Лесная колыбель

Глава 1

Густой аромат роз наполнял небольшую кухню, а когда в саду поднимался теплый летний ветерок, он, влетая в открытое окно, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника, то охлаждающий запах мяты, смешиваясь с запахом домашних булочек.

Чугунная печь тихо шипела, когда из кастрюли капали молочные капли. У окна стояла молодая девушка, рассматривая покачивающиеся на ветру куст ветровой астры.

Её звали Андре – имя короткое, но ласковое, как и сама она. Светлые волосы, уложенные в нетугую косу, ловили солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь занавески, и сверкали оттенками пшеницы и мёда. На ней был простой, но опрятный передник, чуть присыпанный мукой, и рукава тонкой рубашки были закатаны до локтей. В движениях её чувствовалась тишина – не та, что бывает мёртвой, а та, что согревает. Тишина заботы, тишина дома.

Кухня её была скромной, но уютной, будто созданной из воспоминаний детства. Потемневшие от времени деревянные балки потолка, кружевная салфетка под вазой с сухими лавандовыми веточками, глиняная миска с летними яблоками, пахнущими солнцем и терпкостью сада. Половицы поскрипывали под ногами, но этот скрип звучал здесь не как раздражение, а как старая песня, которую дом поёт только своим.

На столе – миска с тестом, которое поднималось медленно, как будто не спеша впитывало всё тепло комнаты. Рядом – чашка с молоком, в которую Андре иногда макала палец, пробуя, достаточно ли оно сладкое. На медной полке поблёскивали чайники и банки с душистыми травами, сушёной облепихой и крупными кусочками сахара. Откуда-то с улицы доносился плеск воды – видно, соседка поливала дорожку у крыльца, и было в этом звуке что-то невероятно мирное, как в полуденной дремоте или бабушкиных сказках.

Андре тихо вздохнула, уронив взгляд на ладони – в них была мука, мягкая, как пепел. Казалось, сама она соткана из этих же элементов: хлеба, света и чего-то неуловимо доброго. Она прикрыла глаза на мгновение, вслушиваясь – в шипение печи, в стрекотание кузнечиков за окном, в отдалённый звон колокольчика, привязанного к воротам. Всё это складывалось в одну живую картину – тёплую, нежную, как запах только что испечённого хлеба.

И в этом доме, полном тихих звуков и ароматов лета, казалось, что ничто плохое не может произойти. Здесь, на этой кухне, всё было правильно. Всё было своим.

Из-за занавески, ведущей в спальню, послышался мягкий, неуверенный топот босых ног. А через мгновение в кухню, щурясь от света и сонно теряя равновесие, выскользнул мальчик лет пяти – тоненький, чуть сутулый от ещё не ушедшей ночной неги. Недавно обретенное счастье Андре, ее сынок, ее Рико. На нём болталась белая ночная рубашка с вышитыми по подолу маленькими синими звёздами. Он сжимал её одной рукой, прижимая к боку, а в другой сжимал слегка потрёпанную игрушку – пингвина с чёрными пуговками вместо глаз и мягким крылышком, уже изрядно истёртым.

– Ма…мам, – промямлил он, протирая глаза кулачком. – Пингвин мёрз… можно он будет с нами? – и, не дождавшись ответа, с доверием подбежал к Андре и уткнулся лбом ей в бедро.

Девушка едва слышно рассмеялась, склонившись над сыном. Тонкие её пальцы, пахнущие мукой и лавандой, провели по мягким, спутанным волосам мальчика, разглаживая вихры.

– Конечно, можно, милый. Пингвинам ведь тоже нужно тепло, особенно ранним утром.

Она наклонилась, поцеловала его в макушку – туда, где волосы были ещё совсем детскими, почти пуховыми. Его кожа пахла сном и чем-то тёплым, как у всех детей, только что проснувшихся: немного молоком, немного солнцем, немного её собственной нежностью, впитанной за бессчётные вечера и ночи.

Рико, всё ещё не разомкнув до конца ресниц, поднял пингвина к её лицу:

– Он сказал, что ему грустно одному. Ему снилось, как мы упали с облака… но ты нас поймала.

Андре улыбнулась, сдерживая нахлынувшую волну чего-то большого и невыразимого – как это часто бывает у матерей в тихие утренние часы, когда ребёнок, ещё не до конца проснувшись, говорит слова, способные остановить время.

– Конечно, я бы вас поймала. И облако бы поймала, если нужно, – прошептала она и обняла его, укачивая в такт всё ещё тихо шипящей печи.

Мальчик обнял ее за шею, слабо улыбаясь и играясь еще пока не послушными пальчиками с мамиными волосами, перебирая их. Золотые локоны приятно скользили между тонких детских пальцев. Он зевнул, не пряча усталости, и прижался щекой к её плечу – к той тёплой, живой ткани, которая пахла корицей, молоком и чем-то родным, невозможным передать словами. Утро медленно раскрывалось, как бутон пиона в саду за окном, и в его мягком свете всё казалось не только реальным, но и драгоценным.

Андре не спешила – не спешила сесть, не спешила закончить утренние хлопоты. Она просто стояла у окна, держала на руках своего сына, вдыхала аромат роз и слышала, как сердце её отбивает ритм жизни, простой и глубокой. За её спиной, на плите, молоко лениво начинало бежать по краю кастрюли, но даже в этом было что-то важное – что-то, что напоминало ей: дом живёт, потому что в нём живут чувства.

Из распахнутого окна доносилось шуршание листвы, как будто деревья в саду говорили друг с другом на языке, понятном только ветру. Там, за окном, роса ещё блестела на лепестках, пчёлы сонно кружили над цветами, а по траве пробегала полоска света – солнечный луч, продравшийся сквозь крону старой вишни.

Рико слегка зашевелился, издал тихий, почти кошачий вздох, и Андре, не размыкая объятий, повернулась, чтобы присесть на лавку у стены. Лавка была старой, с отполированными сиденьями, в щелях между досками пряталась сушёная ромашка – Рико принес её вчера, с важным видом, сказав, что это "для чая и для красоты".

Она опустилась, обняв мальчика чуть крепче, а он сразу устроился у неё на коленях, поджав ноги, как котёнок. Его пингвин теперь лежал между ними, с пуговичными глазами, будто сторожил их утренний покой. Свет мягко ложился на лицо Рико, и в его чертах – нежных, ещё не очерченных временем, – чувствовалась та самая безмятежность, которую взрослые теряют слишком рано.

На кухне по-прежнему стоял тёплый аромат дрожжевого теста, и тень от кружевной занавески медленно двигалась по полу, отмеряя время не часами, а светом. В углу, на полке, висел старый медный чайник, который, казалось, знал все их разговоры и молчания. Даже мухоловка у окна, с её выцветшими лепестками, выглядела здесь не как цветок, а как часть чего-то большего – чего-то, что нельзя унести с собой, но можно чувствовать сердцем.

Андре прикрыла глаза. Словно сама природа сплела это утро для них – хрупкое, как роса на лепестках, и при этом незыблемое, как любовь. В этом мгновении не было ничего героического, но в нём было всё. Всё, ради чего стоит просыпаться, ждать и беречь.

И пускай в мире за пределами этих стен шли свои течения – быстрее, громче, жёстче – здесь, в этой кухне, где ребёнок обнимал пингвина, а мать гладила волосы, жизнь шла своим настоящим, древним и добрым путём.

Рико устроился у Андре на коленях, как будто и не думал вставать вовсе. Он лениво вертел пингвина за крыло, глядя сквозь ресницы на маму, которая, кажется, могла сидеть так с ним хоть весь день. Но утро уже окончательно вступило в свои права: солнце ласково заглядывало в кухню, притворяясь, будто просто хочет погреться, а не звать к делам.

– Мам, – пробормотал Рико, качнувшись вперёд, – а сегодня будет пирог?

Андре усмехнулась, погладила его по спине.

– Если тесто поднимется хорошо – будет. С малиной, как ты любишь. Только мы должны сначала немного потрудиться. Помнишь, я говорила про рынок?

Рико скорчил выражение глубокой задумчивости.

– А мы поедем туда на лошадке?

– Нет, милый, пешком. Но мы возьмём корзинку, а в ней будет особое отделение для пингвина, чтобы он не устал.

Мальчик оживился, приподнялся, сев поудобнее.

– А можно тогда ему повязать шарфик? Из тех, что бабушка вязала? Он скажет спасибо.

Андре кивнула с серьёзным видом.

– Конечно. Уважающие себя пингвины всегда ходят на рынок при параде.

Рико довольно закивал, играя ножками в воздухе. Он заглянул в глаза матери, будто желая удостовериться, что всё, что она говорит, – правда, настоящая, как небо над садом.

– А потом мы купим меду?

– Купим, – пообещала Андре. – И свежего молока, если старик Явор опять приедет с флягами. Ещё хлеб, если я не успею испечь. А ты, мой помощник, будешь следить, чтобы я не забыла про сливу.

– И мяту! – добавил Рико с торжественностью, будто мята – это главная цель похода.

– Конечно, мяту. Без неё же чай не будет волшебным, – улыбнулась Андре. – А если хорошо себя поведёшь, выберешь себе яблоко сам. Самое круглое и звонкое.

Рико прижался к её плечу, довольно вздохнув.

– Мне нравится рынок… Там пахнет специями и сыром, и у той тёти, помнишь, с косынкой в ромашку, всегда смешной смех. Как у совы!

Андре засмеялась, тихо, тепло, как будто этот день был уже хорош только потому, что начинался с таких слов.

– А ещё там поёт скрипач у старого фонтана. Я дам ему монетку – а ты помашешь рукой, как в прошлый раз?

– Угу, – кивнул мальчик, играя пингвином у себя на коленях. – Только пускай он не грустные играет. А весёлые. Чтобы пингвину снились не облака, а пирог. И чтобы мы опять не падали, а летали.

– Договорились, – сказала Андре и поцеловала его в висок. – Сегодня будет день, в котором летают только вверх.

С улицы донеслось карканье вороны, севшей на край крыши, и лёгкий звон, как будто кто-то случайно задел медную дверную ручку. В доме пахло уже готовыми булочками – воздух был густым, как сливки, как обещание счастья.

Андре аккуратно встала, держа мальчика на руках, потом поставила его на пол.

– Пойдём умоемся, оденемся, покушаем, повяжем шарф пингвину – и в путь. А потом, когда вернёмся, я испеку тот пирог, а ты… ты расскажешь мне, что снилось тебе на облаке. Договорились?

Рико с серьёзным видом кивнул.

– Хорошо. Только пусть облако будет с вареньем. Как подушка. Чтобы мягкое и сладкое.

Мальчик, звонко топая босыми ножками по полу, поспешил к занавеске с вышитыми цветами. Свет от небольшого окна причудливой тенью падал на занавеску, отбрасывая на пол растянутые тени лилий, роз и люпинов. Легкий звон цветочных фей наполнял комнату, создавая легкую утреннюю симонию, прерываемую только редким карканьем вороны, возмущенно добывающую себе еду.

Рико, проскользнув через занавеску, закинул пингвина на застеленную кровать, прыгнул следом, оставив на покрывале отпечатки муки с ладошек. Из спальни донёсся его бодрый голосок:

– Мам, а давай ещё возьмём хлебных палочек для уток! Чтобы покормить их на пруду, как в прошлый раз?

Андре, тем временем наполняя медную кружку тёплой водой и поставив её рядом с умывальником, улыбнулась:

– Конечно, возьмём. Но только если ты сегодня не будешь хныкать, когда я начну торговаться с продавцом лука.

– Я не хныкал! – раздалось из-за шторки. – Это пингвин испугался, что у лука шапка как у ведьмы!

Андре рассмеялась, зачерпнула воды в ладони и плеснула себе на щеки. От прохлады кожа вздрогнула, но стало ясно и хорошо – так, как бывает только по утрам, когда весь день ещё впереди и кажется бесконечно добрым. Она взглянула на своё отражение в старом, чуть потемневшем зеркале в резной рамке: те же глаза, в которых жило терпение; та же лёгкая улыбка, унаследованная, как ей казалось, от её матери – и, быть может, от бабушки тоже.

– Ну что, герой, умываться готов? – позвала она, когда шаги Рико вновь приблизились.

– Уже! – выпрыгнул он из-за занавески, теперь с серьёзным лицом и в руках держа пингвина, которому действительно был повязан зелёный шерстяной шарф с одной торчащей ниткой. Хлопковая рубашка, наспех застегнутая, забавно топорщилась из коричневых шортиков. Андре, умиляясь такому семейному и по детски наивному виду сына, опустилась на колени, мягко поправляя одежку.

– Он сказал, что ему теперь даже жарко, – доложил мальчик. – Но он потерпит. Ради красоты.

– Настоящий джентльмен, – с уважением кивнула Андре. – А теперь – мордочку мыть. И за ушками.

Рико дотянулся до кружки, зачерпнул воды, но, как всегда, сначала умыл пингвина, осторожно похлопав его тряпичную мордочку мокрой ладонью. Лишь затем, с осторожностью, принялся за себя, причмокивая от холодка.

Через полчаса, когда тесто на булочки уже вздымалось пышной шапкой, в чугунное форме для хлеба, за дверцей печи, а чай томился в фарфоровом заварочнике на краю плиты, Андре застёгивала свою простую льняную сумку и укладывала туда полотенце, кружку, платок и бумажник. В плетёной корзине – скатанный с любовью платок для покупок, и в уголке место для пингвина. Он, собственно, уже лежал там, слегка согнув лапки и завернутый, как ребёнок, в ту самую полосатую салфетку.

– Всё взяли? – спросила Андре, подавая Рико его маленькие ботинки, сделанные из кожи изустным дедушкой – эльфом из города.

– Да! – отозвался он, надевая их вверх тормашками. – А пирог? Мы его тоже возьмём?

– Мы его испечём, когда вернёмся. Сначала – рынок. А пирог будет после. Так честнее, правда?

– Правда, – серьёзно согласился он, хватая её за руку. – Но пусть он будет большим. На весь день. Чтобы до вечера хватило.

Они вышли на крыльцо, и солнечный свет тотчас же окутал их золотистым сиянием. Сад распахивался им навстречу – с липкой зеленью листьев, щебетом скворцов и ароматом лета, который ни с чем не спутать.

Андре заперла дверь, улыбнулась сыну, и они неспешно пошли по каменной дорожке, усыпанной лепестками с яблонь.

Навстречу им шел день – светлый, живой, полный запахов, голосов и простых, счастливых дел.

На лесной опушке, где стоял домик Андре, росли прекрасные чудные цветы. И каждый из них, казалось, тянулся к Рико, словно узнавая в нём свою солнечную половинку. Лепестки чуть дрожали на ветру, как будто желали дотронуться до его щёк – таких румяных и круглых от лёгкого утреннего холода. Он ступал осторожно, стараясь не наступить на мелкие синие колокольчики, что прятались в траве, и с любопытством заглядывал в паутинки между ветками.

– Мам, а можно? – вдруг спросил он, остановившись и притянув её за руку. – Ну… чтобы ты немножечко поколдовала?

Андре взглянула на него с лёгкой улыбкой, в её взгляде отразилась терпеливая нежность, та, что бывает только у матерей, готовых превратить любое утро в волшебство. Она присела на корточки, убрала непослушную прядь с его лба.

– А ты уверен? Вдруг кто увидит?

– Не увидит! Я никому не скажу! – Рико прижал пингвина к груди. – Только чуть-чуть… для хорошего настроения.

Андре на миг задумалась – как в старые времена, когда каждый жест ещё приходилось скрывать, будто грех. А теперь… теперь они, маги, фантастические животные и люди жили вместе, уважая друг друга и помогая в тяжелую минуту.

– Хорошо, – кивнула она, – но только если пингвин разрешит.

– Он разрешает! – тотчас воскликнул мальчик. – Он сказал: пусть будет свет!

Андре засмеялась, встала, легко встряхнула рукав, и тонким изящным движением провела рукой в воздухе. Сначала ничего не происходило. Потом между её пальцами вспыхнули крошечные золотые искры – нежные, как светлячки. Они закружились в воздухе, описывая плавную дугу, как капли янтарного дождя. Искры вспыхивали, звенели крошечным звоном, похожим на музыку колокольчиков, и опадали в траву, не обжигая – лишь оставляя за собой тёплый свет.

– Мааам… – прошептал Рико, зачарованно, – ещё!..

– Достаточно, – Андре снова рассмеялась, – магия, как и мед, хороша в меру.

– Ага, а то можно прилипнуть, – глубокомысленно сказал Рико, поглядывая, не попала ли одна искра на шарф его пингвина.

Дорожка вела к небольшому лесному мосту, переброшенному через ручей. Вода там была прозрачной, синие стрекозы танцевали у поверхности, и отражения листьев колыхались, как в сказках, на камнях около моста сидел водяной, с умным видом наставляя маленьких русалок, а через его прозрачное водянистое тело, отбрасывая множество солнечных зайчиков, проходили солнечные лучи.

– Мам, а на рынке будут ягоды?

– Думаю, да. Если не опоздаем. Помнишь, у госпожи Этель самые сладкие крыжовники?

– С шипами! – весело напомнил он.

– Ага. Укусишь – и сладко, но сначала думаешь, что сражаешься с ежом.

Они шли дальше, пока поляна не кончилась и не началась широкая, солнцем прогретая дорога, по которой изредка проезжали телеги, гружёные тканями, сушёной рыбой и медом в янтарных банках.

Андре несла корзину, а Рико – пингвина и ответственность за настроение.

А впереди – рынок, булочки, свежая клубника и весёлый торг, где мать непременно схитрит, улыбнётся продавцу, скажет пару слов на эльфийском и получит за это лишний пучок укропа – просто так, «за добрые глаза».

Рынок находился в нижней части деревни, у самой излучины ручья, что лениво плёлся среди плакучих ив и старых мельничных колёс. Тропа, по которой шли Андре и Рико, мягко петляла между кустами жимолости, и трава по бокам тропы ещё хранила прохладу раннего утра. В небе, словно умытые, плыли облака – лёгкие, сливочные, как топлёное молоко, и, казалось, они прислушивались к каждому шагу матери и сына.

Андре держала корзину, а Рико шёл рядом, ловя светлячков-остатки её утренних искр, что всё ещё не исчезли с воздуха. Эти крохотные золотые точки путались в его волосах и цеплялись за пингвина, придавая игрушке внезапную важность.

Когда они подошли к мосту, ведущему на рыночную площадь, Андре остановилась – не потому, что устала, а чтобы на мгновение вдохнуть аромат деревни. Здесь всё пахло свежей выпечкой, влажной древесиной и сладким компотом из ревеня, что варила в своём дворе миссис Бруна.

– Мам, – потянул Рико за руку, – если сегодня кто-то будет продавать медовые лепешки, можно взять две? Одну для него, – он указал на пингвина, – а одну для меня. Я обещаю не жадничать.

– Одну на двоих, но с маком, – улыбнулась она.

Площадь уже гудела, как улей. Здесь были лавки, покрытые навесами из цветастых тканей, что развевались от слабого ветерка, и ряды корзин, наполненных фруктами, кореньями, травами и мыльными лепестками, благоухавшими, как весна.

Андре первым делом направилась к лавке старика Ода – местного травника, у которого были самые мягкие соцветия лаванды и сушёный шалфей с серебристым налётом. Его стол был уставлен баночками, мешочками и даже одним большим стеклянным шаром, внутри которого плясали мерцающие пылинки – "сон в бутыли", как он говорил.

– Ах, Андре, – кивнул Одо, прикладывая руку к груди. – Сегодня ты светишься особенно сильно. Это всё любовь, или утренние искры?

– А разве одно без другого бывает? – ответила она мягко.

Рико в это время рассматривал небольшую коробку с мхами, в которых, казалось, жили крошечные светлячки.

– Это настоящие? – шепнул он.

– Настоящие, – подтвердил Одо. – Они живут у корней древнего дуба. Но уход за ними требует терпения. Им надо рассказывать сказки. Каждый вечер.

– Я умею, – гордо сказал Рико.

Андре взвесила взглядом малыша и покачала головой, но с теплотой:

– В следующий раз. Сегодня – только хлеб, ягоды и немного душицы. И лепёшка, конечно.

Дальше они остановились у лавки Этель – круглой и румяной, будто сама выросла из теста. Её крыжовник лежал в деревянных кадках – прозрачный, как капли росы, с тонкой золотистой кожицей. Этель всегда колдовала над своими ягодами – по ночам пела им старые песни и сбрызгивала дождевой водой с лепестками роз.

– Для пирога? – спросила она, наклоняясь к Рико.

– Для большого! – воскликнул тот. – Чтобы на целый день хватило.

– Тогда я сама выберу самые терпкие. Чтобы он был с характером, как твой пингвин.

На обратном пути Андре и Рико шли не торопясь. Их корзина пахла летом и сладкими травами, а солнечные пятна на тропинке, казалось, сами указывали дорогу. Где-то в ветвях деревьев звенел ручной колокольчик – старое заклинание от злых мыслей, оставленное кем-то добрым. А на лужайке за мельницей ветер поднял вихрь из лепестков – короткий, как вздох, танец магии, которую никто не просил, но которую деревня принимала как должное.

– Мам, – сказал Рико тихо, медленно жуя небольшой кусок медовой лепешки с маком, запах которой разносился на всю округу, – а можно вечером ещё искры? Только чтобы они были зелёные. Как мята.

– Если ты сегодня не испачкаешь пингвина в пироге – будут зелёные, – подмигнула Андре.

Дом уже виднелся впереди – как обещание уюта, как теплая точка возвращения, где всё будет – и лепёшки, и пирог, и магия, спрятанная в простых делах.

Стены дома, сделанные из кирпича-сырца, приятно окутывали виноградные лозы, мохнатый мох рос по низу стен, практически у самой земли, а некогда красная крыша теперь выглядела как небольшая грядка. Ромашка, пижма, васильки и колокольчики проросли на ней, окутывая теплым одеялом.

– К нам вечером прийдет мистер Овл… – мягко начала Андре, поудобнее перенося корзинку на локоть и легко подхватила сына на руки, будто он ничего не весел, хотя так и было. В приютах плохо следили за всеми детьми.

– Он прийдет за целебным зельем? – перебил мальчик, поворачиваясь к матери. В его больших зеленых глаза, собравших в себе всю зелень лета, плескалась бескрайняя любовь, – А он расскажет продолжение сказки про маленького дракончика?

– Может быть. – блондина, одной рукой прижимая к себе мальчика, утерла большим пальцем следы меда и прилипшие на него маковые семечки, – Но это будет вечером, а сейчас мы займемся пирогом.

– Правда?

– Правда, – с улыбкой ответила Андре, поцеловав сына в тёплый лоб, пахнущий солнцем и полевыми цветами.

Они миновали калитку, скрипнувшую приветливо, как старая подруга, и ступили на выложенную булыжниками дорожку, где между камней уютно поселились мята, полынь и крошечные папоротники. Каждый их шаг словно будил сад, и тонкие колокольчики дрожали от малейшего прикосновения ветра.

Кухня встретила их запахом молока и ванили. Андре осторожно поставила корзину на деревянный стол, за годы напитавшийся ароматами трав и муки. Сквозь занавеску из выбеленного льна струился солнечный свет – он ложился на поверхность мебели, на округлые стёкла банок с вареньем и сушёными лепестками, на кружевной край скатерти, на золотистые пряди волос Андре и на румяные щечки Рико.

Мальчик тут же взобрался на табурет, поставленный у разделочного стола, и поставил рядом пингвина, чтобы тот тоже «наблюдал за пирогом».

– Мам, я буду класть ягоды, – торжественно объявил он, засукав рукава своей ночной рубашки. – Самые терпкие, как у Этель.

Андре кивнула и достала фарфоровую миску, на дне которой уже лежали тонко нарезанные яблоки. Она с ловкостью добавила к ним щепоть корицы, несколько капель настойки из лепестков бузины – совсем немного, чтобы начинка заиграла мягким светом, – и передала миску Рико.

– Только аккуратно, не мнём ягоды, а укладываем, как драгоценности, – шутливо сказала она, заглядывая в глаза сына.

– Как сокровища для дракона, – серьёзно подтвердил мальчик.

Он принялся бережно выкладывать крыжовник – один зелёный, один янтарный, потом снова зелёный. А за окном на виноградной лозе вспорхнула птичка и пропела свою короткую утреннюю песенку, будто подбадривая маленького повара.

Тем временем Андре занялась тестом. Оно уже отдохнуло под льняной салфеткой, и теперь, под её пальцами, напоминало нежное облако. Она раскатывала его с любовью, с теплом, словно знала – это больше, чем просто пирог. Это утешение, это спокойствие, это память, которую вкус оставит в сердце ребёнка на долгие годы.

– Мам, а мистер Овл будет пить зелье с пирогом?

– Возможно. А может, он принесёт свою чайную смесь – ту самую, что шепчет сны, если её заварить после девяти.

– А если я тоже выпью? Я услышу, как пингвин говорит?

Андре рассмеялась. В её голосе было столько света, что даже оконное стекло дрогнуло от мягкого отблеска.

– Если будешь хорошо вести себя, то, может, услышишь. Хотя… возможно, он и так говорит. Просто ты пока слушаешь только сердцем.

Пирог был собран, украшен спиралью из фисташек и лепестков мяты, посыпан сахаром, перемешанным с каплей золы из лунной печи, – так, как учила её мать.

Она поставила его в духовку, а потом присела рядом с Рико, который уже начал укачивать пингвина, накрыв его своей салфеткой.

– Ты умничка, мое солнышко. – прошептала она, обняв сына.

– Можно я пойду на улицу? К сэру Кряку? – мальчик бережно собирал в ладошку крошки от теста, хвостики от ягод, осторожно сжимая их как сокровище. Сэр Кряк, пожилой селезень, что жил в небольшом пруду за их домом, обычно избегал людей, но позволял Рико гладить себя по перьям и кормить с рук.

⸙⸙⸙

Вечер подкрадывался к дому тихо – словно не хотел спугнуть ту хрупкую нежность, что поселилась в нём с первыми отблесками заката. Сквозь густые стебли мальвы и душистой лаванды солнце лилось косыми лучами, окрашивая стены кухни в мягкое золото. Аромат пирога, испечённого днём, всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с запахом засахаренных лепестков и сушёных яблок.

Андре зажгла свечи – не просто восковые, а особенные, с примесью мёда и пыльцы ночных цветов. Их пламя колыхалось, как дыхание сновидений, бросая тени, похожие на танцующих котят, на стены и потолок.

– Пора умываться, – сказала она мягко, глядя на Рико, который всё ещё сидел у окна, следя, как в сумерках вспыхивают первые искры – крошечные светлячки, живущие в саду среди мха и шалфея.

– А можно с лавандой? – спросил он, уже зевая, но стараясь казаться бодрым.

– Конечно, – улыбнулась Андре и взяла с полки керамическую чашу, в которую заранее насыпала сушёные цветки.

Умывание у них было целым ритуалом – вода подогревалась в медном чайнике, потом переливалась в фарфоровую миску, где плавали лавандовые головки, несколько листиков мяты и лепестки роз. Андре окропляла этой водой лицо сына, мягко промывала ему руки и за ушками, шепча едва слышно:

– Чтобы ночь была лёгкой, сны – добрыми, а мысли – как медовый чай.

Рико терпеливо морщился от щекотки, а потом с серьёзностью взрослого человека вытирался льняным полотенцем и шлёпал босыми ногами к столу.

Ужин был прост, но прекрасен в своей простоте: тёплый пирог с крыжовником и мятой, густой травяной отвар с липовым мёдом, и тонкие ломтики сыра, подкопчённого в орешнике. На столе уже стоял пингвин – в своей кружевной салфетке, будто приглашённый гость.

– А теперь, – сказала Андре, – ждём мистера Овла.

Он пришёл, как всегда, без стука – словно воздух его привёл, а дом сам распахнул двери. Высокий, сутулый, в плаще, на котором осели сухие листочки, будто он только что прошёл сквозь самую осень. Лицо его скрывала шляпа с широкими полями, а в руке он держал узорчатый посох, обвитый сушёными полевыми травами.

– Добрый вечер, Андре, Рико, – произнёс он голосом, похожим на шелест старой бумаги.

– Добрый вечер, мистер Овл! – радостно выкрикнул мальчик и почти подпрыгнул на стуле.

– Принёс тебе кое-что, – старик достал из кармана крошечную баночку, в которой, казалось, плавали звёзды. – Это – «зелёные искры». Добавь каплю в чашу с водой, и они начнут рассказывать сказку. Но только если ты очень тихо дышишь.

Глаза Рико засияли.

– А про дракончика?

Мистер Овл сел у очага, развязал свой мешок и достал несколько свёртков – пахнущих болотной мятой, полынью и чем-то ещё, что невозможно было описать словами, – ароматом дальних странствий.

– Сегодня – продолжение. Маленький дракон оказался не таким маленьким. Но об этом – чуть позже.

Андре подала гостю чашку, украшенную золотыми спиралями, и села рядом, укрыв Рико шерстяным пледом, вышитым звёздами. Вечер опустился в дом, как волшебная скатерть, и всё стало немного тише, немного мягче, и немного волшебнее, чем днём.

А за окнами ветер шептал в траве, а над крышей, где росли ромашки, медленно пролетал совиный силуэт.

Мистер Овл пил свой настой медленно, с достоинством мага и деликатностью гостя, затаившего в себе больше сказок, чем страниц в старой библиотеке. Его движения были неторопливы, будто он и сам принадлежал времени, которое умело замедляться – особенно по вечерам, в таких домах, как этот.

Рико, завернувшись в плед по самые уши, сидел у его ног, и пингвин рядом сидел тоже, гордо, как сторож мудрости. В камине потрескивали поленья – щедрые, сухие, с лёгким ароматом черемухи. Огонь отбрасывал на стены танцующие отблески, и, казалось, в этих отблесках уже начиналась история.

– Дракончик, – начал мистер Овл, поправляя посох, который теперь мерцал едва заметным светом, – проснулся однажды ночью от того, что в его сердце стучало нечто новое. Оно не пылало, как прежде, а нежно звенело – будто капля дождя упала в озеро и разошлась волнами…

Рико замер, даже дыхание стало почти неслышным. Андре тихо перебирала травы на подносе – готовила зелье для мистера Овла. Её движения были полны грации, как у мастерицы, для которой каждое прикосновение к листу, бутону, капле – это молитва.

– Он услышал зов, – продолжал Овл, – не снаружи, но изнутри. И впервые дракончик понял: он больше не ребёнок, но ещё и не взрослый. А значит – пора искать Истинное Имя. Без него не зажгутся крылья.

Мальчик ахнул, и плед съехал с его плеч.

– А у меня есть Истинное Имя? – прошептал он.

Старый маг посмотрел на него с ласковой серьёзностью.

– У каждого оно есть. Просто твое пока спит. Его не находят, когда кричат или бегут. Его слышат – когда любишь, помогаешь, когда бережёшь даже пыльцу на пальцах.

Андре остановилась, всматриваясь в мальчика – в этот тёплый росток, так ярко распускающийся в её доме, среди зельев, булочек и вечерних историй. Её сердце защемило от нежности, как бывает только в самые светлые, полные волшебства моменты.

– А если я случайно найду имя пингвина? – с вызовом прошептал Рико, хихикая.

Мистер Овл кивнул.

– Тогда он начнёт говорить. Но осторожно: игрушки, у которых есть имена, часто становятся хранителями. А это – ответственность.

– Я умею! – воскликнул мальчик и тут же прикрыл рот ладонью, ведь в доме уже сгущался вечер, и с первыми тенями приходили сны.

Овл поднялся, медленно, будто вытекал из кресла вместе с его тенью.

– Зелье готово? – спросил он у Андре.

– Почти. Ему ещё нужно немного тепла. – Она поставила керамическую флягу ближе к очагу, и свет пламени окрасил её волосы в цвет мёда и меди.

– Пусть постоит. А вы пока пойдите к окну, – сказал Овл, – сегодня там будет звезда, которая знает детские желания»

Рико подбежал, прижав к груди пингвина. И правда – над лесом, в глубине неба, медленно вспыхивала одна-единственная звезда, чуть зеленоватая, как мята, и будто шептала:

Я слышу. Я помню. Я рядом.

А за их спинами – тепло, хлеб, сказка. И дом, в котором даже ночь знала: здесь её ждут с открытым сердцем.

Когда звезда на небе окончательно заняла своё место среди сонных облаков, и в доме стало так тихо, что даже стрелки на настенных часах будто шептались, мистер Овл подошёл к двери.

– Благодарю за тепло, Андре, – произнёс он, застёгивая свой длинный, цвета старого пергамента плащ. – Пусть в этом доме и дальше горит свет, который не видно глазу.

Она кивнула, держа в руках свёрток, обёрнутый в мягкую ткань цвета заката. На ощупь он был лёгким, но излучал странное, едва уловимое тепло – как будто внутри билось крохотное сердце.

– Что это? – спросила она тихо, взглядом показывая на Рико, мирно усевшегося на ступеньках, с зевком держащего пингвина.

– Для него. Но не сегодня, – улыбнулся мистер Овл, и в его глазах мелькнул огонёк, как у звезды. – Когда время придёт, ты поймёшь. Спрячь его – но так, чтобы он не нашёл, пока сам не станет готов.

Он уже спускался с крыльца, когда Андре окликнула:

– Вы ведь вернётесь?

Он остановился, не оборачиваясь:

– Всегда возвращаются те, кто любит сказки.

И растворился в ночи, как дым, как память, как недосказанная строчка.

Андре подняла свёрток, прижала к груди и на мгновение прикрыла глаза. Затем с привычной мягкостью подошла к сыну.

– Пора, мой зелёный листочек, – прошептала она, наклоняясь, чтобы взять его на руки. – В кровати тебя ждут сны… и, возможно, одно маленькое чудо под подушкой.

Рико лишь зевнул и ткнулся носом в её плечо.

В комнате было полумрачно. Сквозь тонкую занавеску на подоконнике струился лунный свет. Пингвин уже занял своё место у изголовья, а рядом, почти невидимо, Андре уложила таинственный амулет, окутанный её дыханием и молитвой.

Она присела на краешек постели, погладила его волосы, тонкие и тёплые, и начала петь.

Голос её был как дымка над молоком, как пар от свежеиспечённого хлеба – нежный, укутывающий.

Рико дышал всё тише. Его пальцы разжались, и пингвин удобно устроился у его щеки. А Андре сидела ещё немного, слушая, как ночь наполняет комнату тончайшей магией – той, что прячется в тишине, в дыхании ребёнка, в недопетой колыбельной.

За окном звезда всё ещё светила, наблюдая. И дом дышал ровно – живой, как сердце, как ожидание, как любовь.

Когда Рико уснул – глубоко, с лёгкой полуулыбкой на губах, будто продолжал слушать мамину песню даже во сне, – Андре медленно поднялась с кровати. Она провела ладонью по его мягким волосам и прошептала, как оберег:

– Спи, мой свет… я стережу твои сны.

Ловкие руки девушки с необычайной лаской поправляли одеяло, закутывая маленькое тельце в кокон из одеяла, сотканного из облачной ткани, теплое и легкое. Посадили по ближе к подушке потертого временем пингвина и оставив последний на сегодня поцелуй на лбу ребенка, Андре вышла из спальни, обязательно успокаивая занавеску, чтобы не трепыхалась от движений.

В кухне, освещённой последними отблесками лампы, на столе лежал чуть больший свёрток – от мистера Овла. Внутри, между аккуратно сложенных листов пергамента, скрывалось письмо.

Андре развернула его.

«Дорогая Андре,

К вам завтра заглянет маг Лумин, из Облачной долины. Он просил приготовить зелья – у него будет далеко не дружеский визит, но с твоими эликсирами всё пройдёт мягче. Ниже – список нужного:

– настой лунной мяты

– порошок корня синего шалфея

– масло из семян дымчатой фиалки

– живица для защиты

– и, если будет, – пыльца бабочки Элир

Не забудь – в случае сомнений, доверься сердцу. Оно у тебя, как у леса: мудрое.

Твой, как всегда,

О.»

Андре перечитала письмо дважды. Почерк был неторопливый, словно написан в утренний туман. Она провела пальцем по последней строчке и тихо улыбнулась.

На полке у стены уже стояли банки и флаконы – стеклянные, глиняные, даже один из туманного кварца. Всё было почти готово. Лишь пыльцы не доставало – её придётся попросить у колдуньи, что живёт за лесом, в старом мельничном доме. Её дети давно выросли, но, как говорили, она до сих пор поёт им сны в ночи.

Андре поднялась, подошла к окну. За ним темнел сад, усыпанный серебряными бликами. Кусты боярышника покачивались в такт ветру. Светлячки порхали, будто в воздухе кто-то разлил молчаливую музыку.

Ночь пришла в дом, как тёплый платок – невидимо, но с лаской.

Андре, не тревожа тишину, затушила лампу, провела рукой по столу, кивнула чему-то в пустоте и отправилась спать. Завтра всё начнётся снова. Но с письмом в кармане, амулетом под подушкой Рико – и с надеждой, крепкой, как лоза на старом доме.

Ночь вступила в свои права без шума, без стука – как хозяйка, которая давно знает этот дом. Тени вытянулись по полу, ласково переползли на стены и угнездились в углах, словно укрывая пространство мягким пледом. Лунный свет скользнул по оконному стеклу, разложился тонкой вуалью на подоконнике, заглянул в кухню, где чуть пахло хлебом и мятой, и замер там, как будто прислушиваясь к дыханию дома.

Сон давно коснулся всех обитателей – и Рико, свернувшийся калачиком под пёстрым одеялом, и Андре, чья ладонь по-прежнему лежала у края кровати, словно в дремоте продолжала оберегать покой сына.

Но не вся деревня спала.

По тропинке, затоптанной днём детскими ногами, осторожно ступали звери и волшебные существа – ночные, тихие, как шелест крыльев. Из кустов вынырнул лисёнок с серебристой мордочкой, будто умытый лунным светом. За ним – чёрный барсук с золотым пятном на лбу, как у старого друида. Их носы тянулись к деревянным мисочкам, что стояли у заднего крыльца, как всегда – полные: в одной – тёплое молоко с лепестками василька, в другой – сладкий корень, нарезанный тонкими ломтиками, в третьей – немного варенья, малинового, с капелькой мёда.

Феи-кузнечики скользнули вдоль перил, расправив прозрачные крылышки, переливающиеся, как стекло в солнечный дождь. Одна из них взобралась на край миски, отломила крошку пирога и села, как дама в театре, разглядывая зверей.

С деревьев спустились совята с глазами, как два тёмных озера, – не столько голодные, сколько любопытные. Они смотрели на угощение снисходительно, будто проверяя, всё ли по рецепту древних обычаев. А возле лаванды прошелестел моховой ёж – редкий, почти забытый – и, не найдя своей любимой земляники, грустно фыркнул, но остался: тут пахло добром.

Каждую ночь, с тех пор как Рико впервые оставил для них миску, они приходили. Не за едой – за признанием. За тем крошечным чудом, когда ребёнок верит, что ты есть, и значит, ты жив.

А из дома до сих пор тянулся след тепла, как запах маминых сказок – тот, что остаётся в комнате даже после слов «конец».

Луна поднялась выше, и над крышей пролетела капля света – возможно, светлячок, возможно, сон. А может быть, просто счастье, невесомое, как пыльца с крыльев добрых существ.

И в эту ночь всё было на своих местах: сон, звери, миски, и детская вера в то, что добро – это не легенда, а обыденность.