Дилерия: Пепел степи

Два года пролетели над степью Драш-Наар, как стая перелетных птиц. Крут подрос, став крепче и угловатее. Зеленоватая кожа уже несла первые скупые шрамы – следы игр, тренировок и неосторожных встреч с колючками степи. Но его желтые глаза горели тем же упрямством, что и в восемь лет. Острый Камень. Теперь ему предстояло оседлать ветер.

Он стоял посреди тренирового круга у края стойбища, лицом к лицу с воплощением строптивой степной свободы – молодым конем по имени Зиф («Вихрь»). Конь Ветра. Низкорослый, но невероятно крепкий, с короткой, блестящей шерстью цвета пыльной меди и черными, как ночь, гривой и хвостом. Глаза Зифа сверкали белым испугом и диким вызовом. Он не был дикарем, но дух степи в нем кипел ключом, не признавая грубого подчинения.

Крут, вспотевший от предыдущих попыток, сжал в кулаке грубые поводья из сыромятной кожи. Его нож из бычьего рога надежно сидел за поясом, напоминая о первом уроке отца. Сила требует ума. И чести. Но сейчас требовалось что-то иное. Он глубоко вдохнул, улавливая запах конского пота, пыли и своей собственной нервной слюны, подался вперед и резко, как учили, вскинул ногу, пытаясь влезть в низкое, деревянное седло, обтянутое шкурой.

Зиф взвился, как ужаленный. Не вперед, не вбок – вверх. Мощный толчок задних ног, отчаянный бросок крупа, дикое встряхивание головой. Крут, не успев даже зацепиться коленями за бока, почувствовал, как мир опрокидывается. Он пролетел по дуге, короткой и стремительной. Воздух со свистом вырвался из легких, когда его спина со всего маху встретилась с жесткой, как камень, землей Драш-Наар. Хруст! – не костей, к счастью, а просто жестокий удар. Боль, острая и жгучая, разлилась по ребрам и спине. В глазах помутнело, искры поплясали на фоне внезапно ставшего слишком ярким неба. Унижение, горькое и липкое, залило его с головой, сильнее боли. Он услышал сдержанные смешки младших орчат, наблюдавших с края круга.

Крут лежал, задыхаясь, пытаясь втянуть в себя хоть глоток звонкого степного воздуха. Над ним возникла знакомая тень, заслонившая солнце.

Горг. Вождь стоял неподвижно, как один из древних менгиров, что иногда встречались в степи. Его карие глаза, в которых читалась вся суровость Драш-Наар, смотрели на сына без осуждения, но и без жалости. Шрамы на его лице казались глубже в резком свете полудня.

«Встань.»

Всего одно слово. Произнесенное спокойно, ровным тоном, без повышения голоса. Но в нем звучала непререкаемая воля, как гул далекого землетрясения. Оно не допускало возражений, нытья, просьб о помощи. Это был приказ бытия.

Крут стиснул зубы так, что скрипнула челюсть. Боль в боку пылала костром, унижение жгло щеки. Он перекатился на бок, подтянул колени, оперся локтем о землю – ту самую, что только что так жестоко его приняла. С хрипом втянул воздух. Потом, собрав всю ярость, весь стыд и всю свою упрямую волю, поднялся. Шатко, но встал. Пыль степная покрывала его спину, солнце слепило в прищуренные желтые глаза. Он стоял, глотая воздух и глядя на отца, ожидая насмешки или нового приказа.

Но Горг лишь слегка кивнул, как будто это было единственно возможным действием. Его взгляд скользнул на Зифа, который, отбежав на несколько шагов, фыркал и бил копытом, все еще взвинченный.

«Конь, – начал Горг, его голос, низкий и размеренный, заглушал шум ветра в ковыле, – не скала. Не дерево. Он не будет стоять и ждать, пока ты на него взлезешь.» Он сделал шаг к Зифу. Конек насторожился, замер, но не отпрянул. Огромная рука вождя, покрытая спиралями вечного пути, медленно, без угрозы, протянулась и легла плашмя на потную шею коня. Не хватка, не удар. Спокойное, тяжелое прикосновение. Зиф фыркнул, напрягся… и вдруг выдохнул. Его дрожь утихла, белок глаза скрылся. Горг говорил, глядя больше на коня, чем на сына:

«Он – ветер в гриве. Молния в ногах. Дух самой степи, заключенный в плоть и кровь. И он чувствует. Как волк чует дрожь зайца за холмом, он чувствует твой страх, Крут. Твою неуверенность. Твою злость после падения.» Горг повернул голову, и его карие глаза впились в желтые глаза сына. «Этот страх – твой враг. Он кричит в твоих мышцах, в твоем дыхании, в том, как ты сжимаешь поводья, будто хочешь задушить жизнь, а не направить ее.»

Рука Горга нежно провела по шее Зифа. Конь опустил голову, словно прислушиваясь к тихому голосу камня.

«Ты – вожак, Острый Камень, – продолжил Горг. – Не тиран, не раб. Вожак. Дай ему почувствовать не твой кулак, а твою волю. Твердую. Непоколебимую. Как камень под его копытами. Уверенную. Ясную. Как путь солнца по небу от рассвета до заката. Он должен доверять твоему решению, как земля доверяет солнцу снова взойти.»

Горг взял поводья из ослабевшей руки Крута. Его движение было плавным и властным. Он легко подвел Зифа к сыну.

«Упал? – Горг снова посмотрел на Крута, и в его взгляде была вся неумолимость судьбы. – Встань сам. Всегда. Иначе первый же враг, первый же клинок, что метнется в бою, срежет тебя, как сухую траву, пока ты ищешь руку помощи. Уязвимость – это смерть в степи. Сила…» Он сделал паузу, вкладывая в слово тот же смысл, что и два года назад у норы сурка, но теперь – глубже, жестче. «Сила – это контроль. Над собой. Над своим страхом. Над своим союзником. Над ситуацией. Без контроля сила – это слепая ярость, которая погубит тебя раньше врага.»

Он протянул поводья Круту. «Ветер слушает камень, сын мой. Но только если камень непоколебим. Снова.»

Боль в боку все еще ныла, унижение тлело углем внутри. Но в глазах Крута, глядевших теперь не на отца, а в темные, настороженные, но уже не безумные глаза Зифа, появилось новое понимание. Не ярость. Решимость. Он ощутил под ногами твердость земли – камень под копытами. Вдохнул полной грудью, стараясь выровнять дыхание, вытесняя дрожь. Его рука, когда он взял поводья, была тверже. Он шагнул к Зифу, не суетясь, не робея. Его воля, пока еще зыбкая, но сконцентрированная, как лезвие его ножа, тянулась к духу коня. Я – вожак. Ты – мой ветер.

И когда он в этот раз подался вперед, чтобы вскочить в седло, Зиф лишь напряг мышцы, но не взвился. Он стоял. Дрожа мелкой дрожью, но стоял. Крут оказался в седле. Ноги инстинктивно сжали бока, но не для удара – для контакта. Он чувствовал под собой мощь, готовую сорваться в галоп, но пока сдерживаемую. Его собственная воля, твердая, как камень, начала диалог с ветром в гриве.

Горг, стоявший рядом, не улыбнулся. Но в глубине его карих глаз, обращенных к бескрайней степи, мелькнуло что-то, похожее на молчаливое одобрение. Урок Ветра и Камня начал прорастать в душе Крута.

Вечерело. Солнце, огромный раскаленный шар, кренилось к горизонту, заливая степь Драш-Наар потоками багрянца и золота. Длинные тени валунов, похожих на спящих каменных исполинов, тянулись на восток, сливаясь в фиолетовую мглу. Воздух, днем звонкий от жары, теперь густел, наполняясь прохладой, запахом полыни, вечерней росы и звериной настороженностью. Охотничья пора.

Крут прильнул к шершавой поверхности огромного валуна, прозванного Старцем за его древний, покрытый лишайниками вид. Его зеленоватая кожа сливалась с пятнами мха. Дыхание было ровным, почти неслышным – так учил отец. В руке, крепкой от недавних верховых уроков, он сжимал короткое охотничье копье с наконечником из черного обсидиана. Его желтые глаза, суженные до хищных щелочек, неотрывно следили за целью.

Серый Призрак

Матерый степной волк. Легенда среди охотников Изначального Стада. Его шкура была не просто серой – она переливалась оттенками пыли, сумерек и выжженной травы, делая зверя призраком среди волн ковыля. Трофей мечты. Доказательство силы и ловкости. Крут видел, как два года назад Горг, слившись с галопом коня воедино, в стремительном прыжке вонзил копье в шею такому же великану. Тогда это казалось вершиной мастерства. Теперь Крут жаждал повторить. Доказать отцу, себе, всему стойбищу.

Призрак двигался бесшумно, низко прижимаясь к земле, его мощная грудь работала как кузнечные мехи. Он принюхивался, выслеживая суслика или зайца на вечерней кормежке. Расстояние – около ста шагов. Идеально для рывка. Крут ощутил под ногами твердость камня, упругость мышц бедер. Сердце забилось быстрее, кровь загудела в висках. Сейчас! Он напрягся, готовясь к мощному толчку от валуна, к стремительному броску, к точному удару в прыжке. Его пальцы побелели на древке копья. Он видел уже, как наконечник вонзается в серый бок…

Тяжелая рука, твердая как корень древнего дуба, легла ему на плечо.

Крут вздрогнул так, что чуть не выронил копье. Он не услышал, не почувствовал приближения! Горг стоял за ним, пригнувшись, слившись с тенью Старца. Его карие глаза, отражающие багрянец заката, горели не гневом, а… предостережением. Палец вождя коснулся губ Крута – беззвучный приказ молчать. Потом Горг наклонился так близко, что его шепот, тише шороха сухой травинки, обжег ухо сына ледяной ясностью:

«Нет.»

Одно слово. Как удар обухом по натянутой тетиве. Крут почувствовал, как жгучая волна досады и стыда подкатила к горлу. Почему?! Он был точен! Силен! Готов!

Горг не стал объяснять сразу. Его рука, шрамы и спирали на которой казались в этот миг картой самой степи, поднялась. Указательный палец ткнул сначала в сторону волка, потом вверх, к тонким облачкам, медленно плывущим на запад. Ветер. Он дул сейчас ровно от волка к их валуну. Горг снова зашептал, и каждый его звук был гвоздем, вбиваемым в сознание:

«Ветер дует от него к нам. Он учует твой запах за милю до прыжка. Твой пыл, твой пот – они кричат о тебе громче, чем боевой рог.» Взгляд Горга стал жестче, как закаленный металл. «И камни, Острый Камень. Они не просто укрытие. Они – свидетели. Или предатели. Твоя нога сдвинула этот камешек.» Он кивнул вниз, к ногам Крута, где мелкий серый камушек лежал не на своем месте, обнажив темную землю под собой. «Для уха Призрака этот камешек упал громче щита, разбитого в бою. Камни кричат о твоем присутствии, если ты не стал их частью. Слушай степь. Она говорит с тобой.»

И словно в насмешку над самоуверенностью Крута, ветер – капризный дух Драш-Наар – внезапно закрутил у подножия Старца, поднял вихрь пыли и… плавно изменил направление. Теперь он дул косо, с юга, огибая валун и неся запахи мимо волка, к далекому солончаку.

Серый Призрак мгновенно насторожился. Его голова с острыми ушами метнулась вверх. Ноздри дрогнули, жадно втягивая измененный поток воздуха. Он не видел их за валуном, но знал. Опасность. Зверь замер, как изваяние, лишь желтые глаза метались, ища угрозу. Он готов был сорваться в бегство.

Горг не шевелился. Его карие глаза, подобные старым, мудрым озерам, скользнули по степи, оценивая, читая местность. Он показал рукой не на волка, а в сторону – туда, где земля плавно уходила вниз, образуя неглубокий овраг с крутыми, осыпающимися склонами, поросшими колючей верблюжьей колючкой.

«Ветер – не враг, он твой гонец, – прошептал Горг, и в его голосе звучала не инструкция, а откровение. – Используй его дар. Используй рельеф земли, данный предками. Обойди с юга. По низине, где тень уже густая. Ветер в спину понесет твой запах в пустоту, мимо его ноздрей. Загони его к обрыву оврага. Там он упрется в камень и колючки. И будет твой. Не силой прыжка, но силой терпения и понимания.»

Крут слушал, и в его сознании, словно под вспышкой молнии, проявилась новая картина. Он увидел не просто волка и овраг. Он увидел систему: ветер – невидимый проводник; рельеф – естественная ловушка; волк – звено в цепи, чье поведение предсказуемо для того, кто знает язык степи. Стратегия. Отец не просто остановил его – он открыл дверь в иное понимание силы. Силы ума, читающего мир.

Крут кивнул, коротко и резко. Он отполз от валуна, как тень, не поднимаясь выше стелющегося ковыля. Он двигался не к волку, а вокруг, используя складки местности как доспехи, держа изменившийся ветер в спину. Пыль, поднятая его осторожными шагами, тут же уносилась прочь, не выдавая его. Он чувствовал знакомую тяжесть ножа из бычьего рога за поясом. "Даже острый камень тупится, если бить им бездумно". Сила требует ума. Слова отца звучали в такт его шагам.

Время растянулось, наполненное ползанием по холодной земле, шипами колючек, цепляющихся за одежду, и ледяным вниманием. Солнце коснулось горизонта, окрасив небо в пепельно-лиловые тона, когда Крут, проползший широкой дугой, оказался с южной стороны оврага. Он поднял голову. Серый Призрак, настороженный, но не обнаруживший источника первоначальной тревоги (ветер обманул его!), медленно приближался к краю оврага, все еще принюхиваясь, но уже менее тревожно.

Крут встал во весь рост на краю обрыва, озаренный последними лучами солнца. Он не закричал. Не бросился. Он просто явился. Как воплощенная воля самой степи, преградившая путь.

Волк вздрогнул, будто получив удар. Он увидел внезапно возникшую фигуру, перекрывшую путь к отступлению вниз, по склону. Инстинкт велел бежать – но бежать было некуда. Впереди – обрыв и орк. Сзади – открытая степь, откуда могла прийти беда (он не знал, что Горг остался у Старца, лишь наблюдая). Призрак зарычал, низко и злобно, оскалив желтые клыки. Он прижал уши, готовясь к отчаянной атаке, к последнему прыжку.

Крут стоял неподвижно. Камень. Он поднял копье не для броска, а как барьер, как знак непреодолимой преграды. Его воля, твердая и холодная, как ночной гранит, давила на зверя. Ты в ловушке. Моей ловушке.

Волк метнулся вдоль края оврага, ища слабое место. Но Крут, предугадав движение, сделал шаг, перекрывая путь. Он не атаковал. Он контролировал. Как с Зифом, но теперь в смертельной схватке умов. Он заставлял волка тратить силы, паниковать.

Зверь понял. Отчаяние и ярость вспыхнули в его глазах. Он собрался для прыжка через орка, в отчаянной попытке прорваться…

Свист!

Каменное грузило от боласа, метнутое сильной и невероятно точной рукой Горга, который подошел бесшумно с фланга, с глухим стуком ударило волка по передней лапе. Зверь взвыл от боли и неожиданности, потерял равновесие и кубарем скатился по осыпающемуся склону оврага, запутавшись в колючках. Бой был окончен. Трофей добыт не силой удара, но силой замысла.

Горг подошел к краю обрыва, глядя вниз на мечущегося в западне зверя. Потом он повернулся к сыну. В его карих глазах не было ликования над поверженным врагом. Было глубокое, безмолвное удовлетворение от понимания, которое он читал теперь во взгляде сына.

«Хитрость, – произнес Горг громко, его голос, низкий и веский, разнесся в наступившей вечерней тишине, – называют оружием слабого?» Он сделал паузу, и в ней звучал вызов всему простому и грубому. «Нет, Острый Камень. Это высшее умение слышать степь. Читать ее письмена. Понимать ее вечный голос.»

Он обвел рукой погружающийся в сумерки простор, где уже зажигались первые звезды:

«Ветер – твой незримый разведчик и твой невидимый щит. Камень – твоя крепость и твой немой союзник, хранящий твои секреты, если ты слился с ним. Солнце – твои песочные часы, твой безмолвный проводник и художник, рисующий тени-убежища. Река – твой путь и твоя западня. Зверь – твой строгий учитель, чьи повадки – священный гимн, который ты должен выучить наизусть.»

Горг шагнул к Круту. Его взгляд пронзил сына, вкладывая истину глубже любого клинка:

«Тот, кто глух к этому миру, кто видит лишь свою цель и свою мышцу, не видя пути и сил, что текут вокруг – мертв, сын мой. Мертв, даже если его легкие полны воздуха, а рука сжимает острое копье. Он – слепой жук под копытом табуна. Ты понял урок Ветра и Камня?»

Крут стоял на краю оврага, обдуваемый холодным вечерним ветром, пахнущим полынью, пылью и запахом пойманного зверя. Он смотрел не на поверженного Призрака. Он смотрел сквозь сумерки. На узор звезд, только что загоравшихся на темнеющем бархате неба. На черные силуэты валунов. На бескрайнее море ковыля, колышущегося под ветром. Он видел теперь не отдельные предметы, а связи, потоки, знаки. Ветер, камень, солнце, вода, зверь… Они были буквами в великой книге Драш-Наар. И Горг научил его видеть первые слова.

Он повернулся к отцу. Его желтые глаза, отражающие бледный свет вечерней звезды, горели холодным, ясным пламенем не детского восторга, но осознания. Острый Камень начал точить не только тело, но и разум. В нем, под сенью древних духов степи, рождался Стратег. Он сжимал древко копья, но истинным оружием в этот миг были слова отца, врезавшиеся в его душу острее обсидиана.

«Понял, отец,» – тихо сказал Крут. И в этих двух словах звучало не просто согласие. Звучало начало нового пути – пути воина, который видит.

Глава 2: Уроки Ветра и Камня (Возраст: 10 лет) – Становление Воина и Философа

Вечернее солнце, превратившееся в огненный шар на самом краю степи, бросало длинные, пурпурные тени от юрт стойбища Изначального Стада. Воздух был густым от запахов жизни: дым десятков очагов, смешанный с терпким ароматом сушеной полыни и тмина, вяленого мяса и теплого войлока. После титанического напряжения охоты и философских откровений отца, Крут вернулся в объятия другой, не менее важной силы – силы дома.

Он направился не к шумному костру, где уже собирались воины и старейшины, а к одной из юрт, стоявшей чуть в стороне, у подножия небольшого холма. Она была больше других, ее войлочные стены покрыты сложным орнаментом из спиралей и стилизованных фигур зверей, вышитых цветными нитями. Это был дом его матери, Грахи – «Громовой».

Перед тем как войти, Крут на мгновение замер. Он знал этот запах, пропитавший саму структуру войлока. Запах Грахи: смесь сушеных горьких кореньев и сладковатых цветов, едкого дыма целебных трав, которые она курила в маленькой жаровне, и мягкого аромата выделанной кожи. Это был запах знаний, тайн и безусловного тепла.

Он откинул тяжелую кожаную пологу и вошел. Внутри царил полумрак, освещаемый лишь тлеющими углями в очаге и одной жировой лампой из пористого камня. Граха сидела на разостланной шкуре бизона, ее сильные, ловкие руки обрабатывали шкуру того самого Серого Призрака. Нож в ее руках (похожий на подарок Горга, но более изящный, с рукоятью из рога горного козла) двигался плавно, снимая остатки жира и мездры. Ее губы шевелились, тихо напевая. Это была не песня, а скорее напев – низкий, вибрирующий, похожий на гул ветра в скалах или на далекий рокот грома. Песнь Костей. Так Граха обращалась к духам предков, к мудрости земли, вплетая их силу в свою работу.

Она не была просто знахаркой. Граха была Хранительницей Песни Костей. Она знала саги, уходящие корнями во времена, когда орки Драш-Наар были единым стадом под первым Великим Вожаком. Она помнила легенды о духах степей, гор и рек. Она проводила ритуалы рождения, посвящения, свадьбы и прощания. Ее руки лечили раны, нанесенные когтями зверей и клинками врагов, но еще чаще – раны духа: горечь утраты, страх перед грозой, раздор в семье. Для стойбища она была живой связью с невидимым миром. Для Крута – неиссякаемым источником любви и тихих, манящих тайн.

Граха подняла глаза. Ее лицо, более округлое, чем у Горга, с такими же темными, но не карими, а глубокими, почти черными глазами, озарилось улыбкой, теплой, как пламя очага.

«Мой Острый Камень вернулся, – ее голос был низким и мелодичным, как ее напев. – И не с пустыми руками. Призрак встретил свою судьбу.» Она кивнула на шкуру. В ее взгляде не было удивления – лишь спокойное знание.

Крут сбросил потник, на котором сидел на Зифе, и присел рядом, поджав ноги. Боль в боку от утреннего падения с коня и усталость после охоты отступили в тепле юрты и материнского присутствия. Он наблюдал, как ловко двигаются ее пальцы, как нож скользит по коже, подчиняясь ее воле.

«Отец сказал, сила требует ума, – выпалил Крут, все еще находясь под впечатлением уроков дня. – И что нужно слышать степь. Как ветер, камни…»

Граха кивнула, не прерывая работы. «Твой отец мудр. Сила мышц, сила удара – это хорошо, сынок. Оно кормит Стадо, защищает очаг.» Она на мгновение остановилась, ее темные глаза встретились с его желтыми. В них горел иной огонь. «Но сила в слове, в знании корней – это то, что не сломает ни один враг. То, что переживет любую битву, любой шторм. Песнь Костей звучит, когда воины уже стали прахом. Она ведет Стадо сквозь века.» Она снова погрузилась в работу, ее напев стал чуть громче, вплетая в мелодию силу духа поверженного Призрака, делая его шкуру не просто трофеем, но оберегом, носителем истории.

Крут слушал. Для него это была иная магия, чем та, что открыл ему Горг в охотничьей стратегии. Более глубокая, более древняя. Магия памяти и духа.

Покинув теплую юрту Грахи и ее напевы, Крут направился к центру стойбища. Юрты, похожие на спящих, округлых зверей с дымящимися ноздрями-дымоходами, стояли тесным кругом, защищая внутреннее пространство. Воздух вибрировал от звуков жизни:

Тук-тук-тук! – ритмичные, мощные удары по мокрой шерсти. Женщины валяли войлок, укладывая слои шерсти Козерогов, поливая их водой и молоком, и с силой били по ним тяжелыми колотушками. Этот стук был биением сердца Стада, мерным и жизнеутверждающим.

Дзинь! Бам! – резкие звуки доносились от кузницы. Там Горн («Огненная Рука»), могучий орк с обожженными предплечьями, обрушивал молот на раскаленную докрасна заготовку. Искры сыпались с наковальни, как звезды. Он ковал наконечники стрел, подковы для Конь Ветра, крепкие ножи – стальные кости и зубы Стада.

И-го-го! Ме-е-е! – ржание и блеяние доносились с загона, где паслись невысокие, выносливые Коней Ветра и мохнатые, рогатые Козероги, дающие молоко, шерсть и мясо.

Пахло едой. Густой, наваристый аромат «бульона силы» – огромного котла, где часами томились жесткие куски мяса, кости, дикий лук и коренья сараны и солодки. Рядом женщины пекли на плоских камнях над углями «хлеб степи» – пресные, грубые лепешки из толченого зерна диких злаков. На деревянных подносах стояли глиняные кружки с «огнем живота» – густым, кислым молоком Козерогов, от которого щипало язык, но придавало сил.

И тут Крута заметили.

«Крут! Острый Камень!» – громовой, чуть хрипловатый голос прокатился по стойбищу. Из-за юрты выскочил Гарзук («Твердая Кость»). Почти ровесник Крута, он был уже шире в плечах, его зеленоватая кожа лоснилась от пота и пыли, а туповато-добродушное лицо светилось ухмылкой. Гарзук был не так сообразителен, как Крут, его мысли двигались по прямой, как копье в броске. Но он был верен как скала и силен, как молодой степной бычок. Их дружба скреплялась синяками от борьбы, совместными проказами (кто подложил колючку под седло старому Боргу?) и общими мечтами о славе великих охотников и воинов.

«Слышал, Призрака достал!» – Гарзук ткнул кулаком в плечо Крута, чуть не сбив с ног. – «Покажи! А потом – бороться? Или ножи метать? Я сегодня вон ту ворону на том валуне сбил!» Он гордо выпятил грудь.

Крут засмеялся, оттолкнув друга. Боль в боку напомнила о себе, но азарт пересилил. Гарзук был его антиподом и самой надежной опорой. Его будущая «Твердая Кость» в воинском братстве. «Шкура у матери. Бороться – давай! Но осторожно, я сегодня с Коня Ветра слетел!»

Два орчонка схватились в поединке, их возня и смех смешались с общим гулом стойбища. Они катались по пыли, пытаясь прижать друг друга, их сопение и ворчание были музыкой юности и крепнущей дружбы.

Когда стемнело окончательно и на небе зажглись мириады звезд – холодные, яркие, как осколки льда в черной воде, – центр стойбища озарился большим костром. Его пламя плясало, отбрасывая гигантские тени от сидящих вокруг орков. Запах жареного мяса (добыча удачливых охотников дня) смешивался с дымом.

Наступило время вечерних посиделок. Старейшины с лицами, как высохшие русла рек, начинали рассказы. О былых походах, о легендарных вождях, о хитростях духов степи и гор. Их голоса, хриплые от времени и дыма, будили в душах молодых воинов жажду подвигов. Мужчины тихо обсуждали дела клана, охоту, состояние табунов. Женщины перешептывались, пряли шерсть или кормили младенцев.

И снова звучала музыка. Не напев Грахи, а что-то более ритмичное, земное. Удары в бубен, обтянутый кожей, – «голос ветра», подражающий топоту копыт, грозовым раскатам, шелесту ковыля. Кто-то наигрывал мелодию на древней дудке, вырезанной из кости орла. Голоса подхватывали песни – не сложные саги, а простые и сильные, о любви к степи, о тоске по дому в походе, о храбрости павших.

Крут сидел рядом с Гарзуком, обжигая губы горячим «огнем живота». Он смотрел на пламя, слушал голоса, ощущал тепло дружеского плеча и далекий напев матери из ее юрты, сливавшийся с общим гулом жизни. Он чувствовал тяжесть ножа из бычьего рога на поясе и смутное знание, дарованное отцом днем. Он видел шкуру Призрака, которую завтра заберет у Грахи.

Степь Драш-Наар дышала за кольцом света костра, огромная, темная, полная тайн и опасностей. Но здесь, в сердце Стада, среди биения войлочных колотушек, звона кузнечного молота, запаха бульона и тепла дружбы, юный Острый Камень чувствовал себя частью чего-то большего. Частью Песни Костей, что пела его мать. Частью силы, что ковал Горн. Частью непоколебимой верности, что олицетворял Гарзук. Уроки Ветра и Камня, данные Горгом, начали обрастать плотью и кровью жизни стойбища. Воин и философ в нем росли, питаемые не только суровыми истинами степи, но и теплом очага, мудростью предков и крепкой костью дружбы.

Холодный ветер Драш-Наар, несущий предчувствие зимы, выл над Костяным Холмом. Это место не было природным курганом. Оно было создано. Сложено, утрамбовано, пролито кровью и потом поколений Клана Изначальное Стадо (Дар-Гор). Здесь, на возвышении, открытом всем ветрам, лежали кости врагов – выбеленные солнцем и временем черепа гноллов с их мерзкими, вытянутыми мордами, и более массивные, рогатые или украшенные боевой росписью черепа вождей враждебных оркских кланов. Трофеи. Предупреждения. Мощный, мрачный алтарь памяти и силы. Воздух здесь всегда вибрировал от незримой энергии, а сегодня, в Годовщину Великой Облавы, он гудел – плотный, тяжелый, как перед ударом молнии.

Весь клан, от седых старейшин до грудных младенцев на руках матерей, стоял полукругом у подножия Холма. Лица были серьезны, сосредоточены. Даже Коней Ветра в отдалении стояли недвижимо, словно чувствуя значимость момента. Крут, стоявший рядом с Гарзуком и отцом Горгом, ощущал холодную дрожь по спине, не только от ветра. Его желтые глаза, широко открытые, впитывали каждую деталь: безжалостную геометрию черепов, суровые лица соплеменников, пламя факелов, треплющееся на ветру и бросающее зыбкие, пляшущие тени на костяные лики мертвецов.

В центр, к самому подножию Холма, медленно вышел Боргуш Старая Рана. Старейшина. Живая легенда. Его тело было картой сражений – шрамы пересекали зеленоватую кожу, как русла высохших рек по выжженной земле. Одна рука висела неподвижно, искалеченная ударом секиры. Лицо избороздили морщины глубже, чем каньоны в горах на западе. Он опирался на посох, вырезанный из бедренной кости какого-то гигантского зверя. Его дыхание было хриплым, а когда он заговорил, голос поскрипывал, как сухое дерево под тяжестью снега, но звучал с такой силой, что заглушал вой ветра:

«Слушайте, Дети Дар-Гор!» – его слова рухнули в напряженную тишину, как камни в глубокий колодец. – «Слушайте Песнь Костей! Слушайте голос Великой Облавы!»

Он обвел взглядом собравшихся, его старые, мутные глаза горели внутренним огнем.

«Не о резне пою я! Не о крови, что лилась рекой!» – Боргуш ударил посохом о камень у своих ног. Звонкий стук эхом отозвался в черепах Холма. – «Пою о ЕДИНСТВЕ!»

Он поднял единственную здоровую руку, сжатую в кулак. Костлявый, но несгибаемый.

«Помните! В тот год Бескормицы, когда степь выгорела дотла, а враги, как шакалы, стянулись к границам Драш-Наар! Гноллы воя стаями! Клан Железного Клыка, алчный, как стервятник! Клан Пепла, мстящий за старые обиды! Они думали – мы ослабели! Они думали – разорвут нас, как волки разрывают больного оленя!»

Боргуш сделал паузу. Ветер выл в черепах, создавая жутковатый, протяжный звук – будто сами мертвые вторили его словам. Крут почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Он представлял эту тьму, этот голод, эти полчища врагов, сжимающие кольцо вокруг Стада.

«НО!» – голос старейшины взревел внезапно, обретая былую мощь. – «Но Дар-Гор не стал оленем! Дар-Гор стал СТАДОМ! Не было "я"! Не было "мой улов", "моя добыча", "моя слава"! Было "МЫ"!»

Он ударил кулаком в грудь.

«Копья встали стеной! Как частокол несокрушимый! Щит к щиту! Плечо к плечу! Старые и молодые! Сильные и раненые! ВСЕ! Крики наши слились воедино!» Боргуш вскинул голову, его хриплый голос вознесся к небу: «КАК ГРОМ НЕБЕСНЫЙ! РЕВ СТАДА, ПОДНИМАЮЩИЙСЯ ИЗ САМОЙ ГРУДИ ЗЕМЛИ!»

Крут задрожал. Он не просто слышал слова. Он чувствовал их. Ощущал этот древний ужас и эту яростную, сплоченную мощь в своих жилах. Он видел не кости на холме, а живую стену копий, сомкнутые ряды орков Дар-Гор, слившихся в единый, неудержимый организм.

«Мы были РЕКОЙ!» – продолжал Боргуш, его рука описала широкую дугу, охватывая степь. – «Рекой Ярости и Единства! И скалы, что пытались преградить нам путь – скалы вражеской спеси и силы – были СМЕТЕНЫ! Разбиты! Развеяны по ветру! Вот их память!» – он резко ткнул посохом в сторону Костяного Холма. – «Помните! Сила Стада – в единстве! Сила Стада – в РЕВЕ!»

И тогда Горг, стоявший рядом с Крутом, положил свою огромную руку на плечо сына. Не как отец, а как Вождь. Его карие глаза горели в отблесках факелов. Он открыл рот. И из его груди вырвался звук. Низкий, гортанный, идущий из самой глубины души, из памяти крови. Это был не крик. Это был начальный тон. Фундамент.

«УУУУУУООООООООООООООООООООООООООООООООООООООООООООООО…..»

Голос Горга, этот низкий, первобытный гул, не был просто звуком. Он был вибрацией. Крут почувствовал, как она проходит сквозь подошвы ног, входит в кости, наполняет грудь, заставляя резонировать его собственное тело. Это был зов земли. Зов крови.

И степь ответила.

Сначала – как далекое эхо. Боргуш Старая Рана открыл беззубый рот, и из его сморщенной глотки вырвался неожиданно сильный, хриплый вой, вплетающийся в гул Горга. Затем – Граха. Ее обычно мелодичный голос обрел мощь горного потока, низкий и чистый тон слился с ревом мужа. Гарзук, стоявший рядом, надул щеки, напряг все мускулы своей могучей груди и издал свой собственный, еще не отточенный, но искренний и яростный рев. Кузнец Горн зарычал, как разъяренный бык. Старейшины, женщины с младенцами на руках, подростки – один за другим, как волны в бушующем море, их голоса сливались в единый, всепоглощающий поток звука.

Рев Стада.

Он катился по Костяному Холму, сотрясая древние черепа, поднимаясь в небо, где уже зажигались первые холодные звезды. Он несся по бескрайней степи Драш-Наар, как предгрозовой гул, как землетрясение души целого народа. Это был не просто шум. Это было воплощение единства. Воплощение силы, рожденной не из индивидуальной ярости, а из слияния сотен воль в единый порыв. Крут стоял, вжавшись в землю, его маленькое тело дрожало от этой чудовищной звуковой волны. Его собственное горло сжалось спазмом, в ушах звенело. Он видел, как сотрясается воздух, как пламя факелов клонится под напором этого коллективного дыхания.

И тогда инстинкт оказался сильнее страха. Глубже мысли. Он вдохнул полной грудью, ощутив холодный, колючий воздух, пропитанный запахом полыни, дыма и древней кости. Он сжал кулаки, поднял голову к звездному небу, и из его собственной, еще детской глотки вырвался звук. Сначала робкий, треснувший, как тонкий лед. Но он влился. Он стал частью огромного, живого организма – Стада. Его личный вклад в Песню Костей. Его голос, маленький и острый, как его имя, затерялся, растворился в этом вселенском гуле, но он был там. Он чувствовал свою связь. С отцом, чей бас был основой. С матерью, чей голос придавал силу. С Гарзуком, который ревел рядом, красный от натуги. С Боргушем, чей крик был эхом великой битвы. С каждым орком и орчихой вокруг. С костями под ногами. С самой степью, что, казалось, вторила им глубинным гулом.

Рев длился вечность и мгновение. Когда он стих, наступила оглушительная тишина. Казалось, сама степь затаила дыхание. Только ветер шелестел в пустых глазницах черепов на Холме, напевая свою вечную, леденящую песню.

Тишина после Ревущего Единства была иной. Не пустой, а наполненной. Как степь после грозы, когда воздух звенит от чистоты, а земля дышит влагой. Люди Стада начали расходиться от подножия Костяного Холма, неся с собой отголоски саги и вибрацию общего крика. Некоторые направлялись к главному костру, где уже поднимал аромат свежий бульон силы и пеклись лепешки. Другие – к своим юртам, чтобы обсудить услышанное в тесном кругу.

Крут стоял, все еще ощущая жгучую пульсацию свежей татуировки на плече. Его разум был переполнен образами Великой Облавы, грохотом копий, ревом Стада… и теперь – этим знаком на коже, который связывал его с этим великим прошлым. Горг и Граха отошли поговорить со старейшинами, а Гарзук побежал хвастаться перед другими орчатами своей ролью в общем Реву. Крут остался на мгновение один, его желтые глаза блуждали по лицам соплеменников, пытаясь осознать свою новую роль – звена в цепи.

И тут он увидел Дракка.

Старый воин сидел не у главного костра, а чуть в стороне, на обрубке древесного ствола, привезенного издалека. Он сидел так, чтобы его правая сторона была обращена к людям. Или, вернее, то, что от нее осталось. Правой руки не было. Совсем. Рукав грубой рубахи был пуст и аккуратно подколот чуть ниже плеча. Но увечье было не только в этом. Лицо Дракка было изуродовано шрамами – глубокими, пересекающимися, как тропы на старой карте. Один глаз был мутным и неподвижным. Ухо на той же стороне – лишь обрубком. Это были отметины Великой Облавы, о которой только что пел Боргуш. Живое свидетельство.

Но что поразило Крута, так это не увечья. Это был ореол, окружавший старого воина. Не светящийся, но ощутимый. Ореол глубочайшего, безоговорочного уважения.

Женщина с подносом, на котором дымились две миски густого бульона, подошла к Дракку первой. Не к вождям, не к старейшинам – к нему. Она почтительно наклонила голову, предлагая выбрать лучшую миску. Дракк кивнул, его единственный живой глаз сверкнул теплотой, и он взял ближайшую, не глядя, без тени требования.

Двое орчат лет пяти сидели у его ног, не шумя, не толкаясь. Они смотрели на его шрамы не со страхом, а с жадным любопытством. Дракк что-то тихо говорил им, жестикулируя единственной рукой. Его голос был хриплым, как скрип несмазанной телеги, но дети слушали, затаив дыхание, их глаза были широко раскрыты. Он рассказывал историю. Не о своих подвигах, судя по выражению лиц детей, а о чем-то смешном или удивительном – один из них вдруг тихо хихикнул.

Проходящие мимо воины клана – молодые и не очень – слегка наклоняли головы в знак признания. Не жалости – почтения. Как перед святыней или живой легендой.

Крут замер. Он видел Дракка раньше, конечно. Но видел его как калеку. Как того, кто не может держать копье, не может седлать Коня Ветра, не может даже толком рубить дрова. Истина, которая только что обрушилась на него на Костяном Холме – сила единства, сила Рева – казалась несовместимой с образом этого беспомощного старика. Как может этот человек, лишенный самой возможности сжать кулак, быть частью силы?

«Видишь его, Острый Камень?»

Голос за спиной заставил Крута вздрогнуть. Он обернулся. Рядом стоял Боргуш Старая Рана. Старейшина опирался на свой костяной посох, его мутные глаза были прикованы к Дракку. В них не было жалости. Было глубокое понимание и… гордость.

«Дракк Кровавый Кулак, – произнес Боргуш, и в его скрипучем голосе прозвучала давно забытая мощь. – В Великой Облаве он стоял в первом ряду. Рядом со мной. Рядом с твоим дедом. Гноллский вождь, огромный, как мамонтенок, прорвал наш строй. Его секира…» Боргуш кивнул в сторону Дракка. «…отняла руку и половину лица. Но Дракк не упал. Он вонзил свой нож в горло чудовищу зубами! ЗУБАМИ, Крут! Потому что другой руки не было! Он упал только тогда, когда враг был мертв. И встал потом. Научился жить заново. Одной рукой.»

Боргуш повернулся к Круту. Его взгляд был острым, как наконечник стрелы.

«Ты думаешь, сила Дракка ушла с той рукой? Что держала копье?» Он фыркнул, и звук был похож на сухой треск ломающейся ветки. «Нет, мальчик. Нет!»

Старейшина вдруг резко, с неожиданной силой ударил себя костяшками пальцев здоровой руки в грудь. Тук! Звук был гулким, как удар в барабан.

«Сила Дракка – ЗДЕСЬ!» – его голос прогремел, заставив оглянуться даже Дракка. Тот встретил взгляд Боргуша и чуть кивнул, его изуродованный рот тронула тень улыбки. – «В верности Стаду, что крепче стали! В памяти о павших, что горит ярче любого костра! В ВОЛЕ СТОЯТЬ, КОГДА ТВОЕ ТЕЛО КРИЧИТ ТЕБЕ ПАСТЬ И ЗАБЫТЬСЯ!»

Боргуш шагнул ближе к Круту, его дыхание, пахнущее полынью и старостью, коснулось лица мальчика.

«Вот она – истинная сила, Острый Камень! Та, что не ржавеет от времени! Та, что не ломается от удара! Та, что не уходит с кровью! Ее не отнимет ни вражеский клинок, ни годы, ни немощь! Она – огонь в груди! Она – кость духа!»

Он ткнул пальцем в сторону Дракка, вокруг которого снова собрались дети, слушая его тихий рассказ.

«Смотри на него! Учись! Мышцы нарастут. Умение придет. Но ЭТА сила…» – он снова ударил себя в грудь, – «…она либо есть, либо ее нет. И если она есть – ты будешь Скалой. Даже если от тебя останется только голова и одно легкое. Понял урок Песни Костей, мальчик? Понял, что значит быть звеном Стада?»

Крут стоял, не в силах пошевелиться. Свежая татуировка на плече горела, но это было ничто по сравнению с огнем, разгоравшимся у него внутри. Он смотрел на Дракка. На его пустой рукав. На шрамы, которые теперь казались не отметинами слабости, а рунами несгибаемой воли. На лица детей, впитывающих его слова. На миску с бульоном, поданную первой.

Он видел не калеку. Он видел воина. Воина, чья битва давно закончилась, но чья сила – та самая, о которой кричал Боргуш – горела ярче любого костра. Сила духа. Неугасимая. Несокрушимая.

В голове Крута смешались слова отца: "Сила требует ума. И чести". Слова матери: "Сила в слове, в знании корней". Слова Боргуша о единстве. И теперь – этот оглушительный удар в грудь: "Сила – ЗДЕСЬ!"

Он не просто понял. Он увидел. Увидел истинную природу силы, которую чтит его Стадо. Это был не только рев мышц или хитрость ума. Это был непоколебимый дух. Верность. Память. Воля.

Он посмотрел на свою свежую татуировку – спираль. Теперь она означала для него не только путь и ветер. Она означала эту внутреннюю силу, перетекающую из поколения в поколение, как кровь по венам Стада. От Боргуша и Дракка – к Горгу, к Грахе… к нему, Острому Камню.

«Понял, Старая Рана, – тихо, но твердо сказал Крут, глядя прямо в мутные глаза старейшины. – Понял.»

Боргуш хрипло крякнул, что-то вроде одобрения, и, повернувшись, заковылял прочь, опираясь на посох. Крут же остался стоять, его взгляд снова прилип к Дракку. К старому воину подошла Граха. Она что-то тихо сказала ему, положив руку на его единственное плечо. Дракк кивнул, и в его живом глазу мелькнула благодарность. Граха улыбнулась – теплой, материнской улыбкой, которая объединяла и воина, и знахарку, и мальчика, стоявшего поодаль.

Крут вдохнул полной грудью. Воздух пах дымом, бульоном, полынью и… силой. Древней, как кости на холме, и вечной, как дух Дар-Гор. Он почувствовал жар спирали на плече и тихий огонь, зажженный Боргушем, в своей собственной груди. Урок Песни Костей был выжжен в его сознании. Истинная сила нашла свое место.

Первая татуировка

Тени от костров стойбища удлинились, сливаясь в единую фиолетовую пелену ночи. Воздух все еще гудел от незримой энергии Ревущего Единства и мудрости саги Боргуша. Но для Крута наступал еще один, более личный ритуал. Ритуал перехода.

Горг подошел к сыну, его массивная фигура заслонила пляшущие огни. Его карие глаза, обычно читающие степь или оценивающие силу, сейчас смотрели на Крута с непривычной глубиной. Он молча положил тяжелую руку на затылок сына – жест одновременно властный и… направляющий.

«Пора, Острый Камень,» – произнес Горг, его голос был тише обычного, но каждое слово падало с весом камня. – «След на коже – след в душе. Иди.»

Он повел Крута не к главному костру, где гремели песни и лился «огонь живота», а к тихой юрте на краю стойбища. Юрте Грахи. Но у входа, освещенная тусклым светом жировой лампы, сидела не только его мать. Рядом с ней, согнувшись над низким столиком, уставленным глиняными горшочками и завернутыми в кожу инструментами, сидела Зуура. «Старая Змея». Самая древняя татуировщица клана. Ее лицо было похоже на высохшее яблоко, испещренное бесчисленными морщинами, а руки, узловатые от артрита, казались хрупкими, как тростинки. Но ее глаза… Глаза Зууры были ясными, острыми, как иглы дикобраза, и видели сквозь кожу прямо в душу. Она была летописцем, чьи чернила – боль и пигмент, а пергамент – тела воинов Дар-Гор.

«Спираль Вечного Пути, Зуура,» – сказал Горг, останавливаясь перед старухой. – «На предплечье. Левое.»

Зуура кивнула, не глядя на вождя. Ее взгляд уже изучал Крута, оценивая его кожу, его осанку, блеск в его желтых глазах. Она молча указала на разостланную шкуру перед столиком. Граха подала сыну чашку густого, горького отвара из корня мандрагоры – чтобы притупить боль, но не затмить сознание. Крут выпил, морщась от горечи, и лег на шкуру, подставив левую руку. Сердце колотилось где-то в горле.

Зуура развернула кожаную тряпицу. Внутри лежали ее инструменты. Не обсидиановое шило Грахи, а тонкая, отполированная до блеска игла из ребра степного орла. Рядом стоял крошечный горшочек с густой, черной как ночь пастой. Но это была не просто сажа. Крут узнал запах – кровь. Не простая. Кровь священного Белого Быка, принесенного в жертву духам степи. Смешанная с пеплом ритуального костра и толченым углем священных пород деревьев. Пигмент жизни, силы и связи с предками.

Старые, но невероятно точные пальцы Зууры смазали кончик иглы черной пастой. Она взяла руку Крута. Ее прикосновение было сухим и холодным, как чешуя змеи.

Игла вонзилась.

Боль была острой, жгучей, глубокой. Не поверхностный укол, как у Грахи, а проникновение в саму плоть, введение священной смеси под кожу. Крут втянул воздух со свистом. Каждый мускул напрягся. Он стиснул зубы так, что скрипела челюсть. В глазах потемнело. Он услышал тихое посапывание Зууры, ее абсолютную сосредоточенность на работе. Увидел лицо Грахи – спокойное, но с тенью материнской тревоги в глазах. Увидел Горга. Вождь стоял неподвижно, как скала, его карие глаза были прикованы к лицу сына, а не к игле.

Не издай звука. Мысль пронеслась, как молния. Ты – Острый Камень. Ты выдержал Рев. Ты понял силу Дракка. Ты – воин Стада. Он вспомнил пустой рукав старика, его шрамы, его тихие истории детям. Эта боль – ничто.

Игла двигалась. Не спеша, с древним ритмом. Она выводила спираль. Но не маленькую, как у Грахи. Большую. Занимающую почти все внешнее предплечье. Каждый виток был идеальным, выверенным веками традиции. Каждый укол – вплетением Крута в вечный узор клана. Зуура водила иглой, как шаман водит бубном, погруженная в трансовое состояние творения. Черная паста впитывалась, оставляя на зеленоватой коже четкий, темный след Вечного Пути.

Крут лежал. Он не зажмурился. Он смотрел на свод юрты, на пляшущие тени от лампы. Боль пульсировала в такт его сердцу, волнами накатывая от предплечья на все тело. Пот стекал по вискам. Губы были сжаты в белую линию. Но ни звука. Ни стона, ни хрипа. Только короткое, прерывистое дыхание. Он глотал боль, как глотают пыль в долгом походе. Он впитывал ее, превращая в топливо для своей воли. Каждый укол иглы был испытанием. И он проходил его. Молча. С достоинством.

Горг наблюдал. Его лицо оставалось непроницаемой маской вождя. Но в глубине его карих глаз, в том месте, где обычно копилась мудрая усталость или суровая оценка, начало разгораться что-то новое. Что-то чистое и сильное. Гордость. Не за силу мышц сына, не за меткий бросок. За его дух. За его несгибаемость под священной иглой. За его молчаливое принятие боли как платы за принадлежность к Вечному Пути.

Процесс длился долго. Когда Зуура отложила иглу и протерла окровавленное предплечье Крута чистой тряпицей, пропитанной целебным отваром, на нем красовалась спираль. Темная, замысловатая, дышащая болью и священной силой. Символ бескрайности степи, нескончаемого пути клана сквозь время, бега солнца и звезд по небосводу. Знак воина. Знак причастности к Песне Костей на новом уровне.

Граха быстро и ловко наложила на татуировку повязку из мягкой, пропитанной целебными травами кожи. Зуура, не глядя ни на кого, начала сворачивать свои инструменты, ее работа была завершена.

Горг шагнул вперед. Он опустился на одно колено рядом с сыном, все еще лежащим на шкуре. Его огромная рука легла на неповрежденное плечо Крута. Не как вождь. Как отец.

«Носи с честью, Камень,» – сказал Горг. Его голос был тихим, но каждое слово звучало, как клятва, высеченная в камне. – «Носи как знак пути. Знак Стада. Знак крови и духа предков.»

Крут поднял глаза. Он был изможден болью, но в его желтых глазах горел огонь – огонь преодоления, огонь взросления. И он увидел. Впервые в жизни увидел в глазах отца не тень усталости, не строгость учителя, не оценку вождя. Он увидел чистую, неомраченную гордость. Яркую, как пламя факела на Костяном Холме. Гордость за сына, прошедшего испытание плоти и духа. Гордость за воина Стада.

«Ты больше не щенок, что гоняется за сурками, – продолжил Горг, и в его голосе зазвучала новая нота – признания равного. – Ты встал в строй. Ты – воин Стада на пути. Добро пожаловать в круг, Крут.»

Он помог сыну подняться. Предплечье горело огнем, но боль эта была теперь гордой. Знаком принадлежности. Спираль на его коже пульсировала в такт биению сердца, напоминая о саге Боргуша, о Ревущем Единстве, о силе духа Дракка, о мудрости Грахи и о том чистом огне гордости в глазах отца. Он вышел из юрты в прохладную степную ночь. Над ним сияли мириады звезд – холодные, вечные точки на черном бархате неба, похожие на бесчисленные спирал

Пришельцы с Запада

Степь Драш-Наар дышала предзакатным золотом. Воздух, обычно напоенный полынью, пыльцой ковыля и бескрайней свободой, был отравлен. Тяжелая, чужая тишина повисла на западной границе земель Изначального Стада. Даже вездесущий ветер стих, словно притаившись. И запах… Запах бил в ноздри Круту, стоявшему чуть позади и сбоку от отца на спине своего Коня Ветра, Зифа. Запах ржавого железа, въевшегося пота, конского навоза и… чего-то гнилостного, сладковато-тошнотворного, как разлагающаяся падаль. Запах угрозы.

Они появились из-за гряды холмов, как стервятники, чуя беду. Орки. Но такие, каких Крут еще не видел. Клан Железный Клык (Гаш-Нар). Их было много, шеренга за шеренгой, пешие и конные. Они не сливались со степью, как Дар-Гор. Они были ее язвой. На них болтались рваные, ржавые кольчуги поверх грязных, промасленных кож, местами пробитых или сожженных. Их оружие – тяжелые, зазубренные секиры, тупые мечи, шипастые палицы – выглядело не инструментом охоты или войны, а орудием мясника.

Но хуже всего были лица. Искаженные не яростью воина, а злобой, замешанной на страхе и отчаянии. На щеках многих, особенно пеших, красовались клейма – уродливые шрамы в форме скрещенных молний, волчьих пастей или просто раскаленного железа. Знаки бывших рабов. Глаза их бегали, в них не было спокойной силы степи, лишь настороженность загнанного зверя и жадность падальщика.

Во главе их на огромном, костлявом жеребце цвета грязи выехал их вождь. Крам Душегуб. Он был невысок, но широк и массивен, как дубовая бочка. Его зеленоватая кожа была покрыта грязью и старыми струпьями. Но главное – глаза. Маленькие, глубоко посаженные, свиные, они горели безумием и холодной жестокостью. В его руке был топор. Не просто топор – чудовище. Массивное лезвие было утыкано клыками и обломками костей, словно он собирал трофеи не с убитых, а с растерзанных. Он остановил коня в нескольких десятках шагов от Горга и его небольшого отряда охотников и стражников границы.

«Слушай, степной пес!» – голос Крама прозвучал, скрипучий и резкий, как несмазанная ось телеги, поломанной в грязи. Он был лишен баса Горга, его низкого гула. Это был голос палача, привыкшего кричать в глотки жертв. – «Земля до самого горизонта, куда хватает глаз твоего жалкого стада, – теперь под защитой Железного Клыка! От южных рейдеров, что точат зубы на ваши козочек!»

Он осклабился, обнажив черные, кривые зубы.

«Плати дань за защиту, дикарь! Мясом! Женщинами! Металлом! Лучшим из того, что у вас есть!» Его безумные глаза скользнули по лицам орков Дар-Гор, оценивая, высчитывая. – «Или…» Он не договорил. Просто резко наклонился и плюнул густой, желтой слюной прямо под ноги величественному Коню Ветра, на котором восседал Горг. Животное лишь настороженно навострило уши, но не дрогнуло.

В тот миг перед Крутом, как на резной картине, предстали два несовместимых мира.

Дар-Гор: Гордость, идущая из глубины веков и единства со степью. Свобода, добытая умом, силой духа и честью. Их сила – в мастерстве следопытов, всадников, в сплоченности Стада, в мудрости вождей и хранителей Песни Костей. Они уважали силу, но презирали бессмысленную жестокость. Их честь требовала открытого боя лицом к лицу, а не грабежа под предлогом "защиты".

Железный Клык (Гаш-Нар): Их мир был выжжен и искалечен. Они поклонялись только грубой силе и страху, порожденным годами рабства и борьбы за выживание в чужих землях. Они презирали "дикарство" и "невинность" кочевников, видя в них лишь добычу. Их сила – в численности и беспощадной жестокости, направленной на слабых. Мастерство? Дух? Честь? Для них это пустые слова вымерших племен. Они пришли не как воины, а как налетчики, паразиты, пытающиеся нажиться на чужом доме.

Ответ Горга:

Горг не шелохнулся. Его массивная фигура на спине Коня Ветра казалась высеченной из той же породы, что и древние менгиры степи. Его карие глаза, обычно полные степной мудрости, сейчас были холодны и тверды, как лед в горном озере. Его конь под ним стоял недвижимо, как статуя, лишь ноздри чуть трепетали от чужого запаха.

Тишина после скрипучей угрозы Крама повисла тяжелым свинцом. И тогда заговорил Горг. Его голос не повысился. Он прокатился низко, спокойно, но с неумолимой силой подземного грома, заглушающего визг шакала.

«Стадо никому не платит за воздух своей степи, щенок Железной Конуры, – произнес он, и каждое слово было как удар копытом по мерзлой земле. – Наш дом – ветер и ковыль. Наше богатство – свобода. Наше оружие – честь и воля предков.» Он медленно провел взглядом по жалким, но опасным рядам Гаш-Нар. – «Уходи с нашей земли. Уходи, пока можешь идти своими ногами. И не оскверняй степь своим дыханием вновь.»

Достоинство против наглости. Спокойная, абсолютная уверенность в своем праве и своей силе против истеричной агрессии и грабительской наглости.

Крут, стоя за спиной отца, чувствовал, как по его жилам разливается жгучая, щемящая ненависть к этим чужакам, к их запаху, к их наглому вожаку, посмевшему плюнуть под ноги отцовскому коню. Его пальцы судорожно сжали рукоять его костяного ножа на поясе. Он ощущал жар спирали Вечного Пути на предплечье. Но сильнее ненависти была гордость. Гордость за отца, чье достоинство было крепче стали. Гордость за Стадо, которое не склонит голову перед шакалами. Гордость за свою землю, за ветер и ковыль, которые были его домом.

Он видел, как безумные глаза Крама Душегуба сузились от бешенства. Как его рука сжала рукоять утыканного зубами топора. Тишина стала звенящей, напряженной, как тетива лука перед выстрелом. Чужая Тень легла на Драш-Наар, и Крут понял – буря близка. И Стадо должно быть готово.

Слова Горга повисли в воздухе, тяжелые и неумолимые, как камни, брошенные в стоячую воду. Скрипучий голос Крама Душегуба был заглушен этим спокойным громом. На мгновение показалось, что сама степь замерла в ожидании. Даже ветер, до этого притаившийся, робко зашелестел ковылем, будто пробуя, можно ли дышать снова.

Лицо Крама исказилось. Не ярость – это было бы понятно. Нет. Это было бессильное бешенство, смешанное с животным страхом перед непоколебимым спокойствием Горга. Его безумные глаза метнулись от неподвижной фигуры вождя Дар-Гор к лицам его собственных орков. Он увидел не рвение к битве, а колебание. Услышал не боевой рев, а сдержанное сопение и лязг ржавых доспехов. Слова Горга – «пока можешь идти своими ногами» – прозвучали не пустой угрозой, а констатацией факта. Здесь и сейчас, на открытой степи, перед лицом воинов, чья сила была не в численности, а в духе и единстве со своей землей, Гаш-Нар были слабы. Они чувствовали это. Они пахли страхом.

Крам Душегуб зарычал. Глухой, хриплый звук, больше похожий на предсмертный хрип раненого зверя, чем на вызов. Он резко дернул поводья своего костлявого жеребца, заставив того шарахнуться в сторону. Его утыканный зубами топор дрожал в его руке, но он не поднял его.

«Ты пожалеешь, степная собака!» – выкрикнул он, но в его голосе не было прежней наглости, только злоба и пустота. – «Железный Клык не забывает! Не прощает! Мы вернемся! С огнем и железом! И тогда твои женщины заплачут, а земля напьется твоей крови!»

Это были пустые слова. Слова труса, пытающегося сохранить лицо перед отступлением. Он плюнул еще раз, но уже не под ноги коню Горга, а просто в пыль рядом с собой. Затем он резко развернул коня, спиной к Дар-Гор – жест предельного презрения, но и признания поражения в этом первом столкновении воль.

Свистнув сквозь кривые зубы, Крам дал знак. Гаш-Нар зашевелились. Нестройной, ропчущей толпой, оглядываясь через плечо с боязливой злобой, они стали отходить. Ржавые кольчуги лязгали, грязные кожи шуршали. Запах страха, пота и гнили смешивался с пылью, поднятой их небрежным шагом. Они уходили на запад, туда, откуда пришли, оставляя за собой не раны, а тяжелый, гнетущий след чуждости и угрозы. Как ядовитый дым после несостоявшегося пожара.

Горг не двинулся с места. Он наблюдал за отступлением Гаш-Нар, его карие глаза были узкими щелочками. Он не обманывался их уходом. Он видел тень, которую они бросили на его землю. Тень будущей войны. Тень беды.

Только когда последние фигуры рваных кольчуг скрылись за грядой холмов, Горг медленно повернул своего Коня Ветра. Его взгляд встретился с взглядом Крута. В глазах сына он прочитал бушующую смесь: неугасшую ненависть к осквернителям степи, горячую гордость за отца и клан, и глубокую тревогу, как тень от той самой Чужой Тени.

«Они вернутся, отец,» – выдохнул Крут, его пальцы все еще белели на рукояти костяного ножа. Голос дрожал от нахлынувших эмоций. «Силой. Как он сказал.»

Горг кивнул. Его лицо было сурово, как скала перед грозой.

«Да, Острый Камень. Вернутся. Как возвращаются шакалы к брошенной добыче. Или как возвращается чума после теплой зимы.» Он посмотрел на запад, где уже садилось солнце, окрашивая небо в тревожные багровые тона. «Гаш-Нар не знают чести. Не знают дома. Они знают только голод и страх. И они будут кусаться, потому что боятся больше всего – остаться ни с чем. Их сила – в числе и жестокости. Но…» Горг повернулся к сыну, и в его глазах зажегся знакомый огонь – огонь стратега, воина, вождя. «…у них нет корней в этой земле. Нет духа, что дает силу стоять, когда тело падает. Они – чужая тень. А тень боится света.»

Он тронул поводьями, и его Конь Ветра плавно тронулся в сторону стойбища. Крут последовал за ним, оглядываясь на холм, за которым скрылись Гаш-Нар. Запах чужаков еще витал в воздухе, смешиваясь с привычными ароматами степи, как грязное пятно на чистой воде.

«Что будем делать?» – спросил Крут, подъезжая ближе.

«Готовиться, сын мой,» – ответил Горг, его голос был спокоен, но в нем звучала железная решимость. «Готовить ум. Готовить оружие. Готовить сердца. Песнь Костей помнит о таких бурях. И Стадо, если оно едино и помнит свои корни, может выстоять даже против огня.» Он бросил взгляд на спираль Вечного Пути, четко видную на предплечье сына. «Твой путь только начался, Острый Камень. И первая настоящая буря грядет с запада. Будешь ли ты скалой или пеплом – покажет время и твоя воля.»

Они ехали обратно в стойбище под багровеющим небом. Степь вокруг казалась прежней – бескрайней, свободной. Но Крут знал: что-то изменилось. Чужая Тень коснулась Драш-Наар. И спираль на его руке горела теперь не только памятью предков, но и предчувствием грядущей битвы. Воздух больше не звенел чистотой рассвета. Он гудел напряжением перед ударом грома. Буря приближалась.

Тень Гаш-Нар растаяла за холмами, но отравленный воздух остался. Запах ржавчины, пота и гнили въелся в землю, в траву, в саму кожу. Молчание, наступившее после скрипучих угроз Крама и лязга отступающих доспехов, было густым, тягучим, как деготь. Даже привычный шелест ковыля казался приглушенным, осторожным.

Горг не сразу двинулся. Он сидел на своем Коне Ветра, неподвижный, как истукан, его взгляд прикован к западу, где последние кровавые лучи солнца лизали гребень холмов. Его карие глаза, обычно читавшие степь как открытую книгу, сейчас были похожи на замерзшие озера – глубокие, темные, скрывающие бурю под спокойной поверхностью.

Крут наблюдал за отцом. Жгучая ненависть к чужакам еще клокотала в его груди, смешиваясь с адреналином и гордостью за его ответ. Но теперь, в тишине, пробивалась тревога. Холодная, цепкая. Он видел не просто отступление врага. Он видел предзнаменование. Как черные тучи на горизонте перед ураганом. Слова Крама: "Мы вернемся! С огнем и железом!" – висели в воздухе тяжелыми, ядовитыми плодами.

«Они… пахли страхом, отец, – проговорил Крут наконец, его голос сорвался на хрипотцу. – Но не как заяц. Как… как загнанный волк. Опаснее.»

Горг медленно кивнул, не отрывая взгляда от горизонта.

«Да, Острый Камень. Загнанный волк кусается отчаяннее. И опаснее стаи. Гаш-Нар загнаны жизнью в угол. Рабство, чужие земли, вечный голод – это выжгло в них все, кроме злобы и желания урвать.» Он повернул голову, его взгляд упал на спираль Вечного Пути на предплечье сына. «Они не понимают степи. Не понимают свободы. Они хотят взять, потому что не умеют жить. Их сила – в том, что им нечего терять. А это…» Он сделал паузу, и в его голосе впервые прозвучала тень усталости, глубокой, как шрамы на лице Дракка. «…это делает их непредсказуемыми. И страшными.»

Он тронул поводьями. Конь Ветра плавно повернулся, его умные глаза тоже смотрели на запад с настороженностью. Отряд Дар-Гор двинулся обратно к стойбищу. Но это был не победный марш. Шли молча. Каждый воин ощущал липкую, чуждую пелену, оставленную Гаш-Нар. Даже Гарзук, обычно неуемный, ехал ссутулившись, его кулаки сжимали поводья до белизны костяшек.

В стойбище весть принесли раньше них. Не криками, не ликованием, а тревожным гулом, как рой потревоженных пчел. Женщины прекратили валять войлок, их лица были напряжены. Старики собрались у костра Боргуша, их голоса звучали низко и тревожно. Дети притихли, чувствуя смену ветра. Запах «бульона силы» казался слабым, перебиваемым невидимым, но ощутимым смрадом угрозы.

Горг, не слезая с коня, объехал круг стойбища. Его фигура, высокая и несгибаемая, была маяком в этой внезапно нахлынувшей тревоге. Он не кричал. Не произносил громких речей. Его спокойствие было сильнее слов. Увидев вождя, люди понемногу успокаивались, но тревога не уходила – она оседала глубже, превращаясь в собранность.

«Горн!» – голос Горга прокатился над стойбищем, обращаясь к кузнецу. – «Кузня будет гореть день и ночь. Наточить все, что имеет лезвие. Выковать наконечники стрел, копий. Ремонтировать доспехи. Первым делом – для стражей границ и дальних пастбищ.»

«Боргуш!» – вождь обратился к старейшине, сидевшему на почетном месте у костра. – «Собери Совет Старейшин. Вспомним войны с Кланом Пепла. Вспомним их тактику набегов. Гаш-Нар – щенки по сравнению с ними, но злобы не меньше.»

«Граха!» – его взгляд нашел жену, стоявшую у входа в их юрту. – «Готовь запасы целебных трав, бинты, мази. Много. И научи девушек и женщин – все, кто может держать иглу, должны уметь зашивать рану и останавливать кровь.»

Приказы были четкими, спокойными, не оставляющими места панике. Каждое слово ложилось на плечи слушателей не грузом, а ответственностью. Стадо мобилизовалось не в страхе, а в готовности.

Крут слез с Зифа, поручив конюхам о нем позаботиться. Он подошел к Гарзуку. Друг стоял, сжимая и разжимая кулаки, его туповатое лицо было искажено яростью.

«Гадюки! Проклятые! Я бы их…» – он не договорил, ткнув кулаком в воздух.

«Они вернутся, Гарзук, – тихо сказал Крут. Его собственные пальцы касались спирали на предплечье. Она горела. – И битва будет жестокой. Отец прав. У них нет дома. Только голод и злоба.»

«А у нас есть!» – вырвалось у Гарзука с такой силой, что его голос сорвался. – «Степь! Стадо! Мы дадим им жару! Я первым брошусь!»

Крут положил руку на плечо друга. «Бросимся. Вместе. Но не очертя голову. Как учит отец. Сила требует ума. И хитрости.» Он вспомнил охоту на Серого Призрака. Ветер. Камень. Солнце. Теперь враг был другим – многочисленным, злобным, отчаянным. Но степь была их союзницей. «Мы знаем землю. Они – нет.»

Вечером у главного костра не было песен. Не было рассказов о былых подвигах. Были тихие разговоры. Старейшины совещались с Горгом и опытными воинами. Женщины сортировали травы и перевязочные материалы, их лица были сосредоточены. Даже дети помогали – точили под присмотром стариков деревянные тренировочные копья, носили воду кузнецу.

Крут сидел рядом с отцом у Совета. Он не говорил. Он слушал. Слушал о слабых местах ржавых кольчуг Гаш-Нар. О их вероятной тактике – набеги на окраины, поджоги, попытки угнать скот. О важности разведки и сигнальных костров. Он впитывал стратегию, как степь впитывает дождь. Его спираль пульсировала в такт его мыслям.

Перед сном он зашел в юрту к Грахе. Она сидела, перебирая сухие коренья, ее лицо в свете жировой лампы казалось усталым, но спокойным.

«Мать… – начал Крут. – Ты чувствуешь? Эту… тень?»

Граха подняла на него свои темные, глубокие глаза.

«Чувствую, сынок. Как холодный ветер с запада, несущий запах чумы. Духи степи встревожены.» Она протянула руку, коснулась свежей татуировки на его предплечье. «Но Песнь Костей сильна. Помни урок Дракка. Истинная сила – здесь.» Она коснулась его груди над сердцем. «И в единстве Стада. Гаш-Нар этого лишены. Их связывает только страх перед вожаком и голод. Это их слабость.»

Крут кивнул. Он вышел из юрты. Ночь была ясной, звездной. Спирали Млечного Пути вились над бескрайней Драш-Наар. Но Крут смотрел не вверх. Он смотрел на запад, за линию стойбищных юрт, в темноту. Там, за горизонтом, таилась Чужая Тень. Голодная. Злобная. Несущая огонь и железо.

Он сжал кулак. Жар спирали на руке слился с огнем в груди – огнем решимости. Он больше не просто воин на пути. Он – щит Стада. Клинок степи. Острый Камень, на который должна обломаться чужая злоба.

Буря приближалась. Но Стадо Дар-Гор не разбежится. Оно сомкнет ряды. Оно вспомнит Рев Предков. И встретит врага. С умом. С честью. С непоколебимой силой духа, вбитой в него уроками степи, отцом, матерью и шрамами старых воинов. Чужая Тень наткнется на Скалу. Крут был в этом уверен. Потому что он чувствовал эту скалу – в себе, в отце, в каждом орке Дар-Гор, готовящемся к битве за свой дом, за ветер и ковыль.

Первая Кровь

Спустя несколько недель напряженного ожидания степь Драш-Наар казалась тише обычного. Воздух, хоть и очистившийся от прямого смрада Гаш-Нар, все еще нёс отголоски тревоги. Крут, Гарзук и еще четверо охотников из Дар-Гор – все молодые, но уже с оружием в руках и настороженными взглядами – пробирались по невысоким холмам у северной границы пастбищ. Они проверяли ловушки на степных волков и высматривали признаки чужаков. Кузница Горна в стойбище звенела днем и ночью, но звон этот был тревожным аккомпанементом к тишине.

Запах донесся первым. Не ржавчины, а свежей крови и животного страха. Резкий, терпкий, с ноткой медного привкуса. Смешанный с грубым смехом и возбужденными выкриками на ломаном диалекте оркского, который резал слух после чистых гласных речи Дар-Гор.

Охотники замерли по знаку старшего. Крут прижался к склону холма, желтые глаза сузились. Внизу, в неглубокой лощине, была сцена, от которой кровь стыла в жилах.

Банда Железного Клыка. Шестеро. В рваных кольчугах, с тупым, жестоким оружием. Они не охотились. Они издевались.

Их жертвой был молодой Козерог – символ жизни и достатка клана Дар-Гор. Животное, с подрезанными сухожилиями на задних ногах, беспомощно билось на земле, испуская хриплые, полные муки крики. Гаш-Нар не добивали его. Они тыкали в него тупыми копьями, смеясь, когда зверь вздрагивал от боли и бессильно брыкался. Один из них, потный, с выпученными от садистского веселья глазами, бил козерога обухом топора по крупу, выбивая клочья шерсти и мяса.

Во главе этой шайки стоял Гарт. Молодой, но с лицом, уже искаженным жестокостью. В глазах было веселье. Дикое, неконтролируемое, как у гиены, терзающей добычу. Он подбадривал своих подопечных, его скрипучий смех был самым громким.

«Хватит!»

Рык, хриплый, но полный неукротимой силы, разорвал воздух. Из-за куста терновника на краю лощины выступил Дракк. Однорукий, изуродованный ветеран. Его живой глаз горел холодным огнем презрения. Он не бежал. Он шагнул прямо к издевающимся, его пустой рукав болтался, но осанка была прямой, как копье. Он не имел оружия, кроме своего духа.

«Тварь!» – заорал Дракк, обращаясь к Гарту. – «Убирайся с нашей земли! Или прими смерть, как подобает воину, а не шакалу!»

Смех Гаш-Нар стих. Удивление сменилось злобным любопытством. Гарт оглядел однорукого старика, его губы растянулись в оскале, полном садизма.

«Ого! Смотрите, щенки!» – он захохотал, указывая на Дракка грязным пальцем. – «Степной герой явился! Ха! Легенда на двух ногах! Ну-ка, дед, покажи, как ты зубами гноллов рвал?»

Дракк не ответил. Он бросился вперед, не на Гарта, а к измученному козерогу, пытаясь закрыть его своим телом. Это был жест безумной отваги и глубочайшего уважения к жизни степи.

Гарт лишь фыркнул. Быстрым, жестоким движением он подставил подножку старику. Дракк, лишенный руки для баланса, тяжело рухнул на землю рядом с издыхающим животным. Гарт в два прыжка оказался над ним. Его грязный, окровавленный тесак с тупым лезвием лег на морщинистую шею Дракка.

«Вот он, ваш герой, щенки Дар-Гор!» – Гарт орал, обращаясь не только к своим, но и к затаившимся на холме охотникам, которых он, видимо, заметил или почуял. Его безумные глаза метались, ища их в кустах. «Смотрите! Лежит в пыли! Готов лизать мои сапоги! Ха-ха! Так и вся ваша степь…»

Крут не выдержал.

Вид Дракка, героя, чья духовная сила была для него откровением, поверженного и униженного этим садистом, разорвал внутри Крута последние нити контроля. Дикий, нечеловеческий крик ярости вырвался из его глотки. В глазах помутнело. Костяной нож – подарок отца, символ чести и связи с землей – был в его руке. Не думая, не рассчитывая, только с одной мыслью – убить! – он ринулся вниз по склону, как спущенная с тетивы стрела. Его цель – открытая, презрительно повернутая к нему спина Гарта.

«КРУТ! НЕТ!» – успел крикнуть кто-то из старших охотников.

Но было поздно. Ярость Крута была слепа. Он не видел, как один из бандитов Гаш-Нар, коренастый орк с топором на поясе, метнулся наперерез. Удар костяного ножа, нацеленный точно между лопаток Гарта, был отбит грубым, ржавым клинком. Лязг железа о кость быка оглушил. Сила удара отбросила Крута назад, как щепку. Он кувыркнулся по склону, нож выпал из руки. Мир заплясал перед глазами.

Но первая кровь в этой назревающей войне была пролита. Пока Крут летел, другой охотник Дар-Гор, меткий лучник, выпустил стрелу. Она вонзилась в бедро коренастому орку, сбившему Крута. Тот взревел от боли, хватаясь за рану. Алые капли упали на пыльную траву Драш-Наар.

Гарт медленно поднял голову. Его садистская усмешка сменилась холодной, животной злобой. Он не стал добивать Дракка. Он плюнул прямо в лицо лежащему старику, слюна смешалась с пылью на его шрамах.

«Запомни, щенок, – прошипел Гарт, его безумные глаза впились в Крута, который, оглушенный, пытался подняться на локте. Голос Гарта был тише, но от этого – страшнее. – Я видел твои глаза. Скоро вся твоя степь будет выть у моих ног. И ты будешь первым.»

Он свистнул. Банда Гаш-Нар, подхватив раненого, быстро отступила в заросли кустарника, оставив за собой хрипящего козерога и лежащего в пыли Дракка. Их смех больше не звучал. Была только тяжелая тишина, нарушаемая предсмертным хрипом животного и тяжелым дыханием Крута.

Охотники спустились вниз. Старший бросился к Дракку, помогая ему подняться. Другие поспешили к козерогу, чтобы прекратить его мучения быстрым ударом ножа. Гарзук подбежал к Круту, помогая ему встать, его лицо было багровым от ярости и беспомощности.

Крут стоял, пошатываясь. Его грудь вздымалась. Рука, в которой был нож, тряслась. Но это была не слабость. Это была ярость. Чистая, белая, неконтролируемая. Его желтые глаза, обычно острые и оценивающие, сейчас горели. Горели холодным, убийственным пламенем. Он не видел ничего, кроме уходящей в кусты спины Гарта. Он запомнил это лицо. Глаза, полные садистского веселья и обещания смерти. Навсегда.

Первая кровь пролилась. Не на охоте. Не в честном бою. В грязной стычке, начатой издевательством над беззащитным и унижением героя. И в душе Крута что-то сломалось. Острый Камень только что оцарапал Железный Клык. И Клык пообещал вернуться, чтобы сломать Камень. Начало Конца тишины было положено. Предчувствие Бури сменилось первыми каплями крови перед ураганом.