Голос в пшенице

ГОЛОС В ПШЕНИЦЕ

***

Спи, мой цветочек, в ладонях рассвета

Пшеница качает качели из снов.

Хранит тебя небо синего цвета,

В нём проплывает кораблик ветров.

Слышишь, как зреют под звёздами песни?

Веточка сна к тебе тянется вновь.

В сказочном свете, в просторе небесном

С тобою надежда всегда и любовь…

***

СЫН – 1

– Папа, а почему деревья шумят?

– Это не деревья, сынок. Это души людей, которых уже нет, пытаются поговорить с нами.

– И что нам хочет сказать мама?

Я помню этот разговор, словно он произошёл вчера, хотя тогда мне было всего шесть лет. Мы с отцом шли по этому лесу тринадцать лет назад, всего через сорок дней после похорон моей матери, его жены. В тот день лес был полон жизни: птицы щебетали, ветер играл с листвой, но в нашем мире царила тишина, нависшая над нами тяжёлым горем.

Он ничего не ответил, лишь отвернулся, прикрыв лицо рукой. Я помню, как его плечи слегка дрогнули, и мне тоже захотелось заплакать. Остаток пути мы прошли в молчании.

Каждый шаг по влажной земле отзывался эхом в моём сердце. Лес вокруг нас был свидетелем нашей утраты. Я смотрел на деревья, на их крепкие и высокие стволы, и в их листве я искал ответ на вопрос, который не давал мне покоя. Что сказала бы мама, если бы она была рядом?

Я почти не помнил мать. Скорее всего, это было связано с тем, что в нашем доме не осталось ни одной её фотографии. После смерти жены отец собрал все снимки, сделанные на старенький «ЗЕНИТ-М», и вышел на задний двор. Я наблюдал за ним из окна чердака, куда он отвёл меня и запер, словно боялся, что шестилетний сын может ему чем-то помешать.

Он поместил все имеющиеся вещи, напоминавшие о ней, в металлический бак, и, щедро налив туда бензина, ни секунду не колебался, когда поднёс зажжённую спичку. Пламя вспыхнуло, и я видел, как его языки пестрят оранжевым и зелёным цветом от фотобумаги, превращая её в пепел. В тот момент мне казалось, что это какая-то игра, как будто он делает что-то тайное и секретное, о чём ребёнку ещё рано знать, но я не понимал, что на самом деле он сжигает не только фотографии, но и последние остатки своей любви, оставляя лишь пустоту.

Сейчас, оглядываясь назад, я осознаю, что произошло. В тот день я не задавал вопросов, не искал объяснений. Я просто сидел в тишине, наблюдая, как огонь танцует на прахе моих воспоминаний, и думал, что так и должно выглядеть прощание. Когда я вспоминаю тот момент, в сердце зреет мерзкая горечь. Я понимаю, что отец пытался избавиться от боли, но в итоге лишь создал новую – вакуум, который ничем уже не заполнить.

Если вы спросите меня о том, как умерла мама, то, честно говоря, мне не о чем рассказать. Она просто однажды исчезла из нашей жизни. Вспоминать о женщине, подарившей мне жизнь, похоже на чтение книги, сюжет которой вертится в голове, но детали покрыты мягкой пеленой забвения. Я совсем не помню, как мы жили втроём, но после трагического события остались лишь мы с отцом.

Сейчас, когда я пытаюсь восстановить образы, они кажутся смутными и далёкими. Я помню её смех, который, как солнечный свет, наполнял наш дом, но не могу вспомнить, как она выглядела. Может, я вообще всё это выдумал. Воспоминания о ней – это ближе к ощущениям, нежели к конкретным моментам. Я знаю, что она любила меня, но как именно это было – я не могу сказать.

После её ухода всё изменилось. Отец стал другим. Мы больше не были семьёй в типичном понимании этого слова, а стали просто двумя существами, которые делили одно пространство, но не могли понять друг друга. Я часто думал о том, каково это – иметь мать, и, возможно, именно это чувство стало основой моего одиночества. Моей силы.

Всю жизнь я прожил в этом доме, который стал для меня скорее укрытием. Через год после кончины матери я пошёл учиться. В нашей деревне, где население едва достигало ста пятидесяти человек, не было ни одной школы, что совершенно неудивительно. Поэтому бóльшую часть моего детства я провёл в школе соседнего села, где учились всего четыре других ребёнка разного возраста.

Каждое утро я отправлялся в путь, преодолевая несколько километров по извивающейся дороге, окружённой полями и лесами. Школа была маленькой, с одним классом и одной учительницей, но дорога до неё была для меня настоящим приключением. Я прыгал по камням, как по кочкам в болоте, представляя, что один неверный шаг – и я утону. Иногда останавливался, чтобы разглядывать жуков или расшевелить палкой мох на пнях. Каждый день я придумывал себе новую игру – то был разведчиком, то охотником, то исследователем неизведанных земель. Но всегда был один.

Не могу сказать, что мы с одноклассниками были особенно близки, но выбора, с кем общаться, у нас, впрочем, не было. Коля был моим ровесником, и хоть мы с ним временами и делили игры и радости младшего школьного возраста, настоящей дружбы между нами не сложилось. Иван, на два года старше, всегда казался мне взрослым и серьёзным, а Маша, ученица пятого класса, была полна мечтаний, которые, увы, я не мог разделить. Дима, самый старший из нас, учился в восьмом классе и часто игнорировал остальных детей, полностью погружаясь в собственные заботы.

Учительницу звали Елена Владимировна, и ей было около семидесяти. Она была строгой, но доброй и отзывчивой, и, несмотря на свой возраст, продолжала вести уроки с удивительной энергией. Я помню, как она с гордостью рассказывала нам о своих юных годах, о том, как всю жизнь мечтала стать учителем, и как каждый из нас мог достичь своих целей, если приложит достаточное количество усилий.

Но тем не менее в классе преобладала атмосфера отчуждения. Мы были как острова, окружённые морем одиночества. Честнее будет сказать, это я был тем самым островом – со своими тайнами и страхами. И хотя мы проводили время вместе, настоящей близости так и не сложилось. Я часто мечтал о том, чтобы кто-то из них стал моим другом, с которым можно было бы делиться мыслями и переживаниями, но вместо этого оставался в тени своих воспоминаний о матери и под крылом и властью своего отца, не замечающего, как мне не хватает тепла и поддержки.

Если вы хоть раз были в деревне ребёнком, то должны понимать – это скука смертная. Каждый день похож на предыдущий, и бесконечное число повторяющихся дел давит на тебя тяжёлым бременем. Огород требует постоянного внимания: если его оставить без заботы, он быстро покроется сорняками, и все усилия, потраченные на посадку картофеля, кукурузы, гороха и плодовых деревьев, окажутся напрасными. Куры, которые должны были приносить нам яйца, будут голодать, если не покормить их вовремя, а печь без ежедневной чистки станет непригодной для использования, и тогда нам придётся есть холодную еду.

Время от времени я ловил себя на мысли, что мечтаю вырваться из этого замкнутого круга, но, увы, мои обязанности не оставляли мне выбора. Каждое утро я просыпался с мыслью, что нужно сделать: полить растения, накормить животных, навести порядок в доме и в сарае. Эти рутинные дела стали частью моего существования, и я чувствовал, как они поглощают меня, как лишают энергии подобно чёрной дыре, из которой нет выхода.

Но, несмотря на мои детские страдания, я знал, что отец любил меня. Любил по-своему – сложно и противоречиво. Он часто поднимал на меня руку, а его извечное молчание порой было более гнетущим, чем любые слова. Но на нашем столе всегда были свежие овощи и мясо, а по утрам я наслаждался стаканом парного молока и тёплым хлебом со сливочным маслом. Это был его способ заботы. Он не умел выражать свои чувства иначе.

Честно говоря, я ни разу не видел, как отец с кем-то общался. Он был замкнутым человеком, и его мир ограничивался работой и домом. Я знал, что он занимался торговлей – продавал на маленьком рынке в городе всё, что удалось вырастить на нашем огороде. Но к нам никто не заходил, и я до сих пор не понимал почему.

Каждое утро он садился в нашу старую «Ниву» болотного цвета и уезжал до самого вечера, оставляя меня наедине со школьными заданиями и домашними делами. Я смотрел, как машина набирает скорость, и в сердце зрело смешанное чувство: гордость за его трудолюбие и тоска по тому, что он никогда не был рядом, чтобы поговорить, поделиться мыслями или просто обнять. В его отсутствие одиночество пустило в меня свои корни, стало тенью, которая никогда не покидала.

Сейчас я шёл по той самой тропе, что и тогда.

Остановившись на мгновение, чтобы перевести дух, я взглянул на летнее небо, затянутое облаками, и в памяти всплыл тот день, когда мы с отцом впервые отправились в лес за грибами. Мне было всего восемь, и я с восторгом собирал яркие красные мухоморы.

Отец улыбался. Было видно, что ему чуждо это чувство. Но его глаза сверкали, когда он смотрел на меня, и в тот момент я не мог до конца поверить, что он действительно был счастлив. Это был единственный раз в жизни, когда на его лице отразились хоть какие-то светлые эмоции.

Отец сказал: «Мы же не лоси, чтобы есть мухоморы», и меня это рассмешило до боли в животе. Я хотел, чтобы этот день никогда не заканчивался, чтобы время остановилось, и мы могли бы навсегда остаться в этом мгновении счастья. Но, как и все хорошие вещи в этом мире, этот день закончился, и я остался с горьким осознанием, что такие моменты были редкостью в нашей жизни.

Вернее, это был единственный такой момент.

Я подошёл к небольшому ручью, около которого мы сидели после смерти матери. Вода текла, как и прежде, холодным и безразличным потоком, совершенно забыв о горе, которое она наблюдала десяток лет назад. Я присел на берег, и, глядя на своё отражение в воде, увидел не только себя, но и силуэт отца, стоя́щего позади меня. Обернувшись, я понял, что это всего лишь игра воображения, но на мгновение мне показалось, что он рядом.

Подняв камень, лежащий у воды, я задумался о том, насколько этот кусок щебня похож на меня. Камень был гладким, приятным на ощупь, и я чувствовал, как его форма идеально ложится в мою руку. Тысячи лет работы воды сделали его идеальным, почти глянцевым, и я задумался о том, сколько времени мне потребуется, чтобы стать таким же – спокойным и безмятежным. Но, присмотревшись внимательнее, я заметил углубления и пару шероховатостей на его поверхности.

Я был как этот камень – снаружи всё казалось в порядке, но внутри скрывались шрамы, которые не были видны остальным. Эти незримые раны были результатом пережитых потерь и страданий, и я понимал, что они делают меня тем, кто я есть. Улыбнувшись собственной метафоре, я символично кинул камень в реку, наблюдая, как он исчезает в холодной воде, оставляя за собой лишь круги на поверхности. Это было прощанием с частью себя, с тем, что больше не нужно держать внутри.

Я поднялся и побрёл дальше, вглубь леса.

Даже сейчас, когда я тащил тело отца сквозь непроходимую лесную чащу, я думал о глубине своих чувств к нему. В каждом шаге, в каждом усилии, которое я прилагал, ощущалась эта любовь – сложная, неоднозначная, но настоящая. Он так много дал мне, и совершенно неважно, осознанно он это делал или нет. Я стал таким, какой я есть, только благодаря ему.

Ни матери, которую я совсем не знал, ни одноклассникам-друзьям, которые никогда не были мне настоящими друзьями, ни Елене Владимировне, пытающейся вбить в мою голову ненужные мне знания, не удалось оставить в моей душе такого следа. Я был тем, кто я есть, только благодаря отцу – его жестокой любви, его молчанию и заботе, его страхам и контролю.

Каждый раз, вспоминая о нём, я видел не только его недостатки, но и те моменты, когда он пытался быть лучшим, когда его глаза светились гордостью за меня. Я понимал, что он был не идеален, но именно в этом и заключалась его сущность. Он оставил мне не только воспоминания, но и уроки, которые я буду нести с собой, даже когда его не стало.

Тело отца волочилось за мной в мешке на брезенте, цепляясь за корни и сучья. Воздух был пропитан сыростью: зима уже ушла, однако весна ещё не вступила в свои права. Под ногами чавкала земля и трескался редкий хрупкий лёд, а порой я проваливался в грязь по щиколотку. Руки горели от натёртостей, кожа на пальцах лопалась, оставляя тонкие трещины. Я оглянулся – отец лежал неподвижно. На секунду я замер, и перед глазами вспыхнул образ: однажды он подкинул меня вверх на руках, а я, смеясь, схватил за сучок и сдёрнул с него почку. Тогда он сказал: «Ты похож на бельчонка». И теперь я снова в лесу. Только уже не белка, а волк, тащащий мёртвое тело туда, где никто не спросит: зачем.

С каждым шагом я чувствовал его присутствие. Он шептал мне на ухо, что я должен быть сильным, что я должен продолжать идти вперёд. И в этот момент среди зарослей я осознал, что его дух будет жить во мне.

Всегда.

Сегодня я шёл хоронить своего отца.

СЫН – 2

– Ты сегодня опоздал. Скажи, с чем это связано?

– По пути я встретил собаку, которая вцепилась в мой портфель и не хотела отпускать.

– Но почему на нём нет следов зубов?

Я никогда не умел врать. В тот день, когда меня впервые уличили во лжи, я резко встал со своего места и выбежал на улицу в поиске спасения от собственных слов. Страх сковал меня металлическими цепями. Во рту пересохло, щёки горели, словно обожжённые, руки дрожали, а ноги стали ватными, и совсем меня не слушались. Я мчался от школы, оставляя позади смех и вопли одноклассников, в сторону пшеничного поля, где золотые колосья звали меня к себе, обещая укрытие и покой.

Свет, исходивший от открытого простора, был таким ярким и тёплым, что казалось, он способен меня успокоить и защитить от этого жестокого мира. Я пробежал мимо знакомых деревьев, которые смотрели на меня с осуждением, и вскоре оказался среди бескрайних рядов пшеницы.

В тот день я впервые заплакал. Мне было жалко себя. Мои влажные ладони несколько минут тёрли глаза, тщетно пытаясь остановить слёзы. Я понимал, что никто не придёт на помощь, а отец, как только узнает правду, сразу начнёт ругаться и, скорее всего, накажет меня, как только я вернусь домой. Мысли о предстоящем разговоре с ним вызывали в душе холодный ужас.

Но больше всего меня пугала перспектива возвращения в класс. Одноклассники, ставшие свидетелями моего позора и наглой лжи, ещё долго будут смеяться и показывать на меня пальцем, запомнив этот момент на всю жизнь. Я представлял, как они придумают мне уничижительное прозвище, которое будет преследовать меня, и каждый раз напоминать об этом досадном инциденте.

Но я не мог сказать правду.

Я отлично помнил, где находилась могила моей матери. Это место было запечатано в моём сознании. Теперь мне стало очевидно, что, когда мы хоронили маму, отец намеренно вёл меня обходными тропами, запутывая путь. Он хотел, чтобы я не знал, где это место. То ли он боялся, что воспоминания о ней будут слишком тяжёлыми для меня, то ли у него были свои причины, это совершенно неважно. Важно, что его желание скрыть правду отдалило меня от человека, который называл себя моим отцом.

Немного повзрослев, я начал искать лазейки во времени, чтобы пробраться в лес. Я думал, что если проснуться раньше и завершить все необходимые дела ещё до восхода солнца, то смогу выиграть час, а то и полтора для своего «секретного» расследования. И действительно, так и вышло – отец так и не догадался, почему мне так нравилось вставать до рассвета. Он уезжал на «Ниве», когда все дела по дому были завершены, и, возможно, даже гордился мной, считая, что я стал более взрослым ответственным.

А может, он знал, что я что-то утаиваю.

Несколько моих неудачных «вылазок» не принесли успеха – я лишь бродил по кромке леса, шагами измеряя расстояния от дерева к дереву, постоянно опасаясь, что в любой момент отец может неожиданно заявиться домой и не обнаружить меня. Более того, то ли специально, то ли случайно, у меня никогда не было часов. Единственный способ понять время, находясь вне дома, заключался в наблюдении за положением солнца. Я вытягивал руку и поднимал большой палец, отмечая, как небесное светило поднимается на длину этого пальца примерно каждый час. Этот способ измерения времени я придумал сам. Ещё одна причина, почему я так любил ясную погоду.

Однажды мой очередной утренний поход в лес чуть не обернулся полным провалом. Я почему-то решил, что уже достаточно выучил все деревья на входе в чащу, и для меня не составит труда зайти чуть дальше. Эта было ошибкой.

Я понял, что заблудился спустя четыре больших пальца. Солнце еле выглядывало из-за деревьев, и я с трудом мог определить, с какой стороны леса я вошёл. Я был настолько уверен в своей памяти, что лес на пару с солнцем решили меня проучить.

Я побежал. В голове крутилась мысль, что если двигаться строго в одном направлении, то я легко выйду из лесной чащи. Но я вообще не учёл её масштабы. Когда шаги стали даваться с трудом, я осознал, что, несмотря на всю мою решимость, лес не собирался отпускать меня. Деревья, словно живые существа, стояли на страже, преграждая путь к свободе.

Нужно было срочно понять, куда идти. Я пытался вспомнить, где находилось солнце, когда входил в лес. Кажется, тогда оно было справа, значит, теперь должно быть слева. Но деревья, словно нарочно, скрывали небо, как будто пытаясь удержать меня здесь навсегда, в этом бескрайнем, зелёном лабиринте.

Я осмотрелся и заметил небольшую поляну, которую я позже назвал «проплешиной леса». Она оказалась для меня спасительной находкой. Встав в её центре, я развернулся в нужную сторону и вновь начал бежать. По ощущениям, я мчался «полпальца», и, наконец, после нескольких долгих и мучительных минут, вышел на знакомую тропу. Сердце забилось быстрее от радости и облегчения, когда я понял, что скоро окажусь дома.

Кроссовки были покрыты землёй, а руки и лицо – царапинами. Вбежав домой, я бросил взгляд на часы – 11:15. Уроки начались три часа назад, и я сильно опаздывал. Быстро схватив портфель, я поспешил в школу. Спустя всего двадцать минут я оказался втянут в один из самых неприятных разговоров в своей жизни – разговор, который навсегда останется в моей памяти. Остальное вы уже знаете.

После этого вопиющего случая «детективной» некомпетентности, я наконец-то понял: мне необходима карта. План местности, который мог бы помочь мне ориентироваться и не теряться среди лабиринтов обстоятельств и недоразумений. В этот момент мне предстояло задействовать все интеллектуальные способности, доступные девятилетнему ребёнку. Я столкнулся с двумя серьёзными проблемами.

Первая трудность заключалась в том, что карта, которую я собирался нарисовать, должна была быть огромной, и для этого мне требовалось много бумаги. Однако, к сожалению, дома такого совсем не было. Я обыскал все уголки, но нашёл лишь старые газеты, которые совершенно не подходили для этой важной миссии. Их тонкая, полупрозрачная бумага не выдерживала бы нажатия ручки, а напечатанный на них текст мог в самый неподходящий момент запутать меня. Я представлял, как в процессе работы слова и изображения будут переплетаться. Мне был необходим чистый лист. Вернее, листы.

Самым очевидным решением, которое первым пришло мне в голову, было вырвать страницу из тетради. Однако я мгновенно отбросил эту мысль, осознавая, насколько рискованным может оказаться такое действие. Быть пойманным – это то, чего я остерегался больше всего. Второй раз врать не хотелось, и я понимал, что мне нужна была чистая, «незарегистрированная» тетрадь.

Сейчас, оглядываясь назад, я вспоминаю, как в тот момент чувствовал себя настоящим секретным агентом, погруженным в мир тайн и интриг. Волнение и адреналин переполняли меня, когда я искал способ осуществить задуманное. Я представлял себя в роли шпиона, которому необходимо скрыть свои следы и сохранить секреты в безопасности.

Дождавшись, когда уроки, наконец, закончатся, я не направился домой. Все видели, как я, привычным маршрутом, шагаю по дороге, и с лёгким смехом окликали меня: «Сказочник!» – новое прозвище, которое прилипло ко мне, словно ярлык на одежде. Но в тот момент меня это совершенно не волновало. Напротив, я хотел, чтобы они заметили, как я ухожу.

Я прошёл несколько сотен метров и, достигнув поворота, укрылся в зарослях рогоза. Здесь, среди густой зелени, я был в безопасности, и никто не мог меня обнаружить, в то время как я наблюдал за всем, что происходило вокруг. Вот Коля прошагал мимо, не подозревая о моём присутствии, а за ним следом – Маша с Димой, о чём-то переговариваясь. Спустя пятнадцать минут по той же дороге прошла Елена Владимировна.

Путь открыт.

Я вернулся к школе, которая, как и следовало ожидать, была заперта. Не знаю, зачем, но я дважды дёрнул за ручку входную дверь, хотя результат был мне известен. После этого я обошёл здание и нашёл форточку, как всегда, оставленную открытой для проветривания.

Вряд ли кто-то когда-либо пытался ограбить школу, так что можете считать меня первопроходцем в этом деле. С атлетизмом борца сумо я забрался на подоконник и попытался влезть в узкую щель, которая, казалось, не хотела меня впускать. Старые деревянные рамы оставили на моих руках несколько глубоких заноз. Я посчитал это достойной платой за несанкционированное проникновение.

Оказавшись внутри, я без труда отыскал шкаф Елены Владимировны. Там, помимо нескольких мягких игрушек – что, как мне показалось, было довольно странно для семидесятилетней женщины, – находилась лишь небольшая канцелярия: пачка незаточенных карандашей, две синих авторучки и стопка тетрадей в клетку. Я выбрал один карандаш и одну тетрадь. Хотелось бы взять больше, но мысль, что пропажа может вскрыться, пугала меня до чёртиков. Я понимал, что рисковать было неразумно, и, оставив остальное на месте, быстро покинул кабинет.

Выбравшись из школы тем же путём, что и попал сюда, я вновь расплатился за свои приключения тремя занозами. Устремившись в сторону дома, я взглянул на небо и осознал, что потерял счёт времени – оно было затянуто плотным покрывалом облаков и скрывало от меня солнце. Срочно нужно было добраться домой, чтобы успеть сделать всё необходимое до приезда отца.

К слову, я не успел накосить достаточное количество травы, и за это был наказан отцом. Отпечаток металлической бляшки его ремня, принадлежавшего офицеру морского флота, около месяца оставался на моей заднице, напоминая о том, что за неисполнение обязанностей следует расплата.

Но я знал, что это жертва того стоила.

Пришло время для настоящей работы.

Второе, о чём я задумался перед началом составления карты, – это место для её создания и хранения. Дом, разумеется, не подходил. Если станет известно, что я каждое утро хожу в лес в поисках могилы матери, вся моя работа окажется напрасной. Дело было не только в возможном наказании, но и в том, что карта может быть уничтожена отцом в одно мгновение.

Я решил, что тетрадь с планом должна находиться где-то поблизости от леса, но не на тропе – там её могут случайно обнаружить грибники с собаками. Мне нужно было найти укромное место, где никто не сможет наткнуться на мои тайные записи, и я начал обдумывать, в каком именно месте можно спрятать этот важнейший для меня артефакт.

Три утра подряд я отправлялся в лес в поисках идеального укрытия для своей тайной «заначки». В моём воображении это место было не только надёжным укрытием карты, но и вре́менным рабочим пространством, где я смогу создавать свои записи, запечатлевая на ней все тонкости этой густой чащи.

Если идти по тропе, то слева, сквозь густые заросли борщевика, в двухстах метрах простиралась линия электропередач. На одной из бетонных опор красовались несколько нецензурных надписей, смысл которых из-за моего воспитания я не могу вам передать. Кто оставил эти слова, осталось загадкой, но было очевидно одно – здесь давно не ступала нога человека.

Удивительно, но вокруг огромного столба, который снабжал электроэнергией всю деревню, в радиусе трёх метров не было ни единого куста или дерева – лишь несколько стеблей невысокой травы. Более того, отсюда отчётливо слышались все звуки с тропы, а если приподняться на носочки, открывался великолепный вид на вход в деревню. Это место казалось идеальным – укромным и в то же время стратегически удобным, словно созданным специально для того, чтобы скрыть мою тайну.

Я был так воодушевлён предстоящей работой, что совершенно забыл о школе. Ничего страшного, сегодня я пропущу занятия. Тем более что след на заднице уже зажил – непорядок.

С того дня я начал свою работу. Вырвав несколько листов бумаги и сложив их друг к другом, я создал огромный несклеенный ватман. Методично и не спеша, я аккуратно вырисовывал контуры близлежащих деревьев, точно зная расстояние в шагах между ними. Начало было положено, и волнение от творческого процесса наполняло меня энергией.

К слову, в тот день отец не притронулся ко мне. Как обычно, он ничего не спрашивал, а я, в свою очередь, ничего ему не отвечал.

Моя работа протекала по следующему сценарию: я уходил в лес с картой, схематично отмечал деревья, кустарники, опушки и отмерял расстояния шагами. Вернувшись в свой «кабинет», я с увлечением дорисовывал подробности, добавляя карте различные детали, и подробно расписывал легенду.

Карту всего леса я так и не составил, потому что через два с половиной года мне удалось обнаружить то, что я искал. После этого желание составлять план дальше отпало, и стимул изучить всю местность до конца покинул меня.

Я помню это место. Точнее, помню, каким оно было, когда я его нашёл. В непроходимых зарослях, в тени высоких деревьев, возвышался небольшой холм, а на нём две перевязанные палки, воткнутые в землю, изображали крест. Странно, но, когда мы хоронили мать, этого креста не было.

Ещё до смерти отца я знал, что он будет похоронен рядом со своей покойной супругой. Это казалось правильным. Поэтому сейчас, уже без карты и не боясь потеряться, я направлялся к тому самому месту, чтобы сделать второй холм из земли.

Придя на место, я не мог поверить своим глазам. Я был здесь уже несколько сотен раз, постоянно разговаривая с мамой, делясь с ней событиями своей жизни и рассказывая, как отец по ней скучает. Я мог найти это место в полной темноте, по запаху, на ощупь с закрытыми глазами, но сейчас, стоя на знакомой земле, моё тело не шевелилось, застыв в немом ужасе.

Крест, символизирующий память о моей матери, безжизненно лежал на соседнем кустарнике, а вместо привычного холма передо мной открывалась огромная яма глубиной в пару метров. Она зияла рваной раной на земле. Кто-то был здесь, и, судя по всему, не так давно. Сердце забилось быстрее, а в голове кружились мысли. Я не мог отвести взгляд от ямы, словно она притягивала меня к себе, заставляя осознать, что это место теперь было осквернено.

Чуть позже я заметил, что трава вокруг имеет необычный коричневый оттенок. Не вся, а лишь её часть. Несколько минут мне понадобилось, чтобы осознать, что это кровь. Она была несвежей, и её цвет резко контрастировал с зеленью, создавая жуткое зрелище.

Я оставил мешок с телом отца на земле и внимательно осмотрел окружающую местность. Прикоснувшись руками к коричневой траве, я заметил, что эти следы кто-то оставил намеренно. Однако я совершенно не понимал, что именно хотел сказать человек, сделавший это.

С момента моего первого визита сюда моё тело окрепло, и я решил залезть на ближайшую сосну. Я легко вскарабкался на несколько метров вверх, используя ветки и сучья как не самую удобную, но всё же надёжную лестницу. Немного отдышавшись, я повернул голову и посмотрел вниз на яму. Рядом с ямой я чётко видел очертания букв.

Кровью было выведено два слова, которые заставили мой желудок сжаться.

На траве было написано: «ОН ЛЖЕТ».

СЫН – 3

– Сказочник, а почему твои родители не приходят в школу?

– Моя мама умерла, а папа всегда работает.

– Первое умное решение твоей мамаши. Единственный способ сбежать от такого сына-урода.

Я ударил первым. Не подумайте, я вовсе не конфликтный человек. На самом деле, я просто не умею справляться с конфликтами и поэтому стараюсь избегать их, как огня. Это касается не только людей, но и любых ситуаций, которые могут обернуться неприятностями. Помню, как однажды, когда я покупал хлеб и конфеты в магазине, на меня напала бродячая собака. Она выскочила из-за угла, зарычала и бросилась в мою сторону. В тот момент сработали инстинкты: я бросил авоську с продуктами и, не раздумывая, рванул в сторону дома.

Не из-за страха.

Я боялся, что могу сделать больно собаке.

В день драки отец впервые пришёл в школу. Нет, он, вероятно, бывал здесь и раньше, когда устраивал меня учиться, но именно тогда я увидел его в кабинете – первый раз в жизни. Он был немногословен, и, скорее всего, это было связано с тем, что Елена Владимировна сама говорила без остановки. Учительница обсуждала мои отметки – не самые выдающиеся, – рассказывала ему о моей нелюдимости, о том, что я почти не общаюсь ни с кем, и, конечно, не обошла стороной тему моего «возмутительного поведения».

Отец слушал, время от времени выдавая короткие «Да». Его лицо оставалось серьёзным, и я не мог понять, что он на самом деле думает. В конце концов, он просто встал и ушёл, даже не забрав меня из класса.

Он знал, что я найду дорогу самостоятельно.

Дома он, разумеется, меня выпорол. Это было не в первый раз, и я уже научился проходить через этот «акт справедливости» стойко и гордо. Мой способ справляться с наказанием был простым, но эффективным: нужно было незаметно положить что-то в рот, чтобы создать прослойку между зубами.

Когда отец совершал правосудие прямо в сарае, я использовал кусок сена, который хоть немного, но всё же позволял легче переносить удары. Кусок старого ремня тоже неплохо справлялся с задачей – он был гораздо лучше, чем чистая коровья кожа. А однажды я даже засунул в рот собственный носок, что, конечно, было не самым приятным опытом. Но лучшее средство, которое я нашёл, – это газета.

Зубы, не двигаясь, плотно сжимают бумагу, а клей, содержащийся внутри, имеет сладковатый вкус, что позволяло в какой-то степени даже получать удовольствие от процесса. После множества проб и ошибок я, наконец, нашёл наилучший материал. Это было таким счастьем! Я заблаговременно нарвал листы на длинные полоски, сложил их в четыре раза и рассовал по всем уголкам дома – кто знает, где мне снова может понадобиться защита. Более того, такой кусок газеты я постоянно носил в носке. Почему бы и нет? Отличный талисман.

Весь тот вечер я лежал на животе, чувствуя своей пятой точкой, насколько отец недоволен моей выходкой. Его молчание, как обычно, давило на меня, и в голове крутилось два вопроса. Первый, и, наверное, самый очевидный: почему он так и не спросил, из-за чего я подрался? Почему он не поинтересовался, что заставило меня вмазать по левой щеке обидчику его жены? Я ведь не просто так бросился в драку – я защищал её, не позволил говорить плохо о маме.

Вспоминая тот момент, я не могу не задуматься, как бы он поступил на моём месте. Вряд ли бы просто промолчал, если бы кто-то оскорбил его жену. Его молчание казалось мне предательством. Внутри меня зрела обида. Почему он не понимал, что я сделал это не из-за детской глупости, а из чувства справедливости?

Второе, что меня невероятно бесило, – я хотел поговорить с матерью. Ну, с тем, что от неё осталось. Я мечтал выбежать из дома, забраться на холм и обнять крест, расплакавшись, как ребёнок. У меня было на это полное право – мне ведь было всего двенадцать. Я не боялся ни темноты, ни животных, обитающих в лесу. Я знал путь к её могиле, знал каждый поворот и каждую тропинку. В любом случае карта была под рукой, и я нашёл бы маму даже в темноте. Но я не мог. Что-то внутри меня сдерживало, не позволяло сбежать вот так, как трус.

До рассвета я сделал всё, что нужно, и решил сегодня даже не смотреть в сторону отца. Я приготовил завтрак, накормил кур и корову, полил грядки в огороде и накосил травы. После этого я вернулся в свою комнату, где спрятался от давящего взгляда отца и почувствовал себя в безопасности. Дело в том, что из окна моей комнаты отлично просматривалась дорога, по которой он уезжал утром и возвращался вечером. Это позволяло мне незаметно следить за его передвижениями, не привлекая лишнего внимания. Как же я тогда ждал, когда он уедет!

Сейчас я вспоминаю ту драку с Ваней, улыбаясь. И совсем не из-за осознания, что драка – это не решение проблем или что таким образом я вывел моего отца из состояния равновесия. Нет, совсем не так. Мне приятно вспоминать об этом, потому что в тот момент я защищал что-то своё, что-то, что было для меня важным. Я впервые показал свой характер, наглядно продемонстрировав, что мной нельзя вытирать пол, что у меня тоже есть чувства и эмоции, которые не следует игнорировать.

В тот день, когда я полез в драку, я впервые почувствовал себя сильным. Не в мышцах, а в сердце. Я не просто дрался – я отстаивал свои интересы. Психологи назвали бы это «выстраиванием границ», но я скажу проще: обидчик моей матери заслужил тот удар. Я мог позволить, чтобы кто-то унижал меня, но не тех, кто для меня важен. Зло должно быть наказано.

Воспоминания о матери были только моими, и никто не знал, что их у меня совсем нет. Это было моё сокровенное, то, что я хранил глубоко в сердце, и никому не показывал. Важно было иметь что-то личное, что остаётся вне досягаемости окружающего мира – моих глупых одноклассников и моего авторитарного отца. Никто не имел права вторгаться в этот священный уголок моей души. Моё убежище, мой источник силы, и я был готов защищать его любой ценой.

Когда отец уехал на работу, я, не раздумывая, побежал к ней. Я не взял с собой рюкзак – в тот момент мне казалось, что со школой покончено. По пути в лес я представлял себе непростой диалог с отцом вечером, в котором умолял бы его разрешить мне больше не посещать занятия. На самом деле, это был бы скорее монолог – мой монолог.

Я собирался посвятить продумыванию своей речи весь день, тщательно подбирая каждую фразу, каждое слово. Я хотел, чтобы он понял, как мне тяжело, как я страдаю от давления и непонимания. В своих фантазиях я уже видел, как отец слушает меня, как его лицо меняется, когда он осознаёт, что я не просто капризный ребёнок, а человек, который нуждается в поддержке и внимании. Его внимании.

Добежав в то утро до матери, я упал на колени и расплакался. Я бежал, не чувствуя боли, но теперь, когда я остановился, в ногах чувствовалось сильное жжение. У меня совсем не было сил. Я распластался на холме животом вниз – ведь и задницу тоже жгло от вчерашнего наказания – и обнял свою мать.

Тогда я сказал ей всё. Я рассказал о том, как меня обижают в школе, как я впервые постоял за себя и почувствовал, что могу быть сильным. Я поделился своими переживаниями о том, как тяжело мне с отцом, который со мной совсем не общается, а если и говорит что-то, то лучше бы молчал. Я высказал всё, что накопилось в душе, и, наконец, признался, как сильно я скучаю по ней.

Слёзы текли по моим щекам, и в этот момент я чувствовал, что я не одинок. Я был рядом с ней, и внутренняя боль потихоньку начала отступать. Она точно слышала меня, и это было единственным утешением в этом мире.

У нас в доме был красный угол, где стояла икона Божией Матери. Отец никогда не молился и не заставлял меня делать это, за что я ему безмерно благодарен. До сих пор не понимаю, кто поставил её на это место, но она появилась примерно в то же время, когда умерла мама.

Лёжа на мокрой земле в середине октября, я поднял голову так, чтобы видеть крест, и начал молиться. Я никогда раньше этого не делал, поэтому просто сжал кулаки, закрыл глаза и говорил то, что было на сердце. Я думал, что если Бог действительно существует, то сейчас самое подходящее время Ему помочь мне.

Слова вырывались из меня, ведь я говорил не только с Ним, но и с самой матерью.

О чём я молился?

Я молился о том, чтобы мама была жива. Я просил быть сильным, чтобы справиться со всеми обидчиками, чтобы кто-то услышал мои страдания и помог мне справиться с тем, что я переживал. Я хотел, чтобы люди поняли, насколько мне непросто и приняли меня таким, какой я есть. Чтобы всё, что произошло за последние шесть лет, оказалось не более чем сном, вымыслом. Я хотел, чтобы она зашла в мою комнату, нежно поцеловала меня в лоб и сказала: «Я испекла блинов. Будешь?»

Маша иногда приносила в школу блины – пекла их сама, по старому семейному рецепту. Тёплый запах разливался по тесным коридорам маленькой школы, оседал в одежде, проникал под кожу. Одноклассники жадно жевали, а она, не торопясь, рассказывала, как мама научила её замешивать это особенное тесто. Я всегда молча сидел в стороне и не прикасался к еде.

Я никогда в жизни не ел блинов. Ведь их должна была приготовить моя мать.

Сейчас, сидя напротив вырытой и осквернённой могилы матери, я снова молился. Я всё ещё не умел это делать правильно, и в тот раз мои слова не сработали. Может быть, сейчас они помогут?

Я размышлял, кто мог за этим стоять. Если кто-то знал, что я здесь появлюсь, значит, он прекрасно ориентировался в этой части леса. Случайный прохожий не нашёл бы это место – слишком хорошо отец его спрятал. Настолько, что даже мне, его сыну, понадобились годы, чтобы добраться сюда.

Кто, кроме него, мог знать о существовании этой могилы?

Мне необходимо было запомнить каждую деталь, чтобы не упустить ничего важного. Я внимательно осмотрел надпись на земле – она была выведена не очень аккуратно. Это навело меня на мысль, что её писали не кистью. Ладонью? Или использовали кровь в пакете? Зачем так сложно? И кровь ли это вообще?

Вокруг могилы я заметил ветки – несколько из них были надломаны. Я присел, чтобы лучше рассмотреть их. Человек явно торопился.

Я думал о том, чем копали эту могилу. Никакой лопаты рядом не было, а та, которой пользовался отец, находилась в нескольких минутах ходьбы на восток. Это было странно. Почему бы ему не взять её с собой? Или, может быть, он не хотел оставлять следов?

Надо проверить.

Я прошёл несколько минут аккуратными, неспешными шагами, стараясь запомнить каждую деталь. Внимательно осматриваясь по сторонам, я искал подсказки, которые могли бы пролить свет на происходящее.

Кусты дикой малины.

Отец, оставляя лопату здесь в прошлый раз, знал, что найти её будет практически невозможно. Не только из-за шипов, которые могли порезать руки, но и потому, что малина привлекала животных. Это место было небезопасно для любого, кто решился бы сюда сунуться.

Я достал из кармана своей фуфайки две большие кухонные рукавицы и начал раздвигать стволы малины, медленно продвигаясь внутрь. Шипы и ветки сильно царапали мои руки, потому что я не был достаточно аккуратен. Каждое движение требовало осторожности, а колючки впивались в кожу, оставляя мелкие, но болезненные следы. Погружаясь глубже в заросли, я старался не упустить ни одной детали. Ветки малины скрипели под моими руками, и я прислушивался к звукам вокруг, словно они могли подсказать мне, что искать.

Лопаты в кустах не было.

Кто-то точно знал о том, что она здесь, и именно этой лопатой вскопал могилу. Мысли о том, кто мог это сделать, заполнили мою голову.

Внезапно я быстро развернулся, но поплатился за это – стебель дикого растения вырвался из-под моей руки и оставил рану на моей щеке. Боль пронзила меня, и я инстинктивно коснулся лица. Кровь медленно текла, попадая на губы и оставляя приятный металлический вкус.

Я остановился на мгновение, чтобы осознать, что происходит. Вокруг меня царила тишина. Надо вернуться на холм. С трудом выбравшись из зарослей, я встал как вкопанный, ощущая, как внутри меня вскипает ярость. Мои кулаки сжались точно так же, как в тот день, когда я впервые подрался.

Ведь это напрямую касалось моей матери.

К дереву, расположенному напротив кустов малины, ножом был прикован голубой кусок ткани женского платья и записка.

«Хочешь поиграть?»

СЫН – 4

– Ты странный, знаешь? Посмотри, какая прекрасная погода! Все на улице играют, веселятся, а ты сидишь здесь, как курица в клетке.

– Мне просто нравится наблюдать за другими.

– Ну и дурак.

Тот разговор с Машей остался в моей памяти, потому что это был единственный раз, когда мы общались. Разумеется, Елена Владимировна, как всегда, специально ставила нас в пару на уроках. Я заметил, что каждая совместная работа напоминала дежурство, но с одним важным нюансом: дежурить приходилось надо мной. В нашем классе было всего пять человек – Дима уже окончил школу, а через два года к нам пришёл Алексей. Таким образом, каждая четвёртая работа со мной выпадала на долю Маши, и я не мог не заметить, как она с каждым разом становилась всё менее радостной от этой участи.

Её взгляд, полный недовольства, говорил о том, что она не испытывает особого энтузиазма по поводу нашей совместной работы. Я чувствовал себя неловко, ведь мне не хотелось быть причиной её раздражения, но сделать с этим ничего не мог.

Одноклассники вообще не любили сидеть со мной за одной партой. Причины были разными: и личная неприязнь, и репутация «нелюдимого», которую я уже успел заработать за недолгие годы учёбы. В любом случае никто никогда не интересовался, каково было мне в этой ситуации. Честно говоря, они мне тоже не очень нравились.

Наименьшее удовольствие я испытывал, работая с Ваней. Причиной этому, помимо драки, произошедшей в шестом классе, было то, что он всегда стремился выглядеть крутым. Теперь я понимаю, что его поведение было попыткой привлечь внимание Маши всеми возможными способами, некоторые из которых были совершенно неприемлемыми. Во время совместных заданий он часто громко кричал и унижал меня, называя на весь класс «тупым». Каждый раз его слова обижали меня, и я видел, как, смеясь и перешёптываясь, одноклассники что-то обсуждают, показывая на меня пальцем. Ваня постоянно насмехался с Колей над моим лицом, которое, по его мнению, было «слишком уродским для людей», и время от времени с явным удовольствием говорил Елене Владимировне, что «лучше сдохнуть, чем пытаться мне что-то объяснить». Я совершенно не знал, как на это реагировать и просто сидел, сжимая ручку и пытаясь не обращать внимания на его издевательства.

Я не считал себя глупым, но в такие моменты моя уверенность подвергалась серьёзным испытаниям. Я говорил всегда тихо, боясь, что любое моё слово может быть использовано против меня, как это уже не раз происходило. Или что ещё хуже, если я вдруг произносил правильный ответ, работая в паре с Ваней, он немедленно выдавал мой ответ за свой, получая незаслуженную похвалу от учительницы. И, что главное для него, от Маши.

Однажды я решился сказать Елене Владимировне, что именно я догадался до ответа. В ответ она погладила меня по голове (я ненавидел, когда она так делала). Это было унизительно. Она с улыбкой и жалостью произнесла: «Ты молодец, мой хороший, у тебя всё получится». Я был уверен, что она считает меня ущербным или тупым. Фу, мерзко!

В работе со мной Маша почти всегда молчала. Ощущалась наша разница в четыре года – мы были как будто с разных планет. Будучи мальчиком двенадцати лет, я постоянно думал о своём, размышляя, какое удобрение лучше использовать, чтобы картофель давал лучший урожай (кстати, азофоска в смеси с золой даёт отличный результат), в то время как для неё было важно лишь одно – побыстрее закончить одиннадцатый класс и уехать в город. Я не понимал, чем её притягивала та недоступная мне жизнь. Скорее всего, это была свобода, возможность быть частью чего-то большего, чем наш маленький класс и скучные уроки.

В тот день Маша сама подошла ко мне, когда на большой перемене все играли во что-то похожее на «вышибалу» на заднем дворе школы, а я сидел за партой, наблюдая за ними в открытое окно. Солнце светило так ярко, что даже в классе мне приходилось подносить руку ко лбу, чтобы закрыться от его слепящего света.

Меня совершенно не задело то, что она оскорбила меня без причины. Маша просто не понимала, что я не такой, как все остальные. Не лучше и не хуже – я просто другой. У меня было другое воспитание, другие ценности. Никто из моих одноклассников не прошёл через те испытания, которые выпали на мою долю к двенадцати годам. Я знал, что моя жизнь, полная сложных моментов, отличает меня от них, и это создавало между нами невидимую пропасть.

Больше мы с ней не общались. После этого странного диалога, вероятно, по просьбе самой Маши, мы никогда больше не работали в паре.

Она была красива. Я знаю, что вы думаете: так мог бы сказать любой двенадцатилетний мальчик, когда рядом с ним сидит шестнадцатилетняя девушка, у которой уже давно начали проявляться признаки полового созревания. Но в ней было что-то ангельское, что выделяло её среди остальных. Её светлые волосы обрамляли лицо, а красивые зелёные глаза светились удивлением и наивным интересом к этому миру. В тёплую погоду она всегда носила лёгкие ситцевые платья, которые колыхались на ветру, как у какой-нибудь голливудской звезды из телевизора. Эти платья подчёркивали хрупкую фигуру, а стильные туфли на маленьком каблуке добавляли лёгкую изюминку, прибавляя в росте несколько сантиметров.

А когда я пришёл в школу в сентябре, я узнал, что Маша мертва. Утонула в реке. Елена Владимировна, еле сдерживая слёзы, рассказала о подводных течениях и о том, насколько опасными они могут быть. Я смотрел на неё, не веря своим ушам, и в голове крутились мысли о том, как это могло произойти. Летом я видел, как участковый приезжал и о чём-то разговаривал с отцом, но что именно они обсуждали, не слышал, потому что снова оказался заперт на чердаке. Отец точно знал, что так для меня будет безопаснее – вдали от «взрослых разговоров».

Ещё я очень любил рисовать. Это увлечение проявилось не сразу. Я читал истории в газетах о гениальных детях, которые уже в три года создают шедевры живописи, расходящиеся потом на аукционах за баснословные деньги. Моя история была куда прозаичнее и скучнее. Увы, я не был гением.

Когда отец впервые запер меня на чердаке, я не мог отвести взгляд от металлической бочки, в которой огонь жадно пожирал остатки моих воспоминаний. Пламя танцевало, и я чувствовал, как каждая искорка уносит с собой частичку меня. Когда всё закончилось, отец открыл чердак далеко не сразу. Я видел, как он зашёл в дом, но совершенно не знал, чем он занят.

А теперь скажите – чем бы занялись вы в шесть лет в полном одиночестве в запертой комнате? Я помню, как сидел на холодном деревянном полу, прислонившись спиной к деревянной стене, и пытался придумать, как скрасить свой досуг.

Я начал выводить линии на пыльном полу. Сначала я пальцами прочертил квадрат. Позже к нему я добавил три диагональные линии, и, соединив их, получил куб. Это было волшебство – из двумерной фигуры я всего за пять штрихов создал объёмный объект! Меня так это поразило и увлекло, что весь остаток вечера я занимался важным делом – рисовал по всему чердаку трёхмерные кубы, строил собственный мир из пыли и воображения.

Спустя некоторое время пыльные места закончились. Спросите себя: если ваша душа просит творчества, неужели вы вправе её остановить? Я не мог. Внутри меня уже разгорелось желание создавать и созидать.

Из деревянной опоры дома, которая располагалась в центре комнаты, я достал небольшую щепку. Она была достаточно острая, чтобы я мог проткнуть себе безымянный палец на левой руке. Я помнил, как врачи делают это маленьким детям для анализа сахара, и, не задумываясь, повторил их действия. Когда на пальце появилась капелька крови, я машинально облизал его, не осознавая, что это было глупо. Дурак! Она нужна для другого!

Правой рукой я надавил на палец, и на нём возникла новая капля крови, сверкающая на свету ярким алым цветом. Я взял ту же щепку и опустил конец в красное пятно. Стены чердака не подходили для моего творчества – они были горизонтально сложенными брёвнами, неровной поверхностью, и я решил оставить свой первый художественный след на той самой опоре, от которой и отломил деревянную щепку. «Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы течь снова».

Собравшись с мыслями, я начал рисовать. Я создавал линии и формы, которые, казалось, оживали под моими руками. Кровь, смешиваясь с древесиной, становилась началом моего творчества, моего мира. Я аккуратным движением начертил красный куб, гордясь своим творением. Решив, что любое творчество должно быть подписано, я под фигурой написал своё имя: «Паша».

Надо ли мне рассказывать, что, когда отец поднялся на чердак и увидел, чем именно я занимаюсь, он отвёл меня вниз, положил на диван и выпорол своим офицерским ремнём? Это была первая порка. Первая, которую я помню, и одна из многих, которую я не понимаю.

Боль от удара была ощутимой, но гораздо сильнее было чувство обиды внутри. Я чувствовал, как моя радость и гордость за созданное произведение искусства растворились в страхе. Я так и не понял, как можно наказывать за желание творить, за стремление быть собой, быть шестилетним ребёнком.

Несмотря на это, с тех пор я решил увлечься живописью. Вот ведь удивительное место – деревня: перед тобой открываются бескрайние поля и леса, которые каждый день предстают совершенно непохожими друг на друга пейзажами, река, то бурная, текущая мощным потоком, то расстилающаяся перед твоим взором спокойной гладью. Но ресурсов на то, чтобы запечатлеть эти красоты, у меня не было.

Однажды я решился и попросил у отца альбомные листы для рисования и пачку карандашей. На что он, не задумываясь, ответил: «Нет». Я, как и любой нормальный маленький мальчик, начал выдавливать через силу слезы из глаз, умоляя его всё-таки купить мне хоть что-нибудь для творчества. Думаю, куры, наблюдавшие за наказанием моей глупости непосредственно в курятнике, были слегка шокированы открывшимся перед их глазами зрелищем.

Я включил воображение. У меня же есть целая деревня! Я мог сам создавать материалы, которыми буду рисовать, и придумывать поверхности, на которых буду это делать. Самое очевидное – камни на асфальтированной дороге. Здесь всё просто и понятно, но есть несколько моментов. Рисунки быстро стираются из-за редких машин, ног прохожих и регулярных дождей, и любой набросок может исчезнуть в считаные минуты. Более того, всегда есть шанс попасться. Уверен, что любой прохожий, кто увидел бы меня за этим зрелищем, закричал бы: «Это не место для творчества!».

Любой, кроме отца. Тот бы ничего не сказал.

Вариант использовать свою кровь в качестве краски казался идеальным – бесконечное количество краски, позволяющей рисовать всё что угодно, не ограничиваясь только кубами. Вопрос только в поверхности, на которой я мог бы творить. Да и больно это было. Но, честно сказать, несколько раз я всё-таки прибегал к такому радикальному методу. В такие моменты я чувствовал себя живым, как никогда прежде, и это ощущение «запрещённого творчества» стоило всех страданий.

Во втором классе на помощь мне пришёл мой ровесник Коля. Он был смышлёным парнем и заметил, что я часто использую школьные тетради не по их прямому назначению. Он сказал, что переживает за меня, переживает за то, что Елена Владимировна будет ругаться. Честно говоря, это меня волновало далеко не в первую очередь, но он был прав: рисование в казённых тетрадках действительно тянуло на серьёзное преступление.

На следующий день Коля принёс мне карандаш и тетрадь в толстую линейку из дома и отдал её мне! Представляете? Просто так! Словами не передать, насколько я был счастлив. Это был не просто подарок – это был настоящий акт дружбы и поддержки, в котором я так нуждался всю жизнь. Я благодарил его целую неделю, не уставая повторять, как это важно для меня, и как я ему благодарен. Странно, но, когда я предложил Коле помощь – накосить травы, принести фруктов из сада или постирать его одежду – он от неё отказался. Но поймите, мне больше нечего было ему дать!

Однако, когда Ваня заметил, как я счастлив, он встал со своего места и резко подошёл ко мне. Он всегда был завистливым, и, видимо, моя радость вызвала у него раздражение. В результате ко мне прилипло первое прозвище: «Ван Гог». Звучит здорово, если не знать истинную причину этой клички. Ваня так сильно схватил меня за ухо и тянул, что оно чуть не оторвалось. Красное ухо я скрывал от отца, как мог, пряча его под волосами и надеясь, что он его не заметит. Это было непросто, но я не хотел, чтобы мой отец снова разозлился.

Во всяком случае начало было положено. Я подписал тетрадь своим именем и на обложке внизу нарисовал свою первую работу – квадрат с пятью дополнительными штрихами. У любого художника должна быть личная подпись, и моя появилась у меня в шесть лет.

После этого я начал рисовать всё подряд. Первым делом я освоил прямые линии – они у меня очень хорошо получались. Я изображал крыльцо дома, ступеньки при входе в школу, магазин с двумя лавочками. Мне особенно нравилась река – ведь издалека её берега очень похожи на бесконечные отрезки. Высокие сосны, стоя́щие при входе в лес вдоль тропы… Я выходил часто в поле и смотрел на горизонт, разделяющий пшеницу и небо, думаю, вы сами понимаете, почему.

Но самое любимое – это столбы ЛЭП. Потрясающие конструкции! Какие чёткие формы! Они казались мне словно из фантастического романа, придуманными инопланетной расой, с их строгими линиями и геометрией. Уверен, что люди, придумавшие такие невероятные конструкции, тоже были художниками.

Я много раз обсуждал с Колей свою любовь к творчеству, и конкретно к линиям. Он говорил, что я просто перфекционист или педант, любящий порядок (я позже узнал значение этих двух слов).

Позже я начал осваивать искусство рисования кривых, и вскоре мне удалось запечатлеть образы людей и более сложные предметы. Я стал писать более детализированные пейзажи. Единственное, что отделяло меня от мечты стать художником, – это постоянная нехватка тетрадей, которые поглощались мной, как губкой, впитывающей влагу. Но у меня уже был свой спонсор – Коля, который периодически снабжал меня всем необходимым для творчества. Я был бы ему благодарен всю жизнь, если бы не одно «но».

В четвёртом классе, воспользовавшись моим доверием, он взял мою тетрадь и решил продемонстрировать всем, что за художника я из себя представляю. Зайдя в класс, я увидел, как одноклассники обсуждают рисунки из моей тетради, наполняя класс животным визгом, смехом и насмешками, обесценивая весь мой труд.

Всего за сутки моё творчество стало достоянием общественности. Молва о том, что на нашей земле растёт и учится великий творец, пронеслась не только по моей деревне, но и по всем соседним. Я не мог понять, как у кучки детей это получилось, но слухи разлетелись подобно лесному пожару.

Разумеется, это был сарказм. Не только дети, но и взрослые, жившие вдоль моего пути в школу и обратно, показывали пальцем на меня и смеялись, руками изображая куб или что-то отдалённо похожее на него. Спустя сутки на моём портфеле было нацарапана моя подпись, которую я оставлял на всех своих работах. Каждый раз, когда я появлялся в классе, мои одноклассники кланялись мне в ноги и с ироничной торжественностью произносили: «О, великий Ван Гог, окажите нам, простым смертным, честь, разрешите посидеть с Вами в одном классе». Они так радовались своей шутке, будто это было лучшее, что они когда-либо придумали.

Я начал замечать этот злосчастный символ повсюду: на асфальтированной дороге, на деревьях вдоль моего пути, и даже в своих школьных учебниках. Они взяли мою тягу к рисованию, взяли то, что мне было дорого, и извратили, использовав против меня, выставив посмешищем. Мои работы, мои долгие и усердные часы творчества, превратились в рисунки умственно отсталого.

Надо ли вам говорить, что после четвёртого класса я не притрагивался к карандашу, чтобы что-то нарисовать? Каждый раз, когда я видел этот куб, меня охватывало чувство безысходности и отчаяния. Искусство, которое когда-то приносило мне радость, стало источником страха и стыда. Я навсегда закрыл в себе ту часть, которая стремилась к творчеству, и с каждым днём всё больше погружался в молчание в тщетных попытках защититься от насмешек и унижений. Наивный.

Вы спросите меня: «А зачем ты нам всё это рассказываешь?» Спустя время все ребячьи шалости и глупые насмешки забываются, уступая место новым, более изощрённым и унизительным. Эта шутка тоже канула в Лету, как и многие другие, и я думал, что оставил её позади.

До сегодняшнего момента.

На приколотой к дереву записке внизу был кровью нарисован тот самый куб.

СЫН – 5

– Молодой человек, что вы видите на этой картинке?

– Чёрное пятно.

– Опять? Очень любопытно.

Причиной моего визита к доктору стал мой рисунок. Прошу простить меня за моё лёгкое лукавство, когда сказал, что больше не притрагивался к карандашу.

В двенадцать лет мне приснился сон, который помню до сих пор. В этом сне я увидел свою мать. И хотя я совершенно не знал её лица, я был точно уверен, что это именно она. Она стояла в жёлтом платье посреди бескрайнего пшеничного поля. Моя мать, сливаясь с золотым морем, нежно касалась колосьев руками. Её улыбка была такой тёплой и светлой, что я почувствовал её даже во сне. Она смотрела прямо мне в глаза и шептала, что никому меня не отдаст.

Я проснулся весь в слезах. Возможно, у вас может возникнуть впечатление, что я часто плачу и вообще слабохарактерный. Но это совсем не так. Мои слёзы были не от слабости, а от глубокого эмоционального потрясения, которое разразилось в голове двенадцатилетнего мальчика. Представьте: я молился о том, чтобы мама была жива. Каждый раз, когда мне было тяжело, особенно в моменты моего заточения на чердаке, я думал о ней. И вот, в тот самый момент, когда мои внутренние силы начали меня покидать, она пришла ко мне! Да, во сне, но она пришла! Это было как чудо, ответ на мои молитвы. Получается, Бог всё-таки сдержал слово, пусть и не так, как я того хотел.

Я побежал в школу, но не из-за дикой жажды знаний – мне нужно было выиграть немного времени до начала занятий. Выходя из деревни, перед поворотом я скрылся в тени деревьев, где никто не мог меня увидеть. Достал тетрадь по математике и, не раздумывая, вырвал двойной листок из центра. Мне было совершенно всё равно, если это вскроется. К тому моменту я уже не так боялся отца, а что касается Елены Владимировны, то её мнение меня не волновало вовсе.

Я хотел запомнить её – мою мать. Хотел сохранить в памяти каждую деталь, каждую эмоцию, которые она вызвала во мне сегодня ночью. Хотел, чтобы этот образ остался со мной навсегда.

Я взял ручку и сделал первую линию, но сразу же после этого бросил её на траву. Дурак! А что, если я нарисую неправильно? У меня не было права на ошибку. Я развернул лист другой стороной к себе и начал заново, но на этот раз карандашом. Сначала я начертил линию горизонта чуть выше середины листа. Едва касаясь бумаги грифелем, я обозначил макушку и ширину плеч. Да, она стояла именно так.

Надо было начать с волос и рук. Лёгкими штрихами я нарисовал ниспадающие на плечи чёрные локоны, развевающиеся на ветру. Правая рука была слегка приподнята, будто маня меня к себе. Я отметил место, где нужно было изобразить глаза – они смотрели прямо на меня. Тремя линиями я изобразил губы в улыбке.

Затем я перешел к платью. Оно было невесомым, словно созданным из одуванчиков, и доходило примерно до её колен. Я постарался передать эту лёгкость, этот момент, когда всё вокруг замерло, и осталась только она – моя мама.

Закончил свой рисунок я колосьями пшеницы и серым одеялом облаков на небе. Да, это была она – женщина, которую любил больше всех на свете.

Вы сейчас скажете, как я смог передать цвета, имея под рукой всего один, уже почти сточенный простой карандаш. На самом деле, никак – рисунок получился чёрно-белым. Но в моём воображении я видел всю палитру цветов. Я ощущал, как золотистые оттенки пшеницы переливаются на солнце, контрастируя с хмурым небом.

После окончания работы, держа её в правой руке, я смотрел на результат своих творений. Это было невероятно! Я, который уже несколько месяцев не делал попыток вновь начать рисовать, держал в руках свою лучшую работу. По всему телу расползалось ощущение полёта, и, кажется, я в очередной раз обронил слезу на рисунок, сделав правый нижний угол слегка выпуклым. Может, всё-таки я слабохарактерный…

Разумеется, я подписал свою работу. На обратной стороне, там, где в самом центре располагалась эта ужасная синяя линия, которую я первой нанёс на мой рисунок, я решил нарисовать карандашом куб. В верхнем левом углу я аккуратно подписал: «Моя мама».

Как впоследствии выяснилось, оставлять подпись было ошибкой.

Я сложил рисунок вчетверо и убрал его в рюкзак. Вообще, мне хотелось любоваться им часами, но, к сожалению, нужно было идти в школу. Время было рассчитано так точно, что посадка за парту совпала с металлическим звонком Елены Владимировны, возвещающим начало урока.

Весь день я думал о рисунке. Я хотел смотреть на него каждую секунду, аккуратно достать его на перемене и вложить в учебник, чтобы у меня была возможность ещё раз увидеть мать. Но делать это в маленьком классе, где любой мог заметить любое неестественное движение, было бы больши́м риском. Поэтому мои мысли привели меня к тому, что нужно найти укромное место, где я смогу делать это без опаски.

К тому моменту я начал поиски её могилы. Было бы логично оставить рисунок там, около столба ЛЭП, рядом с картой, чтобы ни у кого, кроме меня, не получилось бы найти его, и я мог спокойно наслаждаться моментами с мамой наедине. Но это бы сильно меня отвлекало. Желание смотреть на неё часами было невероятно. Я бы так и не начал изучать лес и составлять подробную карту, а мне хотелось не просто видеть её, но и чувствовать рядом. Поэтому я решил не создавать препятствий собственной работе.

Ещё одной причиной, почему я всё-таки не оставил его в лесу, была моя детская слабость. Я представлял, какой сильный соблазн будет сбежать из дома, наплевать на домашние дела, закрыть глаза на наказания отца, заблаговременно подготовив в носке газетный лист, сесть в тени высоковольтных проводов (у них есть тень, я видел) и смотреть на маму. Нет, рисунок должен быть где-то рядом, в постоянном доступе, чтобы я мог в любой момент прикоснуться к нему и вспомнить о ней, не теряя связи с тем, что было для меня так важно.

Чердак – идеальное место, отец там никогда не появлялся. Более того, там стоял старый сервант, кресло с потёртой жёлтой обивкой и несколько полок под потолком. Мест для того, чтобы спрятать рисунок, было предостаточно. Но поймите меня правильно, я хотел иметь постоянный доступ к матери. Если бы я время от времени поднимался наверх, отец точно бы почуял неладное. Ведь без него я туда никогда не ходил, и вы, наверное, понимаете почему. Не хотелось, чтобы он что-то заподозрил. Я искал место, где бы я мог быть наедине с воспоминаниями о ней, не опасаясь, что кто-то нарушит этот священный момент.

Поэтому, как и любой ребёнок, обнимающий перед сном мягкую игрушку, я решил просыпаться рядом с мамой. Я положил свой набросок в наволочку, и каждый раз, когда ещё не слишком темнело, отправляясь в кровать, закрывал дверь и смотрел на образ женщины, которую сам нарисовал.

Это было волшебно! Я не просто смотрел на линии – они превратились для меня в нечто вроде иконы – я стал разговаривать с ними. Я желал маме спокойной ночи перед сном, словно она была рядом. Я делился с ней своими мыслями и страхами так, как будто она могла услышать меня и ответить. Я рассказывал ей о том, как прошёл день, о своих переживаниях относительно отца.

Утром, когда я просыпался, она была первой, с кем я начинал говорить. Я открывал глаза и, ещё не до конца осознавая происходящее, искал взгляд её образа на рисунке. Я чувствовал, что мама всё живёт во мне, и её любовь и забота окружают меня невидимым щитом. Каждый штрих на рисунке оживал в моём воображении, и я представлял, как она улыбается мне и говорит: «Я с тобой, ничего не бойся». Это было моим маленьким убежищем, где я мог быть самим собой, не боясь осуждения и непонимания.

И что самое главное, это никак не мешало моей основной «работе». Я всё так же просыпался до рассвета, выполнял необходимые дела и, как только отец уезжал, отправлялся в лес. В каком-то смысле двойной тетрадный лист даже давал мне силы – я становился увереннее, зная, что не одинок. Я стал бредить идеей отыскать её поскорее, и в моих фантазиях я уже положил свой рисунок на её могилу, общаясь с ней как с живым человеком.

Жаль, что этого так и не получилось сделать.

Ещё будучи ребёнком, я уяснил одну простую истину: всё хорошее в этой жизни заканчивается. Этот случай не был исключением. Я настолько увлёкся разговорами с мамой и составлением карты, что совсем забыл про день стирки. Раз в месяц мы заменяли пододеяльники, доставали подушки из наволочек и перестилали простыни. Мы с отцом брали тридцатилитровое ведро, ставили его на газ и кипятили там грязное постельное бельё, после чего развешивали его на улице.

Этот день наступил ровно через три недели после того, как я сделал рисунок. Неудивительно, что я совсем забыл! Это же было так нескоро. Я был настолько погружён в свои мысли и фантазии, что совсем потерял счёт времени. В любом случае, отец, освобождая подушку от кокона наволочки, довольно быстро отыскал мою работу.

В тот момент, когда он выворачивал мою подушку, сердце у меня замерло. Я почувствовал, как холодный пот пробежал по спине. Отец поднял рисунок, и я увидел, как его лицо изменилось – от безразличного ко всему человека он… Удивился? Он стоял как вкопанный, совершенно не заметив, что в комнату вошёл я. Отец держал мой рисунок, не способный отвести взгляд от тетрадного листа.

«Папа?»

Он ничего не ответил.

А спустя сутки мы поехали с ним в город.

Мне не нравилось ехать в машине. Я устроился на заднем пассажирском сиденье, и мне было дико неудобно – мои колени упирались в сидение спереди, создавая ощущение, что я зажат в тисках. Пахло гнилыми овощами так сильно, что порой мне даже не хватало воздуха. Глубокие вдохи ртом следовали один за другим, а мысли о том, что именно вдыхается, пытались оставаться в стороне. Каждая минута тянулась, и я очень хотел, чтобы дорога побыстрее закончилась.

Мы ехали около часа. Я понял это, потому что около приборной панели старенькой «Нивы» красовался бело-красный циферблат, который слишком медленно отсчитывал секунды. Этот час стал самым долгим в моей жизни.

На протяжении всего пути я пытался отвлечься и занять себя чем-нибудь, чтобы не думать о том, куда именно мы едем и насколько неприятно здесь находиться. Удивительно, но я несколько раз смотрел на безымянный палец левой руки.

За окном не было ничего интересного – только один непрекращающийся лес, который тянулся вдоль дороги бесконечной зелёной стеной. Я мечтал вернуться в свой лес, заняться своей работой, а не торчать в этом жарком и душном овощехранилище на колёсах. Меня спасали мысли, что завтра я снова возьму в руки карандаш и продолжу рисовать карту. Я хотел чувствовать свежее дыхание леса, смотреть на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву и слышать шорох веток над головой.

Мы остановились у небольшого двухэтажного здания. Когда мы вышли, отец крепко взял меня за руку и поволок за собой быстрыми шагами так, что я еле успевал за ним. Мы сели на неудобные металлические стулья (мои ноги не доставали до пола) и начали ждать.

Спустя полчаса появился он. Человек с короткой стрижкой, но очень длинной густой бородой, в круглых очках, протянул мне руку: «Семён Алексеевич». Я не знал, что делать. Мой взгляд метнулся к отцу, будто прося у него разрешения. Он улыбнулся (я знал, что это ненастоящая улыбка) и ответил на мой немой вопрос: «Ну же, сын, поздоровайся с доктором».

Я протянул свою маленькую детскую ручонку и столкнулся с одним из самых неприятных рукопожатий в своей жизни. Ладонь старика была влажной от пота, костлявой, и он сжимал её с такой силой, будто хотел специально сделать мне больно.

У врача я провёл около сорока минут. Это был не самый обычный врач, ведь он не брал кровь из пальца на анализ, как я ожидал. Вместо этого Семён Алексеевич показывал мне какие-то рисунки и просил говорить, что я на них вижу.

Честно говоря, мне это сначала даже нравилось. Тогда была среда, и вместо скучных уроков и издевательств одноклассников я оказался здесь, отвечая на не самые сложные вопросы. Я чувствовал себя немного свободнее, чем обычно, у меня появилась радость от возможности говорить честно, что я вижу. Кому-то, оказывается, это может быть интересно.

Врач слушал меня внимательно, иногда кивая. На мгновение я даже забыл, что нахожусь в кабинете. Я чувствовал, что могу быть собой, и это было приятно. И задания были интересными, с некоторыми мне даже удалось справиться.

Но спустя какое-то время я понял, что не очень хорошо. Отец всё это время сидел рядом, и, казалось, он хотел подсказать мне правильные ответы, но время от времени отрицательно качал головой. Мне не хотелось его расстраивать, но и вопросы я до конца не понимал. И вообще, откуда мне было взять правильные ответы, если доктор спрашивает, что я вижу на каких-то глупых картинках? Пятна, вот и всё. Здесь серое, а вот здесь два цветных, а здесь вообще одно красное. Или я должен был увидеть что-то другое?

Когда картинки у врача закончились, он попросил меня положить руки на колени и ответить на несколько вопросов. Сначала он спрашивал про моё имя и возраст. Это было просто, и я справился с этим без труда. Потом он попросил рассказать о доме – это тоже не составило большого труда.

Но когда он спросил о любимом уроке, я занервничал и начал немного дёргаться. Руки сами поднялись, но он попросил положить их на место. Я ответил «Живопись». В этот момент я, конечно, говорил правду, но никто из сидящих в кабинете не понял, что урока такого у нас в школе не было.

Потом доктор спросил о матери. Я сказал всё как есть: что совсем её не помню и что она мертва. Он задал ещё несколько вопросов, чтобы убедиться, что я не вру. Было сложно говорить, но я справился.

Я сказал чистую правду.

Когда приём закончился, Семён Алексеевич попросил меня подождать снаружи и о чём-то решил поговорить с моим отцом. Сначала из-за детского любопытства, я хотел подслушать их диалог, но сразу же почувствовал фантомную боль от удара на пятой точке и быстро передумал. Я решил сесть на стул, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание.

Спустя несколько долгих минут отец вышел, и мы поехали обратно.

По дороге домой я решил задать отцу вопрос: «Папа, я справился?» Тот в ответ покачал головой так, что я до конца не понял его ответ.

Видимо, нет.

Рисунок, который он тогда нашёл и благодаря которому я впервые оказался в этом городе, всегда оставался с ним. Я знаю это, потому что однажды, во время ужина, я отлучился под предлогом похода в туалет, а на самом деле – чтобы обыскать его куртку, ведь я видел кусок того тетрадного листа у него в кармане. Каково же было моё удивление, когда я действительно наткнулся на потрёпанный листок бумаги, сложенный вчетверо! Внутри меня разгорелись злость и ненависть, но я ощущал своё бессилие. Мне хотелось вломиться к нему и закричать, что он конфисковал мою работу, но я знал, чем это закончится. В итоге я решил быть благодарным за то, что он её сохранил. У меня появилась возможность взглянуть на маму ещё раз.

Я ценил каждую секунду, держа этот листок в руках. В голове у меня шёл обратный отсчёт: я не хотел, чтобы отец заподозрил, что что-то не так. С благодарной грустью я аккуратно убрал листок в нагрудный карман его куртки, надеясь, что у меня ещё будет возможность увидеть маму снова. Этот клочок бумаги стал для меня символом надежды, напоминанием о том, что связь с ней всё ещё жива.

Сейчас, сидя рядом с телом моего отца и разрытой могилой матери, я вновь смотрел на этот рисунок. Ещё до того, как выйти из дома, я достал его из куртки отца и убрал в свою фуфайку.

Меня беспокоило, что я совершенно не понимал, кто оставил мне послание на траве, и кому адресовано послание в записке на дереве. Только изображение матери в пшеничном поле могло дать мне ответы. Ответы, в которых я нуждался как никогда.

Я развернул тетрадный лист и наслаждался видом. Здесь, в тени деревьев, скрытый за непроходимыми кустами я снова плакал. Слёзы текли скорее от непонимания происходящего вокруг. Этот злой и безжалостный мир снова обрушивал на меня свои удары. Я чувствовал себя беспомощным, как будто все силы природы объединились против меня, и в этом безумии я искал хоть каплю ясности.

Лишь тетрадный лист в клетку с рисунком придавал мне сил. Я смотрел прямо маме в глаза. Она улыбалась. Я тоже улыбнулся ей в ответ. У нас с ней всё получится.

Перевернув листок, я резко дёрнулся, как от удара током. Когда я рисовал свою мать, вверху слева я оставил подпись. «Моя мама». Но она была стёрта.

А вот куб, нарисованный над синей линией, красовался в самом центре.

СЫН – 6

– Паша, ты сегодня опять опоздал. Сколько можно уже?

– Простите, мне утром нездоровилось.

– Хватит уже оправдываться! Мне надоели твои отговорки.

Она никогда не любила меня. Да, порой она выделяла меня среди остальных, говоря всем, что я особенный. Постоянно напоминала другим, что со мной нужно обращаться с осторожностью, и я заслуживаю особого отношения. Уверен, что в душе она ненавидела меня, и если бы Елена Владимировна не была моим учителем, то её поведение вряд ли бы сильно отличалось от поведения моего отца.

В тот день я действительно задержался из-за плохого самочувствия. Но ей было на это совершенно плевать.

Была середина октября. Как обычно, всё утро было занято составлением карты. Забегая вперёд, скажу вам, что осталось всего полгода до того момента, как я отыщу свою мать. Я исследовал довольно неприятный участок леса, где ориентироваться было крайне сложно: повсюду стояли одинаковые деревья, ничем не отличающиеся друг от друга, а я ещё не догадался ставить на них метки.

Когда я, наконец, осознал, что потерял ориентир для выхода на тропу, начался сильный ливень. В лесу это ощущается не так остро – кроны деревьев немного защищают тебя от потока воды, падающей с неба. Но как только я вышел на небольшую поляну (ту самую «проплешину леса»), мир вокруг меня погрузился в непроглядную мглу. Я не видел ничего дальше вытянутой руки.

Я понимал, что нужно скорее выбираться, но совершенно потерял счёт времени. Солнце, разумеется, спряталось за тучами, а доставать карту из заднего кармана мне не хотелось – уж очень я боялся промочить её. Смирившись с участью опоздавшего на уроки, я решил переждать ливень под пышным дубом, под которым ещё остались сухие места.

Именно рядом с ним росли те самые ягоды. Поймите, когда тебе тринадцать, всё вокруг кажется интересным. Вы, наверное, уже догадались, что я был довольно увлекающимся мальчиком. Более того, я пережил столько всего в жизни, что был уверен: что-что, а ягоды уж точно не смогут мне навредить. Белые, приятные на ощупь, они росли на кусте прямо у дуба. Казалось, они манили меня, словно ждали, чтобы я их попробовал. Мне нужно было всего лишь протянуть руку.

Я сорвал три или четыре белых бусины и закинул их в рот, ожидая приятного кисло-сладкого вкуса. Но, к моему удивлению, они оказались ужасно горькими! Настолько, что я не смог проглотить и выплюнул всё на сырую землю. Более того, у меня начались рвотные позывы, и вскоре я увидел свой завтрак ещё раз.

Мне было так противно во рту, что я готов был сделать всё, лишь бы избавиться от этого отвратительного вкуса ягод. Позже я узнал, что это были плоды снежноягодника, ближайшего родственника жимолости (тоже ядовита для людей). В отчаянии я сорвал несколько стеблей травы под ногами и начал жевать их. Они тоже оказались горькими, но, по крайней мере, были гораздо приятнее этих смертельных жемчужин.

Каждым движением челюсти я пытался заглушить тот ужасный привкус, который преследовал меня. Трава хоть и не идеальный вариант, но давала какое-то облегчение. Я чувствовал, как горечь постепенно уходит, и вроде даже мне становилось чуть легче.

Я вышел под дождь, надеясь набрать в ладони дождевой воды и прополоскать рот. Но как только я поднёс руки к губам, меня вырвало во второй раз. Это было ужасно.

Тем не менее сквозь непроходимую стену дождя я тяжёлыми и медленными от намокшей одежды шагами всё-таки выбрался из леса. Спрятав карту на привычное место, я вернулся домой. Переодевшись в чистую и сухую одежду, выдвинулся в сторону школы.

Когда я вышел на улицу, дождь уже закончился, и это навело меня на мысли о фантастическом куполе, который защищал нашу деревню от ненастья. Вокруг было практически сухо. Поэтому объяснить Елене Владимировне причину моего опоздания на два урока оказалось ещё сложнее, чем я ожидал. Кажется, она мне не поверила.

Вообще, я давно заметил, что она меня недолюбливает. Ей не нравилось, как я говорю, как одеваюсь, и даже то, как я веду себя на уроках. Каждый раз, прося её о помощи (это случалось довольно редко), я видел, как её терпение иссякает. Она не хотела уделять мне времени больше положенного, и как я понял позже, никогда не стремилась быть учителем.

Так часто бывает, что мы, выполняя свои обязанности, совсем не задумываемся, чего на самом деле хотим. Люди склонны к подмене понятий, что постоянно приводит нас к внутренним конфликтам. Почему, зная о том, что жизнь конечна, мы продолжаем делать то, что необходимо (и не всегда необходимо именно нам), вместо того чтобы следовать своим желаниям и идти за своей мечтой? Разве смысл жизни не в том, чтобы получать удовольствие?