Темные души: Там, где тени

Пролог. Тень во тьме

Он не домовой.

Он – падший страж.

Дворовой. Не тот дух, что прячется за печкой, сушит детям варежки и ворчит на неубранные крошки. Нет. Он – нечто древнее, дикое, пропитанное грехом и памятью земли. Он не хранитель. Он – пограничник между мирами, и его дом – не тепло избы, а холодные камни усадьбы, трещины в которых ведут туда, где тени шепчут чужими голосами.

Его имя – Давр.

Оно звучит как скрип висельной верёвки на ветру. Как стон под тяжестью тела, пригвождённого к земле старым проклятием.

Он высокий, но не статный – скорее, грубо вырубленный из тьмы и глины. Мускулы под серой кожей перекатываются, как камни в горной осыпи. Волосы – пепельные, словно припудренные прахом тех, кто когда-то пытался его уничтожить. А глаза…

О, его глаза.

Утром они – тусклые, как застоялая вода в колодце. Днём – золотистые, словно мёд, вылитый на лезвие ножа. А ночью… Ночью они чернеют, становясь бездонными, как вход в ту самую трещину, что зияет у него на груди – шрам от древнего обряда, сквозь который иногда просачивается тьма.

Но самое страшное – его руки.

Шрамы на них – не просто следы. Это разломы. Будто кто-то взял его плоть и разорвал, чтобы посмотреть, что скрывается внутри. И если приглядеться – в этих трещинах шевелится что-то тёмное.

Он невидим. Но это – ложь.

Он не хочет, чтобы его видели.

Потому что люди пугаются, когда замечают, как из-за их плеча тянется чужая тень с горящими глазами. Как по их коже ползут не те отражения в зеркалах. Как ночью кто-то дышит им в шею, а утром на подушке остаются серые волосы, которых не может быть.

Но всё меняется, когда она приходит.

Глава 1. Страж границ

Давр

Я был Стражем

Тенью между мирами. Молчаливым часовым на границе вещей, которые не должны встречаться. Я не был духом – я был пограничьем, тихим эхом в пространстве, где заканчивается дом и начинается нечто большее.

Мои братья – другие, как я, Дворовые – блуждали по свету, незримые, но неизбежные. Мы были пылью на ветру, шепотом в темноте, скрипом половиц в пустом коридоре. Нас не замечали, но без нас мир рассыпался бы, как старый дом без гвоздей.

Я помогал им – домовым, тем, кто прирос к стенам, к пепелищу очагов, к теплу, которое когда-то наполняло эти комнаты. Они были слабее нас, привязанные к одному месту, как плющ к кирпичу. И иногда… они забывали.

Забывали, зачем сторожат пустые углы. Забывали, почему должны беречь дом, в котором уже никто не смеется.

Тогда я приходил.

Я шептал им в дымоходы, где застревали их голоса:

– Твой дом ещё помнит. Он ждёт.

Я царапал знаки на подоконниках, на косяках дверей – напоминания для тех, кто начал исчезать:

– Защищай. Скрипи половицами, если придут чужие. Пугай мышей, но не трогай детей – их смех кормит тебя.

Некоторые из них плакали. Старые домовые, оставшиеся в избах, где давно не топили печь. Они цеплялись за меня, спрашивая:

– Почему они ушли? Почему не вернулись?

Я не знал, что ответить. Но уводил, помогал обрести новый дом, новое тепло и счастье.

Иногда домовой терялся.

Он просыпался и не понимал, где его дом. Ведь люди уходили, а он – оставался. И тогда он бродил, вселялся в чужие стены, пугая новых жильцов, сам не зная, зачем.

Я находил таких.

Брал за руку – и вёл через поля, через переулки, через холодные реки.

– Ты слышишь? – спрашивал я.

И если он прислушивался, то улавливал:

Где-то далеко скрипела дверь. Его дверь.

Где-то стучал старый ставень. Его ставень.

И тогда он бежал – домой.

Мы, Дворовые, не принадлежали домам.

Мы принадлежали промежуткам.

Той узкой полосе между крыльцом и дорогой, где тень становится гуще.

Темноте под забором, где прячутся вещи, которые не должны попасть внутрь.

Мы следили, чтобы тени из оврагов не заползали в погреба. Чтобы домовые не сбегали в поля от тоски. Чтобы мир держался.

И я…

Я был хорош в этом.

Пока не встретил их.

Они пришли с топорами и смехом.

Строили дома, не спрашивая, хотим ли мы их охранять.

Рубили деревья, не зная, что в коре спят духи.

Они не видели нас.

Но я видел их.

И однажды…

Один из них посмотрел на меня.

Позвал по имени.

И я –

Я совершил ошибку.

Я поверил, что могу быть чем-то большим, чем страж.

Я доверился.

А они…

Они научили меня ненавидеть.

Теперь я – тень.

Но я помню.

Помню, каково это – быть целым.

И когда-нибудь…

Я верну себе это.

Даже если для этого придётся сжечь их мир.

1722 год. Деревня Чернодолье

Кровавый пир.

Зов пришел внезапно – не шепотом, не зовущей песней, а ударом.

Будто кто-то вонзил мне в череп раскаленное лезвие и повернул его, разрывая разум на части. Я согнулся, вцепившись пальцами в землю, но боль не отпускала. Она била в виски, стучала в кости, выжигала изнутри – и вместе с ней в голове звучал голос.

Не молитва. Не просьба.

Приказ.

"Приди."

Я не понимал, откуда он. Не знал, кто зовет. Но тело уже двигалось само, будто кто-то дергал за невидимые нити, привязанные к суставам. Я шел сквозь лес, спотыкаясь о корни, чувствуя, как холодный ветер рвет мою плоть, будто пытается остановить. Но я не мог сопротивляться.

Зов был сильнее.

Я поднял глаза – и увидел его.

Усадьба стояла передо мной, огромная и безмолвная. Ее стены, почерневшие от времени, казалось, впитали в себя все тени этого мира. Окна не светились – они были слепы, затянуты вековой пылью, но при этом чувствовалось, что за ними кто-то есть. Кто-то наблюдает. Не глазами – чем-то иным. Пустотой, что липнет к стеклам, как паутина.

А на пороге, неподвижный, как изваяние, стоял он.

Купец Чернодольский.

Но в тот миг я понял – это не человек.

Обманчивая оболочка

Он был закутан в соболью шубу, дорогую, боярскую, но мех на ней лежал слишком ровно. Будто не был пришит, а вырос из ткани.

Его лицо – широкое, с румянцем на щеках, с аккуратной бородкой – казалось живым, но…

Что-то было не так.

Его пальцы, сжимающие резную трость, были длиннее, чем должны быть. Суставы гнулись неестественно, будто под кожей не кости, а нечто гибкое, червеобразное. Когда он пошевелил рукой, я уловил движение под его кожей – будто внутри ползали тени, переливаясь, как ртуть.

А его улыбка…

Боги, эта улыбка.

Широкая. Радушная. Но неправильная.

Как будто кто-то, никогда не видевший человеческих эмоций, попытался ее изобразить. Уголки губ были приподняты слишком высоко, обнажая ровные, слишком белые зубы – и на секунду мне показалось, что их слишком много. Что за губами, в темноте рта, прячется еще один ряд – острый, как у змеи.

Голос, который проникает в кости

– Входи, страж,"– сказал он.

Его голос был гладким, как шелк, но в нем слышался хрип – будто говорил не один человек, а двое. Один – вежливый хозяин, другой – что-то старое, скрипучее, прячущееся в глубине горла.

И этот голос тек в уши, как мед – сладкий, липкий, обволакивающий. Но вместе с ним в горле оставалось послевкусие дегтя – горькое, жгучее, от которого хотелось кашлять, содрать с языка эту гадость.

Я не хотел заходить.

Каждая клетка моего тела кричала, что это ловушка. Что за этим порогом – не дом, а нечто иное.

Что этот… этот, стоящий передо мной, – не купец, не человек, а лишь маска, под которой скрывается нечто древнее и голодное.

Но…

Нельзя отказаться

Мои ноги двигались сами.

Не потому, что я так хотел.

А потому, что он так велел.

Его слова были не просто звуком – они были приказом, вплетенным в саму ткань мира. Когда он сказал "входи", воздух вокруг согнулся, подчиняясь его воле. Мои мышцы напряглись, суставы скрипнули, и я сделал шаг.

Первый шаг в ловушку.

Я еще не знал, что за этим последует.

Не знал, что этот вечер станет началом конца.

Но уже тогда, глядя в его глаза – в эти бездонные, как колодец, зрачки – я понял:

Он уже победил.

А я даже не успел начать сопротивляться.

Я был невидимым гостем в его владениях.

Я ступил в главный зал усадьбы, оставаясь незримым для смертных глаз. Мои босые ноги не оставляли следов на полированном паркете из мореного дуба, а дыхание не замутняло блики в венецианских зеркалах.

Слуги в ливреях с гербом Чернодольских сновали между столами: Юная горничная с пухлыми щеками, несущая серебряный поднос с фарфоровыми чашками.

Дворецкий с орлиным профилем, поправляющий канделябры.

Никто из них не вздрогнул, когда я прошел вплотную. Никто не обернулся на шелест моих серых одежд. Их зрачки не расширились от внезапного холода, всегда сопровождающего мое присутствие.

Но он видел.

Когда я остановился в трех шагах от него, его глаза – странного, слишком светлого для славянина янтарного оттенка – прямо встретились с моими.

– Наконец-то явился, страж межмирьев, – прошептал он, и только я услышал эти слова.

Его губы не шевелились.

Горничная, подававшая ему чай, ничего не заметила.

Но в воздухе, между нами, что-то дрогнуло – невидимая нить натянулась, как паутина перед грозой.

Я сделал шаг назад – и купец улыбнулся уголком рта. Его язык, неестественно розовый, облизал сухие губы.

– Не прячься. Ты же пришел по зову, – снова прозвучал в моей голове его голос, в то время как вслух он отчитывал служанку за недостаточно горячий чай.

В этот момент я понял страшную правду:

Он не просто видел меня.

Он слышал мои мысли.

А в следующее мгновение пол ушел из-под ног, и тьма поглотила меня, унося в подземелье, где уже дымились приготовленные для обряда угли…

Я пришел в себя на холодном каменном полу, ощущая, как сырость просачивается сквозь спину, цепляется за кожу липкими пальцами. Воздух в подвале был тяжелым, пропитанным запахом плесени, старой крови и чего-то еще – горького, металлического, что щекотало ноздри и застревало в горле, как пепел.

Я попытался подняться, но что-то удержало меня на месте – невидимые цепи, впившиеся в запястья, в лодыжки, в саму душу. Только тогда я разглядел круг.

Он был огромен, занимал почти весь пол подвала, вычерченный не мелом, а чем-то темным, что блестело при тусклом свете факелов, будто мокрая кровь. Линии его были неровными, словно их рисовала дрожащая рука, а может, наоборот – слишком уверенная, знающая, что каждое движение, каждый изгиб должен быть именно таким. По краям круга стояли чаши с углями, дым от которых поднимался тонкими струйками, сплетаясь в узоры, похожие на лица – кривляющиеся, страдающие, смеющиеся.

Я понял: это не просто ловушка.

Это алтарь.

Шаги раздались сверху – тяжелые, мерные, будто кто-то, не спеша спускался по ступеням, зная, что бежать мне некуда.

Купец Чернодольский появился в свете факелов, и теперь, в подвале, его образ казался еще более чудовищным.

Его дорогая шуба была сброшена, остался лишь камзол из черного шелка, расшитый серебряными нитями – знаками, которые переливались при каждом движении, складываясь то в змей, то в закрытые глаза. Его руки – те самые, слишком длинные пальцы – сжимали нож. Не простой, не кухонный, а ритуальный, с лезвием, изогнутым, как серп молодой луны, и рукоятью, обмотанной волосом.

Он остановился у края круга, глядя на меня сверху вниз, и его губы растянулись в улыбке.

– Наконец-то, – произнес он, и его голос звучал так, будто исходил не только из горла, но и из стен, из самого подвала, из теней, что копошились в углах. – Я ждал этого долго. Очень долго.

Я попытался заговорить, но язык будто прилип к нёбу.

Он рассмеялся.

– Не трать силы, страж. Здесь твои слова ничего не значат. Здесь только моя воля.

Он поднял нож, и лезвие блеснуло, поймав отблеск огня.

– "Кровь – ключ," – прошептал он. – "Кровь – дверь. Кровь – цепь."

И он провел лезвием по своей ладони.

Кровь не хлынула – она поползла, густая, темная, почти черная в этом свете, стекая по его пальцам и капая на пол.

Каждая капля, касаясь камня, шипела, будто раскаленное железо, и круг подо мной засветился.

Сначала слабо, едва заметно, будто угли под пеплом.

Потом ярче.

Горячее.

Линии вспыхнули красным, затем желтым, потом белым, ослепительным, как молния, и я закричал, потому что теперь горела и моя кровь.

Она кипела в жилах, под кожей, будто кто-то влил в меня расплавленный металл.

Купец стоял над кругов, его руки подняты, его голос гремел, произнося слова, которых я не понимал, но которые впивались в меня, как крючья, цепляясь за душу, за разум, за саму суть того, что я был.

Я чувствовал, как что-то тянет меня вниз.

Не в пол.

Глубже.

Туда, откуда нет возврата.

Я не сдался.

Даже когда моя кровь закипела, даже когда каждая жила в теле превратилась в раскаленную проволоку, я сопротивлялся.

Мои мускулы напряглись до предела, сухожилия затрещали, будто вот-вот порвутся. Я рванулся вперед, к границе круга, но невидимые оковы впились в меня глубже, разрывая плоть.

Шрамы на моих руках – появлялись, они были похожи на трещины в камне, – раскрывались, шевелились.

Из них хлынула кровь.

Не алая, как у людей.

Серая.

Как пепел.

Как пыль забытых дорог.

Я гнулся под тяжестью древнего заклятья, чувствуя, как ритуальные цепи впиваются в мою сущность. Серая кровь сочилась из трещин на моей коже, капая на каменный пол с шипением. Купец стоял надо мной, его глаза горели безумным торжеством.

– Сдавайся, страж! Ритуал сильный, жертв много! Сдавайся! Покорись мне, служи мне и этому дому!

Его голос гремел в моей голове, смешиваясь с гулом магического круга. Я чувствовал, как моя воля слабеет, как границы моего существа начинают растворяться в его власти.

И вдруг…

– Отец! Прекрати, хватит! Что ты делаешь?

Голос прозвучал как удар колокола, разрывая магический гул. Я поднял голову и увидел её.

В дверях подвала стояла девушка в синем сарафане, расшитом серебряными нитями. Русые волнистые волосы струились по её плечам, а зелёные глаза горели странным светом – смесью ужаса и решимости.

– Отец! – её голос, чистый и звонкий, заставил дрогнуть линии магического круга.

Купец резко обернулся, его лицо исказила гримаса ярости.

– Уйди, Арина! Уйди! – закричал он, и в его голосе впервые слышалась не просто злость, а страх.

Но девушка сделала шаг вперед. Её босые ноги коснулись холодного камня подвала, и магический круг вспыхнул, затем померк.

– Я не позволю тебе… – она говорила тихо, но её слова резали магию как нож. – Это уже слишком. Посмотри на него!

Я чувствовал, как её присутствие нарушает ритуал. Казалось, сам воздух между нами дрожал, сопротивляясь тёмной магии. Купец поднял руку, и я увидел, как тени за его спиной зашевелились, готовые броситься к девушке.

В её глазах читался ужас, но она не отступала. Этот страх был особенным – не за себя, а за меня, за отца, за весь этот проклятый дом. Страх, граничащий с чем-то более страшным… с готовностью убить или умереть.

Я увидел в её глазах нечто прекрасное. Нечто, что проникло сквозь боль, сквозь магический гул, сквозь саму тьму этого подвала. В её зелёных, как весенний лес после дождя, глазах горел огонь – не ярости, не страха, а той чистой решимости, что способна сдвинуть горы.

      Она смотрела прямо на меня. Видела меня – не как тень, не как духа, а как… кого-то живого. Её взгляд проникал сквозь разрывы моей сущности, сквозь серую кровь, сочащуюся из трещин. Ритуал стирал границы между мирами, и в этот миг между нами не было ни времени, ни магии, ни лжи.

Я хотел, чтобы она смотрела на меня так всегда. Чтобы этот взгляд – смелый, ясный, без тени страха – никогда не гас. В нём было что-то, что тянуло меня сильнее любых чар, манило теплее любого очага. Мне вдруг стало неважно, что происходит вокруг. Неважно, что купец кричал что-то, что тени шевелились, что магический круг жёг мою плоть.

Всё, что существовало – это её глаза. И имя, которое вдруг вспыхнуло в моём сознании, как единственная истина во всей этой тьме.

Арина.

Как мелодично оно звучало. Как будто создано специально для неё – лёгкое, воздушное, но в то же время твёрдое в своей простоте. Арина – как шелест листьев в ветреный день, как журчание ручья подо льдом.

Я не заметил, как сдался. В какой именно момент моё сопротивление превратилось в покорность. Было ли это подчинением купцу? Или… может, я покорился ей? Этой хрупкой девушке, что стояла перед своим отцом безоружная, но несломленная.

Мои цепи ослабли. Но не потому, что ритуал завершился. Потому что я перестал бороться. Потому что впервые за долгие века существования я нашёл нечто, что стоило увидеть, стоило почувствовать, стоило… запомнить.

Арина.

Её имя стало последней мыслью, прежде чем тьма окончательно накрыла меня. Но теперь это была не та всепоглощающая тьма, что была прежде. В ней теплился свет – отблеск её зелёных глаз, обещание… чего-то большего.

Я сдался. Но впервые за всю свою долгую жизнь – я не чувствовал себя побеждённым.

Глава 2. Сон наяву

Тьма сгущалась вокруг, но я не спал. Я был в сознании, запертый в своем теле, как в гниющей темнице.

– Глупый страж, – прошептал купец где-то в темноте. Его голос лизал мой разум, как языки холодного пламени. – Думаешь, всё кончено? Нет. Ты отдашь мне свою душу. Добровольно…

Его пальцы, длинные и костлявые, провели по моему плечу, оставляя за собой след, будто от гниющего прикосновения.

– Мы проведем кровавый ритуал. Ты будешь моей собачкой… Добровольно.

Я не мог ответить. Мои губы были скованы невидимыми узами, голос украден, тело превратилось в камень. Но внутри, в глубине того, что еще оставалось мной, я кричал:

Нет.

Я не соглашусь.

Никогда.

Но потом…

В темноте что-то изменилось.

Тихий шорох. Легкие шаги. Запах – не магии, не крови, а чего-то чистого.

– Эй… вы спите?

Я поднял глаза.

Она.

Арина стояла передо мной, закутанная в тонкий шерстяной платок, ее русые волосы растрепаны, будто она только что вскочила с постели. В руке она держала крошечную масляную лампу, и ее свет дрожал, отражаясь в ее глазах – зеленых, как лесные озера.

Мои руки онемели от цепей, плоть болела, но…

Ее глаза лечили.

– Вы слышите меня? – она наклонилась ближе, и я почувствовал тепло ее дыхания. – Вы понимаете наш язык?

Я молчал.

Не потому, что не мог говорить.

Потому что не хотел.

Боялся, что, если открою рот, из него вырвется не слово, а вой.

Она была слишком прекрасна, чтобы пугать ее.

– Кивните, если слышите меня.

И тогда…

Она улыбнулась.

Нежная, робкая, словно первый луч солнца после долгой зимы.

И я не сдержался.

Моя голова, тяжелая, как камень, дрогнула.

Кивок.

Ее глаза вспыхнули.

– О боги… – прошептала она, и в ее голосе была радость, будто она нашла что-то драгоценное.

Она дрожала. Маленькие пальцы сжимали край платья, губы подрагивали.

– Он сошел с ума… Мой отец рехнулся. Боги покинули его.

Ее голос был таким тихим, что я едва различал слова. Но каждое из них вонзалось в меня острее любого ножа.

– Его обряды… Они убили уже стольких людей…

Она подняла на меня глаза – мокрые, огромные, полные такой боли, что мне стало физически тяжело смотреть на нее.

– Простите его, пожалуйста… Мне очень жаль. Он погубил уже и матушку, а все не может остановиться…

Я хотел зарычать. Хотел разорвать эти цепи и сжечь всю усадьбу дотла. Но не из-за ненависти.

Потому что она не виновата.

Она – не он.

Ее пальцы осторожно коснулись моих закованных рук.

– Пожалуйста… Чем я могу вам помочь?

Ее глаза были такими ясными… Как будто в этом проклятом доме только она одна еще оставалась живой.

– Хотите воды? Или… может, кушать…?

Я покачал головой.

Она закусила губу, затем решительно выпрямилась:

– Я хочу вам помочь… Только чем…

Тишина. Потом:

– Хотите, я останусь с вами? И вам не будет страшно?

Мир остановился.

Она улыбнулась – робко, неловко – и тут же засмущалась, покраснев до кончиков ушей.

– Батюшка уже спит… Он не придет сюда ночью. А я… я побуду с вами?

Я смотрел на нее. На эту хрупкую девочку, которая в страшной тьме нашла в себе смелость предложить просто побыть рядом.

И кивнул.

Она осторожно опустилась на пол рядом, обняв колени. Лампа отбрасывала дрожащие тени на ее лицо.

Она приходила каждую ночь.

Сначала робко, крадучись, будто боялась, что кто-то услышит ее шаги.       Потом – смелее, увереннее, будто этот подвал, это место боли и цепей, стало для нее убежищем.

Я ждал.

Не спал.

Не дышал.

Просто существовал ради тех мгновений, когда дверь скрипела, и в темноте появлялась она.

Первая ночь

Она принесла свечу.

Маленькую, восковую, с дрожащим огоньком, который отбрасывал золотистые блики на ее лицо.

– Я… я не знаю, чувствуете ли вы холод, – прошептала она, садясь на пол рядом. – Но здесь так сыро…

Ее пальцы дрожали, когда она поправляла платок на плечах.

Я не ответил.

Не мог.

Но впервые за долгие годы кто-то заботился о том, холодно ли мне.

Пятая ночь

Она принесла книгу.

Старую, в кожаном переплете, с пожелтевшими страницами.

– Это сказки, – сказала она, раскрывая ее на коленях. – Матушка читала мне их, когда я была маленькой…

Ее голос дрогнул на слове "матушка", но она продолжила.

И читала.

Тихо, медленно, словно боялась пропустить хоть одно слово.

Я слушал.

Не шевелясь.

Не моргая.

Боясь, что, если пошевелюсь – она испугается и уйдет.

Но она не испугалась.

Десятая ночь

Она плакала.

Тихо, почти беззвучно, кусая губу, чтобы не всхлипнуть.

– Он снова… «Он снова кого-то убил», – прошептала она, обхватив себя за плечи. – Я видела кровь… На полу… В ведре…

Я зарычал.

Впервые за все это время – издал звук.

Глухой, хриплый, больше похожий на стон.

Она вздрогнула, но не убежала.

Вместо этого прижала ладонь к моим скованным рукам.

– Я знаю… Я знаю, что вы злитесь, – сказала она. – Но… пожалуйста… не уходите.

Как будто я мог уйти.

Как будто эти цепи были единственным, что удерживало меня здесь.

А не ее глаза.

Сотня ночей

Она смеялась.

Впервые за все время – смеялась, рассказывая о чем-то глупом, о том, как котенок в кухне украл пирог и убежал в сад.

Ее смех был звонким, как колокольчик, и теплым, как летнее солнце.

Я не дышал.

Боялся, что, если сделаю вдох – этот звук исчезнет.

Она заметила.

– Вы… вам нравится, когда я смеюсь? – спросила она, слегка покраснев.

Я кивнул.

Она улыбнулась.

И тогда я понял —

Я погиб.

Сколько прошло времени я не знаю, потерял счет.

Я влюблялся.

Быстро.

Безвозвратно.

Как падающий в пропасть камень – без шанса остановиться.

Каждую ночь, когда она приходила, я тонул в ней глубже.

В ее голосе.

В ее смехе.

В ее глазах, которые смотрели на меня так, будто я – не монстр.

Не тень.

Не пленник.

А кто-то важный.

Последняя ночь

Она пришла в слезах.

– Он знает, – прошептала она. – Он знает, что я прихожу сюда…

Ее руки дрожали.

– Он сказал… что завтра проведет ритуал. Окончательный.

Я замер.

– Я не позволю, – сказала она, и в ее голосе впервые зазвучала сталь. – Я.… я что-нибудь придумаю.

Она посмотрела на меня.

Прямо в глаза.

– Обещайте, что не исчезнете. Обещайте, что… что будете ждать меня.

Я кивнул.

Она улыбнулась.

И ушла.

Кровавый завет

Тьма пришла не одна. Она принесла с собой запах – медной, застоявшейся крови, разлагающейся плоти, чего-то древнего и гнилого, что пропитало камни подвала насквозь. Купец спустился по ступеням медленно, словно давая мне время осознать, что сейчас произойдет. В его руках болталось ведро, доверху наполненное чем-то густым и черным в тусклом свете факелов. Но я знал. Это была не просто кровь. Это была смесь – человеческой жизни, страха, последних стонов, вырванных из глоток перед тем, как нож перерезал горло.

Он поставил ведро перед собой, и жидкость плеснула через край, растеклась по полу, потянулась ко мне тонкими щупальцами, будто живая.

–  Наконец-то, – прошептал он, и его голос был как скрип несмазанных колес похоронной телеги. – Ты готов, страж? Ты понял, что бегство невозможно?

Я не ответил.

Но он знал.

Я был готов.

Не потому, что сдался.

А потому, что она сделала эту клетку желанной.

Он начал с пения.

Не слов – звуков, гортанных, хриплых, будто рвущейся плоти. Его голос вибрировал, ударялся о стены, возвращался эхом, которое уже звучало как чужой голос.

Потом он опустил руки в ведро.

Вытащил их, покрытые липкой массой, и начал рисовать.

Не на полу.

На мне.

Его пальцы скользили по моей груди, по рукам, по лицу, оставляя за собой жгучие полосы. Кровь впитывалась в кожу, проникала глубже, в самые кости, в саму суть того, чем я был.

– "Кровь – дверь," – бормотал он. – "Кровь – ключ. Кровь – цепь."

Я чувствовал, как что-то во мне открывается.

Как тьма заглядывает внутрь.

И остается.

Боль

Она пришла не сразу.

Сначала – зуд.

Под кожей, будто тысячи муравьев бегут по венам, кусая, прогрызая себе путь.

Потом – жжение.

Как будто меня окунули в кипящее масло, но не снаружи – изнутри.

И только потом…

Разрыв.

Мое тело рвалось на части.

Не в буквальном смысле.

Но я чувствовал, как границы того, что было мной, расползаются. Как моя сущность смешивается с камнями, с деревом, с самой плотью усадьбы.

Стены застонали.

Пол затрясся.

А купец смеялся, и его смех был похож на предсмертный хрип.

Она

Я не знаю, как она проникла сюда.

Может, он позволил.

Может, дом уже начал впускать ее туда, куда другим хода не было.

Но вдруг она появилась на лестнице.

Бледная.

Дрожащая.

С глазами, полными ужаса и…

Решимости.

– Отец, остановись! – крикнула она, и ее голос разрезал песню, как нож.

Он обернулся.

И я увидел ненависть в его взгляде.

– Ты… Ты разрушаешь все! – закричала она, и в ее голосе была боль, но не страх.

Он шагнул к ней.

Я зарычал.

Впервые за все время – заговорил.

– Тронь ее – и я разорву этот мир, чтобы добраться до тебя.

Голос был не мой.

Он шел из стен, из пола, из самого воздуха.

Купец замер.

Потом улыбнулся.

– Ох, страж… Ты уже принадлежишь этому месту. Ты никуда не денешься.

И он был прав.

Но в тот момент я понял одну вещь…

Это мой конец

Ритуал завершился на рассвете.

Когда первые лучи солнца коснулись стен, я исчез.

Но не умер.

Не ушел.

Я растворился в усадьбе.

В каждом кирпиче.

В каждой доске.

В каждой тени.

Я стал стражем.

Настоящим.

Вечным.

Но в отличие от других, подобных мне…

У меня была причина остаться.

Она слышит меня.

Я стал их домовым.

Цепным псом, охраняющим усадьбу.

Я не мог ничего – только подчиняться, только сторожить, только принадлежать этим стенам. Даже после смерти хозяев я останусь здесь. На века. В камне, в дереве, в тенях, что ползут по углам.

Но я не жалел.

Потому что думал – я буду с ней.

Каким же я был наивным.

Каким же я был глупым.

И как же опьяняла меня ее ложь.

Первая ночь после ритуала

Я вернул свое тело.

Не полностью – оно было призрачным, полупрозрачным, прикованным к усадьбе, но…

Я мог двигаться.

Мог идти.

Мог найти ее.

Я вошел в ее комнату, невидимый, неслышимый, но знал, что она увидит меня.

Так захотел купец.

Через зеркала.

Она сидела у туалетного столика, расчесывая свои русые волосы, когда я появился в отражении за ее спиной.

Я ждал, что она обернется.

Что глаза ее вспыхнут, как раньше.

Что губы дрогнут в той самой нежной улыбке.

Но…

Она подняла взгляд.

Увидела меня.

И улыбнулась.

Не так.

Зеркальная насмешка

– Что, уродец? – ее голос был резким, как удар хлыста. – Ты пришел ко мне?

Я замер.

Не мог поверить.

Не хотел верить.

Она повернулась к зеркалу, ее пальцы легли на стекло, будто лаская его.

– Неужели ты мог подумать, что я влюбилась в тебя?

Каждое слово жгло.

Как раскаленный гвоздь, вбитый в грудь.

Я молчал.

Она смеялась.

– Ты – ничто. Дух. Тень. Слуга. Ты думал, я стану тратить время на такое, как ты?

Ее губы искривились в гримасе, которую я раньше не видел.

– Я просто делала то, что велел отец. Ты должен был добровольно согласиться. А для этого…

Она наклонилась ближе, ее дыхание затуманило стекло.

– …нужно было дать тебе иллюзию любви.

Я стоял.

Безмолвный.

Бездыханный.

Разбитый.

Ее слова рвали меня на части, но хуже всего было то…

Я все еще любил ее.

Даже сейчас.

Даже зная, что все это – ложь.

Она отвернулась, словно я уже не стоил ее внимания.

– Убирайся. Ты исполнил свою роль. Теперь ты – просто собака, которая лает на чужих.

Я не ушел.

Я исчез.

Растворился в зеркале, в стенах, в тьме, что теперь наполняла меня.

Я стоял.

Безмолвный.

Бездыханный.

Разбитый.

Ее слова рвали меня на части, но хуже всего было то…

Я все еще любил ее.

Даже сейчас.

Даже зная, что все это – ложь.

Она отвернулась, словно я уже не стоил ее внимания.

– Убирайся. Ты исполнил свою роль. Теперь ты – просто собака, которая лает на чужих.

Я не ушел.

Я исчез.

Растворился в зеркале, в стенах, в тьме, что теперь наполняла меня.

Я возненавидел.

Всем своим существом. Всей тьмой, что теперь жила во мне.

Я чувствовал, как сила во мне растет – черная, липкая, как смола. Она копилась в трещинах моей души, в разломах того, что когда-то было мной.

Но я был бессилен.

Не мог прикоснуться.

Не мог навредить.

Только являться в зеркалах, как жалкий дух, прикованный к этим стенам.

Обман

Меня обманули.

Сделали дьяволом этой усадьбы.

И самое страшное – я ненавидел себя за ту слабость, что позволила этому случиться.

За то, что поверил.

За то, что захотел верить.

Ее насмешки

Время шло.

Я видел ее.

Каждую секунду.

Каждую улыбку.

Каждый взгляд, полный презрения, когда она ловила мое отражение в зеркале.

– Ну что, сторож? – ее голос звенел, как лезвие по стеклу. – Все еще подглядываешь?

Она глумилась.

Над моей болью.

Над моей любовью, которую превратила в прах.

Иногда она подходила к зеркалу, касалась его пальцами и смеялась, когда я рычал, когда тьма во мне клокотала, но не могла вырваться.

– Ты так забавный, когда злишься, – шептала она, улыбаясь. – Как пес на цепи.

Ярость, пожирающая душу

Я ненавидел ее.

Ненавидел его.

Ненавидел этот дом, эти стены, эту землю, что стала моей тюрьмой.

Но больше всего я ненавидел себя – за то, что все еще, где-то в глубине, ждал…

Что это обман.

Что она не могла так поступить.

Но она могла.

И сделала это.

Смерть света

Она убила во мне все.

Свет.

Добро.

Тепло.

Оставила только ярость.

Только жажду мести.

И я копил ее.

День за днем.

Год за годом.

Пробуждение тьмы

А потом…

Она пришла.

Не Арина.

Не купец.

Сама усадьба.

Ее стены зашептали мне.

Ее тени предложили силу.

Настоящую.

Страшную.

Ту, что могла разорвать этот мир.

И я согласился.

Теперь я не просто страж.

Я – проклятие.

И когда-нибудь…

Они узнают, каково это – быть обманутыми.

Последний подарок и первая месть

Они продали ее.

Как вещь. Как скот.

Богатому старому купцу, чьи руки уже тряслись от возраста, но чья жажда молодой плоти оставалась ненасытной.

Арина была рада.

Она смеялась, упаковывая свои драгоценности, примеряя новые меха, подаренные будущим мужем. Она даже не оглянулась на эти стены, на этот дом, на меня…

Пока не подошла к зеркалу.

В последний раз.

Последний шёпот

Ее пальцы скользнули по стеклу, и я появился – тенью, силуэтом, искаженным гневом и болью.

– Убеги… – прошептала она так тихо, что даже воздух не дрогнул. – Убей… Забери…

Потом что-то еще – слова, которые я не расслышал, но которые ожгли мне душу, как раскаленное железо.

А потом…

– Ну что, песик? – ее губы растянулись в улыбке, но в глазах не было насмешки. Только ледяная решимость. – Теперь ты можешь касаться женщин. Батюшка показал мне некоторые заклятья оккультистов… Касайся любых… Но не меня. Это твое наказание.

Она наклонилась ближе, и ее дыхание затуманило стекло.

– Пусть тебя слышат… Они. Не я.

Потом выпрямилась, поправила складки платья.

– Прощай.

И ушла.

Навсегда.

Дар, который стал проклятием

Я не понял тогда, что она сделала.

Не понял, почему.

Но когда ночь опустилась на усадьбу, а купец заперся в своем кабинете с бутылью вина, я ощутил это.

Силу.

Тьма в стенах шевельнулась, когда я протянул руку – и коснулся плеча горничной, проходившей мимо зеркала.

Девушка вздрогнула, обернулась…

И не увидела меня.

Не отражение.

Ее губы разомкнулись для крика – но я не дал.

Мои пальцы впились в ее шею, и я наслаждался тем, как ее глаза расширяются от ужаса, как ее тело слабеет, как ее разум ломается под грузом кошмара.

Безумие, ставшее забавой

Так началась моя месть.

Я приходил к ним ночью.

К служанкам. К кухаркам. К женам приказчиков, что ночевали в усадьбе.

Я трогал их.

Говорил с ними.

Сводил с ума.

Одни убегали, бросая все, обезумев от страха.

Другие умирали – их находили утром с широко раскрытыми глазами, с почерневшими языками, с лицами, застывшими в вечном крике.

Третьи…

Третьи оставались.

Но их разум был пуст.

Они шептали мое имя, царапали стены, смеялись без причины.

Купец он… сходил с ума сам.

Его ритуалы перестали работать.

Его заклятья обращались против него.

Каждую ночь я приходил к нему – невидимый, но осязаемый.

Я дышал ему в ухо.

Шептал на языке, которого он не понимал, но который жёг его мозг.

Трогал его плечо, оставляя следы – черные, как гниль.

Он кричал.

Молился.

Пытался сбежать.

Но усадьба не отпускала его.

Как не отпускала меня.

Последняя ночь

Он умер в своем кабинете.

С лицом, искаженным ужасом.

С руками, вцепившимися в собственную шею.

А я…

Я смеялся.

Потому что знал – это не конец.

Его душа не уйдет.

Как и моя.

Как и ее.

Арина думала, что освободилась.

Но я найду ее.

Обязательно найду.

Теперь я не просто дух.

Я – кошмар, ставший реальностью.

И ничто не спасет тех, кто обманул меня.

Ничто.

Глава 3. Бабушкин запрет

Лика

– Лика, ты вообще меня слышишь? – голос в трубке звучал так, будто бабуля стояла прямо за моей спиной, а не за триста километров.

– Да, бабуль, слышу… – потянула я, утыкаясь лбом в стол.

– Не вздумай! Хватит с тебя в этом году приключений, Лика! Я сказала – нет! Ты только вернулась с Черного моря! Опять со своими волонтерами! Ты меня слышишь?! Я соскучилась, приезжай ко мне!

Я закатила глаза и покрутила в пальцах листовку с надписью «Волонтеры в Чернодолье: восстановление усадьбы XIX века».

– Ну, бабуль… ну лето скоро закончится, есть возможность еще куда-нибудь съездить, сделать что-то полезное перед учебой! Ну ба…

– Лика, 4-й курс впереди, ответственный и важный! Я тебя больше вытягивать не буду! Устроила себе на голову… Кто ж знал, что ты на фольклоре будешь помешанной больше, чем я?! Нет, Лика! Хватит с тебя этих приключений на голову!

Щелчок.

Она положила трубку.

Ну, она как всегда…

Я вздохнула и откинулась на спинку стула, разглядывая листовку.

Чернодолье.

Заброшенная деревня. Усадьба купцов Чернодольских. Культурное наследие.

Я набираю ее номер снова.

– Ну, бабушка! Ты хоть послушай, куда я еду! Дай сказать – и ты сама поменяешь решение!

Я сжала телефон в потной ладони, предвкушая её реакцию.

– Ну?! – раздражённо хмыкнула бабушка. – Куда на этот раз?

– Я подала заявку в группу добровольцев. Мы будем восстанавливать усадьбу… – я сделала драматическую паузу, – Чернодольских. Ты слышала? Чер-но-доль-е!

В трубке воцарилась мёртвая тишина. Только тяжёлое дыхание – будто бабушка внезапно взбежала на пятый этаж.

– Ты… – её голос вдруг стал хриплым, – Ты совсем с ума сошла?

– Это же то самое место! – зашептала я, прижимая телефон к уху. – Где жили наши предки! Ты же сама рассказывала про пра-пра-пра-бабку, которая…

– Лика. – она произнесла моё имя так, будто читала заклинание. – Не езди туда.

Я закатила глаза. Бабуля всегда драматизировала.

– Но почему?! Ты же защитила диссертацию по фольклору Чернодолья! Стала профессором! Всю жизнь изучала…

– Именно поэтому и говорю – не надо! – её голос вдруг сорвался на крик. – Там нечего искать! Кроме беды!

Я замерла. Бабуля никогда не кричала. Даже когда я в десять лет разбила её любимую фарфоровую чашку с русалками.

– Баб… Это же просто старый дом. Ты сама говорила, что все эти легенды – просто мифы.

– Лика, – она вдруг заговорила шёпотом, будто боялась, что её подслушают, – есть вещи, которые я не писала в диссертации. Которые не рассказывала даже на кафедре. Наши предки… они не просто жили там. Они что-то там… сделали.

Я рассмеялась:

– Ну вот, началось! Точно, как в твоих сказках про нечистую силу! Может, ещё и дворового мне припасла? Того, что страшнее домового?

Тишина в трубке стала густой, как смола.

– Лика… – бабушка вдруг заговорила медленно, выделяя каждое слово, – если ты поедешь туда – я больше не буду помогать тебе с сессией. Никаких шпаргалок. Никаких "бабуль, объясни про обрядовый фольклор". Ничего.

Я задохнулась от возмущения:

– Это чёрный шантаж!

– Это мудрость, дурочка! – фыркнула бабушка. – Там действительно… – она запнулась, – …нехорошо. Особенно для наших. Для крови нашей.

Я скривила губы в усмешке:

– Баб, ну какие глупости! В XXI веке! Да у нас там интернет, палатки с пауэрбанками, GPS…

Щелчок. Бабуля положила трубку.

Я уставилась на экран телефона. Ну и ладно. Всё равно еду. А там разберёмся – и с усадьбой, и с бабушкиными страшилками.

– Всё равно поеду! – решительно сказала я, глядя на потрескавшийся экран телефона.

Бабуля положила трубку, но это меня не остановило. Наоборот – только раззадорило. Сколько раз она сама рассказывала мне про Чернодолье, про старую усадьбу, про историю нашего рода, уходящую корнями в эти места? А теперь вдруг – «не езди», «там нечего искать», «кроме беды»?

Смешно.

Я переключила внимание на ноутбук, где всё ещё была открыта вкладка сайта «Я – волонтер»:

«Набор в группу для восстановления усадьбы купцов Чернодольских (XIX век). Деревня Чернодолье. Требуются: историки, архитекторы, фольклористы, фотографы. Срок: 3 недели. Проживание в полевых условиях. Культурное наследие федерального значения».

Я прокрутила страницу вниз, к фотографиям.

Разрушенные колонны.

Облупившаяся роспись на потолке.

Старые зеркала, покрытые пылью, но всё ещё целые.

И что-то щёлкнуло у меня внутри.

Как всё началось

Я только вернулась с Чёрного моря – три недели волонтёрства, уборка пляжей, жара, песок в самых неожиданных местах. Искала, куда бы ещё податься до начала учёбы, пока лето не закончилось.

И тут – оно.

Чернодолье.

То самое место, о котором бабуля говорила с каким-то странным придыханием. То самое, про которое в её диссертации по народным поверьям была целая глава – «Культ дворового в усадьбах Черноземья».

Я помню, как она рассказывала мне в детстве:

«Дворовой – не домовой. Он не печки греет, не детей пугает. Он – страж. И если усадьба проклята, он становится её пленником…»

Я тогда думала – сказки.

А сейчас…

Сейчас я видела это объявление и чувствовала – мне нужно туда.

Я уже сидела на полу посреди своей комнаты, окруженная хаотично разбросанными вещами, и ловила это странное чувство – будто что-то тянет меня туда.

Нет, не просто интерес.

Зов.

И виновата в этом, конечно, бабуля.

Бабушкины сказки

Она начала вкладывать мне эту мистику в голову с самого детства.

«Лика, спи, а то дворовой заберет» – говорила она вместо обычного «бабайки».

«Не бери чужое из угла – это дворовой положил, рассердится» – не «грязное», не «опасное», а именно его.

А потом – истории.

Про усадьбу в Чернодолье.

Про купца, который «что-то не то» привез из своих странствий.

Про девушку, которая «разговаривала с тенями».

Я тогда думала – сказки.

А теперь…

Теперь я ехала туда.

Косметичка.

      Минимум, только самое необходимое: тушь, увлажняющий крем, гигиеническая помада. Пачка влажных салфеток – без них никуда, особенно когда живешь в полевых условиях.

Одежда.

      Пара поношенных джинсов, которые не жалко, свитер и две футболки.       Толстовка с капюшоном – ночи в заброшенных усадьбах бывают холодными. Кроссовки, уже видавшие виды, но, верно, служившие мне в прошлых поездках.

Техника.

      Ноутбук – вдруг успею записать материалы для курсовой. Диктофон – на всякий случай, если услышу что-то интересное от местных. Фонарик и два запасных аккумулятора к нему – в разрушенных усадьбах электричество редкость.

Особое.

      Потрепанный блокнот бабушки с ее пометками по фольклору Чернодолья. Компактная камера – мало ли что удастся запечатлеть.

Мои пальцы наткнулись на маленький холщовый мешочек. Развязала шнурок – внутри белела обычная поваренная соль.

"Бери, – говорила бабуля, когда я впервые собиралась в фольклорную экспедицию. – От нечисти".

Я усмехнулась тогда. Усмехнулась и сейчас. Но все равно пересыпала соль в маленький пластиковый контейнер и положила во внешний карман рюкзака.

На всякий случай.

Потом замерла, держа в руках потрепанную фотографию – бабуля у стен полуразрушенной усадьбы, молоденькая, в платочке, с горящими глазами. На обороте дата: 1892 год.

Я аккуратно вложила снимок в блокнот и захлопнула крышку рюкзака.

Готово.

Завтра – Чернодолье.

Знакомство

Раннее утро встретило меня холодным туманом. Я подошла к месту сбора, потирая замерзшие руки. Микроавтобус уже ждал, а вокруг него кучковалось несколько человек.

Сева первым заметил меня.

– Лика! Ты тоже тут?! – его круглое лицо расплылось в улыбке. Мы пересекались на прошлогодней экологической акции, где он героически спасал головастиков из пересыхающей лужи.

– Ага, – кивнула я, оглядывая остальных.

Ко мне сразу подлетела высокая девушка с ярко-розовыми кончиками волос.

– Фух, слава богу, я не одна девочка! – она энергично трясла мою руку. – Я Настя, блогер. Буду официальным фотографом экспедиции.

За ее спиной стояли двое мужчин:

Высокий крепкий мужчина за сорок – явно руководитель.

Юноша моего возраста, нервно теребящий ремешок рюкзака.

– Это наш шеф, Николай Иванович, – шепнула Настя. – А рядом…

Худощавый парень резко обернулся:

– Артём, этнограф. – Его глаза блестели странным блеском. – И если вам интересны настоящие обряды этих мест…

Настя хихикнула:

– Зато у нас будет отличный контент! "Проклятая деревня Чернодолье" – звучит же круто, да?

Я машинально потрогала мешочек с солью в кармане. Бабулины слова эхом отдавались в голове: "Там нечего искать, кроме беды".

Николай Иванович хлопнул в ладоши:

– Погрузка! Через три часа будем на месте.

Мы выехали затемно, в пять утра, когда город еще спал, а фонари бросали на асфальт длинные, дрожащие тени. В микроавтобусе пахло бензином, свежемолотым кофе из термоса Николая Ивановича и чем-то затхлым – старыми сиденьями, может, или пылью, осевшей в воздуховодах.

Я устроилась у окна, прижав лоб к холодному стеклу. За спиной Настя что-то бормотала в телефон, записывая сторис для своего блога:

– Вот мы и едем, народ! В самое сердце тьмы! Ну, то есть в Чернодолье, ха-ха!

Сева сидел рядом, нервно перебирая карабины на своем перегруженном рюкзаке. Артем уткнулся в книгу – что-то про древнеславянские обряды, мелькали слова "жертвоприношение", "пограничье миров".

А я…

Я закрыла глаза.

И уснула.

Мне снились бабушкины руки – узловатые пальцы, перебирающие старые фотографии.

– Видишь эту девушку? Это Арина. Твоя прапрабабка. Она знала…

– Что знала? – спрашивала я во сне.

Но бабуля только качала головой, а фотография в ее руках вдруг намокала, чернела, превращалась в пепел…

Я проснулась от толчка – микроавтобус съехал с трассы на разбитую грунтовку.

Приезд

Когда мы остановились, за окном уже вовсю светило солнце. Я протирала глаза, когда дверь распахнулась, и в салон влез незнакомый мужчина в официальной синей куртке с логотипом "Охрана культурного наследия".

– Ну что, добро пожаловать в Чернодолье! – он хлопнул ладонью по борту автобуса. – Я Сергей Петрович, представитель фонда. Сейчас проведу вам краткий инструктаж.

Мы высыпали наружу, потягиваясь после долгой дороги. Воздух пах прелой листвой и чем-то кислым – может, болотцем за деревьями, может, старой штукатуркой усадьбы, которая виднелась впереди.

Сергей Петрович щелкнул связкой ключей:

– Вот инструменты, вот где будете жить, вот схема помещений. Николай Иванович теперь ваш начальник – все вопросы к нему.

Он оглядел нашу маленькую группу и фыркнул:

– Огорчен, конечно, что так мало народу собрали. Нынче волонтеры только на море ездить готовы – песочки перебирать да загорать. А тут – историческое место, памятник!

Меня кровно ударило по щекам. Это совсем не так, подумала я, но

Я приехала ради чего-то большего – ради этих стен, ради теней в углах, ради правды, которую бабуля так тщательно скрывала.

Но Сергей Петрович уже разворачивался, бросая напоследок:

– Ладно, удачи вам. Только чур без глупостей – никаких "ой, привидение"!

Его смех ранили меня, как пощечина.

Первые шаги

Когда его машина скрылась за поворотом, Николай Иванович вздохнул и повел нас к усадьбе.

– Ну что, герои? ха-ха, вот нам и экскурсия, – он попытался шутить, но в его голосе слышалась усталость. – Тут вам и дом, и работа на три недели.

Я подняла глаза.

Усадьба Чернодольских стояла перед нами – серая, облупленная, с пустыми глазницами окон.

И где-то внутри…

Кто-то уже ждал.

Глава 4. Что-то в ночи

Мы вошли через тяжелые кованые ворота, которые скрипнули, будто нехотя пропуская нас внутрь. И перед нами открылся двор – неожиданно ухоженный, словно время здесь замерло, не смея разрушать, а лишь слегка выцветая краски.

Двор был просторным, вымощенным аккуратными каменными дорожками, по которым когда-то ступали чьи-то нарядные ботинки и шуршали подолы длинных платьев. Сейчас камни поросли тонким мхом, но узор ещё угадывался – геометрический, чёткий, будто выверенный по линеечке. На заборе висела табличка: «Достояние культуры страны», а ниже – название какого-то фонда, взявшегося следить за порядком. Видно, что-то здесь всё же пытались сохранить.

Я шла медленно, впитывая детали. В углу двора стояла баня – низенькая, с покосившейся трубой, но крепкая, будто готовая простоять ещё сто лет. Рядом – деревенский туалет, явно построенный недавно (это выдавало свежее, ещё не потемневшее дерево). Чуть поодаль – стайки для скота, пустые, с засохшей соломой на полу.

А в самом центре – огромная беседка. Когда-то она, наверное, была роскошной: резные колонны, широкие скамьи, крыша, украшенная деревянными завитками. Теперь краска облупилась, но очертания остались, и я легко могла представить, как здесь сидели купцы, пили чай из самовара, смеялись…

Деревья росли хаотично, будто их никто не сажал, а они сами решили, где им стоять. Сосна, высокая и строгая, ель с пушистыми лапами, рябина – её красные гроздья ярко выделялись на фоне серого неба.

Я шла и наслаждалась. Воздух пах старым деревом, прелой листвой и чем-то ещё – тёплым, почти домашним.

– Осматривайтесь, – сказал Николай Иванович, начальник группы, – а после я покажу наш инвентарь и расскажу, чем будем заниматься.

Все разбрелись, но я задержалась. Мне хотелось запомнить каждую деталь.

Я шла по узкой каменной тропинке, чувствуя, как под ногами слегка проваливаются старые плиты, поросшие по краям мягким мхом. Впереди удалялись Сева и Артём – Сева нервно озирался, а Артём что-то оживлённо рассказывал, размахивая руками. Настя уже куда-то свернула, уткнувшись в телефон и снимая виды для своего блога. Николай Иванович, наш руководитель, пошёл запирать автобус.

А я осталась одна.

И это было прекрасно.

– Ух ты… – прошептала я, оглядываясь.

Я вздрогнула.

– Показалось… – прошептала себе под нос и снова прильнула к стеклу, заслоняя глаза ладонью от бликов.

За пыльным оконным стеклом, в полумраке зала, угадывались очертания старинной мебели: роскошный диван с обивкой, выцветшей от времени, массивный письменный стол с резными ножками, а напротив – большое зеркало в потемневшей раме. Всё было покрыто слоем пыли, но будто застыло в идеальном порядке, словно ждало, когда хозяева вернутся и смахнут этот серый покров.

Я всматривалась в каждый сантиметр, задерживая дыхание.

И вдруг…

Увидела что-то.

Что-то светлое, почти белое, мелькнуло в зеркале – так быстро, что я даже не успела понять, было ли это на самом деле. Лишь на долю секунды, краем глаза, я уловила движение: будто силуэт промелькнул за спиной у того, кто должен был отражаться в стекле.

Но в комнате никого не было.

– Лика… Эй, ты чего? – окликнул меня голос.

Я резко обернулась. Сева и Артём стояли в трёх метрах от меня, рассматривая старую каменную кладку у крыльца.

– Да ничего… – я поспешно отвела взгляд от окна. – Просто там внутри… очень темно. Тени играют.

– А, ну понятно, – Артём хмыкнул. – А то мы подумали, ты уже кого-то увидела.

Сева нервно захихикал, но в его смехе слышалась дрожь.

Я снова бросила взгляд на окно.

Зеркало теперь было пустым.

Но я точно что-то видела.

– Эй, ребята, идите сюда! – Николай Иванович окликнул нас, стоя посреди беседки и размахивая какими-то бумагами.

Мы собрались вокруг него, и он начал объяснять, жестикулируя в сторону усадьбы:

– Смотрите, это место хотят превратить в исторический музей. Виды тут – лес, река, старинная архитектура – настоящий рай для инвесторов. Но прежде, чем сюда хлынут туристы, нам нужно привести всё в порядок.

Он достал длинный список и продолжил:

– Во-первых, мы будем работать как внутри усадьбы, так и снаружи. Нужно убрать мусор, отмыть стены, отреставрировать то, что требует срочного вмешательства. Также по списку есть вещи, которые нужно найти и перенести в кладовку за домом – они не должны попасть на выставку.

Николай Иванович перевернул страницу:

– Во-вторых, библиотека. Там нужно отобрать определённые книги – они отправятся в городской музей. В общем, работы много.

Он оглядел нас и добавил:

– Я разделю вас на две группы, чтобы было быстрее.

Потом махнул рукой в сторону автобуса:

– Я уже выгрузил продукты и воду. Парни, помогите занести всё в дом – спальники, рюкзаки, коробки с инструментами.

Затем повернулся к нам с Настей:

– А девочки… Сейчас я открою усадьбу. Вам повезло – нам разрешили жить прямо в ней.

Настя тут же радостно захлопала в ладоши, а я почувствовала, как по спине пробежал холодок.

– Пойдем, пойдем! – воскликнула Настя, хватая меня за руку и буквально таща к парадному входу.

Дверь поддалась не сразу – массивное дубовое полотно, почерневшее от времени, скрипнуло, словно нехотя пропуская нас внутрь. Мы переступили порог, и в нос ударил запах старого дерева, воска и чего-то ещё – сладковатого, почти удушливого, как аромат засохших цветов.

Я замерла на месте, ослеплённая внезапным великолепием.

Главный зал был огромным, с высокими потолками, украшенными лепниной в виде виноградных лоз. Паркет под ногами, хоть и покрытый слоем пыли, всё ещё переливался благородными оттенками красного дерева. По стенам – выцветшие, но некогда дорогие обои с золотым тиснением, а между оконными проёмами в тяжёлых рамах висели портреты.

Портреты.

На них – строгие лица: мужчина с бородкой, женщина в кружевном воротнике, дети в бархатных костюмчиках. Глаза будто следили за нами.

В центре зала – роскошная люстра из хрусталя, вся в паутине, но всё ещё внушительная. Под ней – круглый стол с резными ножками, накрытый пожелтевшей скатертью. Рядом – диван с обивкой из зелёного бархата, просевшей от времени, но всё ещё хранящей следы былого шика.

– Офигеть… – прошептала я.

Но Настя уже рванула вперёд:

– Я наверх! Там, наверное, спальни! – и её шаги застучали по широкой дубовой лестнице с витыми перилами, ведущей на второй этаж.

Я осталась одна.

Медленно прошлась по залу, касаясь пальцами поверхностей: Камин из чёрного мрамора с бронзовыми подсвечниками на полке. Внутри – горсть пепла, будто огонь гасили в спешке.

Витрина с фарфором – чашки с тончайшими позолоченными краями, тарелки с синими узорами. Одна разбита.

Письменный стол у окна – чернильница, перо, стопка пожелтевших бумаг.

И зеркало.

То самое, в котором я что-то увидела. Оно висело напротив лестницы, в золочёной раме, покрытой паутиной трещин. Я подошла ближе.

В отражении была только я – бледная, с широко раскрытыми глазами.

Но на секунду мне показалось, что тень за моей спиной шевельнулась не в такт моим движениям.

– Лика! – крикнула сверху Настя, её голос странно исказился в пустых коридорах. – Ты должна это видеть!

Я резко обернулась от зеркала, в котором на мгновение мне показалось… Нет, не стоит думать об этом. Лестница передо мной казалась внезапно круче, перила – скользкими под ладонью.

Наверху меня встретил длинный коридор, утопающий в полумраке. Десятки одинаковых дверей, все приоткрытые ровно настолько, чтобы сквозь щели лился тусклый желтоватый свет. Настя уже растворилась где-то в этой лабиринте.

– Наст… – начала я, но голос предательски дрогнул.

Шаг вперёд. Пол под ногой ахнул, и этот звук —

(нет, это не просто скрип)

– он был слишком человеческим. Как стон. Как вздох.

И тогда…

– Арина… – прошептал кто-то прямо у меня за спиной.

Не за дверью.

Не в комнате.

Прямо в полушаге от меня, так близко, что мурашки побежали по спине, а волосы на затылке поднялись сами собой.

Я замерла, не смея дышать.

Это был не голос Насти. Не шум ветра.

Шёпот звучал чётко, ясно, будто кто-то наклонился и произнёс это имя прямо в моё ухо.

"Арина…"

Словно пробуждая что-то глубоко в памяти.

Я медленно, очень медленно начала оборачиваться, уже зная, что увижу пустой коридор…

Но в тот же миг одна из дверей в конце – третья слева – с лёгким стуком прикрылась сильнее.

Как приглашение.

Как ловушка.

– Настя… – мой голос дрогнул, став чужим в этой тишине. – Эй… ты где?

Тени в коридоре сгущались, будто дышали.

– Что ты кричишь? – дверь слева распахнулась, и Настя вышла, хмурясь. – Я тут.

Она стояла, скрестив руки, а за её спиной в комнате плясали пыльные лучи света.

– Лика, ты чего? – она шагнула ближе, приглядываясь. – Что у тебя за глаза ошалелые?

Я сглотнула.

– Я… я…

– Да… – Настя покачала головой, но в её голосе вдруг прорвалось что-то тёплое. – Ну ты и впечатлительная, я тебе скажу.

Она потянулась, разминая шею, и вдруг ухмыльнулась:

– Всё, теперь будем ходить рядом, поняла? Не отпущу тебя ни на шаг.

Я кивнула, стараясь улыбнуться в ответ.

Но когда Настя отвернулась, чтобы заглянуть в следующую комнату, я бросила взгляд на ту самую дверь в конце коридора.

Ту, что прикрылась сама.

Она была теперь открыта настежь.

А внутри…

Темнота.

Густая, живая.

Давр

Я услышал скрежет шин, хлопки дверей, их омерзительные голоса.

Смех.

Как они смели?

– Опять… – прошипел я, и стены содрогнулись в ответ.

Я ненавидел их.

Ненавидел их теплую кровь, их глупые надежды, их наивную веру в то, что это место – просто старая усадьба.

Чертовы слепые черви.

Я бродил по залам, оскалив зубы в беззвучном рыке. Мои пальцы сжимались в кулаки, но ударить не мог – проклятие держало меня, как цепь, я не мог навредить этой чертовой усадьбе.

Я ненавидел и это.

Ненавидел свою слабость.

Ненавидел то, во что превратился.

Сторож.

Пес.

Раб усадьбы.

Проклятая память

Когда-то здесь была жизнь.

И я ненавидел ее еще сильнее.

Потому что помнил.

Помнил, как дети бегали по двору, не зная, что под их ногами – моя тюрьма.

Помнил, как женщины пели у колодца, не видя, как я смотрю на них из тьмы.

Помнил, как старый домовой Семеныч жалел меня.

Ненавидел его за это.

– Давр, – говорил он, – выйди, люди не тронут.

Лжец.

Люди всегда трогали.

Ломали.

Отнимали.

И когда они ушли – я радовался.

Пусть сгниют.

Пусть забудут.

Как забыли меня. Как сотворили такого.

Теперь я был усадьбой.

Ее кирпичи – мои кости.

Ее пыль – моя кожа.

Одиночество длиною в век

Сто чертовых лет, а может и больше.

Последние люди ушли, захлопнув калитки, увозя с собой смех, крики, жизнь. Домовые исчезли следом – будто испарились в воздухе. Семеныч не пришел прощаться. Никто не пришел.

Я остался.

Как пес на цепи.

С гневом, сжатым в кулак. С ненавистью, впившейся в горло.

Библиотека купца

Книги.

Единственное, что не дало мне разорвать себя на части.

Я читал.

Читал до тех пор, пока буквы не расплывались перед глазами, пока кожа на пальцах не трескалась от перелистывания страниц. Философия, история, поэзия, чертовы купеческие книги – все, что могло заставить меня думать.

Потому что если я перестану думать – Я сойду с ума.

А может, уже сошел.

Кто мне скажет?

Кричать некому.

Ненависть

Я ненавидел людей.

Их глупые лица. Их теплые руки. Их способность уходить.

Но больше всего – Чернодольских.

Их семью. Их кровь. Их проклятое имя, выжженное в моей памяти.

Арина.

Ее имя было моим кошмаром.

Первое столетие я засыпал и просыпался с ним на губах, как с проклятием.

Я мечтал разорвать ее.

Заставить кричать.

Заставить чувствовать то, что чувствую я.

Но она уже мертва.

Сгнила в земле.

А я…

Остался.

Опять.

Скрип тормозов. Хлопанье дверей. Громкий, наглый смех, разрывающий гнилую тишину моей тюрьмы.

– Музей, – прошипел я, сжимая кулаки.

Музей.

Они хотят выставить мою боль на показ? Сделать из этих стен – аттракцион? Из моих страданий – легенду для туристов?

Нет.

Я выгонял их.

Пугал.

Заставлял чувствовать эту тьму.

Стены стонали по моей воле. Полы скрипели слишком громко. Воздух становился густым, липким, как перед смертью.

И они бежали.

Бежали, спотыкаясь, роняя свои дурацкие камеры, блокноты, глупые надежды.

Сейчас

Я шел по коридорам.

Тень среди теней.

Мои шаги не оставляли следов, но усадьба дышала со мной в такт.

Они были внизу.

Я чувствовал их тепло.

Слышал их глупые разговоры.

Я слышал их глупые разговоры.

Шел по пыльному коридору – моему коридору, моей пыли. Я был этой пылью. Я был ничем.

– Ну что, Давр? – усмехнулся я себе. Просто повторим. Сделаем так, чтобы эти чертовы люди исчезли. Снова.

Только месть. Ничего больше.

Я убивал. Сводил с ума.

Раньше это забавляло.

Я играл в призрака – пугал, они убегали с мокрыми штанами, а я смеялся в пустоту, радуясь их страху.

Сводить с ума было особенно весело.

Мужчины… о, они ломались быстрее. Их рассудок трещал, как тонкий лед. Они начинали видеть то, чего не было. Слышать мой смех в тишине.

И вот сейчас я шел, чтобы напугать их снова.

Но…

Застыл.

Сердце?

У меня нет сердца.

Но что-то разорвалось внутри.

Боль.

Дикая.

Живая.

Невыносимая.

Я не поверил.

Я сошел с ума.

Или…

В окне.

Там.

За стеклом, покрытым вековой грязью, стояла она.

Арина.

Нет.

Не может быть.

Она мертва.

Я знал.

Я помнил.

Но…

Ее глаза.

Смотрели.

Прямо в меня.

Я задохнулся.

Впервые за сто лет.

Больше не пыль.

Больше не тень.

Я был.

И это…

Было больно.

Арина.

Это она. Те самые глаза – зеленые, как лесная глушь, в которой я когда-то терял себя. Те самые волосы – русые, как спелая рожь, что колыхалась за окнами усадьбы в те времена, когда мир еще дышал, когда в этих стенах еще звучал смех. Я помню их. Помню, как они пахли – солнцем и полевыми травами.

Проклятье.

Что это? Что происходит?

Я замер. Вековая пыль под моими ногами перестала шевелиться. Воздух застыл. Кровь – если она еще течет в моих жилах – остановилась.

А потом…

Она повернулась к зеркалу.

И я…

Испугался.

Как трус. Как жалкий, дрожащий ребенок.

Я исчез в тень, будто никогда и не был ничем иным. Будто все эти годы я так и оставался лишь призраком, бледной тенью, неспособной даже на миг явиться миру во всей своей ненависти.

Она замерла.

Я видел.

Кто она? Что она? Почему она снова здесь?

Может, я сплю. Может, это бред, наконец-то добравшийся до моего рассудка. Сто лет одиночества – разве это не достаточный срок, чтобы сойти с ума?

Но…

Я видел ее глаза.

Зеленые.

Я видел ее волосы.

Русые.

Я видел ее губы – те самые, что когда-то шептали мне слова, от которых я горел, от которых я терял разум.

Она здесь.

Или…

Это не она.

Но тогда…

Кто?

Я сжал кулаки, чувствуя, как тьма вокруг меня шевелится, будто живая. Она обволакивает меня, цепляется за кожу, просачивается внутрь.

Нет.

Я не позволю этому обмануть меня.

Я уничтожу это.

Как уничтожил всех, кто осмеливался войти сюда.

Стук.

Глухой, тяжелый, как удары молота по наковальне.

Он заполнил все – мои уши, мой череп, пустоту, где когда-то билось сердце.

Я прижался к стене.

Не чувствовал ее.

Только легкое давление – призрачное, как само мое существование.

Но это…

Это она.

Черт или Бог – кто-то дал мне этот шанс.

Шанс все изменить.

Нет.

Шанс насладиться местью.

Убить.

Растоптать.

Унизить.

Я сотворю с ней все, о чем мечтал все эти годы.

Боль.

Страх.

Отчаяние.

О, да…

Я не слышал ничего.

Не видел.

Мне кажется, я перестал существовать эти минуты, пока мое нутро разрывалось от желания.

Впиться ей в кожу.

В ее шею.

Пальцами.

Когтями.

Зубами.

Растягивать удовольствие.

Растягивать ненависть.

Сотню лет я ждал этого.

Сотню лет я горел.

И теперь…

Она здесь.

Моя.

Наконец.

Она вошла.

Их было двое.

Я смотрел на нее, не веря своим глазам. Боже… Арина…