

– Вот, возьмите почитать, кадет. Это позволит вам продвинуться в игре.

Дан с восторгом прочёл на обложке – «Как играть в карты, шашки и шахматы» и крайне довольный откланялся.

Едва он вернулся в казармы, его немедля окружили приятели и принялись выспрашивать, как Дан провёл время в логове врага.

– Мы в шахматы играли, меня угостили чаем и пирожным, – объяснил им Дан, – книжку профессор дал почитать. Ничего особого.

– Пирожные он ел, – проворчал сердито Тим. Его снова засадили без увольнительных. У него-то как раз с профессором Зицем всё сложилось печально. Он никак не мог выбраться из проклятых «чрезвычайно плохо». – Тебе хорошо, ты дроби щёлкаешь как орехи, а нам вот дроби ни за что не сдать этому зануде. Весь экипаж пороть будут, а ты в это время в шахматы с Зицем играть станешь.

Дан вздохнул, он возился с этими проклятыми дробями и Равияром постоянно, к ним бывает подсаживался Артур Лендэ и слушал, что объяснял Дан своему рыжему приятелю. У Артура тоже в математике грустно и печально, но он делал так, как объяснял Дан, а вот Тим не хотел. В отличие от Тима, Артур был молчалив и строг, его хорошее воспитание так и выглядывало из всех складочек одежды. Из-за его излишней воспитанности и сдержанности, ему ошибочно приписывали заносчивость и высокомерие. Но Артура это трогало мало, даже в весьма юном возрасте он был человеком рассудительным и самодостаточным. Он никогда никому не завидовал, не хвастал, никому замечаний не делал, никогда не жаловался, полагая, что во всём следить должен только сам за собою. Только с математикой у него никак не ладилось. Однажды он, немного тушуясь и испытывая неловкость, попросил Дагона о помощи. Тот ему не отказал, и Артур Лендэ с готовностью присоединился к парочке приятелей. Со стороны казалось, что он уравновешивает пронырливость и хитрость одного и неуёмный, буйный нрав другого. Хорошо, что Лендэ не вопил так, как это делал Равияр.

– Ты головой-то думай, – рассердился однажды Дан, раздосадованный невнимательностью Тима, – что ж ты только орёшь ею и вертишь!

В конце концов Тимоти Равияр оказался-таки в караулке, оттуда вернулся совсем грустный и печальный и бесконечно потирал зад. А рубежная работа всё ближе, тучи сгущались над рыжей кудрявой головой. После обыкновенных дробей появились десятичные, и бестолковый Тим запутался окончательно. Дан даже в увольнение взял с собою учебник, чтобы позаниматься с Тимом, но дома того снова баловали, и все печали исчезли.

– Иди к чёрту, Дагон, со своей арифметикой, ты такой же зануда, как и твой Зиц. Иди лучше к нему… играть в шахматы.

Дан обиделся. Нет, ну в самом-то деле, ему что ли неуды лепили один за другим? Даже Радагаст понимал его объяснения, а Тим нет. Просто потому, что не хотел. Всегда ему весело. Дан сразу развернулся и, сославшись на неотложные дела, извинился, вежливо попрощался с его превосходительством и герцогиней Равияр. Он ушёл в Пригорье и весь выходной провёл в приятных делах: помогал Отто в саду, читал книжки, пока ещё тепло сбегал искупаться на Синий камень, так называли крошечный пляжик в самом Пригорье. Про Тима старался не думать. К чёрту, так к черту! Воскресным вечером Дан ни о чём не спрашивал ни у Тима, ни у весело болтавшего с ним Артура Лендэ. Сидел и читал себе книжку про шахматы, его снова обожгло одиночеством. Вот и письмо для Фреда в Тумаццу вернулось обратно с пометкой: «адресат не найден». Странно, как можно не найти принца? Наутро Тим виновато сопел и призывно смотрел, но Дан словно не замечал и на пробежку с ним вместе не встал. И во время вечерних классов Дан быстро выполнил задания и ушёл на берег к серым камням. Все в экипаже сообразили, между закадычными друзьями случилась размолвка.

Беда грянула на следующий день, когда доведённый до белого каления тупостью Равияра, его нежеланием вдумчиво заниматься и бесконечным весельем, профессор Зиц отправился с докладом к адмиралу. А вечером в корпус прибыл губернатор. Уже от адмирала взбешённый старший Равияр стремительно прошёл в расположение и при всех взял непутёвого сына за ухо, повёл его к экипажу. Тим растерялся и побледнел.

– Тупица, марш домой, – не выдержал его высокопревосходительство, – пока все учатся, ты только зубы скалишь, словно паяц в бродячем цирке. Ты забыл, какую фамилию носишь?!

Тима стало жалко, он испуганно молчал и готов был удариться в слёзы. Дан выскочил из расположения и помчался догонять их обоих.

– Господин губернатор, ваше высокопревосходительство! – закричал он. – Подождите! Мы позанимаемся, он всё поправит по арифметике! Пожалуйста, не забирайте его из корпуса.

Но герцог Равияр даже слышать ничего не желал.

– Мы позанимаемся, – маленький Дагон решительно встал на пути у герцога и бесстрашно преградил дорогу рассерженному губернатору, – мы позанимаемся. Не забирайте его, я обещаю, что он сдаст проклятые дроби, сдаст! Пожалуйста!

– Слушайте, Дагон, – воскликнул герцог, – как у вас с арифметикой?

– У меня отлично, но дело-то не во мне.

– Я тоже полагаю, что дело не в вас. Я этого тупицу дома велю выпороть. Если не хочет приобретать основы наук через голову, пусть вкладывают через…

– Не надо через… – продолжал спорить Дан, – не надо! Мы головой воспользуемся, мы разберёмся. Пожалуйста, дроби – это трудно.

Герцог немного успокоился.

– Ладно. Пусть остаётся, но, если работу не сдаст и за ум не возьмётся, я прикажу пороть вас обоих.

– Хорошо, – быстро согласился Дан, – мы справимся, вот увидите. Обещаю!

Тим был подавлен и унижен. Ещё вчера всё казалось ему сущими пустяками. Он бездумно отмахнулся от друга и его настойчивых приставаний с этой проклятой арифметикой. Дан, которым он так лихо пренебрёг, спас его от отцовского гнева. Защищал, рискуя собственной репутацией и даже шкурой. Они медленно брели в расположение под любопытными взглядами старших кадет. Занятное всё же было зрелище. Дан шагал впереди, Тим плёлся следом. Ему стыдно было даже смотреть на веселившихся от забавного зрелища однокашников.

– Ушко не болит? – смеялся Дик Стентон, – а попка? Нет? Ну, так заболит. Не понятно, за что Дагон свой зад собрался подставлять. Дагон, тебя давно не пороли, ты по розгам заскучал?

– Заткнись, Дик, – огрызнулся Дан, – лучше заткнись.

Тон у него нехороший, Дик заткнулся, чтобы не схлопотать от разозлённого Дагона. Все знают, если его взбесить, то лучше сразу уносить ноги. Одно, что ростом маленький, а драться умеет ловко.

Тим смотрел на приятеля с благодарностью, раскаянием и преданностью.

– Только попробуй завтра на арифметике получить «плохо», – не меняя тона предупредил Дан. – А теперь садись, задачник открывай и решай примеры на всей странице. Правило, если надо, я тебе ещё раз объясню. И ты Лендэ, садись и решай, что рот раскрыл.

Три часа до самого отбоя Тим и Артур кряхтели над проклятыми дробями, иногда что-то несмело спрашивая у Дагона. Тот правда, уже не злился на приятелей и терпеливо исправлял их ошибки.

Наутро он посоветовал Тиму:

– Ты, Равияр, руку-то подними в начале класса, в самом начале примеры всегда лёгкие, глядишь у доски на «удовлетворяет» наотвечаешь.

– Ты что, я к доске, да ни за что… – в панике шептал Тим, его глаза снова округлились, веснушки на носу сбежались в тревожную линию, а рот приоткрылся в испуге.

– Ты трус? – в упор уже спросил Дан.

– Что ты, нет, конечно, я пойду, как ты мог подумать, – оправдывался Тим и на математике несмело поднял руку.

Зиц хитро сощурился, он догадался, кто дал бестолковому Равияру дельный совет. И Дан отправился под присмотр коридорного надзирателя с удивительной формулировкой: «Пойдите, Дагон, подышите свежим воздухом в коридоре минут десять». Он спокойно выбрался в коридор, за первым столом за спиной у преподавателя подавал чёткие знаки Тимоти Равияру на предмет правильности решения Флик Нортон. Дан договорился с ним за пару румяных яблок, принесённых из увольнения. И все ушли на перерыв довольными: Равияр получил в кои-то веки «вполне хорошо», Дан десять минут болтался в коридоре на законных основаниях, а Флик разжился вкусными яблоками. А профессор Зиц никак не мог решить головоломку, как же хитрющий Дагон умудрился помочь приятелю.

На естествознании для Дана наступили сладостные моменты. Началось изучение астрономии. Он извлек из своего нехитрого имущества сокровище – карту звёздного неба, которую тайком выдрал из небесного атласа ещё в Торгенземе. Всё равно атлас никто кроме него не открывал, а карта ему пригодилась, как оказалось. Дагон сидел за первым столом, подперев рукой щёку и вдохновенно слушал Альфреда Стуруа, не скрывая восторга и восхищения. Слова о звёздах, кометах и созвездиях звучали для него как музыка. А старый добродушный библиотекарь в очередной раз отбивался от требований настырного кадета выдать ему что-нибудь по астрономии.

– Что за малявка во втором экипаже такой, – спросил после первых занятий Альфред Стуруа в преподавательской, – глаз с меня не сводил, полон интереса и внимания.

– Малявка очень неглуп, – отозвался Зиц, – но я бы всё же был осторожнее в выражениях, ибо дядей ему приходится его величество Фредерик Карл Дагон. Но вы правы, мальчик обладает пытливым умом.

– Это верно, – подтвердил Флорен, – кажется, ему интересно абсолютно всё. Надолго ли хватит ему такого запала?

– Подождите, господа, – пообещал многоопытный Зиц, – подрастёт, осмелеет окончательно, хотя и сейчас уже не робкого десятка, такое тут нам выкручивать примется. Сегодня, например, он умудрился вытащить своего бестолкового приятеля Равияра на «вполне хорошо» у меня на математике. Как – не понимаю, я его даже в коридор выпроводил, а всё равно умудрился.

Поздно вечером Дан торопился в библиотеку, пока старик Тирпик не ушёл. В коридоры учебного корпуса уже опустели, только возились с тряпками и вёдрами уборщики и дежурный наряд. Дан влетел в длинный коридор и, словно по льду, заскользил по мокрым от мытья плитам пола. Весело. Сегодня из-за сильного дождя отменили строевую, с вечерними классами он справился быстро и успел дочитать книжку про гладиаторов. Он понёс её в библиотеку. Внезапно он остановил свой бег. Ух ты! Дверь в преподавательскую была широко открыта, а в комнате никого нет! В дневные и вечерник часы сюда даже подходить боязно, а сейчас вот, смотри – не хочу. Дан, конечно, тут же шмыгнул в открытые двери и ничего особенного не обнаружил – шкафы, столы, стулья. В шкафах за стеклянными дверцами книжки, тетрадки. Дан в задумчивости постоял, его постигло разочарование. Он ещё раз оглядел стены, и глаза его вспыхнули радостью. На большом щитке в строгом порядке расположились ключи от всех-всех учебных классов. Отдельно висела парочка ключей…от…? От чего? Дан встал на цыпочки и тихонько снял один такой ключик. Аккуратно выглянув в коридор и убедившись, что он пуст, вставил ключик в замочную скважину. Да, так и есть! Это ключ от преподавательской! О, с ключами у него своя отдельная история была когда-то в Торгенземе. Рука сама, не слушая никаких доводов рассудка о порядочности и благородстве, осторожности и воровстве, опустила заветный ключик в карман форменных брюк. Владея им, он получит доступ в святая-святых. Так же аккуратно кадет Дагон вышел в коридор и набрал скорость. Во-первых, подальше от места преступления, во-вторых надо всё же успеть в библиотеку.

На обратной дороге он раздумывал, как можно использовать такую бесценную вещь, настоящее сокровище. Ключ надо бы куда-то спрятать, чтобы он был всегда под рукою, и в то же время, никто его не увидел. Никакой мысли, чтобы рассказать кому-то о своём ценном приобретении Дан даже не допускал. Об этом никому ни слова, тем более Тиму, он такой болтун. Наконец нашлось подходящее местечко – полая ножка кровати. Улучив момент, когда в казарме никого не оказалось, Дан перепрятал ключ в тайник. И можно было спать спокойно, применение ключу он найдёт обязательно. Единственное, что немного смущало – пропажа одного их двух ключей может стать заметной. Но прошло несколько дней, и всё осталось спокойным. Никто не подумал на приготовишку, они в учебный корпус заходили редко и со страхом. Один Дагон вечно бегал в библиотеку, расположенную в правом, дальнем от входа крыле.

Незаметно подошла к концу осень в бесконечной шагистике, классах, нарядах и увольнениях. Всё оказалось проще во второй год учёбы. Так казалось Дану, но не Тимоти Равияру. Перед ним непреодолим препятствием встала математика, и профессор Зиц никак не снисходил к его трудностям. Уже лучше стало у него получаться, благодаря бесконечной помощи Дана, но всё же никакой уверенности не было, что он напишет переводные зимние экзамены. Их никто не любил, зимой пересдача экзамена в случае отметки «чрезвычайно плохо» не предусмотрена, а перевод ступенью ниже возможен. Это неприятно и стыдно. Тим сам смеялся над парой неудачников из второго отделения в прошлом году. В этот раз, похоже, сам станет посмешившем. Никто больше него математикой не занимался. Дагон вздыхал, глядя на не всегда удачные попытки друга. Ему осточертели проклятые дроби, он злится на бестолковость Тима, но упрямо помогал ему и Артуру Лендэ. Неудачи Тима и Артура по математике сблизили их. Дан бесконечно ломал голову над тем, как помочь им во время экзамена. Его интерес был личным, он не желал расставаться с Артуром и тем более с Тимом.

Дан всё же придумал и решился на отчаянный поступок накануне зимнего экзамена по математике. Все от мышат до гардов видели, как полковник Артон, отвечающий в корпусе за учебную часть, вышел из главного здания с пачкой пакетов. В них рубежные работы по математике для экзамена. Все так же хорошо знали, кроме робких пока мышат, что пакеты поутру разберут, достанут из конверта работу и перепишут её на доску. А лежать пакеты будут в преподавательской, которую обязательно запрут на ключ.

Но у маленького приготовишки Дагона был ключ. Дан ночью, представив казарменному надзирателю, что ему срочно нужно в уборную, тайком выбрался из корпуса и почти голый помчался в учебное здание. Скорость не отменила скрытность, он пробирался хитрыми путями. Дан уже высмотрел, что если парадные двери запирают, то маленькая дверь ночной сторожки всегда открыта. Он дождался, когда глухо покашливая, ночной сторож отправился проверять этаж за этажом, и быстрой тенью взлетел на второй этаж. Ему нужно было: дрожащими от холода и волнения руками отпереть дверь, закрыться изнутри преподавательской, очень осторожно и быстро зажечь свечной огарок, найти нужный конверт. Их не заклеивают! Он обратил на это внимание. Дальше: достать из-за пазухи лист бумаги и карандашный огрызок, быстро списать условия задач. Потребовалась четверть часа времени. Так: теперь придать стопке конвертов первоначальный вид, погасить свечной огарок. Он вдруг выскользнул из пальцев и ускакал во мрак. Чёрт! Найти на ощупь ключ в замке. И снова, той же дорогой проскочить в здание приготовительного отделения. Хитрость удалась!

Никто даже не заметил, когда он шмыгнул в кровать. Казарменному надзирателю не хватило воображения, чтобы представить мечущегося зимой в одном нижнем белье по территории корпуса приготовишку. Дан крепко замёрз и с большим трудом лишь к рассвету согрелся. Внутри он ликовал от мысли, что поможет друзьям на экзамене!

Сонный Равияр и такой же сонный Лендэ хныкали, не желая проснуться значительно раньше, чем положено. Дан отвесил обоим крепкого пинка, вытолкнул в читальную комнату и заставил решать написанные на листочке серые карандашные примеры.

– Решайте, тупицы, чертовы – приказал Дан без всякой деликатности, – это вам надо, а не мне. Ты, Равияр, забыл, что за твоё «чрезвычайно плохо», розги полагаются мне?

Друзья старательно сопели, решали примеры, а пробирались обратно в койки уже перед самой побудкой.

– Дан, – прошептал Тим, – откуда у тебя эти примеры?

– Приснились, – хмыкнул Дан.

Он никому ничего не скажет, ключ – только его секрет. Он поторопился сунуть в ножку кровати даже задания, чтобы никто не увидел. Потом бросит бумажку в огонь, а ключ отнесёт в Пригорье к Отто. Единственное, что обжигало его страхом – мысль о свечном огарке, который улетел на пол в преподавательской.

Утром на плацу перед всеми отделениями господин адмирал что-то говорил об уме и знаниях, но его слушали плохо. Экзамен по математике – самое трудное, что можно придумать, причём, для всех курсов без исключения. Озадаченные лица были даже у гардемарин.

В классе царили страх и напряжение. Первым, увидав записи на доске успокоился Стентон. Дик сразу принялся за дело, он – хороший математик. Тим поглядел на доску и онемел от восторга. Они с Артуром решали те же примеры под тычки и ворчание Дагона тремя часами раньше. Он всё знал, прямо всё-всё! С лица у Дагона тоже сбежали забота и тревога, он заметил на физиономиях своих невезучих приятелей радость и довольно улыбался. Ему профессор Зиц выдал другую работу, на отдельном листке. Дан недолго смотрел на него, вдруг профессор придумал хитрость, от которой голова кругом пойдёт. Нет, всё понятно и знакомо.

Уже на обеде Равияр и Лендэ насели на приятеля.

– Дан, – удивился Тим, – откуда? Откуда ты узнал?

– Говорю же, приснилось и стал вас будить. И вот.

Артур Лендэ не верил в россказни и смотрел на веселящегося Дагона с подозрением.

– Что-то ты нам не открываешь, Дагон.

Даже губернатор к вечеру приехал, чтобы узнать результаты экзамена бестолкового сына.

– Вы можете быть спокойны, господин губернатор, – негромко с улыбкой сказал ему в кабинете адмирал Массар, – профессор Зиц поставил кадету Равияру за экзамен «довольно хорошо».

– Я даже сам удивлён – недоумевал профессор Зиц, – но тут уж ничего не поделаешь, всё честно, ваша светлость. Молодой человек мой экзамены сдал.

Сам Зиц вдруг подумал, что не зря у шельмеца Дагона была настолько довольная рожица. Явно без его участия «довольно хорошо» Равияра не получилось бы. Он пробовал узнать об этом во время очередной партии в шахматы.

– Давайте, кадет, сегодня сыграем на желание, – предложил профессор вечером в субботу, – кто выиграет, тот озвучит своё желание проигравшей стороне.

Мальчишка блеснул улыбкой, но покачал головой, не соглашаясь.

– Я у вас ещё ни одной партии не выиграл, господин Зиц, хитрый вы какой.

– А вдруг. Бывают же чудеса, Дагон. Вот ваш приятель Равияр написал зимний экзамен по математике на «довольно хорошо».

Не-е-т, Дан не дурак, сразу понял откуда заходит профессор. И он, глядя ему в глаза, с наивным выражением объяснил:

– Я его, господин Зиц, каждый день считать заставлял, а в день экзамена вообще поднял в пять утра. И мы занимались.

Он, правда, не уточняет, что́ они решали, а для правдоподобности добавил:

–Я обещал его светлости герцогу Равияру, что Тим экзамен сдаст, если же нет, то меня ждали розги… Вот и всё.

Зиц рассмеялся, его номер не прошёл. Определённо, Дагон его перехитрил.

А когда настали Рождественские праздники, то Дан их по большей части провёл в доме у губернатора. Тим, избавившийся от бесконечной тревоги и неуверенности, всячески превозносил своего друга и не скрывал, что если бы не Дан, то он бы экзамен пренепременно завалил. Что и говорить, Даниэля окружили заботой и вниманием. В доме было шумно и весело, снова приехали Тадеуш и Эльга. Мальчишки в своих играх носились то по дому, то по улице. Однажды они пробегали мимо устроившихся за шахматами взрослых мужчин. Дан замедлил бег, приостановился, окинул взглядом доску и что-то шепнул Тадеушу на ухо. И почти сразу же помчался за кривлявшимся Тимоти. Пока Тадеуш удивлённо обернулся, от пары озорников уже и след простыл.

– Мелкий, – весело спросил за обедом Тадеуш, – ты играешь в шахматы?

– Он играет, – засмеялся Тим, – он с профессором Зицем каждую субботу играет, и тебя быстренько обставит, за пол часика. Вечно со своими шахматами сидит, что-то придумывает, уставится на доску и бормочет. И как только ему не надоедает, мне это кажется ужасно скучным занятием.

Тадеуш не поверил:

– Так уж и за пол часа?

– Давай заключим пари, – взвился Тим, – Дагон, сыграй с ним, чтобы он убедился!

– Да нет, что вы, – смутился Дан, – я плохо играю. Ещё ни одной партии с профессором даже в ничью не свёл, всегда проигрываю.

– Турнир, – вдохновился Тимоти и завопил от восторга, – ура, турнир! Давай, Дан, я с тобой!

Освободили место в гостиной, выставили шахматный столик, и фигуры на нём. Зрители заняли места за спинами игроков. Стих шум и Дан передвинул свою белую пешку. Тадеуш великодушно разрешил Дану играть белыми… Это он, конечно, зря, нельзя недооценивать противника. Благодушно снисходительный Тадеуш проглядел всё, что мог. Дан стремительной атакой разбил его за десять ходов. И пока Тадеуш осознавал свой разгром, Тим заскакал по гостиной и громко завопил:

– Пятнадцать минут, пятнадцать! Дагон – ты гений, ура!!!

– Ах, ты, Мелкий! – восхитился Тадеуш, – надо же! Молодец!

Все громко смеялись, потому что высокому Тадеушу Дан едва доставал до подмышки, и когда молодой герцог его обнял, то весело выглядывал у него из-под руки

Глава 4. Молнии

Глава 4. Молнии

Отличное вышло Рождество. Единственное, что огорчало Дана – полное отсутствие снега. Он вспоминал снежный Торгензем, горы, катки и крепости, деревенские гуляния и ярмарки, фейерверк в дворцовом парке и Фреда. Как ему не хватало Фреда, однажды он даже решился задать вопрос герцогу Равияру.

– Ваше светлость, может быть вам что-нибудь известно о младшем сыне его королевского величества Фредерике Александре?

– Нет, мой дорогой, – вздохнул герцог, – ничего не знаю, напиши отцу. Он, возможно, знает и ответит.

Ответит, как же. Одного воспоминания о тихом, бесцветном голосе хватало, чтобы отвергнуть подобную идею, а если вспомнить пустые рыбьи глаза, наполненные пренебрежением и брезгливостью, так тем более. Нет, он ни за что не станет писать этому человеку. Тот хотел его забыть и никогда не видеть и, похоже, забыл. Так думал Дан, но он ошибался.

С вечерней строевой его отправил дежурный офицер, был он почему—то бледен и излишне взволнован.

– Быстрее, Дагон, – сквозь сжатые зубы выдохнул лейтенант Риканто, – чего копаешься, бегом к адмиралу.

Дан поторопился, уж очень взволнованным выглядел Риканто, обычно вальяжный и неторопливый. Таким же взволнованным выглядел и адъютант адмирала. Дан поспешно перебрал все свои грехи, и выходило, что узнали о его взломе преподавательской. Но нет…

– Кадет второго экипажа приготовительного отделения Дагон – чётко проговорил он уже в кабинете, – явился.

И увидел брезгливую усмешку на губах у эрцгерцога Морейского. В глубоком кресле сидел его отец, всё такой же равнодушный, холодный и недобрый. Он протянул Дану для поцелуя руку, тот быстро наклонился и так же быстро коснулся губами холодных твёрдых пальцев. На безымянном, как всегда, злой искрой блеснул синий камень. И как всегда, от этого блеска в груди начала нарастать какая-то обморочная пустота. Ничего в лице эрцгерцога не изменилось с их последней встречи.

«Зачем приехал?» – с тоской подумал Дан. По своему небогатому опыту он знал, что встреча с отцом всегда заканчивается слезами и горестями. От предчувствия их он заледенел, хоть в кабинете у Массара было тепло.

– Что скажете, господин адмирал об этом кадете? – снова как о предмете мебели проговорил эрцгерцог.

Массара покоробило, но он не подал виду, а постарался прийти на помощь приготовишке.

– Кадет – очень способный воспитанник, – отозвался адмирал.

– Я подумываю всё же о его переводе в другой корпус. Кавалерийский, несомненно, более предпочтителен для юноши из королевской семьи, – вздохнул Гарольд Дагон, – хотя профессор Тринити в недавнем разговоре уговаривал меня перевести его в инженерный корпус…, скорее всего, это будет Ликс.

Нет! Всё у Дана внутри задёргалось, он ужаснулся мысли, что снова придётся покинуть ставший уже привычным корпус, друзей, синее море, белый город и перебраться в проклятую Тумаццу, в холодный пустой дом, в общество злых сестёр и такой же злой мачехи или в неведомый Ликс. О, господи, нет!

Массар увидел, как Даниэль резко побледнел, и в его глазах отразились отчаяние и испуг открывшейся перспективе, а эрцгерцог наблюдал за смятением с явным удовольствием. Ему нравилось видеть испуганного мальчишку, который всё равно подчинится недоброй воле, хочется ему или нет.

– Но военно-морское образование тоже даёт возможность молодому человеку сделать карьеру во флоте. С его способностями, мне кажется, он будет самым молодым адмиралом Мореи. У него здесь есть друзья, мои преподаватели отзываются о нём как об исключительно способном кадете.

–Друзья? – вяло поинтересовался эрцгерцог, – разве у него возможны друзья?

Он поморщился, словно подавился чем-то кислым, а Дан побледнел ещё больше, хоть это и казалось невозможным. У него закружилась голова от непереносимого унижения.

–Друзья, – уверенно повторил адмирал, – насколько мне известно, с ним дружны младший сын его светлости герцога Равияра и сын маршала Лендэ. Как видите, в нашем корпусе учатся отпрыски довольно известных фамилий.

–Даже так?! – и снова гримаса отвращения обозначилась на лице. – Ну что ж, в таком случае пусть остаётся. Я распоряжусь о внесении всей платы за обучение, так же дам указание о перечислении благотворительных средств для вашего заведения.

Массар с облегчением кивнул и увидел, что и мальчишка слегка успокоился после отцовских слов.

– Мне необходимо, раз уж вы так превозносите способности этого… кадета, чтобы он оставался в Солоне не только в учебное, но и в каникулярное время. И лучше, если это будут исключительно казармы. Здесь в Солоне где—то есть дом моего слуги, который приглядывает за …ним, – эрцгерцог небрежно кивнул на Дана, – но мне будет спокойнее, если мой сын будет пребывать в казармах круглогодично. Вашим офицерам я доверяю больше, чем глупому мужлану. Я вас прошу об этом, нет не прошу, а настаиваю.

– Всё будет сделано, как вы пожелаете, ваше высочество, вы можете не беспокоиться, – с поклоном ответил Массар и вежливо приоткрыл дверь перед поднявшимся вельможей.

Тот милостиво качнул головой, еще раз глянул на своего бастарда, недовольно дёрнул щекой и покинул кабинет. Виктор Массар следил, как его взволнованный адъютант на полусогнутых проводил эрцгерцога до роскошной кареты и встал во фрунт перед принцем крови, а после долго глядел вслед удаляющемуся экипажу. Потом директор корпуса перевёл взгляд на своего воспитанника. Мальчишка мелко подрагивал, и на его лице обозначилась какая-то странная смесь испуга и отчаяния.

– Разрешите идти, – как-то вяло спросил бледный Дагон, совсем не похожий сейчас на бойкого вертлявого озорника.

– Нет, подожди, сядь. Что за слуга у тебя? – Массар налил в чашку чай и протянул её Дану

– Это Отто Моликер, господин адмирал, – печально отвечал мальчишка. Он слышал, как эрцгерцог распорядился не пускать его в город. Этот приказ отца, вкупе с его бесконечным безразличным равнодушием очень больно переносить. Дан даже забыл о требованиях устава при разговоре со старшим офицером, как-то рассеяно взял из рук адмирала чай и осторожно отхлебнул горячей жидкости.

– Сядь, – приказал Массар и вздохнул. Его тоже неприятно поразили отношения между отцом и сыном, который воспринимался вельможей не более, чем свидетельство легкомыслия и неразумного поведения. О нём хотелось забыть, но было уже невозможно.

– Тебе есть куда пойти вне стен корпуса? – вдруг поинтересовался адмирал.

– Да, – печально отозвался мальчик, – я пойду к Отто в Пригорье, если позволите.

– Тогда пойди погуляй немного, развейся, – Массар быстро заполнил пропуск, – завтра к ужину явишься.

– Слушаюсь, – в голосе у Дагона привычной радости от полученного неожиданного увольнения не прозвучало.

Дан медленно брёл через Кадетский парк. Как всегда после встреч с человеком, которого надо называть отцом, в душе осталась пустота, горечь обиды и одиночество. Зачем он ему? Лучше бы выгнал и всё. Не нужен ведь…или нужен, раз приехал проверить на месте ли его вещь. Похоже, что он игрушка, только не играют им. Не играют и не выбросят за ненадобностью. Получается, что он дорогая игрушка. А почему?

Холодно, ветер какой-то резкий, прохватывал китель насквозь. Шинель он забыл в приёмной у адмирала. Как вышел на улицу, так и брёл, возвращаться не стал. Рукам стало холодно, и Дан сунул их в карманы брюк. Из парка до Колокольного холма, потом по Приморскому бульвару к маяку. Холодно у маяка очень, совсем всё продувает. Одиночество очень болезненное состояние, от него так же холодно, как от ветра. Дан немного постоял на обрыве. Начал моросить дождик. Почему в Солоне не бывает снега? Такая тоска от этой серости. Он снова куда-то бесцельно пошёл и оказался в Верхнем Солоне. Неожиданно ярким пятном светились жёлтые, тёплые окна кофейни Кригера, внутри тепло и уютно. Нарядная картина вывела мальчишку из печального оцепенения. Красивые и изысканные в своих туалетах дамы кивали, с ними вежливо раскланивались кавалеры, казалось, что это были картинки, большие – большие движущиеся картинки. Он видел такие картинки у шарманки, которую крутил живописный старик на ярмарке в Торгенземе. Снова больно укололо воспоминание о Торгенземе, мысли о пропавшем Фреде. Надо было спросить у эрцгерцога о Фреде. Надо, но он всегда так теряется при виде этого человека, теряется и пугается. В чём он виноват перед ним? В том, что есть? Дан стоял, прислонившись к уличному столбу и смотрел как зачарованный на большие окна кофейни. Иногда ноздри улавливали странный аромат, доносимый порывами ветра из-за открывающейся двери заведения. Так, наверное, пахнет в дальних странах, откуда привозят этот напиток. И он стоял и смотрел, никто его не замечал, никому он не был нужен.

В сумерках уже Дан спустился по Губернаторской лестнице, опять побрёл по берегу. Совершенно окоченевший он отправился в Пригорье к единственному человеку, который наверняка будет ему рад, к Отто. Он испугал своего дядьку, возникнув на пороге почти ночью, холодный, голодный и несчастный.

– Отто, меня отпустили ненадолго в увольнение, я спать хочу.

Отто быстро стащил с него мокрую одежду, и долго растирал колючим полотенцем посиневшее тело, а после поил горячим чаем.

– Что случилось-то, дружок, – выпытывал он, – ты опять напакостил?

– Нет, – как-то вяло ответил Дан, – просто я устал и замёрз очень. Я спать буду.

Он отвернулся к стенке и оттуда, сиплым от подступивших слёз голосом пробубнил:

– Эрцгерцог в корпус приезжал, проверял, на месте ли я. Отто, за что он меня ненавидит, что я сделал ему такого? Лучше бы забыл он навсегда обо мне, забыл бы и не появлялся в моей жизни никогда. Давай уедем куда-нибудь, Отто. Ты будешь садовником, а я стану тебе помогать, будем бродить себе по свету и забудем обо всех.

Отто погладил Дана по голове, обнял и очень серьёзно возразил:

– Нельзя убегать от трудностей. Всё время бегают, спасаясь от чего-то, только трусы, а храбрецы сражаются. Трудно тебе сейчас, я понимаю, но такая штука жизнь, сынок. Она не лучше и не хуже, чем у других. Она – твоя, прожить её можешь только ты. Наплюй на всё и живи, как получается. Любовь нельзя выпросить или купить. Люди любят, потому что любят. Твой отец – несчастный человек, потому что не знает любви. Он никого не любит: ни тебя, ни жену, ни дочерей. Иначе девочки росли бы добрыми. Тебе так важна именно его любовь?

– Нет, Отто, что ты, – ответил Дан и сел на кровати, – ты знаешь, я никогда так не думал, как ты мне сказал сейчас. Но ведь ты прав. И потом, у меня есть, кто меня любит, и кого я люблю всей душой. Это ты! Как же я хочу, чтобы ты был моим отцом, как же я этого хочу, ты даже не представляешь!

Отто снова погладил Дана по голове, и тот успокоенный заснул, но к утру у него поднялся сильный жар и открылся кашель. Встревоженный Отто заторопился в корпус. Капитана Тилло должен был узнать, что кадет Дагон не здоров и несколько дней пробудет у себя в доме. Потом Отто очень быстро дошёл до губернаторского дома, где к Дану относились хорошо, и добрая герцогиня могла помочь с доктором для мальчишки. Тереза Равияр тоже прониклась серьёзностью положения и не только пригласила доктора, но даже поехала в Пригорье сама. Они с Отто застали кадета уже одетым, в каком-то полубредовом состоянии, от Дана несло жаром, он что-то бессвязно бормотал об увольнении и разрешении. Насилу его уложили обратно в постель.

– Всегда с ним беда бывает, как распереживается он, – объяснил Отто герцогине, – батюшка вчера изволили навестить его, а у них всё так… непросто, ваша светлость. Вот мальчик и расстроился, плакал. Чувствительная очень у него натура.

Чуть больше недели пробыл Дан в Пригорье, пока спал жар и поутих кашель. Доктор герцога Равияра по просьбе госпожи несколько раз осматривал больного и в конце концов разрешил ему возвращение в корпус.

***

Адмирал Массар прежде никогда не испытывал столь странной злости. Это была не просто злость, а какая-то смесь разного происхождения. Первой возникла злость на эрцгерцога Морейского. Его вальяжно-пренебрежительная манера разговора, в котором он подчеркнул бесперспективность морского образования для собственного сына, дав понять, что ставит гораздо выше кавалерию и артиллерию. Для преданного морю и морской службе Массара слушать подобное было просто невыносимо. Волна раздражения на вельможу поднялась и замерла, рискуя обрушиться. Но адмирал не был горячим юношей и прекрасно понимал, кто перед ним. С членами королевской семьи следовало оставаться вежливым, даже если они говорили пренебрежительно. Потом появился мальчишка. Что и говорить, неплохой оказался мальчишка, с точки зрения адмирала – умненький, неробкий, драчливый, ростом только оказался небольшим. Презрение эрцгерцога и его неприязнь к сыну, которое почти физически ощутил Массар, а уж тем более ощутил маленький кадет, подняло в душе адмирала очередную волну недовольства. Теперь ему стало обидно за своего воспитанника и таки удалось отстоять дальнейшее обучение Даниэля в корпусе. Уже после у Виктора Массара проступило недовольство собой. Дагон, которого он отпустил в увольнение, чтобы сгладить впечатления мальчишки от разговора с отцом, вместо приятной прогулки набродился по ветру и дождю. Набродился раздетый, потому что забыл в приёмной шинель и выскочил на улицу в одном мундирчике, в январе-то месяце. Последней порцией в этой странной смеси стал доклад капитана Тилло. Во время осмотра личных вещей кадет, что проводились регулярно на предмет хранения чего-нибудь запрещённого, в шкафу кадета Дагона в коробке с шахматами казарменный надзиратель обнаружил колоду карт. Предмет, который в корпусе был под строжайшим запретом. К этому всему, там же нашлась книга под названием «Как играть в карты, шашки и шахматы». Этого хватало, чтобы быть не только наказанным штрафными работами и пребыванием в карцере, но и отчисленным. Тот же казарменный воспитатель в момент уборки помещений приподнял кровать Дагона, и из полой ножки её вывалился завёрнутый в листок бумаги ключ и банкнота в десять фальков, вероятно полученная как выигрыш в карты или украденная. При детальном рассмотрении оказалось, что ключ был от преподавательской, а на листке сохранились записи недавнего переводного экзамена по математике во втором экипаже. Это была не просто шалость, а дерзкое преступление, откровенное воровство. Именно так всё обрисовал капитан Тилло – старый строгий служака, недолюбливавший своего подопечного за излишнюю вертлявость. Оскорблённый, обманутый в своих надеждах и устыдившись собственной чувствительности, адмирал вдруг неожиданно принял сторону эрцгерцога и при одной мысли о кадете Дагоне кривился и начинал злиться, сам даже не понимая на что.

Дан появился в расположении спустя десять дней после визита эрцгерцога и увидел, как его однокашники тревожно переглядываются. Он не придал этому особого значения, Отто предупреждал капитана, что его подопечный заболел, с кем не бывает. Неожиданно среди своих вещей в шкафу он не обнаружил коробки с шахматами. Шахматы точно никому из мальчиков понадобиться не могли, никто в экипаже не разделял его страсти к игре.

– Тим, – удивился он, – а куда делись мои шахматы?

Тим переглянулся с Артуром

– Их забрал капитан Тилло, – успел шепнуть Равияр.

А капитан уже стоял рядом и очень неприятно щурился. Тилло не любил выскочку Дагона, не любил из служебного рвения, а с Дагоном вечно какие-то неприятности. Не любил из-за фамилии, полагая, что мальчишке со временем всё будет дозволено, не любил даже из-за того, что все его приготовишки носят обычный, стандартный мундирчик, а у этого малявки – сшитый по особым меркам у лучшего портного Солона. Даже у него, старшего капитана мундир проще и дешевле. И если послушный Нортон и дисциплинированный Стентон ходили у Тилло в любимчиках, то Дагон быстро попал в совершенно другую категорию, в глазах капитана он выглядел невыносимым наглецом. Как все люди с весьма посредственными способностями, капитан слегка завидовал обладателю математического дара. И теперь Тилло испытывал злорадство, что маленький хитрец всё ж попался. Попался так, что может с треском и «синим крестом» вылететь из корпуса. «Синий крест» – это оттиск особой печати, его ставят в военном аттестате у отчисленных без права дальнейшего обучения в военных заведениях.

– К адмиралу, – холодно и строго проговорил Тилло, не обращая никакого внимания на чёткое приветствие и положенную по уставу стойку в исполнении своего экипажа, – и поскорее.

Дан почуял неладное, но ничего трагичного предположить даже не успел.

– Кадет второго приготовительного отделен…и…я, – слова замерли у него на языке. Адмирал Массар встретил его в кабинете сурово, а как только Дан заговорил, то медленно отошёл от стола, который прикрывал своим корпусом. Дан, похолодев от ужаса, увидел свою коробку с шахматами. Она оказалась раскрыта, в ней лежали: книжка профессора Зица, колода карт, деньги, листок с записями контрольных заданий с экзамена и ключ от преподавательской. «Как в коробку попали ключ, деньги и записи?» – мелькнуло и пропало в голове. А следом ухнула мысль об отчислении.

– Скажите, кадет, – очень спокойно поинтересовался адмирал, – это чьи вещи?

– Мои, – почти прошептал Дан и опустил голову.

– Извольте стать прямо, перед своим командиром, – так же тихо, но очень зловеще приказал адмирал, – станьте ровно и потрудитесь объяснить наличие всех этих предметов в ваших вещах.

Дан молчал. Что он мог объяснить? Что стащил ключ и взломал преподавательскую, чтобы Тим написал переводной экзамен? Тогда и Тима отчислят или переведут отделением ниже, опять в мышата, всем на потеху. Нет, этого он объяснить не мог. Профессор Зиц дал ему книжку, чтобы он тренировался игре в шахматы. Но он сунул нос в раздел, где объяснялись правила игры в карты и для этого купил колоду. Нельзя подводить профессора. А деньги ему удалось скопить из карманных, которые выдавал Отто. Он отложил их на чудесный большой атлас в лавке господина Борести.

– Отчего же вы молчите, кадет? – сухо поинтересовался адмирал и продолжил, – ну, раз вы молчите, говорить буду я. В моём корпусе ни воры, ни игроки учиться не будут. И если бы я это узнал десятью днями раньше, то ты, негодный мальчишка, ехал бы с отцом в столицу в кавалерийский корпус. О каком вообще офицерском звании можно говорить вору? Завтра же я напишу эрцгерцогу о вашем неподобающем поведении, воровстве и шулерстве, позорящем фамилию. Будет издан приказ о вашем отчислении с «синим крестом» и зачитан на общем построении! С завтрашнего дня все занятия для вас отменены. Вы сидите и ждёте распоряжения его высочества о вашем дальнейшем пребывании где бы то ни было. Хоть где, только не в моём корпусе! Кругом марш, отправляйтесь в казармы и оттуда ни шагу, разве что в столовую или уборную под конвоем дежурного наряда.

Последнее что увидел Массар – наполненные горем и отчаянием распахнутые синие глаза и готовые выплеснуться слёзы.

Но Дан не заплакал, нет. Он чётко развернулся и вышел, оглушённый случившейся катастрофой и медленно побрёл по дорожке, ведущей в сторону приготовительного отделения. Слышались команды с плаца, там шла строевая подготовка. Теперь – всё, не шагать ему больше по серому плацу. Он будет заперт в казарме, а потом его увезут в проклятую Тумаццу. Виноват он? Да, виноват, но он не для себя старался, а для Тима и Артура. Хотя и для себя тоже… Он хотел быть не один, ему так нужен был друг, преданный и надёжный. Он так устал от одиночества, а дружба с Тимом была самым дорогим, что он обрёл за последнее время, и не мог сейчас потерять. А теперь его увезут как вещь, он – игрушка, которой владеет отец. Эрцгерцог будет только рад убедиться в своих предположениях о его порочной натуре и всех остальных убедит в том, что Дан – жалкое, низкое существо.

Стало как-то подозрительно темно и сумрачно. Дан поднял голову и увидел надвигающуюся со стороны моря сильную бурю. Чёрно-фиолетовое гигантское облако, подсвечиваемое снизу багровыми вспышками, наваливалось с горизонта и подминало под себя остатки света и синевы. Зимний шторм. Почти то же самое происходило в его душе, он правда не осознавал это. А думал о том, что в казарму не пойдёт. Не пойдёт ни за что! И сидеть там под надзором и арестом не станет. Раз уж он нарушил все мыслимые правила, то нарушит ещё одно, всё равно уже. Никто не увидел, как маленькая фигурка в сером мундире свернула в боковую аллею, дошла до зарослей бородача и высокой кованной решётки, с трудом, но протиснулась между четырёхгранными толстыми прутьями. Только фуражка слетела с головы и осталась по другую сторону решётки, ну и пусть. Никто не знал, что маленький кадет Дагон может это проделывать.

Вот собственно и всё. Дан шёл навстречу буре, он добрался до Хрустального мыса и замер над обрывом. Нет, мысли в его голове не метались, он с какой —то горечью думал о том, что с Фредом больше не встретится, потому что в Тумаццу ни за что не поедет. Не поедет! Пусть хоть что с ним делают, но к мёртвому, безжалостному человеку не поедет. Убежать? Можно и убежать, в такую бурю, что сейчас разразится, никто его искать точно не станет. Убежать и вернуться в Торгензем. Вот куда! Но, нет… Там быстро найдут и вернут. Вернут злому, холодному, считающемуся отцом человеку, потому что он – вещь. Есть только одно место, где его не достанут, не достанут никогда… Дан судорожно вздохнул сквозь сжатые зубы. И уже не будет ни насмешек однокашников по поводу его отчисления, и позора завтра на плацу уже не будет. Позор страшнее всего! И не станет отец брезгливо кривиться от полученного известия, а обрадуется даже, и адмирал Массар не станет злиться. Может и станет, но Дану будет уже всё равно. Ему к маме надо, вот кто его защитит от всех бед и одиночества. Есть ещё Отто, но что он сможет против эрцгерцога или адмирала? От их гнева он не защитит и не спрячет.

Дан подошёл почти к самой кромке берега. Обрыв был высоким, в ясный день море отсюда виделось бескрайним и синим-синим. А далеко внизу волны бились о белые скалы, торчащие из воды острыми неровными зубьями. А сейчас вдали виднелся лишь клубящийся мрак и белые вспышки молний. Интересно, почему мыс называется Хрустальный? Кругом рыжая глина и пучки жухлой зимней травы. Вот в Торгенземе были хрустальные люстры. Когда там загорались свечи, то хрустальные подвески переливались радужным блеском. Было красиво. Эта мысль скользила по краю сознания, которое открылось вдруг чёрной бездной. Неожиданно, вслед за странной паузой и тишиной пришли вой ветра и сильный шквал. Он ударил в грудь с такой силой, что опрокинул мальчишку, и тот долго не мог подняться, прижатый к земле рвущим пространство воздухом. Наконец Дан встал, распрямился, и почти в тот же момент багрово-сизое небо расколола белая трескучая вспышка, ударившая так близко от него, что ему передалась дрожь земли. От испуга ли, от горя или отчаяния хлынули долго сдерживаемые слёзы. Он плакал и кричал в бурю о своём одиночестве, о своей ненужности, о своей слабости. Он плакал от того, что у него всегда отбирают всё хорошее, а с друзьями и близкими разлучают. А бороться с этим невозможно, он не знает, как сражаться с человеческим равнодушием, подлостью и злостью. Словно соглашаясь с ним, с неба обрушилась стена воды, спрятав его вместе с горем. Дан стоял и ждал ещё одной вспышки, вскинув руки, чтобы по ним ударил яркий ослепительней свет. Но трескучие молнии били рядом, и ни одна ни в него. Что ж, хорошо, тогда он сам… Он снова шагнул к самой кромке, и снова рывок воздуха опрокинул его навзничь, он снова встал и снова упал… А потом уже сил бороться с бешеным ветром у него не осталось. Он согнулся и заскулил от навалившейся на него беды, как щенки, которым резали раскалёнными ножами уши. Только ему резали где-то внутри. Потом боль ушла, стало снова оглушительно тихо и темно, и Дан закрыл глаза, принимая в себя бездну… Как же хорошо, что всё кончилось.

***

– Его нет, господин капитан, – растерянно ответил Тим Равияр на вопрос Тилло о кадете Дагоне. По приказу адмирала он отправился проследить, чтобы Дагон никуда из казарм выходить на смел.

– То есть как?

– Вы же сами отправили его к адмиралу, —уточнил Артур Лендэ, – он пока оттуда не вернулся. Он у его превосходительства.

– У какого адмирала, два часа прошло, где ваш приятель?

– Да не возвернулся он ещё, – Тим даже рассердился и увидел в первый раз, как Тилло бледнеет, пугается и быстро выскакивает прямо под бушующий за окном шторм.

– Как нет в расположении, – Виктор Массар даже оторопел, – ему же приказано было идти в казармы?

– Его нет там, – повторил в растерянности Тилло, – мальчишки утверждают, что он не приходил после того, как вы его вызывали. Он, похоже, сбежал, господин адмирал.

Сбежал! Всё у Массара оборвалось внутри. Куда можно сбежать в такую бурю? Да ну, глупости, сидит где-нибудь под крышей и пережидает дождь. Кто в такой шторм бегает? А вот такие как Дагон и бегают. У него хватит дерзости, чтобы нарушить приказ. Чёрт! Зачем он его одного отпустил? Надо было препоручить заботам Тилло. А теперь где его искать, если небо с землёй перемешало и ветром, сбивающим с ног, загладило, нос не высунешь?

– Как только стихнет буря, – распоряжается Массар, – поднимайте по тревоге оба экипажа гардемарин и начинайте прочёсывать парк. В такую бурю он далеко не ушёл, где-то на территории корпуса спрятался, наверное.

Ночь для всех прошла в тревоге. Не спал весь второй экипаж, мальчишки шептались о том, что пропал Дагон. Тилло всё думал, что самолично отвесит этому негоднику затрещину, да не одну. А адмирал Массар, едва прикрывал глаза, как видел взгляд полный боли и отчаяния. Дагон не стал умолять и реветь, но смотрел упрямо и будто бы прощался, сожалел о разлуке. Едва эта догадка появилась в голове, как Массар не то что спать, даже лежать в постели не смог, и, не обращая внимания на уговоры супруги, ночью отправился в корпус. Он наделся, что дежурный наряд сообщит ему о нашедшемся кадете, но офицер только качнул головой. Шторм бушевал до утра и унялся лишь на рассвете, ветер стих, гроза прекратилась, а дождь перешёл в мелкую, туманную морось. Светало медленно, в серой мутной пелене проступали очертания зданий, мокрые чёрные стволы деревьев, фонарные столбы. Из этой же мути вышел в длинном тёмном, стоящем колом плаще парковый служка. Он медленно брёл в потоках воды, и Массару вдруг стало тоскливо и страшно от этой фигуры, с размытыми очертаниями. Служка подошёл ближе и голосом, полным непередаваемого испуга, проговорил:

– Господин директор, там… на мысу в парке… мёртвый мальчишка.

– Какой мальчишка? – уже точно зная ответ, но как-то механически спросил Виктор Массар

– Наш, в сером мундирчике. Лежит там, похоже… молнией его …того…убило. Молнии-то нынче всё на мыс кидало. Аж, земля вздрагивала, мальчонка попал под одну, выходит.

Массар кинулся на Хрустальный мыс, почти не чуя под собой ног. Так и есть, это Дагон, о, господи! Белый как мел, в рыжей жидкой глине, согнулся, словно от боли. Что же он натворил, глупый строгий адмирал. Он же убил мальчишку! Убил своим суровым приказом и непоколебимой уверенностью в собственной правоте, справился с «вором», «шулером» и «лгуном». А этот маленький «шулер» вот он лежит закоченевший, закостеневший от холода и непогоды. Господи, даже ни в чём толком не разобрался! А ведь так гордился тем, что может с любым своим воспитанником говорить спокойно. Выходит, не может. Виктор Массар осторожно опустился на колени рядом с мальчишечьим телом. Тронул перепачканный в жидкой глине рукав, повернул голову и… Мальчик дышал, он делал вдохи, слабые, поверхностные. Адмирал сам очень осторожно взял Дана на руки. Да, тот был тёплым, маленьким и лёгким. Тёплым, значит он – живой.

– Дагон, дурачок, – в страшном волнении прошептал Виктор Массар в белое лицо. Волнение его, как и злость прежде, многослойно, в нем радость, тревога и надежда, – что же ты удумал, что же ты натворил?

Парковый служка перекрестился и снял шапку.

– Живой он, – поморщился адмирал, – не крестись раньше времени.

Спешно разбудили доктора, он помог Массару освободит Дагона от грязной мокрой одежды и осмотрел кадета.

– Нету следов молнии, господин адмирал, – тревожно прошептал взволнованный доктор, – переохлаждение есть, а удара молнии нет. Замёрз очень сильно.

– Грейте, – велел начальник корпуса, – грейте и приводите в чувство.

Сам он вышел из лазарета на дрожащих ногах и испытал новую смесь ощущений. Страх за жизнь глупого мальчишки и надежда, что с ним всё обойдется. Стыд за собственную жестокость и недоумённое осознание того, что слово убивает не хуже пули. Снова злость от собственного бессилья, потому что ничего он поправить уже не сможет, если доктор не справится. У самого плаца ему встретился Тилло, которому он сообщил, что Дагон нашёлся и сейчас в лазарете.

– В карцер его надо, а не в лазарет, – плюнув от досады сказал Тилло, он весь вымок под дождём и смертельно устал.

– Вы идиот, Тилло? Вы не понимаете, что от отчаяния Дагон пытался свести счёты с жизнью, и мы с вами этому сильно поспособствовали? Мы, два взрослых мужчины, офицеры почти заставили мальчишку броситься с обрыва. Нет, не понимаете?

Он не стал вглядываться в изменившуюся физиономию капитана, а пошёл к себе. Сильно болела голова и подрагивали руки. Пара чашек горячего чая немного успокоили его, но только немного. Едва он оказался на общем утреннем построении, как не смог не заметить, кадеты второго экипажа настолько взволнованны, что даже равнение толком не держат. Это волнение быстро передавалось по шеренге третьему, четвёртому и пятому экипажам. Испуганные мышата тоже шептались, и адмиралу казалось, что весь корпус уже знает, как жестоко он обошёлся с одним из лучших воспитанников. Массар боялся даже глаза поднять на самого маленького мышонка. Он думал о том, насколько правы были люди, утверждавшие, что человека проверяют властью. Вот была у него власть, и как он ею воспользовался? А ведь помнил, насколько порой и ему казались несправедливыми приказы офицеров, когда он учился в корпусе. И не было большего позора, получить выговор на общем построении, а он … Приказ об отчислении… Да уж. Эти мысли преследовали его неотступно, он не мог говорить, есть, пить. Его спас Тимоти Равияр.

– Господин адмирал, разрешите обратиться, – строго и печально спросил его мальчишка уже перед вечерними классами, и было похоже, что он, Артур Лендэ и ещё два десятка воспитанников из второго и третьею экипажей ждали его специально, – а правду говорят, что Дагона убило молнией?

– Нет, – быстро ответил адмирал, – неправда. Он жив.

Пусть думают на молнию и винят во всём природу и стихию. Лишь бы не догадались, что не молния, а он, вполне разумный человек, важный адмирал устроил эту беду. Эта было нехорошая мысль, но она принесла обманчивое облегчение. Корпус загудел. Мальчишки второго экипажа и многие из третьего, кто хорошо знал Дагона, сидели в казарме даже в личное время и напоминали нахохлившихся воробьёв. Тилло не разгонял их, он сам выглядел каким-то больным и растерянным. В преподавательской строились предположения о том, что могло подвигнуть Дагона на столь необдуманный поступок, как прогулки в грозу на Хрустальном мысу. Непонятно, как он там очутился, ведь все калитки и ворота оставались запертыми, и выйти с территории корпуса было невозможно.

– Не иначе, как пошёл этот бесконечно любопытствующий Дагон изучить природу молний, – сказал Стуруа. Преподаватели тоже думали об ударе электрическим разрядом.

Зиц печально сидел в углу, понимая, что ничем хорошим для маленького мальчика удар молнией не закончится. Вот с ним-то и решился поговорить Массар. Зная, что между этими странными партнёрами по шахматам были довольно доверительные отношения.

Но беседа ещё не началась, как Зиц увидел на столе у адмирала книгу.

– Моя книга, – сказал он, указывая на «Игры в карты, шашки и шахматы», – я дал её Дагону, чтобы он поупражнялся в игре. А к вам она как попала?

– Вы?!

– Да, там очень хорошая статья и упражнения к шахматам. По его изменившейся игре можно предполагать, что он её тщательно проштудировал.

– Всю, причём, – вздохнул Массар, кивая на карточную колоду, – и даже тот раздел, в котором объяснены правила карточных игр. Он купил карты и, похоже, предался этому порочному увлечению.

Массар положил рядом колоду карт и купюру в десять фальков.

– Вот чертёнок, – заулыбался Зиц, – но, похоже, отработать навыки картёжника не успел, колода-то совершенно новая, не распакованная. Господин адмирал, если Дагон когда-нибудь примется играть в карты, и, не дай бог, на деньги, то он, с его аналитическим умом, оставит без штанов всех кадет и даже гардемарин. Так что, эти десять фальков имеют какое-то другое происхождение.

Та лёгкость, о которой сказал Зиц о карточных играх, немного обидела Массара, он так стремился оградить воспитанников от этого пагубного занятия.

– Карты в корпусе запрещены моим приказом.

– Конечно-конечно, – вдруг хмыкнул Зиц, который, в отличие от Массара, имел более солидный срок преподавания в корпусе, – карты всегда были запрещены, и всё равно в них тайком играли. Господин адмирал, вы как наивный ребёнок, честное слово. Им же интересно, и тем более интересно всё то, что под запретом. Вы себя-то кадетом помните? А карточные долги, которые раздаются среди гардемарин, они из воздуха берутся что ли? Я конечно не призываю отменить запрет, но относится к этому надо спокойнее. Или вы полагаете, что они и вино не пьют? Мышата и крысята, конечно нет, а кадеты постарше так пренепременно, прячут ведь так, что не найдёшь. Иначе к чему придуманы в корпусе осмотры личных вещей.

– Ну хорошо, – вдруг заспорил Массар, и протянул Зицу черновик с записями примеров экзаменационной работы, – а вот на это вы что скажете? У Дагона были все задания, и он пользовался на экзамене подсказкой. Он просто списал работу. Вы знаете, у него и ключ от преподавательской был. Он его стащил, не знаю правда, как, и …вот в чём причина его блестящих результатов на экзамене.

Зиц укоризненно посмотрел на адмирала, словно тот был чем-то серьёзно болен.

– Господин адмирал, вы же умный человек. Дагон все эти задания посчитает в уме, ему хватит трёх минут. Если он и стащил задания, то не для себя. Я даже догадываюсь для кого. А сам он решал работу за четвёртую ступень, понимаете, за четвёртую. Ему эти дроби, как слону дробина, простите уж за тавтологию. Что вы в самом деле? Вы решили повесить на мальчишку всех собак что ли? Господин адмирал, Дагон такой же мальчик, как и все остальные. Да, он немного умнее многих, он дерзкий и хитрый. Но он очень одинок, вы видели когда-нибудь, какие грустные бывают у него глаза?

Массар почувствовал себя пристыжённым из-за негромкого голоса опытного преподавателя и его укоризненного взгляда.

– Когда вы будете смотреть им в глаза, а не в личные вещи, добытые казарменными надзирателями во время осмотра, тогда вы их поймёте. Они не солдатики, хоть и сторожим мы их бесконечно, они живые люди, только пока небольшие. Им тоже бывает больно, обидно и страшно. Я очень хочу, чтоб бедолага Дагон поправился, и кажется мне, что молния, о которой болтают сегодня все, совершенно не при чём.

Массар почувствовал, что краснеет под пристальным, внимательным взглядом умного Зица.

А поутру следующего дня появился доктор с хорошими новостями.

– Кадет пришёл в себя ночью, – сказал он, – я дал ему успокоительного. Сейчас он спит, господин адмирал. Сильно простыл, но ещё раз повторюсь, что удара молнией нет. Он молчит, никак на мои вопросы не реагирует.

Он и на другой день молчал и совсем закаменел, когда увидел подсевшего на стул директора корпуса.

– Дагон, голубчик, – Массар старался говорить, как можно мягче, – ты что придумал-то? К чему всё это? Давай поправляйся, и нам надо поговорить. Сейчас доктор пока не разрешит, ты сильно не здоров.

Мальчишка молчал, только поморщился.

– Даниэль, ты слышишь меня?

– Да, господин адмирал, – он отвечал совсем без всяких эмоций, как-то скрипуче и неестественно, и Массар догадался, что Дагон сдерживает слёзы и обиду.

Директор корпуса осторожно взял его за руку, мимолётно поразившись маленькой как у девочки руке. Такие были у его младшей дочери, да и сам кадет сейчас казался каким-то особенно маленьким и одиноким в палате лазарета.

– Я был очень неправ, очень, – признавая за собой вину вдруг проговорил Виктор Массар, – я погорячился, испугал и обидел тебя своей резкостью. Давай мы немного успокоимся оба, ты поправишься, и мы поговорим спокойно.

– Зачем? – печально откликнулся Дагон, – я в Тумаццу не поеду, лучше умереть.

– Никто никуда не поедет, – поспешно ответил адмирал, – приказа об отчислении не будет. Не будет, поговорим спокойно и всё выясним. Хорошо?

– И отцу писать не станете?

Массар вспомнил, с каким выражением смотрел эрцгерцог на собственного сына. Да будь у него сын, он бы был счастливейшим из смертных, но жена подарила ему троих дочерей. Девочки, конечно тоже неплохо, но сын… А Гарольд Дагон смотрел на мальчишку, словно на ошмёток грязи.

– Нет не стану, но ты сам не должен ничего от меня скрыть, ты меня слышишь, Дагон?

– Хорошо, – чуть оживился невезучий кадет.

Но всё равно проболел он очень долго, доктор даже опасался воспаления лёгких, но всё обошлось. Почти до самого лета Дана продержали в лазарете. Приятели из экипажа и неугомонный Равияр торчали здесь беспрестанно, шумели и развлекали больного. В конце концов доктор потребовал перевести Дагона в казармы, хоть и освободил пока от физических упражнений и зарядки. Дан на неопределённое время сделался знаменитостью. Кому ещё повезёт уцелеть после удара молнией. Он знал, что кадеты так считают и не разочаровывал их. С одной стороны, ему было лестно такое внимание, а с другой, он почему-то не хотел, чтобы про господина адмирала думали плохо.

Только к маю прошли все последствия сильного потрясения и тяжёлой простуды, и его вызвали для беседы.

– Кадет второго экипажа Дагон, – вздохнул Дан и опустил голову. Пусть хоть что, хоть карцер, хоть розги, хоть бесконечные штрафные наряды, только бы оставили его в этом белом городе.

– Ну, иди сюда, кадет, – усмехнулся Массар, снова выкладывая все те же предметы на свой стол, – отвечай и не запирайся. Только правду.

– Я стащил ключ ещё в октябре, – со вздохом начал Дан и повесил голову, – стащил про запас. Просто шёл мимо, а в преподавательской никого не было, вот я и взял тихонько. Думал, воспользуюсь при случае.

– А случай подвернулся на зимних экзаменах? – поинтересовался Массар

– Да, – и мальчишка снова вздохнул

– Равияра своего спасал? – проницательно заметил директор корпуса

– Да, – и опять вздох, – он не знает ничего. Я ему сказал, что задачи приснились.

– И он, конечно, не знает, что ты готов был сигануть с обрыва, лишь бы его не выдавать.

– Это не из-за него, – что-то опять голос стал невесёлый у Дагона.

– Так, а карты откуда?

– Купил, чтобы потренироваться. Я видел, как взрослые играли в доме у господина губернатора, и мне стало интересно.

Ах, ну да, конечно, ему же всегда интересно. Вот ведь любопытный какой!

– А в книжке, которую дал тебе профессор Зиц, как раз были правила игры.

– Да, – Дан опять вздохнул, – были, только я не успел, заболел, а потом уже… А откуда вы знаете, что это книжка профессора?

– Профессор сам сказал, он был у меня в кабинете и узнал её.

У Дана половина тревоги улеглась, значит, он профессора уже не подведёт, стало легче.

– А деньги откуда? Если ты не успел их выиграть в карты и не своровал, то откуда такая немаленькая сумма для такого маленького мальчика?

– Я коплю, – кадет печально улыбнулся, – в книжной лавке Борести продаётся большой географический атлас. Он стоит очень дорого, но я посчитал, что если откладывать все карманные деньги, которые мне выдаёт Отто, то можно накопить к окончанию корпуса, наверное, … Вот я и коплю, уже почти два года.

Бог ты мой, он копит! Он, который носит титул князя Морейского, а доходы его отца позволяют купить все атласы мира за один раз, а он копит…

– Так проси отца, он купит тебе такой атлас

– Нет, – Дан резко побледнел и вдруг, подавшись порыву, объяснил, чтобы господин адмирал наконец понял его, – мне он никогда ничего не купит, потому что и я – вещь, которая ему принадлежит. Вещь, понимаете. Я просто живая игрушка, солдатик. Мною играют.

От его слов Массар похолодел. Выходит, когда он запугивал мальчишку отчислением, тоже играл с его чувствами и судьбой, и чуть не доигрался. Виктора Массара эрцгерцог пригласил в свою забаву, распорядившись запереть сына в казармах, не отпускать даже к слуге, который единственный заботился о мальчике. Эрцгерцог пригласил, и он с готовностью согласился. Какой позор! Мудрый зануда Зиц оказался тысячу раз прав.

– А скажи мне, Дагон, как ты оказался на обрыве, если все калитки и ворота были заперты. Перелезть ограду невозможно!

– Перелезть нельзя, – вдруг улыбнулся Дагон хитро, – а пролезть можно.

– То есть как?

– Не скажу, – отозвался Дагон и хихикнул, настолько забавным выглядел адмирал в своём удивлении.

Массар едва сдержал улыбку. И что спрашивается, он вдруг так рассердился на кадета? Всё выяснили: в карты не играл, деньги не воровал, ключ вот от преподавательской увёл, это да. А что касается работы по математике, так он друга спасал, подобные мотивы всегда святы. Тилло ещё выставил Дагона, словно тот и вправду какое-то святотатство совершил.

– Иди уже, – вздохнул Массар, – забирай своё имущество.

– Как это, иди? – осторожно поинтересовался Дагон, – а наказание?

Адмирал вспомнил бледное лицо полумёртвого от холода и отчаяния мальчишки на обрыве Хрустального мыса, скорчившееся тело и только махнул рукою:

– Отправляйся учиться, Дагон, и только попробуй достукаться до переэкзаменовки.

– Слушаюсь, – звонко откликнулся кадет, и впервые за два года Виктор Массар увидел, какой красивой бывает у Дагона улыбка, когда тот совершенно счастлив.

«Смотрите им в глаза» – этот совет профессора Зица адмирал Массар уже никогда не забывал.

Глава 5. Звёздная карта

Глава 5. Звёздная карта

– Отто, – умолял Дан своего воспитателя и пританцовывал от восторга, – ну, голубчик, ну пожалуйста! Я всё-всё, что ты скажешь, делать буду и послушным буду, и учиться я хорошо стану.

Дан громко шептал Отто в книжной лавке Борести, куда зашли оба, чтобы купить всё необходимое для занятий в третьем экипаже. Учебники Дан уже сложил стопочкой, названия некоторых ласкали слух – география, основы мореходства, астрономия, навигация. Есть конечно и что-то более привычное, и скучное, вроде грамматики, языков, алгебры, геометрии. Он бы некоторые прямо здесь читать начал, но посетителей много. Дан ещё, сияя от радости, положил сверху тоненький журнальчик шахматных задач и вдруг перевёл взгляд на стену и увидел на ней большую карту звёздного неба. Он замер от восторга. Какая чудесная вещь! Но Отто недовольно покачал головой, на такую покупку выделенных эрцгерцогом средств уже явно не хватало.

– Нет, – отказал Отто, – не куплю. С тобою ходить в книжную лавку сущее наказание, то одно тебе хочется, то другое. Твоя бы воля, ты б всё здесь скупил и читал бы, обложившись книжками. За мундирчик уплатить надо, а потом ты каких-нибудь денег ещё запросишь на всякие карандашики и перья. Нет, сказано. Забирай свои книжки и пойдём к Лурье на примерку.

Дан печально вздохнул и вышел из лавки. Он не видел, что за стеллажом с модными и дорогими изданиями французских авторов стоял профессор Зиц. Он слышал забавный разговор, когда князь уговаривал слугу купить карту за совсем небольшие деньги, а слуга отказался. Зиц симпатизировал кадету теперь уже третьего экипажа. Они занимались дополнительно математикой, и кадет Дагон делал поразительные успехи. Нельзя, чтобы пропадала такая замечательная сообразительная голова. Даже самому профессору бывало интересно с мальчишкой, который заражал его азартом и интересом ко всему на свете. Оба они увлекались шахматами, и Дан приходил к профессору даже в летние каникулы. И профессору стало труднее выиграть у Дагона, чаще случались ничейные поединки. Летнего времени много, Дан мог без спешки обдумать ходы. И вот настала очередь звёздного неба, скоро у коллеги Стуруа начнутся трудные дни. Дагон начнёт задавать свои бесконечные «А почему?». Зиц усмехнулся, отчего бы не устроить сюрприз коллеге, и вежливо попросил карту звёздного неба у господина Борести.

У Лурье Отто стал вовсе сердитым. Мундирчик опять надо шить на заказ, хитрый еврей покачал кудрявой головой и сочувствующе вздохнул:

– Мне, право слово, очень жаль, господин Моликер, но такого маленького мундира в синем цвете у меня нет. Нужно снимать мерки с молодого человека.

– Снимайте и шейте, – проворчал Отто. Он был недоволен по двум причинам. Во-первых, сшитый по меркам мундир встанет значительно дороже, а во-вторых, его подопечной никак не хотел превращаться в рослого красавца, а по-прежнему оставался маленьким и щупленьким. То была вечная причина его расстройства в магазине Лурье.

А Дан уже оставил свои печали по поводу карты из лавки Борести. Наконец-то закончилась мышиная жизнь в сером мундире приготовишки. Теперь у него будет совсем другой вид. Синий с оловянными пуговками мундир, черные бархатные погончики с золотыми шитыми буквами МК – морской кадет. Чёрные же, с узким синим лампасом брюки, синяя фуражка с чёрным околышем с золотой маленькой кокардой и широкий ремень с латунной пряжкой, на которой выбиты буквы СМК – Солонский морской корпус. Нет больше колючей, неудобной длиной шинели, вместо неё чёрный суконный бушлат. Какая роскошь! Правда всё шьётся на заказ, зато сидит на нём очень хорошо. И он сам себе нравится в новой форме. Теперь его приготовишкой никто не назовёт. Дан утащил бесконечные свёртки в Пригорье, и когда начнутся занятия переправит в корпус.

Единственное, что немного огорчало Дана – отсутствие Тима и Артура. Артур проводил отпуск в поместье, а Тим укатил в Тумаццу. У Тадеуша и Эльги родилась дочка, и герцог Равияр с семьёй отбыл на крестины в столицу, где собрались все родственники молодых родителей. Тим и Артур приедут к началу занятий. Дан печалился не сильно. Он даже один весело плескался в бухточке за маяком, часами сидел, уставившись на шахматную доску, порой забывая поесть. Он всегда бормотал по привычке, как его научил добрый профессор Тринити. Сегодня вот у него в шахматы играли итальянец с англичанином, и он, перескакивая с одного языка на другой, то вяз в каше из рычащих звуков английского, то щёлкал лёгкими раскатистым итальянским. Итальянский Дан любил, его итальянец разумеется победил англичанина. Отто отправил его помотыжить землю под розовыми кустами. А когда упадёт ночная прохлада, и бархат ночи окутает Пригорье, они польют розовые кусты специально нагретой в большой кадке водой, наношенную Даном ещё поутру от родника. Вот тогда в ночи родится непередаваемый запах влажной земли и благоухающих розовых кустов.

В самые последние дни перед занятиями у Дана было столько хлопот, что он почти всё время проводил в корпусе, обустраивая кубрик. Третий экипаж переведён в казармы старших кадет, и вместо длинного унылого ряда коек в похожей на неуютный сарай казарме, всех их поселили в небольшие комнаты-кубрики. Так на кораблях бывает, наверное. Четыре кровати в два этажа, удобный длинный стол для занятий прямо по центру и вместительные шкафы, где всему нашлось место: и форме, и робе, и книжкам, и фуражкам, и кое-каким личным вещам. Дан, пока возился в кубрике один, внимательно осмотрел его на предмет сооружения тайника. Ножка кровати больше не годилась, она подвела его зимой, а шкаф наверняка будут проверять регулярно и внимательно. А вот слегка отстающий наличник возле окошка вполне подходил. Дан ещё немного оттянул его и к своему удовольствию прищёлкнул несколько бумажек – годится. Надо было немного расковырять кирпичную кладку под ним, чтобы образовалась небольшая ниша. В неё он спрятал и свои скопленные на вожделенный атлас деньги, сумма немного подросла, и колоду карт – все играют втихую, а он что, самый правильный что ль? И никто ничего не увидел. Он предусмотрительно занял места своим приятелям, решительно выставил Стентон и Гаруса, но сжалился над быстроглазым Нортоном. Нортон, ходивший в любимчиках у капитана Тилло, попытался было заявить свои претензии на кровать в нижнем ярусе, но Дагон его невежливо остановил:

– Это койка Лендэ. Если тебя, Флик, что-то не устраивает, то катись искать место в другой кубрик. Рот не раскрывай, а то надаю по шее, и твой заступник капитан Тилло не поможет.

Дагон надаёт, он умеет, все в экипаже давно это знали, и Флик Нортон с глубоким вздохом согласился. Лучше в одном кубрике с Дагоном, который всегда великодушно помогал с математикой, чем с заносчивой скотиной Стентоном.

А вот Тим, узнав, что Дан занял ему место над собой возликовал и тут же предложил:

– Можно ведь и меняться время от времени, правда, Дан? – И Дан ему кивнул. Отчего бы не поменяться местами с лучшим другом?

Тим вернулся из Тумаццы и был переполнен впечатлениями от поездки в столицу, бесконечно болтал о широких улицах и красивых домах. Он рассказывал о приёме по случаю рождения дочери, который давал Тадеуш в новом, в английском стиле доме. Рыжие, вечно взъерошенные волосы Тима подрагивали от возбуждения, а вздёрнутый нос задирался кверху ещё больше, когда он хвастал своим новым статусом в семье – он стал дядюшкой. Артур сдержано улыбался, он, будучи младшим ребёнком в семье, имел старших сестёр, вышедших замуж, и был дядюшкой трижды.

Начало занятий отметилось небывалой жарой. Солон обычно переживал немилосердный зной в августе. Но осенние штормы, приходящие с просторов Янтарного моря в конце лета, нынче никак не желали остудить воздух. И если утреннюю пробежку проводили в относительной прохладе, и весь распорядок дня до утренней молитвы строился по привычному расписанию, то с началом классов жара делалась изуверской. Особенно трудно было несчастным приготовишкам, марширующим по плацу, а «синие обезьяны», так называли старших кадет за их мундиры, облегчённо вздыхали и скрывались в классах. Но и там к полудню дышать становилось нечем. Сначала неуступчивый адмирал Массар, полагавший, что мальчикам надобно терпеливо переносить трудности, сжалился над приготовишками, им отменили строевую. «Синие обезьяны» взвыли от зависти, потому что вместо строевой, сопливые приготовишки превесело проводили время на узкой полосе воды, бултыхаясь в волнах.

– Плавать их учат! – возмущался Тим, он даже побледнел от злости. – Каждый морской офицер должен уметь плавать! Почему нас не учили? У меня от этой строевой всё ещё мозоли на пятках не слезли. Я бы тоже плавать учился!

– Ты же умеешь плавать, – разумно возразил Артур Лендэ, он всегда оставался спокоен и вдумчив, в отличие от импульсивного Тима.

– Ради такого случая я разучусь, – заявил Равияр, – я так мечтал скинуть мышиную форму, но в синем мундире и чёрных штанах можно сдохнуть.

Но Массар сжалился и над «синими обезьянами», и даже над гардемаринами. После утренних классов, между обедом и вечерними классами, а также в личное время все самые отчаянные и даже не очень, умудрялись проникнуть к серым камням на берегу и втихую освежиться. Борьба с повальным купанием не привела ни к каким изменениям. Не помогали ни наряды, ни карцер, ни штрафные работы. Тогда Массар махнул на всё рукой, и возле импровизированной купальни посадили казарменных и коридорных надзирателей… Нужно ли говорить, что в перерыв между дневными и вечерними классами вода у серых валунов кипела от голых рук, ног, спин, плеч. Все мечтали освежиться. Старшие заплывали подальше, демонстрируя прекрасный стиль плавания, чтобы на барахтаться среди малышни, а «синие обезьяны» младших курсов резвились положенные полчаса у берега.

После одного такого купания Артур, Тим и Дан торопились на вечерние классы, с наслаждением думая об стоящем в распорядке уроке фехтования. Кителя они несли пока в руках, сорочки были мокрыми и пока ещё холодили тела, настроение – отличным. Тим орал от восторга, Артур счастливо щурился, а Дан раздумывал о том, чтобы и вечером потихоньку утикнуть искупаться. Но сделать это не среди серых камней, а в некотором отдалении от корпуса вообще. Словом, кадет третьего экипажа Дагон мечтал о самоволке и у него уже был подобный опыт, он знал, как можно проникнуть за ограду высокой решётки.

Из-за этой решётки городские мальчишки, которые играли и гуляли в парке, дали кадетам морского корпуса обидное прозвище – синие обезьяны. С синим всё понятно, такой был цвет у кителей, а вот обезьяны… Это было обиднее всего. Городские мальчишки, насмехаясь, кричали, что сидят кадеты за своей высокой кованной решёткой, очень красивой, между прочим, будто мартышки в зоосаде. Не было никакого зоосада в Солоне, он был в Ликсе и Тумацце, но обидное прозвище, появившись однажды, приклеилось к воспитанникам корпуса намертво. Никакие драки и стычки, случавшиеся регулярно на Колокольном холме между штафирками, как мстительно звали городских, и синими обезьянами не помогали.

Дан прикидывал, как незаметно выскользнуть из обезьяньей клетки, чтоб не попасться, как вдруг у троих приятелей встали на пути рослые старшие кадеты.

– Который, Алан? – спросил низким грубым голосом один.

– Маленький, белоголовый, – ответил его приятель, весь какой-то правильный, застёгнутый на все пуговицы, с аккуратно зачёсанными, мокрыми пока ещё волосами.

Дан насторожился. Четверо старших кадет, которым что-то от него нужно —это не очень приятно. Тем более, что Тима и Артура Лендэ невежливо развернули, каждому дали несильного тычка и посоветовали под ногами не путаться. Но его друзья не отошли далеко, а замерли в тревоге, готовые в любой момент кинуться на помощь.

– Ты Дагон? – снова поинтересовался широкоплечий грубиян

– Я, – Дан отчаянно трусил, но виду не подал, а стоял, напружинив ноги, готовый в любой момент сорваться и дать стрекача. Одному против кадет пятого экипажа ему не устоять. – Чего надо?

Аккуратный шатен и второй – его точная копия, подошли почти вплотную, а грубиян зашёл со спины. Стало совсем неприятно. На помощь подскочил Тим.

– А ну не лезьте к нему! – И тут же, получив могучий пинок, влетел в заросли барбариса.

– Разговор есть, – важно сообщил ещё один старший кадет, очень красивый, светловолосый с мягкими плавными движениями, – не бойся, цел останешься.

– А я и не боюсь, – ответил Дан, но соврал. Хотя последняя фраза немного успокоила.

– Говорят, – продолжил светловолосый, – ты на короткой ноге с занудой Зицем, это правда?

Дан раздумывал над ответом, он не считал больше Зица занудой и не хотел, чтобы старшие кадеты через него решали проблемы с математикой. А они похоже есть, раз разговор зашёл о Зице.

– Я немного занимаюсь с ним дополнительно, – осторожно ответил Дан старшим кадетам, – а вам зачем?

– Радагаст из четвёртого экипажа болтал, что тебе все эти математические мучения, которыми Зиц всех нас извёл, ничего не стоят. Это правда?

– Я люблю математику, – согласился Дан, – а про какие мучения говорите, не понимаю.

Кадеты переглянулись между собой.

– Покажи, Роут, ему задания, – велел светловолосый, а смуглый парень протянул Дану листок с примерами.

– Такое решал? —поинтересовался аккуратист-шатен, которого назвали Аланом.

Дан несколько мгновений рассматривал помятый листик, на котором обнаружилось несколько систем уравнений, а потом усмехнулся.

– Что мне с этого будет? – он прекрасно понял, что пятый экипаж застрял в системе непростых уравнений, но желал бы в вечерние классы их решить, чтобы Зиц, как это у него водится, за сложные примеры добавил отметку.

– Решишь? – настойчиво поинтересовался широкоплечий кадет, нависая над щуплым третьекурсником.

– Не сейчас, – вздохнул маленький кадет, – фехтование у меня. В личное время посижу, если хотите.

Все четверо старших кадет дружно кивнули, а красивый поинтересовался:

– Что попросишь?

Дан цену сразу не стал набивать:

– Решу уравнения, тогда и поговорим, вдруг не получится.

Его ответ произвёл должное впечатление на старших, они по очереди пожали ему руку на прощание и отправились по своим делам, оставив маленького Дагона в задумчивости глядеть на примеры.

– Что они хотели? – сразу подскочил Тим

– Систему уравнений решить не могут, – хмыкнул Дан, – видишь, не только у тебя проблемы с математикой.

– А ты знаешь, кто это был, – горячо зашептал Тим, который всё обо всех знал в силу своей вертлявости и весёлого нрава.

– И кто?

– Тот, что бумажку тебе дал – Алан Лейтон, он лучший среди всех синих обезьян, он здесь вместе с братом-близнецом учится. А который светловолосый —это Райхель, его отец командует экспедиционным корпусом в Вест-Индии. Тот, что за спиной стоял, силач Крошка Вилли. Он как за спину тебе зашёл, я подумал, что конец…

Дан долго провозился с уравнениями, в какой-то момент показалось ему, что он запутался окончательно, но всё ж к самому отбою две системы из пяти он решил, а потом остальные три раскрутил. А на утренней пробежке кадет третьего курса Дагон отдал кадету пятого Лейтону решение всех систем уравнений.

Благодарные пятикурсники, прониклись к малявке из третьего экипажа неподдельным уважением и в личное время ввалились к нему в кубрик.

– Его нет пока, – решительно заявил Тимоти Равияр, ревниво зыркая на новых почитателей математического таланта своего друга, – он пошёл в шахматы поиграть, придёт к отбою.

Для всех Дан пошёл играть в шахматы, но после быстротечной партии с профессором Зицем, которую опять удалось свести к ничьей, он не спешил возвращаться в спальный корпус. Капитан Тилло знает, что Дагону позволено бывать у профессора Зица, пусть думает, что Дан всё ещё там. А он между тем принялся оглядывать здание спален со всех сторон. Надо было найти способ, как просачиваться наружу из-за запертых на большую щеколду и тщательно охраняемых надзирателями дверей здания. В приготовишках он выскальзывал из «мышиной норы» через двери подсобного помещения, а тут всё было сложнее. С любовью к ночным прогулкам ничего было поделать нельзя, тем более, что тёплые ясные ночи никак быстрому засыпанию не способствовали, что за беда, если он погуляет после отбоя на свежем воздухе парочку часов. Как выбраться из-за ограды он знает давно, а вот как выбраться из спального корпуса? Эту загадку кадет Дагон пытался решить, стоя перед входом и разглядывая желтеющие ряды окон в ночном мраке. И вот на его губах появилась довольная улыбка, хитрый Дагон всё же нашёл способ ускользнуть из корпуса в запретные часы.

– Мне надо верёвку, – спокойно и деловито заявил он Алану Лейтону и Фердинанду Райхелю в перерыв между дневными и вечерними классами, – она должна быть длинной, никак не меньше пятнадцати футов, желательно тонкой, но прочной. Это моя цена за решённые уравнения.

Старшие кадеты, стоявшие большой компанией с изумлением воззрились на малявку, не все были в курсе договора между Лейтоном и Дагоном.

– Ты коротышка вешаться собрался? – издеваясь, спросил его кто-то, – тогда тебе и мыло потребуется!

Дан облил их всех насмешливым взглядом.

– Это вы вешаться скоро будете со своей математикой. Верёвки не достанете, ни одного уравнения больше решить не помогу. А верёвка будет – в любой день приходите.

Даже Тимоти Равияр раскрыл рот от такого оборота дела. Всяко было в корпусе, но чтоб недавний выходец из «мышиной норы» диктовал свои условия старшим кадетам…

– Ну ты, Дагон, даёшь, – восхитился друг, – крепко ты их поймал. А зачем тебе верёвка?

– Есть идея, – шепнул другу Дан, – погоди немного.

Ему надо было хорошенько всё рассчитать и попробовать, чтобы быть уверенным в успехе. Был ясный тихий тёмный вечер, когда Дан растормошил своего лучшего друга. Сонный Тим, успевший сладко засопеть на втором этаже, хлопал глазами, но слушал прерывистый шёпот и, приходя в восторг, проснулся окончательно. Они незаметно выбрались из кубрика и шмыгнули вверх по лестнице сперва на третий этаж, а потом и на чердак. Дан тихонько ступая по брусьям перекрытия добрался до небольшого чердачного окна и поманил Тима:

– Смотри, только осторожно, – предупредил он, а сам со ската крыши ловко перескочил на толстенную ветку большого дуба, росшего с торца здания. Ходило поверье, что дерево стояло здесь с эпохи альмаринов, но то была просто легенда, хотя дуб был высоким и могучим. По толстой ветке ловкий мальчишка перебрался к самому стволу и поманил Тима рукой. Тим немного подрагивал от ночной прохлады и страха, но показать его не хотел, у него тоже всё получилось, хоть и не так ловко. А потом Тим увидел большое дупло, обращённое к самой стене и потому незаметное со сторон парка. Дан пошарил рукой в чёрной дыре и, вытянув оттуда верёвку, с уже завязанными на ней узлами, сбросил вниз. Хватаясь за узлы, скользнул на землю, Тим следом, приходя в неописуемый восторг от придумки Дагона. Дан обвил верёвку вокруг ствола, её стало не видно на серой шероховатой коре.

– Ты здорово придумал с верёвкой, – уже на земле восторженно зашептал Равияр, – вот для чего она тебе была нужна.

Дан кивнул и пообещал:

– Теперь бежим к самым воротам, что ведут на мыс, что-то ещё покажу.

Два нарушителя дисциплины метнулись из освещённого фонарями круга в сумрак зарослей бородача и вскоре оказались у ворот ограды. Дан прошёл немного вправо, раздвинул густые ветки и показал Тиму прогнутую балясину.

– Я это место ещё в самый первый год нашёл, когда штрафные работы отбывал из-за драки с Радагастом, – объяснил он, – через эту дыру мы с тобой легко выберемся на свободу. Лезь.

Тим протиснулся и затанцевал от восторга по другую сторону ограды.

– А теперь, – строго и серьёзно сказал Дан, – поклянись, что никто, ни одна живая душа про тайну не узнает.

– Клянусь, – горячо зашептал Тим, – клянусь, Дан, честное слово, порази меня гром, если я слово не сдержу.

– А пойдём-ка погуляем на свободе, – хмыкнул Дагон, вполне довольный обещанием друга, – бежим к Колокольному холму, там есть отличная отмель, искупаемся.

Они сидели на берегу, уже когда вволю наплавались и нанырялись, и разглядывали яркие звёзды на небе. Вдалеке, на другой стороне бухты, на высоком уступе маяк бросал в непроглядную ночь яркие белые вспышки-сигналы.

– Там звезда, – зашептал Тим, доверяя другу свои тайны, – понимаешь Дан, это не маяк, это башня, где живёт белая звезда. Но никто-никто об этом не знает. Только я и ты.

Дан оценил фантазии друга, он и сам был неисправимым фантазёром.

– Когда она вспыхивает в ночи, то к ней слетаются ангелы и потом раздают людям сны.

– Точно, – эхом отозвался Тим, – и сны эти сказочные и счастливые.

Они вернулись в корпус так же незаметно, как и выбрались и совершенно счастливые уснули крепко. Оба даже выспались поутру, заговорщицки переглянулись, и засмеялись. Теперь у них была одна тайна на двоих и своя сказка, тоже на двоих.

***

Виктор Массар не торопясь шёл по Кадетскому парку. Нынче домой спешить не надо, супруга с дочерьми гостила у подруги в поместье, а у него – служба. Никак нынче жара не заканчивалась, уже сентябрь к концу покатился, а спасительных ливней с моря всё не было. Он завидовал мальчишкам, которые могли скинуть мундирчики и голышом окунуться в прохладную воду днём и вечером, он им это разрешил. А самому было невыносимо жарко в мундире, нельзя появляться перед воспитанниками в ином виде. Только в вечерние часы после отбоя была возможность снять надоевший китель и сапоги. Адмирал Массар ступил босыми ногами на прохладную траву и подставил спину и плечи ночному бризу. Вдруг в тусклой полосе неяркой луны на самом краю Хрустального мыса он заметил маленькую фигурку. И кто это Виктор Массар прекрасно понял, только у одного его воспитанника была такая выгоревшая на солнце макушка, а её обладатель оказывался невысок и шустр. Сомнений не было, кадет Дагон удрал в самоволку, вместо того, чтобы сосредоточенно сопеть в подушку. Чем же он там занимался? Судя по движениям, что-то писал и помечал в тетрадке, неярким пятнышком в другой руке теплела свечка. Массару стало интересно, и он, остановившись под старым клёном, продолжил наблюдать. Мальчишка меж тем, закончил непонятное действо, погасил свечку и растворился в ночном сумраке, оставив адмирала в раздумьях. Как этот чертёнок смог проникнуть за высокую ограду решётки и через запертые двери спального корпуса? «Ну что ж, завтра мы поглядим на тебя», – весело подумал Массар. Его неожиданно позабавила предстоящая игра против хитреца Дагона.

Переполох, который возник с появлением адмирала на утренних классах в третьем экипаже, оказался сильным. Мальчишки ошалело переглядывались, да что там мальчишки, даже Флорен разволновался. Стуруа тоже выглядел немного растерянным, и лишь профессор Зиц не утратил своей невозмутимости. Господин директор решил поприсутствовать на занятиях? Ладно, сейчас он покажет ему, что могут бывшие когда-то несмышлёными кадеты. Стентон, не теряя достоинства и заносчивости, первым отправился к доске и неплохо разобрался с алгебраическими выражениями. Ричард Стентон знал себе цену, он был лучшим в экипаже по всем предметам, хорош собой, снисходителен и высокомерен. Следом пошёл Гарус, у того тоже складывалось с математикой неплохо. Понятно, что балбес Равияр в такой ответственный момент продолжил сидеть на месте. Тим заметно повеселел, поняв это.

– Пусть к доске идёт Дагон, – вдруг предложил адмирал и коварно улыбнулся, ожидая увидеть сонного и вялого нарушителя дисциплины.

Ничуть не бывало! Пока Дагон выбрался к доске, профессор Зиц недрогнувшей рукой завернул на ней пример такой сложности, что по классу разнёсся скорбный выдох. А поганец Дагон, стоя перед преподавателем и вежливо наклонив голову, осторожно поинтересовался:

– Господин профессор, всё расписывать или можно сразу ответ?

– Пишите ответ, – разрешил профессор и следил, как поднявшись на цыпочки и до предела вытянув руку, маленький Дагон выводил правильный ответ.

– А теперь, – распорядился Зиц и усмехнулся, – тот, кто найдёт путь к этому ответу, получит «превосходно».

Флик Нортон сразу завертелся от нетерпения, он привык, что Дагон ему тихонько помогает, Тимоти Равияр погрустнел, Стентон побледнел.

– Вы же, Дагон, берёте свою тетрадь и садитесь за один стол к господину директору, оттуда вы подсказывать половине класса уже не сможете, – не скрывая улыбки, велел хитрый математик.

Виктор Массар сам смотрел на двухэтажное выражение со множеством скобок и знаков немного испуганно. Но нахальный Дагон с деловым видом перебирался к нему за стол и невозмутимо принялся что-то писать, зачёркивать и перемножать. Массар с интересом поглядывал на кадета, никакой сонливости не замечая. Дагон поставил финальный знак, отложил перо и с весёлым нахальством поглядел на адмирала.

– Всё, – тихонько сказал он ему и хитро улыбнулся, словно знал, отчего сегодня адмирал присутствовал на занятиях в третьем экипаже.

Раздосадованный своим проигрышем Массар после математики вызывал капитана Тилло.

– Один шустрый кадет из вверенного вам экипажа, капитан, устраивает себе по вечерам самовольные прогулки на Хрустальный мыс, – сообщил офицеру адмирал.

А тому больше не надо ничего объяснять:

– Да что ж ты будешь с ним делать, с этим проклятым Дагоном, – в сердцах воскликнул огорчённый капитан. У всех кадеты как кадеты, а у него вечно приключения из-за этого…

– Выражения выбирайте, и со словами осторожнее, – предупредил Массар. – Или мне вам нужно объяснить, что такое «черная королевская стража», Тайное ведомство и его Величество Фредерик IV, тоже Дагон, между прочим. Вы в Катаржи захотели?

Тилло испугался и поспешил оправдаться:

– Не знаю, что с ним делать, господин адмирал! Хитрый чертёнок! Давеча смотрю, у него на столе стоит три стакана с яблочным компотом. Он своих приятелей угощает и сам пьёт. Я вмешался, а он объяснил, что трое кадет из четвёртого экипажа компота не любят и поделились с ним. Врёт, а ничего не поделаешь! Весь корпус знает, что Дагон всегда с математикой поможет… за стакан компота. Но чтобы сразу по три! А теперь ещё и это.

– Проследите за ним, капитан, сегодня вечером, казарменных надзирателей предупредите, но ловкача этого мы поймать должны. Так он нам всеобщую самоволку устроит … за стакан компота. Вот ведь неуёмный, подрос и осмелел.

– Да какое там, – опечалится Тилло, и не по-уставному махнул рукой, – вы забыли, что ли, как он нос здоровяку Кроненсу расквасил в первый же месяц в подготовишках. Я со страхом думаю, что будет, когда он станет гардемарином. Вот тогда нам совсем плохо придётся.

– Поэтому его надобно поймать сейчас. Тогда он присмиреет хотя бы ненадолго, – засмеялся Массар и поздно вечером отправился на мыс, пока Тилло налаживал наблюдение в спальном корпусе.

– Меня ловят, – сообщил вечером Дан Артуру и Тиму. Третий экипаж уже заметил нездоровый к себе интерес со стороны казарменных надзирателей. – Не зря адмирал приходил на утренние классы.

– Где-то тебя увидели! – встревожился Тим.

– Наверное, – засмеялся Дан, – а я сегодня на мыс не пойду, тучи небо закрыли.

– Звёзд не видно, – ехидно согласился Тим. – А они-то засуетились, думают, что мы совсем дурни…Похоже, идут грозы и дожди. Спи, Дан, сегодня спокойно, пусть караулят.

Третьему экипажу среди ночи устроили внезапный подъём. Сонные, ничего не понимающие мальчишки стояли рядом с койками и качались, пока капитан Тилло проходил по кубрикам. И Дагон стоял – взъерошенный, озябший и клюющий носом. Тилло плюнул с досады и наутро доложил адмиралу, что кадет Дагон находился в расположении всю ночь.

И всё-таки Дагон попался, хоть и продумал тщательно, как провести наблюдения, чтобы никто не заметил. Дан сидел, привалившись спиной к невысокому камню и из парка виден не был. Он в неверном пламени свечного огарка прорисовывал схемы на листочке уже сильно потрёпанной тетрадки. Сегодня небо было чистым, звёзды яркими, луна своим светом не мешала – новолуние. Он так увлёкся, что не услышал осторожных шагов за спиной. Шум прибоя слышал, а звуков шагов нет. Голос адмирала, негромкий и строгий раздался над ухом, в тот момент, когда кадет Дагон соединял в единую схему созвездие Кассиопеи. Он вскочил, свечной огарок улетел в черноту обрыва. Чтобы неуёмный кадет не сиганул туда же, Массар на всякий случай прихватил мальчишку за плечо. Дан вздохнул и опустил голову. Попался! Он покорно пошёл по дорожке, тем более, что адмирал не отпускал его плеча и провёл полураздетого, босого и взъерошенного кадета в свой кабинет.

– Кто разрешил покидать расположение в ночное время? – Ой-ей, голос у адмирала нехороший, попадёт крепко, надо отпираться. А как отпираться, если поймали прямо на мысу.

– Никто, ваше превосходительство, – очень чётко и спокойно, – я ни у кого не спрашивал.

– Самовольничаете, Дагон!

– Так точно, только… что толку спрашивать, если не разрешат всё равно.

– И поэтому вы сами себе разрешили ночные прогулки! Дайте свои записи, что это?

Массар взял в руки замызганную, истрёпанную тетрадь, быстро пролистал её, не находя ничего особенного, какие-то точки, линии, кривые строчки и пометки.

Кадет вздохнул, похоже его труды пропали. Он целых три месяца наблюдал за звёздами с Хрустального мыса, начал ещё в августе, когда Отто отказался ему купить карту звёздного неба. Вообще, у него была совсем маленькая, а хотелось большую. Тогда он придумал смастерить её сам, чтобы повесить на стену. Дан специально читал в библиотеке журналы по астрономии, соображая, как её изготовить. Он занёс в тетрадь все созвездия, видимые с Колокольного холма, Хрустального мыса и Крестовой горы. И вот досада, записи отобрал строгий директор.

– Это мои наблюдения, господин адмирал, – всё ж оставалась небольшая надежда, – я ничего плохого не делал, я наблюдал за звёздами, чтобы…

Дан опустил голову под сердитым взглядом Массара. Надежды нет, даже если он всё-всё объяснит.

– Ну, – нетерпеливо потребовал адмирал, – чтобы что?

– Понимаете, в книжном дворе господина Борести продаётся карта звёздного неба. И мне очень хочется такую, но… Отто купить не согласился, она дорого стоит… Вот я и подумал, наверное, её можно сделать самому, пусть не такую подробную, но свою. Отдайте мне, пожалуйста, мою тетрадь, я три месяца в ней всё записывал.

– Тетрадь получите завтра, – добавляя суровости, чтобы не расплыться в улыбке проговорил Массар, – а теперь, марш в расположение и спать немедленно.

Дагон как-то подозрительно быстро развернулся и убежал, даже забыв проговорить положенное «слушаюсь», а Виктор Массар снова задумчиво пролистал тетрадь. Труд был колоссальный, похоже, мальчишка сверялся с какими-то справочниками. Виднелись записи, добавленные чернилами, исправления, даже рисунки, кое-где на страницах были заметны жирные пятна и капли воска. Массар покачал головой и вдруг понял, что не узнал, как настырный и хитроумный Дагон выбирается из закрытого спального здания. Ясной стала поспешность, с которой исчез мальчишка, не желавший, чтобы его тайны были раскрыты полностью. Массар отругал себя за глупое ротозейство и быстро направился к спальням. Казарменные надзиратели уставились на него в полном недоумении. Никто из кадет на выходил и, уж тем более, не входил в казармы. Дагон же смирно лежал в своей койке, но увидев адмирала, опять вскочил.

– Как входишь и заходишь в казармы после отбоя? – Массар досадовал на себя, и голос вышел злым

– Не скажу, – вдруг огрызнулся мальчишка. Дан и так был расстроен изъятием своей тетрадки, а сердитый адмирал захотел узнать весь секрет. Нетушки-нет!

– Дагон, – изумление Массара было неподдельным, – ты с кем сейчас говоришь, ты не соображаешь?

– Соображаю, – бурчит Дан, – но не скажу.

– Я велю тебя выпороть, негодный мальчишка!

– Пусть, – голос стал стеклянным, – всё равно не скажу.

– Завтра после утренних классов, чтоб явился ко мне, – приказал Массар и досадливо поморщившись вышел из кубрика. В душе проклюнулось уважение к настырному Дагону.

Едва за ним закрылась дверь, как сверху свесилась голова Тима, а Артур сел в кровати.

– Попался, я парни, – объяснил друзьям Дан сиплым от огорчения голосом, – застукал меня Массар на мысу. Поймал и к себе в кабинет увёл, там разбирался. Тетрадку мою отобрал, чёрт, так обидно. И что ему не спиться, может, бессонница у него?

Приятели сочувствующе молчат.

– Он и про тайный лаз узнал? – тихонько спросил Тим, для трёх друзей это самое неприятное.

– Нет, про лаз я ему ничего не сказал, слышали, наверное.

Флик Нортон пробурчал сверху, чтобы прекратили разговоры, но Тим ему приказал:

– Заткнись, Флик, тебе лишь бы дрыхнуть, у людей вот неприятности, Дану опять попадет.

– Спать надо было, – добавил Нортон, – а не в самоволку бегать, очень умный этот Дагон, вот и получает вечно.

Артур Лендэ молча ткнул кулаком в бок сонного Флика Нортона, тот вскрикнул и ворчать перестал.

Наутро профессор Стуруа, преподающий у младших кадет астрономию, а у старших навигацию, не с в силах скрыть восторга, перелистывал тетрадь. Его вызвал к себе Массар и протянул записи.

– Бог ты мой, – воскликнул энергичный Стуруа, – какой кропотливый еженощный труд!

– По ночам кадетам полагается спать, – строго возразил Массар, – а этот сорванец, мало того, что ночью все свои наблюдения проводил, так ещё и за территорией корпуса.

– Но господин адмирал, – Стуруа принялся защищать неизвестного ему пока, но любознательного кадета, – вы посмотрите, это же просто великолепная работа, с дополнениями и поправками. Кому-то было настолько интересно, что он рискнул и пренебрёг правилами и уставом корпуса.

– Вот в этом-то и дело, – не сдавался Массар, – и я намерен сурово наказать нарушителя. Мало того, что он нарушал дисциплину, так он делал это систематически.

– Так ведь днём звёзд не видно, – снисходительно объяснил профессор, – мы чертим и изучаем созвездия просто по картам, так же приходится объяснять навигацию. Когда только гардемарины получают возможность всё увидать в реальности.

– Этот не стал дожидаться получения гардемаринского аксельбанта, ему захотелось увидеть своими глазами то, что вы так живописуете на занятиях, дорогой профессор, – усмехнулся начальник корпуса.

– И кто же это? – Стуруа просто сиял от восторга, – назовите мне имя, и я ему поставлю сразу «превосходно» за экзамен.

– Не стоит этого делать, – строго предупредил Массар, – в корпусе надлежит поддерживать воинскую дисциплину. Давайте договоримся, профессор, вы ему не поставите оценку за экзамен досрочно, а я, так уж и быть, не стану его наказывать строго.

– Да кто же он?

Дверь в кабинет адмирала открылась, на пороге возник белоголовый кадет из третьего экипажа и чётко доложил:

– Кадет третьего экипажа Дагон явился по вашему приказу.

– Ах, ну да, конечно, – восклицает Стуруа, – я бы мог и сам догадаться!

Но адмирал был настроен не столь благостно, как счастливый преподаватель астрономии, и выговорил Дагону:

– За нарушение дисциплины, кадет, назначаю вам месяц штрафных работ в парке, в личное время. И поскольку это уже тёмное время суток, у вас будет прекрасная возможность наблюдать за звёздами.

– Слушаюсь, – четко и печально ответил вечно любопытный кадет Дагон, а потом добавил, – а из парка разглядеть ничего нельзя. Там ветки деревьев мешают, господин адмирал, если только влезть на самоё высокое.

– Никаких деревьев, вы что, обезьяна? – Массар уже не мог больше сердиться и с трудом сдержал улыбку. Дагон был очень забавным в своей неподдельной печали по поводу штрафных работ и утраченной тетради с наблюдениями. Стуруа смеялся, не таясь.

– Так точно, – снова вздохнул Дан, – синяя. Разрешите идти?

– Тетрадь заберите, – смягчился Массар, – профессор хочет с вами побеседовать сегодня во время вечерних классов.

– Приходите ко мне, Дагон, в преподавательскую, – пригласил, поднимаясь со стула, Стуруа, – мы с вами там поговорим.

Дагон просиял и печаль исчезла, уступив место счастливой улыбке, он чётко развернулся и быстренько исчез за дверью.

Адмирал смягчился, а вот капитан Тилло нет, уж очень много хлопот доставлял ему маленький кадет. Тилло поутру уже получил выговор от адмирала, за то, что не может обеспечить присутствие кадет в пределах территории корпуса. Капитан и так этого Дагона недолюбливал, а тут опять выговор.

– Если вы носите, кадет, фамилию Дагон, то верно полагаете, что вам всё тут дозволено? – рявкнул Тилло прямо в лицо Дану, едва закончилась утренняя пробежка.

– Никак нет, – Дан знал, что Тилло цепляется к нему по любому поводу, а тут такая великолепная возможность, и мстительный Тилло конечно отыграется. Так и есть, день ещё только начался, а у Дана уже предписание в караулку. Это очень неприятно и цифра там очень неприятная, но ничего не поделаешь, и он принимает положенное наказание после вечерних классов. Тилло стоял тут же в караулке и мстительно добавил:

– Ещё раз убежите за территорию корпуса в ночное время, я количество розог удвою.

Куда уж ещё-то! Дан доковылял до кубрика, переоделся в робу и в личное время отправился отбывать штрафные работы.

– Получил, – злорадствовал Нортон, – добегался? Все созвездия разглядел?

Тим не выдержал и ввязался с невозможным Фликом в драку, ему было очень за друга обидно, и тоже получил свою порцию розог. Нортон умел подлизываться к капитану Тилло, а вот Равияр и Дагон – нет.

Хорошо хоть оставили увольнения! В субботу после всех неприятностей и передряг приятели с удовольствием резвились в саду губернаторского дома, их угощали вкусностями по приказу доброй герцогини. Отто легко разрешил взобраться на самый верх Крестовой горы, возле которой лепилось Пригорье. И вот теперь-то Дан безо всякого страха быть пойманным, чертил и рисовал в своей тетрадке созвездия, показывал их любопытствующему Тиму. Они торчали на горе до самого рассвета, встретили нежные краски утра, опять плели фантазии и сказки про волшебную белую принцессу-звезду, живущую в маячной башне. А потом спали в маленьком домике Отто в Пригорье чуть не до середины дня.

***

Присмирел Флик Нортон. Вообще-то, звали его роскошным именем Филеас, но много чести для пронырливого и старавшегося только для себя кудрявого мальчишки. Он, как и Дан, тоже был маленьким, но ловко умел втираться в доверие к преподавателям. Его насквозь видел один профессор Зиц, за изворотливость он Флика Нортона не любил. А Нортон приуныл, потому что на математике начались сложности, а Дагон похоже обиделся крепко и помочь с математикой больше не хотел. Даже в кубрике, когда он заговаривал о чём-то, трое приятелей сразу же замолкали и смотрели на Флика как на стену. Тиму и Артуру Дагон всегда с математикой помогал, а Флику больше нет. Дагон приобрёл солидный авторитет даже у старших кадет. Алан Лейтон с ним здоровался по-свойски, Райхель иногда приходил с задачником, Крошка Вилли свой компот за помощь всегда отдавал Дагону. Дан, это все знали, любил компот, поэтому щедро платили такой вот «денежной единицей». А Флик Нортон вздыхал и получал свои «чрезвычайно плохо» и по алгебре, и по геометрии, и по астрономии. И вот уже сам Тилло выписал ему наряд в караулку. В глазах однокашников не было ни тени сострадания.

– Ну что? – язвительно спросил Тимоти Равияр, когда Нортон появился в кубрике, – все ответы на задачки профессора Зица рассмотрел в караулке? Ты, Нортон, не переживай, тебе за твои отметки туда часто бегать придётся, разглядишь.

И Флик не выдержал, он разревелся самым бесстыдным образом.

Ему было ужасно обидно, что в экипаже его считают подлизой и думают, что он всё рассказывает капитану Тилло. А он не рассказывает, просто капитан спрашивает, а он соврать не может, он врать не умеет. Флик ревел, размазывая слёзы по лицу, Тим отчего-то веселился.

– Хватит, – вдруг приказал приятелю Дагон таким голосом, что Тим сразу же заткнулся, – хватит, Тим. И ты, Флик, не реви. Слёзы – дело бесполезное. Если не можешь соврать, тогда и правду не говори, чтоб друзей не подводить, молчи и всё. И никогда не смейся над чужими неудачами.

Флик поспешно и преданно кивнул великодушному Дагону, прощение которого хотел заслужить. Он понял, что зря две недели назад поиздевался над Даном.

– Я не буду, господа, – горячо пообещал он, – честное слово больше не пикну и никому ничего не расскажу, я же понимаю, я не стану. Я – не доносчик, верьте мне.

Флик Нортон слово своё сдержал.

***

Однажды вечером Дан летел по парковой дорожке с запредельной скоростью. Он должен был успеть, поскольку задержался у профессора Зица, и его шахматная увольнительная, которую ему выписывают на два часа, почти закончилась. Сегодня он обыграл профессора первый раз за всё время их шахматных баталий. Дан одолел профессора и вывернулся из почти безнадёжной ситуации. Всего-то и надо было немножко подвинуть вперёд пешку. Он её подвинул, рискнул, и профессор Зиц проиграл ему. Дан, позабыв о всякой субординации и вежливости, запрыгал прямо в гостиной у профессора, а добрая мадам Зиц засмеялась и зааплодировала ему.

– Молодец, Дагон, – признавая свой поражение, с уважением в голосе проговорил профессор, – очень нестандартно и рискованно. Я даже подумать не мог, что вы на такой ход отважитесь, сам бы я такого не сделал. Вы молодец, прошу вас, подождите меня немного, я вижу, что вы посматриваете на часы, но я долго вас не займу.

Профессор Зиц быстро ушёл в свой кабинет и вскоре вернулся с небольшим картонным тубусом:

– Я слышал случайно, как вы просили у своего слуги карту звёздного неба. Это было в лавке у Борести ещё в августе. А от коллеги Стуруа знаю, что вы хотели сделать такую сами, пришлось нарушить распорядок и у вас случились неприятности. Но знаете, я подарю вам эту карту, считайте, что это приз за вашу сегодняшнюю победу надо мной. Карта чуть меньше, чем та, которую вы видели в лавке, но зато она отлично впишется в ваш кубрик.

Профессор Зиц любил, когда в глазах у Дагона вспыхивало вдохновение. Оно вспыхнуло и в этот раз, и рассыпалось сотнями счастливых искр. Мальчишка замер, а потом с детской непосредственностью обнял профессора, и сразу испугался.

– Ой, – он быстро отступил, – спасибо большое, господин Зиц, лучшего подарка в своей жизни я ещё не получал. Разрешите я уже пойду.

– Идите, – засмеялся Зиц и крикнул в спину удирающему Дагону, – фуражку забыли!

Тилло в своём занудстве смотрел на часы и злорадно думал о том, что штрафные работы Дагону обеспечены. Его увольнительная закончится через пять минут, а кадета ещё нет. Но Дан бежал быстро и, запыхавшись, влетел на крыльцо как раз, когда на башне главного здания часы отзвонили десять. Тилло поморщился от досады. Дагон успел, а так хотелось, чтоб опоздал, но есть повод, чтобы придраться, к тому, что мальчишка держал в руках.

– Что это, кадет? – капитан Тилло сам себе противен.

– Это карта звёздного неба, господин капитан, – едва переводя дух выпалил мальчишка, – это подарок профессора Зица! Дозвольте я её повешу на стену в своём кубрике. У нас читают астрономию, и карта очень пригодится. У старших кадет в кубриках висят карты, я видел.

– Покажите.

Дан торопливо снял с тубуса жестяную круглую крышечку и извлек своё сокровище, растянул, чтобы занудный капитан увидел, что он не врёт и не сочиняет.

– Ладно, – смягчился Тилло, – вешайте и заканчивайте свои ночные прогулки. Кстати, как вы выбираетесь из запертого здания спален?

Глава 6. Снежная крепость

Глава 6. Снежная крепость

Маэстро Кваретти или Квак, как его звали в корпусе все, даже преподаватели, с глубокой печалью смотрел на неровную шеренгу третьего экипажа. Опять всё с начала, бестолковые мальчишки снова будут путать фигуры танца, спотыкаться, сбиваться с ритма и с неохотой делиться на «кавалеров» и «дам». Решительно все, захотят быть исключительно «кавалерами», даже не понимая, что искусство танца в паре всегда целиком зависит от него. А они, господи… Как великолепны были сегодня часом раньше старшие гардемарины, и до чего нелепо выглядят новички на паркете зала. Этих неумёх даже нельзя пускать в такой большой зал, они теряются здесь, начинают бестолково кричать и шуметь, порой даже звуков рояля не слышно. Но пока не до рояля. Для начала хоть поклоны отработать. Печально всё.

Джузеппе Кваретти был тонким ценителем искусства танца, вдохновенным и чувствительным. Все в корпусе знали, даже небольшая помарка в фигурах могла вызвать у утончённой натуры слёзы и даже нервный срыв. Но одновременно всем было хорошо известно, что Квак оставался единственным преподавателем, который не терпел никакого насилия по отношению к кадетам и никогда не прибегал к наказанию. Он даже никогда не произносил слов «чрезвычайно плохо», чтобы не обидеть воспитанников. За это кадеты платили преподавателю танцев таким же пониманием и бережным отношением. Старшими строго-настрого запрещалось начинавшим обучение младшим кадетам обижать и смеяться над добрым Кваком.

– Прошу вас, господа, – вздохнув, проговорил Квак, – рассчитайтесь на первый-второй.

Кадеты быстро перекликнулись и услышали удивительное:

– В первой части нашего занятия первые номера будут кавалерами, а вторые дамами, мы поучимся галантно приглашать даму на танец. А во второй части всё поменяется. А теперь прошу вас, следите за моими движениями и действиями, чтобы после повторять.

О, как это было смешно вначале. «Дамы» краснели и прыскали смешками, пунцовые «кавалеры» старательно им кланялись и потели от неловкости. Квак не раздражался и не злился, потому что у всех всё всегда начиналось одинаково. Лишь к зимним экзаменам неловкие третьекурсники всегда одолевали первые простые фигуры танца, учились держать голову и спину, кланяться и протягивать в поклоне руку. Тим быстренько отодвинул Флика Нортона и устроил себе пару с Дагоном. Своего верного друга он не стеснялся, и внезапно обнаружил, что Дагон в танце умеет многое. Квак тоже это заметил и однажды подозвал оживлённого фигурами танца мальчишку.

– Как вас зовут, молодой человек?

– Кадет Дагон, господин Кваретти.

Как всегда происходило с теми, кто первый раз слышал эту фамилию, Квак слегка растерялся, но вспомнил, что в преподавательской однажды шёл разговор об этом кадете.

– Где вы учились танцу?

– В Торгенземе, – с глубоким вздохом ответил Дан, он сильно скучал по родным местам. Они ему иногда снились, и громадный чёрный пёс всегда в сновидении помахивал ему хвостом.

– У вас был учитель танцев?

– Да, у нас с Фредериком был учитель танцев, его звали синьор Пальони, но меня сначала учила танцевать матушка.

– У вас недурно получается, молодой человек, вы делаете заметные успехи, – поспешил похвалить покрасневшего от радости мальчишку Квак, – первый раз вижу, что движения настолько легки и непринуждённы у кадета третьего экипажа. Обычно такое мастерство появляется только у старших кадет и гардемаринов.

После их разговора Дагон стал любимчиком Квака, тот всегда приводил его в пример и обращался, если что-то нужно было показать в паре. Толи от зависти, толи от раздражения, но Дик Стентон однажды произнёс Дану в спину:

– Зря что ли девчонкой дразнили. Дамочка дурачка Квака!

Дан драться начал сразу, без всяких слов и предупреждений, прямо во время очередного занятия, напугав миролюбивого Квака и своих приятелей. Их со Стентоном растащили с трудом и держали до прихода капитана Тилло.

– Опять Дагон, – Тилло больше не удивлялся, – вы чего добиваетесь, отчисления?

– Пусть извинится перед господином Кваретти, – спокойно сказал Дагон, – не извиниться, я даже под угрозой отчисления, его снова изобью.

– Пусть извинится, – присоединился к взъерошенному Дагону Артур Лендэ. Он тоже слышал оскорбительную фразу и из чувства долга и справедливости поддержал Дагона. К этим двоим присоединился ещё десяток мальчишек, и Стентон внезапно попятился, он никак не ожидал, что будет так быстро уличён в своей подлости.

Ричард Стентон был честолюбив и желал со временем стать лучшим в корпусе. Он уже считался лучшим в экипаже, все экзамены сдавал по первому разряду, у него имелись и свои приятели. Дагону из-за математики он не завидовал, она была ему неинтересна, хоть и выполнял задания Зица превосходно. А вот с танцами у него ничего не выходило. Пока Дагон ловко перебирал ногами, держал, как требовал Квак, голову и спину, Ричард Стентон запутывался в ботинках и собственных руках. Это его раздражало и он, не выдержав, сорвался. Дагон был известный драчун и забияка, поэтому Стентон бросил ему оскорбление в спину, желая спровоцировать на драку, за которой непременно последует наказание для однокашника. Так и случилось, но Стентон никак не ожидал, что у Дана окажется решительная поддержка. Против доброй половины экипажа Ричард идти не решился.

– Извинитесь, – вдруг строго велел капитан Тилло, – насколько я понимаю, Дагон вступился за честь господина Кваретти

Кваретти ничего не понял, но взволнованно слушал эту беседу, и уж совсем разнервничался, когда красный от стыда Стентон с поклоном его попросил:

– Простите меня, господин Кваретти, я позволил себе гнусность. Извини и ты, Дагон, я был неправ.

Тилло задумчиво посмотрел на гордость экипажа Стентона, в голову ему пришла мысль, что задира Дагон не всегда бывает неправ. Растроганный Квак не в силах продолжать занятие, отпустил кадет третьего экипажа пораньше.

– Подумать только, – пробормотал добрый учитель он по-итальянски, – мой маленький танцор оказался рыцарем в душе.

Рыцарь. Это слово снова пробудило в Дане воспоминания о Торгенземе, их играх с Фредом и большой деревенской ватаге ребят. Он долго не спал, всё вспоминал прогулки в лесу и игры в парке, снежную зиму и зимние забавы. Он по-прежнему о Фредерике ничего не знал-. Где его друг, с кем он, чем живёт и занимается?

На смену тёплой осени с её черными глубокими ночами, прозрачной осенней лазурью неба, терпким запахом опавшей листвы и моря, пришла неожиданно ранняя и странно-холодная зима. За несколько дней резкий северный ветер сдул приятное тепло, нагнал колючего ненастья с сильным дождём. Стало так холодно, что изо рта шёл пар, коченели и краснели руки, а в спальнях кадеты мёрзли даже под одеялами. На оконных стёклах, дело для Солона совершенно невиданное, вдруг появились причудливые морозные разводы. Северный ветер упорствовал, день ото дня нагоняя настоящей стужи. Отто уже с тревогой поглядывал на свой розарий, и Дан в своё увольнение поспешил в небольшую рощу за горой, чтобы набрать опавшей листвы и укрыть нежные растения. Шагал он быстро, колючий ветер выдувал из брючин тепло, колени мёрзли, уши мёрзли, и только черный колючий бушлат хранит тепло на спине и плечах. Дан ходил в рощу четыре раза, пока успокоенный Отто не закрыл каждый кустик большим жёлто-охристым ворохом листьев. Горячий чай оказался очень кстати, а также горячая жаренная картошка и румяная булка.

– Смотри ка, сынок, – сокрушался уже разнеженный за три года жизни в Солоне приморским теплом Отто, – а зима нынче прямо как в Торгенземе, ещё немного и снег посыплет.

Но снега не было, лил ледяной дождь, остужая землю, мостовые, лестницы, ограды и голые ветки деревьев. Запасливый Отто вынул из сундука, привезённого ещё из Торгензема, шерстяной башлык, который обычно использовали в зимние месяцы в Озёрном крае мужчины. В фуражке и башлыке голове было не так уже и холодно, а ещё Отто выдал своему подопечному тёплое нижнее бельё, оказавшееся у предусмотрительного слуги. Дан совсем повеселел, холод больше не пробирался к коленям, не кусал уши и шею, ему было тепло даже вечером и ночью.

А холод становился всё нестерпимее. Вот уже обыватели Солона заговорили о том, что могут замёрзнуть виноградники и фруктовые деревья, на отмелях поверхность покрывалась плавающей в воде ледяной крошкой. От ледяного ветра невозможно было спрятаться. Чтобы согреть окоченевших кадет в середине дня устраивали пробежки. Особенно холодно сделалось в спальнях и кубриках. За длинный учебный день кадеты успевали надышать в классах, а пустые кубрики за день выстывали, не помогали тонкие одеяла, приходилось набрасывать бушлаты поверх. Только к концу недели, чтобы пережить непривычные для побережья морозы, привезли дрова, которые разгружали, кажется, все. Рядом с печами, которые давным-давно не топили за ненадобностью, вырастают дровяные штабели. Печи бодро загудели в казармах, наполняя их теплом. Не так чтобы стало очень жарко, но пар изо рта всё ж не валил.

За дровяной суетой казарменные надзиратели позабыли о своих обязанностях, и Дан этим воспользовался. Он выскользнул через тайный лаз после отбоя в парк, чтобы почитать. Холода он не очень боялся, поскольку стараниями Отто мёрз не сильно, а вот дочитать о приключениях Робинзона Крузо очень хотелось. Господин Тирпик обещал непередаваемое удовольствие от прочтения и не обманул. Подвижная фантазия кадета Дагона живо откликнулась на неё всепоглощающим интересом. Из-за этого интереса Дан почти не спал две ночи, он даже холода особо не замечал, весь погружённый в раздумья и историю находчивого Робинзона. Мальчишка не мог позволить себе нынче спать, не узнав, чем закончится спасение несчастного дикаря, которого, вообще-то, должны были съесть. Вот Дагон и пристроился в Кадетском парке в круге света от фонаря, перелистывая красными от холода пальцами страницы. Сегодня его точно никто не хватится, в тёплых спальнях все будут спать крепко, и можно посидеть подольше. Наконец, с облегчением узнав, что дикарь спасён, а у Робинзона Крузо появился спутник и помощник, Дан закрыл книжку. Он быстренько пробежал по дорожке парка, от холода краешки дорожек застыли, затвердели, трава побурела и покрылась белым налётом инея, звуки шагов в тёплых ботинках казались в ночной тишине особенно громкими, а треск веток, когда он протискивался сквозь заросли бородача, просто оглушил. Чтобы не порвать и не испачкать драгоценную книгу, Дан засунул её за спину, под ремень, которым подпоясан бушлат, за одним и руки освободились. Он затолкал их, окоченевшие окончательно, в карманы брюк и направился к дубу. Ночь глубокая, мерцают звёзды, звонкий холод дерёт щёки, но запах мороза и холода как привет ему из далёкого, любимого Торгензема. Там наверняка уже озёра позастывали, снегом прикрыло некрасивую бурую осеннюю сырость, вместо водопадов на склонах Торгена образовались гигантские сосульки и столбы, в доме топят печи, впрочем, и в корпусе тоже топят. Дымом пахнет сильно.

Дан остановился и озадаченно поглядел на крышу «мышиной норы» – казарм приготовишек. Не может идти столько дыма из труб, и розовым отблескам на крыше не место. Дан, осознав вдруг, что происходит, ахнул и дрогнул. Потом кинулся к закрытой по обыкновению двери казармы и что есть силы замолотил в неё руками и ногами, наполняя грохотом пустые аллеи, дорожки и плац. Уже слышался треск откуда-то сверху. Да что ж они, все спят, что ли? Наконец дверь ему отворили, и казарменный надзиратель, помятый и заспанный, от досады рявкнул:

– Ополоумел что ли, дурак, по ночам побудку устраивать. А ну марш спать!

– Горите, – крикнул звонко Дан, было не до вежливости, – горите, господин надзиратель. Поднимайте мышат!

Он проскочил под рукой у растерявшегося надзирателя и кинулся по проходу между койками:

– Подъём, мышата, подъём! – он стаскивал с них одеяла, дергал и тормошил, кричал громко и отчаянно.

Казарма пришла в движение, надзиратели поняли причину тревоги.

– Беги, кадет в караулку, – попросил Дана старший из них, – сообщи там, а мы мышат уже поднимем сами, беги, парень.

Дан метнулся в караульное помещение, поспешил поднять тревогу и там, а потом вернулся в «мышиную нору». Сонных, полуодетых мальчишек выводили на холодную улицу и размещали пока в спальнях кадет. Надзиратели поднялись на крышу и тушили вспыхнувшие перекрытия и брусья, но тщетно, пока из города не примчалась пожарная команда и с помощью помпы не принялась качать от берега морскую воду. Только на рассвете тревога улеглась, казармы удалось потушить, хоть они оказались залиты водой, но все, кто находился ночью в казарме приготовительного отделения остались живы.

Вздрагивающий от тревоги, пережитого волнения и холода, неимоверно уставший Дан только в утренних сумерках оказался в своём кубрике. Никто давно не спал, в небольших комнатах кадет размещали перепуганных приготовишек. На койке у Дана сидели двое мышат-первогодков и испуганно хлопали глазами, выслушивая нотации Тима. Увидев друга, Тип соскочил с верхней койки:

– Где ты был, Дагон, тут такое творится! Тилло уже заходил с проверкой, мы соврали, что ты в уборной, но он как-то подозрительно хмыкнул.

– Читал, – от тепла и пережитого волнения у Дана слипались глаза, он подвинул приготовишек и привалился к стене. Но чувство тревоги снова вздёрнуло его. Спиной он не ощутил твёрдой обложки книги. Он быстро проверил руками. Да, так и есть, в суматохе и беготне она незаметно выскользнула и где-то потерлась. Что он скажет господину Тирпику?! Что потерял книгу? Как же будет стыдно, надо бежать и поискать её!

– Куда ты опять? – только и успел крикнуть ему вслед Тим, а Дан уже мчался к выходу. Из-за последних событий двери не заперли, и никто не обратил внимание на выскочившего в серую утреннюю мглу кадета.

Дан обежал всё, от кустов бородача у ограды, он хорошо помнил, что когда оказался по эту сторону решётки парка, книга ещё была с ним, а вот дальше… Он поискал среди грязных луж возле горевших казарм, дошёл до караулки, вернулся к дубу, поискал под ним и ничего не нашёл. Потеря книги, да ещё из библиотеки корпуса – это очень серьёзный проступок, в довершении всего узнают, что он не спал ночью, и ему опять попадёт.

***

Массар вертел в руках перепачканную в земле и саже книжку, что попалась ему под ноги, пока он ходил возле казарм. Утренний осмотр пострадавших от огня спален приготовительного отделения немного утешал. Крыша сгорела не полностью. Пожар случился из-за старого дымохода, который не проверили толком, прежде чем печи затопить. Зато сейчас всё осмотрели самым тщательным образом. Старшина артели плотников, которого очень спешно прислал господин губернатор, уверил, что крышу можно закрыть за неделю. И в корпус уже начали подвозить материалы, прямо с утра застучали топоры, и завизжали пилы. Хорошо, что спохватились вовремя казарменные надзиратели, успели поднять спящих мальчишек! Кто-то из приготовишек, видимо, прихватил книжку, выбегая из спален, но обронил в спешке. Надо бы найти владельца. Массар думал об этом, пока не обнаружил на первой страничке оттиск библиотеки господина Тирпика. Значит, бедняга приготовишка спасал библиотечное имущество. Что ж, если так, то хозяина книги можно легко отыскать по записям в библиотечном реестре. Хлопот у адмирала сегодня было много, но по дороге в учебные классы, куда определили на время мышат и крысят, он заглянул к милейшему Тирпику.

Тирпик – знаменитость, такого долгого послужного списка нет ни у одного из здешних преподавателей, надзирателей или офицеров. По меркам Тирпика, его сегодняшний начальник – просто мальчишка-первогодок. Тирпик служит в корпусе больше сорока лет и кажется вечным. Он бесконечно возится со своими книжками, реестрами, каталогами, сердится на неаккуратных кадет, сам переплетает многострадальные книги и готов говорить о книжных новинках бесконечно. Об их необходимости начинает свой ежегодный доклад в августе, с важным видом являясь в кабинет к начальнику корпуса. На его памяти адмирал Массар уже седьмой по счёту, и он его ничуть не боится и требования Исаак Тирпик выдвигает решительно.

Так же решительно, но огорчённо скривившись, он взял у адмирала из рук злосчастную книжку о приключениях Робинзона Крузо. Книжка намокла, оказавшись в грязной луже, листы её покоробились, обложка испачкалась.

– Ах, ты ж, боже мой, – жалея словно живую, чуть не плакал Тирпик, – а ведь прежде Дагон обращался с книгами очень бережно. Неужели он сотворил такое, просто поверить не могу. Никогда, никогда больше не дам ему книг с собою! Хочет читать – пусть остаётся в библиотеке.

– Что? – не очень уверенно переспросил Массар, – эта книга была выдана кадету Дагону? Господин Тирпик, вы ничего не путаете?

Тирпик уверенно затряс седой всклокоченной головой и даже рассердился на директора корпуса:

– За кого вы меня принимаете, ваше превосходительство? Я выдал эту книгу Дагону четыре дня назад, извольте посмотреть реестр. Боже мой, я сам отдал такое сокровище в руки безалаберного мальчишки! Ну, пусть только появится, я его взгрею по-настоящему! Чтобы вот так поступать с книгами, этим вместилищем человеческого разума… Его надо примерно наказать, господин адмирал, наказать за порчу книг…

Массар осторожно улыбнулся, наблюдая забавного в своём праведном гневе старенького библиотекаря и предложил:

– Давайте, господин Тирпик, я сделаю это от своего имени. Думаю, что с высоты своего положения смогу вызвать в душе у этого плута стыд и раскаяние.

– Вы меня очень, очень обяжете, господин адмирал! Подумать только, что сотворил с такой чудесной книгой этот негодник! Подумать только!

Дан мучительно боролся со сном. Три почти бессонных ночи, проведённых за чтением, а особенно беспокойной выдалась последняя, не оставили никаких сил. Мальчишка клевал носом на истории, ронял голову на стол прямо на французском и почти заснул на математике. Зиц глазам своим не поверил, Дагон натурально спал, подперев щёку рукой и привалившись к плечу преданного Равияра. Тот заметил взгляд Зица и толкнул приятеля в бок. Дан захлопал глазами, пытаясь сообразить, где он находится.

– Дагон, голубчик, вы не заболели? – участливо и одновременно язвительно поинтересовался профессор.

Мальчишка испуганно вскочил и попытался ответить, что с ним всё в порядке. но в этот момент на пороге классной комнаты появился адъютант директора в полном сиянии лейтенантского мундира.

– Кадета Дагона требует к себе его превосходительство, – торжественно возвестил он и залюбовался смятением, охватившим третий экипаж. Когда адъютант приходит с таким приказом, то ничем хорошим для вызываемого это окончится не может.

Даже Зиц с тревогой посмотрел на своего любимца:

– Что-то натворили, кадет? – посочувствовал он.

– Эх, натворил, – согласился Дан и побледнел от волнения. Он подозревал, что адмирал прознал о его бессонных ночах и самовольных прогулках вне территории корпуса. Но в кабинете на столе у директора корпуса он неожиданно увидел…потерянную ночью книгу. Была она в грязи и воде.

– Кадет Дагон по вашему приказу явился, – с полной безнадёжностью в голосе проговорил Дан, теперь ещё попадёт и за порчу казённого имущества.

А господин Массар спросил удивительно проницательно:

– Скажите, Дагон, как вы могли сотворить с этой замечательной книгой такое безобразие? Господин Тирпик просто возмущён до глубины души.

Почему он всегда попадается на каких-то незначительных пустяках, в прошлый раз ключ вывалился из ножки кровати, в этот раз книжка из-за пояса. Он не заметил этого, пока метался между приготовишками, караулкой и спальнями в мышиной норе. Но как такое объяснить, если метался он посредине ночи, хотя полагалось спать в кубрике, а он удрал, чтобы почитать в парке. Что ж, надо сознаваться.

– Я обронил её, господин адмирал, – и голова опустилась, – обронил, а не заметил. Хватился только утром, я ходил поискать, но…вы нашли её вперёд меня.

– Как это не заметили? – голос у адмирала звучал подозрительно каверзно, – такая толстая книга упала, а вы не заметили. Это что иголка или пуговица?

Дан вздохнул с раскаянием.

–А может было темно? – поинтересовался Массар, – в темноте упавший предмет трудно отыскать, тем более, сразу после отбоя я проходил тем местом, где нашёл её поутру. Уверяю вас, Дагон, с вечера там не валялось ровным счётом ничего?

Снова вздох.

– Опять ночью не спали? – уже строже проговорил Массар, – я же предупреждал, что не дозволяю нарушать распорядок или вы меня плохо слышали? Отвечайте!

– Не спал, – с раскаянием признался Дан, – очень книжка интересная, господин адмирал, а в казарме лампы тушат рано, читать плохо, вот я и… Я под фонарём читал, а потом все забегали, и я поскорее ушёл, только вот… уронил книжку и не заметил. Виноват, господин адмирал.

– Ну хоть не отпираетесь, – Массар выглядел довольным, – но казённое имущество испорчено, приказ начальника корпуса нарушен. Скажите, Дагон, вы испытываете удовольствие от нарушения правил?

– Так получилось, господин адмирал, – Дан неловко улыбнулся и снова опустил голову, – виноват, готов понести наказание.

– Что ж, – распорядился адмирал, – проступок серьёзный! Отправляйтесь, Дагон, в карцер. Хотя нет, в карцере сейчас холод жуткий. Будете отбывать штрафные работы и разгребать кучи головешек, которые нынче сбрасывают со сгоревшей крыши, а с господином Тирпиком по поводу изгвазданной книги станете объясняться позже. Ясно?

– Так точно, – кажется Дан даже обрадовался, – разрешите идти?

– Идите, – приказал Массар, – книгу заберите.

Дан возвратился на математику уже к самому концу и на перерыве его окружили любопытствующие однокашники.

– Я читать ночью в парк выбирался, – объяснил Дан, улыбаясь, – а по дороге назад книжку потерял. Адмирал её нашёл и вот… Книжка испортилась немного от воды, и он меня отругал, сказал, что с Тирпиком сам буду разговаривать. Штрафные работы назначил на выходные, так что не пойду в увольнение опять, но это пустяки.

– Легко отделался, – согласился Флик Нортон и все остальные тоже, – а Тирпик на тебя ворчать будет.

– Я ему новую книжку отнесу, – пообещал Дан, – в увольнение выберусь и в лавке Борести куплю, я видел, что она продаётся там.

– Где же ты возьмёшь деньги? – уже вечером тихонько спросил Тим, он был в курсе, что его приятель в денежных средствах стеснён и предложил, – возьми мои, раз такое дело.

– У меня есть немного, – вздохнул Дан, думая о тех пятнадцати фальках, что ему удалось отложить, – а если не хватит, попрошу у Отто, всё ему расскажу.

Он не сопротивлялся, честно носил обломки сгоревших перекрытий, балок и стропил, он вместе с другими штрафниками разгружал и таскал по прогибающимся лесам на самый верх доски, остро пахнущие смолой. К вечеру субботы все руки оказались в занозах, ссадинах и царапинах, болели плечи и лодыжки. Друзья из экипажа ушли в увольнение, и он остался один в прохладном пустом кубрике, ковырял иглой в ладонях, доставая проклятущие занозы. Он бормотал под нос слова какой-то старой итальянской печальной песни, которую ему пела в Торгенземе мама. Вспомнилось вдруг. Толстая книжка про Робинзона Крузо просохла и лежала на столе, напоминая из-за разбухших и покоробившихся страниц большого ежа. Сейчас он достанет ещё парочку заноз и почитает, пока казарменный надзиратель не загасит свечи.

Неожиданно в кубрик вошёл… директор корпуса, а вместе с ним старший надзиратель из казарм приготовительного отделения. Дан от неожиданности ткнул себя иголкой прямо под ноготь, заорал, вскочил и замер.

– Этот? – весело спросил Массар и кивнул на кадета третьего экипажа Дагона.

– Этот, господин директор, – согласился надзиратель, – он как в дверь замолотил, так я аж на месте подпрыгнул, ещё посторожил его, мол, чего по ночам шляешься. Он-то и крикнул, что мы горим. Тут все мы и забегали. Он ещё помог малышей перебудить, на улицу вытолкать, а уж потом послал я его в караулку к дежурному офицеру, чтоб тревогу сыграли.

Дан стоял ни жив, ни мертв. Такие подробности точно приведут в карцер, а там очень холодно.

– Идите, Бродим, – разрешил адмирал, а сам посмотрел на Дагона с весёлой улыбкой.

– А ты, Дагон, почему мне не всё рассказал?

– Никак нет, я всё рассказал, – возразил Дан, – я правду сказал.

– Сказал, – и Массар почему-то преспокойно уселся на скрипучий стул, на котором обычно сиживал Тим, – но пропустил момент между тем, когда ты книжку закрыл и когда пошёл к себе в кубрик. А кстати, как ты проникаешь в закрытые казармы?

– Не скажу, – продолжил упрямиться Дан, не хватало, чтобы Массар узнал про его тайный лаз.

– И не надо, – весело согласился адмирал, – ты хоть понимаешь, что сотворил позапрошлой ночью?

Дан совсем смутился. Если он сделал что-то плохое, то отчего адмирал так весел и благосклонно настроен? А если это что-то хорошее, то ради чего он надрывался целых двенадцать часов на штрафных работах?

– Дагон, голубчик, – почти ласково говорит Массар, – ты мне всех приготовишек от верной смерти спас. И их, и надзирателей, и дежурных офицеров. Ты это понимаешь?

– То есть как? —заволновался Дан, – Я никого не спасал, я просто разбудил надзирателей, а потом…

– А что было бы, не разбуди ты надзирателей? Крыша бы рухнула, и из горящих казарм уже бы никто не выбрался… Ты это понимаешь?

– Я…не думал об этом, господин адмирал, я разбудил и ушёл к себе, а книжку обронил в спешке, вот и всё. Я не думал… А книжку я куплю в следующее увольнение, господину Тирпику отнесу новую.

Адмирал Массар поднялся и неожиданно притянул к себе растерявшегося кадета, а потом крепко обнял:

– Спасибо тебе, Дагон, спаситель ты мой и всех приготовишек вместе взятых. Спасибо, парень.

Ой-ей, от таких слов, а главное от доброжелательного, почти отеческого тона бойкий обычно кадет Дагон совершенно потерялся и стоял, несмело улыбаясь.

– С руками что? – заметив царапины и ссадины спросил Массар

– Ободрал, доски тяжёлые, выскальзывали иногда, да ещё занозы, – тихо объяснил Дан

– Да ведь всем рукавицы выдали!

– Да, только они мне очень большие, господин адмирал, в них не совсем удобно. Поэтому я так носил, голыми руками, вот и ободрал. Но пустяки, заживут, а занозы я уже вытащил.

Массар разглядывал низкорослого кадета. Было заметно, что тот сильно устал, был чумазым, роба грязной, мятой, с прорехой на рукаве. Зацепился чем-то, наверное.

– Ложись спать, Дагон, – разрешил адмирал, – ложись и спи завтра сколько влезет в тебя, раз уж увольнительной я тебя лишил. Выходит, снова я погорячился. Отсыпайся завтра.

– Не-е, – протянул Дан, – я помогу, раз уж начал.

Массар вдруг провёл ему рукой по голове, взъерошил волосы, внимательно поглядел в глаза вечному нарушителю дисциплины и быстро вышел из кубрика, оставив Дана пребывать в задумчивости. Чего ещё ждать от начальника корпуса он не знал.

Поход в библиотеку к сердитому на него Тирпику, Дан отложил пока не купит новую книгу взамен испорченной. Но в лавке Борести его ждала очередная неудача. Господин Борести покачал головой и сообщил кадету, что книга, о которой он спрашивает, куплена, а второй, именно такой, у него нет. Кадет, обычно бравший в лавке маленькие дешёвые шахматные журнальчики, и которому время от времени Борести разрешал разглядывать большой английский атлас, сделался печальным. Дан так рассчитывал, что сможет смягчить сердитого Тирпика покупкой новой книги, но нет. И совсем упав духом, он отправился в библиотеку. Полный раскаяния он положил испорченную книгу на стол перед Тирпиком.

– Я очень виноват, господин Тирпик, – прошептал он, – простите меня, я испортил эту чудесную книгу. Но уверяю вас, это случилось не нарочно.

Тирпик отчего-то не сердился и даже улыбался ему:

– Не вините себя, юноша, господин адмирал был у меня третьего дня. Он сам принёс новую книгу, взамен испорченной вами и объяснил, почему так случилось. Я люблю книги, но полагаю, что спасённые жизни людей значительно важнее. А старую книгу можете забрать себе, она конечно выглядит изрядно потрёпанной, но она ваша.

По мере того, как говорит старенький библиотекарь, на лице кадета Дагона сменяли друг друга удивление, изумление, радость, восторг и облегчение. Лицо озарила довольная улыбкой, и вот уже любознательный кадет просит об очередной книжке, только чтобы поинтереснее.

– Обещайте мне по ночам не читать, – строго велел Тирпик, протягивая Дану толстый томик рассказов о Вест-Индии.

– Не могу, – вздохнул Дан, – по ночам читать гораздо удобнее, ничего не отвлекает и не мешает представлять себе всё происходящее, как будто видишь сон.

Тирпик рассмеялся, он и сам любил ночное чтение и разделял чувства светловолосого кадета.

***

Солон за неделю притерпелся к сильным холодам, но едва к ним приспособились, как мороз немного отпустил, а с неба посыпал снег. Это тоже стало событием. Такого в Солоне не могли припомнить даже старожилы. Обычным для солонской зимы являлся дождь – мелкий, густой, нудный, надоедливый. А тут вдруг – тяжёлые крупные хлопья залепили, заклеили, заполнили всё пространство от земли до неба. Снежные тучи, словно огромные мешки свешивались с вершин небольших гор, подступавших к Солону, и обрушивали на город, залив и порт снежные заряды, иногда с порывами ветра. За ночь снег превратил Солон в совершенно белый город. Даже синие крыши и купола церквей закрыло белым покрывалом. Ветви деревьев согнулись, кое-где хрупкие яблони и груши ломались под тяжестью снега, и ветки валялись повсюду.

Мальчишки поутру, выйдя на пробежку и гимнастику, замерли от удивления и восторга. Первым опомнился конечно, Дагон.

– Снег, – радостно заорал он, – господа, снег, ура!

Он кинулся на белую, расстеленную небесами снежную простынь и от восторга встал на руки, да так и пошёл по снегу, обжигая радостным снежным холодом руки. Потом упал на спину и вдохнул снежный запах, как привет, как весточку из Торгензема. Все его приятели оказались людьми южными, снега никогда не видевшими вообще в таком количестве, разве что на картинках. Но неуёмный Дагон не дал им насладиться необычным зрелищем. Первым снежный комок прилетел в удивлённую физиономию Равияру. Возмущённый Тим восторженно завопил и поспешил ответить Дану тем же, потом они оба влепили по снежку Артуру. А после и все остальные поняли в какой необычной, непривычной забаве их приглашает поучаствовать выдумщик Дагон, и присоединились. Третий экипаж орал и швырялся снежками, совершенно позабыв о дисциплине и порядке, а взбешённый Тилло, напрасно пытался отправить их на пробежку. Более того, четвёртый и пятый экипажи последовали столь плохому примеру, а у своей уже отремонтированной казармы, веселились мышата-приготовишки. Словом, утренняя пробежка и утренняя гимнастика оказались сорванными. Офицеры воспитатели орали на своих подчинённых, но мальчишки даже не замечали их криков, поскольку были оглушены собственными.

Тилло втащил Дагона в кабинет к адмиралу почти за шиворот. Тот строго посмотрел на извечного нарушителя дисциплины и заговорил сначала сурово:

– Дагон, пока вы нарушали дисциплину в одиночестве, я с этим мирился, но сегодня вы явились просто подстрекателем беспорядков. Ещё немного и вы организуете в моём корпусе мятеж!

– Так снег, – радостно выдохнул разгорячённый снежной битвой мальчишка, – господин адмирал, это же снег! Я так давно его не видел, он прекрасен, разве нет?

В насквозь промокшей робе, облепленный дотаивающим снегом, сияя синими глазищами и довольно улыбаясь, возражал Дагон.

– Вы сорвали утренние физические упражнения.

– Мы ничего не сорвали, господин адмирал, – поуспокоился кадет, и кажется даже обиделся немного, – мы недолго пошвыряли снежки, это правда. Но потом мы пробежали положенные три мили и все упражнения выполнили. Сейчас вот переоденемся и в церковь пойдём, отпустите меня. Я ничего плохого не сделал, честное слово.

Массар отвернулся к окну и стал наблюдать, как возвращаются в свои казармы кадеты. Всё-таки требовалось скрыть улыбку. В самом деле, мальчишки в его корпусе или не мальчишки? Он бы и сам сейчас с удовольствием зачерпнул горсть белого холода и кинул в лицо, скажем, вот капитану Тилло, который почему-то вечно недоволен Дагоном и считает его злом во плоти, похоже. Капитан – старательный служака, вон какой недовольный вид на себя напустил.

– Идите, Дагон, – вздохнул адмирал, – переодевайтесь и избавьте нас на сегодня от ваших бурных проявлений фантазии.

А капитану Тилло начальник корпуса спокойно объяснил:

– Вам, капитан, не ссорится с Дагоном надобно, а сделать его своим союзником. Помните, что кадет из вашего экипажа носит королевскую фамилию, к ней принадлежит и в будущем сможет многое. Скажите спасибо, что мальчишка совершенно этим не кичится и, по-моему, даже не подозревает о том, что я вам сейчас говорю.

Кадет Дагон действительно не подозревал, у него было очень много других дел. Между утренними и вечерними классами к нему как обычно с математикой подсел могучий Гордон Радагаст, и Дан растолковывал ему правила тригонометрии. Гордон сопел и кряхтел, краснел и потел, но ровным счётом ничего не понимал. Потом Дан успел сбегать в библиотеку и поменял книгу у господина Тирпика, прихватил коробку с шахматами, чтобы поиграть вместо вечерних классов. А все задания он сделал ещё на перерывах. А ещё его зачем-то просил зайти профессор Стуруа. Словом, дел образовалось много.

А снег всё шёл и шёл. Дежурные наряды из сил выбивались, расчищая от него дорожки, аллеи, плац и стадион. Игра в снежки продолжала веселить кадет. Но как-то раз Дан мчался по дорожке и остановился у довольно большой горы снега, который сгребли на пересечении нескольких аллей. Он резко остановился и встал как вкопанный. А потом в глазах у него заскакали черти, и вспыхнуло вдохновение. Уже перед отбоем он поделился своими соображениями с Тимом и Артуром. Приятели слушали его, открыв рты, и тоже вдохновились.

– Адмирал не разрешит, – предупредил Тим, – Дан, тебе опять попадёт.

–А я попрошу, надо попробовать.

– Что попросишь? – не понял Артур.

– Разрешения, – объяснил Дан, – схожу к нему в приёмную и испрошу разрешения.

Такого в корпусе ещё не бывало, чтобы кадет приходил к грозному директору за разрешением на шалость! Друзья скептически хмыкнули. Так же скептически смотрит на невысокого кадета и адъютант.

– Дагон, вы просто обнаглели, – вырывается у него, – вы в своём уме? Господину адмиралу делать больше нечего, чтобы ваши глупые выходки одобрять. Вас пороть надо, а не потворствовать вашим выдумкам.

Дан, конечно, волнуется, он и сам понимает, что его просьба граничит с наглостью, но стоит смирно и чётко докладывает:

– Ваше превосходительство, дозвольте в личное время из снега нам построить крепость. Мы её построим, немного поиграем, честное слово, только в личное время, а потом… Потом станет тепло, и она растает. Дозвольте, пока есть снег. В Торгенземе такие строили в Рождество. Я знаю, как их делать.

Массар сначала чуть не упал, осознав, на какую дерзость оказался способен этот коротышка, а потом немного смягчился. Уж если в голове у этого проныры появилась идея, то он непременно её претворит в жизнь, такой уж упрямый мальчишка. Пусть строят, по крайней мере, будут делать это открыто. И он разрешил, а потом предупредил своего лучшего друга Филиппа Клозе:

– Там третий экипаж начнёт претворение в жизнь завиральной идеи Дагона. Ты бы, Филипп, глянул, они начнут строить снежную крепость. Думаю, что неугомонный Дагон явится к тебе за советом, он сможет…

Большая часть третьего экипажа прониклась идей и с воодушевлением принялась за сооружение снежного укрепления. Правда, сперва нужен был строительный материал. Заготовку поручили Тимоти Равияру. Его кипучая энергия пригодилась, и он вместе с однокашниками катал сперва снежные шары, потом мальчишки пилами, выпрошенными у строгого интенданта, с разрешения господина директора, распиливали их на кирпичи и складывали в длинный ряд.

Так было в первый вечер. Во второй пришёл Радагаст с приятелями и потребовал присоединить их к делу. Потом пара мышат, встретив Дана в столовой, робко пискнула о том же. Великодушный Дагон им разрешил и пригласил прямо в столовой довольно громко всех желающих, которых уже к третьему вечеру набралось немало. Дежурный офицер вдруг увидел, что даже вальяжный Райхель, образцово-показательный Лейтон, и упрямый Зубер из пятого экипажа возятся тут же. Ими всеми пока командовал рыжий Тимоти Равияр. А Дан и Артур Лендэ размечали площадку под крепость, сверяясь с какой-то схемой, вычерченной на листке.

За этой схемой, ничего не боящийся Дагон явился к Филиппу Клозе, как того и предупреждал Массар. Великан Клозе воззрился на маленького нахального третьекурсника, но выслушал его внимательно.

– Прежде, чем крепости строить, надо хотя бы фортификацию начать изучать, – рокотнул полковник

– Мы изучим, – пообещал Дан, – но она на следующий год, господин полковник. А снег выпал нынче, помогите пожалуйста, нам успеть надо. Я книжку читать начал, я взял учебник по фортификации у Радагаста, но времени мало. Помогите.

Филип Клозе был большим, и не просто большим, а могучим. У него всё было такое – сильные руки, столбообразны ноги и широкая спина, крепкая красная шея, скрытая стойкой воротника мундира. На ней держалась большая круглая наполовину лысая голова. Казалось, что это не столько лысина, сколько высокий, никак не заканчивающийся лоб. Словно компенсируя отсутствие волос в верхней части головы, полковник носил густую, окладистую и очень хорошо ухоженную бороду. Среди растительности на лице Филипп Клозе прятал насмешливую улыбку, слыл в корпусе острословом и язвой и любил подтрунивать над кадетами. Любимым его ругательством как, впрочем, и высшей степенью похвалы было слово «зараза». Единственное, что требовалось кадету, чтобы понять, гневается полковник или одобряет, так это следить за интонацией, с которой произносилось это слово. Под стать фигуре был у полковника и голос – низкий рокочущий бас, и если полковник решал повысить голос, то в аудитории звякали стёкла, а кадеты и гардемарины вжимали головы в плечи. Если же полковник повышал голос на улице, то птицы срывались с веток и долго кружили в воздухе, хорошо, что такое случалось нечасто. Не стоило и говорить, что кадеты, особенно младших курсов, лишний раз на глаза язвительному полковнику не показывались. А тощенький маленький глазастый третьекурсник, к удивлению даже самого полковника, рискнул. Поражённый его бесстрашием и неподдельным интересом полковник Клозе, разумеется, помог, он был великаном добродушным. Почти два часа просидели они в личное время в классе фортификации. Дан даже опоздал к отбою, но казарменный надзиратель и даже капитан Тилло ничего не посмели сказать, когда Филипп Клозе, стоя за спиной Дагона пророкотал:

– Это я задержал кадета, капитан, он приходил ко мне с вопросами.

Тилло скривился от досады, а однокашники воззрились на своего предводителя с уважением. Ближе к ночи строители собрались в кубрике у Дагона, где он им продемонстрировал чертёж крепости, которую следовало возвести. Клозе же посоветовал Дагону ничего не усложнять, иначе провозятся долго, а холод кажется начал отступать.

Строители торопились, каждый как мог выкраивал время. Они не могли себе позволить получать плохие отметки, отправляться на штрафные работы или карцер, за неделю они не могли ходить на пересдачу или оставаться дополнительно. Это всем объяснил Алан Лейтон, так можно и не дождаться генерального сражения, снег просто растает, если потеплеет. Массар стоял и смотрел, как копошилась большая группа мальчишек на пересечении трёх широких аллей. Сторон у крепости тоже три, стены растут стремительно! За прошедшие четыре вечера Равияр отлично организовал производство снежных кирпичей, и сейчас их ловко ставили друг не друга, склеивая мокрым, перемешанным с водой снегом. Руки у многих обожжены холодом, красные пальцы и ладошки время от времени греют, а пока одни греются, другие занимают их места.

–Что творит этот малявка, – кивнул Клозе на Дагона, который что-то объяснял Райхелю, а тот послушно согласился и отправился выполнять поручение.

– Да, – уныло вздохнул капитан Тилло, – этот далеко пойдёт, господин полковник. Вот ведь, послал бог воспитанника.

Адмирал Массар и сам чувствовал, насколько хочется ему туда, в эту муравьиную кучу. Но он не был мальчиком и терять солидность никак не мог. Он видел, что строители немного не успевали с самыми финальными зубцами и неожиданно своим распоряжением продлил для работников крепости время до отбоя. Его распоряжение встретили громкими радостными криками и удвоили усилия, наводя последние штрихи в большой снежной крепости. Лейтон, Райхель, Дагон и Равияр с Лендэ ещё что-то обсуждали, хотя все строители разбрелись по кубрикам и казармам. Наконец и эти пятеро разошлись. Теперь, когда мальчишки, уставшие до невозможности, лежали в своих койках, Массар с Клозе обошли крепость, любуясь ею в свете фонарей.

Крепость была похожа на трёхгранную призму, по её углам расположились небольшие бастионы с бойницами и зубчатыми стенами. Внутри – всё как положено – сооружены аппарели и фланки, перед стенами – гласис. В ночи и желтоватом свете фонарей крепость походила на розоватый гигантский леденец. поблёскивают застывшие швы и кое-где затёртые сколы. Внутри большими пирамидками лежали приготовленные к бою снежки.

– Заразы, – восхищённо выдохнул Клозе, – настоящие заразы! Работали, как проклятые, Виктор, ты посмотри, что соорудили! По всем законам фортификации!

Субботним утром весь корпус имел возможность полюбоваться снежным сооружением. К удивлению офицеров и преподавателей никто в увольнение не рвался.

– Господин адмирал, – доложил встревоженный дежурный офицер, – там, кажется стараниями третьего экипажа в крепости начинаются боевые действия. Что прикажете делать?

– Как что? Идти смотреть! Думается мне, что зрелище будет крайне занятным. Такого в нашем Солоне прежде не было.

Массар и сам накинул тёплый плащ и заторопился в парк, занимая место среди зрителей. Спустя почти месяц сильного холода, ненастья, снега и ветра, установилась солнечная, тихая погода, заметно потеплело. На аллеях собрались зрители, наблюдая, как готовятся к штурму крепости три небольших отряда. Строители свою крепость возвели, разделились на группы – кто-то в крепости, кто-то снаружи и начали штурм. Над самой высокой башней подняли синий треугольный флажок с цифрой «3».

– Господин капитан Тилло, – объявил профессор Зиц, – ваш экипаж будет держать оборону, а отряды Лейтон, Зубера и Райхеля пойдут на штурм.

Отряды двинулись на штурм почти одновременно, начали карабкаться на стены, но первые же мышата, которых ловко подсадили старшие кадеты, оказались сбиты снежными зарядами. Но штурмующие упорствовали и продолжили свои попытки. Крики и смех наполнили воздух, раскрасневшиеся кадеты с воодушевлением лезли на стены и под их ударами одна из них просела. Но в пролом сразу же устремились защитники крепости и отбросили отряд Лейтона. Все смеялись, наблюдая за штурмом снежной крепости, аплодировали удачным атакам той и другой стороны. К обеду все устали, собрались в одну кампанию и просто весело тузили друг друга. Никто ни на кого не обижался. Приготовишка-мышонок скакал на одной ноге, пытаясь найти в этой неразберихе свой ботинок. В волосах рыжего Равияра рассыпался на искры и таял снег. Лейтону оторвали пуговицы на бушлате, и он перестал походить на строгого аккуратиста. Здоровенный Радагаст в шутливом поединке боролся с таким же большим Крошкой Вилли, а на ступеньках одной из башен, уже наклонившейся и готовой вот-вот упасть, стоял придумщик Дагон и заливисто хохотал, не обращая внимание на длинную царапину от уха до подбородка и порванный рукав бушлата. Игра удалась.

Глава 7. Странные дела

Глава 7. Странные дела

– А как же Дан? – Тимоти Равияр огорчённо захлопал рыжими ресницами, – выходит, мы с Артуром уедем, а он останется один-одинёшенек на все рождественские праздники?

Известие, которое ему преподнесли одновременно обрадовало Тима и огорчило. Приятно, что Лендэ приглашают его на рождественские каникулы в своё поместье Ритгранд. Приглашают одного, совсем как взрослого, а огорчался он из-за приятеля. Дана никто никуда никогда не приглашал. А как же они друг без друга?

– Глупости какие, – отец отчего-то рассердился, – побудете без своего пронырливого приятеля, граф приглашает тебя, а не его.

Но неожиданно Тима поддержал Артур:

– Но Дан – наш друг, как же мы без него? Это нечестно!

– Да кто такой этот ваш Дан? – удивился граф Лендэ, приехавший ненадолго погостить к своему старинному приятелю Георгу Равияру. – Отчего бы и его не пригласить, не думаю, что молодой человек нас сильно обременит.

Разговор этот происходил в столовой, где по случаю приезда графа торжественно ужинали. Адмирал Массар выписал увольнительные Тиму и Артуру, чтобы тот мог увидеться с отцом, и оба кадета выглядели довольными, пока вопрос не коснулся их друга.

– Идите погуляйте, – вдруг властно распорядился Георг Равияр, обращаясь к своему младшему сыну и Артуру.

Сам же повёл гостя в кабинет и поплотнее прикрыл двери:

– Не надо играть с огнём, Грегори, – предупредил он. – Видишь ли, тот мальчик, которого наши сыновья называют Даном, на самом деле бастард Гарольда Дагона.

Грегори Лендэ открыл от изумления рот, но весь обратился в слух, а герцог Равияр меж тем продолжил:

– Похоже, мальчишку прячут настолько далеко, насколько это возможно. И если кто-нибудь узнает, что он – наследник Гарольда, это будет большим и неприятным сюрпризом для Гарольда, и для его венценосного брата. А про него…сам знаешь. Никогда нельзя предположить, как наш «добрый» король себя поведёт. Скорее всего, это навредит и тем, кто стал виновником разглашения тайны, и самому мальчишке. Ты знал о том, что в семье Дагонов есть ещё один мальчик, в жилах которого течёт кровь королей Мореи?

Грегори Лендэ с трудом оправился от удивления и даже не сразу нашёл, что ответить:

– Как ты узнал об этом?

– С этим бастардом я познакомился ещё два года назад. Моего вертоголового Тима угораздило с ним подружиться и, знаешь, мальчишка-то совсем неплох: бойкий, нетрусливый, способный, говорят даже, что у него талант к математике. Но ему категорически запрещено бывать в Тумацце, никто из родных к нему не приезжает и в гости не зовёт. Такое чувство, что его спихнули сюда и забыли. Его прячут, поверь мне. Не надо его куда-то возить и с кем-нибудь знакомить, одна фамилия Дагон сразу привлечёт внимание любого.

– Он Дагон?!

– Да, он признан королём Фредериком III, своим дедом. Когда мой Тим совсем уж близко сошёлся с этим …отпрыском слабака Гарольда, я беседовал с адмиралом Массаром и видел метрическую выписку. Полное имя у него Даниэль Антуан Дагон, а на метрической выписке стоял оттиск королевской печати Фредерика III. Мальчик на самом деле князь Морейский, но хоть кто-нибудь об этом знает? Вот и ты глядишь на меня, раскрыв рот. Его прячут, повторяю тебе, такое чувство, что даже от самого себя.

– Но зачем?

– Зачем – не знаю. Не надо чтобы благодаря нам с тобой, он вдруг обнаружился, времена сейчас непростые, сам понимаешь.

Грегори Лендэ задумчиво кивнул, про времена его друг был совершенно прав. Непросто всё складывалось при дворе, сложно оставаться в Тумацце, где король Мореи Фредерик IV окружал себя людьми совершенно другой формации и взглядов, мягко говоря. Именно поэтому талантливый военачальник и, вместе с тем, не лишённый ловкости, осторожности и чутья генерал Лендэ, человек, прекрасно понимающий ситуацию при дворе, предпочёл подать в отставку. Отставка была принята, и он удалился в своё родовое поместье Ритгранд. Но после столицы в Ритгранде было скучно и уныло, единственным развлечением для избалованных светом аристократов оказались нехитрые провинциальные балы и приёмы. Лендэ объездил с визитами вежливости всех соседей и теперь готов был принимать у себя. Его старинный друг Георг Равияр пока не мог оставить своих обязанностей, поэтому в богатый Ритгранд был приглашён Тимоти Равияр, тем более, что он являлся соучеником младшего сына генерала.

Своего сына Грегори Лендэ любил, тем более, что двумя старшими детьми у него были дочери. Одна из них, Есения, уже была замужем за итальянским графом Строцци, вторая – Аврора совсем недавно отпраздновала помолвку с графом Киджи. Тринадцатилетний Артур был наследником долгожданным и обожаемым всеми в семье и матерью, и отцом, и даже старшими сёстрами. Генерал очень хотел угодить сыну, приглашая Тимоти Равияра в гости, но у Артура оказался ещё один друг, из-за которого и вышла такая неувязка. Но Грегори Лендэ не последовал совету Равияра, тем более, что Равияр в своём доме принимал маленького Дагона. Здесь за субботним обедом граф Лендэ и познакомился с кадетом третьего экипажа Даниэлем Дагоном.

Мальчишки прибежали в увольнение, и радостный Тимоти Равияр торжественно объявил, что зимний экзамен по математике, всегда сдаваемый последним в череде переводных зимних испытаний, он выдержал, хоть и не блестяще, и с ошибками, но сдал.

– Проклятый Зиц, – воскликнул Тим, – такое завернул, что я даже сначала испугался, но мы накануне с Даном чуть не до ночи просидели над этими проклятущими уравнениями.

Какой-то маленький кадет, значительно ниже ростом и Тимоти Равияра, и рослого Артура Лендэ, только фыркнул и засмеялся.

– Дагону всё смех, – возмутился Тим, но видно, что своему другу он очень благодарен, – ему все эти уравнения совершенно ничего не стоят, и как так это выходит у него.

Мальчишки произнесли королевскую фамилию, так, словно она ничего особенного не представляла. Для них Дагон и есть Дагон, ничего особенного, ничего пугающего, а граф Лендэ вздрогнул от неожиданности.

– Не стоят, – подтвердил Артур, умудрившийся написать экзамен на «вполне хорошо», – позволь, отец, я познакомлю тебя с нашим извечным математическим спасителем, это мой друг – Даниэль Дагон. Он половину корпуса спасает от неприятностей по математике.

Маленький кадет торопливо вытянулся и с лёгкой улыбкой четко по уставу кивнул головой. А граф Лендэ посмотрел на него с любопытством.

– Что ж, юноша, я рад нашему знакомству, тем более уже наслышан от своего сына о ваших математических способностях и буйной фантазии. Я приглашаю вас в гости к себе в поместье, а то ваши приятели очень возмущались, что они едут, а вы – остаётесь.

Спустя пару дней мальчишки катили в богатом экипаже, великодушно предоставленным им герцогом Равияром. Тим важничал до невозможности, потому что путешествовал совсем как взрослый без гувернёра, а вот Дан ехал с Отто. На присутствии Отто настояла герцогиня Равияр, более того, она сам ездила просить серьёзного и ответственного господина Моликера о должном надзоре над молодыми людьми. На просьбу такой великолепной дамы Отто, испытывавший перед герцогиней благоговейный трепет, не смог ответить отказом.

– Тем более, – говорила Тереза Равияр супругу, – Отто в состоянии обуздать буйную фантазию Даниэля и неуёмную вертлявость нашего Тима. Никто другой с этой парочкой справиться не в состоянии, а мы за мальчиков будем совершенно спокойны, и потом, наш Тим к нему привык.

Отто дорогой строго проговаривал мальчишкам все необходимые условности, которые нужно соблюсти. Тиму никак нельзя опозорить в гостях собственных родителей, а Дану не опозориться самому. Через почти пять дней показались Янтарные рощи, а к исходу шестого карета остановилась перед большим, в английском стиле выстроенным домом, посреди роскошного парка. Для Дана это было третье путешествие в жизни, и он с любопытством глядел в окно кареты. Но при виде родных и знакомых Артура ожидаемо засмущался и покраснел. В Ритгранде собралась довольно большая компания: здесь были барон Богарне с супругой, приходившейся сестрой хозяйке Ритгранда, сослуживец хозяина полковник Рузеф, тоже вышедший в отставку, с ним его взрослый сын и юная невестка, младший брат графа Лендэ, епископ Ликский, а кроме того неожиданно много оказалось детей. Кроме трёх приехавших кадет в Ритгранде на весёлых рождественских праздниках гостили две дочери барона Богарне – Эмилия и Лили, два младших гимназиста, белобрысых и тощих брата-погодка Рузефа, три смешливые соседские девочки Клара, Мелиса и Агата, приходившиеся Артуру какими-то там кузинами, и два карапуза четырёх-пяти лет, которые вытаращили глаза-пуговицы на бравых морских кадет в их синих мундирах.

Дан вначале стеснялся очень сильно, и Артур время от времени подтрунивал над приятелем, интересуясь, куда делась его бойкость. Но Дан с собой поделать ничего не мог. Едва оказывался в большом детском обществе, как начинал любоваться девочками. Они ему казались почти совершенными существами. Он встречал девочек и раньше, но деревенские подружки в большой компании были совершенно не такими. Эмилия и Лили двигались плавно и грациозно, кивали и приседали в реверансах, и смущённо краснели, стоило обратиться к ним с вопросом. А ещё эти шуршащие платья, с воланами и оборками. От их колышущейся пены у Дана начинала кружиться голова. Он даже коснуться их боялся, а уж если случайно задевал ладонью или локтем, то сразу же краснел и извинялся почти шёпотом. Он любовался тёмным завитком волос, который подрагивал всегда над ушком миниатюрной Лили. А если она поднимала на него глаза, терялся от смущения и даже не мог как следует обедать.

Хорошо, что после обеда мальчики-кадеты обычно предавались совершенно мужским забавам. У графа Лендэ в Ритгранде была отличная конюшня, и в послеобеденное время мальчикам седлали коней, и они уносились в пустые зимние поля, прозрачные отсыревшие от дождя перелески и спускались с холмов почти до самой Нилеты, которая неторопливо катила свои воды на запад. Снега не было и в Янтарных рощах, пахло не морозом, а сырой, прелой листвой, вблизи реки болотиной и землёй, но дышалось легко и свободно.

Артур очень хорошо ездил верхом, а вот Дан не упражнялся давно, с самого Торгензема. И приятели вволю насмехались над его неловкими попытками приспособиться к небыстрому бегу спокойной каурой кобылки. Тим и Артур вообще много насмехались над ним, над его смущением, робостью, стеснительность и совсем скверными уроками верховой езды. В один из дней дело дошло до того, что Дан, выслушав очередные колкости от друзей, развернул лошадь и поспешил вернуться в дом, с горечью сознавая, что стал объектом неприятных насмешек. Друзья что-то кричали ему в спину, но он только пришпорил кобылку и удалился поскорее. А чтобы его не вздумали догонять, свернул в рощицу и из зарослей боярышника наблюдал, как встревоженные Тим и Артур пытаются выяснить, куда на ровном поле успел исчезнуть неопытный ездок. Они его не нашли, хоть и кричали громко. Дан спешился и, ведя лошадь под уздцы, вернулся в дом. Уже у самой конюшни огорчённого мальчишку встретил граф Лендэ и деликатно поинтересовался печалями маленького гостя.

– Не волнуйтесь, ваше сиятельство, – поспешил успокоить Грегори Лендэ Дан, – просто мне наскучила верховая езда, оказалось, что это не настолько весело. Можно ли мне воспользоваться вашей библиотекой?

Он получил благожелательное разрешение и, к радости Отто, пропал в библиотеке почти до самой ночи. Здесь его отыскали виновато сопящие Артур Лендэ и Тим.

– Не обижайся, Дан, – попросил Тимоти, – мы не хотели.

– В следующий раз, Лендэ, когда вздумаешь меня пригласить к себе в гости, – отомстил Артуру Дан, – предупреждай, что тебе нужна подушка для иголок, куда ты станешь гостеприимно втыкать свои остроты, с видом явного превосходства. Ну ничего, вот вернёмся в корпус, там вас ждёт тригонометрия…Она тоже любит пошутить, спросите у Радагаста. Больше я с вами верхом кататься не поеду, лучше читать книжки, чем чувствовать свою ущербность.

Наутро он с удовольствием играл в крикет с барышнями Богарне и братьями Рузефами, а Клара и Агата восхищённо вздыхали, наблюдая, как невысокий кадет ловко катает шары. Дан не обижал маленьких глазастых карапузов, а позволял им приносить и биты, и воротца. Но, кажется, граф Лендэ догадался, что между друзьями случился разлад, и от Артура добился истинной причины, приведшей к нему.

– Послушайте, Даниэль, – граф Лендэ остановил Дана в небольшом переходе перед библиотекой, сделав это намеренно, чтобы их разговора никто не услышал, – от своего сына я узнал о вашей ссоре, и мне, право, очень неловко, что Артур повёл себя негостеприимно. Я приношу вам свои извинения, вы не должны так сильно стесняться, как это происходит. Чувствуйте себя как дома и помните, что хозяин этого поместья чрезвычайно к вам расположен.

– Спасибо, ваше сиятельство, – кланяясь отозвался Дан, – но мне и в самом деле наскучила верховая езда, тем более у меня не очень хорошо это выходит. Я упражнялся в ней довольно давно, ещё в Торгенземе. А вот ваша библиотека достойна восхищения, я бы читал сразу несколько книг, если бы мог.

Граф Лендэ засмеялся и тоже шутливо поклонился, а Дан с лёгким сердцем отправился к заветным полкам. Для него ценность библиотеки графа заключалась в большом шкафе с книгами о разных приключениях, и еще он нашёл там сказки о Синдбаде-мореходе.

А с приятелями он вскоре помирился. Артур по приказу отца, извинился перед Даном, и приятели снова вернулись к своим верховым прогулам. Врождённая ловкость и упорство всё же сделали своё дело, и Дан наконец перестал ощущать себя неуклюжим и неумелым. Теперь и он мог пустить лошадь галопом, стать с нею одним целым. А может мирная кобыла Арфа привыкла к маленькому всаднику, который с ней подружился, угостив как-то нарезанным яблоком. Она ткнулась плюшевыми губами в раскрытую маленькую ладошку и захрустела сочным плодом.

В один из ясных зимних дней, когда слегка подморозило, и грязь подстыла, превратив землю в звонко гремящий под копытами лошадей барабан, мальчишки пустив лошадей намётом вылетели на вершину высокого холма, чтобы полюбоваться открывшимся зрелищем. Они предполагали увидеть серебристо-серую ленту зимней Нилеты под ярким синим зимним небом, но неожиданно стали свидетелями какого-то непонятного пугающего зрелища. Внизу, вдоль самого берега, почти по краю обрыва двигалась странная кавалькада черных всадников. На длинном древке в руках одного рвался от плотного ветра черный же флаг со странной звериной мордой. В середине перемещалась тёмная грубая закрытая повозка, в стенке её виднелось крошечное зарешеченное окошко, а позади ехали ещё четыре вооружённых ружьями человека в странных, чёрных, без единого светлого элемента, мундирах. На головах у этих всадников были круглые черные мохнатые шапки. В морозном воздухе далеко разносились звук скрипящих колёс, грохот повозки, топот копыт и грубая ругань чёрных стражников, она поглотила мирные, привычные звуки.

– Что это? – оцепенев от подступившее страха, спросил Тим у Артура

– Не знаю, – отозвался тот, – сам вижу такое первый раз, жуть какая-то.

Повинуясь неведомо откуда взявшемуся чувству опасности, друзья быстро спустились к подножию холма, и чтобы остаться незамеченными чёрными солдатами отправились в обратный путь. Но едва Артур задал отцу вопрос о странных всадниках, как взрослые мужчины быстро переглянулись.

– Надеюсь, – побледнел граф Лендэ, – вам хватило ума к ним не приближаться?

Мальчишки дружно кивнули.

– Ещё хоть раз увидите черных всадников, – предупредил их барон Богарне, – лучше исчезайте у них с дороги, если не хотите оказаться в Катаржи.

Стало так тихо, что слышалось, как за окном на псарне тявкают собаки. В тревожной тишине Дан задал наивный вопрос:

– А что такое Катаржи, ваше сиятельство?

В другой раз кто-нибудь непременно бы засмеялся, но не сейчас.

– Не дай вам бог, кадет, узнать когда-нибудь, что такое Катаржи, – строго ответил Флориан Богарне и поморщился. Почему-то он всегда морщился, когда видел перед собой этого невысокого мальчика, испытывая к нему неприязнь.

– Забудьте о том, что видели и никому не болтайте, молодые люди, – посоветовал даже епископ.

Как это забудьте?! Они наоборот весь вечер горячо шептались о происшествии, странном настолько, что известие о нём испугало взрослых мужчин. В вечернем шёпоте Дан узнал, что Катаржи – тюрьма Тайного ведомства, проклятое место, и те, кто туда попадают, к живым людям уже не возвращаются. Но их разговоры —всего-навсего только предположения, самые невероятные и опасные, но не более.

Мысли Дана были бесконечно заняты странным происшествием. Граф Лендэ запретил сыну и его приятелям пускаться в дальние поездки верхом без сопровождения взрослых, к тому же испортилась погода, зарядил нудный дождь, перемешанный со снегом, поднялся ветер и пришлось придумывать вечерние забавы. Артур и Тим, а также Брюс Рузеф с увлечением гоняли желтоватые костяные шары по большому зелёному бильярдному столу. Дану такое было неинтересно, и он опять отправился в библиотеку, чтобы взять из шкафа приглянувшуюся ещё вчера книгу. Он присел в углу на недлинную мягкую скамью и решил удостовериться, насколько интересна станет ему история про путешествие какого-то Гулливера. А потом увлёкся и листал страницу за страницей, погрузившись в чарующий мир необычного. Он зачитался до такой темноты, что перестал различать в сумраке буквы и собрался уже вернуться в гостиную, где света было побольше, как заметил вошедших в библиотеку троих мужчин. Он не хотел подслушивать, просто так получилось. Сначала он услыхал, что речь шла о вчерашнем происшествии, навострил уши и осторожно шмыгнул за плотную тяжёлую портьеру, закрывающую окно. За окном бушевала метель, белый снег чиркал по стеклу, немного поддувало в щели между переплётом окон и рамой, а в библиотеке было тепло.

– Совсем близко подобрались, – мягкий, чуть надтреснутый голос принадлежал барону Богарне, – уже по Янтарным рощам рыщут чёрные волки. Кого увезли в этот раз, Грегори?

– Не знаю и знать не хочу, – отозвался Грегори Лендэ. – Я, Флориан, убрался из столицы, чтобы не пачкаться о то, что твориться нынче при дворе.

– И ты решил, что они оставят тебя в покое? Ещё раз подумай, Грегори, это будет прекрасная возможность, чтобы избавить Морею от кровавого безумия, которое затевается. Ты не видишь этого? Арест молодого Гольма по надуманному предлогу – только начало.

Третьим человеком оказался епископ Ликский

– Морея погружается в безумие вместе со своим королём, господа, и что-то с этим следует делать. Но Флориан, предлагаемое вами будет лишь актом жестокости, который не принесёт результата, а поспособствует разжиганию беспорядков. Морее сейчас этого не нужно. Пролитая кровь приведёт к ещё большей крови. Что сказал Равияр?

– Он не станет участвовать в этом действе. Как и я, он присягал на верность королю и не станет нарушать клятву. Вы можете считать нас малодушными, но всё же…

– Значит, – почти крикнул господин Богарне, – судьбы людей Мореи вас не волнуют, как и судьба страны, которой правит безумец, поражённый «черным мороком».

– Тише, – остановил своего родственника граф Лендэ, – не надо горячиться, нам надо побеседовать спокойно. Вся возня, которую устраивает старый герцог Гольм, затевается ради спасения из застенков Катаржи его старшего сына, неужели не понятно. Гольм в случае успеха своей аферы вознесётся очень высоко, он в родстве с королями, на дружеской ноге с Гарольдом Дагоном. Но господа, это афера, которая дорого встанет всем её участникам, я вас предупреждаю. На стороне короля решительные силы, которые не остановятся в своём мщении.

– Я согласен с братом, – по голосу стало слышно, что епископ одобрял слова Грегори Лендэ. – Гарольд Дагон союзник ненадёжный. Кроме того, у самого Фредерика трое взрослых сыновей, которые унаследуют трон в случае смерти отца. Если Гольм полагает убрать и наследных принцев, то это уже за пределами разумного.

– Георг – такой же, как и его отец, «черный морок» когда-нибудь поглотит и его – возразил Флориан Богарне, – Альберт слаб здоровьем, а Карл просто пьяница.

– Но есть ещё маленький Фредерик, правда, он учится где-то в закрытом пансионе.

Хитрый мальчишка, спрятавшийся за портьерой, чуть не вскрикнул от удивления, за три года он впервые хоть что-то услышал о Фреде. Дан сам же зажал себе рот рукой, чтобы не выдать своего присутствия. Стыдно будет, если застанут его за таким неблаговидным занятием, хоть он почти ничего не понимает из сказанного мужчинами.

– Есть и ещё один, – хмыкнул граф Лендэ, – тот самый, что резвится сейчас в бильярдной. У него-то точно больше права на престол, чем у Гольмов. Тем более, если вы приведёте свои планы в действие, а Гарольд Дагон не струсит по своему обыкновению, то мальчишка окажется наследным принцем.

Повисло молчание, а потом недовольным голосом заговорил барон Богарне:

– Скажи, Грегори, зачем ты притащил к себе в дом одного из Дагонов? Ты в своём уме? У тебя по дому бродит племянник кровавого чудовища.

– Чтобы получше его рассмотреть, – попытался отшутится граф, – он дружен с моим Артуром.

– Грегори, он же Дагон, это всё одно племя, одна кровь, одно проклятье.

– Перестань, Флориан, – это уже проговорил епископ, – что ты, в самом деле, взъелся на этого мальчишку? Едва речь заходит о нём, как ты даже скрыть своей неприязни не в силах. Ты что не видишь, он же совершенное дитя, живёт своими щенячьими восторгами. Как вам понравился его вопрос про Катаржи? Он не знает, что это такое. Какой он Дагон? Он не похож совершенно ни на отца, ни на дядю.? Тем более всем известно, что «чёрный морок» – удел брюнетов.

– Он – Дагон, – упорствовал Флориан Богарне, – вырастет и из щенка превратиться в злобного волка.

– Перестань, он дружит с Артуром и Тимоти Равияром, – теперь слышался голос самого графа Лендэ, – мальчишки учатся в Солоне у Массара. Виктор и Георг приглядывают за ними. Вырастут, получат лейтенантские эполеты и уйдут в море, надо позаботится о том, чтобы попали в экспедиционный корпус. Пусть лучше болтаются в море, чем на виселице на Площади Слёз.

– Но ты всё ж подумай, Грегори, —продолжал Богарне, – другого такого случая не представится.

– Я тебе уже не первый раз это говорю, Флориан, – голоса стали глуше и различить продолжение разговора Дан уже не мог, мужчины вышли из библиотеки.

На подрагивающих ногах Дан выбрался из своего убежища и почти упал на кушетку, где сидел прежде. Как много и сразу он узнал! Не всё оказалось ему понятно, и появились вопросы, но в сознании возникла странная тревожная мысль о том, что его считают исчадием ада только за то, что он носит фамилию Дагон. Вот почему некоторые взрослые испуганно и недовольно смотрели на него. Быть Дагоном в Морее не так уж и хорошо! Наверное, из-за этого капитан Тилло всегда был им недоволен. Кажется, все взрослые знали о нем много больше, чем он сам. Но почему-то не спешили посвящать его в странные тайны. Всё услышанное показалось ему опасным и мрачным. Больше всего тревожило сочетание «черный морок». Что же это такое? Спросить было не у кого, ведь едва он заговорит с кем-то из мужчин, то сразу выяснится, что он подслушивал тайную беседу. С Тимом и Артуром это нельзя обсуждать ни в коем случае. Оставался только Отто! Но разговор с ним может состояться, когда окажутся они в Пригорье, а до этого надо ждать и наблюдать, и думать. Выходит, пора было избавляться от щенячьей наивности, о которой так презрительно отзывался епископ Ликский, полагая Дана совершеннейшим ребёнком.

Теперь он принялся осторожно, наблюдать за участниками странного разговора, пользуясь показной стеснительностью. Флориан Богарне ему не нравился поскольку сам испытывал к кадету неприязнь, которую не особенно скрывал, и то из уважения к хозяину дома. Было заметно, как раздражался барон Богарне, едва Дан начинал разговаривать о чем-то с его дочерьми, хоть и происходило это нечасто, и кадет оставался предельно вежлив и обходителен, особенно с миниатюрной темноволосой Лили. Почему-то едва она склоняла головку и мило ему улыбалась, как Дана бросало в жар, он краснел и терялся. А уж когда она просила передать ей какую-то вещицу, то при этом простом жесте у него дрожали руки, и он с великой готовностью выполнял её просьбу. Тим и Артур при этом злорадно хмыкали, но благоразумно молчали, чтобы не обидеть приятеля.

Самым главным для кадета третьего экипажа Дагона оказался один из дней, вернее вечеров, когда граф Лендэ давал большой приём с танцами и приглашёнными. На столь пышном приёме Дан оказался впервые. Отто извлёк из дорожного сундука белые парадные мундиры для мальчиков, озаботил прислугу подготовкой парадного платья для молодых людей. А перед самым праздником самолично вымыл обоих, приварчивая между делом, что несёт от неслухов лошадьми и конюшней. Мальчишки не сопротивлялись производимыми с ними манипуляциями, они не хотели ударить в грязь лицом перед важными гостями и соседями, а кроме того, как и все поддались лихорадочному предпраздничному настроению. И вот, когда Отто смахнул последние пылинки с белоснежных тужурок и последний раз провёл щеткой по рыжей и белокурой головам, мальчишки, страшно взволнованные ступили в парадный зал дома. Всюду горели белого воска свечи, их отражение в высоких зеркалах добавляли залу света и торжественности, паркет тоже казался зеркальным, до такой степени был навощён. Светло-серые стены, обитые переливающейся тканью, раздвигали пространство, а белые колонны поддерживали потолок с причудливой лепниной на нарядном плафоне. Но Дан на потолок не смотрел, стеснительность его достигла пика, он очень опасался поскользнуться на нарядном паркете, хотя спустя несколько минут приноровился и зашагал более уверенно. Природное любопытство заставило его рассматривать гостей, но приходилось делать это аккуратно, не вызывая своим бесцеремонным взглядом чьего-нибудь смущения. Артур был уже в зале, такой же нарядный и строгий в своём мундире. На правах сына хозяина дома он представлял гостям друзей, и Дан убедился в очередной раз, что его имя вызывает смятение у многих, и гости спешат уточнить у графа Лендэ, не ослышались ли они. Граф Лендэ был в нарядном черном французском фраке, хотя Дан надеялся увидеть генерала в парадном генеральском мундире, при всех орденах и регалиях. Весёлые негромкие беседы, вежливые поклоны, музыкальные переливы оркестра, специально приглашённого из Гуперта, домашняя уютная атмосфера провинциального праздника очень понравилась неискушённому в подобного рода развлечениях кадету. Особенно хороши были дамы в бальных туалетах. Дан никогда не видел подобной роскоши и красоты, газовых шарфов на открытых плечах, вздрагивающих при движении воланов, струящегося шёлка шлейфов, сверкающих украшений. Самой красивой показалась ему старшая сестра Артура – Аврора. Дан находил, что изысканной и взволнованной шатенке как нельзя более подходило это имя, особенно когда она улыбалась, на её щеках появлялись ямочки и лёгкий румянец.

Дети, присутствовавшие на приёме, стояли небольшой стайкой и испуганно переглядывались, их пугала часть бала, где, ожидались детские танцы. Но это будет ещё не скоро, а пока Дан любовался изящными фигурами танца, которые так ловко выделывали на паркете дамы и кавалеры. Он так увлёкся, что пропустил момент, детские танцы начались, а взрослые смогли взять паузу и завести беседу. Они, не скрывая добрых улыбок, наблюдали за смешными детьми, которые замешкались и взволновались от ответственности момента. Тим побледнел так, что его веснушки стали чёрными, Артур почему-то запутался в ногах и заспотыкался, белобрысые гимназисты одновременно вздрогнули. Дан, ощутил в груди нарастающий холод, переползший почему-то в живот. Но почти сразу же в голове заговорил голос Квака, повторяя нужные наставления и замечания. Предстояла полька, она была лёгкой, и Дан никогда фигур в ней не путал. Он всё сделал как учили, когда подошёл к Лили Богарне, склонился перед нею и одновременно протянул обтянутую белой перчаткой ладонь:

– Позвольте, мадмуазель.

Лили Богарне вспыхнула, взгляд её метнулся, они встретились глазами и смутились, но всё же встали в пару. Тиму хватило храбрости пригласить круглолицую Агату, которая раскраснелась от смущения и готова была расплакаться, Артур танцевал с Эмилией, а гимназисты с Кларой и Мелиссой. Едва зазвучали аккорды и пришлось сделать первое движение, как Дан по своему обыкновению отдался танцу полностью, позабыв про любопытные взгляды многочисленного общества, а очнулся, когда стихла музыка. Танцевать оказалось весело и приятно, но вальс, который он тоже танцевал с Лили оказался много труднее. Бедняжка Лили немного путала фигуры. Дети танцевали, а взрослые с лёгкими улыбками переговаривались

– Бог ты мой, – кажется Луиза Лендэ была в отчаянии, видя попытки своего сына разобраться с собственными ногами. Ни о какой грации и изяществе даже речи не было, от этого Клара, которой не посчастливилось оказаться в паре с Артуром, готова была расплакаться от отчаяния. Она была хорошей танцовщицей, а Артур всё испортил.

– Он ещё не учился танцу как следует, дорогая, – попытался оправдать неуклюжие па своего сына Грегори Лендэ. Его забавляло, что женщины так много внимания придают этому умения, но сам танцором был превосходным, – всему своё время.

–Твоей Лили, дорогая, – вздохнула Луиза, обращаясь к сестре, – достался более умелый партнёр по танцу. Они танцуют вместе уже третий танец и, кажется, вполне устраивают друг друга.

– Смотри, Флориан, – пошутил граф Лендэ, – ещё немного, и этот юноша придёт просить руки твоей Лили, ты породнишься с королями.

Флориана Богарне передёрнуло от шутки. Невысокий аккуратненький кадет уже сейчас в танце мог бы дать фору многим мужчинам в зале. Чтобы не обижать других девочек, Дану пришлось перетанцевать гавоты и польки с каждой. Особенно рада была Клара, она и скрыть не могла своей радости и лучезарно улыбалась кадету Дагону весь котильон. Жаль, что на этом детский бал закончился, им ещё позволили выпить лимонада и взять пирожных, а на вторую половину приёма остаться не разрешили. Но Дан и этим был доволен и весело рассказывал Отто, о своём первом опыте танцев на балу. Тим и Артур дулись и выглядели обиженными.

– С девочками у тебя лучше получается, чем с лошадьми, – захотел снова уколоть приятеля Артур, когда поутру они отправились завтракать.

Но Дан в этот раз ему колкость не спустил:

– Кому барышни и танцы, кому лошади и транцы.

Он расхохотался и весело толкнул друга в плечо. Транцами называли задний плоский кормовой срез шлюпки, хотя кадеты этим же словом чаще именовали определённую заднюю часть человеческого тела или животного. Артур ахнул и сделал попытку догнать своего приятеля. Но Дан был ловким, он увернулся и припустил по длинному переходу из детского крыла дома в детскую столовую. К Артуру присоединился Равияр, бегавший значительно быстрее степенного Лендэ, и Дану пришлось поднажать, чтобы удрать от рыжего Тима. Они пролетели мимо столовой, где уже рассаживались барышни в надежде чинно побеседовать со своими вчерашними кавалерами, и бросились в сад. Артур и Тим не оставляли надежды отвесить шутливых тумаков своему более удачливому в вопросах танца приятелю, а тот совсем не желал сдаваться. Вместо завтрака мальчишки носились по парку, наполняя его хохотом и воплями. А девочки смотрели на эту забаву, тайно в душе желая ловкому маленькому кадету удачи. Смотрели на это шутливое противостояние и взрослые.

– Дылды, – входя в раж, уже по-итальянски закричал Дан, с ним бывало так, когда в минуты высшего возбуждения он вдруг перескакивал на родной язык, – не можете управиться со своими длинными ногами и руками, так нечего и соваться.

Он снова взял наибольшую скорость и легко оторвался от пыхтящего Лендэ и, казалось бы, шустрого Равияра. Девочки радостно захлопали в ладоши и принялись поздравлять победителя в этом шутливом поединке.

– Шустёр, – не смог сдержать восхищения и граф Лендэ, – шустёр и ловок, настоящий бесёнок. И куда делась его стеснительность?

Но Луиза Лендэ заволновалась, что кадеты бегают раздетыми под холодным, смешанным со снегом дождём, промокнут и заболеют, поэтому настояла на их возвращении в дом. Вечер же прошёл удивительно умиротворённо, а наутро Отто принялся собирать своих подопечных обратно в Солон.

– Я очень благодарен вам за приглашение и приятное время в вашем доме, – Дан вежливо раскланивался с хозяевами поместья, – прощайте, ваше сиятельство.

Дану вовсе не было грустно покидать большой дом в Янтарных рощах. Наоборот, хотелось поскорее вернуться в привычную, знакомую размеренную обстановку, в свой кубрик и дом в Пригорье. Единственное нежное воспоминание, которое он увозил с собою – танец с маленькой темноволосой девочкой, возле ушка которой спускался тёмный завиток волос, в карих глазах отражались свечи, а на плечах в такт музыки подрагивали воланы светло-кремового платья. А ещё у него было над чем подумать после подслушанного странного разговора в библиотеке.

Глава 8. Проклятая механика

Глава 8. Проклятая механика

Отто опять потерял своего подопечного, того снова не пустили в увольнение по причине вечной пакостливости, как полагал степенный мужчина. Пронырливость и вездесущность, неуёмное любопытство и живой нрав мальчишки всё сильнее озадачивали Отто. Вот скрывали про «черный морок» Дагонов, а всё равно прознал. Как? Не иначе влез куда-то в поместье у графа Лендэ, хоть и не просили. Как ему всё объяснить? Но объяснять пришлось, потому что выглядел Даниэль после поездки каким-то растерянным и задумчивым.

– Ты не переживай, дружок, – успокоил Дана воспитатель, – «черный морок» потому и чёрный, что сумасшедшими бывают черноволосые Дагоны, а ты светленький, беленький. Сестрица твоя, которая в Тумацце осталась, похоже поражённая мороком, судя по твоему рассказу. Но ни тебе, ни Фредерику это проклятье точно не грозит. А больше я тебе рассказать не могу, толком не знаю и сам. Моё дело маленькое, я в тайны королевской семьи не лезу и тебе не советую. Живи уж как получается.

Теперь бывает, что на занятиях кадет Дагон как-то странно отрешался от извечного своего озорства и о чём-то раздумывал. Иногда его можно было видеть на дорожках парка в полном одиночестве, что-то менялось в нём помалу, незаметно. Даже библиотекарь Тирпик обратил внимание на сменившиеся интересы молодого человека и качал головой, когда вместо фразы «что-нибудь поинтереснее», Дагон начинал называть ему имена философов древности и мыслителей эпохи просвещения. Не такой уж он вертоголовый оказался, к радости Тирпика. Пришло время повзрослеть, он и взрослел понемногу.

Но мальчишество пока ещё жило в нём. Именно поэтому в очередное увольнение Дагона снова не пустили, более того, его заперли в карцере. И пока все предавались радости свободы, кадет Дагон маялся в узком каменном холодном помещении – карцере. В карцер он попал за дело, он не сопротивлялся и не возмущался, остальные кадеты увидели в этот раз в нём своего героя и спасителя. Поэтому стоило немного поскучать в каменном мешке.

После зимних каникул, вернувшись к занятиям, мальчишки узнали неприятную новость. Оказывается, добрый лысый профессор Флонк, читавший физические науки, умевший превращать их в интереснейшее занятие, ушёл на покой. Вместо него в корпусе появился довольно молодой преподаватель, хоть и не имевший звания профессора, но по всему видно было, что он крайне требователен и честолюбив. Он был высокого роста, худощав и строен, двигался легко и свободно, словно танцор. Новый преподаватель носил красиво простриженную небольшую бородку, темные, начавшие седеть волосы зачёсывал назад, открывая высокий лоб, свидетельствовавший о незаурядном уме и честолюбии. Лоб прорезала пара недлинных вертикальных глубоких морщин в том месте, где сходились брови, и казалось, что преподаватель о чём-то беспрестанно думает. Взгляд его небольших, всегда слегка прищуренных глаз, пронизывал насквозь, а красиво очерченные губы бывали плотно сжаты и никогда в улыбку не складывались. Но самым примечательным на его красивом, в общем-то лице, был нос – крупный, горбатый, хищный, выдававший неприятный нрав и тяжёлый характер.

Если Флонк снисходительно смотрел на огрехи и неточности в выполнении заданий или решении предлагаемых задач, то Франц Грабар не терпел даже малейшей оплошности. Был он педантичным немцем, и изучение механики для всех без исключения кадет превратилось в муку.

Сначала сплошные неуды по механике кадеты восприняли как досадную случайность, к предмету Флонка относились легко и без лишнего пиетета. Потом начали разглядывать оценки «чрезвычайно плохо», с размашистым росчерком Грабара в своих тетрадях с некоторым удивлением, но, когда у большинства образовалось по третьей неудовлетворительной отметке, корпус охватила паника. Три «неуда» – это лишение увольнения, это неприятный визит и ощущения в караулке от встречи с розгами, это оставление без каникул или даже перевод курсом младше. Это большие беды.

Первое, что сделали кадеты – по старой доброй привычке принялись хитрить и выкручиваться из, казалось бы, проигрышной ситуации. Грабар же не хитрил, он действовал убийственно прямолинейно и напоминал человека, который на любой хитрый приём фехтовальщика просто доставал дубину, и дальнейший поединок терял смысл. Из третьего экипажа первым в караулку отправился Флик Нортон. Вечером после известной процедуры он печально вздыхал в кубрике и пытался перерешать неверно выполненные задания. А уже после, поход в караулку из-за проклятой механики стал делом привычным, хоть и неприятным. Грабара требовалось срочно унять, заставить сменить бесконечный гнев на хоть небольшую милость. Но как это было сделать?

Кадеты утроили старания и кое-кому всё же удавалось изредка получить оценку «оставляет желать лучшего». Большую часть вечерних классов синие обезьяны штудировали проклятую механику, из-за этого посыпались плохие оценки по математике, навигации и даже истории с грамматикой. В корпусе творилось что-то невиданное. И виной всему был Франц Грабар. Его нужно было остановить так, чтобы он наконец понял, кадеты тоже представляют из себя силу хитрую и умелую. Но как это было сделать?

В кубрик к Дану вечером пришёл Алан Лейтон и сказал:

– Дагон, мы тут подумали, что Грабар совсем зарвался, ты так не считаешь?

Дан отвлёкся от своих раздумий над шахматами и поглядел на старшего кадета.

– Считаю, и что с того?

– Его бы вразумить. Давай с нами. Парень ты толковый и хитрый, мы тебя приглашаем в свой, так сказать, клуб мстителей. Если у тебя, конечно, с механикой всё так же плохо как у остальных.

У Дагона-то с механикой как раз было всё не так уж плохо, в силу его математических способностей. Его экипаж вздыхал завистливо, когда Грабар через раз в его тетради ставил свою резолюцию о том, что работа кадета «оставляет желать лучшего». И, в отличие от своих однокашников, Дагон в караулке пока из-за механики не был. Но вместе с тем, вдруг поползли неприятные слухи, что Грабар снисходит к Дагону из-за его королевской фамилии. Может снисходит, а может откровенно боится, но Дану такие слухи не нравились. Он так же, как и все, корпел над невозможными заданиями, почти выворачивающими мозг, как и все делал чертежи и схемы по требованиям проклятого Грабара. Едва Дик Стентон попытался озвучить ему подобный слух, то сразу же был бит в дальнем конце парка, пока никто не видел. Теперь-то Дагон уже не был наивным кадетом и понимал, кое-какие вопросы следует разрешать вдали от казарменных надзирателей и офицеров-воспитателей. Стентон неделю ходил с прекрасным синим фингалом под глазом, но перед Даном извинился. Обидно было за Тима, он в силу своей вертлявости никак не мог к этой чёртовой механике приспособиться, регулярно получал свои «чрезвычайно плохо» и уже трижды посетил караулку. Задачи Дан ему решал так же, как и себе, а Тим всё в точности списывал, но Тиму упорно лепили «чрезвычайки», а ему за почти тоже самое «оставляли желать лучшего». Обидно за Нортона, который был очень чувствителен к наказаниям и почти всегда тайком плакал. Артур вида не подавал, но ему претило унижение, через которое он проходил. Поэтому Дан согласился на предложение Лейтона, которому тоже приходилось несладко, насколько он знал.

Первое, что решил штаб мстителей, собравшийся на чердаке уже после отбоя, что месть должна быть изощрённой, чувствительной и заметной. Хотелось выставить Грабара на посмешище, но при этом сильно не пострадать самим. Для этого надо изучить все его привычки, действия и даже распорядок дня, особенно после окончания занятий в корпусе. Грабар даже не подозревал, насколько стал интересен всем без исключения синим обезьянам, десятки любопытных глаз следили за каждым его шагом и днём, и даже ночью. За ночные наблюдения как раз и взялся Дагон, ибо у него была лазейка, о которой мало кто догадывался. К концу марта штаб обладал всей необходимой информацией о передвижениях, привычках и поступках ненавистного Франца Грабара. Теперь требовалось тщательно подготовить саму месть. Штаб не торопился, хотя синие обезьяны изнывали под гнётом механики и тяжестью наказаний за неуспеваемость.

И вот этот день настал, он был солнечным и тёплым. Очень рано, ещё в сумерках из спальных казарм кадет выбрались двое, то были Дагон и Равияр. Невидимыми тенями они скользнули к ограде и через им известный лаз протиснулись по другую сторону решётки. Потом оба бросились по аллеям Кадетского парка, нужно было успеть на берег моря, где Грабар по своему обыкновению принимал морские ванны.

Море оставалось пока холодным, но лишь для тех, кто не закалял своё тело и дух. Так с гордостью думал о себе Франц Грабар. Он прибыл в Солон по приглашению своего давнего наставника профессора Магнуса Зица, в военно-морском корпусе открылась заманчивая вакансия с очень хорошим жалованием. О таком Франц Грабар – скромный преподаватель Ликский гимназии мог только мечтать. И вдруг его мечта сбылась. По протекции профессора его приняли на должность и поручили так любимую им физику. Грабар очень боялся ударить в грязь лицом, и страх усилился, когда он впервые увидел ряды подтянутых кадет на утреннем построении. Это были вовсе не бестолковые, как оказалось позднее, гимназисты, а довольно хорошо обученные юноши. Хорошо, но недостаточно. Чтобы доказать свой профессионализм, господин Грабар добавил в требованиях строгости и решил, что пока не станет оценивать работы кадет слишком высоко. Более того, он нацелился совсем избавить работы воспитанников корпуса от огрехов, которых он обнаружил предостаточно, с чего и началась странная война. На стороне Грабара была жёсткая дисциплина и беспрекословное подчинение любым требованиям преподавателя. Никто и никому в корпусе жаловаться привычки не имел, это было ему на руку, и он решил развернуться в своём истинно немецком педантизме и перфекционизме.

Единственное, что немного смущало господина Грабара – фамилии некоторых кадет, они были известными и благородными. Он даже немного опешил вначале, когда самый маленький ростом в третьем экипаже отрекомендовался ему как кадет Дагон. Такую фамилию он точно не ожидал услышать в солонской глуши, но вскоре от других преподавателей узнал, что никакие родственные связи обычно кадетам со звучными фамилиями не помогают. В корпусе не принято фамилиями прикрываться, это считается дурным тоном, здесь все равны, а Дагон на самом деле невозможный хитрец и проныра. Грабару стало немного легче, и он окончательно осмелел, потеряв чувство меры и бдительность.

Солон ему понравился неторопливостью и несуетностью, в отличие от огромного Ликса. Здесь Грабару удалось купить приличный дом, так удобно расположившийся вблизи красивой белокаменной лестницы. По ней он каждое утро спускался к небольшому заливчику, где принимал утренние морские ванны. Там же на берегу, уже наплававшись в море, проделывал гимнастические упражнения и, вполне довольный собой, отправлялся на службу в корпус.

Так случилось бы и в этот прекрасный, погожий день. Франц Грабар весело напевая, разделся донага, поскольку в столь ранние часы в скрытом от глаз заливчике никого не бывало, и вошёл в прохладные волны моря. Он так любил плавание и, поддавшись новому порыву, стал заниматься плаванием в любую, даже самую холодную погоду. Было уже довольно тепло, поэтому Грабар решил провести времени в воде немного больше, а гимнастикой пренебречь. Но в тот момент, когда он вышел на берег, всё его существо застыло от изумления и ужаса. На сером плоском камне, где он так аккуратно сложил свою одежду: сюртук, панталоны, чулки, нижнее бельё, большое полотенце и довольно дорогие туфли ничего не оказалось. Вместо всего этого белел клочок бумаги, а на нём лишь вежливое приветствие: «Доброе утро, профессор». Грабар затравленно оглянулся, шутка ему не понравилась. Берег моря был пуст, никаких звуков кроме скрипучих криков чаек, не слышалось. Всё было абсолютно безлюдным, как всегда. Он попятился в ужасе, понимая, что остался совершенно голым и добраться к своему дому сможет только в темноте. В таком виде пройти по оживлённым улицам и всегда наполненной по утрам Губернаторской лестнице невозможно. Выйди он из воды хотя бы на четверть часа раньше, он бы смог это проделать, но не сейчас, когда улицы наполнились горожанами. Значит, Франц Грабар, чтобы никого не смутить своим видом, обречён пребывать на морском берегу или совсем в воде до самого позднего вечера.

В панике он не увидел, да и не смог бы, как за крупным валуном, заглаженным штормовыми волнами, давились в безмолвном смехе два мальчишки, наблюдая, как он в панике голышом бегает по берегу, а потом торопливо снова идёт в воду. Эти же двое, выждав момент, когда он вновь при заходе в воду повернётся к ним спиной, серыми мышами скользнули по берегу, унося одежду и туфли. Лишь поздним вечером, в абсолютной темноте, страшно замёрзший, голодный и обезумевший от злости Франц Грабар очутился в своём доме. Служанка, которую он нанял для уборки и готовки в доме, испуганно пискнула и в страхе метнулась из дома, едва увидел хозяина в таком непотребном виде. В бешенстве несчастный преподаватель механики ворвался к себе в спальню, чтобы поскорее натянуть на себя хоть что-нибудь, и остолбенел. На его удобной постели были аккуратно разложены похищенные с берега вещи, на ковре стояли туфли, а на столе снова лежала записочка: «Добрый вечер, профессор. Надеюсь, ваш день был очень содержательным». Франц Грабар понял, что стал жертвой коварства проклятых кадет.

Веселье, охватившее корпус, едва два хитрых лазутчика вернулись в казармы, никем не замеченными, было просто неописуемым.

– И то, – вздыхал Тимоти Равияр, заливаясь румянцем от гордости за осуществлённую в паре с Дагоном аферу. Он в десятый раз рассказывал и живописал, как униженный преподаватель бегал по берегу. – Почему мы каждый раз должны подставлять зад под розги, а он весь такой безупречный. А голым-то Грабар такой смешной.

Механики в этот день ни у кого не было, но сидели кадеты тихо, чтобы не привлекать своим ликованием внимания. Никто из преподавателей и офицеров не знал, отчего отсутствует господин Грабар. Дежурный, посланный к нему, вернулся ни с чем, в доме преподавателя не оказалось.

Наутро Грабар едва появился в корпусе, как сразу заметил на себе внимательные взгляды и услышал за спиной смешки. Но стоило ему обернуться, как на физиономиях проклятых мальчишек проступало почтительное выражение. Он чувствовал, как в нём разгорается злость, но старался сдержаться. Сорвался он в тот момент, когда два рослых гардемарина, у которых он ничего не читал, не был с ними знаком и не знал ни имён, ни фамилий, вежливо приложили ладони к козырькам фуражек и спокойно поинтересовались:

– Как поплавали вчера, господин Грабар? Вода не холодная?

Грабар затравленно оглянулся и заметил сбежавшие со всех лиц ухмылки, даже маленькие мальчики в серых кителях злорадно улыбались. Весь корпус знал о его невыносимом позоре. Грабар потребовал приёма у начальника корпуса и там, давясь от стыда и злости, поведал адмиралу о произошедшем с ним вчера. Массар сам с трудом сдержал смех и нацепил на лицо маску сочувствия, но протянутые ему записки изучил внимательно, пообещав найти виновных в этом происшествии. А как их было найти? По почерку? Но профессор словесности лишь покачал головой, по чётким печатным буквам сделать это оказалось невозможным. Офицеры-воспитатели клятвенно заверяли, что все их подопечные присутствовали на утренней пробежке. Понятно, то была изуверская месть обиженных бесконечными придирками и наказаниями из-за неудач с механикой кадет. Но кто отважился на неё?

По просьбе Массара были составлены списки наиболее неуспешных в механике, и когда он увидел бесконечную череду имён, то понял, что Франц Грабар умудрился перессориться со всеми кадетами. Даже образцовый аккуратист Лейтон, его приятель Зубер, а также Райхель, Рипли, Стентон и Вельде – цвет и гордость корпуса, всегда оканчивающие год по первому разряду, были в числе обиженных. Что и говорить было про остальных, менее способных. Искать среди всех? Адмирал пока обошёлся почти дружеским советом Грабару:

– Послушайте, господин Грабар, возможно ваши требования излишне строги. Очень уж большое число кадет указано в моём списке среди фатально неуспевающих по механике? Пересмотрите свои подходы к преподаванию.

Грабар пересмотрел. «Чрезвычайно плохо» посыпались на кадет словно из рога изобилия. Объявив почти открытую войну мальчишкам, он не рассчитал свои возможности, а они перешли к открытой травле. На занятиях всё было тихо, кадеты старательно скрипели перьями, решая задания и тетрадки сдавали в указанное время. Но как только Грабар открывал тетрадь, то вместо стройного решения задач на него смотрел неумело, карикатурно нарисованный голый человечек, сопровождаемый издевательской подписью о пользе водных процедур.

Массар только вздохнул, когда взбешённый Грабар положил ему на стол большую стопку таких тетрадей. Больше уже никто не таился и не скрывался, все до одного мальчишки под чьим-то умелым руководством выполняли одно и тоже. Ими руководил кто-то из старших кадет, сговор был налицо.

А потом уже последствия его отразились и на лице несчастного Грабара. На рассвете, когда он находился в состоянии глубокого сладкого сна, ему в окно спальни зашвырнули несколько гнёзд со злыми каменными осами. Эти безжалостные твари в большом количестве обитали среди уступов Скальной бухты и набрасывались тучами, если их смели тревожить в гнёздах. Как уж кадеты умудрились не раздразнить ос, пока несли их от бухты к дому несчастного преподавателя, осталось тайной, которую знали только Крошка Вилли и Гордон Радагаст, провернувшие это фантастическое мероприятие, но вопли несчастного Грабара перебудили в то утро всю округу. На стол ему кто-то незаметно положил очередную записку с обращением: «На всякое действие есть противодействие», законы физики кадеты знали. И снова в корпусе день прошёл без опостылевшей механики, а когда профессор Зиц решил навестить заболевшего Грабара, то в панике вернулся в корпус и прямиком направился к адмиралу.

– У меня от розог опух зад, – ворчал Радагаст и сладостно улыбался, рассказывая о диких криках и живописуя тот ад, который устроили в маленькой спальне каменные осы, – пусть у этого гада опухнет рожа.

Вместо занятий их выстроили на плацу, сразу все четыре экипажа. Мальчишки стояли с непроницаемыми лицами и были полны праведного недоумения. По какому поводу их лишили приятных занятий по языкам, словесности и истории. Адмирал шёл вдоль строя и внимательно разглядывал очень серьёзные физиономии, в надежде хотя бы на одной найти следы укуса осы, который всегда вызывал болезненный отёк и мучительный зуд на несколько дней, но тщетно.

–Я знаю, – спокойно, несколько это можно было в сложившейся ситуации, сказал начальник корпуса, – что это ваших рук дело. Я отлично понимаю, что вы устроили преподавателю форменную травлю. Но я требую от вас, как от людей благородных и понимающих, я требую у будущих офицеров флота, прекратить свои издевательства. Всё тайное станет явным и когда-нибудь откроется вся низость ваших поступков. Не падайте в моих глазах.

Он переводил взгляд с лица на лицо, в надежде найти раскаяния хоть у кого-нибудь, но мальчишеские лица оставались холодно непроницаемы.

– В ближайшую неделю, – добавил адмирал, – занятий по механике у вас не будет, господину Грабару необходимо прийти в себя после вашей безумной выходки. Но я повторяю, хватит, господа, не вынуждайте меня прибегать к более решительным мерам.

Про улучшившееся самочувствие Грабара кадеты узнали на первом же занятии, после недели передышки, наполучав очередную порцию «чрезвычайно плохо» и взбесились уже окончательно. Но Лейтон с Дагоном организовали всё очень умело.

Виктор Массар возвращался в корпус после беседы с попечителями, где обсуждались вопросы расходов на ремонтные работы. Встреча проходила в резиденции его превосходительства губернатора, завершилась удачным договором, и Массар в хорошем расположении духа шёл по широкой центральной аллее, направляясь в свой кабинет. Воздух был напоён весенними ароматами раскрывающихся почек, трава пробивала влажную землю острыми зелёными пикам, солнце мягко грело и слепило, достигая в небе зенита. Неожиданно, на ближайшей к зданию главного корпуса скамейке он обнаружил кадета. Это был Дагон, преспокойно сидящий и что-то старательно царапающий в тетради. На коленях у него лежал раскрытый учебник, куда мальчишка время от времени заглядывал. Массар опешил, шли утренние классы и кадет третьего экипажа Дагон должен был находится там, а никак не наслаждаться весенней погодой в парке.

– Что всё это значит? – не сдержался Массар, – кто вам позволил быть здесь?

Дагон не вскочил в испуге, совсем нет. Он спокойно закрыл тетрадь, так же аккуратно закрыл книгу, неспешно встал и чётко ответил начальнику корпуса, рискуя навлечь на свою голову все громы и молнии:

– Никто, ваше превосходительство, я сам не пошёл, потому что смысла в подобных занятиях никакого не вижу.

Глаза у Массара полезли на лоб, и в какой-то момент он даже дара речи лишился.

– Что значит, сам не пошёл? – вновь обретая способность говорить, рявкнул адмирал

Но Дагон не испугался, а всё так же спокойно объяснил:

– Сейчас в моём экипаже проходит механика. Присутствовать на ней, стремясь выполнить все требования господина Грабара, смысла никакого нет. Как бы хорошо и правильно работа сделана не была, всё равно будет выставлен самый низкий балл. Я этих низких баллов за последнюю неделю получил целых пять штук, дважды был бит розгами и больше не хочу. Поэтому, я лучше здесь ею позанимаюсь, так спокойнее.

От подобного нахального объяснения Массар взъярился сразу и собственноручно проволок кадета Дагона до карцера. Где бледного от негодования директора военно-морского корпуса и отчего-то тонко, и хитро улыбающегося кадета встретили надзиратели.

– Кадета Дагона на неделю в карцер, на хлеб и воду, – приказал директор, – и чтобы никаких послаблений!

– Слушаюсь, – испуганно отозвался старший по команде.

Дан, как и положено, снял мундирчик и натянул на себя карцерную робу, оказавшуюся заметно великоватой. Надзиратели хохотали над ним, глядя, как он путается в длинных рукавах и штанинах. Опыт пребывания в карцере был для Дана новым. Обычно к карцеру прибегли только в крайнем случае, если Массара выводили из равновесия очевидной глупостью или подлостью. Сейчас своим нахальством Дагон эту ярость вызвал намеренно, как и задумали они с Аланом Лейтоном и Зубером. После утренних классов корпус загудел, взбудораженный несправедливостью, допущенную к кадету Дагону. Вечерние классы сорвали все до одного, никакие приказы и увещевания на мальчишек не действовали. Они разбрелись по парку и кубрикам, бесконечно обсуждая, происшествие с Дагоном, посмевшим хоть что-то противопоставить безраздельной несправедливости Грабара. В кубриках третьего экипажа стоял дикий крик и шум, капитан Тилло ничего не мог поделать против взбесившихся мальчишек, подогреваемых воинственными воплями Тимоти Равияра. Была надежда, что всё это немного успокоится после ужина, но вместо этого в столовой-кухне поднялся свист и ор. В дежурные наряды полетели пироги с опостылевшей капустой, зазвенели бьющиеся стаканы.

А в преподавательской было тихо, хотя за окнами нарочно громко бесновались воспитанники корпуса. Тихо было не от спокойствия, а от панического страха. Никто не знал, чего ожидать от распоясавшихся юнцов.

– Что происходит? – спросил у своих коллег историк Флорен, – что случилось?

Он никак не мог понять, как обычно вежливые дисциплинированные мальчишки за какой-то час превратились в неуправляемую свору.

Наконец в преподавательской появился адмирал, и все взгляды устремились на него.

– Что вы так смотрите на меня, – адмирал был зол от собственного бессилья, – я ничего не могу с этим поделать, разве что зачинщиков этого всего пересажать в карцер, но для этого надо знать, кто это всё организовал. Там уже сидит один из них, и если я добавлю к нему ещё парочку, при условии, что всё-таки найду заводил, то у нас начнётся настоящий бунт, ещё немного и эти сосунки начнут бить стёкла, стаканы в столовой уже перебиты.

Всё расставил на места как обычно вдумчивый, привыкший анализировать ситуацию и обладающий огромным опытом профессор Зиц.

– Дело не в них, господа, дело в нас. Юность остро чувствует несправедливость, таковы её свойства. А та несправедливость, которая творится здесь с самого февраля вот уже почти три месяца не оставила равнодушными в корпусе уже никого. Сейчас, эти глупые, как мы думаем, мальчишки демонстрируют нам истинно братскую сплочённость перед лицом несправедливости. За что, господин адмирал, кадет Дагон помещён на неделю в карцер?

– За дерзость, допущенную по отношению к своему командиру.

– Но позвольте всё-таки узнать, в чем заключалась его дерзость?

– Профессор, – поморщился Стуруа, – перестаньте, все знают, что Дагон ходит у вас в любимчиках.

– А у вас? После того как он смог самостоятельно составить карту звёздного неба, изучить работу и принцип действия астролябии и секстана, он не ходит у вас в любимчиках? Или вот, господин Кваретти, вы же не станете отрицать, что Дагон – ваш любимчик. Так отчего же вдруг способный кадет, который освоил математику за шестой курс, в навигации умеет то, чему с трудом научаются только старшие гардемарины, вдруг принялся дерзить в открытую Он – известный хитрец и проныра, это знают все. А тут вдруг решил идти напролом. Он же не дурак, чтобы в открытую дерзить директору корпуса. Значит, его дерзость была намеренной, чтобы вызвать по отношению к себе несправедливость. А его товарищи эту несправедливость сразу же восприняли в нужном ключе. Мы имеет то, что имеем. Так в чём заключалась дерзость кадета, ваше превосходительство?

– Он отказался посещать занятия по механике, —раздражение Массара усилилось, а все перевели взгляд на бледного Грабара.

– Ах, все никак не закончится эта история с механикой, – грустно покачал головой Зиц. И кто-то из собравшихся начал одобрять профессора. – Дорогой Грабар, вы верно забыли, что кроме оценки «чрезвычайно плохо», есть и другие, от «оставляет желать лучшего» до «превосходно». Неужели способный Дагон ничего большего в ваших глазах не заслужил? Я каюсь, прежде чем нашёл с ним полное взаимопонимание, сам придирался к нему, считая выскочкой. Но ведь не один Дагон представляет тусклую посредственность в ваших глазах. В одной с ним компании, насколько мне известно, Лейтон, Зубер, Стентон, Лендэ, Райхель. Я не удивлюсь, если именно эти господа стоят у истоков беспорядков, которые мы сейчас наблюдаем. Чтобы их прекратить, нужно выпустить Дагона из карцера, а оценки по механике срочно пересмотреть. Иначе… завтра у вас не останется ни одного целого стекла, они спалят что-нибудь в своей молодой дури. Первым идёт на примирение тот, кто умнее. Мы умнее, поэтому следует поступать соответствующе.

Массару было страшно, когда после прошедшего совещания он вышел на крыльцо и оказался перед гудящей, разозлённой толпой взбешённых юнцов. Ему даже не верилось, что его дисциплинированные, воспитанные в большинстве своём кадеты превратились в дикую свору. Зиц прав, мальчишки доведены до крайности той несправедливостью, которая была проявлена к ним. А арест Дагона, ловко организованный негодником, стал просто последней каплей.

– Разойтись всем по кубрикам и спальням, – строго велел Массар, – отбой будет объявлен раньше, чем всегда. Завтра специальной комиссией будут пересмотрены ваши результаты по механике. Обещаю вам всем, мы разберёмся с допущенной несправедливостью. А сейчас всем разойтись, не вынуждайте меня прибегать к крайним мерам.

– А Дагон? – вдруг раздалось откуда-то из толпы

– Кадет Дагон помещён в карцер из-за ненадлежащего поведения и будет оставаться там пока не истечёт срок, определённый к наказанию. К оценкам по механике его проступок не имеет никакого отношения.

Они разошлись удивительно спокойно и организованно, но Массар видел, как Зубер, Лейтон и Райхель обменялись быстрыми взглядами, и утвердился в предположении, именно старшие кадеты организовали всю эту невероятную бузу. Как в их компанию попал пронырливый Дагон, и почему он решил пожертвовать своей свободой, было неясно. Но доискиваться сейчас правды было делом бесполезным, мудрый Зиц и в этот раз оказался прав, вначале надо остудить горячие головы. Предстоял ещё нелёгкий разговор с Францем Грабаром. Грабар был бледен и явно чувствовал вину за сложившуюся непростую ситуацию, тем более, что после тревожного и напряжённого совета, на котором пришлось спешно вырабатывать план разумных действий, Зиц строго ему сказал:

– Я был лучшего мнения о вас, полагая думающим человеком. А вы принялись сводить с мальчишками какие-то счёты, убеждая их в никчемности.

– Скажите, господин Грабар, – пытаясь быть сдержанным, спросил адмирал Массар. Он был сильно зол на весь белый свет и в первую очередь на себя самого, – вам не интересно и трудно служить в моём корпусе?

– Нет-нет, я рад был оказанной мне чести и доверию, – поспешил пролепетать Грабар.

– А понимаете ли вы, что доверяю вам не столько я, сколько представители аристократических семей и высших военачальников, которые отдают сюда на воспитание и обучение сыновей?

От этих слов Грабару стало неуютно вовсе, адмирал озвучил его самый большой страх.

– Мы должны воспитать достойных знающих офицеров, а кого мы воспитали, спровоцировав в корпусе практически мятеж? Бунтовщиков, которые получили первый опыт организации беспорядков. И это случилось именно с вашей подачи. Ваше чрезмерное честолюбие никому пользы не принесло. Кадеты вызубрили все формулы и законы вашего предмета, но почему они достойно не были оценены? Они одёрнули вас однажды, потом преподнесли довольно болезненный урок во второй раз, требуя к себе должного отношения. Но вы не поняли ничего, а профессор Зиц ручался за вас, как за блестящего преподавателя.

– Я лишь хотел, чтобы молодые люди учили мой предмет, – Грабар не знал, как оправдаться.

– Но при профессоре Флонке они тоже его знали превосходно. Но отчего-то визиты в караульные помещения из-за механики не были столь частыми. Мне же докладывают, что в ближайших рощах не осталось пригодных веток. Скажите, вы действительно считаете, что бесконечные наказания способствуют лучшему усвоению наук? Или, быть может, вы в детстве сами испытывали радость от подобных экзекуций?

– Я виноват. Я перестарался с требованиями, господин адмирал, – пролепетал Грабар, – но право слово, я теперь даже не знаю, как и быть. Кадеты и впредь будут видеть во мне только врага.

– У вас два выхода, господин Грабар. Вы можете подать прошение об отставке и покинуть мой корпус. Но в таком случае зачинщики бунта отпразднуют полную и безоговорочную победу, и мне бы, честно говоря, этого не хотелось. Они поймут, что смогут диктовать нам свои требования в любом случае и начнут прибегать к испытанному и проверенному средству с завидной регулярностью. Либо вы смягчаетесь в своих требованиях и становитесь образцом справедливости и разумности, на которую мне указывал профессор Зиц, рекомендуя вас.

Франц Грабар поднялся.

– Я прекрасно вас понял, ваше превосходительство. Постараюсь оправдать ваше доверие и докажу, что могу быть справедливым и объективным. Я берусь перепроверить все работы кадет по механике и сделаю это за четыре последующих дня.

Все пребывали в напряжённом ожидании: Грабар, до рези в глазах вглядывавшийся в строчки, переправлявший ошибки и свои отметки; кадеты, всё ещё пылавшие праведным гневом и готовые к продолжению войны; адмирал Массар, не желавший терять знающего преподавателя. Он надеялся на благополучный исход столь неприятного происшествия. И даже профессор Зиц потерял покой, поскольку имел неосторожность ручаться за Грабара, допустившего досадную несправедливость. Но к радости всех сторон Грабар слово сдержал и работы тщательно перепроверил. Кадеты получили свои тетради с приличными отметками, и Грабар принёс извинения прямо на занятиях. Массар неожиданно вспомнил, что бедолага Дагон мается в карцере тогда, когда рыжий наглец Равияр появился на пороге его кабинета и осторожно поинтересовался:

– Разрешите обратиться, ваше превосходительство. А кадету Дагону ещё долго пребывать в карцере, уже целая неделя прошла?

«Бог ты мой», – ахнул в душе Массар. За этой сутолокой он вовсе забыл о мальчишке, и о том, что сидит несчастный Дагон целую неделю на хлебе и воде. Но Равияру строго ответил:

– Не берите на себя лишнего, Равияр, я как-нибудь разберусь с вашим Дагоном без подсказок.

А Дан совсем приуныл. В карцере было холодно, сидеть в дневные часы не полагалось, и проводить целый день на ногах было трудно, а к исходу недели просто мучительно. Он с нетерпением ждал положенного часа, чтобы ему разрешили откинуть дощатые нары. Только тогда можно был сесть или со звуками отбоя лечь. Чтобы хоть как-то скоротать нескончаемую скуку и холод, он решал задачи. В запале и гневе адмирал Массар не отобрал у него ни задачник, ни тетрадь. Был у него даже огрызок карандашика. Дан прорешал чёртову механику несколько раз, сам у себя иногда находя ошибки, переписывая задачи многократно. И всё же он просто подыхал со скуки. Надзиратели прониклись серьёзностью волнений в корпусе и гоняли от маленького окошка любого желающего поддержать Дагона хотя бы таким способом. Выдавали ему на завтрак обед и ужин ломоть хлеба и кружку воды, хотя обычно в карцере кормили тем же, чем и всех. От такой еды у Дана сильно болел живот и жгло где-то в горле, но ничего поделать он не мог. Он не стал есть хлеб последние два дня. Жжение прошло, но чувство голода стало совершенно нестерпимым. Наконец он услышал сухой и бесцветный голос капитана Тилло, и двери в камеру карцера отворились.

– Что ж, Дагон, вы получили за все свои художества сполна, – злорадно заметил капитан Тилло. И пока вёл Дагона в приёмную адмирала, наградил несносного ловкача, поднявшего бунт даже находясь в карцере, полновесной затрещиной. По дороге их увидел сначала один кадет, потом другой, и вскоре весь корпус облетела весть, что Дагона выпустили из карцера, но зачем-то опять ведут к адмиралу.

Виктор Массар с тревогой смотрел в окно, недовольные мальчишки быстро собирались в большую гудящую массу, пока он выговаривал за ненадлежащее поведение строптивому Дагону, внушал ему истины о почтении к вышестоящим по званию и старшим вообще. Дан стоял, вытянувшись и слушал с тем самым почтением, о котором говорил адмирала Массар до того момента, когда потолок начал кружиться у него над головой, а сам директор корпуса отодвинулся куда-то в темноту. Следующее, что он смог разглядеть, было уже не сердитое, а встревоженное лицо адмирала. А доктор где-то в стороне проговорил:

– Полагаю, ваше превосходительство, это просто голодный обморок.

Дана усадили в кресло, он держал в подрагивающих руках кружку удивительно душистого и сладкого чая, который ему строгим голосом велели выпить.

– Дагон, – печально спросил адмирал, – скажи мне, ты отчего такой невезучий? Почему ты вечно попадаешь в какие-то передряги?

– Так получается, ваше превосходительство, – вздохнул мальчишка и отхлебнул чая, который его немного согрел после холода карцера и сделает резь в животе не такой сильной.

Массар смотрел на бледного, осунувшегося за неделю, непослушного кадета.

– Зачем ты устроил всю эту историю с карцером?

– Так получилось, – снова ответил Дагон, – разрешите, я уже пойду, господин адмирал.

– Иди, – вздохнул Массар.

Конечно, упрямый Дагон ему ничего не расскажет, потому что это не только его задумка. Как божий день ясно, что подставился Дагон. Но ради чего? Как выяснилось теперь уже, у него-то как раз не было особых бед с механикой, сказались математические способности. И врал он начальнику корпуса на аллее, чтобы вывести из себя. Значит, знают черти все его слабые стороны, раз именно ему устроили спектакль. Массар в задумчивости пролистал грязную тетрадку, выпавшую из рук кадета, когда тот вдруг повалился на пол. Она была вся исписана от корки до корки: кривые строчки, формулы, грязные уголки, серые пятна на страницах. Похоже Дагон так развлекал себя в карцере. Черт, как же он забыл-то про мальчишку? Если бы не рыжий Равияр, то и не вспомнил.

А Тим даже пританцовывал, шагая рядом с другом. У Дагона, который в мгновение ока превратился в героя, подставив себя под удар и пожертвовав свободой ради всех остальных, образовалась большая группа почитателей и сторонников. В кубрике его ждали Лейтон и Райхель.

– Здоро́во, Дагон, – Райхель протянул Дану руку, – ты справился. Всё вышло как по нотам. Проклятый Грабар все наши работы перепроверил, оценки исправил, напустил на себя смирение. Жаль только, что в карцере тебя долго продержали. Но ты – молодец.

– А мы тут побузили от всей души, – сообщил Тим, притираясь сбоку и протягивая другу большую белую булку и сыр, и кусок ветчины, который принесли нынче из увольнения, – ешь, давай. Говорят, тебя на хлебе и воде всю неделю продержали. Правда?

Дан кивнул, его рот сразу же набился душистым белым хлебом и сочной ветчиной, он прихлёбывал горячий чай, который Флик Нортон выпросил у казарменных надзирателей. Те сжалились и не отказали в просьбе. В довершении всего появился всё такой же недовольный Тилло и приказал кадету Дагону отправиться в мыльню, прежде чем ложиться спать. Вот там Дан наконец согрелся, отмыл с себя грязь и вонь и заснул, едва донёс голову до подушки.

Грабар нашёл его сам, в этот день не было механики в расписании классов. Он протянул кадету третьего экипажа измочаленную тетрадь и спросил:

– Скажите, Дагон, неужели вы сами порешали все до единой задачи?

Дан кивнул, не объяснишь ведь, что ему было очень скучно в холодном карцере.

– В некоторых задачах ошибки есть, я их вам исправил, вы обратите внимание, когда станете переписывать. Поменяйте тетрадь, пожалуйста, уж очень она грязная после…карцера.

Глава 9. Три дурака

Глава 9. Три дурака

Плотный тёплый ветер упирался в воду и порождал довольно крутые волны, прикрытые пенными гребешками. Плеск волн и гул ветра смешивались воедино, наполняя открытое пространство привычным прибрежным шумом, который не надоедал и не раздражал. Под этот равномерный шум можно было болтать, развалясь на мелком тёплом песке. Они и болтали, вытащив лодку на берег, убрав парус, подняв руль и вынув шверт, который казался большим плавником, оторванным от рыбины. Только то была не рыбина, а их собственная лодка, которую мальчишки купили у старого рыбака, любовно её всю обиходили и превратили в небольшую яхточку. На это потребовалось почти целое лето, тем более, что работать пришлось вдвоём. Артур, как обычно, укатил на каникулы в свой Ритгранд, но совсем не по своей воле. В письме он отчаянно умолял отца позволить провести лето в Солоне вместе с друзьями, но граф Лендэ не согласился по каким-то необъяснимым причинам. Вернее, для Артура и Тима они оказались непонятными, а вот Дан, памятуя о подслушанном разговоре в библиотеке, догадывался обо всём. Всему виной являлась принадлежность Даниэля к фамилии Дагонов, и граф Лендэ желал бы отодвинуть подальше своего сына от её обладателя.

А идея с лодкой пришла в голову Тиму и Дану почти одновременно, едва они увидели, как бойкие мальчишки из Рыбачьей слободы примерно их возраста, швартуют у берега ялик. Один громко покрикивал на товарищей, а те убирали парус и крепили швартов. Тим и Дан завистливо вздохнули, а потом переглянулись, поняв друг друга без слов. Они теперь всё понимали без слов, поскольку прекрасно знали привычки и повадки друг друга. Они были детьми состоятельных родителей, у них имелись средства на покупку такой вот игрушки, нужно было лишь попросить. Но Отто не стал даже слушать, поскольку присылаемых управляющим эрцгерцога средств хватало едва-едва, и выделить пару сотен фальков на баловство он никак не мог. Почти тоже самое случилось и при разговоре Тимоти с отцом. Тот был недоволен, что Тим завалил математику на летнем экзамене и хоть клятвенно обещал всё пересдать в ближайшие сроки, но герцог не пожелал слушать ни о каких лодках, пока не будут сданы экзамены. И не видать бы приятелям лодки, если бы в гости на лето не приехал Тадеуш Равияр. Тадеуш и Эльга прибыли из Тумаццы, их крошечная годовалая дочь бесконечно хворала там, и доктора посоветовали сменить климат. Тадеуш, забыв о своей роли серьёзного взрослого мужчины, отца семейства, временами дурачился с мальчишками. Во время такой вот приятной забавы он услышал от младшего братца историю о лодке и полной невозможности выпросить её у отца или хотя бы помочь со средствами на приобретение.

– Дурни, – смеялся Тадеуш, – зачем вам лодка, утопиться?

Дан и Тим зафыркали и решили дружно напасть на смешливого молодого герцога Равияра, но высокий сильный Тадеуш прихватил мальчишек за шиворот и приподнял как котят. И если Тим был уже высоким, хоть тощим и нескладным, но от земли не оторвался, то с невысоким Даном у Тадеуша всё прекрасно получилось. Он захохотал оглушительно и поинтересовался:

– Ты тоже хочешь стать отважным капитаном, Мелкий? А ты плавать-то умеешь? А то опрокинется ваше корыто и придётся выгребать на берег.

Дан даже обиделся. Чего это Тадеуш вечно насмехается над ним, он виноват, что ль, что таким маленьким остаётся? Вот и Отто вечно вздыхает, особенно сильно, когда в Пригорье приходит высокий элегантный Артур, а Дан кажется рядом с ним просто младшим братом.

– Не сердись, Мелкий, – примирительно уже сказал Тадеуш, – зато ты умный и шустрый, а вот мой братец просто громкий, орать он может, а вот думать нет. Поэтому у вашего корыта ты будешь капитаном.

И Тадеуш купил им эту самую вожделенную лодку, запросто выложив требуемую сумму в руки опешившего рыбака, да ещё добавил денег, чтобы привели её в сносный судоходный вид. Хоть лодку и сделали годной для выхода в море, но друзья перегнали её в свою бухточку за маяком, долго ещё возилась – смолили борта и днище и выправляли швертов колодец. Ничего кроме пера, карандаша и учебной рапиры кадеты в руках до этого не держали, и даже прибегнув к помощи прислуги, с трудом освоили кое-какой плотницкий инструмент. Тадеуш продолжил подтрунивать над ними, увидев израненные, в ссадинах и царапинах ладони.

– Ну вот, – воскликнул он, – как только вас исключат из корпуса, а отец лишит наследства за несданные экзамены, вы сможете плотничать! Пойдёте бродить от деревни к деревне или будете таскать сети и продавать рыбу на базаре, вы же к этому стремитесь. А что? Лодка у вас уже есть!

И он, оставив обоих приятелей негодовать, расхохотался и отправился в дом. Артур всё же вырвался из своего Ритгранда, где подыхал от скуки на целую неделю раньше и возликовал, увидев ценное приобретение. В тот момент, когда они закончили свою бесконечную возню, их яхточка казалась им самым лучшим, что было в жизни. Черные просмолённые бока поблёскивали на солнце. Мачта, укреплённая вантами, стрелой смотрела в небо, сами ванты подобно струнам гудели и вздрагивали, едва их касались рукой, шверт напоминал большой плавник, а уж когда подняли треугольный грот и ветер хлопнул стакселем, что-то внутри них самих затрепетало и тоже дрогнуло. Втроём они выходили в море из бухточки, сначала недалеко, осваивая премудрости хождения под парусом, потом всё дальше и дальше. На руле всегда восседал важный Артур и считался капитаном, а Тим и Дан любили бывать шкотовыми, Тим на гроте, а Дан на стакселе. Оба находили особое удовольствие, когда яхта кренилась, и им приходилось почти целиком вываливаться за борт, цепляясь ногами за жёсткие стропы. Тогда брызги и гребни волн летели в лицо, яхта подпрыгивала на них и казалась невиданным морским зверем, которого они приручили. Тим всегда орал от избытка чувств. Однажды они затащили к себе в бухту смеющихся Тадеуша и Эльгу и дурачились на волнах, демонстрируя навыки мореходства.

– Лихо, —покачал Тадеуш головой, – отчаянные вы парни, как оказалось.

Начавшиеся занятия прервали их увлечение, к великой радости герцогини, которая всегда очень сильно волновалась, от того, что её ненаглядный Тим выходил в море на маленькой лодке. Морские прогулки стали возможны лишь в увольнении. А чтобы выбраться в увольнение, надо было расстараться. Всегда без особых проблем увольнительную получал Артур, он был дисциплинирован и прилежен. А вот Тим с Даном частенько сиживали без неё, Тим из-за вечных низких баллов по математике или проклятой механике, а Дан из-за умения влезать во всевозможные неприятности. Но в этом сентябре ни в коем случае нельзя было подводить самих себя, даже Тим старался на математике и механике, а кадет Дагон умудрился ни с кем не подраться и ни в какие неприятности не вляпаться. Даже капитан Тилло смотрел на неразлучную парочку с подозрением, сентябрь прошел относительно спокойно.

В одну из суббот полковник Клозе, прогуливаясь у маяка, вдруг заметил двух босяков, летевших к бухте. Чуть позади бежал третий – довольно высокий и прилично выглядящий юноша, в котором полковник безошибочно угадал Артура Лендэ. Уже потом полковник догадался, кем оказались двое других. Равияр и Дагон – оба дикие, свободные и ничем на аккуратных кадет военно-морского корпуса не похожие. Они кубарем скатились с крутого склона. Филипп Клозе, подойдя к самому обрыву, увидел лежащую на боку яхту, которую мальчишки быстренько вооружали, торопясь столкнули в воду и, усевшись на борта, принялись разбирать шкоты. Ветер натянул стаксель, потом уперся в грот, и стал нехотя, а потом всё резвее выталкивать яхту в сторону открытого моря.

– Заразы, – усмехнулся Клозе, обнаружив причину старательности Равияра и аккуратности Дагона, – ох, вырастут, ох, начнут куролесить. Настоящие заразы, держись, флот Мореи!

Через неделю решено было отправиться в плавание вдоль берега. Вблизи Солона все берега уже облазили, идти в сторону порта нельзя, можно попасть под форштевень большого корабля, а к востоку, где судоходство было не таким активным, ничего не мешало. Они и отправились совсем поутру, предусмотрительно взяв запасы питьевой воды, хлеба, сыра и целый мешок яблок. Кадеты планировали пройти вдоль берега до Скалистого уступа, там сделать привал и к вечеру вернуться обратно. Путь до Скалистого уступа был приятным, ветер дул попутный, плотный, без скоротечных шквалов. Даже во время перехода от Солона до группы скал на узком длинном мысе, они вели весёлую беседу и перешучивались, чувствуя себя вполне опытными моряками. Добравшись до мыса, приятели развели небольшой костерок, насобирав вынесенные морем и высушенные солнцем щепки и ветки, в мелком тёплом песке нашли и запекли в угольях черепашьи яйца, и приятно устроились у самой кромки воды.

– Я не хочу быть военным моряком, – вдруг сказал Дан, разомлев на солнышке, – я вообще не хочу быть военным.

Тим подскочил не месте:

– Ты что, Дагон, а подвиги, морские сражения, морские битвы, ты не хочешь разве очутиться в настоящем бою, зачем же ты тогда в военном корпусе?

– Меня сюда определили по приказу отца, – отозвался Дан, – он так решил. Я бы с удовольствием занимался науками, я математику люблю.

– Это мы заметили, – засмеялся Артур, – меня тоже не спросил никто. Я хотел в кавалерию, но отец почему-то отдал меня в Солон, сказал, что в Тумацце я учиться не стану.

– А я сам захотел быть моряком, и я стану военным моряком, – горячо заговорил Тим, – стану и обязательно совершу какой-нибудь подвиг, вот увидите! Я стану адмиралом!

Дан прищурившись смотрел вдаль. Здесь вода казалась не такой как у Солона, здесь она была изумрудно-бирюзовой, более тёмной и почему-то пенной. Наверное, дело было в сильном ветре с открытого моря, а может волны поднимали и взбивали в пену мелкий песок.

– Я бы стал путешественником, плавал по неизведанным землям, открывал острова и страны, это интересно. А в экспедиционный корпус попасть трудно.

Его друзья вздохнули и кивнули. Экспедиционный корпус был мечтой любого кадета. Кто из мальчишек не мечтал побывать в дальних, неведомых странах? Но определяли туда самых лучших и, чаще всего, окончивших эбергайльский морской корпус.

– Хорошо Дину, – заметил Артур, имея ввиду Фердинанда Райхеля, – его сразу возьмут, у него отец командует экспедиционным корпусом. Тебя может тоже возьмут, ты – Дагон, не посмеют отказать.

Дан кисло улыбнулся, он не любил, когда на этом заостряли внимание, а после поездки в Ритгранд так особенно.

– Что толку? Я же бастард, но ты, наверное, прав, Артур, – Дан подумал, что отец согласится на всё, лишь бы отправить его к чёрту на рога и, возможно, поспособствует зачислению в экспедиционный корпус.

Погода отчего-то стала портится, и друзья увидели, как с горизонта быстро поднимается серое облако, они насторожились и стали вглядываться в горизонт.

– Ой-ей, – выдохнул Тим, – ребята, это шторм идет.

– Очень быстро приближается, надо возвращаться, – встревожился Артур и принялся сталкивать в воду яхточку. Тим и Дан стали помогать. Волна сделалась выше, ветер засвежел, сменил направление. Едва они отошли от берега, как яхту забросало на высоких волнах под напором шквалов, налетавших с разных сторон. Всё же им удалось выбраться на верный курс, и какое-то время они шли галфвиндом. Лодка сильно кренилась, скрипела и трещала, но несла их в нужном направлении. Но это длилось недолго, с берега вдруг налетел шквал, яхта дёрнулась. Дан не успел перехватить стаксель-шкот и раздался треск рвущейся материи. Сильный береговой шквал изодрал стаксель на полосы. От этого яхта рыскнула и стала бортом к волне.

– Руль, – заорал Тим, – Артур, держи носом к волне, иначе опрокинет!

У них был ещё грот, на нём одном они могли бы дойти, но снова налетел шквал, и пока Артур пытался поставить лодку носом к волне, вдруг раздался странный скрежет и фаловый угол грота сполз вниз, а потом ветер рванул его с утроенной силой. Тим от неожиданности выпустил шкоты, жесткий фал сорвал ему с ладней кожу. Яхту бросило навстречу волне, одна из вант лопнула мачта наклонилась и переломилась под действием тяжести болтающегося паруса и напора ветра. Корпус яхты закрутило на месте, а потом швырнуло от берега. Всё произошло до невозможности быстро.

– Держитесь крепче, – перекрывая завывание ветра, заорал Дан, но в его советах необходимости не было.

Потерявшая паруса яхта превратилась в беспомощную скорлупку, которую увлекло мощное береговое течение и несло прочь от берега. Пока у Артура хватало сил, он держал руль, чтобы хотя бы поставить лодку носом к волне, но длилось такое тоже недолго. Лодку подняло на гребне и от удара о поверхность воды перо руля переломилось словно листик. «Идиоты, – мелькнуло у Дана в голове, – надо было шторм переждать на берегу и уже по хорошей погоде возвращаться.»

Мокрые и перепуганные они сидели, из всех сил упёршись ногами в палубу, а побелевшими пальцами вцепились в борт. Лодку швыряло, её стала наполнять вода и они принялись вычерпывать эту воду небольшим ковшом, который взяли с собой, чтобы пить воду. Шторм быстро двигался в сторону Солона и зацепил Скалистый мыс только краем, но этого хватило, чтобы лодку вынесло далеко от берега, а ветер неожиданно стих, и море, наигравшись с ними, успокоилось. Произошедшее можно было расценить лишь как насмешку судьбы. Все три насмерть перепуганных кадета смотрели друг на друга и оглядывались вокруг. Берег пропал с горизонта, не понятно двигается ли лодка или просто качается на волнах, к тому же стремительно темнело.

– Чёрт, – с каким-то странным всхлипом проговорил Тим, – чёрт.

У каждого из них в тот момент возникли примерно одинаковые мысли в голове, делиться которыми не стоило. Предстояло пережить ночь в море, если её конечно пережить удастся. Ночью стало заметно холоднее, но никаких ориентиров по-прежнему не появилось. Лишь спустя некоторое время тучи отодвинулись, открыв край черно-бархатного неба. Дан в задумчивости смотрел на небо и что-то там искал взглядом.

– Нас несёт на восток, – вдруг сказал он, – если лодка курса не поменяет, то рано или поздно появится берег, им будет восточная часть Солонского залива. Не должно нас из него вынести. Весь вопрос в том, с какой скоростью мы перемещаемся и в каком направлении?

Артур и Тим подавлено молчали, от пережитого страха они совсем перестали мыслить. Тим ко всему ещё сильно дрожал, слышно было, как стучат у него зубы. Совсем холодно стало в тот момент, когда впереди проступила на небосводе розовая полоска, а звёзды начали бледнеть. Дан обрадовался.

– Так и есть, – сказал он и протянул руку указывая на линию горизонта. – Парни, восток там, нас вынесет к берегу! Но как скоро?

Потом поднялось солнце и начало согревать лучами поверхность моря и трёх неудачливых мореходов. Мучительно хотелось пить, но ни один из них не отважился пожаловаться, чтобы не показаться слабым. Солнце грело, но уже по-осеннему, неярко, и сильной жары не случилось. От нескончаемой качки и голода подташнивало и кружилась голова, они почти не говорили, экономя силы. Потом снова пришла ночь, рассыпав над головой звёздный жемчуг. Кое-как устроившись на дне лодки, Артур и Тим забылись в неглубоком сне, а Дан до рези в глазах и боли в голове всматривался в причудливые звёздные узоры на небе и всё больше убеждался, их лодка перемещается к востоку, повинуясь несильному течению. Про прибрежное течение внутри залива он то ли читал, то ли слышал где-то, но точнее вспомнить не мог. С рассветом он растолкал сонных приятелей:

– Просыпайтесь, дурни, смотрите, берег!

Это и правда был далёкий берег, напоминавший серую черту на горизонте.

– Ура, – заорал Тим, – берег, теперь уже мы доплывём!

Артур и Дан только хмыкнули, но все трое решительно принялись грести руками, чтобы поскорее приблизить желанную сушу. Усилия их были ничтожны, но просто так сидеть, отдавшись воле волн, когда глаза видели береговую линию, они не могли. Все трое устали довольно быстро, жажда делалась сильнее.

– Это издевательство, – бубнил Тим, – кругом одна вода, а мы можем подохнуть от жажды.

И всё же суша приближалась, не так быстро, как хотелось бы, но предположения Дагона оправдывались. Вскоре стали различимы отвесные стены высокого берега, кружащиеся над ним чайки, а потом и полоса сильного прибоя. Похоже, здесь прибрежное течение упиралось в неприступную стену, и волны со всего маха обрушивались на скалы и камни. Шум прибоя переходил в бесконечный грохот и рокот, и они рисковали быть раздавленными ударом о твёрдые каменные зубцы у подножия отвесных стен.

– На корму, – заорал Артур, сообразив, что удар носа лодки о камни будет просто чудовищным, и их по инерции ударит так же сильно. Лодку разнесло в щепки в тот момент, когда пенный гребень с силой толкнул её на камни. Ещё мгновенье и их бы просто убило, но совет Лендэ помог. Какое-то время кадеты отчаянно сражались с убийственными волнами и камнями. В конце концов, ободранные в кровь и избитые в схватке с силами природы они выползли на узкую полосу, усеянную мелкими круглыми камнями.

– О, господи, – простонал обессилевший окончательно Тим, – суша. Мы спасены.

Отдышавшись и немного придя в себя после оглушающих волн прибоя, они поднялись и закинув головы, принялись разглядывать отвесные стены. Не стоило даже и думать, чтобы штурмовать их. Физически это было невозможно.

– Надо идти вдоль берега, – предложил Дан, – если вспомнить карту, то где-то здесь должно быть устье Кронелады. Там не так высоко и обрывисто. Даже если до Кронелады мы не дойдём, то всё равно обнаружится что-нибудь пониже.

Они брели вдоль кромки берега ещё почти до темноты, когда действительно в вечерних быстро падающих сумерках обнаружилось пригодное для подъёма место. Но темнота не дала им подняться наверх и снова пришлось ночевать на берегу.

– Я не мог больше, – простонал Лендэ и сделал несколько глотков горько-солёной воды, его примеру последовали и Тим, и Дан, но стало только хуже. Казалось, что горло царапает чья-то жёстка лапа, во рту от солёной воды всё жгло, и в глазах стоял туман, сильно клонило в сон. Потом они обессиленные окончательно уснули, забылись в полусне, полубреду. Лишь с рассветом ослабевшие от голода и жажды начали подниматься по уступам, срывались, сползали, но высота больше не пугала. В конце концов, добавив к многочисленным синякам и ссадинам ещё порядочное их количество, друзья оказались наверху. Отсюда они разглядели небольшую деревню, примостившуюся у обочины дороги. Из последних сил мальчишки побежали туда, где были люди, пища, а самое главное, вода.

***

Губернатор слушал главу рыбацкой артели, низко опустив голову. Вот уже трое суток проводили поиски пропавших кадет. Когда на Солон субботним вечером обрушился кратковременный шторм, а к ночи Тим не появился в доме, стало ясно, что неопытные и глупые мальчишки пропали в море. Поздним вечером в дом губернатора прибежал встревоженный Отто, добавивший страхов и паники. Надежда оставалась до утра, хотелось верить, что мальчики переждали шторм на берегу и с рассветом вернутся, но этого не случилось. К утру понедельника губернатор известил начальника морского кадетского корпуса о том, что, трое кадет четвёртого экипажа скорее всего погибли во время шторма, выйдя в море на парусной лодке. В губернаторском доме поселилась тревога и горестное ожидание. Герцогиня не выходила из своих покоев, беспрестанно плакала и молилась. На поиски мальчиков отправились опытные рыбаки и даже небольшие торговые суда. Прошли по всему побережью до самого Скалистого мыса, но тщетно. На берегу тел не нашли, и вероятность того, что их вынесет морем казалась ничтожно мала. Но губернатор настаивал на продолжении поисков и обещал большое вознаграждение тому, кто предоставит хоть какие-нибудь сведения о пропавших юношах. К исходу пятого дня последние искры надежды на счастливый исход погасли, в Солоне зашептались, что младший сын губернатора утонул вместе со своими друзьями. Эти же слухи окутали военно-морской корпус. Там лучше всех знали насколько плохи шутки с морем и встретили известие подавленным молчанием. Четвёртый экипаж загоревал, а Флик Нортон, оставшись в своём кубрике в одиночестве, даже плакал от жалости, пока никто не видел.

***

Сердобольные деревенские женщины, выслушав невесёлый рассказ измученных мальчишек, конечно, накормили их и напоили. Всем троим было не до изысков, они жадно накинулись на простую деревенскую еду, а воду, казалось, пили до бесконечности.

До Ладгейля кадеты не доплыли, он остался дальше на востоке, а выбрались на берег немного ближе, но и отсюда до Солона было порядка трёх дней пути. К тому же, как назло, никто в Солон не собирался и подвезти уставших кадет не мог. Мужчины – кто в море, кто на полях. Не помогли даже доводы Тима, что он – сын губернатора Солона, и их, скорее всего, ищут. Деревенские дали им с собой воды в большой баклажке и немного хлеба, объяснив, что идти надо всё время по дороге, она единственная ведёт сначала на маяк, а потом уже к Солону.

Что было делать? Они и побрели, никуда не сворачивая и не отклоняясь от единственного доступного ориентира – дороги. Теплилась надежда, что рано или поздно какая-нибудь повозка нагонит или повстречается им. Сейчас, когда большая опасность для жизни миновала, и пришло осознание собственного глупейшего поступка, все трое бесконечно недоумевать, как им в голову не пришла простая мысль переждать бурю на берегу. И никто никого не упрекал. Больше всего страшила встреча с родными, получившими страшное известие об их гибели. Тим крутил головой и с раскаянием причитал:

– Ох, и взгреют меня, получу так, как никогда не получал. Матушку очень жалко, она всегда волнуется, а тут такое… Какой же я безмозглый дурак…

– Дурак, – соглашался Дан, – не ты один дурак, тут ещё двое таких же. Мне от Отто тоже достанется, рука у него тяжёлая. Лендэ повезло больше, его отец далеко и скорее всего узнает, когда герцог Равияр напишет ему.

– А ещё попадёт за прогулы в корпусе… – Артур добавил тревог, – наверное в карцер определят. Дагон, ты сидел в карцере, там как?

– Холодно и скучно, – пробубнил Дан, мысль о карцере была неприятной, но реальной.

Занятые своими невесёлыми мыслями он брели по обочине, даже не замечая, открывшихся чудесных видов, живописных, начинающих желтеть рощ, прекрасной долины, лежащей в неглубокой природной складке между невысокими холмами. Морские виды их вовсе не трогали, они обиделись на море за нелепую шутку, которую оно с ними сыграло. Уже в темноте вечера мальчишки свалились на пыльную траву, обессилевшие и уставшие.

– Надо отдохнуть и поспать как следует, – предложил Артур, – отдохнувшие, мы по свету дойдём быстрее.

Дан и Тим с ним согласились, но прежде чем провалиться в сон они отыскали во мраке ночи странную, мерцающую у самого горизонта звезду.

– Это солонский маяк, – объяснил Дан, – там город, завтра дойдём, наверное.

Но назавтра их вновь ждала неприятность. В утренних сумерках Тим неловко шагнул на качающийся камень и подвернул ногу. Подвернул сильно, лодыжка сразу же опухла и ступить на неё он не мог. Со стоном и слезами он кое-как шагал, но потом уже идти не смог. Дан и Артур со вздохом, подставили плечи и принялись помогать своему невезучему другу. Теперь они шли совсем медленно, часто давали Тиму отдохнуть. Он стоически переносил сильную боль, но от этого дорога короче не становилась. К концу дня кадеты допили остатки воды и дожевали хлеб. Хорошо, что мерцающий свет маяка заметно приблизился, хотя ночь выдалась холодной, они замёрзли сильно и из-за этого почти не спали. Лишь в самом конце несчастливой одиссеи им всё же улыбнулась удача. Поутру их нагнала повозка. Какой-то добрый крестьянин вёз в Солон на рынок к продаже сушёные фрукты – абрикосы и виноград. Увидев едва ползущих по обочине мальчишек, он сжалился и подвёз их до маяка, а оттуда уже они двинулись по знакомой дороге в Верхний Солон.

***

В доме губернатора уже не спали. Маленькая Николь, которая по обыкновению просыпалась рано и её спешили покормить и развлечь, играла на лужайке перед домом. Эльга что-то говорила своей крохе, когда через калитку Дан и Артур втащили почти теряющего сознание от боли и невероятной усталости Тима и, сами обессилев, повалились рядом с ним на траву. Эльга, уже надевшая тёмное траурное платье для заупокойной службы по погибшим мальчикам, всплеснула руками и, забыв про дочь, бросилась к ним. Не веря глазам, она ощупала каждого на предмет их действительно живого воплощения и поспешила в дом с радостным известием.

Тим лежал на траве, он одновременно плакал и смеялся, когда герцогиня Равияр в каком-то исступлении принялась его целовать.

– Мамочка, – шептал он даже не пытаясь отклониться, – мамочка, прости меня, пожалуйста. Я не думал над своими поступками, я был глупым, гадким мальчишкой. Прости меня, прости меня, бога ради.

Дан слушал его слова и с горечью понимал, никто и никогда так исступлённо целовать его не станет, никто так не будет о нём переживать и позавидовал своему другу в очередной раз. Он вообще часто ему завидовал. У Тима было всё то, чего у него уже не будет: любящая мать и такой же любящий отец, который был грозен только с виду, а на самом деле прощал сыну все его проказы. Самым большим предметом зависти являлся сильный и весёлый старший брат. Эх, ему бы такого старшего брата! Ну и что, что он совсем взрослый и уже обзавёлся своей семьёй. Весёлая Эльга Равияр очень ему подходила. Вот и дочка их такая смешная – рыжие кудряшки торчат на маленькой головке вверх, превращая её в подобие пушистого рыжего цветка. И смеётся она звонко, раскрыв ротик, где блестит пара белых зубиков. Смеётся, поддавшись всеобщей радости от счастливого исхода неприятного происшествия.

Герцог Равияр рывком поднял с травы своего непутёвого сына, а Дан и Артур встали сами.

– Глупые, безмозглые, идиоты, – первое, что произнёс господин губернатор с большими паузами, чтобы до всех дошёл смысл сказанного им, – и самый главный идиот тот, кто купил бестолковым, сопливым мореходам игрушку, почти стоившей им жизни, а родным и близким недели безумия и отчаяния.

Тадеуш, который тоже прибежал на лужайку вместе со всеми, только покаянно вздохнул и стоял, опустив голову.

– Всех велю пороть, – бушевал герцог Равияр, – начну с самого старшего, чтобы не приходило больше в пустые головы глупых идей!

Но говорил герцог одно, а делал совсем другое. Он крепко прижал младшего сына к груди и целовал в бледные, покрытые грязью и пылью щёки. На грязных щеках слёзы оставили чистые, светлые дорожки.

– Господи, – герцогиня разглядывала мальчиков, представлявших жалкое зрелище, – бедные дети.

Они и правда выглядели жалко в изодранных грязных штанах и рубахах. В прорехи рваной одежды виднелись ссадины и синяки. Грязные волосы взъерошены, от пережитых трудностей щёки ввалились, а от острого желания разреветься подрагивали губы.

– Георг, – вступилась за провинившихся кадет добрая Тереза Равияр, – к чему такая жестокость? Посмотри на них, они едва стоят на ногах, уставшие, голодные, измученные. Прояви сострадание, они живы, хвала господу, живы. Неужели ты не рад?

– Рад?! – воскликнул излишне эмоциональный герцог Равияр, – чему радоваться, Тереза? Тому что эти трое устроили в городе переполох? Полицейские, моряки торговых судов и рыбаки пять дней искали этих негодников. Людям заняться больше нечем было? Марш мыться, мореходы, сопливые.

– Разрешите ваше высокопревосходительство я пойду к себе, – несмело возразил Дан, – там, наверное, Отто тоже волнуется?

– Чтоб глаза мои больше не видели тебя в моём доме, – почему-то рассердился на Дана герцог, – и так понятно, в чью голову пришла безумная идея о плавании. Марш к себе и сиди как мышь, авантюрист, чтобы даже близко к сыну моему не подходил.

– Отец, – вступился за друга Тим, – отец, мы вместе всё это придумали, зачем ты так?

Дан бы ушел тихонечко, пока не остынет горячий герцог, но крошка Николь подползла к его ноге и ухватившись за штанину вдруг поднялась и стояла, обхватив щиколотку маленькими ручками. А когда герцог принялся ругать Дана, вдруг сморщилась и заплакала.

– Успокойся, смотри ты испугал бедную девочку, – снова заговорила герцогиня, а Эльга Равияр подхватила дочь на руки.

Дан предпочёл убраться поскорее, оставив Тима и Артура слушать разбушевавшегося герцога. Он спешил в Пригорье.

– Отто, – закричал он от калитки, как это бывало обычно, – Отто, я вернулся, Отто, я живой.

Отто его не ругал, наверное, потому, что Дан, уткнувшись ему в тужурку, разрыдался совсем не героически и вцепился в своего доброго дядьку. Даже соседи и те радостно вздыхали, наблюдая, как совершенно оборванный мальчик плачет и обнимает сурового Отто, а тот гладит своего подопечного по голове. Все в Пригорье уже знали, что одним из утонувших мальчишек был подопечный Отто, а тут вдруг такая радость!

Грандиозный прогул, который случился у трёх неудачников, тоже не оставили без внимания в корпусе. Капитан Тилло, злорадно улыбаясь, оповестил, что все трое лишаются увольнений на две недели и вместо них отправляются на штрафные работы. Но то были мелочи по сравнению со славой, которая обрушилась на Лендэ, Равияра и Дагона. Кадеты и даже гардемарины с уважением поглядывали на исцарапанные, покрытые подсохшими ссадинами физиономии друзей, вежливо пропускали хромающего Тима в коридорах, классах и столовой. Не всем удаётся выйти на собственной лодке в море, попасть в шторм, уцелеть в нём и прямо-таки воскреснуть из мёртвых к великой радости родных, близких и друзей. Флик Нортон, тяжело переживавший трагическую новость, засиял от радости. Гордон Радагаст воспрянул духом, его вечный спаситель по математике оказался жив и здоров, хоть слегка поцарапан и побит.

Но сильнее всех удивлён оказался Франц Грабар, когда к нему, грозе всего корпуса, вдруг неожиданно за консультацией пришёл этот невозможный Дагон.

– Господин Грабар, – сказал он, протягивая ему какие-то расчёты, – мне не очень понятно, почему мачта на нашей лодке выдержала давление ветра, когда парус был поднят, и переломилась, стоило только ему сползти с мачты. Где-то секрет именно в механике. Посмотрите, пожалуйста, я тут кое-что посчитал, но ответа на свой вопрос так и не получил, где-то я что-то не учёл?

– Что я вам говорил, – смеялся вечером профессор Зиц в разговоре с предельно удивлённым Грабаром, – этот пытливый ум будет докапываться до самой сути, даже если станет тонуть, как нынче.

***

Дан как раз размышлял над теми условиями, которые он не учёл, и на которые ему указал Грабар, пока подметал опавшую листву в дальнем уголке парка. Его отправили сюда одного, а дежурный офицер, разлучив их с Тимом на период выполнения штрафных работ, хмыкнул:

– Вдвоём вы опять куда-нибудь влезете, умники.

Неожиданно его размышления были прерваны какими-то негромкими вскриками и слезливой просьбой. Дан разглядел за зарослями барбариса у глухой каменной ограды двух тощеньких мышат, а также возвышавшихся над ними рослых кадет. Мышат в корпусе обижать было не принято, это считалось верхом позора и подлости. Каждый помнил, насколько мучительны были самые первые полгода, когда хотелось реветь и без посторонней помощи. А в этот раз двум мышатам расплакаться помогали, похоже.

Дан оставил корзину и подошёл ближе, разглядывая того, кто мог бы совершить непростительную подлость. Ими оказались недавно переведённые из Эбергайля в пятый и четвёртый экипажи кадеты. Дану был хорошо знаком один из них. В их экипаже с недавних пор учился Драгер – плотный, довольно упитанный юноша, обладатель сильных коротких рук и ног, но не очень крепких знаний. Четвёртый экипаж с удивлением наблюдал за его спокойным нахальством и пренебрежительным отношением, но пока никаких действий не предпринимал. Только Дик Стентон попытался покровительствовать ему, но был встречен холодной улыбкой и пожеланием не лезть не в свои дела. В четвёртом экипаже решительно всем это не понравилось. В последнюю неделю из-за исчезновения вожаков было немного не до Германа Драгера. А вот Драгер вместе с парочкой таких же пришлых негодяев изводил несчастных мышат. Дан не раздумывал ни минуты, он снял с ручки метлу и, покрепче перехватив палку, шагнул к странной группе.

– У нас мышат обижать не принято, – спокойно сказал он в спины двух высоких кадет.

Они резко обернулись и даже засмеялись, увидев перед собой не очень высокого штрафника. Позабыв про несчастных мышат, которые воспользовавшись ситуацией метнулись вдоль забора, незнакомые кадеты двинулись на Дана.

– Смотри ка, Арман, – хохотнул черноволосый и смуглый, с круглыми навыкате глазами и толстыми потрескавшимися губами, – тут коротышка лезет не в своё дело, его надо вежливости научить.

– Это Дагон, – лениво отозвался из своей позиции толстяк Драгер, – он в четвёртом экипаже вроде как заводила, – чуть не утоп в корыте со своими дружками, теперь вот дорожки метёт.

Черноволосый снова хохотнул, а высокий и красивый белокурый юноша как-то странно прищурился и с ответом не торопился.

– Дагон? – удивился он, – настоящий Дагон?

– Настоящий, – спокойно ответил Дан, впервые ощущая за своей фамилией странную силу и добавил, – к мышатам чтоб не лезли больше.

Все трое приблизились к нему, и чернявый как-то странно с издёвкой спросил:

– А чего это ты тут раскомандовался? Без таких коротышек разберёмся, иди подрастай, малыш.

Он фамильярно опустил Дану на плечо руку и попытался оттолкнуть, но почти сразу же получил настолько заметный удар палкой по самому чувствительному месту, что взвыл и скорчился на ворохе опавших листьев. Они ещё пока не знали, что Дагон принадлежит к самым умелым драчунам в корпусе. От неожиданности Драгер отступил и Дан остался один на один с высоким и красивым кадетом из пятого экипажа. Тот не спешил лезть в драку, а разглядывал невысокого противника с явным интересом. Потом сделал вид, что отходит и, когда Дан тоже спокойно было повернулся, чтоб заняться своим делом, с разворота сильно и умело нанёс сильный и хлёсткий удар кулаком. Перед глазами вспыхнул сноп искр, и Дан отлетел шагов на семь. Он не удержал равновесие, полуоглушённый повалился на землю. Но высокий не спешил, подошёл с видом человека, раздосадованного какой-то незначительной мелочью, и так добавил кадету Дагону по рёбрам, что тот со стоном скрючился на прохладной земле, пытаясь схватить ртом воздух. Высокий снисходительно усмехнулся, наблюдая, как Дагон со всхлипом делает мучительный вдох, а потом обронил:

– Не лезь не в своё дело, я как-нибудь с мышатами разберусь сам.

– Не лезь и ты, Лурц, – вдруг услышал Дан откуда-то сверху голос Зубера, – иначе мы быстро научим всем нашим правилам и обычаям. А свою подлость оставляй в Эбергайле, иначе сильно пожалеешь.

Все трое вновь прибывших попятились, увидев перед собой человек десять совсем взрослых старших кадет и даже нескольких гардемарин. Тим, округлив от испуга глаза, помогал другу подняться с земли. Мышата оказались десятка не робкого, один был младшим братом Крошки Вилли. Едва они поняли, что может случиться в самом дальнем уголке парка, как помчались за помощью. Они, бесконечно сбиваясь, рассказали Вильгельму Захари – Крошке Вилли, о том, что их пытался защитить от произвола старших какой-то кадет. Вилли по их объяснению понял, о ком идет речь, и поспешил к друзьям, а уж потом шестой экипаж пришёл на помощь Дагону. Так случилась первая встреча Даниэля Дагона и Армана Лурца.

Глава 10. Колокольный холм

Глава 10. Колокольный холм

Ноги почему-то никак слушаться не хотели, и дорога от Колокольного холма, где случилась странная стычка с Лурцем и его приятелями, казалась долгой и бесконечной. Но в конце концов уже глубокой ночью Дан добрёл до калитки и попросил привратника её открыть. И привратник показался ему странно подозрительным, а почему? Почему он так странно усмехнулся, едва Дан заговорил? Усмехнулся, но впустил его, а там уж встретился дежурный наряд. Странно, и у дежурных вытянулись лица при его появлении, да что с ним не так-то? Ну, подрался, с кем не бывает! Из увольнения явился вовремя или все-таки нет? Но его пропустили, при этом офицер быстро куда-то ушёл. Чёрт, как ему припечатал проклятый Лурц, голова кружится, и ноги не слушают, даже земля качается. Дан добрёл до спального корпуса и обнаружил крепко запертую дверь, несколько раз ударил в неё, и вдруг руки потеряли всякую силу и плетьми повисли вдоль тела, и ноги подломились, глаза закрылись помимо всякой воли. Он опёрся спиной о стену и как-то неловко сполз на ступеньки крыльца. Спать. Надо просто поспать и отдохнуть, чтобы уже поутру разобраться, что к чему? И с Лурцем разобраться… Кто-то тормошил его, да идите вы все к чёрту, он спать будет. Нет, не отстали. Дан ругается на Равияра, а когда открывает глаза видит перед собой какое-то искажённое лицо, где-то он его видел, видел… Нет, лучше спать…Спать…

***

Бледный от волнения капитан Тилло, заикаясь от потрясения, доложил:

– Ваше превосходительство, кадет Дагон явился из увольнения с опозданием на четыре часа сильно избитым и пьяным в стельку.

Теперь и Массар побледнел, отложил стопку бумаг в сторону и поднялся за столом:

– Как пьяным?

– Натурально. Меня вызвал офицер дежурного наряда уже очень поздно ночью, а кадета я обнаружил мертвецки пьяного, валяющегося под входной дверью в спальный корпус. На все мои попытки его привести в чувство он только ругался и уснул. Весь его парадный мундир в красных и бурых пятнах от крови и выпитого вина, разит от него за милю, костяшки пальцев сбиты, опять вся рожа в ссадинах.

– Где он?

– Я дотащил его до лазарета. Не надо, чтобы кадеты его таким видели. Доктор сообщил, что его тошнило сильно ночью, но сейчас как будто легче ему и он спит.

Массар растерялся. Такого он от Дагона точно не ожидал, когда выписывал ему и его закадычным приятелям увольнительные. В губернаторской резиденции давали приём по случаю визита его высочества эрцгерцога Морейского, и тот пожелал увидеть своего сына в кои-то веки. Ничего не предвещало такого вот исхода.

– А что Равияр и Лендэ?

– В том-то и дело, ваше превосходительство! Эти двое вернулись вовремя, но вдвоём. Про Дагона, сказали, что он провёл воскресный день со своим слугой в Пригорье.

– Странно.

– Очень странно, ваше превосходительство. Чтобы Дагон упился в стельку, а Равияр остался трезвым как стёклышко, такого просто быть не может. Если бы пили, то непременно вдвоём. А так получается, что Дагон напился и подрался где-то в городе один, а Равияр об этом ничего не знает.

– И он не знает?

– Ни он, ни Лендэ. Они на меня сами глаза вытаращили от такой новости.

Тилло почему-то принялся защищать Дагона, так надоевшего ему за эти четыре года со своими выкрутасами. В другой раз он бы и сам ему спуску не дал, но почему-то не хотел верить, что такое с его кадетом произошло. Ни разу Дагона не ловили за распитием вина, собственно, никого ещё не ловили за этим занятием в четвёртом экипаже, маленькие ещё. Это старшие кадеты уже балуются и гардемарины, но не синие же обезьяны четвертого года учёбы.

– Значит так, капитан, – спокойно распорядился адмирал, – никому ничего не говорите пока. Дагона не ругайте, пусть придёт в себя после возлияний и побудет несколько дней в лазарете. А Лендэ и Равияр пусть явятся ко мне прямо сейчас.

Перепуганные Артур Лендэ и Тимоти Равияр так же, как и Тилло, ничего понять не могли. Да, они были на приёме. Да, там всё было чинно-благородно, эрцгерцог разговаривал с сыном, и Дан даже выглядел после этого разговора вполне довольным. Нет, не был расстроенным, даже наоборот, похвастал, что отец выделил ему крупную сумму для личных расходов. А в воскресенье он остался в Пригорье, он всегда так делает. Больше они ничего не знают, потому что вернулись в корпус к семи вечера, а Дагон так и не появился до самой ночи.

Неприятно. Тем более неприятно быть обманутым в своих ожиданиях. Массар столько сил потратил на неуёмного мальчишку, и уже начало ему казаться, что взрослеет тот, становится как будто спокойнее. Зимой, когда разговаривали они во время прогулки на Хрустальном мысу, Дагон разумно и здраво рассуждал, без всякого мальчишества. Его способности обещали превратить кадета в одного из лучших в корпусе. Массар так надеялся, что сможет когда-нибудь с гордостью сказать: «Это мой воспитанник!» И вдруг такое! За подобный проступок полагается исключать с синим крестом. Но у Массара уже был опыт собственной горячности по отношению к Дагону, и ничем хорошим это не закончилось. А когда разобрался спокойно, то никакой большой вины за мальчишкой не оказалось. Что же случилось теперь? Как мог Дагон, разумный в общем-то юноша, не понимать, что происходит? Ну, ладно, напился. Так спал бы в своём Пригорье и явился на следующий день, так нет… Хорошо, что ночью никто не увидел, в каком виде он появился. Уж если Тилло, бедняга, потрясён, то каким же был этот несносный Дагон.

В середине дня, уже после утренних классов, адмирал дошёл до лазарета. Дагон лежал в постели на животе, даже не белый, а какой-то зеленоватый. Но физиономии отчётливо проступили следы серьёзной потасовки, в палате неприятно пахло рвотой, хоть всё уже вымыли и окно распахнули, избавляясь от вони.

– Ну что? – спросил Массар у добрейшего доктора.

– Сильно опьянение, – отозвался тот, – чересчур много выпил. Похоже – первый опыт. Всю ночь блевал, ваше превосходительство, уж простите за подробности. Очень сильно избит, то что вы видите на лице – пустяки, поглядите, что сделали со спиной и боками.

Доктор снял простыню и Массар увидел багрово-чёрные отметины.

– Он спит сейчас, я дал ему лошадиную дозу снотворного, синяки смазал. С кем-то молодой человек, сильно дрался.

Дрался? Так не дерутся, так бьют. Скорее всего уже пьяного били, но где же он так набрался-то? Ладно, пусть полежит, побеседуют, когда полегчает кадету, главное – не горячиться.

Спустя три дня бледный, но спокойный Дагон уже стоял посредине кабинета и тихо, но настойчиво повторял:

– Я не пил вино, господин адмирал, драться —дрался, это верно, но вина не пил.

– Дагон, ты полагаешь, мы тут все дураки что ли и не знаем, как выглядит пьяный человек? И капитан Тилло, и дежурный офицер, и доктор? Тебя видели пьяным и избитым, ты и сейчас сюда пришёл из лазарета. Где и с кем пил?

– Я не пил, ваше превосходительство, – упорствовал Дагон, – ни с кем и нигде, честное слово.

– А дрался с кем?

Дан усмехнулся. Этого ещё не хватало, чтобы ещё и стукачом его сделали. Драки – их дело, и не стоит впутывать сюда важного адмирала.

– Ты хоть понимаешь, дурак, – не выдержал Массар, – что после такой выходки, я тебя должен отчислить с синим крестом?

Дагон побледнел ещё больше и продолжил упорствовать:

– Понимаю, но я не пил! Я честное слово дал, что не пил. Я возвращался из увольнения, а на Колокольном холме подрался, меня по голове ударили, и я…не помню больше ничего. Как глаза открыл, так сразу в корпус пошёл. Больше ничего не знаю. Отчисляйте, раз такой порядок.

И такое отчаяние снова в голосе, отчаяние и ещё твёрдая какая-то решимость. Конечно решимость, как тут не решиться, если всё опять поворачивается против, потому что весь мир снова против него. А всё и началось именно в этом кабинете.

Все трое они пришли сюда по приказу неделю назад.

***

– Дагон, – строго сказал Массар и протянул бумагу, – вот вам увольнительная на два дня. Отправляйтесь к себе в кубрик, наденьте парадную форму и через час извольте отбыть на приём к его превосходительству губернатору Солона.

– Вы, господа отправляетесь вместе с ним. Вы, Равияр, по той простой причине, что губернатором является ваш отец, а вы, Лендэ, в качестве сопровождающего лица при его высочестве князе Морейском.

Приятели удивлённо переглянулись, что ещё за новости, какой такой князь, какие такие сопровождающие лица?

– Его высочество эрцгерцог Морейский прибыл в наш город с семьёй, – объяснил Массар, – и на приёме, который устраивают в его честь в резиденции губернатора, желал бы видеть своего сына. Вы, Дагон, не забыли, чей вы сын?

– Никак нет, – тихо и печально отзывался Дан, по своему небольшому опыту он знал, что встреча с отцом никогда не приносит ничего хорошего.

– А поскольку приём будет официальным, то вы будете называться в соответствии с придворными уложениями о титулах и званиях. Какой у вас титул?

– Князь Морейский, – с глубоким вздохом сожаления виновато выдохнул Дан.

Тимоти Равияр и Артур Лендэ чуть не упали от удивления. Ничего себе, оказывается их приятель – князь Морейский. Вот это новость! Но они этого скромника поспрашивают потом, когда из кабинета выйдут.

– А поскольку особам королевской крови всегда полагается, как бы вам сказать, свита, то вы двое, – Массар кивнул Лендэ и Равияру, – и будете его свитой. Официально вас будут называть сопровождающими лицами. Вести себя пристойно, вежливо и не выдумывать там ничего. Дагон, вы меня слышите? А то вы сможете устроить светопреставление и там, я знаю.

– Так точно, – хором отозвались мальчишки, а Дан нерешительно уточнил, – а нельзя не пойти на приём, ваше превосходительство?

– Нет, нельзя, – строго сказал ему тогда Массар и велел идти готовиться.

Капитан Тилло, взволнованный и от этого ещё более сердитый, внимательно проверил каждую пуговку на мундире, стрелки на парадных брюках, начищенные до блеска ботинки и даже фуражку каждому поправил на голове. Флик Нортон сидел в кубрике, открыв рот от изумления. Как так? Дагон вдруг оказался ни много, ни мало настоящим князем Морейским.

– Дан, – осторожно поинтересовался он у своего соседа по кубрику, – а ты почему никогда не говорил.

– Я забыл, – отмахнулся Дан. Был он сердит и недоволен, потому что собирался пойти к профессору Зицу на партию в шахматы, а надо вот быть на приёме. – Что толку? Мне это всё не нравится.

Они торопились, но идти в новых ботинках было неудобно. Дан чувствовал, что натирает пятку, твёрдая подошва не гнулась, околыш парадной фуражки сдавливал голову. Словом, всё не так, а самое главное – предчувствие унижения, которое ожидало снова. От этого он волновался, в животе стало холодно, а груди нарастала пустота, всегда рождающаяся при встрече с отцом. Артур и Тим всю дорогу молчали, взволнованные важностью момента. Тим в своём собственном доме сделался чужим. Кругом ходили какие-то незнакомые люди, охрана в парадных мундирах, лакеи. Перепуганный слуга ещё раз прошелся щёткой по их белым тужуркам, забрал фуражки, и они шагнули в ярко освещённый зал.

– Его высочество князь Морейский с друзьями, – раздалось где-то в отдалении. Холодная пустота окутала Дана словно коконом, но он шагал по скользкому паркету и краем глаза замечал, как взрослые дамы приседали в реверансе, даже герцогиня Равияр. От неловкости за всё происходящее Дан покраснел. Подошёл к отцу, рядом подозрительно приветливо кивала головой его злая жена – великая герцогиня, и мило улыбалась старшая из сестёр. Та самая, которая наступила ногой на белого ферзя. Даже отец был оживлён, и не было в его взгляде прежнего равнодушия и безразличия. Дан поклонился, как учили, и замер в ожидании.

– Смотрите-ка, князь, вы подросли за то время, что я вас не видел, – усмехнулся эрцгерцог, – признаться, я рад нашей встрече.

– Я тоже, ваше высочество, – скрипучим, севшим голосом отозвался Дан, но понял, что оба врут под любопытствующими взглядами. Никто ему не был рад, ведь улыбка на губах это одно, а злой огонь в глазах великой герцогини совсем другое, а в бесцветных глазах сестрицы презрение.

– Я слышал, что по осени у вас было небольшое приключение, – участливо поинтересовался эрцгерцог, изображая из себя заботливого отца.

– Да, – снова последовал вежливый ответ. Дан продумывал каждое слово. – Мы с друзьями имели неосторожность выйти в море в штормовую погоду.

– С этими друзьями? – заинтересовалась герцогиня Морейская и снисходительно кивнула на Тима и Артура.

– Совершенно верно, – Дан снова поклонился, на этот раз в её сторону, – разрешите я их вам представлю?

Ему дали благосклонный знак, и он произнёс имена своих приятелей, вызывая удивление у герцогини, смятение у Тимоти и Артура и насмешливую улыбку у старшей сестрицы. Сестрица повзрослела, похорошела, её можно было бы назвать красавицей, если бы Дан не знал, насколько она подлая, но здесь это никого не интересовало.

– Какие достойные и отважные молодые люди, – снизошла ко всем троим юная красавица и отвернулась.

Слава богу, очень скоро кадеты смогли отойти в сторонку из самого центра большого зала и устроились в затенённой нише возле окна. Дело в том, что уйти сразу считалось невежливо, но всем остальным до них не было никакого дела.

– Понимаю, Дан, – тихонько прошептал Тимоти, – отчего тебе так не хотелось идти сюда. Это какой-то злой маскарад. Даже матушка сама на себя не похожа. А сестрица у тебя красивая, а ты никогда не говорил о ней.

– Считай, что её нет, – отвечал тихонько Дан, – сам же сказал, что это злой маскарад.

Спустя некоторое время к ним подошёл граф Лендэ. Артур никак не ожидал встретить отца и радостно дёрнулся ему навстречу, но граф остановил его холодным коротким жестом – никаких тёплых чувств и, тем более, объятий. Рядом с графом Лендэ стоял высокий генерал в полном сиянии парадного мундира, и мальчишки уставились на два ряда орденов и красную муаровую ленту через плечо.

– Позволь, друг мой, я познакомлю тебя с сыном и его друзьями, раз уж они скучают, и ты тоже. Вот это, как ты понимаешь, мой сын – Артур. Его сегодня представлял его высочество князь Морейский. А рыжий кадет приходится младшим сыном господину губернатору, – усмехнулся Грегори Лендэ и добавил, обращаясь к всем троим. – Это, молодые люди, генерал Ролан Антоний Лурц, мой старинный приятель, с которым мы бывали в дальних походах.

Мальчишки стали смирно, на сколько это было возможно и чётко, синхронно кивнули.

– Я уже слыхал об этой троице, – засмеялся генерал Лурц, – но из уст своего собственного сына. Ты знаешь, он тоже учится в Солоне. А наш юный князь, оказывается драчлив и любит нарушать дисциплину. Надеюсь, твой сын не настолько известен своими подвигами?

Дану показалось, что у него из-под ног уходит пол, но он молчал, спрятав все чувства за непроницаемой маской почтения.

– Перестань, Антоний, – улыбнулся граф Лендэ, – из таких забияк получаются отменные командиры. Ты это знаешь лучше меня.

Красивый большой зал со стрельчатыми витражными окнами и кремовыми светлыми стенами, ярко освещённый причудливыми тяжёлыми люстрами, показался Дану вдруг совершенно враждебным. Он с тоской смотрел на большие часы в форме диковинного цветка, до времени приличия ещё очень долго, почти сорок минут. И вдруг его осенила блестящая мысль. Светопреставления он устраивать всем не станет, а что-нибудь вызнает о Фреде, на глазах важных господ отец не позволит себе отшвырнуть его как котёнка. Что ж, маскарад, значит, маскарад!

Он оставил друзей в нише у стены и снова направился к отцу, обмирая от своей наглости и глупой храбрости. Отец вёл беседу с тем же самым генералом Лурцем, который десятью минутами раньше выставил его не в лучшем свете.

– Извините, – всё так как положено, и оба важных господина перевели взгляд на кадета в белом парадном мундире, – не могу ли я узнать у вас, отец, хоть что-нибудь о моём кузене, его высочестве Фредерике Александре Дагоне? Мы расстались довольно давно, но я до сих пор о нём ничего не знаю.

Эрцгерцог был недоволен, но вокруг уже нашлись любопытные глаза и уши, и он снизошёл к просьбе сына. Надо было отыграть спектакль до конца, раз уж он решился на его представление свету.

– Ваш кузен учится в пансионе в Германии, князь.

– А могу я просить его адрес, ваше высочество, было бы приятно обменяться хоть несколькими письмами.

И снова эрцгерцогу пришлось быть любезным, изображая внимательного отца:

– Мой секретарь передаст вам его адрес, что-то ещё?

– Да, – и тут наивный маленький ребёнок произнёс фразу, которая нанесла серьёзный ущерб репутации эрцгерцога. Но со стороны то была лишь невинная просьба, высказанная тихо и почти незаметно. Кто хотел, тот услышал. – Не могли бы вы распорядиться так же об увеличении средств на моё содержание, того что вы присылаете, хватает с трудом, хоть я сдержан в тратах.

Какой наивный взгляд! Такая невинность на лице, что всем окружающим стало неловко за жадного отца и бедствующего сына. Эрцгерцог побледнел, маленький негодник выставил его невозможным скаредой в глазах присутствующих. Чтобы поправить репутационные потери, Гарольд Дагон поспешил с ответом.

– Что же вы, князь, не известили меня раньше? Конечно, уже к концу этого приёма у вас будут достаточные средства, дождитесь, прошу вас, моего секретаря.

Дан с поклоном отошел и заметил, как эрцгерцог подзывает кого-то, и невысокий очень аккуратный, низко кланяющийся человек исчезает. На губах мальчишки мелькнула довольная и презрительная улыбка. Очень быстро откуда-то сбоку подошёл бледный слуга в ливрее цветов Дагонов. Он протянул Дану небольшой листок с адресом пансиона в Германии и чек на пятьдесят тысяч фальков. Радостно улыбаясь, Дан снова подошёл к эрцгерцогу и поклонился.

–Благодарю вас, ваше высочество, за такое внимание к моим нуждам, позвольте откланяться

–Идите, – насколько можно вежливее отвечает эрцгерцог, с облегчением думая, что этот гнусный мальчишка наконец уберётся отсюда, – надеюсь, вы будете давать о себе знать хоть иногда.

Друзья покинули церемонный приём и быстро по Губернаторской лестнице сбежали к морю. Здесь можно усесться на скамью и поболтать, и показать друзьям бумажку с огромной суммой. Только про адрес Фреда Дан ничего не сказал, а спрятал листок в фуражку. Остатки вечера они продурачились в Пригорье, Тиму и Артуру в губернаторскую резиденцию очень не хотелось возвращаться. Они даже заночевали в крошечном домике, где их приютил Отто. Поутру Артур и Тим убежали в Верхний Солон. Великолепный поезд эрцгерцога Морейского город покинул, направляясь в Вену, и больше можно было особенно не заботится ни о приличиях, ни об условностях. Отто выглядел довольным, Дан не зря побывал на приёме. В кои-то веки у них появились лишние деньги, и можно мальчишке купить что-нибудь для баловства.

– Белый-то мундирчик повесь в шкаф, – проворчал Отто, – а то быстро изгваздаешь. Накинь прошлогодний, я его убрал в сундук.

Довольный Дан рылся в огромном сундуке, где Отто складывал всякую всячину, и из его недр сообщил:

– А ещё я попросил адрес Фреда. Представляешь, наш Фред живёт в Германии в каком-то закрытом пансионе, и я ему непременно письмо напишу. Правда здорово?

– Ах ты, как хорошо-то, – тоже обрадовался Отто, – а то дружили-дружили и вдруг пропали. Это ты правильно придумал, сынок.

Отто налил Дану в большую кружку молока и, как всегда, выдал белую булку, прежде чем отправлять обратно. Давно перевалило за четыре по полудни, когда Отто поцеловал его в макушку на прощание, наградил напутствием по поводу излишней и ненужной пакостливости и долго смотрел вслед.

Дан не спеша шагал по дороге, ведущей из Пригорья к Колокольному холму. Вечерело, в весеннем воздухе заметно пахло теплом, на возвышениях, которым достаёт больше солнца, виднелась молодая зелёная трава. Эту дорогу Дан любил, она длинная и можно поразмышлять, побыть самому с собою. Всё случившееся за вчерашний день показалось ему подозрительно странным. Какой-то непонятный визит в Солон эрцгерцога, требование явиться на приём. Зачем? Не знали ранее о его существовании и хорошо, но узнали. Что из этого следует? Князь Морейский, ну и что? С чего вдруг такое внимание и со стороны отца, и со стороны мачехи, и даже сестрица благосклонно кивнула, хотя глаза у всех злые? Значит, его не скрывают больше и не прячут. Почему? Это хорошо или плохо, как к этому относиться? Но тянущее ожидание неприятностей не оставляет его.

Дорога вывела к негустым зарослям шибляка и петляла среди кажущегося безжизненным кустарника. Но кое-где уже виднелись раздувшиеся почки, готовые лопнуть под напором упругого листа. Можжевельник сочными зелёными островками добавлял яркости в унылую пока серость веток, кривых стволиков и колючек. И вот Дан перешёл на другую сторону зарослей. Сразу же взору его открылась живописнейшая картина. Он видел море в Солоне разным: и от маяка, и с Хрустального мыса и даже пробирались они на Итильский мост. Везде море красивое, но мало кто знает, насколько впечатляющи виды Солонского залива с самой высокой части Колокольного холма. Этой узкой тропкой редко кто ходит. Из города в Кадетский парк ведет широкая дорога по самому подножию холма, а через вершину не ходят, не желают подниматься на самый верх. Неудобно, здесь растёт колючий кустарник, и мешают крупные камни. А ему нравится! Дан весело перепрыгивал с одного плитняка на другой и добрался до туманного колокола. Туманный колокол стоит здесь давным-давно, на могучих толстых каменных стойках, сложенных из ноздреватого серого песчаника, укреплена прочная четырёхгранная железная перекладина, а на неё подвешен гулкий колокол. Считается, что в тумане в него нужно бить, так моряки узнают по звукам о близости берега. Только колокол звуков никаких издать уже не сможет, его язык давно вывалился, и колокол онемел. Но всё равно, если взять камень и, приноровившись, метнуть в гигантскую юбку с внутренней стороны, раздастся таинственный гул. Дан делал так не раз, и казалось ему, что это голос древних легенд, о которых он читал в книжках. Он и в этот раз собрался «погудеть», но остановился, заметив рядом с одной из опор нескольких кадет. Кадеты, наверно, как и он, возвращались из увольнения.

Но едва он приблизился, то понял, его дружеское приветствие вряд ли их обрадует. Это были Арман Лурц и его подлые приятели, и ниоткуда они не возвращались, они ждали чего-то или кого-то.

Лурц появился в корпусе в этом году. Его, как и Тобиаса Хина, и Германа Драгера перевели из Эбергайля. Обычно так не поступали, но отец Армана —Ролан Антоний Лурц был назначен военным министерством командовать военными силами в Восточной Морее. Он перевёз в Платтиль семью, и чтобы чаще видеться со старшим сыном, устроил его перевод в Солонский военно-морской корпус. За одним перевели его дружков – Хина и Драгера, отец последнего тоже попал в штаб войск Восточной Мореи. Только Хин и Лурц оказались в пятом экипаже, а Драгер в четвёртом, он завалил зимние экзамены.

Держались все трое высокомерно и заносились страшно. Военный корпус Эбергайля был рангом выше, числом воспитанников больше и привилегии его выпускников значительнее. При военном корпусе Эбергайля существовала инженерная школа и специальные штурманские классы. А корпус Солона считался небольшим военным учебным заведением, где всех воспитанников вместе с отделениями гардемарин было не более двух сотен. Порядки солонского корпуса троица из Эбергайля презрела сразу и всячески выказывая своё пренебрежение. Но делали это Лурц с приятелями обычно в отсутствие офицеров или преподавателей. Если таковые бывали рядом, то наблюдали лишь воспитанных, подтянутых и дисциплинированных кадет.

Первые неудобства при общении все трое начал испытывать, когда состоялась первая и очень короткая драка с Дагоном. Сначала на защиту серых мышат без тени страха встал он, а потом уже ему на помощь немаленьким числом пришли старшие кадеты, показав, что никого нельзя обидеть в этой «дыре», как презрительно именовали военный корпус Солона эбергайльские кадеты. Но всё случилось ещё по сентябрю, а уже подходил к середине март. Лурц, Хин и Драген так и не смогли подмять под себя своих однокурсников. В пятом экипаже этого не позволили сделать Радагаст и Танни, они упорствовали, и экипаж был солидарен с ними, а в четвёртом как кость в горле торчал ненавистный Дагон. Он был любимчиком, и некоторые преподаватели даже не скрывали своих симпатий к малорослику. С шестым экипажем Лурц счёл за разумное не связываться вовсе, слишком крепкие и спаянные там были кадеты.

Арман Лурц был в Эбергайле одним из лучших, и его честолюбие требовало лишь превосходных отметок. Но неожиданно в небольшом корпусе, где каждый из кадет на виду, оказалось учиться много труднее, чем на прежнем месте. Совсем плохо дело стало у Лурца с механикой и математикой. Что касается Хина и Драгера, то им приходилось тяжко и по остальным предметам. Они застревали без увольнений, и проклятый Грабар никак не желал ставить баллы выше «оставляет желать лучшего».

– Попроси Дагона, – как-то предложил Поль Редек, один из немногих лояльно настроенных к Лурцу в экипаже людей, – он с математикой всем помогает. Отдашь ему стакан компота, а он растолкует тебе по-простому. У него это лучше, чем у Зица выходит.

Так Арман Лурц узнал, что ко всему прочему Дагон – блестящий математик. Сам Грабар снисходит к его вопросам на механике и всё ему объясняет, а не только тычет носом в ошибки. Это поведал уже Драгер, он же сообщил, что Дагон умеет в навигации больше остальных, отлично танцует и ходит играть в шахматы к профессору Зицу. Идти на поклон к этому выскочке Лурц не хотел, и даже если бы и хотел, то Дагон ни за что бы не помог ему, из-за подлого удара, полученного осенью. Чтобы хоть немного унять зависть к сопернику и конкуренту, Лурц ограничивался незаметными большинству, но колючими и жалящими репликами в сторону кадет из четвёртого экипажа. Доставалось от его колких замечаний прежде всего Дагону и Равияру. Последнего иначе, чем «рыжим тупицей» Лурц никогда не называл. Втихую он цеплял Артура Лендэ, хотя прекрасно знал, что их отцы в дружеских отношениях. Доставалось за одним и Флику Нортону.

Драгера в четвёртом экипаже не взлюбили и не признавали своим, но он был ушами и глазами Армана Лурца в борьбе за лидерство среди старших кадет. А Дагон, хоть и был младше, но Лурцу оказался не по зубам. Он пробовал было издеваться над его «королевской» фамилией, но вечером в день большого приёма у губернатора тот же Драгер принёс ошеломляющую новость. Оказалось, что Дагон не просто Дагон, а его высочество князь Морейский, и он приглашён на пышный приём, поскольку эрцгерцогу Морейскому приходится сыном. А вместе с ним туда же отправились рыжий тупица Равияр и зануда Артур Лендэ.

Этого завистливый Лурц вынести уже никак не мог, требовалось что-то предпринять против такой удачливости. Это как раз и обсуждали Хин, Драгер, Лурц и Праттон. Праттон однажды крепко проигрался в карты Лурцу и для возврата долга мелко выслуживавшийся перед ним. Приятели, скрытые опорами туманного колокола, лениво переговаривались. С собою у них были три бутылки малаги, предназначенной к продаже гардемаринам уже на территории корпуса. Способы переправки бутылок через караульное помещение Лурцу и Драгену были известны ещё по Эбергайлю, и они ими на протяжении всей зимы успешно пользовались, получая приличный навар, а за одним и дружеское расположение некоторых гардов.

Неожиданно Хин засмеялся и показал рукой в сторону верхней части холма. Оттуда, отчётливо видимый в своём белом мундире, быстро перескакивая с камня на камень спускался тот, о котором только что велась беседа. Дагон шёл совершенно один, без своих извечных прихвостней и почитателей.

Лурц вдруг нехорошо усмехнулся:

– Какой красивый, нарядный князь. Давайте этому зазнайке мундирчик испачкаем, я даже знаю, как…

В нескольких словах он описал план действий, и когда Дагон к ним приблизился, все четверо уже готовы были действовать.

Дан насторожился, похоже, ждали именно его, а на лицах у четверых недругов обозначились отнюдь не любезные улыбки. Он прекрасно понял по позам, что в предстоящей драке, ему против четверых противников не устоять. Лурц и Хин были выше, Драгера отличала недюжинная сила, а Праттон, хоть и жидковат с виду, за компанию чего-нибудь добавит. Самым разумным в этой ситуации было развернуться и удрать. Удрать, и завтра даже самый мелкий мышонок начнёт смеяться над его трусостью, по-другому это не расценят. Уж Лурц постарается описать всё в самых ярких красках. Дан оглянулся в надежде, что кто-нибудь появится на вершине холма или пройдёт по дороге. Но нет.

– Ну что, ваше сиятельство, – с издёвкой спросил Лурц, оказавшимся очень похожим на своего отца, – нету у вас сегодня прихвостней, и заступников из шестого экипажа? Одному придётся плюх получать. Должок за вами, мой хороший, мой красивый…

Чем стоять просто так и ждать первой оплеухи, так лучше самому начать. И Дан, шагнув навстречу недругам, первым врезал по широкому слегка сплюснутому носу Драгера. Нос оказался мягким и податливым, но Драгера это не испугало, он ударил сам. Потом уже всё смешалось и перепуталось, Дан бил и его били. Но в какой-то момент и уже довольно скоро он оказался крепко прижат к земле. Драгер держал ему руки, сидел на шее и плечах, а Хин и Праттон прижали ноги, даже двинуться возможности не было.

– Вот так-то, – голос Лурца слышался словно сквозь вату и был назидательным и покровительственным, – что обычно делают с непослушными детьми? Пра-а-авильно! Их секут, но розог мы не припасли и обойдёмся ремнем.

Дан сильно дёрнулся, чтобы избежать унижения. Ему на несколько мгновений удалось освободить голову и руки. Потом уже Драгер совладал с ним опять, сделав объектом жестокого избиения. Позже всё спуталось, словно в дурном сне. Боли он уже не ощущал, чувствовал только, как что-то льётся в рот. Он пытался отплёвываться, не очень сознавая себя, но из мрака доносился только гадливый хохот, его крепко держали чьи-то руки и Дан совсем не понимал, что происходит. Он очень устал сопротивляться, а потом, наверное, уснул. А когда открыл глаза, то чёрный купол небес медленно вращался, земля плавно качалась под ногами, сильно тошнило, и руки были странно непослушными. Но до корпуса он добрался.

***

Выйдя из кабинета адмирала, Дан с горечью подумал, что после чёртовой драки следовало бы вернуться в Пригорье, к Отто. Он бы отлежался, а дядька уж точно не стал бы обвинять его в пьянстве. Но здравая мысль пришла сейчас, а надо, чтобы голова сообразила значительно раньше. Только не до соображения ему было. Всё ещё в спине и боках ноет и дергает от ударов, даже представить страшно, как всё заболит на гимнастике или фехтовании.

Он медленно и осторожно брёл по аллее, добираясь до казарм. В кубрике было пусто, он устало опустился на свою койку. Почему адмирал, а ещё раньше доктор утверждали, что он был пьян? Да, его оглушили, и отлупили как следует, но он же не дрался, будучи пьяным. Он и вино пробовал лишь однажды. Тайком утащили они с Тимом половину бутылки какой-то красной кислятины. И от стакана её он даже не опьянел, а тут…

Погружённый в свои невесёлые мысли, он собрал нужные для занятия книжки, скрепил их ремешком и отправился на классы. Ребята встретили его настороженным молчанием и сочувствующими взглядами. Тим и Артур подошли сразу.

– Ты как, Дан? – шепнул Равияр.

– Как видишь, – кисло улыбнулся Дагон. И вдруг, почувствовав сильный хлопок по спине, качнулся от боли

– Да ты оказывается, Дагон, ещё и пьяница! – нарочито громко и весело воскликнул Драгер, – Голова-то после попойки не болит? Нет? А задница?

Их успели растащить ещё до прихода преподавателя. Флорен, похоже, знал о проступке кадета Дагона и, комментируя просчёты английского короля Карла I, вдруг произнёс назидательно:

– Английский государь в какой-то момент возомнил о себе многое, всё себе разрешил и, к сожалению, плохо закончил.

Это было сказано Дану и больше никому. Хотелось вскочить и заорать от собственного бессилья, но он только сжал кулаки так, что побели под ссадинами костяшки пальцев. Он больше не сомневался в том, что его отчислят. За такие проступки другого наказания не было предусмотрено.

Теперь Дан раздумывал над тем, как следует поступить. Все вечерние классы он размышлял, не сильно озадачиваясь выполнением классов. К чему? Его всё равно отчислят с синим крестом. У него есть банковский билет в пятьдесят тысяч фальков. Этого должно хватить, чтобы уехать куда-нибудь, потому что к эрцгерцогу он возвращаться не собирался. Даже Отто он ничего говорить не станет, тот сразу примется уговаривать и увещевать. Значит, просто надо сбежать, сбежать так, чтобы никто ничего не узнал, к… Фреду. Он вздохнул глубоко. Фуражку, которую сбили с него в начале драки, он не подобрал, и, скорее всего, её уже утащили вездесущие мальчишки из бедняцких слободок. А вместе с нею и адрес, по которому можно было отыскать Фреда. Небольшой листик он засунул под налобник тульи. И снова он ничего про своего лучшего друга не знает. Можно было бы сходить поискать фуражку, но кто ж его выпустит сейчас. Значит, надо выбраться ночью, а ещё лучше уйти ночью совсем, чтобы не возвращаться. И всё же, почему решили, что он был пьяным? Да, его оглушили ударами по голове, и он, возможно, качался, но он не был пьяным, потому что не пил. Самое смешное, последним, что он пил, было молоко.

Разговаривать вечером ни с кем не хотелось, пустые разговор – лишние переживания. Он отвернулся к стенке и сделал вид, что уснул, но слышал, как друзья шептались в тревоге за него. А когда уснули и они, то тихонько поднялся, снял со стены карту звёздного неба. Осторожно, чтобы не брякнули в коробке фигуры, сунул под мышку подарок профессора Тринити. Оттянул наличник и извлёк из своего тайника ещё почти пятьдесят фальков – всё что смог отложить для покупки атласа. Теперь уже не до атласа, любые деньги ему пригодятся. Свои сокровища Дан запихнул в сорочку, превращённую путём связывания рукавов в удобную торбу. Охая от боли в спине, он добрался по ветке дуба до мотка верёвки в дупле и соскользнул вниз. Всё!

Дан крадучись двинулся к ограде, решив на прощание глянуть на Хрустальный мыс, где однажды плакал от отчаяния и бился от горя. Теперь он биться уже не станет, хватит. Он наигрался в солдатики и убедился, что правда никого не интересует, а жизнь маленького человека проходит под угрозой бесконечных наказаний и запретов. Плевал он на все княжеские и графские титулы, он будет жить своей жизнью, делать то, что захочет сам, а не то, что велит ему равнодушный человек с синим кольцом на пальце.

Он стоял на краю обрыва, вглядываясь в темноту моря и неба, стараясь отыскать вдали место их слияния и не находил.

– Дагон, – вдруг раздался за его спиной густой рокочущий бас, – ты откуда здесь?

– Я гуляю, – дерзко ответил Дан, лихорадочно соображая, почему он не услышал шагов великана полковника Клозе, – дышу свежим воздухом, господин полковник.

– А почему ты дышишь свежим воздухом, когда все спят? – голос полковника был немного насмешливым.

– Не все, – чувствуя, что ещё немного и он разревётся, отозвался Дан, – вы же не спите.

– Не сплю, – вздохнул полковник, – мыслей в голове много.

– Вот и у меня, – хмыкнул Дан, – ну, я, пожалуй, пойду.

– Куда? – изумился полковник

– Куда—нибудь, – Дан быстро отступил в темные заросли боярышника и почти бегом пустился к заветному лазу в ограде. Он протиснулся через него, протащил свою торбу и кинулся прочь по тёмным аллеям кадетского парка. Теперь-то в темноте его точно никто не найдёт.

Его поймали поутру очень быстро. Было такое чувство, что специально ждали, когда аккуратный и спокойный кадет военно-морского корпуса положит на стойку банковской конторки билет для обналичивания денег. Банковский служка куда-то ушёл, а из-за ширмы вдруг появился полицейский офицер. Дан попятился и почувствовал на своём плече ещё чью-то руку. Он дернулся, но два полицейских капрала крепенько взяли его за обе руки и препроводили в участок, а уже оттуда прямиком доставили в корпус. Словно преступника или арестанта его провели под любопытствующими взглядами мышат, занимавшихся шагистикой на плацу.

Он стоял посредине кабинета адмирала и чувствовал, как внутри поднимается волна ненависти и отчаяния. Он ненавидел сухих вояк, которые приспособились лучше всего воевать с мальчишками, раз служат здесь, а не на флоте и армии. Он нарочно стоял строго посредине и переминался с ноги на ногу, а под ковром взвизгивала и пела скрипучая паркетина. Пусть скрипит, пусть сильнее скрипит! Сейчас он скажет адмиралу какую-нибудь гадость и тот, взбесившись, отчислит его. И тогда он станет совершенно свободен. Надо только вернуть деньги.

– Вы украли у меня деньги, – бросил он в лицо Массару зло и звонко, – отдайте!

Тот молча положил на стол банковский билет, который мальчишка не смог обналичить. Дан рывком схватил его и спрятал в карман.

– А теперь, – он продолжил наступать и отчаянно дерзить, – подпишите приказ о моём отчислении, и я покину это славное заведение! Синий крест в метрику тиснуть не забудьте, чтобы уже нигде мне нельзя было учиться больше. Нельзя, ну и не надо! Обойдусь! Я плакать больше не стану!

Полковник Клозе сидел в кресле и слышал вскрик отчаяния. Так же молча слушал Дана и Массар, а потом осторожно проговорил:

– А кто сказал, что вас, кадет, отчисляют?

Дан снова заставил взвизгнуть паркетину и зло поглядел на директора корпуса.

– А разве не вы?

– А разве не вы дали мне слово, что не пили вино. Вы дали слово, и я вам поверил.

Дан озадаченно посмотрел на мужчин.

– То есть как?

– Когда такой человек как вы даёт честное слово, – спокойно ответил Массар, – то порядочные люди обычно верят этому слову. Я причисляю себя к порядочным, поэтому я вам верю и никого не отчисляю, пока не разберусь в этой странной головоломке.

У Дана зашумело в голове, сильно заболели все синяки и ссадины на теле, полученные в бесчестной драке, и сильно захотелось пить.

– А ну-ка, – насколько это возможно мягко проговорил полковник Клозе, – сядь. Давай поговорим спокойно, что ты в самом деле, как истерична барышня. Сядь, сказал.

При последних словах полковник звякнули стёкла в шкафу с книгами.

Это он поднял Виктора Массара среди ночи и ругал так, что перебудил всё семейство.

– Ты дурак что ли совсем, – орал Клозе, – спишь? А дурной мальчишка в какую-нибудь беду вляпается. Вставай, директор, у тебя в корпусе снова происшествие. Не спи! Твой Дагон, похоже, удрать решил, самым натуральным образом. Его надо остановить! Как хочешь, но, чтобы завтра он был в корпусе. Завтра утром не выловишь, потом вообще не найдёшь, потому что он – такая зараза. Ты забыл, кто его дядюшка или тебе напомнить, идиот?

Когда Массар понял, о чём толкует Клозе, то прямо ночью помчался в полицейское управление. И уже поутру везде, где мог бы появиться беглец, были расставлены полицейские наряды. Мальчишку поймали быстро, и сейчас предстояло разобраться во всём.

– Давай по порядку, – садясь рядом на стул, предложил Массар, – расскажи, что и как было.

– Я подрался, – ответил Дан. После всего сказанного Массаром он немного успокоился. – Подрался сильно и …чувств лишился, а когда открыл глаза всё качалось – и земля, и небо. Я встал и пошёл, вот и всё. А потом уже в лазарете проснулся.

– С кем дрался ты, конечно, не скажешь…

– Нет, не скажу.

– А то, что они тебя под синий крест подвели, ты не понимаешь? – рокотнул Клозе.

– Понимаю.

– Назови имена.

– Нет, я сам разберусь, раз меня не отчисляют.

– А если разбираться начнёшь и опять тебе достанется?

– Пусть лучше так.

– Дагон, – печально попросил Массар, – пообещай мне, что ты никуда не убежишь. Я тебе в свою очередь могу пообещать, что отчислять тебя не стану.

Дан помолчал, опустив голову. Всё разрешилось, не стоило так горячиться, его никто не отчислит, а с крысами этими… И он усмехнулся.

– Обещаю, – хрипло проговорил он.

– А теперь иди в лазарет, пусть доктор там полечит твои боевые раны, и отправляйся на занятия. И чтобы без глупостей!

– Слушаюсь, – Дан вскочил и ушёл спокойный в своём праведном гневе.

– Вот теперь он им даст! – восхитился Клозе. – Интересно, кому достанется от разозлённого Дагона?

Четвёртый экипаж гудел как растревоженный улей и почти сорвал вечерние классы. Капитан Тилло снова был недоволен и больше всех опять Дагоном, молча сидевшим на привычном месте. Тот был бледным, но спокойным.

– Дан, – громко недоумевал Тим, – зачем? Зачем ты пытался сбежать, неужели ты не верил, что друзья тебе помогут. Да ты только скажи!

– Даже можешь и не говорить, – тонко кричал Нортон. У него ещё не сломался голос, и в моменты особого возбуждения он выдавал противный фальцет. Все обычно смеялись, но не в этот раз. – Мы и так знаем, кто тебя избил, теперь мы им и сами наваляем!

Капитан Тилло вывел Нортона в коридор и отправил в кубрик, чтобы снизить накал страстей, но сразу же подключились другие. Даже спокойный и меланхоличный Мэт Саливан выглядел взволнованным. А Драгер, поняв, какой оборот принимает ситуация, счёл за разумное ретироваться. Потом появились Алан Лейтон и Зубер.

– Кто? – тихо и спокойно спросил Лейтон, – Дан, кто это был? Лурц?

Дан кивнул и хрипло добавил:

– Про драку я от адмирала не скрыл ничего. Да, дрался. Но никак не могу понять, как получилось, что я оказался пьяным? Меня должны были отчислить из-за пьянства. Когда Флорен на занятии намекнул, что я себе всё разрешил, я понял, что это неизбежно и решил, пусть лучше сам уйду, чем…, чтобы…

Он осёкся, придавливая подступившие от обиды к горлу слёзы, и отвернулся ото всех. Возмущённые голоса стихли, и в этой тишине Зубер проговорил:

– Не надо горячиться, Дана надо защитить. Трое эберских очень много о себе возомнили, как я слышал. Хорошенько подумаем, как сделать их жизнь невыносимой. А ты, Дан, живи спокойно. Давай придумывай, как им насолить, ты же придумал, как унять Грабара.

Бойкот по отношению к Драгеру в четвёртом экипаже возник сам собой. Его соседи по кубрику уходили на ночь спать к другим ребятам. Было тесно, но ни Акрес, ни Воличчи, ни Ликурт не жаловались. От Драгера отсел за самый последний стол Саливан. Мэту было плохо слышно и видно, но он не роптал и благодарно принимал помощь однокашников во время вечерних классов. И даже профессор Флорен однажды в коридоре, встретив Дагона, немного смущаясь сказал:

– Я оказался предвзят к вам, кадет, и своим намёком спровоцировал на необдуманный шаг, приношу извинения.

Дагон кивнул и вдруг заулыбался, впервые за эти трудные для него две недели, когда болело не только снаружи, но, кажется, и внутри.

***

А придумывать ничего и не пришлось. Доведённый до отчаяния и слёз похожим бойкотом, организованным в пятом экипаже Танни и Радагастом, мозгляк Праттон сам пришёл к адмиралу и рассказал, что и как произошло на Колокольном холме.

После того, как немилосердно избитый Дагон лишился чувств, Лурц велел своим приятелям перевернуть и усадить бесчувственного противника и, открыв бутылку малаги, а потом и вторую, влил в рот содержимое, при этом крепко зажимая нос поверженному врагу. Организм того даже в полуобморочном состоянии делал глотательные движения, и когда изуверская процедура была окончена, тело повалилось на землю. Вполне довольный тем унижением, которое произвёл, Лурц выбросил две пустые бутылки подальше в море, туда же швырнули белую парадную фуражку. Компания, похохатывая, вернулась в корпус, продав гардам третью бутылку испанской малаги, чтобы уж совсем не оказаться в накладе. После они принялась ждать эффекта, на который рассчитывали, поскольку в любом военном учебном заведении Мореи замеченных в пьянстве кадет, гардемаринов и юнкеров отчисляли с синим крестом. А не заметить пьяного Дагона, приковылявшего глубокой ночью в корпус, было сложно.

Но с отчислением Дагона адмирал тянул. Для четверых подлецов дело принимало совсем нешуточный оборот. Сначала все четверо были тайно и крепко биты по одиночке в самых незаметных уголках парка. Затем их пребывание на пробежках, в классах и даже столовой быстро сделали невыносимым. Им ставили ножки, портили пищу, не давали держать ответы у доски, вызывая злобу и ответную очередную драку. Делалось всё под девизом: «Отправляйтесь обратно в свой Эбергайль», командовал местью Алан Лейтон. Первым не выдержал Праттон, он почти в слезах прибежал к господину директору корпуса с просьбой, защитить и спасти его от гнева однокашников. Он учился здесь с самого начала и долго имел пусть не друзей, но приятелей. И если троим пришельцам из Эбергайля, было куда возвращаться, то его положение оказывалось самым незавидным.

Почти рыдающего Праттона слушал с потемневшим от ярости лицом не только Массар, но и полковник Клозе, который много времени вечерами проводил в обществе друга.

– Бедолага Дагон, – вырвалось у Клозе, едва Праттон оставил кабинет начальника корпуса и в сопровождении караульного был перемещён в карцер. – Едва не стал жертвой невиданной подлости. Виктор, скажи, откуда она в них, им же всего пятнадцать – шестнадцать лет?

– Им уже пятнадцать и шестнадцать лет, – тихо возразил Массар, – такого в своём корпусе я не ожидал. Ты прав, я сплю. Сплю и днём, и ночью, почиваю на директорских лаврах, а тут творится такое. Значит, Дагон не соврал, он не пил, его напоили в бесчувственном состоянии, и он этого знать не мог. Каков Лурц? А ведь отец его – благороднейший человек, насколько мне известно. Хочу посмотреть всем им в глаза, прежде, чем вышвырну с синим крестом.

– Ты пойдёшь на это? – изумился Клозе, – но у Лурца отец очень высокий военный чин по нынешним временам.

– Ничего, – вдруг заулыбался Массар, – у меня для этого генерала, вырастившего подлеца, есть убийственный аргумент на тот случай, если он вздумает мне хоть что-нибудь приказать.

Арман Лурц стоял перед Массаром вначале с гордо поднятой головой, полагая, что о его действиях на Колокольном холме ничего не известно, а сам он стал жертвой травли. Неожиданно Массар выставил на стол пустую бутылку из-под малаги и спросил совсем не про драку и травлю.

– Вчера вечером, кадет, в казармах у гардемарин была найдена вот эта пустая бутылка, вы не скажете, откуда она взялась?

– Не могу знать, ваше превосходительство, – чётко, ясно и в соответствии с уставом ответил Лурц, но внутри него неожиданно проступил странный холодок.

– Распитие вина воспитанниками корпуса запрещено, – зачем-то проговорил адмирал, – вы это знали?

– Так точно, ваше превосходительство, я не пил вина.

– Вы его не пили, вы им регулярно снабжали некоторых особенно бесшабашных гардемарин.

– Это неправда, ваше превосходительство, – попытался отказываться Лурц. Сделано это было чистым и ясным голосом с невинным выражением на лице.

– Правда, – вдруг вмешался полковник Клозе, которого попросил присутствовать адмирал Массар для того, чтобы не совершить чего-нибудь необдуманного в порыве гнева. – Это правда! Драгер и Хин всё рассказали, а также Праттон, которого вы, кадет, держите на крючке уже полгода из-за его проигрыша в карты.

У кадета Лурца всё внутри замерло от понимания ужаса сложившейся ситуации. Ему с трудом удалось скрыть скандал в Эбергайле почти по тому же самому поводу, очень вовремя повышение отца совпало с его переводом в Солон. Но теперь отвертеться от своих тёмных махинаций ему не удастся. Виктор Массар отнюдь не дурак, и тем более, полковник Клозе, который знаком с генералом Лурцем лично и даже бывал в их доме в Эбергайле. Массар подошёл вплотную к Арману Лурцу и посмотрел ему прямо в глаза. Светло-карие глаза адмирала были наполнены презрением, а губы кривила брезгливая усмешка:

– Если вам так дороги ваши торговые, запрещённые уставом военно-морского корпуса операции, то это ваше личное дело теперь. С завтрашнего дня вы будете свободны от устава. Моим приказом и вы, и Хин, и Драгер отчисляетесь из корпуса. И я вам всем троим обещаю синий крест.

Лурц ещё пытался что-то возразить, но только сделал хуже.

– Но я не был замечен в пьянстве, отчислять с синим крестом должно замеченных в пьянстве и воровстве, ваше превосходительство! – глупо заспорил Лурц. – Отчислите тогда и Дагона, весь корпус знает, каким он однажды явился из увольнения.

– Мерзавец, – рыкнул Клозе, и на столе у адмирала подпрыгнул графин с водой, а Лурц понял, что про его подлость стало известно, – и ты ещё смеешь указывать на это?! А ты нам не хочешь поведать, каким таким непостижимым образом в кадета Дагона влилось две бутылки малаги во время вашей «дружеской беседы» на Колокольном холме.

И Лурц опустил голову. Он сделал так для того, чтобы скрыть злость и беспомощность. Ему прежде всегда удавалось выходить сухим из своих бесчестных авантюр, но в этот раз он был раскрыт. Оставалась надежда на визит отца, которого он ждал с особым нетерпением. Но отец после беседы с адмиралом и полковником Клозе был в такой ярости, что Арман Лурц даже втянул в плечи красивую белокурую голову.

– Щенок, – обронил отец, – бесчестная тварь! Не заботишься о своей чести, подумай о чести семьи. Ты, гадёныш, всех нас захотел упрятать в Катаржи? Твоя фамилия Лурц, идиот, Лурц! А его фамилия Дагон. Ты с кем вздумал забавляться, с племянником Кровавого короля?

Глава 11.Трус

Глава 11. Трус

– Эй, князь, – закричал Тим, ворвавшись ранним утром в домик в Пригорье, – хватит тебе дрыхнуть, вставай!

– Чего орёшь, шебутной, – прицыкнул Отто на приятеля Даниэля, – тебе чего не лежится-то? Мой паршивец спит ещё. Вчера пришли чуть не за полночь, а ты уж на ногах, куда твои маменька с папенькой-то смотрят?

– Никуда, – ответил Тим и решительно сдёрнул со сладко сопящего Дана лёгкое покрывало, – вставай, князь, сейчас я тебе такое скажу, что весь сон пропадёт.

Дан с трудом разлепил глаза и недоумённо посмотрел на приятеля, а тот не унимался:

– Да что ты такой, в самом-то деле?! Опять в тебя малаги влили? Проснись Дан, Испания объявила Морее войну! Начинается война!

Сон слетел с Дана, он приоткрыл рот от такого известия, но пока не знал, что сказать.

– А мы при чём? – наконец что-то начал соображать и он.

– Как при чём? – возмутился Тим, – если война, то можно удрать на неё и совершить подвиги, ты же хотел подвиг совершить?

– Я – нет, – возразил Дан, – это ты грезишь о военных победах.

–Тьфу, Дагон, – в сердцах плюнул Тимоти Равияр, – зачем ты только мундир носишь, если нисколечко тебе повоевать не хочется? Вставай, пей молоко, ешь булку и бежим на площадь, там сегодня объявлять об этом будут.

Отто покосился в сторону мальчишек и покачал головой, думая с облегчением, что его паршивец, хоть и неробкого десятка парень, но всё же не такой вояка, как неуёмный Равияр. Всё так хорошо шло в это лето. Даниэль в кои-то веки сдал все переводные экзамены по первому разряду, острой нужды в деньгах у них пока не было, да ещё управляющий прислал больше, чем обычно. Книжек мальчишка себе каких-то накупил и читал запоем днями, и ночами. Так нет, опять вертоголовый губернаторский сынок сбивает с панталыка своими известиями. Сейчас оно конечно, покой потеряют оба.

– А ты откуда всё знаешь? – нахмурился Отто и поставил на стол большие кружки, – завтракать с нами будешь?

– Я уже завтракал, – махнул рукой Тим и поторопился объяснить. – Ночью приехал фельдъегерь из Тумаццы, я ещё не спал, книжку тоже читал, услышал стук и разговоры. Уже потом к кабинету пробрался, а они дверь не закрыли плотно, щёлку оставили. И я услышал, что Испания опять имеет к Морее какие-то претензии, и чтобы получить удовлетворение, она объявила Морее войну. А ещё отец сказал командующему гарнизоном, что все претензии у Испании как всегда упираются в Эбергайль. Вот! Выходит, война будет где-то здесь на побережье, Эбергайль же совсем близко. Дан, давай проберёмся в Эбергайль и повоюем там немного, а к сентябрю вернёмся.

– Ишь ты, быстрый какой, – покачал головой Отто, не одобряя юного Равияра, – молоко на губах не обсохло, а уже воевать собрался.

– Это у него молоко на губах не обсохло, – засмеялся Тим, кивнув на Дана, который в задумчивости слизывал с верхней губы молочные усы, – князь, быстрее думай.

Он теперь часто в шутку называл своего друга князем, не потому, что испытывал какой-то пиетет перед титулом, а скорее наоборот, чтобы сократить оказавшуюся между ними сословную дистанцию, хоть сам Тимоти Равияр тоже принадлежал к старинному и богатому роду. Дану это не очень нравилось, гораздо спокойнее ему жилось, пока никто не знал о его истинном положении в сословной иерархии. Он понимал, что окончательно избежать этого невозможно. Поэтому снисходил к причудам, зная, что Тим говорит так не из зависти и раболепия, просто его забавляет новое обращение к другу.

– Никуда не пойдёте, пока воды мне в кадку от родника не натаскаете, – распорядился Отто, – жарища такая, садик вчера не поливали и сегодня опять убежите.

Для Отто никаких княжеских титулов не существовало, и ни о какой спешке он слушать не желал. Сначала вода в кадку —все остальные дела потом.

Родник бил у самого подножья горы. Из узкой тёмной трещины в камне земные недра выталкивали прозрачный, вскипающий белыми пузырьками поток холодной и прозрачной воды. Она была настолько ледяной, что над ней в жару висела голубоватая дымка, из-за этого родник называли Голубым ключом. Вода из трещины стекала по серым, в некоторых местах, покрытых какой-то мягкой скользкой травой, больше напоминающей зелёные нити, ступеням и заполняла глубокое круглое углубление – каменный котёл. Оттуда небольшой ручей стремился вниз к морскому берегу. К котлу пришлось сходить бессчётное количество раз прежде, чем наполнилась бездонная кадка, врытая почти до верхнего железного обруча в тенистом углу позади дома. Но Отто не угомонился и тогда, потребовав наносить воду в небольшую мыльню, где в жару можно было всегда ополоснуться.

– Дан, – возмущался Тим, в своём богатом доме был начисто лишённый всяких хозяйственных работ. В его доме работают слуги, а он – младший сын герцога Равияра, губернатора Солона, – а ты не можешь своему Отто сказать, что, вообще-то, князю не пристало таскать бадьи с водой.

Дан промолчал. Он привык помогать своему дядьке, в их доме в Пригорье слуг не было, а Отто оставался единственным человеком, проявлявшем к нему заботу. Дан тащил два тяжеленых ведра, приходилось подниматься от Голубого ключа в гору. Камни на тропинке, отполированные множеством ног и залитые плещущейся водой делали подъём скользким и неудобным. Тим тоже пыхтел, ему это занятие было знакомо, хоть и не так привычно. Но если уж сам князь Морейский проклятую воду таскает, то и ему не сделается ничего от этого. Хорошо ещё, что матушка с отцом не видят, как он горбатится тут неизвестно для чего.

Наконец Отто отпустил их, но в спину проворчал, чтобы Дан появился до ночных склянок. На самом деле Отто страшился известия, которое принёс в их крошечный домик Тим. От иллюзий по поводу войны немолодой мужчина был полностью свободен, прекрасно понимая, что война – это беда, нужда и смерть, а не сплошные героические свершения. Никуда отпускать он мальчишек не хотел.

А на Припортовой площади уже шумела большая толпа, в воздухе висел тревожный гул и ожидание, некоторые женщины испуганно крестились, мужчины стояли молча и слушали приказ губернатора о введении военного положения, поскольку военные действия могут затронуть и Солон.

Неожиданно в толпе к приятелям протиснулись Алан Рипли, а с ним Крошка Вилли.

– Слышали? – спросил Рипли.

– Вперёд тебя всё узнали, – похвастал Равияр, – ещё не рассвете.

–Что делать будете?

–А что нужно делать? – удивился Дан, потому что идея сбегать повоевать и вернуться к началу занятий, казалась даже ему откровенно завиральной, – будем здесь торчать. А вы?

– У нас долги, – печально отозвался Вилли, – надо пересдавать. Какие-то трудные нынче экзамены вышли, много наших осталось, а у вас?

–Наши сдали все, – Тим никак не мог остановиться в своём хвастовстве, – некоторые даже по первому разряду.

И он кивнул на своего друга.

– И ты, рыжий, математику сдал, не завалил? – рассмеялся Рипли.

– Сдал, – важно выпятив губу отозвался Тим, – не по первому, но сдал. Дагон слегка помог.

– Вам хорошо, – позавидовал Вилли. – Слушай, Дагон, пойдём на пересдачу к зануде Зицу с нами, я тебя в карман спрячу, и ты мне оттуда подсказывать будешь, ты маленький, тебя не заметят.

Конечно, громадный Вилли по прозвищу «Крошка» шутил, но Дану стало неприятно. Он уже и сам понимал, все парни растут, а он всё как младший братишка при них. Отто тоже беспрестанно вздыхает, что не становится Дан рослым красавцем.

– Зато он умный, в отличие от нас с тобой, – упрекнул приятеля Рипли, – он с Зицем в шахматы играет, а ты к Зицу только на переэкзаменовку ходишь, каждый год, между прочим.

Кадеты махнули друг другу и разошлись по своим делам. Тим и Дан сначала двинули в бухточку, что спряталась за маяком, там они когда-то держали свою лодку. Лодки больше нет, и купить новую им, разумеется, никто не разрешил, хватило переживаний прошлой осени. Они долго плескались в невысоких резвых и весёлых волнах. А наплававшись и нанырявшись, долго лежали на берегу, на тёплых круглых камешках, обсуждая сногсшибательную новость. Уже ближе к вечеру голод сделался нестерпимым, и они появились в губернаторском доме, наполненном тревогой, волнением и суетой. Герцогиня встретила их обоих облегчённым вздохом и упрёками по поводу пропущенного обеда, она велела прислуге немного подогреть еду для молодых господ. Тадеуш и Эльга уехали и увезли маленькую Николь в Эртигон, родовое поместье, где так знойно, как в Солоне летом, не бывает. В свете последних известий решение было весьма своевременным, но в доме сделалось скучно и тихо. Раньше шумели мальчики, бесконечно болтая и перекликаясь, то вот уже младший сын подрос и о чём-то спокойно беседует с другом в саду. Герцогиню неожиданно позвали в дом, и там она увидела Отто. Мужчина низко поклонился ей и протянул большую охапку так любимых ею роз. Тереза Равияр была хорошо знакома с этим некрасивым и суровым на вид человеком, но уважала слугу молодого князя. А ещё она знала, что Отто Моликер ни за что её по пустякам не побеспокоил бы. Ей сразу сделалось тревожно.

– Что произошло, Отто?

– Госпожа, вы уж простите меня за визит, но дело такое… Мальчишки нынче поутру болтали. Я не хочу, чтоб они знали, что приходил я сюда…– было видно, что Отто тоже в тревоге и смятении, – но… Они же собираются убегать на войну, мадам. И если уж эти паршивцы, простите за слово такое, что-нибудь задумали, то пренепременно устроят. Мой-то не больно рвётся, но это пока что-нибудь в голову ему не стукнет. А ваш сынок, госпожа, просто мечтает о подвигах и славе. Может его светлость немного урезонит их. Не для мальчиков война. А как их удержать, в толк я никак не возьму, не смогу я один их уговорить, ваше сиятельство.

Сердце Терезы Равияр сжалось от странного предчувствия, словно предстояло ей много плакать, но она успокоила взволнованного слугу:

– Не волнуйтесь, Отто, я обязательно поговорю с его высокопревосходительством, он не допустит их побега и всё с нашими мальчиками будет в порядке. Ступайте с богом, не тревожьтесь. Спасибо вам за чудные розы, во всём Солоне ни у кого таких нет. Вы, верно, знаете какой-то секрет.

Отто снова низко поклонился и поспешил оставить богатый дом. Тереза Равияр после разговора не находила себе места, поглядывала в сад и с облегчением видела обоих друзей всё на той же лужайке. Она едва дождалась возвращения супруга из городского совета и поспешила поведать ему о том разговоре, который у неё состоялся с Отто Моликером.

Немного остыв после первых вестей, Тим всё-таки решил внять разумным доводам друга, тем более, что никаких других известий у них не было. Никакой скуки тоже не наблюдалось. Можно было всегда пройти за ограду корпуса, где дополнительно занимались срезавшиеся и оставленные к переэкзаменовке кадеты, и пообсуждать происходящие события. Летними вечерами большая компания располагалась на краю Хрустального мыса и, изображая из себя великих стратегов и полководцев, строила предположения о возможных военных действиях.

Всего их было восемнадцать. Дан обычно в шумных спорах отмалчивался. Он приносил из кубрика шахматы и играл в них с другим Даниэлем – Прусетом. Тим валялся на брюхе рядом и шутил, что как бы не закончился поединок, то победит непременно Даниэль. Иногда за их партией наблюдал и хлопал рыжеватыми ресницами Гордон Радагаст. Он, пересдававший нелюбимую математику, по привычке просил Дагона ему помочь. Дан снова возился с ним он был благодарен Гордону, что тот вступился за него во время конфликта с Лурцем. Впрочем, многие, из коротавших летние вечера на Хрустальном мысу, приняли его сторону и выжили эбергайльских выскочек из корпуса. Отчего-то в это лето совсем не замечалась разницы в возрасте бывшей меж ними. Математика – не самое страшное, с ней выручал Дагон, уже освоивший аналитическую алгебру, ему проблемы должников профессора Зица казались просто смешными. Он им всем помогал, не только Гордону Радагасту. Большая же часть засела в корпусе из-за механики Франца Грабара. Именно ему доставались все «нежные» слова от Танни, Крошки Вилли и Райхеля, а также Морреля и Алана Рипли. Рипли специально завалил механику, чтобы застрять на лето в Солоне. У красавца Рипли, всегда элегантного и галантного, сдержанного и мужественного был роман с младшей дочерью адмирала Массара Анной. Анна казалась настолько ослепительна, что, когда время от времени появлялась на территории корпуса в сопровождении своего отца, сердца кадет трепетали и замирали от восторга. Но она снисходительно поглядывала на глупых мальчишек из-под полуопущенных век, придерживала изящной ручкой в безупречно-белой перчатке шляпку с разноцветными лентами и сдержанно улыбалась. И только Алан Рипли покорил её сердце, они тайно встречались в самых тенистых уголках Кадетского парка. Когда же адмирал Массар узнал о сердечных делах своей дочери и кадета Рипли, то бедолага Алан отправился прямиком в карцер на целую неделю. Но у влюблённых лишь укрепились их чувства. Анна оценила жертву кадета ради их любви и, похоже, убедила отца в серьёзности намерений обоих. Они продолжили встречаться, и Алан, пойдя на новые жертвы ради любви, завалил экзамен по механике, хотя знал её лучше многих. Даже Грабар удивился его плохой оценке на экзамене. Но Анну на лето увезли в поместье неподалёку от Фотисаля, и влюблённые могли обмениваться только письмами. Уехал вместе с семьёй в отпуск и сам адмирал, оставив вместо себя майора Грааса, редкостного служаку и зануду.

Когда темнело, мальчишки разводили на обрыве небольшой костерок, а Льюис Свентон приносил гитару. Дан услышал, как Льюис Свентон легко перебирает струны и поёт глубоким мягким баритоном, и весь наполнился белой завистью. Так, как делал это Льюис, он не смог бы ни за что на свете. Иногда Льюису подпевал Александр Роут, он самый старший из них, и вообще-то должен уже закончить курс гардемарин, но сильно проболел в прошлом году и был оставлен повторно в шестом экипаже. Он сам не поехал домой. После смерти матушки его отец вновь женился, а встречаться с мачехой Александр не захотел.

Иногда кадеты резались в карты, никто за ними особо не следил, и можно было хоть до утра играть в подкидного, вист или покер. В один из таких поздних тёмных спокойных вечеров со стороны моря послышался рокот и похожие на громовые раскаты. На самой линии горизонта блеснули жёлтые сполохи и затеплилась розоватая полоса. Кадеты вскочили и принялись вглядываться в непроглядный мрак.

– Там идёт бой, – тихо проговорил Роут, – господа, там идёт ночной морской бой, это же совсем близко, совсем рядом.

Всем вдруг стало невыносимо тревожно и страшно. Они, конечно, обсуждали начало войны с Испанией, строили предположения, но то, что эта самая война придвинется так близко и так быстро, вовсе не предполагали. Им казалось, что всё происходит где-то нереально далеко, и сонного, скучного Солона ни за что не коснётся. И вдруг…

Никто не спал ночью, не спали кадеты в корпусе, не спал Тим в своём большом гулком доме, не спали Отто и Дан в Пригорье. А уже поутру дошли тревожные вести, что к западу от Солона испанская армия смогла высадить на побережье большой десант, и полки неприятеля передвигаются по суше в сторону города. Это сообщил примчавшийся в резиденцию губернатора запылённый, падающий от усталости вестовой. Город пришёл в движение, пехотный полк и пара батальонов крепости спешно выдвинулись к местам сражения. Туда же на Солонскую гряду спешно переправляли орудия артиллеристы, чтобы остановить испанцев огнём на подступах к городу. Солон охватила паника и растерянность. Чтобы хоть как-то призвать к разумным действиям переполошившихся горожан, губернатор распорядился вывести на улицы патрули из двух оставшихся в городе батальонов береговой гвардии и полицейские наряды. Стала слышна канонада, особенно отчётливо она звучала в ночи, и там же к северо-западу от города виднелись сполохи и зарево в небе. Тим снова заговорил о подвигах и побеге к местам боёв, уже ясно и понятно было, куда и зачем нужно отправляться. Его пыл внезапно остудил Александр Роут.

– Нет, Равияр, – сказал он на правах самого старшего и почти взрослого, – всё, что ты говоришь – несусветная глупость. Что толку от тебя в сумятице? Там достаточно сил и солдат, а ты подумай, что город остался почти беззащитным, и вместо того, чтобы мчаться куда-то сломя голову, мы можем пригодится и здесь.

– Где здесь? – взвился Тим, и его неожиданно поддержал излишне заносчивый Маркус Снупп.

– В крепости, например, – продолжил Роут, – может случиться, что мы, имеющие некоторые представления о фортификации и баллистике будем просто необходимы. Нас почти двадцать человек, мы должны пока остаться здесь, это важнее.

С ним согласилось большинство старших кадет. Позднее стало известно, что с востока для сдерживания неприятеля перебрасываются силы под командованием генерала Пейрота. С мест боёв в город стали переправлять первых раненых. Их размещали в морском госпитале, и мальчишки, конечно же, бегали смотреть на искалеченных и перевязанных участников Шатрового сражения. Так его потом назовут. По городу поползли нехорошие слухи, что из-за неумелого командования морейская армия несёт большие потери, но своих позиций не уступает. Установившаяся в ночи тишина была обманчивой и странной.

– Вот что, кадеты, – сказал в эту зловещую тишину Роут, – скорее всего, испанцев сильно потрепали на суше, раз не слышно канонады. Значит, они могут зайти с моря. А с моря вход охраняет наша крепость. Нам надо туда, пока ещё цел мост, и небольшая охрана нас пропустит. Мы проберёмся в крепость и станем там полноценными бойцами, тем более, что в крепости осталось всего два каких-то жалких батальона.

Этот юноша догадался, что разозлённые неуступчивостью морейцев на суше, испанцы зайдут с моря. Едва они пробрались на бастионы Южно-Морейской крепости, как показалась испанская эскадра, заходящая в залив. Майор Крегон, командовавший оставшимися батальонами и сначала было приказавший отправить сопливых мальчишек обратно в город, только в спешке махнул рукой. Он понимал, восемнадцать юношей – это дополнительные силы, а выделить ещё целое отделение бойцов для конвоя мальчишек в город, у него сейчас не было никакой возможности.

– Приписать всех к расчётам третьего бастиона, – быстро велел он, пусть остаются, – хоть заряды будут подносить.

Тим торжествующе поглядел на Дана. Он сможет всем доказать, что не трус! А Дану было страшно. Он оглядывал орудийный двор и блестящие пушечные стволы, и плетёные корзины с картечными зарядами, и сложенные особым образом в длинных деревянных поддонах ядра и понимал, что ему ядро слабыми руками не поднять. Тот расчёт, к которому его определил сердитый унтер-офицер, потешался над ним. Выглядел их новый боец совершеннейшим ребёнком, и рослый громкоголосый старший бомбардир, хохотнув, поинтересовался его возрастом и даже удивился, отчего это в четырнадцать лет кадет такой маленький. Его определили к пороховому магазину, показав, как и каким порядком он должен будет подносить порох. Немного осмотревшись и поняв, что требуется от него, Дан поуспокоился, но лишь до момента, пока не ударил первый залп орудий, бьющих по приближающимся испанским кораблям.

Дана подбросило на платформе, уши заложило от неимоверного грохота, в ноздри ударил резкий кислый запах, а перед глазами колыхнулась серо-сизая пелена. Его обуял ужас, он упал на четвереньки и боялся даже разогнуться. Потом кто-то споткнулся об него в дымной мути, выругался, а он тихонечко пополз к своему месту, чтобы доставлять пороховые заряды к пушкам. Он видел, как быстро сновали солдаты расчётов, а сам не мог заставить себя подняться. Но в этой суете вдруг услышал звонкий голос Тима, четко откликавшегося на приказы своего старшего. Этот голос словно подстегнул его! Неужели он – трус, неужели он – окончательный трус?! Он трусит, а все годы, которые друзья ему верили, были годами притворства! Ужас, накрывший его от пришедшей в голову мысли, вытеснил страх боя. Он медленно разогнулся, во второй залп уже удержался на ногах и поскорее побежал к пороховому магазину, а оттуда потащил заряд к орудию. Там ловко вкатывали ядро и работали банниками взрослые канониры.

– Давай, малец, – обрадовались ему они, – самый раз подоспел.

Он снова вернулся к небольшому ровику, где лежали пороховые картуши и опять поволок ношу к орудию, вспоминая по дороге, что на кораблях британского флота мальчишек, подносящих порох называют «пороховыми обезьянками». Вот и он теперь, синяя пороховая обезьяна. Ничего, главное, чтобы никто не догадался, насколько ему страшно.

Ко всему привыкают. За несколько часов стрельбы и грохота орудий, он приноровился к вздрагивающему помосту. Его больше не опрокидывало, оказалось, нужно просто шире расставлять ноги при ходьбе. Дан перестал кашлять от едкого запаха и порохового дыма и даже вздрагивал при резких звуках несильно, хоть и приседал немного. Он забегался так, что перестал замечать всё вокруг себя. Лишь к ночи, когда орудия стрелять перестали и наступило относительное затишье, кадет вдруг ощутил, насколько сильно устал. Ныли плечи и руки, гудели ноги и болела спина. Очень сильно хотелось пить, упасть хоть куда-нибудь и полежать. Его друзья тоже лежали вповалку, жадно хлебали воду, были в пороховой копоти, пыли и поту. Вдруг Тим принялся хохотать, показывая на Дана рукой, вызывая недоумение у всех остальных. Сначала никто ничего не понял, но отсмеявшись, Тим объяснил:

– Дан носился, как угорелый! Нет, кто бы мог подумать, его высочество на побегушках у рядовых бойцов крепости. Князь, да ты же… чумазый как чёрт!

– Да ну тебя, рыжий, – вступился за Дана Радагаст, – что ж он виноват, что ростом маленький! Зато смотри, как у него всё быстро получалось, ко всем орудиям поспевал.

– Это да, – прогудел рослый канонир, – шустрый малец. Иди к нам, мы сейчас чайку заварим, пока передышка вышла, пожуём чего-нибудь.

Дан так и уснул, привалившись к стенке каземата, как будто выдернули из него все силы и мысли. А проснулся на рассвете, когда уже суетились дежурные наряды. И пока не заволокло всё вокруг дымом как накануне, Дан с любопытством смотрел на синюю гладь залива, вдали виднелись спокойно стоящие испанские корабли, их было не меньше дюжины, судя по лесу мачт над водой.

– Что им наши пушки, – вдруг вздохнул оказавшийся рядом артиллерийский капитан, – дальность стрельбы у нас маленькая, только и держим на том расстоянии, покуда ядра летят. А если ближе подойдут, то штурмом опрокинут нас здесь всех.

Дан в тревоге уставился на него:

– Тогда нельзя им давать подходить близко, господин капитан.

Тот хрипло засмеялся и потрепал мальчишку по голове:

– Ишь, умный какой! А мы вчера, чем, по-твоему, целый день занимались? Нам и нынче это предстоит. Нельзя допустить их к крепости и мосту, иначе Солон с моря заберут. Иди к своему расчёту, кадет, нечего торчать на смотровой площадке, не положено.

Дан кубарем скатился вниз и вскоре уже пил обжигающий чай и жевал горбушку хлеба. Ему дали деревянную почерневшую ложку и поставили на колени оловянную миску с кашей. Он сильно проголодался, понимая, что скорее всего предстоит такой же хлопотный день, быстро глотал пищу, даже не замечая вкуса. А ещё он боялся, что их прогонят обратно в город. Но никто никого не гнал. Тим перебрался к нему и воодушевлённо толковал о том, что его определили четвёртым номером к орудию, и он приноровился выцеливать нужную траекторию. Был Тим страшно доволен, что окунулся в горячку сражения, хоть и выглядел осунувшимся и усталым. А ещё он жалел, что подвига ему, скорее всего, совершить не дадут.

– Так и будем лупить из пушек, пока не уйдут корабли из залива, – вздыхал он, – тоже мне, наводишь мушку, как в ружье. Вот и вся война.

Дан молчал, он устал накануне, и сегодня у него болели с непривычки и руки, и ноги. Разговаривать не очень хотелось, после слов капитана, стало странно тревожно, засосало под ложечкой от нехорошего предчувствия, однако своими тревогами не делился, чтобы не выказать себя окончательным трусом. Его собратья кадеты были воодушевлены и болтали, обмениваясь впечатлениями от первого боевого опыта. А он молчал, он и ещё второй Даниэль – Прусет. Тот тоже стеснялся, и насколько Дан знал, всегда стеснялся. Из тех недлинных разговоров, которые они порой заводили во время партий в шахматы, Прусет ему поведал, что причиной оставления его на лето была всё та же проклятая механика. Но дело было не в слабых знаниях, а в бесконечной стеснительности, усиливавшейся при ответе хищному Грабару. И кадет Прусет всё-таки надеялся пересдать её поскорее и уехать в поместье к отцу, но из-за военных действий всё отложилось. Он немного жалел об этом, но проговорил хоть и негромко, но без тени колебания:

– Нельзя бросать друзей, раз так выходит.

Его негромкая фраза, сказанная безо всякого позёрства или хвастовства и послужила опорой, от которой наконец Дан смог оттолкнуться и отодвинуться от трусливого смятения, в котором находился. И он благодарно улыбнулся Прусету. Нельзя бросить друзей! Это он повторял себе многократно, когда в дыму и грохоте таскал пороховые заряды. Нельзя бросить друзей, потому что они там, у бьющих в сторону моря орудий, и им нужен порох. Нельзя.

Как случилось так, что испанские суда подошли намного ближе, чем им позволили, осталось неясным, но в одну из тёмных ночей во мраке ударил ужасающей силы бортовой залп. Дрогнули стены и земляной пол, послышались треск ломающегося камня, грохот от ударов тяжёлых чугунных ядер, воздух наполнился пылью, на зубах захрустел песок. От вспышек стало светло, и в оранжево-жёлтом свете стали видны чёрные мечущиеся фигуры солдат и канониров. Раздались обрывистые резкие команды офицеров. От мощного сотрясения Дана выбросило из небольшого рва, в котором он пристроился было подремать после бесконечной дневной беготни. Чтобы прийти в себя и открыть ответный огонь, защитникам крепости потребовалось время, а новый залп с моря добавил сумятицы и на других бастионах.

Испанцы воспользовались ротозейством дежурных караулов на стенах и предприняли ночную атаку, приведшую их к промежуточному успеху. Сейчас, когда морейцы пытались организовать хоть какой-нибудь отпор, тяжёлые корабельные орудия продолжали крушить стены. Обломки камня, ядра и огонь, вспыхнувший внутри крепости, калечили, ранили и убивали её защитников. Вдруг среди сумятицы Дан отчётливо услышал тонкий мальчишеский вскрик. Так кричат маленькие дети, когда им внезапно делается больно. В следующее мгновение он увидел, как два солдата оттаскивают подальше от наружной стены худое мальчишечье тело. Дольше он не мог стоять, разинув рот, орудиям требовался порох, и он потащил проклятые картуши, взвалив на себя больше, чем обычно. Он волок их, стиснув от напряжения зубы, а сам всё думал, что кто-то из кадет погиб. И снова внутри него ожил страх.

Испанские суда, получив отпор, сохраняя силы отошли так же быстро, как и приблизились к крепости. В неверном свете утреннем зари, которая сливалась с заревом пожара, проступали очертания и контуры стен, орудий и руин. Надо было срочно разбирать завалы. Но только они всё стояли у цитадельной стены и не мигая, глядели на бледное запрокинутое лицо старшего кадета Роберта Стонга, тихо умершего в тени укрепления. Спазм сдавил Дану горло, ужас неизбежного заполз в разум и заставил трепыхаться рассудок от сознания непоправимого. Бледный и взволнованный Роут обвёл их всех взглядом, но проговорить ничего не смог.

– Чего встали? – зло сказал им за спиной какой-то солдат, – страшно стало? Вы думали, это игрушки, барчуки забалованные? Бегите скорее, кадетики сопливые, пока по мосту можно добежать до города. Когда испанцы займут мост, никто уже отсюда не убежит. Дураки малолетние, сунулись, куда не просили!

И столько было в его словах ненависти, злости и …правды, что у всех них сжались кулаки от обиды. Нет, они, не струсят, они не играть сюда пришли, а защищать свой город. В игрушки играют дети, а после того, как увидели они мёртвого Роберта, то детьми быть перестали. Наравне со всеми кадеты растаскивали обломки стен и выправляли опрокинутые лафеты, убирали мелкую каменную крошку из-под ног. Дан снова носил надоевшие ему картуши из порохового погреба, заполняя свой магазин. В ночи не спали, не смогли. Всё ждали предательских залпов в ночи, но их не последовало, и в утренней прохладе мальчишки забылись в дремоте, привалившись друг к другу. Не слышали они и негромкого разговора взрослых солдат, одобрявших их упорство.

– Не робкого десятка мальчишки, – сказал со вздохом один.

– Только мальцы совсем, – добавил другой, – особливо вон тот, белоголовый и шустрый.

– Поубивают их. Лучше бы в город возвернулись, но ведь не хотят, дурачьё. Всё храбрятся.

– Да и нам тож недолго осталось, ежели помощь не придёт. Тут уж храбрись – не храбрись.

После смерти Стонга друзья разговаривали мало, лишь обменивались короткими фразами и больше не улыбались. Они ждали новой атаки, которая должна была так много решить для них, для каждого по отдельности и сразу для всех. Ждали и…дождались.

Яркая полная луна освещала воды залива, корабли противника двигались медленно, казалось, даже бесшумно. Было очень тихо, ни плеска волны, ни шума ветра. Уставшие защитники крепости, хоть и были научены горьким опытом и не теряли бдительности, никак не могли понять, какой манёвр совершают испанские фрегаты на маслянистой глади. Но на всякий случай, пушки принялись бить по кораблям, снова наполняя воздух грохотом и белым-белым в лунном свете дымом. И вдруг из дыма из-за бортов кораблей показались лодки с людьми. По рядам защитников крепости от одного отделения к другому пронёсся какой-то странный полувздох, полуропот. В лодках были заметны какие-то странные конструкции, и Дан уже в самом конце догадался, то были штурмовые лестницы, по ним начали карабкаться участники десанта. Осознав происходящее, Дан попятился и в панике оглянулся. Испанские солдаты возникали на кромке стены и попадали под ружейный огонь, штыки и удары морских палашей, но не все. И вот они уже спрыгнули по эту сторону стены. Дан наполненными ужасом глазами смотрел на ночное действо, оно казалось ему каким-то нереально медленным. Он попятился, нога его соскользнула в ровик порохового магазина. Он согнулся там, сжался от беззащитности и неспособности сделать хоть что-нибудь. И после нереальной тишины, звуки пришли рывком, наполняя разум криками, звоном металла, сухими щелчками выстрелов и стонами. А ещё страхом и паникой. Дан дрожал и всё сильнее вжимался в дно окопчика, боясь быть замеченным и настигнутым пулей. Вдруг в ровик рухнул капитан, с которым он разговаривал однажды поутру. Странный хрип вырвался из его разинутого рта:

– Мост, – простонал офицер в последнюю секунду, – мост.

Он затих, неестественно вывернув руку, а тонкие пальцы разжались и выпустили эфес палаша. В нестерпимом белом ярком свете обозначилась черная мокрая дырка в груди. Дан всхлипнул и поторопился забрать тяжёлый палаш, чтобы не остаться совсем безоружным. Но пересилить себя и подняться надо рвом он никак не мог. Он дрожал и плакал, но в какой-то момент всё же свой страх переборол. И едва поднялся, как снова всё вокруг замедлилось. Сверкая примкнутым к ружью штыком, на него надвинулся чёрный страшный человек с искажённым от злобы лицом. Дан успел поднырнуть под странную длинную палку и в последнюю секунду в отчаянии выбросил вперёд руку, с палашом погибшего капитана. И снова рывком вернулся звук, послышался странный отвратительный хруст и непонятное чавканье. Дан опрокинулся обратно в ровик. Огромная тяжесть навалилась сверху, а мерзкий запах от лежащего на нём и хрипящего человека забил ноздри. Человек странно задёргался и обмяк наконец. Дана, задохнулся от вони и тяжести, а вместо нестерпимо яркого лунного света пришла тихая темень.

Спустя какое-то время он очнулся и выбрался из-под мёртвой туши испанца. Его рвало прямо здесь же, он содрогался от конвульсий, не чувствуя облегчения. Ноги не держали, он полз на четвереньках подальше от мёртвых тел, все дальше в глубину спасительной ямины. Снова сжался на самом дне и даже голову руками прикрыл. Где-то ещё шёл бой, но он был не в состоянии совладать с охватившим его ужасом. Он боролся с собственной трусостью, ругал себя последними словами и снова заставил выбраться на ровную поверхность. Дан медленно встал, цепляясь за разбитый лафет и огляделся. Совсем недалеко он увидел нескольких вражеских солдат, надвигавшихся на щуплую мальчишескую фигурку, узнал Прусета и, сцепив зубы от страха и слабости, заторопится к нему на выручку. Но поздно! Прусет держал в руках гренаду с уже зажжённым фитилём, он заметил Дана, мотнул головой, и бросил её себе под ноги. Последнее, что успел заметить Дан, был полный отчаяния и упрямства взгляд серых глаз. Пламя и грохот взрыва раскидали испанских солдат в стороны, самого Дагона отбросило на какие-то каменные обломки. Он больно ударился спиной и снова обмяк, но ненадолго. Взгляд погибающего, но не сдающегося друга стёр в нём страхи и трусливую панику. Он поднялся и сразу, уже без единой судороги жалости и страха, нанёс палашом рубящий удар в спину испанца, насевшего на бомбардира. Потом ещё один, а дальше уже сам получил удар по голове. За его безвольно лежащее тело запнулись чьи-то ноги, ударили и отбросили в тень стены.

Сначала вернулись звуки. Слышались негромкие голоса, но без скрежета железа и сухих щелчков выстрелов. Раздавались шаги, где-то лилась вода. Он услышал это и вдруг ощутил невыносимую жажду. Рот открылся сам, а за ним и глаза, следом проступила саднящая боль в боку и что-то застучало в голове. Дан встал на четвереньки, потом опёрся дрожащими руками о стену, распрямился и, немного покачиваясь, огляделся, стараясь сообразить, где он и что с ним. Справа виднелось жёлтое пятно пламени и тёмные фигуры людей. Он прислушался, определяя, кто может вести беседу – испанцы или морейцы. К своей великой радости Дан услышал родную речь и на нетвёрдых ногах потащился к огню.

– Смотри, – обрадовался один из солдат, едва Дан шагнул в светлый круг, – а мальчонка-то живой. Иди к нам, кадетик, как же ты уцелел?

Дан подошел, опустился на кособокий деревянный ящик и попросил:

– А мне бы попить.

Ему тут же протянули большую жестяную фляжку с тёплой водой. Он жадно глотал влагу, не замечая ни гниловатого вкуса, ни запаха тины. Очень немного солдат собралось у костерка, чувствовалась утренняя прохлада. Почему-то Дан не увидел нигде ребят и недоумённо спросил:

– А где же другие кадеты, что были здесь? В город ушли? А меня почему не позвали?

– Ушли, – отчего-то вздохнул кто-то и добавил, – вон там у стены они все. Рассветёт – тогда в город переправим. Постой, эй, малец, да погоди же ты.

Дан быстрым рывком поднялся и заторопился к тому месту, на которое указал один из бойцов. Он должен рассказать ребятам о храбрости Прусета! Он почти бежал к своим друзьям и …Словно в лицо его ударили чем-то твёрдым и холодным. Вдоль стены, на ровных серых плитах, странно-белых в проклятом лунном свете лежали они все до одного. Холодная равнодушная луна лила мертвящий свет на их лица, и они казались неестественно светлыми, белыми. Ближе всех к нему лежал Дин Райхель. Дан увидел в груди у него чёрную мокрую дыру, как у капитана, что погиб в начале схватки. Рядом с Райхелем – его верный приятель Виктор Моррель, и тоже проклятая чёрная дыра, даже две. Дан стиснул зубы и медленно-медленно двинулся вдоль шеренги мёртвых. Вот он – Даниэль Прусет, вместо ног – чёрные обрубки, снова подкатила к горлу тошнота. Дан торопливо перевёл взгляд и… Это был Тим, его Тим! Его лучший, самый преданный друг, самый лучший, самый незаменимый в его жизни человек. Дан опустился на колени в безумной надежде на ошибку и провёл рукой по ранам на груди. Тима закололи штыком, ударили трижды, а он, наверное, так удивился, что даже умер с удивлением в глазах. И глаза его оказались открытыми, в них отражалась безжалостная луна со своим мёртвым светом. Дан даже не закричал, он тонко взвыл, как воют от безысходности псы или волки, ткнулся другу в ноги и так сидел согнувшись, пока его осторожно не подняли и куда-то понесли. Он пытался вырваться, чтобы снова кинуться к ребятам, но его не пускали, держали крепко, и в рот почти силой залили что-то. От этой обжигающей жидкости он закашлял и почти сразу обмяк. Ещё говорили между собой солдаты, пока укладывали его на ворохе бушлатов, но он их не слышал. Разбитую прикладом ружья голову Дану замотали, чтобы не текла из рассечённой ранки кровь. Ему казалось, что в момент, когда он увидел мертвых Равияра, Прусета, Роута, изувеченного пулей Рипли и растерзанного ядром Крошку Вилли, в нём тоже всё умерло. И просто какая-то ошибка держит его на этом ненавистном белом от луны свете. Он плакал тихо. Лежал, повернувшись на бок, и вздрагивал от невыносимой муки, а потом, устав от всего, погрузился то ли в сон, то ли в забытьё.

Серебристо-зелёная трава колыхалась волнами под набегающим тёплым ветром. Ветер пах чем-то сладким и душистым, словно мёд. Слышалось журчание ручья и стрёкот кузнечиков. Он вышел на большую, окружённую со всех сторон невысокими синеватыми холмами поляну, вернее долину и в задумчивости остановился. Он был один во всём волнующем и ароматном пространстве. Где-то слышались голоса. Он прислушался, прикинул направление и пошагал среди этой высокой шелковистой травы. Султанчики диковинных соцветий дотягивались ему почти до пояса, но идти было не трудно. Он стал замечать другие растения и цветы, тоже необычные и непривычные взгляду, а возле небольшого озерца показалась знакомая своими блестящими листьями плакса. Он склонился, чтобы напиться. Вода в озерце, почти луже, была прохладной и вкусной. Виднелись на дне какие-то белые камешки и зелёные нитки водных растений, и даже плавали совсем крохотные рыбки.

Потом он увидел тропинку и обрадовался ей. Прибавил шагу, но голоса постоянно отдалялись. Он следовал за ними, но найти хоть кого-нибудь не мог. На склоне одного из холмов показались кроны деревьев. Странными были деревья, он никогда таких не видел. Толстые стволы подбрасывали вверх такие же толстые прочные ветки, от них разбегались ветки поменьше, а дальше совсем тонкие. Кожица на ветках оказалась серебристо-серая, а ствол покрывали поблёскивающие наросты. Листья чем-то напоминали дубовые, но одна сторона оставалась глянцево-зелёной, а другая была покрыта мягким серебристым пухом, словно тонким войлоком. В розетке из нескольких листьев длинной кистью свешивались довольно крупные цветки, похожие на серебристые колокольчики. Они источали тот самый аромат, который заполнял собой всю сказочную долину. Среди диковинной рощи он обнаружил людей в непривычном глазу одеждах. Их было четверо — трое мужчин и женщина. Они смотрели с улыбками, радуясь его появлению.

– Пришёл, — радостно сказала женщина, — а мы тебя уже и потеряли.

– Пришёл, — быстро согласился он.

– Это хорошо, что ты пришёл, — добавил мягким мелодичным голосом мужчин. Нельзя было определить молод он или стар. И он был одет в странный, белый длинный, до самой земли балахон. — Теперь у тебя будет много дел.

– Маловат пока, — возразил другой, — подрасти бы ему ещё.

– Уже нет времени, — озабоченно сказал человек с мелодичным голосом, — но он справится.

– С чем? —удивился он.

– Ты справишься, — добавил ещё один человек, — справишься, только ты дорогу сюда нашёл.

Он сделал странное ударение на слове «ты».

– Мы тебе немного поможем, — ласково сказала женщина и погладила его по голове, — и не оставим тебя.

Дан вздрогнул и открыл глаза, рядом стоял один из канониров и тряс его за плечо. После сказочного мира сна действительность выглядела пугающе- бесцветной, серо-чёрной.

– Вставай, малец, повозки в город повезут убитых и раненых, тебе тоже туда надобно.

Дан дёрнулся, стряхивая с себя остатки странно-волшебного сна. Непонятно, как он ему вообще привиделся в пыльном месиве, и упрямо мотнул головой:

– Нет, я никуда не пойду, я буду здесь до самого конца.

– Дурной, – устало и разочарованно начал убеждать его солдат в помятом и порванном мундире, – что теперь тебе здесь делать? Дожидаться ещё одной рукопашной, чтобы и тебя как твоих приятелей? О маменьке бы подумал…

– У меня нет матери, – Дан ощетинился упрямством.

– Тогда об отце.

Дан вспомнил холодную колючую искру на синем камне в перстне эрцгерцога и снова упрямо ответил:

– И отца у меня нет, я – сирота. У меня был только лучший друг, но он, – Дан мотнул головой в сторону медленно движущихся по мосту повозок, – он там. Он погиб. А я должен тогда вместо них…за них…И я никуда не пойду. А плакать по мне, если что и случиться, уже никто не станет.

Он выталкивал из себя слова с холодной решимостью, но в этот момент уже не плакал, все его слёзы вытекли раньше, вместе со страшным горем от потери друга, друзей. И солдат отступил, лишь покачал головой.

После короткой передышки снова пришла проклятая лунная ночь, и снова двинулись лодки с десантом к непокорной крепости. Теперь Дан уже не боялся, он будет всех этих проклятых врагов рубить и колоть до самой своей последней минуты, за всех своих друзей, потому что он остался один. Однако, его нашли и приказом отправили к майору. Усталый, поддерживающий раненую руку майор неожиданно сказал:

– Послушай, кадет, я знаю, что ты рвёшься отомстить за своих погибших друзей, но толку от тебя в этом бою будет немного и ты, скорее всего, быстро отправишься к ним…

– Пусть, – опуская голову отозвался Дан. Майор неожиданно угадал самое главное его стремление, – лучше к ним.

Да, лучше к ним, чтобы никто не узнал уже, как он струсил в самый отчаянный момент боя. Никто не узнает, как он плакал от страха и прикрывал голову руками, боясь прилёта пули. Прусет не боялся, а сам бросил под ноги гренаду, и Тим не боялся, даже не зажмурился и смерть встретил с открытыми глазами. Если бы Даниэль Дагон не испугался в горячке боя, то возможно кто-нибудь из ребят остался бы живым. Но он никому на помощь не пришёл, и все погибли… Из-за его трусости и страха. Но ничего, он больше не струсит и будет с друзьями.

– Дурак ты, парень, ну, да ладно, – вздохнул с сожалением майор. – Есть для тебя дело, которое может изменить всю безнадёжную ситуацию. Слушайте мой приказ, кадет.

За его спиной большой короб, в который ему поспешно сложили чуть не десяток картушей с порохом, там же лежит длинный запальный шнур. Дан сгибался под этой тяжестью, но отправился на середину бесконечного Итильского моста. Он должен его взорвать, такой у него был приказ. Ему никто помочь не может. Немногие бойцы ждут безжалостной, последней для крепости схватки. А он не должен пустить в Солон испанцев. Сделать это можно, подорвав мост. Дан помнил, что прошептал ему умирающий капитан.

– Подожжёшь запальный шнур и уходи к городу, – строго сказал майор, – и быстро беги, кадет, чтобы не упасть вниз во время взрыва. Приказ ясен?

– Так точно, господин майор, – отозвался мальчишка и помчался к привычному рву, где ещё лежат картуши с порохом. Пороха в крепости осталось мало, его весь перенесли к орудиям, они уже бьют по колышущимся на воде лодкам с десантом. А Дан наполняет короб, бросает туда же длиннющий запальный шнур и выходит на мост. Солдаты прочно запирают за ним ворота, обрекая гарнизон на смерть в бою.

Дан торопился, он распределил мешки с порохом, разложил их так, как научил артиллерийский лейтенант. Просунул к каждой мине запальный шнур и поднёс тлеющий трут. Он понимал – до следующего пролёта добежать не успеет. Но ему было хорошо известно, что на широких опорах моста есть вделанные в камень ржавые железные скобы, надо лишь успеть перекинуть себя к опоре и спуститься вниз. По этим скобам они в своё время с Тимом проникали на мост, вход на который всегда строго охранялся. Запальный шнур вспыхнул, и по нему побежал весёлый огонёк, хорошо различимый в ночном сумраке. Дан проводил его взглядом и бросился к опоре, быстро спустился вниз и замер, дожидаясь грохота взрыва. Но прошла минута, другая, а грохота взрыва не последовало. Он ещё подождал и внезапно понял, что-то случилось с запальным шнуром. Задыхаясь от волнения и сетуя на самого себя, он снова по-обезьяньи быстро вскарабкался на мост и кинулся к зарядам. Всё остальное его перестало волновать, он не видел и не слышал звуков боя, шума ветра, далёкой канонады на берегу. У него были бумажные мешки, набитые порохом, тонкие змеи запального шнура и опасения, что приказа он выполнить не сумел. Так и есть, огонёк погас, не добежав примерно треть пути. Хорошо, что запал он кинул прямо на каменную брусчатку моста. До боли в глазах Дан принялся вглядываться и нашёл-таки едва тлеющий трут. Сильными выдохами он снова оживил горящую верёвку и снова поджёг шнур. Искра снова весело заскакала с шипением и треском, а он вдруг с тоской понял, что не успеет… Он не успеет добежать ни до следующего пролёта, ни до ближайшей опоры, потому что шнур стал слишком коротким.

Ночь взорвалась огненным шаром. Казалось от грохота треснуло небо, и звёзды посыпались с него. На мгновение стало нестерпимо светло, в этом свете мелькнула чёрная крепость, такой же горизонтальной чертой проступил Итильский мост, окраинные улочки, и снова всё охватил ночной мрак. Дрогнул мост, дрогнула крепость, и защитники крепости тоже вздрогнули. Майор, отдавший приказ о подрыве моста, стиснул зубы и негромко сказал:

– Молодец, парень, толковым оказался. Смелым был.

Глава 12. Орден

Глава 12. Орден

Вот никогда он не любил новую обувь. Вечно она трёт и сжимает ногу, пока не разносишь. Старенькие, так хорошо растоптанные и вполне ещё пригодные с виду ботинки неожиданно оказались заметно малы, и Дан озадаченно уставился на Отто. Идти в корпус было не в чем. Не пойдёшь же в мягких мюлях, в которых он шлёпал в госпитале и после уже в Пригорье. Пришлось доковылять до обувной лавки и там подобрать подходящие по размеру ботинки. А они – новые и пока сильно трут ноги. И подошва какая-то чересчур жёсткая у них, или отвык он от ботинок, пока болел, а может раненые ноги стали чувствовать по-другому. Нет, всё ж подошва не такая, противно щёлкала по плитам плаца, который Дан пересёк между построениями новых приготовишек, маленьких и робких. Они смотрели на него с каким-то подобострастием и почтением, но смешно засуетились, когда суровый капрал велел им построиться по ранжиру.

Щёлк, щёлк, щелк. А больше и нет никого в просторном дворе, все на утренних классах, а его из госпиталя отправили в корпус. Собственно, Дан выпросился сам, несмотря на все возражения доктора и заботливых сиделок. Надоело ему валяться без дела, скучно. Скоро уже три месяца он пропустил, и мысль, что придётся догонять остальных и, скорее всего, он завалит зимние экзамены, вызывала озабоченность.

В просторном вестибюле перед приёмной адмирала тоже было гулко и пусто. Дан потянул на себя круглую лакированную ручку двери, она привычно крутнулась на длинном штыре. Он шагнул на большой ковёр, скрадывающий шаги, и подумал с облегчением, что навязчивое щёлканье прекратилось. У адмирала новый адъютант, Массар их меняет каждый год, чтобы не засиживались за бумагами, а «служили флоту», как сам же директор корпуса любит говорить. Этот адъютант ухоженный и прилизанный, очень вредный и неприятный, и даже усики у него тонкие и колючие на вид словно иголки. Он возмущённо и начальственно воскликнул:

– Кадет, кто вам позволил покидать утренние классы!?

– Никто, господин лейтенант, – спокойно ответил ему невысокий кадет с отросшим ёжиком светлых волос и цифрой «5» на воротнике-стоечке, – я ещё не был сегодня на классах, я вернулся из госпиталя. А что, его превосходительство не у себя?

От такой наглости у адъютанта полезли на лоб глаза, но кадет продолжил:

– Доктор велел передать бумаги прежде, чем меня допустят до занятий. Я выполняю то, что мне приказано. Доложите пожалуйста, что кадет Дагон прибыл в корпус для прохождения дальнейшей учёбы.

Адъютант с подозрением посмотрел на совсем невысокого для пятого экипажа кадета, назвавшего ему королевскую фамилию, тем более знаменитую в свете недавних событий. И уже решил было выставить наглеца, посмевшего с ним, с лейтенантом флота шутить. Но Массар сам услышал их разговор и вышел, чтобы узнать причины сильного возмущения адъютанта. Вышел и сперва даже немного растерялся, а потом обрадовался и прямо тут, в приёмной притиснул к себе невысокого кадета. Прижал, а потом принялся восхищённо рассматривать.

– Вернулся, Дагон? А доктор сказал, что не раньше декабря…

– Да ну, – мальчишка махнул рукой совсем не по-уставному и огорчённо вздохнул, – скучно там до невозможности. Я уже неделю как выпросился к Отто в Пригорье, надо было новую форму сделать. Здравия желаю, ваше превосходительство.

Массар завёл его в кабинет и продолжил оглядывать и ощупывать, не веря, что перед ним стоит неугомонный Дагон. Это был он, хоть и не такой как раньше. За время, что не виделись они как следует, мальчишка наконец-то подрос, вытянулся, хоть и остался пока узким в плечах. Непривычным стал ёжик волос вместо обыкновенной мягкой белокурой чёлочки, черты лица заострились и начали терять детскость. Но самые разительные изменения случились с глазами, обыкновенно распахнутыми, с весёлыми искрами и чертями во взгляде, которые замечал всякий, на кого кадет Дагон обращал внимание. Теперь взгляд стал сосредоточенным и внимательным, казалось, что мальчишка что-то высматривает вдали, при этом немного щурится. Массар знал, подобное выражение появлялся у тех, кто видел смерть впервые, был очень близко или сам подвергался смертельной опасности. Перед Массаром стоял вовсе не ребёнок, а стремительно повзрослевший человек, хоть пока в щуплом мальчишеском теле.

***

Виктор Массар примчался в Солон в самом конце августа, оставив семью в поместье и нутром чуя неладное. Солон оказался под двойным ударом с суши и моря, а в корпусе оставались те, за кого он должен был отвечать. Примчался и… опоздал. Белый как мел майор Граас доложил, что воспитанники корпуса, оставленные на летнюю переэкзаменовку, а также кое-кто из постоянно проживающих в Солоне, ушли на бастионы Южно-Морейской крепости. Все попытки их вернуть успехом не увенчались, из-за начавшихся боёв береговая стража в крепость никого не пускала. Но мальчишки остались и находились там до вчерашнего дня, а вот сегодня поутру… После сильного ночного боя…

Чернее дня в жизни Виктора Массара ещё не было. Под ярким солонским солнцем на Примостовой площади стояли повозки с телами убитых защитников. Он разглядел на них знакомые синие тужурки, мёртвые лица, бескровные руки, раны на телах. Если бы он мог кричать, то он бы кричал. Но он не мог. До боли сжал, стиснул зубы и лишь стонал от внутренней нестерпимой боли. Он не уберёг глупых храбрых мальчишек. Это он их не уберёг! Всё происходившее потом казалось ему невероятным страшным сном. В нём голосили женщины, оплакивающие чужих сыновей, словно своих собственных. Едва держался на ногах губернатор, увидевший на повозке рыжую кудрявую голову младшего сына. А барон Прусет в ужасе смотрел на обрубки ног Даниэля. Незнакомые люди что-то говорили ему, о чём-то спрашивали. А Массар молчал, чтобы не заорать, всё время болело где-то в груди, острая заноза собственной вины вонзалась всё глубже и глубже. Он вынужден был заняться всеми приготовлениями к похоронам, написать скорбные извещения родным погибших мальчишек и выдержать все горестные моменты отпевания и погребения. Это была его вина, и он должен был выпить её горькую чашу до конца, до дна.

Их и похоронили всех вместе. Там, где дружной компанией провели они последние мирные ночи, на Хрустальном мысу, где море простирает к Солону и его жителям свои ладони. Герцог Равияр, найдя в себе силы говорить на этой церемонии сказал, что будет справедливо, если кадеты будут покоиться в Кадетском парке. Так им будет немного веселее, а на городском кладбище или в фамильном склепе мальчишки заскучают. Все согласились, словно речь шла не о мёртвых телах, а о живых весёлых мальчиках. Они лежали в гробах в белых парадных мундирах и казалось, что непременно выскочат из деревянных ящиков и разбегутся, весело перешучиваясь. Но этого не случилось. Герцогиня Равияр лишилась чувств в тот момент, когда по крышкам гробов застучали сухие комья земли, и вокруг неё принялись хлопотать знакомые и слуги. Холм земли быстро закрылся ворохом поздних летних цветов.

А следующей ночью снова был бой в крепости, снова грохот и ужаснувший жителей Солона страшный взрыв, разорвавший ночь. Он уничтожил часть моста, отрезав обречённую на гибель крепость от города. В городе поселился страх, вызванный беззащитностью перед натиском неприятеля, давившего на небольшой участок земли и с моря, и с суши. Но неожиданно для всех, после взрыва, поняв всю тщетность и невозможность взятия Солона с моря, а может руководствуясь какими-то иными соображениями, изрядно потрёпанная испанская эскадра ушла в море, где столкнулась с морейским флотом и была потоплена. Позже пришли вести об вытеснении остатков испанской армии из Пришатровья. Несчастные кадеты не дожили до военной победы Мореи какие-то несколько дней.

И был ещё Дагон, не найденный ни среди мертвых, ни среди живых. Удалось узнать от раненого артиллерийского лейтенанта, которому повезло уцелеть, что последний из кадет получил приказ от майора взорвать Итильский мост, и он его взорвал.

– А где сейчас этот мальчишка я не знаю, – глухо проговорил лейтенант и закашлял, подавившись горестным известием, – выжить в таком взрыве невозможно, слишком большой была его сила. Кадет и сам это понимал, он шёл на смерть.

Массар покинул палату, где лежал раненый лейтенант и пошёл куда-то на негнущихся ногах совершенно раздавленный этим известием. Очнулся он на самом краю разрушенного Итильского моста. Вымощенный брусчаткой пролёт обламывался острым неровным зубом, загнутым вниз, край его покрывала пороховая копоть. Внизу катило воды море, удивлённо облизывая волнами неизвестно откуда взявшиеся нагромождения камня. От мысли, что под серыми твёрдыми глыбами лежит последний, восемнадцатый кадет у Массара закружилась голова, он представил, что стало с мальчишечьим телом, и поспешно отступил от края. Он прекрасно понимал, что стряхнуть груз непоправимой вины не сможет никогда.

А вечером адъютант неожиданно пропустил к нему в кабинет старика. Тот был не ухожен, не брит, от него разило чесноком, табачищем и рыбой, но он старательно поклонился. Комкая от волнения дырявую шапку и заикаясь, поскольку видел перед собой очень высокий армейский чин, рыбак проговорил:

– Утром нонешним, ваше превосходительство, внучок мой, Жиги, ходил за Скалистую бухту крабов половить. Там отмели и валуны небольшие, и большие крабы в заводях водятся, этим тварям место подходящее. Вода прохладная да чистая, Жиги всегда туда с ребятишками бегает.

Массару вовсе не было дела до босяков и рыбачьих ребятишек, но он слушал отрешенно и не перебивал, а старый рыбак продолжал:

– Так вот, ушли они, а возвернулись вскорости страсть какие напуганные. Жиги-то у меня мальчонка бойкий, куда хошь пролезет, вот видать и сунулся, куда не требовалось. Стали мы его пытать с бабкой, а он возьми, да и скажи, что за Скалистой бухтой среди каменьев в воде умирает синяя обезьяна. Так он мне сказал, я не уразумел сперва, что за обезьяна. Ну, думаю, тварь какая-то божья. Сосед мне уж опосля пояснил, мол, так наши простаки кадет, что на мысу в корпусе учатся, прозывают. Я опять своего Жиги стал выспрашивать, что да как. Он-то и сказал, что лежал среди каменьев на мелкой воде мальчишка-кадет весь в кровищи. Они испугались и кинулись прочь. Вот такие дела, ваше превосходительство.

– Где, – внезапно осипшим голосом спросил Массар, – где это место? Веди показывай!

Старик опять поклонился и как-то обиженно прогудел:

– Да нешто нелюди мы, ваше превосходительство? Мы как узнали об энтом, так с соседом и поспешили к Крабовым заводям. А мальчонка там действительно лежал, весь израненный, но живой, потому как стонал. Мундирчик на ём был изгвазданный страсть как, рванина одна, но ваш мундирчик, синенький.

У Массара пересохло в горле:

– Дальше, да быстрее говори, старый.

Старик опять испуганно поклонился:

– Мы подхватили на руки бедолагу и в слободку к себе отнесли. Думается мне, что это и есть тот парнишка, что мост взорвал. Болтали, что приказ ему выдали такой живодёрский, чтоб значится мост взорвать и самому с мостом …того. А уж опосля Дуг нам телегу дал, мы её сеном-то да тряпкой чистой застелили и повезли мальчишечку в госпиталь морской. Он же, верно, человек воинский, раз при мундире. Дуг в госпиталь повернул, а я вот к вам побёг, чтоб, значиться, доложить.

Массар дрожащими руками обнял старого, бедного, замызганного человека, потом прошептал в его узенькие щёлочки-глазки и щербатый рот:

– Спасибо тебе, старик, ты даже не представляешь, какое тебе спасибо! Ты меня здесь дождись, я велю своему адъютанту. Жди, я тебе отблагодарю пренепременно, только вот увидеть мне надо мальчишку моего.

Старик степенно кивнул, пропитываясь собственной значимостью и уселся в приёмной на длинный узкий диванчик. Адъютант по приказу Массара налил ему чай.

Возница поспешил по просьбе адмирала и довёз Виктора Массара до госпиталя за минуты. Уже через четверть часа он беседовал с доктором, принимавшим юного пациента.

– Что ж, ваше превосходительство, – вздохнул вальяжный доктор, – определённо, он поправится. У него нет ранений, несовместимых с жизнью. Удивительно, но даже переломов нет. Правая рука вывихнута в плече, это сущие пустяки. Пока не знаем, что с правой ногой, но и там похоже больше на сильные ушибы и повреждения сухожилий. Голову зацепило, ухо почти оторвалось, но его пришьем и будет как новое. Словом, подлатаем вам кадета. Единственное, чего стоит опасаться – последствий контузии, но пока про это ничего сказать не могу, очнётся молодой человек – тогда.

Виктор Массар прямо в коридоре опустился на деревянную, крашеную белой краской скамью, все поплыло перед глазами, ему стало плохо. Доктора уже засуетились возле директора кадетского корпуса, и на всякий случай уложили его отдохнуть прямо в госпитале, напоив каким-то горьким лекарством.

– Что же вы так разнервничались, – пошутил доктор, – вы же боевой офицер, моряк, и вдруг вам стало плохо от перечисления каких-то пустяковых царапин.

– Доктор, – почти жалуясь проговорил Массар, – вы просто не знаете, какую фамилию носит ваш пациент, а то и вам сейчас сделается плохо. Он – Дагон, он живой, и значит, моего несчастного майора, который не уследил за мальчишками и позволил им удрать в крепость не арестуют и не запрут в тюрьму на веки вечные.

Доктор озадаченно посмотрел на растерянного, уставшего от переживаний Массара и весело усмехнулся:

– Да уж, не позавидуешь вам, ваше превосходительство. Ну что ж, ваш Дагон очнулся нынче поутру, можете его навестить, но недолго.

***

Доктор грозился отпустить кадета не раньше декабря, но Дану сильно надоела больничная жизнь. Пока он был слабыми, то мирился со всеми манипуляциями, которые с ним проделывали. А потом доктора и сиделки его просто замучили: они следили за тем, как и сколько он ест, пьёт, принимает лекарства и …даже ходит по нужде. Это его смущало сильнее всего. Уже в октябре можно было увидеть в госпитальном садике кадета, резво удирающего на костылях от решительных и строгих женщин-сиделок, которые жаловались доктору на его непослушание, а доктор выговаривал ему. Однажды, важный солидный доктор, пузатый как бочонок, не выдержал и расхохотался:

– Кажется, я понимаю господина Массара. Ему стало плохо, едва он узнал о том, что вы, кадет, выжили. Знаете что, а отправляйтесь-ка вы лучше к себе в корпус. Физические упражнения вам пока ещё не показаны, принимая во внимание проблемы с рукой и ногами, но там вас всё же призовут к дисциплине, бандита эдакого. А здесь мой персонал уже из сил выбился гоняться за вами.

Доктор написал адмиралу длинную специальную записку, которую велел передать в приказном порядке. Её Дан и протянул разулыбавшемуся вдруг строгому адмиралу.

– Садись, – сказал Виктор Массар.

– Я лучше постою, – осторожно отказался Дан. Ещё не хватало садиться, когда он себя нормально чувствует. – Ваше превосходительство, разрешите я уже пойду в кубрик, а потом в классы.

В пятом экипаже очень просто прознали о том, что Дан вернулся в корпус из госпиталя. Младший брат Анри Витуса, бывший ужасным пронырой, хоть и проходил пока по мышиному сословию, видел, как через плац шёл невысокий хромающий кадет. Но шустрый мышонок в пятом экипаже всех знал, не зря же был пронырой, а этого видел первый раз. Он быстренько сообразил, что скорее всего это знаменитый Дагон, тот самый, который, спасая Солон от взятия, взорвал мост и умудрился уцелеть. Он поделился догадкой со своими собратьями-мышатами, а те уже растащили новость по всему учебному заведению.

И пятый экипаж сорвал механику. Едва серый мышонок что-то шепнул Витусу, как, не обращая внимания на решительные протесты грозного для всех Грабара, пятый экипаж в полном составе рванул из класса, едва не затоптав перепуганного физика.

– Осторожно, черти морские, – Дан отбивался от дружеских объятий, – я ещё не очень сильно здоров. Осторожнее, говорю.

А они смеялись, ибо устали жить в горестных воспоминаниях о весельчаке Равияре, кривиться на Хрустальном мысу от осознания безвозвратности потерь и надеяться, что Дагон, уцелевший каким-то непостижимым образом, всё же однажды появится в корпусе. Они бывали изредка у него в госпитале, но умудрились за сентябрь нахватать столько неудов по математике и механике, что чуть не всем экипажем сидели без увольнения. Да и что в госпитале? Строгие сиделки, перед которыми они все робели, больше четверти часа говорить не разрешали. Кадеты сочувствовали Дану, однажды поведавшему, что даже нужду справляет в специальное судно под строгим надзором этих мадам. Это им показалось ужаснее всего! Не костыли и больная правая рука, не раны на голове, а вот такая подробность.

И вот их математический гений сидел в кубрике, качал головой на которой начали отрастать коротким ёжиком сбритые в госпитале волосы, и собирался идти на механику. Но это не он пошёл на механику, это Грабар появился в кубрике в страшном негодовании, подобные выходки он не выносил.

– Ах, Дагон, – понял он наконец, – ну, конечно! Кто бы ещё мог устроить светопреставление? Я должен был догадаться, что приступ безумия был спровоцирован именно вашим появлением. Господа, или вы отправляетесь на мой урок, или я выдам вам дополнительно по десятку задач, которые вы решить будете не в состоянии.

Едва Дан переступил порог столовой, как в воздухе повис радостный гул и громогласные приветствия. Все, кто хоть мало-мальски был с ним знаком, спешили пожать руку и одобрительно хлопнуть по плечу, а малыши-мышата вообще стояли, раскрыв от почтения рты.

–Ты теперь знаменитость, – отметил гардемарин Лейтон. Алан был уже в чёрном мундире, с витым шнуром вместо плоского погончика.

Дан кивнул. Оба они поняли друг друга без лишних слов, слишком много потеряли в битве. У Алана погиб брат Патрик и лучшие друзья, только Себастьян Зубер остался из закадычных. Высоченный Зубер перешагнул длинными ногами не только через лавки, но, кажется, даже через головы мелких мышат.

– Как самочувствие, Дан, – поинтересовался Себастьян.

– Да так, – уклончиво ответил Дан, – пока не очень. Но в госпитале ужасно надоело, лучше здесь.

Да, лучше здесь. Вечером он один ушёл к большому могильному холму на самом краю Хрустального мыса. Аккуратный вид могилы, рыжие комья глины, завядшие цветы поверх, золото листвы, налетевшей с деревьев – всё это немного отрешило его от картинки, которая беспрерывно всплывала перед глазами. Мёртвые тела, раны, белая луна. И вот простой глиняный холм, цветы обычные, и нет никакого ужаса смерти или мистики. Всё обычное, от этого стало немного легче.

– Ну, вот, – сказал он, чувствуя, как спазм сжал горло, а потом и сердце, – видите, как оно получилось. Вы там, а я тут. Я хотел к вам, ребята, честное слово. Лучше с вами вместе, но…я… струсил.

***

В тот момент, когда он осознал, что не успеет добежать ни до опоры моста с её прочными скобами, ни до следующего пролёта, чтобы устоять на нём, и что это конец, наступивший для его друзей, всё в нём неожиданно воспротивлюсь. Жажда жизни и животное самосохранение вдруг встали в нём на дыбы, спасая своего глупо гибнущего хозяина. В голове прояснило за доли секунды. Он глянул на искру, скачущую по запальному шнуру, глубоко вздохнул и сделал единственное возможное. Коротко разбежавшись и оттолкнувшись от парапета моста, Дан ухнул в беспросветный мрак, там должно было быть море. Дан не знал его глубин, не понимал, с какой высоты падает. Теряя сознание, но летел в чёрную бездну ночи. Его развернуло в воздухе, оглушило взрывом и одновременно ударом о воду, он вошёл в неё как-то боком и крикнул от резкой боли в руке и правой ноге. Тотчас вода залилась ему в рот, и он рванулся к поверхности, чтобы глотнуть воздуха. Правая рука висела плетью и любое движение ею прожигало до самых кончиков пальцев. В воду падали части моста, море бурлило от летящих в него обломков. Дан, стиснув от невыносимой боли зубы, выгребал левой рукой подальше от смертоносного камнепада, который же сам взрывом и устроил. Когда куски моста в воду лететь перестали и всё успокоилось, Дан перевернулся на спину, чтобы перевести дыхание и немного отдохнуть. Хотелось понять, в какую сторону плыть, и как это можно сделать одной рукой и, похоже, одной ногой. От моста его отнесло уже далеко. Вдоль берега существовало течение, то самое, которое когда-то увлекло их лодку во время идиотского плавания в шторм. И на этот раз беспомощного его сносило в сторону, а город угадывался по свету далёких редких огней. Не стоило думать, чтобы бороться с течением. Как только он шевельнул рукой, то от боли сразу же погрузился в воду и, вынырнув, принялся отплёвываться. Как-то безнадёжно всё выходило – уцелеть при взрыве, чтобы утонуть в море.

И всё-таки Дан старался грести, осторожно приноровился плыть боком в волнах и медленно продвигался к берегу. А потом пришёл прилив! Как же он забыл-то про прилив? Хоть и не бывает он очень высоким на побережье, но волна накатывает на берег. Его подтянуло приливной волной к берегу, влияние течения ослабло, и кадет, теряя последние силы, приблизился к спасительной суше. Он выцарапался на берег, долго и мучительно грёб, растрачивая небольшие силы экономно, и в какой-то момент задел рукой мокрый камень, потом ещё один. Дан осторожно тронул ногой дно и упёрся в песок левой, не так сильно покалеченной ногой, а уже потом помогал себе и руками, и ногами, со стоном, почти с криком выбрался на сушу, рухнул между серыми некрупными валунами, попытался ползти и не смог. Погасли далёкие огни Солона, и он оказался в полном мраке.

Сознание вернулось рывком, он вздрогнул и, открыв глаза, в недоумении уставился на лица людей, окруживших его. Дан обнаружил, что никакого берега уже нет, а лежит он в койке, непривычно скованный и стянутый бинтами и повязками.

– Смотрите-ка, – громко возвестил пузатый человек, как оказалось доктор, – оклемался, голубчик. Ну-с, молодой человек, с возвращением в этот мир.

Этот мир. Что теперь делать в этом мире, и как пристроить себя в нём после всего случившегося? К Дану пришло осознание вины за глупую выходку, за побег в воюющую крепость, за смерти друзей и гибель Тима. Он был виноват в том, что не отговорил их, не воспротивился нелепости, а поддался героическому духу, а после струсил. Он лежал и бесконечно думал об этом, у него было много времени. И Тима больше нет. Дан пытался вспомнить его живого, но перед глазами возникали чёрные дыры на теле и отражающаяся в мёртвых глазах друга луна. Это было невыносимо. Первое время в госпитале он не мог больше ни о чём думать, а сиделки с тревогой смотрели, как по щекам мальчишки, в молчании уставившегося в одну, лишь ему ведомую точку на потолке, текут слёзы. Он ни с кем не разговаривал, ни о чём не говорил, не просил и не жаловался. Когда делали перевязку и дёргали раненую руку или ноги, он стонал и вскрикивал от боли. Но то были пустяки, внутри болело значительно сильнее. Потихоньку непереносимое напряжение и чувство вины стало ослабевать. Ему помог доктор, однажды со вздохом заметивший:

– Всё проходит, кадет, пройдёт и это. Никто и ни в чём вас не винит, вы честно выполнили то, что добровольно на себя же и возложили. Я имею ввиду воинскую обязанность. Поводов для горестей немало, конечно, но и поводов для гордости отвагой собственных сыновей тоже достаточно. Так случилось, потому что должно было случиться.

Похоже, доктор был фаталистом. А Дан очень боялся встречи с тремя людьми – адмиралом Массаром, герцогиней Равияр и Отто. Но Отто счастливо ворчал, когда, получив из госпиталя записку, прибежал взволнованный и радостный к Дану в палату и обнимал, насколько это было возможно в лежачем положении. Адмирал Массар крепко пожал ему руку и проговорил дрогнувшим голосом:

– Ты, Дагон, молодец. Ты справился с трудным приказом и уцелел… Я горжусь всеми вами.

Это перекликнулось со словами доктора, и Дану стало немного легче. И только встреча с герцогиней всколыхнула его мысли, запрятанные далеко. Смерть Тима казалась страшной несправедливостью по отношению к этой красивой, умной благородной даме.

По выходу из госпиталя Дан подолгу сидел над книгами и тетрадями, стараясь наверстать пропущенное время. Верный, преданный Артур помогал ему как мог. Странно, он никогда не замечал каким спокойствием и надёжностью веет от Лендэ, но впервые ощутил это сейчас, присмотревшись к другу поближе. Артур не суетился и не восклицал, ничего не доказывал. Он сел рядом за стол, когда Дан в растерянности остановился, ощутив, как не хватает рядом Тима. Что он будет делать на классах без него?

– Я помогу, – успокоил Артур и принялся помогать.

Математика – камень преткновения для большинства, трудностей для Дагона не представляла никогда, а вот механика… Механика сделалась самой сильной головной болью и в прямом, и в переносном смысле. Никто, ни один человек в корпусе не мог ему помочь с нею. Он сидел, уткнувшись в книги и записи, даже во время гимнастики, танцев и фехтования. Даже во время строевой, когда его однокурсники маршировали по плацу, он, не обращая внимания на сердитые взгляды капрала, что-то бесконечно чертил карандашным огрызком на листке бумаги. Уже не у него, а он что-то спрашивал у однокашников, его вопросы их пугали. Но однажды случилось невиданное. Прямо на классах, заметив, что Дагон бесконечно запутывается в формулах, цифрах и неправильно сделанной схеме, и такой же бледный рядом сидит Лендэ, не в силах помочь другу, Франц Грабар придвинул стул и, сокращая ту дистанцию, которую сам себе когда-то определил, подсел к кадетам. Пятый экипаж задохнулся от удивления, что стало понятно по пронёсшемуся шелесту.

– Знаете, Дагон, сразу видно, что у вас была контузия. Давайте-ка я вам немного помогу сейчас, а на вечерних классах придите в преподавательскую, и мы с вами немного отдельно позанимаемся.

Уже перед самыми зимними экзаменами злой адъютант, появившись однажды в классе, торжественно проговорил:

– Кадета Дагона требует его превосходительство.

Дан переглянулся с Артуром, никаких грехов за ним пока не возникло. Ему было некогда, он круглыми сутками учил, подчас до головной боли, до тошноты, до рези в глазах. Пакостить, как выражался Отто, ему не хотелось. За что?! Он даже на гимнастику и пробежки начал ходить, и в фехтовальном зале появился, наконец. Не было грехов. Дан быстро поправил все пуговицы, одёрнул мундир и чётко проговорил, перешагнув порог:

– Кадет пятого экипажа Дагон явился.

В кабинете он увидел двух генералов в синих мундирах, господина губернатора Солона и печально улыбающуюся Терезу Равияр. Она сидела спиной к окну, тёмное платье и густая вуаль, поникшие плечи и склонённая голова выдавали в ней тяжесть от непереносимого горя, связанного с гибелью сына. Дан немного растерялся, но успел заметить, что адмирал ободряюще ему кивнул. Один из генералов подошёл к кадету, встал на проклятую визжащую доску и под её скрип как-то чересчур браво проговорил:

– Именем его королевского величества, короля Фредерика Карла Дагона за храбрость, проявленную при обороне города Солона и участие в боях в Южно-Морейской крепости воспитаннику военно-морского корпуса Даниэлю Антуану Дагону жалуется орден Крови II степени.

Генерал открыл бархатную коробку и достал тёмно-красный эмалевый крест с двумя перекрещёнными серебристыми мечами сверху. Он одел красную узкую ленту кадету на шею и сам аккуратно поправил её, чтобы орден стал виден в прорезь вороника мундира.

– Поздравляю, кадет Дагон, – важно сказал генерал.

Дан смутился и не смог ничего ответить, а покраснел и опустил голову.

– И нечего стесняться, – вдруг мягко добавил Массар, – заслужил. Если бы ты не взорвал мост, то всё могло сложиться иначе.

Дану даже глазам стало горячо, он так и стоял с опущенной головой, пока адмирал не пошутил:

– Его обычно сюда вызывают за бесконечные проделки и нарушение дисциплины, господа.

– Даниэле, голубчик, – вдруг негромко проговорила герцогиня, и Дан посмотрел в её печальные глаза, – что же вы к нам больше не заходите?

Дан снова опустил голову и запинаясь проговорил, пропуская самые страшные слова:

– Да как же, ваша светлость? Как я смею, ведь Тим… он… А я…нет.

–Ты приходи, – мягко произнесло Тереза Равияр и объяснила присутствующим мужчинам. – Так тихо стало в доме. Раньше они всё бегали, топали, разговаривали, и смеялись… А теперь так тихо, просто невыносимо.

Она поднялась со стула и вдруг обняла его, как мать обнимает сына, от неё пахнуло чем-то горьким и одновременно нежным. Дан закостенел от её отчаяния и старался не шелохнуться. Герцогиня разомкнула объятия, оглядела его внимательно, снова печально улыбнулась.

–Ты подрос, мой дорогой, сделался выше. Приходи. На Рождество приедут Тадеуш с Эльгой и маленькой Николь. Приходи, голубчик, я буду очень ждать, обещай мне.

– Обещаю, – еле шевельнул губами Дан.

Было жаль растерянную от горя даму, и он больше ни о чём думать не мог, когда покинул кабинет. Он не заметил вытаращенных глаз адъютанта и направился в кабинет вечерних классов, размышляя о том, что всё сложилось ужасно несправедливо. Тима так любили, он был нужен семье, а погиб. Они все растерянные и печальные, даже герцог и тот как-то сник. А вот он, Даниэль Дагон, ненужный никому на свете, зачем-то выжил. У него остался только Отто. Нет больше Тима. Нет и, похоже, не появится Фред. Артур —хороший друг, но доверять ему полностью Дан не привык. А больше нет никого. Как много бы он дал, чтобы все ребята остались живыми, чтобы не печалилась прекрасная герцогиня. С этими мыслями он вошёл в гудящий класс и остановился, поражённый упавшей тишиной.

– Что случилось-то? – удивился он, увидав раскрытые рты приятелей и изумление во всех без исключения глазах, даже капитан Тилло и тот оторопел. Артур подошёл ближе и тронул рукой красный крест на воротнике:

– Это…тебе?

– Ах это, – спохватился Дан и поспешил снять награду с шеи, положил её в коробку, – выходит, мне. Сказали …за мост.

На смену тишине пришли радостные вопли, его снова затормошили и заобнимали.

– Дай посмотреть, – попросил Флик Нортон.

Дан протянул ему коробку. Все его однокурсники подержали и даже примерили орден на себя, а Дан криво усмехался. Те, кто лежал на Хрустальном мысу, заслужили орден не меньше, но им уже совершенно всё равно. Он долго не спал в этот вечер, всё перебирал, перебирал свои воспоминания, а поутру проснулся какой-то слабый, будто больной. Лишь к следующем дню прошла разбитость и немного улеглась печаль.

***

Никогда ещё Дагон не сдавал экзамены с таким трудом. Мысли путались и никак не хотели выстраиваться в нужный ряд. Он барахтался и в навигации, и в механике, и даже в грамматике. Единственное, что он преодолел относительно, сносно были алгебра с геометрией. После последнего экзамена Дан едва добрёл до кубрика и свалился с жесточайшей головной болью. Будто бы раскалённый обруч сжимал немилосердными тисками голову, из носа капала кровь. Стонущим и скорчившимся друга застал Артур, который метнулся сначала к капитану Тилло, а оттуда к адмиралу с отчаянным вскриком:

– Господин адмирал, Дагону совсем худо!

Дан плохо соображал, когда его, качающегося, ежеминутно падающего в обморочную пустоту и снова возвращающегося обратно, вели в лазарет. Он не помнил, как там очутился.

– Это последствия контузии, – объяснил чуть позже серьёзный доктор. – Насколько я понимаю, молодой человек переусердствовал с подготовкой к экзаменам, что в его ситуации довольно опасно. Ему спать и лежать надобно подолгу, но я его видел давеча на пробежке и гимнастике, а поздно вечером с книжкой под фонарём. Неужели, нельзя было освободить его от экзаменов, ваше превосходительство? Но теперь-то я его из лазарета не выпущу, хотя бы неделю. Он у меня выспится наконец.

Дан выспался. Доктор поил его какой-то гадостью, от которой слипались глаза и сонно цепенело тело, но при этом просыпался зверский аппетит. Аппетит утоляли разными вкусностями, их по приказу того же Массара готовила кухня специально для больного кадета. Потом доктор разрешил ему выходить на прогулки, а чтобы Дагон не рванул в самоволку, за ним неотступно следил капитан Тилло. Головная боль ослабела, но до конца не отпускала, немного усиливаясь к вечеру.

Закончив экзаменационные мученья, все ребята разъехались кто-куда. Артур звал к себе в гости, и Дан даже раздумывал над тем, чтобы согласиться, но доктор так рыкнул на его легкомыслие, что друзья, тяжело вздохнув, расстались. Артур укатил в Ритгранд, а Дан остался в Солоне, более того, приказом адмирала ему запретили увольнения до полного выздоровления. Даже книги читать запретили, и Тирпик, снабжавший всегда чем-нибудь интересным, только развёл руками и сослался на строжайший приказ адмирала – книг кадету Дагону не выдавать. Что оставалось? Только есть, спать и в задумчивости бродить по дорожкам корпуса.

– Я не убегу, ваше превосходительство, – взмолился наконец Дагон, – я даю честное слово, что обязательно вернусь в корпус. Читать не стану, но можно я схожу к себе, мой Отто уже весь извёлся. Или позвольте мне выходить через калитку в парк, в расположении я все дорожки изучил на предмет длины, ширины и характера гравия.

– Дагон, – в шутку возразил Массар, – и что это вдруг тебе потребовалось моё разрешение, чтобы проникнуть за ограду. Раньше, помниться, ты это свободно проделывал.

– Я пробовал, – признался Дан, сокрушённо выдохнув, – но, во-первых, капитан Тилло ходит за мной хвостом без устали, а во-вторых, я не пролезаю теперь в дыру, вырос.

Массар рассмеялся и выписал увольнение под честное слово, что ложится спать никак не позже десяти вечера, не читать и вкусно есть.

– Обещаю, ваше превосходительство! – радостно отвечал Дан и уже через час с четвертью сидел в домике в Пригорье и объяснял счастливо ворчащему Отто, что ничего плохого не сделал, а немного приболел и доктор его лечил.

Это была длинная-длинная светлая, местами пыльная, местами уложенная серым булыжником дорога. Он шагал по ней и конца края ей не видел. Была, наверное, у него какая-то цель, но о ней он не догадался. Его обгоняли и навстречу шли путники – разные и все незнакомые. Старики и молодые, две совсем маленькие девочки прошли, держась за ручки и оживлённо болтая. Потом его обогнал высокий человек в военном мундире, лица он не разглядел, только спину. Военный шагал чётко, словно на плацу или параде. Долго рядом с ним брели два оборванца, разговаривая между собой. Потом с каким-то шорохом обогнала свора чёрных собак. На обочине сидел смешной старик, всклокоченный, взъерошенный и блаженно чему-то улыбался. Свозь прореху дырявого балахона выглядывало худое грязное плечо. Но большинство имели озабоченный вид и его не замечали. И так долго он шёл по дороге, что устал. И начал раздумывать, чтобы присесть отдохнуть, но вначале хотелось найти какой-нибудь ручей или речку, а если повезёт, то и колодец. Мучила жажда, и он начал оглядываться по сторонам. Он замедлил шаг и решил поискать воды в стороне от дороги, но не смог. Из высокой высохшей, похожей на тростник травы навстречу выбрался…Тим. Встал, с улыбкой посмотрел на него, голову набок наклонил, разглядывая, и строго проговорил:

– А тебе туда нельзя, для тебя дорога есть.

– Тим? — он растерялся. Но даже во сне сознавал, что Тим погиб, умер, — но ты же мёртвый!

Одновременно пришло какое-то облегчение от того, что Тим стоит перед ним совершенно живой и целый, без страшных дыр на теле. На нём белая свободная рубаха, чёрные форменные брюки, а башмаков нет, его друг босой.

Тим засмеялся, запрокидывая лицо к бледно-голубому небу.

– И что? — поинтересовался он, очень язвительно.

– Как что, ты откуда здесь?

– Это ты откуда здесь? — снова строго спросил Тим. — Да ещё лезешь, куда не просят?

– Я воду искал, — признался он, — пить хочется.

– Погоди ка, — озабоченно сказал Тим и скрылся в камышах, а когда появился, то держал в руках большую кружку с чистой и прохладной водой. Он пил её и казалось, что ничего вкуснее быть не может.

– А теперь иди, — велел Тим, – но по дороге иди, никуда не сворачивай. Потому что это твоя дорога. А я…догоню тебя.

– Когда?

– Когда-нибудь. А ты иди, не стой на месте.

Он и пошёл, как велел друг. Оглянулся, но Тим стоял там же и махал ему тонкой рукой.

– Я тебя догоню, — прокричал Тим на прощание.

Дан лежал на своей узкой койке во мраке крошечной спальни и улыбался. Странный сон, в котором он увидел Тима, и странный разговор, а самое главное слова. Хороший сон, Тим в нём живой и светлый. Кажется, на губах капли воды, которую пил во сне. А снова пить захотелось. Дан прошёл в темноте к бадейке, загремел ковшом, черпнул воды и сделал большой глоток. Потом шагнул за порог. Ветер, бушевавший несколько дней, унялся. Ночь стояла тихая, брызгал несильный дождик. Дан вдруг ощутил, что смесь отчаяния, горя утраты, тревоги и страха, сидевшая внутри него тяжёлым комом почти полгода, куда-то подевалась. Дан подставил лицо дождевым каплям и сделал глубокий вдох. Он освободился от чувства вины благодаря Тиму, пришедшему к нему во сне. За спиной раздались шаги Отто и ворчливое замечание о прогулках почти голышом под зимним дождём, да ещё после болезни. Чтобы не тревожить единственного близкого человека, Дан вернулся в постель и, к своему удивлению, быстро и глубоко уснул.

Слово, данное адмиралу Массару по поводу чтения и прогулок, он сдержал. Ему становилось лучше, головная боль больше о себе не напоминала. Но было у него обещание, которое он дал сломленной горем герцогине, матери Тима. В один из дней он, сильно волнуясь, переступил порог губернаторской резиденции. Первым, кто его встретил, был Тадеуш, тоже грустный и печальный, но ему обрадовался:

– Мелкий! – громко удивился Тадеуш и обнаружил, что Мелкий не такой уже и мелкий, – как хорошо, что ты пришёл, матушка, всё ждёт тебя.

– Я болел немного, – оправдывался Дан, уже очутившись в гостиной и отвечая на вежливые приветствия всех собравшихся там, – переучился.

Тереза Равияр нынче выглядела немного лучше, даже улыбалась каким-то редким шуткам и отвлекалась на причуды крошечной Николь. Девочка не очень уверенно переходила от одного взрослого к другому, а когда протянула руки к Дану, не устояла и шлёпнулась на пол. Она хоть и не ушиблась, но испугалась и сморщила личико. Прежде, чем няня подхватила расплакавшегося ребёнка, его первым поднял Дан, быстро склонившись к малышке. Кроха хныкать перестала и заулыбалась чему-то. Уже когда прощался с Равиярами, то негромко, только Терезе Равияр одной, поддавшись порыву, Дан произнёс:

– Я видел его, мадам, видел совсем недавно во сне. И с ним всё хорошо.

Спустя неделю после начала занятий, Дан узнал, что герцог Равияр был снят с поста губернатора и отправлен в ссылку, в поместье Эртигон. Вместе с ним уехали его близкие, и роскошный дом в Верхнем Солоне надолго опустел.