Бабья доля или Добродея

Автор: Баскакова Наталья Александровна

Заслуженный работник культуры Российской Федерации

Лауреат премии Губернатора Челябинской области 2005 года.

В 1989 году окончила Ленинградскую ордена «Знак Почёта» высшую профсоюзную школу культуры.

Проводит большую работу с детьми и педагогами по проблемам изучения краеведения и аутентичной народной культуры на Южном Урале.

Является автором многих статей, опубликованных в газетах: «Деловой Урал» – статьи «Играет свадьбы Аркаим» и «Фольклор и псевдонародность»; «Южноуральская панорама» – статья «Боль моя, любовь моя милая деревня».

Публикуется в качестве соавтора в коллективных сборниках научных статей: – «Русская свадьба» серии «Этнография и фольклор Южного Урала» – статья «Русские свадебные обряды горно-лесной зоны Южного Урала»; «Мужчина и женщина в народной культуре» статья «Похоронный обряд на горно-заводском Урале»; «Проблемы культурного образовании» – статья «Уроки добра и совести в школе этнографии и фольклора». Является автором-составителем сборников «Этнолингвистический словарь услышанных и записанных слов в Челябинской области», «Народная мудрость гласит…», «Пою моё Отечество».

Повесть «Бабья доля» написана об одинокой женщине, которая взяла во время Великой Отечественной войны и воспитала четырёх сирот. В основу легли реальные события.

Вместо пролога

Дарья подошла к покосившимся кладбищенским воротам, перекрестилась и с каким-то особым трепетом открыла их.

Что за чувство охватывает, когда оказываешься на кладбище, вообще, и тем более, на своём, деревенском. Скорее всего, трепет от того, что именно здесь покоится столько человеческих тел. А ведь все они когда-то были людьми, каждый из них со своей судьбой, со своими привычками, со своими потребностями, со своим характером. Каждый из них, жил, любил, трудился, рожал детей, способствовал продолжению вечной жизни. И вот, что от них – земных людей осталось – холмики, некоторые украшены искусственными цветами, венками и гирляндами, некоторые живыми цветами, высаженными в цветниках, а некоторые заросшие высокой травой. А над холмиками возвышаются кресты вперемешку с небольшими металлическими обелисками и мраморными памятниками, которые как судьба говорят сами за себя. Повествуют они о том человеке, который вечным сном спит в «пуховой» земляной постели.

В мягком шуршании травы, в тихом шелесте листьев деревьев, поющем жужжании пчёл как будто слышится нескончаемый рассказ о тех людях, которые покоятся в кладбищенской ограде.

Могильные холмики, сгрудившись воедино, создают небольшие семейные обособления: вот семейство Харевых, в средине отец с матерью, обнимаемые многочисленными детьми, в разное время отправившихся в мир иной. Красивые это были люди, красивые не только обличием, но и своей душой. Отличались они в деревне неподкупной кроткостью, чистотой и добропорядочностью.

Неподалёку от них ещё одно семейство Лузиных. Подумать только, почти весь род покинул белый свет. Жили небогато, но зато доброта в доме Лузиных была превыше всего.

А вот надгробие Ивана Михайловича Логунова – известного пчеловода. Традиция древнего медового промысла укоренилась в семье уже более трехста лет. Почётный человек в деревне был Иван Михайлович, а почему? Да потому что честностью своей и добродушием увенчал он себя и перед ровесниками, и перед потомками. Фронтовик. В мирной же жизни постоянно заведовал колхозными, а затем совхозными складами. Но, тем не менее, всё его богатство от государственных складов составляла увесистая связка амбарных ключей.

Дарья тяжело вздохнула: вся деревня, с которой она была связана в прошлом, и в настоящем, переселилась на кладбищенский двор

            Дарье они с детства до боли знакомы. Потому-то каждый раз она как бы приходит не на кладбище, а в гости сразу ко всей родной деревне.

Но почему, почему так дорого это место? Какая крепкая и невидимая нить связывает её с этой деревней, в которой её предки вначале были

пришлыми чужаками, и только лишь потом многое изменилось в лучшую сторону.

Родовые корни Шлемовых зацепились совсем в другой стороне.

Дарья прошла к могиле, где покоится прах дорогих, близких и родных людей, с которых всё и началось. Женщина поправила тёмно-каштановые волосы, и тёмно-синие глаза её заблестели каким-то особым блеском, может от слёз, а может от чувства благодарности к памяти тех людей, которые смотрят с эмалевой фотографии, прикреплённой на мраморном памятнике, словно два голубка с поднебесья. Это её бабушка и дедушка.

Как это ни удивительно, но именно эта фотография может рассказать о внутреннем характере совершенно разных в своём мировоззрении и мироощущении, в своих поступках и отношениях к жизненным ситуациям людей.

Бабушка Александра, с улыбчивым лицом, по-русски накинутым на плечи платком, наклонила голову на плечо единственного и любимого человека. Блаженство захлестнуло её без остатка. И дед, как бы смущаясь этих нежностей, немного развернувшись полуоборотом, смотрит вдаль.

Дарья медленно наклонилась над могильным холмиком, погладила землю рукой, а затем прикоснулась к памятнику:

– Здравствуйте, здравствуйте, мои дорогие, мои любимые, как вам тут вместе? Вот и опять я к вам пришла. У нас всё хорошо. Но, как бы ни сложилась наша жизнь, мы всегда помним о вас. Да и как можно забыть, ведь это целая история.

Дорогой мой дед, на твоих сказках я выросла. Смотрю на жизнь, люблю свой край твоей любовью. Удивляюсь твоей стойкости, проявляемой в любой жизненной ситуации. Как бы мне перенять хоть чуточку твоей скромности, хоть часть твоего аналитического ума.

Бабушка, милая моя, я всю жизнь буду восхищаться тобой, и помнить тебя. Ты для меня являешься воистину фольклорной академией. Вся народная мудрость: песни и пословицы с поговорками, и народная медицина, и притчи – всё было сконцентрировано в тебе одной. Твои высоконравственные чувства по отношению совсем к незнакомым людям были нормой жизни. Но, самое главное, меня удивляет, и до сих пор я не могу найти ответа на свой извечный вопрос: откуда в тебе было столько терпения, тебя обижали, а ты в ответ, только улыбалась, на тебя наваливались, казалось бы, непревзойдённые трудности, а ты унынию предпочитала юмор, вокруг тебя было столько сплетен, а ты старалась жить по правде.

Ты была маститым народным педагогом, имея неофициально два

класса образования, а официально – не одного (жизнь так распорядилась). Лелей тебя величала вся деревня, но ведь лёлей называют крёстную-мать или очень уважаемую женщину.

Откуда в тебе были развиты материнские чувства? Биологической матерью тебе так и не суждено было стать, но в глазах и в душах неродных детей ты и мачехой не стала . Тебя уже нет более тридцати лет, а для своих (приёмных) детей ты до сих пор – мама. Откуда всё это?

Глава первая

Старый колодезный журавль жалостливо скрипел под напором холодного ветра. Не только этот унылый скрип, но и внезапно опустевший большой деревенский двор с вековым тополем, пятистенный дом с резными наличниками и дубовыми воротами – всё, что совсем недавно было до слёз родным – стало не его.

Хмурое, осеннее холодное небо, печальный крик улетающих журавлей, промозглая погода – всё это наводило такую тоску на старика, что порой на когда-то голубые, а сейчас подслеповатые, выцветшие от времени и видавшие виды глаза, то и дело, накатывали непрошеные слёзы.

Стыдясь своей душевной слабости, Трофим раздражённо покрикивал на жену Агафью и дочь Катерину, укладывающих последние пожитки на телегу:

– Ково копаетесь, как коровы, подёт дожж, а то гляди и снег повалит, и будет тогда ни санна, ни тележна. Проворней робить надо.

Сам же всячески оттягивал тот роковой час, когда навсегда покинет родной двор: то для чего-то наводил порядок в стайках, то лез на голубницу,* чтобы проверить, не осталось ли чего, то поправлял сбрую у лошади, то по скрипучей лестнице поднимался на повети**. А в голове у Трофима проносилась вся его нелёгкая крестьянская жизнь с её радостными и горькими днями. Да и как не вспомнить? Здесь в родном селе Крутоярово

он бегал босоногим низкорослым мальчишкой, с ободранными от недетского труда руками.

В Крутоярово жили крестьяне, в основном потомки переселённых из Пермской губернии Кунгурского уезда, которых так их и называли – «кунгуряки» и «кунгурячки». Они были православные, но как-то склонялись к староверам. Потому и книги старославянские были и в разговор примешивали старославянские слова. Строго соблюдали посты и все праздники.

В отношении пищи можно сказать следующее: в постные дни к числу постных кушаний кроме рыбных, относились щи из толстых яшных круп, густая каша из тонких яшных круп, пироги с горохом, грибами или как кунгуряки говорят – губами (отсюда пошло местное название грибного супа – губница), пироги с калиной, черёмухой, маком и другими сушёными ягодами; гороховый и овсяной кисели с конопляным маслом, кулага. Соленье: капуста, огурцы, грибы (грузди, белянки, рыжики).

_________________

* чердак (диалект)

** сеновал(диалект)

Вместо десерта весной крестьяне по сей день едят кислицу, растущую на лугах и пашне. Хлеб кислый не ели, а пекли ситники вместо калачей (белых пшеничных хлебов). В домах небогатых пекли малопитательные рушники (хлебы из теста ярицы – яровой ржи). Про ярушники в народе сложилась поговорка: «Наваляет ярушников стряпуха полную печь, а к вечеру нечего есть».

На Петров пост варились пиканы, которые ели с солью, по этому кушанью кунгуряков называют и по сей день пиканниками. Питьё крестьянское: квас, сусло.

В скоромные дни щи со свежениной (говядиной или свининой) и толстыми яшными крупами; говядина с хреном и уксусом; жаренные гусь, утка, курица, поросёнок, яичница (в глиняной латке); каравашки с молоком и маслом; молоко пресное и кислое; молочные пшеничные пироги, шаньги сметанные, пельяни* .

В праздник постный и скоромный, не исключая Святой Пасхи и Рождества Христова пёкся пирог из солёного судака, не исключалась и местная рыба. из спиртных: пиво, брага (кислушка), вино, водка.

Род Пахомовых чётко соблюдали традиции своих предков. Трофим же был прямым продолжателем пахомовского рода. Своей верностью к земле отцов и дедов, сохранением традиций он и завлёк Агафью – статную с черёмной косой девицу. Здесь народилось пятеро детей, и отшумело пять свадеб.

Сейчас двое сыновей – Евстегней и Иван живут в городе. Катерина вышла замуж за вдовца в другую деревню – Михайловку, куда и направляется на место жительство Трофим. Здесь и схоронили Кию – младшую дочь, которою с малым ребёнком зарубил её мужик. Здесь и раскулачили его, приняв за кулака, А какой он был кулак, никогда не держал работников. Лошадь, соха и борона, небольшой надел земли, да кое-какая скотина – вот и всё его богатство. Силами своей семьи вспахивал землю, сеял и убирал урожай. Всю зиму плёл лапти, туески и снабжал своим товаром свою деревню и соседние башкирские селения. Но местные власти и разговаривать не стали, живёшь единолично, значит – кулак.

При раскулачивании нашлись злые люди, которые донесли о том, что Трофим Пахомов чуть ли ни дань собирал с односельчан и был первым сторонником церкви. Вот поэтому-то и поставили его «к стенке», и только лишь молодой башкирин Рамазан, закрыв собой Трофима, сказал: «Хочешь

крови людской – стреляй в меня, а этот человек пусть живёт, он нужен людям».

И непонятно, почему, но оставили Трофима в живых и выслали на реку Чусовую. Пожили они с семьёй в завшивленных бараках, помёрзли,

______________

* пельмени (диалект)

поголодовали. Но, вероятно, везде есть добрые люди, которые не только разъяснили, что Владимир Ильич Ленин наказывал середняка не трогать, ибо на середняке держится вся Россия, но и помогли собрать оправдательные факты в пользу Трофима.

Отпустили старика с семейством домой. К счастью, и дом ещё не успели занять под колхозные нужды. У Трофима, конечно, прощения не попросили. Живи мол, и этому должен радоваться. А вот завистников появилось ещё больше прежнего. Как же приехал, снова обзавёлся домашностью. И чтобы не повторилось незаслуженное раскулачивание, решил он продать всё своё хозяйство и уехать в другую деревню.

***

Недавно выдали в другую деревню старшую дочь Александру. Александра, правда, не из красавиц, но зато работящая, озорная, бойкая и певунья.

Проворная Александра не могла не запасть в душу. До любой поставленной цели она доходила с особым желанием и упорством. Начала Лёска со своей подружкой Паранькой Тряскиной петь в церкви на клиросе. Мало ей стало петь просто церковные стихи и псалмы, она решила изучать Библию, Псалтирь и Евангелие.

Для прочтения святых книг нужна была хоть маломальская грамота. Лёска-то даже и слово не могла прочитать. В школу ходить было не в чем, да и работы в доме много было. Из всех детей в школу могла пойти только Катерина, которая в первый день сходила в школу, пришла домой и говорит:

– Сёдня пошла, да и завтра пойду, потом ишо пойду и ишо пойду.

А на деле-то по-другому вышло: на другой день сходила, а потом, как отрезала:

– Не пойду и всё.

Досталось ей тогда от отца, а толку-то никакого.

А что же Александра? Чтобы научиться читать и писать, она два года ходила к местной учительнице ночевать, где и познала начальные секреты родного языка. У матери с особым любопытством перенимала целительные навыки. Укоренилась в этой девушке какая-то особая решительность и ответственность. Помнится, как-то пошли они с подружками купаться на реку. Вода была бурная. Воронок полно. Параньку начало закручивать. Девки с криком и визгом выскочили на берег. А Лёска, не растерявшись, подплыла как можно ближе к тонущей подруге, проворно схватила её за волосы и, намотав на кулак длинную косу, стала вытаскивать Параньку из воды. Пока Паранька находилась в воронке, никакой боли от страха не

ощущала. А как только оказались в более безопасном месте, Паранька взвыла:

– Ой, больно-о-о, спасу не-е-ет, пусти Лёска-а-а!

Александра же ухватилась мёртвой схваткой, не соображая ничего, только крикнула:

– Не верешши, зато жива будёшь! – быстро потащила подругу на берег.

На берегу не сразу разобрались, кто был больше перепуган – Паранька, которая была на волоске от смерти, или Лёска, которая впервые в жизни спасала тонущего человека.

Лёска обнаружила в своей руке целую прядь черёмных* подругиных волос. Это-то и разрядило обстановку, долго смеялись над силовым приёмом спасания утопающего.

Немного старше, когда вошли в пору Лёска, Паранька и другие девушки стали начётчицами. Какое- то особое влияние они оказывали на народ. Выступали в качестве советниц во всех жизненных проблемах. Народ видел в них лиц, поставленных высоко над массою своей грамотностью, внешней обрядовой религиозностью: хождением в церковь и отправлением церковно – религиозных обязанностей.

Они не только помогали людям, но и вымаливали погоду у Господа Бога. Если была длительная засуха, начётчицы ходили на Иордан и молились Богу. В результате, чуть ли не происходило чудо, засуху сменяли проливные дожди. Но вот дожди начинали заливать всё кругом, начётчицы поднимались на гору и просили Всевышнего, чтобы он послал вёдрышка на землю. И, откуда не возьмись, сквозь густые тяжёлые тучи выглядывал кусочек голубого неба. Небесная голубизна постепенно заполняла всё большее пространство, тучи отступали, выглядывало солнышко, а дождь прекращался.

             И, не зная почему, но больше всего душа болела за Александру. Может потому, что мужик ей достался из беляков, но ведь у Катерины мужик тоже белогвардеец, но надёжный, спокойный. А может, потому что Лёска была самой любимой дочерью, и лиха он ей не желал, как впрочем, никого из детей он не хотел видеть несчастливыми.

             Но у Лёски-то с самого начала всё пошло не по-людски. Кия и Катерина «перепрыгнули через колоду» и вышли замуж раньше старшей сестры, а Лёска засиделась «в девках». Чуть было совсем не осталась «вековухой». Но вот и к Лёске постучалось счастье.

Трофим, как сейчас помнит: по весне, когда уже почти растаял снег и земля, покрытая кое-где первой травкой, парилась, как бы тяжело вздыхая всей своей грудью. На деревьях вот-вот должны лопнуть почки, вместо них появится нежная зелень. Вот в такой-то день и подкатила к дому Пахомовых лошадь, запряжённая в качалку.

Подъехали ко двору, привязали лошадь к тополю и вошли в дом двое мужиков в годах, баба и молодой коренастый парень – круглолицый и

румянощёкий, с маленькими бойкими глазками, с пшеничными усиками над пухлыми губами. Перекрестились на «красный угол», баба дотронулась

рукой за печь, чтобы торг состоялся, сели под матку*. Всё ясно – приехали сваты.

_______________________

* красноватый цвет (диалект)

– Здорово живёте, хозяева – пробасил один из мужиков.

– Здорово. Откуль и пошто приехали, и чьи таки будетё? – немного хитрым голосом спросил хозяин дома.

– Из Гусева, Тонковы – мы, – ответил тот же басовитый мужик.

Здесь вставила свой певучий голос всеведущая сваха:

– Сказывают, чё у вас есь курочка, а у нас – молодой петушок.

– Есь, – ответил Трофим.

– А нельзя ли вашу курочку да забрать к нашему петушку?

Торг шёл недолго, Александра-то – перестарок и рядиться было не к чему. Позвал отец дочь. Вышла Александра. Какая-то сразу вся изменившаяся, в яркой кофте и в шерстяном сборчатом сарафане. На голове шёлковый платок. Из бойкой девицы она превратилась в кроткую девушку, от волнения зарделась. Посадили их с Матвеем под образа и устроили запой.

Свадьба была шумная и весёлая. И как это повелось, на свадьбе пировало полдеревни. Свадебный пир горой. На свадебных столах были щи со свининой, со свежиной (говядиной), холодное из свежины, студень коровий, жаркое, баранина, поросёнок, курица, утка, гусь, индейка, пироги с рыбой, с курицей, яичница в латках, каравашки с маслом. Водка и брага рекой лились.

Александра была, как никогда, красивая: накрашенные свёклой щёки и губы, пылали огнём, волосы, уложенные аккуратным венчиком, подчёркивали целомудренность.

невесты. На Александре шёлковый сарафан, пунцовые сафьяновые башмаки и чуйка чёрная суконная. Всё это придавало женственность и какое-то особое обаяние молодой. Матвей же в красной косоворотке был подстать Александре, и эта пара составляла единое целое.

Агафьин племянник Прохор, недавно комиссованный по случаю увечья ноги из рядов Красной Армии, затянул приятным голосом:

Отец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с ним.

_________________________________________________

** поперечная балка, поддерживающая потолок (диалект)

Свадебный хор дружно подхватил:

Отец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с ним…

Но вот песня кончилась, и кто-то из гостей сказал:

– А ну-ка, Александра, давай твою любимую.

И куда делась застенчивость невесты, глаза загорелись каким-то озорным светом, на устах появилась загадочная улыбка. Она взяла заслонку и шабалу, вышла на середину избы, статная, и запела красивым альтом, приятно «окая», наигрывая себе на заслонке:

Вот поймали же чечётку,

Вот поймали же лебёдку

На боярском двору,

Да на боярском двору.

За ней «в круговую» пошли плясать несколько баб, а в средине круга незаметно оказался Матвей, начал выплясывать, то «гусаком», то «в присядку». Скрип хромовых «в гармошку» сапог Матвея вливался в такт игры на заслонке.

Посадили же чечётку,

Посадили же лебёдку

За решёточку,

Да за решёточку.

Нажила себе чечётка,

Нажила себе лебёдка

Ровно семь дочерей,

Да ровно семь дочерей…

Этот день был самый замечательный, самый светлый в жизни Александры, по крайней мере, ей так казалось.

Когда повели молодых ночевать, колодезный журавль пропел своим скрипучим голосом ласковую песню, которой как бы благословлял их на долгую жизнь.

«Ну, вот и хорошо, вот и Слава Богу, – думала Александра – Вот и мне счастье улыбнулось, вот и я стала мужниной женой, и обязательно у меня будет, как у той чечётки, которую поймали на боярском дворе, семь, а может и больше деток».

А над селом ещё долго не смолкали песни: «Хазбулат удалой» сменялся залихватскими частушками, а они, в свою очередь, задушевными песнями.

***

Однако, вот уже скоро полгода, как прошла свадьба, но Александра так и не «зачала», видать, прочу какую-то напустили на бабу. Да и Матвея, вроде как, околдовали: стал пить безбожно, вместо телесных ласк начал частенько «ласкать» он жену словами: «змея подколодная», «ведьма», да изредка, особенно «под пьяную лавочку», пускал в ход кулаки.

Как-то раз пришла в Гусево, где теперь жила Александра, слепенькая странница. Постучала она в окно к Александре и попросила кусочек хлебушка. Александра-то и так никого не отпускала без стакана чая, а здесь и вовсе, её сердце сжалось от сострадания к нищенке. Позвала она в дом странницу, накормила её щами с гусиными потрохами, чаем напоила, да и в дорогу котомочку для неё собрала. Просила, чтобы бабушка осталась ночевать, да пожила бы маленько. Но в ответ услышала:

– Ты – добрая, милка, это в тебе дар божий, а токмо ночевать я у тебя не буду, шибко уж порой ты со своим мужиком в ругани бывашь.

Александра изумилась:

– А ты откуль, баушка, знашь? Хто теби-ко про моё житьё-бытьё сказывал?

– А не хто не сказывал, по глазам вижу.

– Как же ты видишь, ежели глазоньки твои давно белого свету не видят?

– Я сердцем чую.

Немного помолчав, старушка добавила:

– Давай-косе лучше я тебе поворожу. Хто промеж вас с твоим хозяином стоит и чё тебя в жизни ожидат.

Александра заинтересовалась:

– Ну, поворожи нето.

Старуха достала из кармана своего запона узелок с сухими бобами. Кинула эти бобы по столу. Осторожно поводив подушечками пальцев по поверхности бобов, стала рассказывать:

– Есть у тебя, милка, тайная злодейка, котора со дня вашей свальбы зло чинить надумала.

Александра недоумённо спросила:

– На чё жо мине зло чинить, ни чё ни кому худого не желала, дэ и не желаю?

Старушка, глубоко вздохнув, продолжила:

– Ты-то не желашь, да токмо мужик твой ей глянется, вот она и напустила на тебя чёрну порчу.

Потом, помолчав некоторое время, повторно бросила бобы, и опять, касаясь каждого плода, горестно покачала головой:

– И ребятёшек своих у тебя никогда не будёт.

Александра, побледнев, прошептала:

– Дак чё же я так бездетной и останусь?

Странница как будто улыбнулась и убедительно успокоила:

– Нет, милка, Бог тебя наградил доброжелательностью, ты много детей перекрестишь, вырастишь сирот. Будут тебя во всей округе лёлей величать. Именем этим токмо добрых людей кличут. А ишо шибко многим людям ты здоровья принесёшь.

Помолчав, старушка добавила:

– Это будёт потом, а счас уезжать вам с мужиком отсуля надо, не то изведут тебя злые люди, помяни моё слово.

Простилась она с Александрой и ушла. Александра горестно ухмыльнулась:

– Не вры, дак сказки.

Однако, веря и не веря словам странницы, решила проверить всё в доме и во дворе, перетрясти постель. Сказывали же добрые люди, если кто хочет навести порчу, где не будь, что не будь да подсыплет. Заглянула в подушки, и в пере нашла клок волос, да змеиный выползок. Вот значит откуда она у Матюшки «в змеях подколодных» ходит. Наверное, надо действительно уезжать.

***

Все жизненные неурядицы проносились в голове у Трофима Пахомова. И с такими-то тоскливыми мыслями он покидал родной дом, теперь уже навсегда.

Трофим открыл ворота, вывел «под уздцы» лошадь, снял шапку и низко поклонился родному гнёздышку. Бабы залезли на узлы, а Трофим ещё долго шёл рядом с лошадью. С каждой саженью отдалялся от него родной дом, который находился не далеко от святой горы, великомученицы церкви и поповского дома. А впереди ещё была вся его родная до последнего дыхания, растянутая на целых двенадцать вёрст, деревня.

Крепкие дома середняков, кулацкие усадьбы «вперемешку» с ветхими бедняцкими избушками, да и сами односельчане без слов тоскливыми глазами провожали повозку. Да и как не жалеть Трофима, столько он испытал на своём веку: похороны дочери с внуком, ссыльное поселение на Чусовой. А ведь за всю свою жизнь он никому не сделал и не желал плохого. Хоть и был он скуповат, так и скупость-то шла от изнуряющего труда.

Пошёл мелкий осенний дождь, как бы обливая своими горючими слезами род Пахомовых, навсегда покидающих село Крутоярово. И когда уже Трофим выезжал из деревни, усилился ветер и заскрипел старый колодезный журавль, прощаясь со своим хозяином, провожая его в дальний путь. Чтобы не слышать этот плач, Трофим ударил вицей лошадь:

– Но, родимая, – поехал рысцой.

***

Только начали на новом месте осваиваться Пахомовы – скоропостижно умерла Агафья.

Случилось это в субботу. После долгих вьюг и буранов вдруг выглянуло солнце, ветер стих, мороз как-то сразу ослабел, и среди зимы вдруг повеяло весною.

С утра Агафья наносила воды из проруби в баню и начала уборку в доме: перечистила все чугуны, подбелила печку, выскоблила «до желта» и вымыла некрашеные полы в избе.

Хоть и радовал денёк, а сердце Агафьи как-то нехорошо щемило, то ли предчувствие какое-то плохое, то ли так быстро взялась с утра за работу, годы-то уже не те. А хотелось, как никогда, сегодня сделать всё. Трофим как засел с утра плести лапти на продажу, так и не отрывался от дела.

– Чё – то Лёска с Матвием давненько не были. Как они там? – проговорила горестно Агафья.

– Переезжали бы суды, всё бы на глазах были, может быть и не пил бы так шибко Матюшка-то – в такт ей ответил Трофим.

– Да, не подвезло бабе, вон Катерина, хоть вышла взамуж за вдовца, да на дитёнка, а живут-от как ладно, любит её Михайло, – помолчав, добавила: – шибко нехороший сон я ночесь видала.

– Ну?

– Будь-тэ бы я – «в девках» и взамуж за тебя выхожу, а мамонька моя, царство ей небесно, позвала меня на улку от гостей и повела куды-то, тут-от я и проснулась. К чему-то не к добру.

– Мало ли чё привидится – ответил не сразу Трофим, отложив лапти. – пойду-косе баню растоплю.

Агафья, закончив работу в доме, пошла управляться со скотиной, залезла на сарай, набросала оттуда прямо в клеть душистого сена, от дурманящего запаха которого сразу закружилась голова, насыпала отрубей в кормушку, напоила корову и овец тёплым пойлом и, подоив корову, пошла мыть лавки и полы в бане.

Вскоре баня поспела. В «первый жар», как всегда, ходил Трофим. Пока он мылся, пришла Катерина со своей семьёй и тоже налаживалась в баню. И только лишь последней пошла мыться Агафья. Сердце уже не выносило жаркой бани, а тут и вовсе затрепетало, как голубок, да и по затылку, как будь-то кто-то начал колотить молотком: «Натто трубу рано закрыли – вот и угорила», – подумала Агафья.

Домой еле-еле пришла и сразу легла. Катерина, всегда видя мать бойкой да поворотливой, с опаской спросила:

– Мамонька, чё с тобой?

– Да вот, видно, угорила, – тяжело дыша, ответила Агафья.

Катерина принесла из сеней холодного молока. Хлебнув молочка и почувствовав облегчение на сердце, Агафья заснула, а к утру же не проснулась.

***

После смерти Агафьи Трофим сразу как-то захирел, осунулся, и ничего его в жизни не радовало: ни дом, который стал пустым, сиротливо смотрящим в четыре окна на улицу, ни рождение третьего сына у Катерины, ни даже переезд в Михайловку Александры с Матюшкой.

Однажды утром, поздней весной, после того, как управились с огородами, поехал Трофим в соседнее село Томилово продавать на базар лапти да туески. Въезжая в село, увидел у колодца женщину примерно своих лет, наполнявшую водой кадушки. Смекнул Трофим, что баба живёт одна, иначе, зачем бы она стала делать мужскую работу. Вот и решил с ней завести знакомство, кто его знает, может что и получится.

– Помогай бог, – остановившись у колодца, сказал ласковым певучим голосом Трофим.

– Спасибо – сдержанно ответила женщина.

– Воды-то попить можно?

Женщина ведром почерпнула из колодца воду и подала Трофиму. Пока Трофим пил холодную, до ломоты в зубах, и светлую, как слезинка воду, думал: «Как бы это начать разговор, чтобы она не дала сразу «от ворот поворот», а бабёнка-то вроде ничё».

– Не бабье ето дело – воду возить, – возвращая ведро, сказал Трофим.

– И то не бабье, – горестно ответила собеседница, – а где взять мужика-то, он у меня сердешный ишо в германску головушку сложил. Вот с тех пор и мыкаюсь одна.

– Дак, детки должны тоды подмогнуть.

– Не успели мы деток-от завести.

– Вот и у меня недавно старуха умерла…, шибко тоскливо одному-то, хоть и дети есь, – проговорил Трофим, устанавливая кадушки на тележку, затем, как бы между прочим, спросил: – А ты – здешня?

– Тутошня.

– Чья така, чё-то не припомню?

– Да и тебя я не помню. А зовут меня Полина Нехорошева.

– Мы недавно переехали в Михайловку из Крутоярова. Здися у меня две дочери, да племенник живёт. Трофим я, Пахомов. Не слыхала ль такого?

– Нет.

Чтобы не упустить такую маленькую ниточку, Трофим, помолчав, продолжил:

– А далёко ли ты живёшь?

– Да нет, вот мой домишко, – Полина указала на покосившийся покрытый тёсом на два окна домик.

Весь торг на базаре Трофим думал о Полине: « Какое бы заделье сделать, чтобы заехать к Полине…», но так и ничего не мог придумать. И поэтому решил сразу, так сказать, «рубить с плеча».

Возвращаясь с базара к себе, в деревню, Трофим повернул к Полининому дому:

– Слышь, Полина, не умию я сватать, разучился, видно, с годами. Сразу тебе говорю, ты – одинока, и я тожа один, а давай-косе будём вмистях жить.

Полина как сеяла муку, так и застыла на мгновение с ситом в руках. Справившись с собой и немного подумав, сказала:

– Нет, Трофим, стара я для «невест», да и привыкла жить одна.

–Значит, не поглянулся? – сокрушённо спросил Трофим.

– Не те уже года, чтобы глянуться али не глянуться, а нову жизь зачинать не хочу.

– Ну на «нет» и суда нет, – немного помолчав, добавил, – я туто-кось честенько бываю, коли чё надо будёт, ты скажи, я завсегда подмогну. С тем и уехал.

Не успел Трофим приехать домой, прибежала вся заплаканная Александра:

– Тетька, ты в Томилове Матвия не видал?

– Нет, а чё?

– Дак он сёдня опеть конюшить* не пошёл и последню пудовку муки спёр из дому, пропьёт сукин сын и «по миру» пустит,– разрыдалась и упала в ноги к отцу. – Тетька, ты, тетька, пошто ты миня тоды взамуж-от отдал, пошто загубил молодось мою? Хто я тепреча – ни девка, ни баба, ни полюбовница, ни мужня жона? – Потом, утерев слёзы запоном, как-то странно вся подобравшись, тихо продолжила, – придёт домой, убью подлеця, возьму и зарублю топором.

– Но-но, – Трофим свирепо глянул на Александру,– я тебе «зарублю», сучья дочь, вишь, чё удумала, – потом, немного помолчав, добавил.– дам я тебе-косе и зерна и муки, как-ненабудь проживете.

На другой день, к вечеру, Матвей пришёл домой, он был не пьяный, но с глубокого похмелья, видно всё пропил. Александра огрела его раза два ухватом, на этом всё и кончилось.

Опять началась однообразная деревенская жизнь, работа, дом, скотина, и так каждый день. Матвей попивал, но не «в стельку», как раньше. Александра работала на детской площадке кухаркой, вот мало-помалу и

перебивались, а своих деток так и не намечалось. Да Александра в какой-то степени свыклась уже с такой участью. А то куда бы она с ребятишками-то: мужик-пьяница, вот и пошла бы с сумой по дворам. Видать, Бог пожалел её – горемычную.

***

Несколько раз ездил Трофим в Томилово и по делу, и без дела для того, чтобы ещё и ещё раз поговорить о совместном житье с Полиной, видно, приглянулась ему баба. И вот однажды, спустя более двух лет, Трофим, сияющий пришёл к Александре:

– Ну, вот, Лёска, стало быть, жонюсь я.

– Батюшки, – всплеснула Александра, – кого ето ты брать-от надумал?

– Да томиловску одну, ни чё, баска бабёнка.

Александра с одной стороны обрадовалась, что наконец-то отец не будет одинок, и ей не придётся каждый день «разрываться» на два дома. Катерине-то всё не досуг – полный дом ребятишек. А с другой стороны, как бы ревность в душу закралась: в отчем доме и вдруг хозяйка какая-то чужая баба и поэтому сдержанно ответила:

__________________

* работать конюхом (диалект)

– Ну, баска, ни баска – не нам судить, да и не к чему ето. А дети-те у неё есь?

– Да, нет, нету.

– Ну и хорошо.

– Ну, стало быть. К вечеру приходите с Матюшкой. Я и Катерине накажу – торопливо сказал Трофим и направился к дверям.

– Придём – всё также сдержанно ответила Александра, ежели Матвий трезвый будёт.

Александре, как и Катерине, Полина Игнатьевна понравилась с первых же дней – работная, чистоплотная и добрая. И, как-то само по себе вышло, чуть ли не с первого дня Александра стала называть Полину Игнатьевну «мамонькой».

И снова в доме Пахомовых воцарился покой и домашний уют.

***

Прошло несколько лет. У Катерины женился родной сын и народился внук – красивый кудрявый мальчуган с голубыми глазами.

Матвей немного поутих с пьянкой. Как-то раз Михаил Артемьевич пришёл к Тонковым со свёртком в руках. Этот серьёзный и молчаливый человек почти никогда не заглядывал к Матвею с Александрой, а тут перешагнул через порог, перекрестился на иконы, сел на скамейку и говорит:

– Вижу, чё зачинате вставать на ноги. Хвалю тебя, Матвий, чё перестаёшь пить. Вот и подарок про тебя припас… ежели подойдут – носи с богом, – и подаёт Матвею новые чёсонки.

Матвей даже онемел от счастья: во-первых, давненько он уже не носил чего-то путёвого, вот только недавно дублёную шубу Рамазан привёз, а теперь ещё и чесонки, а во-вторых, сам Михайло Артемьич, о котором непутёвый Матюшка думал, что он – скряга и что у него зимой снега не выпросишь, а вон, подишь ты, чёсонки подарил.

Матвей быстренко надел чёсонки, прошёл пританцовывая по избе, ноги в этих чёсонках прямо «спали», затем подошёл к Михаилу Артемьевичу и взволнованным голосом сказал:

– Спасибо, дорогой ты мой, и, вот те хрест, не буду боле пить.

– Ну-ну, – прогудел тучным голосом Михайло, – поглядим.

Затем встал, одел шапку:

– Ну, прошшевайти, – вышел за дверь.

Александра на всё происходящее не могла смотреть без слёз:

– Гледи, Матвий, Христом-Богом поклялся.

– И те говорю – всё на етом.

На другой день Матвей что-то захворал. Два дня полечился травами, но ничего не помогало. На третий день собрался, одел шубу, новые чёсонки с галошами и уехал в Томилово, в больницу. А через день приезжает домой в рваном зипунишке, да в худых стоптанных валенках.

При виде мужа у Александры чуть не парализовало язык. Она расплакалась:

–Ты где жа, гад ползучий, пьяница горька, шубу с чёсонками-те оставил?!

Матвей еле-еле, то ли от холода, то ли от пьянки, произнёс:

– Поежжай, Лёска, може чё и отышшишь.

Александра уже хорошо знала, что никакие уговоры, никакая ругань – ничего не поможет её беде и поэтому оделась наспех, взяла зипун и валенки и побежала по зимней, плохо проторенной дороге в Томилово.

В Томилово многие знали и Александру – весёлую певунью и невезучую бабу и Матвея, который от пьянки уже потерял былой облик и выглядел гораздо старше своих лет. И что самое интересное, в одной деревне живут, даже в родстве состоят два бывших белогвардейца Матвей Тонков и Михаил Артемьевич Логунов. Один пьёт беспробудно, другой трезвенник, один лодырь и прогульщик, другой за работу жизнь готов отдать, один не имеет ни кола ни двора, другой семьянин, позавидовать можно, один, кроме, как Матюшка и имени-то себе не заслужил, другой – уважаемый человек на всю округу и при обращении все его возвеличивают. Вот и поди ж разберись кто есть кто, и все ли белогвардейцы такие уж плохие люди?

Первые попавшие люди Александре рассказали, что Матвей валялся уже в рваном зипуне пьяный возле Сельского Совета, а неподолёку

проживавший учитель, стягивал с его ног чесонки и надевал свои старые валенки.

Зайдя в избу к учителю, у Александры как будь-то сердце оторвалось. Учитель сидел за столом, пил чай, а на ногах были чёсонки Матвея.

– Как тебе-ко не стыдно, – дрожащим от слёз голосом проговорила она, – с пьяного человека последни валенки сташшил, и рука не дрогнула. Ты жа – учитель, детей учишь, чему ты их учишь? Как нишших обирать? Ты же знашь, как мы живём. Вот ты счас сидишь в тепле, попивашь горячий чай, а я отмахала девять вёрст, вся познобилась, чё бы хоть чё-то своё найти. – Потом, помолчав, добавила: – Давай суды мои чёсонки, или я тебя твоим рваньём так отхожу по морде, чё тебя мать родна не узнат и опозорю на всю Томилову.

Домой вернулась с новыми чёсонками глубокой ночью (шубу так и не нашла). Матвей уже спал. Александра залезла на тёплую печку, досыта наплакалась по своей злой бабьей доле и лишь под утро заснула тяжёлым сном.

А вскоре в дом Тонковых пришла новая беда. Отправили как-то раз Матвея в Томилово продавать колхозное мясо. Уехал и не приехал, а через день прибегает в школу Полина Игнатьевна, где теперь Александра работала уборщицей, и говорит:

– Беги скоря в правлене, звонят из Томилова.

Александра прибежала к телефону и услышала такое известие от председателя Сельского Совета Карягина.

– Шура, твоего Матвея посадили.

– Ох, темнеченьки… только и могла выговорить Александра и повалилась, как подкошенная.

– Шура, чё с тобой, чё сказали-те, – тормоша, спрашивала Полина Игнатьевна дочь. Александра с помощью матери встала:

– Посадили его, мамонька, посадили лихоманку тресучю, пьяницу горьку, а за чё – я не разобрала, – помолчав, добавила, – надо идти в Томилову.

В Томилово ей рассказали, что Матвей пропил все колхозные деньги, зашёл в клуб, где раньше размещалась церковь. В клубе шло партийное собрание, он стал материть Советскую власть и партию. Первый раз его вывели – он не унялся, растолкал всех и снова оказался в клубе. Мало того, что продолжал поносить всех последними словами, так ещё и кинулся на участкового с кулаками. Год тридцать седьмой, тридцать восьмой – страшное время репрессий, людей сажали ни за что. А здесь и, подавно, не будет

никакой милости.

Матвея сразу увезли в районный центр, а оттуда в область. Александра поехала в областное НКВД, чтобы хоть как-то выяснить, где её мужик.

В НКВД встретился знакомый, который однажды приезжал в Михайловку с лекцией. Он-то и рассказал о том, что Матвей на островах,

закрытый в колонии, и что не стоит ждать ни письма, ни самого, потом добавил:

– Вот так-то, голубушка, ищи себе друга и выходи замуж.

Вернулась Александра, опухшая от слёз. Каким бы ни был, а человек, с которым были венчанные, с которым прошла пропадом вся её молодость.

В Михайловке же её поджидала новая беда. Оказывается за деньги, вырученные за мясо и за пропажу лошади с телегой – за всё это Александра должна была рассчитаться с колхозом, иначе и её ожидает тюрьма.

Пришлось Александре срочно продать дом, чтобы, где-то взять денег, к отцу было стыдно обращаться. Дали Александре коморку из двух комнатушек при школе и стала она жить, горе мыкать без мужика, без копейки за душой.

Глава вторая

– Дашка, возьми меня с собой на вечорку, возьми, а то маме скажу.

– Не возьму, мала ишо, – проговорила своей младшей сестре стройная дивчина. Большие серые глаза озорно смеялись. Тёмно-каштановая коса тяжело лежала на высокой девичьей груди.

Дарья Горожанова была первой красавицей в деревне: не по годам дородная. В свои пятнадцать лет она уже лихо, наравне со взрослыми парнями и девчатами, отплясывала «Первую» и «Коробочку», да и певуньей была на славу. На гулянье её голос слышался на всю округу.

Догнав на мостике старшую сестру, двенадцатилетняя Капка задыхаясь, проговорила:

– А всё равно пойду.

– А я сказала, не пойдёш, пока плясать не научишься.

– А ты возьми, ды научи,

– Сколько раз я тобе показывала дроби, никак не можешь понять. Гляди ишо раз, – Дарья медленно стала дробить на деревянном мосточке, в такт подыгрывая себе на языке:«Рак, рыба-рыба, рак. Рак, рыба-рыба, рак. Рак, рыба-рыба, рак» Дарья ускоряла темп, и ноги в зашнурованных кожаных ботиночках на невысоком каблучке чётко выговаривали слова «Рак, рыба-рыба,рак» Капка хотела была скопировать пляску сестры, но кроме беспорядочного топонья ничего не получалось.

– Эко ты кака неуклюжа,– с иронией проговорила Дарья. – Вобшем, сиди дома, и пока не научишься, не смей показываться на взрослу вечорку.

– Тогда и ты не пойдёшь.

– А вот и пойду.

Капка встала поперёк мостика:

– Не пушшу тобе.

– Пустишь, – Дарья, столкнув сестру в родник, засмеялась звонким смехом, показывая два ряда ослепительно белых красивых зубов и залилаясь нежным румянцем.

Капка вылезла «в слезах» из воды, отряхивая мокрое платье, прокричала в след удаляющейся сестре:

– Ну приди только домой!

За этой сценой с удовольствием наблюдал Тихон Шлемов, направляясь в избу-читальню на партийное собрание. Его недавно избрали секретарём сельской партийной ячейки. Тихон давно заприметил Дарью – дочь Ефима Горожанова, у которого работал в лавке.

Семья Горожановых отличалась работностью, богатством (это была зажиточная казачья семья) и красотой. Ефим Степанович был высокий, крепкий – настоящий русский мужик. Каштановые волосы, чуть подёрнутые сединой, завивались в крупные кольца, большие тёмно-серые глаза смотрели всегда выразительно и проникновенно.

Матрёна Ивановна была под стать мужу. Не смотря на то, что семья большая, а всё же не сгорбилась, всегда румяная, домовитая, она успевала сделать всё: и дом содержать в постоянной чистоте, и вязать, и обшивать всех, и со скотиной управляться, да ещё и на песни время хватало.

Дети пошли в родителей, как на внешность, так и по расторопности. Особенно Дарья – стоило ей только забежать в лавку, как у Тихона немели руки и ноги, да и речь становилась невнятной. Дарья озорно смеялась:

– Ух, какой ты несуразный.

А глаза излучали столько света и тепла, что, наверное, в самый лютый мороз Тихону бы стало невмоготу жарко. Сколько раз он ловил себя на мысли: «Такую бы, да «в жёны». И быстро одёргивался: «Дурень старый, тебе же тридцать, а она совсем – ребёнок, хоть и фигурой выдалась. Опять же неровня семья Шлемовых семье Горожановых».

Шлемовы были многодетные старообряцы-беспоповцы, жившие в бедности, хотя от голода никто не умер и по миру никто не пошёл.

У Шлемовых свой «кирпичный сарай». «Сарай» только в народе назывался. На самом деле работа была налажена по принципу своеобразного заводика. Производство считалось рентабельным. Недалеко от села Шлемовы добывали строительную глину. Сами месили эту глину, укладывали в формы и обжигали. Кирпичом снабжали не только окрестные селения, но и волость.

Казалось бы, хороший доход, что ещё надо. Однако особым богатством род Шлемовых не отличался. Отсюда, вероятно, и пришлось самим «в прислугах» ходить. А почему? Да потому, видимо, что скупость в этом доме не нашла себе места. Перед всеми двери дома были открыты, согласно пословице: «Что есть в печи, на стол мечи».

Такой щедрый нрав передавался из поколения в поколение – от отцов к детям,– которых было очень много и каждый наречён был старинным

красивым именем: Домна, Евдокия, Порфирий, Изот, Тихон, Миланья, Улита, Синклитикия или Сакля. Дети, хоть и были добрые, дружные и кроткие, но в то же время умели постоять и защитить себя. И если поставили перед собой цель, то обязательно своего добьются.

Тихон зачастил на вечёрки, чего с ним никогда не было. Каждый день сам себе говорил «Сегодня ни за что не пойду», а ноги сами несли. Он боялся себе признаться, что хочет видеть Дарью каждый день. А если и случалось такое, что он не видел родные глаза – этот день для него становился чернее ночи.

Какое бы горе, неудача не постигали его, стоило только услышать её нежный певучий голос, заливистый смех, хоть издали, завидеть стройную, как из воска вылепленную, фигуру, стремительную походку – все беды и невзгоды сразу улетучивались. Ни днём, ни ночью, ни на работе, ни дома, даже при исполнении партийных обязанностей Тихон в мыслях никогда не расставался с Дарьей.

Дарья на вечёрках и посиделках была «живой» и весёлой. Если начинала вязать, то спицы в её руках только сверкали, при этом она ни разу не опустит глаза на свою работу, шутит, поёт.

На одной из посиделок, где и Тихон был, ребята придумали игру-головоломку. Завязали шёлковую ниточку множеством узлов и дали девчатам развязать. Кто из них быстрее, да ловчее развяжет, та значит и домовитая, и ласковая, и жена приветливая будет. Дарья развязала всех быстрее.

Гармонист заиграл «Первую» – местную кадриль, состоящую из множества фигур. Тихон одной рукой обхватил тонкий стан Дарьи, а в другой утонула её маленькая и красивая ручка. Дарья, как вьюн, кружилась с Тихоном в танце. Затем пошли танцевать «Коробочку», за ней «Светит месяц» и так танец за танцем.

Возвращаясь домой с гулянья, Тихон окончательно решил: «Женюсь на Дарье Горожановой или буду всю жизнь бобылём». Ночь была бессонная. В Тихоне поселились два человека. Один говорил:

– И не стыдно тебе, старый дурак, она же девчонка, больше, чем на половину моложе тебя. Да и она – красавица, а ты вон какой корявый.

Другой же протестовал:

– Сердце-то ведь любит, без неё и жить ни к чему.

Первый настаивал своё:

– Но вот только стоит об этом заговорить, ведь, она на смех поднимет. При виде её тебя же, как будто кто подменяет. При встрече с ней ты и слова-то сказать не можешь.

Второй голос упрямо заявляет:

– Потеряешь её, считай, что на всю жизнь своё счастье упустил, так что решай.

Эти шальные мысли его не покидали всё утро. Тихон выгнал в табун скотину и пошёл к реке Быструхе. Река была горная очень быстрая, в некоторых местах порожистая, чистая и студёная. Тихон не мог надышаться утренним воздухом.

Подобное чувство охватывает не только приезжего человека, но и самих селян. Село Благодатное находится в объятиях гор, покрытых смешанным лесом. Лес богат зверьём – тут тебе и рысь, и куница, и норка, и колонок, белочки, прыгающие с дерева на дерево, производящие впрок запасы. Покажется хитрая рыжая лиса, виляя пушистым хвостом и, пуская запах фиалки, тем самым заметает свой след. Зайцы, поджав уши и вздрагивая хвостиком от страха, скачут меж сосен. Иногда пожалует хозяин леса – Михаил Потапыч, чтобы пораззорять пчелиные дупла, попробовать медку, да полакомиться малиной, которой видимо – невидимо, а сколько брусники, черники, костяники, земляники и клубники.

Село утопает в цветах, как в цветочной клумбе. На привольных лугах растут саранки, колокольчики, иван-чай, тысячелистник, поповник или ромашка крупноцветная, дикая редька или как в народе называют – сердибус, клевер. Разнотравье приносит неповторимый аромат не только в село, но и в каждый дом.

Множество родников, которые рождаются из земли, имеющие неиссякаемую целебную силу, воспевают тех людей, которые живут в селе Благодатном, сформированным из трёх широких улиц – Зимник, Верхняя и Большая.

Основное население составляют старообрядцы, лишь несколько семей казачьих и мирских православных. Дома, в основном, пятистенки, установленные на высокий и крепкий фундамент. Каждый из них, в свою очередь, служит подвальным и цокольным помещением. Именно в этих помещениях развиты промыслы и ремёсла селян: Чеботари тачают обувь, шорники шьют конскую упряжь, бондари изготовляют кадушки для воды, квашенья капусты, засолки грибов и огурцов, банные шайки. Мастера по дереву режут ложки, чашки, гончары лепят горшки и крынки. Берестяных дел мастера изготовляют туеса. На смолокурнях выгоняют дёготь и смолу.

А какую жевательную резинку из смолы лиственницы бабы готовят. В лесу собирают кору лиственницы, отделяют от неё смолу, затем смолу кладут в горшок, ставят в вольную печь и вытапливают до самого вечера, затем готовую массу: берут из горшка, выкладывают ровным слоем, выстаивают до затвердевания и разрезают на мелкие кусочки. Называют они свой продукт ласково – «лесонька». Лесонька может храниться десятки лет, сохраняя первозданную свежесть и аромат. Жуёшь эту лесоньку, во рту хвойный аромат, зубы становятся белее, да и дёсны укрепляются.

Бортники в лесу ведут сбор дикого мёда, который хоть и горек на вкус, но по качеству не уступает домашнему. Каждый хозяин занимается своим делом, село с каждым днём богатеет.

Солнце, играя своими лучами, поднимается из-за гор. Над рекой рассеивается туман. День обещает быть тёплым и солнечным.

Возвращаясь домой, Тихон вдалеке заметил знакомую до боли фигуру. Дарья несла воду на коромысле, весь стан её плавно покачивался. Вёдра же, как будто приросли к воздуху, даже не вздрогнут, только ковш, который лежал на поверхности воды, приятно позвякивал.

У Тихона нежно встрепенулось сердце и от ночных мыслей, и от того, что вот сейчас она подойдёт очень, очень близко к нему, подарит свой ласковый взгляд, обдаст его чуть уловимым приятным теплом, и он опять онемеет от счастья. Но Тихон успел себя взять «в руки», недаром он окончательно решил всё ночью, И, лишь только Дарья поравнялась с ним, Тихон, кашлянув «в кулак», сказал:

– Здрастуй, Дарья.

– Здрастуй, – Дарья улыбнулась и посмотрела так на Тихона, что как будто, сказала: «Знаю, что хочешь мне что-то сказать, вот и не тяни время». Вслух же произнесла:

– Как спалось-ночевалось?

– Спасибо, хорошо, ничего – бодро ответил Тихон.

– Вот я и гляжу, чо «ничего», глаза-то как у тетерева-косача красны.

Тихон, как бы не слыша этих слов, продолжил:

– Люблю я тобе, Дарья. Люблю так, что без тобе не сушшествут ни какой жизни. .Знаю, что шшас будешь смеяться, скажешь, что я тобе не пара, что тобе нужен молодой. Говори, любо твоё слово для меня – награда.

Дарья зарделась, улыбка исчезла, лицо её как-то странно преобразилось.

– Чово-жа тперь делать –то будем, Тиша, ведь и ты мне люб?

Тихон от радости чуть не кинулся к Дарье, чтобы закружить её в объятиях, крепко поцеловать в эти милые, маленькие, пухлые губки. Но во время одумался и лишь произнёс:

– Радители вечером дома будут?

– Дома, а чово?

– Жди сватов.

– Да ты чово, Тихон, не отдадут меня взамуж.

– Поживём, увидим.

Тихон, оживлённый, зашёл домой. Мать – Аграфена Кузьминична копошилась у печи, отец – Афанасий Евдокимович сидел за столом и вприкуску с комковым сахаром пил из блюдцаа фамильный чай. Тихон, как мальчишка, прямо с порога заявил:

– Тятенька, жениться я буду.

– Давно бы надо, – ответил спокойно отец, не отрываясь от любимого занятия.

– Батюшки-светы, – вскликнула мать,– кого ты брать-то надумал, Тиша?

– Дарью Горожанову.

Отец чуть не захлебнулся.

– Эк, куды хватил, совсем сдурел, язви тя, тобе в жёны нужна баба, али девка кака «перстарок», а эта совсем ишшо дитё.

Мать тяжело опустилась на сундук:

– Да и не отдадут Горажановы Дашу за тобе. Ведь не чета они нам, они – казаки, мы – христьяни, вера у нас разна: они – православны, а мы – староверы, они вон каки богаты, а у нас… .

– Да ведь я-то коммунист, а значит, верую в партию и в Ленина.

– А ежели коммунист, дак тогда не сподручно как-то девку-то портить, – хитро подметил отец.

– Это кто же тобе, тятенька, сказал, что я её портить сбираюсь, я жить с ней хочу и детей рожать.

***

Как и предполагали Шлемовы, сватовства не получилось. Ефим Степанович ни «да» ни «нет» не сказал. Лишь только промолвил в ответ, что подумает и ответ даст где-то недели через две.

Только за нежданными и нежеланными сватами закрылась дверь, Ефим Степанович сурово посмотрел на дочь:

– Ну, чово догулялась?

Тут вступила мать, немного как бы беря под защиту Дашу:

– Ты уж не так прытко, Ефим, дитё она ишо.

– Дитё?! – Рассвирепев, отец стукнул кулаком по столу. – Это дитё скоро тобе «в подоле» принесёт.

Дарья сконфузилась:

– Неправда твоя, тятя, ни чово тако не будет,– потом немного замялась и тихо добавила. – А Тишу я люблю, чово хотите со мной, то и делайте.

– «Тишу люблю»,– передразнил отец дочь. – Да Тихон Шлемов тобе чуть ли не «в отцы» годится. Это только подумать, шышнаццать лет разница.

Мать начала судить со своей колокольни:

– Даша, доченька, послушай меня, я тобе ничово плохого не желаю. Ведь он – коммунист, пролетарьят, а мы люди тёмны, малограмотны.

Но Дарья и слышать не хотела.

– Ежели взамуж меня не пустите… , я так с ним буду жить.

Ефим Степанович вскочил, схватил вожжи и метнулся к Дарье. Мать успела собой заслонить дочь.

– Не надо, Ефим, этим девку не воспиташь.

Две недели Ефим Степанович ходил в глубоком раздумье. Уж больно ему не хотелось родниться с голодранцами. Он же знает, как наживается это добро. Ноги и руки болят от непосильной работы. Хоть и говорится: «Своя ноша не тянет», а всё же эта ноша дорого ему обходится. Да и Дашка, уродилась же эта непоседа, упрямая, вся в отца пошла, с гордостью не раз отмечал Ефим Степанович это достоинство в любимой дочери, а тут уже

стал побаиваться. Забрюхатит чёртова кукла и ославит на всю деревню, ведь она уже намекнула на это.

У Матрёны Ивановны теперь не проходило ни одного дня, чтобы глаза просыхали от слёз: «Дашенька, доченька моя милая, такая молоденькая, ей еще и совеем- то рано замуж, а тут за старика, горе-то какое».

Эти две недели Тихон проходил мимо дома Горожановых с опаской, ему было страшно не только говорить, но и видеть главу семейства. Да ещё пришлось дома столкнуться с младшим братом Порфишкой. Порфирий был ровесником Дарьи и не меньше, чем Тихон, влюблён в неё. И поэтому, когда узнал, что Дарья должна стать женой Тихона, бросился к нему в ноги:

– Тиша, братик, оставь мне Дарью, Христом-Богом прошу.

Сестра Сакля встала на сторону меньшого брата:

– И то правда, Тихон, ведь тобе пара Кланя Закаляпина али Нюра Прибыткова, а уж Дарья шибко молода, да и кака ишо из неё баба будет, у неё, поди, на уме одни куклы, а тут, гляди, и живы появятся, чово она с ними делать-то будет?

Тихон перебил сестру:

– Ни чё, справимся как-нибудь с живыми-то куклами, а женой она будет на славу.

Затем, подошёл к Порфирию, обнял его за плечи и сказал:

– Я для тобе, Парфиша, ничово не пожалею. Вот ты надумал учёным стать – станешь. Буду ночами не спать, работать, как вол, лишнего куска хлеба не съем, а тобе помогу. Дарью же я не отдам, не обижайся, браток. Шибко уж я её люблю. Ты не огорчайся, встретится тобе кака-небудь столична краля, и будешь ты самый шшастливый человек на свете, а мне без Дарьи нельзя.

К исходу второй недели Ефим Степанович сказал Тихону:

– Ну, чё ишшо не пердумыл женится на нашей Дашке?

– Я никогда не пердумыю, – подавленно ответил Тихон, ожидая, что ему навсегда откажут в его счастье. Но Ефим Степанович помолчав, добавил:

– А коли не пердумыл, дак бери, язви тя в душу.

Дома же отец доченьку «уважил»:

– Значит так, сбирашься взамуж за Тишку-худу манишку, мы с матерью благославим тобе и свадьбу справим, чтобы не зазорно от людей было, но никакого приданого, и даже машину «Зингер» не получишь. Миланьке и Капке справлю таку машинку а тобе нет. Не допушшу чтобы эти голодранцы пустили моё добро на ветер.

***

На утро свадебного дня перед выкупом невесты Нюрка Крысина, Варя Тимакова и другие подруги Дарьи пошли в дом Шлемовых с большой наволочкой «за перьями». Была такая примета, если в свадебный день к

жениху «за перьями» не сходить, то может жених улететь. Идут девушки по широкой улице и поют:

Любезные подружки,

Гуляю с вами я

А завтра, чуть светочек,

Заплачет вся семья

Любила я милого.

Любила всей душой,

А он, такой коварный,

Смеётся надо мной.

Тихон позволил ради любви к Дарье, и жалея старуху-мать, чтобы их благословили иконой, но на венчание наотрез отказался.

После родительского благословления молодые, Дарья в светлой парочке, в светлом лёгком шарфе, в высоких на каблучках зашнурованных ботиночках, и Тихон, в светлой косоворотке «под поясок», в тёмных шароварах, заправленных в сапоги с выпущенными наружу вышитыми портянками, в черном пиджаке и картузе, вышли во двор, где их ожидали «первые испытания»:

Молодым преграждали дорогу «трудовые» люди – кто пилил дрова, кто колол эти дрова, кто-то веники вязал, а кто дорогу подметал. Перед каждым трудом молодые должны были откупиться. Довольны остались «трудовые» люди, значит, жизнь у молодых будет лёгкой.

На свадьбе Дарья была весела. До неё, вероятно, не доходило, что она навсегда прощается со своим девичеством и со своей вольной жизнью, а впереди её ожидают большие трудности. Тихон же был вне себя от счастья.

На второй день настала пора родителям невесты поздравлять жениха. Ефим Степанович с Матрёной Ивановна налили две стопки: в одну самогонки, а в другую красного вина, поставили на поднос и понесли в горницу к застолью молодых. Ефим Степанович всё сомневался, что Дашка, окаянная дочь, согрешила раньше времени, недаром же она бегала каждый вечер на гульбище. И если есть такой грех, он тут же, после свадьбы, порешит её, вот и весь сказ.

Опередив родителей, дружка преподнёс жениху поднос, на котором покоился огромной величины блин. Ефим Степанович даже зажмуррился от одной только мысли,

что сейчас Тихон возьмёт нож и вырежет в блине круг, а ему, как опозоренному отцу, придётся этот круг, как ярмо, одеть своей жене на шею, за то, что дочь до свадьбы не сберегла. Но Тихон спокойно разрезал блин «крест – накрест». Непорочной оказалась Дарья.

Повеселевший Ефим Степанович преподнес своему зятю две стопки. Тихон взял стопку с красным вином, выпил её до дна и разбил об угол печки с радостными словами: «На счастье». Ефим Степанович низко поклонился дочери: « Спасибо, доченька, уважила»

***

Аграфена Кузьминична не могла нарадоваться, глядя на свою сноху. Уж больно поворотливая да чистоплотная Дарья. Порфирий стал относиться к Даше, как к своей самой любимой сестричке, видно, любовь и уважение к старшему брату оказались превыше всего. Тихон был на седьмом небе от счастья, он теперь с Дарьей не только в мыслях, но и наяву был постоянно вместе. Одна ниточка их связала на всю жизнь.

Дарья же с первых дней, не показывая виду ни мужу, ни свекрови со свёкром,

затосковала. Отошли те денёчки, когда она свободно могла пойти на гулянья, а теперь вот только когда Тихон ей предложит (а это бывает не так уж часто), они пройдут вместе на завалинку к парням и девчатам. И то родители однажды упрекнули, что, якобы, они уже не мальчик с девочкой и ходить с холостяками им должно быть зазорно.

Но вскоре Дарья нашла другое занятие, увязалась ходить с Тихоном на все партийные мероприятия. Вслушивалась в то, что читают коммунисты, о чём говорят и спорят. Особенно ей полюбились песни «Замучен тяжёлой неволей», «Интернационал». Она уже не только проникновенно слушала эти песни и вдумывалась в бессмертные строчки, но и сама своим красивым голосом вдохновенно подпевала коммунистам на маёвках и на других праздниках, да просто на собраниях ячейки. Дарья с трудом уговорила Тихона, чтобы он ей разрешил, хоть изредка, посещать эти собрания. И до того она увлеклась партийной деятельностью мужа, что однажды отец спросил её:

– Чё-то я не пойму тобе, Дашка, Шлемывы – сталоверы, мы – православны, а ты-то кыкой веры у нас стала?

Дарья, не раздумывая, ответила:

– Тихон – партейный, ну и я, стало быть, тоже партейна, потому как верю я в нашу партию, в наш народ и в наше светло будушше.

Ефим Степанович только крякнул:

– Ну и баба, ни баба, а солдат в юбке из тобе получится, язви тя в душу. Ты должна о другом думать, как робят народить да домашность вести, а она «в светло будушше верую», куды хватила.

– Тятя, да всё успею, и от Тихона не отстать, и ребятёшек народить.

Сама уже давно стала примечать, что-то с ней не то творится: начали набухать груди, болят соски, постоянно хочется чего-то солёненького, а по утрам подташнивать стало. Она догадывалась, что, вероятно, под сердцем

носит ребёнка Тихона. Ей было интересно, кто же там мальчик или девочка и на кого будет похож.

Сказать же об этом матери, свекрови или даже Тихону она стеснялась. Но когда уже начал округляться живот, Дарья стала более осторожно относиться к себе. Однажды, когда Тихон попробовал свою ненаглядную обнять покрепче, то услышал в ответ:

– Ты потише, Тихон.

– Почему?

– Ты чово какой непонятливый, в положени я, как бы не навредить дитю.

Тихон от радости чуть не потерял дар речи:

– Дашенька, мила, неужто?

– Да, – зардевшись, тихо засмеялась Дарья.

– А большой уже срок?

– Да скоро пять месцев будет.

– Значит в июле ждать надо?

– Стал быть, – сладостно пропела Дарья.

***

В начале лета в дом Шлемовых вошла страшная весть – погиб на фронте самый младший брат Тихона Зот. Казнили его белогвардейцы, живьём закопали в землю. До сих пор на башкирских землях можно найти эти скорбные курганы.

Вероятно, правду в народе говорят: «Пришла беда, отворяй ворота». Не успели оплакать казнённую душу Зотика, как при скатывании сруба бани под лесиной погибает сестра Лёса.

И после сплошного горя в начале июля разрешилась Дарья. Родился сын. Афанасий Евдокимович просил, чтобы внука назвали Зотом, но Тихон ответил:

– Нет, тятенька, нызовём мы его в честь Михал Иваныча Калинина.

– Минька, стал быть, – переспросил отец.

– Минька конечно, Минька и никто иной, – весело проговорил Тихон.

– Ну. чово же, имя тоже не плохо.

Сразу, после рождения сына, Дарья поняла, что теперь уже всё, никогда ей не пойти на гулянья, что наступила её вечная бабья жизнь. А ей так хотелось погулять, ведь шестнадцать лет – это ещё так мало, и не нагулялась она досыта. Да и теперь стала Дарья всем нутром понимать, что Тихон всё-таки такой старый против неё и что она навсегда загубила свою молодость.

В один из вечеров в маленькой комнатушке спали родители, в углу, на сундуке, устроился Порфирий, он приехал из волости на каникулы,

в зыбке сладко посапывал маленький Мишка, а Тихон опять задержался на своём партийном собрании, Одна Дарья, сидя при лучине, чинила одежду и вполголоса напевала свою любимую песню:

Звёзды, мои звёздочки,

Полно вам блистать,

Полно вам прошедшее

Мне напоминать.

Поёт Дарья, а сама думает о своей судьбе. Ну, а когда дошла до тех слов:

Кто бы эту звёздочку

На небе словил.

Кто бы мою молодость

Назад. назад воротил.

Вот тут-то она и разревелась. Уронив голову на стол, Дарья плакала без звука, злые слёзы ручьём лились по её щекам.

А потом Дарья успокоилась и подумала: «И что это я – дура реву? Соберу завтра Миньку и уйду в отцовский дом. Родители помогут воспитать мне сына. А жених для меня найдётся молодой»

– А как жы Тихон? – спросил внутренний голос.

– А чё Тихон, – сама себе ответила Дарья, – он вовсе обо мне и не думат, ему только работа да партейны дела. Да с ним с тоски пропадёш.

Вернувшись, Тихон застал жену спящей.

Наутро, когда Порфирий уехал в волость, Тихон ушёл на работу, родители тоже куда-то отлучились, Дарья скорёхонько собрала узелок с немудрёными своими вещичками да с Мишкиными пелёнками и подалась к себе домой.

Открыв ворота, Дарья увидела во дворе отца:

– Всё, тятя, не могу я боле, опостылила мне замужня жизнь.

– Опостылила, говоришь, – тихо начал Ефим Степанович. – А взамуж хто тобе толкал силком, али ты сама полюбовныо вышла, забыла?

– Дак ведь это по молодости.

– По молодости, – рассвирепев, рявкнул отец. – Шшас возьму вожжи, да так тобе отхожу, что не тольк тобе семейна жизнь опостылит, а вся твоя жизнь не в моготу станет. Не погляжу, что у тобе на руках робёнок.

– Да ты, чово, тятя, неужто и в дом не пустишь?

– Шшас не пушшу, иди, откель пришла, не расстраивай мать, у неё и так уже ни сердце, а тряпка кака-то стала. Вышла взамуж, живи не позорь нас с матерью. Вот те весь мой сказ.

Так и вернулась Дарья не с чем в дом мужа. Благо, что Тихон ни о чём не узнал, да и тени подозрения даже никакой не было.

***

Время шло. Дарья уже была «на сносях» со вторым. Мишка рос крепким парнем, ничего не страшился и не боялся, весь пошёл в отца. Порфирий закончил десятилетку и работал в деревне, а по вечерам просиживал над книжками, уж очень ему хотелось стать учёным. Особенно его, деревенского парня, обвораживала неведомая и загадочная наука – химия.

Однажды Тихон уехал с тестем на делянку за сеном, а Дарья пошла вместе с Афанасием Евдокимовичем, с золовкой Домной и с Порфирием работать на кирпичный сарай.

С самого утра с дедом и с матерью увязался на работу трёхлетний Минька. Бабка отговаривала внука, улещая всяческими домашними приманками, но Мишка поднял такой рёв, что Дарья, обругав сына: «Жид, Шлемов непокорный», взяла с собой.

Мишка всё облазил в сарае, всё для него было удивительно: и то, как это из сухой глины получается вязкая грязь, и то, как дед лепит какие-то непонятные тяжёлые игрушки и обжигает их, и то, как дядька складывает эти игрушки, как будто печку кладёт. Дарья не успела и глазом моргнуть, как Мишка забрался на штабель кирпичей и с криком:

– Мама, смотли, я на елаплане лечу, – прыгнул вниз.

Дарья, как мисила ногами глину, так и застыла на месте. Минька лежал возле кирпичей и не шевелился. Дарья, одним прыжком, как кошка, прыгнула к сыну, схватила его на руки, мальчик молчал и не открывал глаза. Дарья со слезами на глазах прижала к себе Мишку и начала причитать:

– Миша, сынонька, кровинушка, ты моя родна, солнышко моё ясно, открой свои

голубы глазоньки, да глянь на свою родиму мамоньку, это ведь я тобе выносила и в муках родила. Не умирай сынок. На кого ты нас с папаней оставишь.

Но Мишка и не думал умирать: от ласкового материнского голоса да ещё от того, что каких-то горячих капель воды, упавших на его лицо, он открыл глаза:

– Ты, чово, мама, я тобе никогда не блосу и папаню тозе, я плосто напугался, – потом, помолчав, добавил, – а летать я всё лавно буду, вот увидись.

Вечером Тихон навсегда запретил брать с собой Миньку на кирпичный сарай, и Дарье сказал, что ей нужно родить ребёнка, и лучше будет, если она станет управляться по дому, а на сарае пусть мужики работают.

***

Схватки начались ночью. За окном завывала вьюга, и от этого становилось ещё страшнее и больней. Но Дарья старалась не кричать, чтобы не разбудить Мишку, да и всех остальных в избе. Думала, может до утра дотерпит. Но с каждым приступом становилось ясно, что вот-вот должны начаться роды.

Она осторожно разбудила Тихона, тот скорее поднял с постели мать. Мишку сонного унесли к деду в комнатушку, туда же и ушёл Тихон. Аграфена Кузьминична нагрела воды, приготовила кое – какие тряпки и нитки и стала помогать Дарье рожать. Остаток ночи Дарья провела в муках, и лишь только к шести часам утра появился на свет божий новый человек, парень, сразу было видно, крепыш.

Хоть и ждали Тихон с Дарьей дочь, но и сын был в большую радость. Наследник, ещё один продолжатель фамилии.

– Как назовём , Дашенька, – ласково спросил Тихон, поцеловав жену в губы.

– Не знаю, Тиша, я ведь ждала девчонку, – в тон ему ответила Даша.

– А пускай он будет у нас Людвигом, – решительно сказал Тихон.

– Имя-то коко-то чудно, не нашенско, – проговорил из комнатушки Афанасий Евдокимович.

– Да, тятя, это немецко имя, был такой философ Людвиг Фейербах, – объяснил обстоятельно Тихон, потом немного помолчав, добавил. – Может и наш Людвиг будет великим человеком.

Не успел Тихон налюбоваться сыном, как его вызвали в волостной комитет партии, где и сообщили страшную и горькую весть о кончине В.И.Ленина. Вот в какой тяжёлый день родился его Людвиг – в день смерти В.И.Ленина.

Вернувшись в родное Благодатное, Тихон вечером собрал в избе-читальне коммунистов, да и не только пришли коммунисты, но и многие селяне – все те, кто хотел услышать ту важную весть, которую привёз Тихон Шлемов из волости. Народу собралась целая изба. Дарья, немного оправившись от родов, тоже пошла в избу-читальню.

От услышанной чёрной вести не было ни одного человека, чтобы у него были сухие глаза. Ни мужики, ни бабы не стеснялись слёз. У всех был вопрос: «Как жить дальше и что делать?». Но коммунисты ободрили односельчан, что имя Ленина никогда не умрёт, что жизнь они свою будут строить так, как учил Ленин. А в заключение такого необычного партийного собрания коммунисты запели песню «Вы жертвою пали…». Дарья очень любила эту песню за её торжественность, сдержанность и, даже, за скорбь.

***

Минуло два года, и в семье Шлемовых появился третий ребёнок – долгожданная девочка. Дарья чувствовала, что должна вот-вот разродиться, но почему-то только не в этот день. Сегодня Миньке исполнилось шесть лет. С утра сына поздравили и пошли каждый по своим делам.

На улице Петровский пост. Июльская жара способствует быстрому росту овощей. В июле дозревает озимая рожь и пшеница. Мужики после работы на кирпичном сарае, вечерами под навесом ремонтируют сенокосный инвентарь. Бабы в огороде пропалывают и окучивают картофель.

Дарье уже тяжело работать с тяпкой, живот опустился довольно низко, но не умеет она дома сидеть, сложа руки.

Пришло время вечерней дойки коровы. Аграфена Кузьминична пробовала отговорить сноху от доения, как бы чего не случилось. Но Дарья успокоила свекровь:

– Ничего, мамонька, шшас вроде полегчало, да и сёдня уже один имянинник есть. Не может же быть ишшо один.

Но получилось всё с точностью, да наоборот, дочка родилась прямо под коровой. Это были самые лёгкие роды. Дарья только успела вскрикнуть и позвать свекровь.

Через некоторое время Аграфена Кузьминична в подоле запона занесла в дом новорожденную. Девочка по настоянию Тихона была названа Розой в честь немецкой революционерки Розы Люксембург.

Потихоньку чета Шлемовых начали обрастать чадами. Трое детей – все воспитываются по единому принципу, проживают все в одной деревне. Но, как это ни странно, все дети по своему характеру и своему поведению имеют различия друг от друга:

Миша отличался аккуратностью, принципиальностью и, может быть, где-то излишней самостоятельностью. Когда Миша стал сознательным парнем, ему постоянно родители говорили: «Ты самый старший и в ответе за младших».

Однако в «ответственности» он переусердствовал. Появилось стремление обрести культ личности не только по отношению к брату и сестре, но и среди взрослого родственного состава. Он мог, не задумываясь, поправить любого, если ему казалось, что человек ошибается в малых или больших своих поступках. Миша с малых лет слышал от деда Шлемова, как тот, ударяя себя кулаком в грудь, с особым достоинством говорил, чтобы все слышали: «Я – Шлемов!».

Роза старалась подражать матери в чистоплотности, но была медлительной. Её легко можно было обидеть. И по каждому незначительному поводу она пускалась в слёзы. Миша, чувствуя своё превосходство над младшей сестрой, упреждал её: «Не плачь, когда ты плачешь, становишься некрасивой». От такого «успокоения» Роза ещё больше начинала плакать.

Людвиг же был каким-то особенным парнем: с одной стороны он старался подражать в плане аккуратности старшему брату и это ему удавалось. С другой стороны, в этом подростке сконцентрировались самые лучшие черты человеческого характера. Людвигу была присуща мягкотелость, что, между прочим, мешало ему в жизни ни один раз. Его поведение отличалось озорством, но он совершенно был беззлобным парнем.

К своим бабушкам и дедушкам внуки питали искреннюю любовь, но со стороны Горожановых, особенно Ефима Степановича, вместо взаимности чувствовалась отчуждённость. Вероятно, социальное неравенство между Горожановыми и Шлемовыми со временем так и не стёрлось. А тут ещё и Тихон – коммунист до мозга костей, желает и в детях видеть людей, преданных делу партии и заветам В.И.Ленина и убеждённых атеистов, ибо партия и религия – полярные понятия.

Дети часто навещали деденьку с бабонькой. Да и как не навещать, когда там можно поесть и попить, что называется «от пуза». Однако по дороге к Горожановым Михаил строго настрого наказывал брату и сестре: «Смотрите, поклоны не отпускайте и креститься, не вздумайте». Наказ старшего – закон для младших.

Только переступили порог Горожановского дома, мальчишки сняли шапки, поздоровались, как этого требует этикет. У Горожановых готовятся к обеду. Матрёна Ивановна при помощи ухвата вытащила из печи чугун с наваристыми щами. Удивительно, казалось бы такие щи сварить не требуется большой премудрости: мослы бараньи или говяжьи, капуста, картофель, соль и вода. Но весь секрет в том, что все эти ингридиенты закладываются в чугун одновременно и с утра, как только печь протопилась,

закрытый сковородой, чугун ставят в печь, на выметенный под, здесь же рядом выкладывают на капустных листах или прямо на под выкатанные караваи. Печь закрывается заслонкой, и щи преют до обеда. Все витамины сохраняются, а вкус такой, что ни одна скороварка, ни одна современная плита не сможет выдать то, что под силу только русской печи.

      Вся семья во главе с Ефимом Степановичем сидит за столом, покрытым клеёнкой. На столе деревянные расписные ложки, на середине стола соль «Без соли, без хлеба и стол не престол». Ефим Степанович, прижав к груди ярушник, ножом нарезает аккуратные ломти хлеба.

Матрёна Ивановна с особым достоинством устанавливает на средину стола большую деревянную корчагу, наполненную пахучими щами. Сын Николай мелко режет репчатый лук и высыпает его в блюдо со щами.

В одну дверь с внуками Шлемовыми вошли внуки от дочерей Маланьи и Капиталины. Младшие Кузнечкины и Ефстифеевы с порога перекрестились на образа. Ефим Степанович велел снимать им верхнюю одежду и садиться за стол. Затем менее радушный взгляд перевёл на детей Шлемовых:

– Ну, а вы чё стоите, как истуканы? Лоб-то перкрестите.

Людвиг только было поднял руку со сложенными перстами, чтобы осенить себя крестным знамением, но тут же почувствовал резкое одёргивание брата. Рука сама по себе приняла исходное положение.

– У, жиды непокорны Шлемовы, – недовольно произнёс хозяин дома, чё с вами будешь делать, садитесь и вы, коли пришли.

Дети быстро скинули одежёнки и с горящими глазами, почти наперегонки, кинулись к столу.

Но вкушение наваристых щей сразу не получилось. Когда вся семья оказалась за столом, Ефим Степанович встал, за ним поднялись со своих мест все чады и домочадцы. Перекрестив себя, глава семьи начал читать молитву, все, кроме Шлемовых детей, последовали благочестивому примеру:

– Отче наш иже еси на небеси, – произнёс басом Ефим Степанович, за ним в полголоса подхватило всё семейство.

– Да святится имя Твое, да будет воля Твоя, да приидет Царствие Твое, яко, на небеси и на земли даждь нам днесь; и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.

Затем хозяин начал читать другую молитву, и все опять подхватили:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даёшь им пищу во благовременными отверзаеми. Ты щедрою рукою твою и исполняешь всякое желание. Аминь.

      Прочитав молитву, все сели за стол. Первым взял ложку Ефим Степанович. Придерживаясь «своего края», он осторожно зачерпнул из блюда горячие щи и, поддерживая снизу ложку кусочком хлеба, с особым вкусом отправил в рот ароматные щи. Следуя принципу старшего, всё семейство принялось за еду.

За столом ели молча, не допускалось никаких хлюпаний и чавканий. После обеда все снова поднялись со своих мест и, не выходя из-за стола, следуя отцовскому примеру, осенив себя крестным знамением, прочитали молитву: «Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных. Твоих благ; не лиши нас Небесного Твоего Царствия, но яко просреде учеников Твоих пришёл еси Спасе, мир даяй им, прииде к нам и спаси нас. Аминь».

Дети Шлемовы благодарили только словом «спасибо», и ничего с ними нельзя было поделать.

***

Зато с бабушкой и дедушкой Шлемовыми у детей процветали взаимолюбовь и взаимопонимание.

Дети своими певческими данными пошли в отца и в мать. Помогая в каком – либо деле или просто ублажая Афанасия Евдокимовича – почёсывая ему пятки деревянными гребнями, братья в два голоса пели ему песню:

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело.

Дед слушал эту песню со слезами на глазах.

Ох, беда приключилася страшная.

Мы такой не знавали во век,

Как у нас голова бесшабашная

Застрелился чужой человек.

– Ето хто же таку хорошу песню придумал, – спросил дрогнувшим голосом по окончании песнопения Афанасий Евдокимович.

– Деденька, эти слова ныписал Николай Лексееич Некрасов, – объяснил с сознаньм дела старший внук.

– А хто он был Некрасов-то, наверно, батрак, али каторжанин? – горестно спросил дед.

– Нет, деденька, он был врач, а ишшо поэт, – объяснил Михаил.

– Вона-а-а как, – протянул Афанасий Евдокимович, потом, помолчав, спросил, – а ты откедова знашь?

– Дак мы в школе проходили.

– А чего, он ишшо придумал?– допытывался дед.

Миша, с достоинством грамотного человека, объяснил деду:

– Поэт не придумыват, а пишет.

– Ну, написал, кака разница.

– «Кому на Руси жить хорошо», «Что ты жадно глядишь на дорогу» – внук остановился в своих перечислениях, – и правда, деденька, все стихи у него о тяжёлой жизни и бедных людях.

Разволнованный Афанасий Евдокимович дрогнувшим голосом сказал:

– Знаете чё, робяты?

– Чё, деденька? – почти в унисон спросили братья.

– Когда умру, вы на моей могиле спойте эту песню, ладно?

– Ладно.

***

Людвиг был озорным парнем, и никто не мог предположить, что он «выкинет» в следующую минуту.

Однажды в зимние вьюжные вечера, после очередных душевных бесед деда с внуками, Людвиг, как бы между прочим, спросил:

– Деденька, а вот раньше в деревне много богатых было?

– Много и богатых, и бедных.

– У богатых работники были?

– А как же, были, да вон и ваш отец у Горожановых «в работниках» ходил. А чё ты всё выпытывашь? – настороженно спросил Афанасий Евдокимович.

– Да так,– уклонился от ответа любопытный внук.

Через некоторое время допрос деда был возобновлён:

– Деденька, зимы-то, наверно, таки же холодны были, как и шшас?

– Ишшо холодней.

– А как же богаты куды-то ходили, можно ведь замёрзнуть? – не унимался Людвиг.

– Дак у них лошади были и кошева. Оне садятся, в тулуп завернутся, а возчик их везёт. А чё ты за них сухотишся? – подозрительно спросил Афанасий Евдокимович.

– «Чё», «чё», для антиресу, – нарочито обиженно ответил внук.

Утром, когда все ушли по своим делам: Тихон на работу, Дарья в стайке корову доит да скотину кормит, Аграфена Кузьминична колготится возле печи, Афанасий Евдокимович подшивает валенки. Михаил собирается в школу. Который раз он уже между делами подходит к постеле младшего брата:

– Людк, ты сёдни пойдёшь в школу, аль нет?

– Пойду.

– Ну, дак вставай, опоздаш, – не унимается Михаил.

– Не опоздаю, – Людвиг отмахнулся от брата, как от назойливой мухи, – ты иди, я табе догоню.

Михаил ушёл в школу. Людвиг, глянув на ходики, ахнул и вправду можно опоздать, если ничего не предпринимать.

– Деденька, – крикнул внук, одеваясь в школу, – ты гляди какой мыроз на улице, как в школу-то идти?!

– Дак робяты-то бегут.

– Дак, то робяты, а то я. – Для приличия помолчал. Затем, как будто его осенила великая мысль, он с восторгом объявил: – Деденька, ну-ка запрягай лошадь в кошеву, да тулуп не забудь.

– Людка, ты чё придумал? – в полном недоумении спросил дед.

– Пока ты будешь распрашивать, я в школу опоздаю.

– Ты чё хошь в школу на лошаде ехать?

– А пешком я опоздаю.

От причуд внука у старика из рук вылетело шило и дратва:

– Людка, язви тя в душу, до школы сто метров.

– Ну и чё, холодно ведь, а если я замёрзну?

Делать нечего любимый внук сказал, значит, так тому и быть. Старик одел полушубок, шапку, вышел во двор и вывел лошадь из стойла. Вынес упряжь и начал запрягать лошадь в кошеву.

Дарья, собираясь идти за водой, увидев свёкра за столь важным занятием, спросила:

– Тятенька, ты куды сбирашся ехать?

Старик, немного замявшись, ответил:

– Да вот Людку повезу.

У Дарьи захолодело всё внутри:

– Куды, чё с ним? – побледневшая, она еле-еле устояла на ногах.

– Ни чё, не произошло, – поспешил успокоить её свёкр, – в школу повезу, на уроки опоздат ведь.

От негодования Дарья поперхнулась:

– «Опоздат»? Я ему опоздаю, шшас я его коромыслом уважу и в школу спроважу.

Она кинулась к крыльцу дома, но старик остановил:

– Не надо, Даша, пусь прокатится, да и лошадь застоялась.

Людвиг важно восседал в кошеве. Выглядывая из тулупа, крутил своими большими глазами. Одноклассники, с криками, бежали вслед за кошевой:

– Людка-а-а, можно прокатится?!

– Цепляйтесь,– снисходительно разрешил очень важный хозяин кошевы.

Возле школы, снимая тулуп, Людвиг отдал деду ценные указания:

– В час чтобы лошадь была тут.

***

Дарья во всём старалась угодить Тихону. Угодила она и в том, что «на сносях» согласилась переехать с Тихоном в уездный город, куда его направили работать по партийной линии на металлургический завод.

На новом месте жительства семья Шлемовых разместилась в двух больших комнатах деревянного коттеджа, рассчитанного на несколько семей. Немного обосновались.

В самый разгар лета появилась на свет крикливая большеглазая девочка. Тихон

давно подумывал, как бы так назвать следующего ребёнка, чтобы имя было необычное, и чтобы Дарья, более-менее, смирилась с придуманным мужем именем. Девочка родилась как раз накануне августа, и в выборе имени долго ломать голову не пришлось. Тихон ласково и вкрадчиво обратился к жене:

– Дашенька, ты знашь, како хороше имячко я придумал для дочки?

– Како? – настороженно переспросила жена.

Тихон с особым вдохновением и торжественно произнёс:

– Августа!

Дарья, как будто не поняв, недовольно переспросила:

– Како, како?

– Августа, – повторил Тихон уже без прежнего воодушевления.

Дарья сокрушённо произнесла:

– У, Господи, да за чё же наказанье тако? Вроде, русски мы, деревенски, а имён робятам надавали не приведи Господь.

Тихон заискивающе подошёл к разговору с другой стороны:

– Дашенька, ну конешно, имя это польско, но если Авочкой её называть, уж больно крысиво получатся, как и она сама. Глядя на маленькую, голубоглазую, круглолицую дочку, Тихон нежно продолжил: – Даша, ты посмотри-ка, наша Авочка уж больно похожа на тобе, така же красива, как и ты.

Таким образом, Дарья опять согласилась с именем дочери, выбранном мужем.

Авочка росла шустрой и, вероятно, чувствуя своим детским умом, что ей со стороны родителей больше предпочтения отдаётся, чем старшим детям, несмотря на свой малолетний возраст, уже любила покомандовать и, конечно, вовремя донести родителям проказы старших братьев. А так как Авочкин разговор, по малости лет, ещё имел достаточный дефект, то все её «сплетни» нередко получались довольно забавными.

Старшие сыновья с соседскими мальчишками задумали как-то испытать волшебство восприятия никотина. Чтобы их никто не заметил за мужским соблазном – курением, забрались в сарай. Только они закурили, как в щели дощатой двери появился подсматривающий голубой глаз сестрёнки. Предвкушая радостный донос отцу с матерью, девочка с особым восторгом закричала громким голосом:

– Ага, куите, ну куите, куите, а я папане с мамой казю, вот!

Людвиг шугнул её, но уже было поздно. Авочка мигом «впорхнула» в дом и подбежала к отцу. Глаза от радости горят. Девочка, что есть духу, выпалила:

–Папаня, а Юдка и Минюська куят в саяе.

Появившихся во дворе ребят, отец позвал в дом:

– Людка, Минька, а ну-ка дыхните.

После манипуляции сыновей на проверку факта курения, оба оказываются в углу. За ними последовала на место наказания и самый главный доносчик, за сексотство. Но после просьбы о помиловании все трое оказываются на улице. Спустя немного времени Ава, с рёвом и криком прибегает домой жаловаться отцу:

– Папаня, Юдка и Мися меня набии,– и всё начиналось сызнова.

Вообще, ребятам, особенно старшим соседским, очень нравился шкодный говорок малышки: частенько во дворе и вольно и невольно они заставляли девочку повторять те или иные изречения. Как, например «Поп – толоконный лоб». Авочка сначала с удовольствием выговаривала: «Поп – таёконный ёб». Затем уже в слезах кричала на весь двор эту реплику на потеху всем.

Роза же была первой маминой помощницей, делала всё по дому, да и тяжеловато было справляться одной Дарье. Намечался пятый ребёнок.

***

Семья Шлемовых была доброй по своей натуре и доверчивой, особенно Дарья, она всех старалась пожалеть и приголубить, но порой эта доброта оборачивалась для семьи острым углом.

Минька дружил с предводителем группы беспризорников Володькой. Зачастую Володька был «гостем » Шлемовых. Вместе, так сказать, ели и пили из одной чашки-ложки. Уважал Володька тётку Дарью, как свою мать. Но, голодные, оборванные, никому не нужные маленькие «бандиты» хотели, как и все люди, есть и пить, хотели как-то существовать на нашей большой и грешной земле. И откуда им было знать, что в доме, от которого за версту несло свежеиспечённым хлебом, живёт женщина, к которой только приди и скажи: «…я есть хочу…», и ты будешь накормлен. Не могли и мыслить этого беспризорники, но знали, что они были грозой народа, и люди вздрагивали от их присутствия.

Дарья только напекла хлебов и выставила их отдыхать, сама же вышла в огород, чтобы помочь Розе в прополке гряд. В это время и налетела стая беспризорников – момент, и хлебов как не бывало. Вернувшись в дом, Дарья поняла, что детей кормить нечем, да и кто, как не беспризорники, могли это сделать: везде валялись крошки от хлеба, вероятно, до того мальчишки были голодными, что складывая краюхи за пазуху, старались побольше хлеба затолкнуть себе в рот.

Вскоре пришёл Михаил из школы (учебный год заканчивался, поэтому занятия были сокращены). Дарья рассказала ему о случившимся. Миша сразу же отправился к Володьке, где обнаружил следующую картину. Володька, конечно, ничего не знал, откуда его «подчинённые» притащили столько горячего хлеба и уминал вместе с дружками за обе щёки «добычу». Все с сытыми лицами курили, играли в карты и пели свою любимую песню «Как в саду при долине». На столе валялись недоеденные куски хлеба. Миша вызвал на улицу Володьку и рассказал, что произошло в их доме. Разъярённый Володька со сжатыми кулаками, как тигр, влетел в сарай, где находились друзья по жизни вольной:

– Вы, б…, откуда припёрли хлеб?!

Один из ребят попытался защитить себя и своих дружков от незаслуженных нападков:

– Ты, хрен, ты чё орёшь, как угорелый. Приволокли, тебя же накормили, а ты ещё и материшь нас!

Володька не слушал никого:

– Я спрашиваю ещё раз, вы знаете у кого взяли хлеб?! И сам как бы себе отвечал. – Вы же утащили хлеб у Шлемовых, у тёти Даши. Сколько раз я приносил для вас – обормотов и картошку, и пироги, а вы даже ни разу не спросили, откуда всё это? А это всё тётя Даша давала, чтобы мы с голоду не подохли. А вы…, суки вы после этого. – Немного, передохнув, добавил: – Щас же собирайте всё, что не доели и несите обратно к Шлемовым. Ребята нехотя стали собирать объедки с ящика, служившего столом, в свои драные одежонки и поплелись к дому Шлемовых.

Пока Михаил разбирался с беспризорниками, Дарья успела испечь новые хлеба и уже укладывала их отдыхать, как вдруг робко постучали в дверь, и они вошли в квартиру. У Дарьи сжалось сердце. Грязные, оборванные, никому не нужные дети. Доставая трясущими руками из своих дырявых карманов куски недоеденного хлеба, ребята, молча, их складывали на стол.

С трудом подавив подступившие слёзы, Дарья, как можно спокойнее,сказала:

– Ну, чё это за еда – хлеб в «сухомятку», – потом передохнув, опять же, чтобы ребята не заметили её волнения, продолжила. – Шшас обедать будете. Только вот такими чумазыми за стол не сядете.

Быстренько «разожгла» титан, в котором грелась вода, и всех – по одному перекупала в ванной.

Пока ребята мылись, Дарья успела кому зачинить одежонку, а кому и подобрать кое-что из одежды своих детей.

После дружного и вкусного обеда ребята удалились. А ночью, когда все заснули, Дарья, лёжа в постели, выговаривала Тихону:

– Партейцы, как же вам не стыдно, как вы можете спать, есть, работать спокойно, когда рядом с вами робятишки без матерей и отцов, без дома? Оне и выруют-то не из-за баловства, а от голода и холода.

– Ну, чё ты, Даша, – попытался успокоить Тихон жену, – мы же ловим, устраивам их.

– Ловите, то-то и оно, что ловите, как шермачей, а к ним надо по – отцовски отнестись, вот и не будет их – никому не нужных болться на улице и наводить ужас на людей, – потом, немного помолчав, добавила, – Сердце кровью обливатся, как подумаю, не дай Бог, когда-небудь вдруг, наши четверо, да ишшо и пятый, – погладив по своему большому животу,– останутся сиротами и пойдут скитаться по белу свету.

Пока Тихон и его товарищи пристраивали всех ребят: кого в Детские Дома, а кого и к работе, Дарья оказывала самую непосредственную помощь детям.

***

Уже более двух месяцев к Тихону на постоянное место жительства приехали отец и мать. Аграфена Кузьминична – то, как никогда, кстати была помощницей Дарьи, а вот свёкр с постоянным плетением лаптей только мусор разносил по всему дому.

В этот день, когда Дарья вымыла до особой желтезны некрашеные полы, Афанасий Евдокимович, хоть с присущей ему прыткостью, но как- то странно ссутулившись, вошёл в дом и прошёл в ступнях по свежевымытому полу к своей кровати.

– Тятя, – в сердцах крикнула Дарья, – куды ты ташшишь грязь, нешто не вишь, что я только пол намыла!

– Не кричи, Даша, – почти простонал старик, – и тут же обратился к Тихону, сидящему за столом за своими отчётами. – Чё-то мине ни хорошо, Тиша, голова чижёла, и сердце готово выскочить.

– А ты полежи, тятенька, – участливо произнёс сын, не отрываясь от работы.

Афанасий Евдокимович лёг, затем повернулся лицом к стене, и через несколько минут раздался короткий вздох вперемешку со стоном.

***

Афнасия Евдокимовича хоронили без особых почестей. Приехала только самая близкая родня. Когда Аграфена Кузьминична осторожно спросила Тихона о приглашении в дом священника, то поступил категоричный отказ:

– Нет, мама, я – партейный человек и не могу позволить, чтобы в моём доме был поп.

– А на кладбишше? – попробовала уговорить сына старушка.

– Тем более на кладбишше, чтобы все видели и слышали, чё у Шлемовых на похоронах свяшшенник отпеват, а ночью меня в наручниках в НКВД заберут. На похоронах стояла, непривычная тишина.

– Как-то не по-людски короним, – прошептала сквозь слёзы Дарья.

Тут Людвиг с Михаилом вспомнили наказ деда. И кода стали заколачивать крышку гроба ребята, обнявшись, через силу взяв дыхание, красивым дуэтом запели:

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село…

Стук молотка о гробовую крышку служил своеобразным метрономом, который повелевал собравшимся о вечной памяти бойкого и жизнелюбивого человека. Песня как будто притянула к себе всё живое. И как по заказу, когда мальчишки стали петь:

Птичка божья на гроб опускалася.

И, чирикнув, летела в кусты.

Откуда ни возьмись, на гробовую крышку сел воробей и улетел только тогда, когда гроб медленно стал опускаться в могилу.

***

Во второй половине июня Дарья разрешилась пятым ребёнком. Случилось это приятное событие ранним утром.

Ночь была какая-то необычная, особенно для детей. Ребята спали на сеновале. И, как всегда, перед сном Михаил начинал учить младшую сестрёнку правильно произносить слова. Привычный к особому порядку, он не мог спокойно переносить коверканных слов сестры:

–Авочка, тобе скоро уже пять лет, а ты всё говоришь: «Ёзя, Мися, Юда», тобе самой-т не надоело?

– Минюська, чё я могу деять, еси у меня, так поючатся.

– Поючатся, – передразнил её брат, – сёдня не уснёшь пока не научишься. У тобе язык всегда в свбодном падении, а надо его на звуках маненько прижимать.

И стал учить, как проделать ту или другую манипуляцию с языком на определённом произношении согласных звуков, хотя сам уже не надеялся на хороший исход и только, лишь утром, когда солнышко поднялось из-за горизонта, сестрёнка вдруг признесла на полном серьёзе:

– Я устала, Минюшка, я спать хочу.

Миша не поверил своим ушам. Он растолкал брата и сестру, чтобы рассказать о своих и, в первую очередь, о достижениях малышки. Затем кубарем слетел с сеновала и побежал в дом, чтобы порадовать родителей и бабушку, где и узнал ещё одну не менее важную новость о рождении младшего братишки.

Все были рады этому пополнению. Тихон, именно сына он хотел, чтобы назвать его в честь вождя, отца и учителя всех народов – Иосифа Виссарионовича Сталина. И все ребятишки, особенно Авочка, она с горящими глазами бегала по соседям и торжественно, отчеканивая слова, объявляла:

– У нас есть Иосиф в синенькой пелёночке.

Но когда Тихон сказал жене:

– Давай, Даша, назовём сына Иосифом, – то услышал категоричный ответ:

– Нет, Тиша, – немного нервозно ответила Дарья, – хватит мне твоих не русских имён, назовём Вовкой.

В первый же день, как привезли маленького Вовочку из больницы, вездесущая Авочка решила новорожденному братику показать всё хозяйство. Только Дарья положила сына на кровать, а сама вышла на кухню, Авочка, не долго думая, схватила брата на плечи и… бегом во двор, а оттуда в огород и шустро начала экскурс:

– Вот тут у нас, Вовочка, растёт виктория, а здесь, – подбегая к другой грядке, – морковь, а здесь – огурцы, капуста, горох. Когда только это всё вырастит, мы с тобой будем… – и, не успев удержать ребёнка, уронила его в заросли крапивы.

Дарья, обнаружив пропажу сына и услышав доносившийся визг из огорода, догадалась в чём дело. Опрометью бросилась она в огород, вытащила малыша из крапивы, а другой рукой схватила свою непослушную дочь. К счастью, а может даже и чудом обошлось всё благополучно с новорожденным. А вот Авочке по мягкому месту Дарья всыпала по первое число.

Авочка не плакала, но в себе затаила обиду. Ну как же так, раньше всё было только для неё, а теперь ещё и наказали. Девочка забралась в свою плетёную кроватку, из которой она давненько выросла и спала уже на настоящей кровати, но почему-то именно в этот момент она решила, что свою кроватку никому не уступит и даже Вовке, из-за которого она столько бед претерпела.

Дарья же, искупав сына, понесла его укладывать в кроватку, но, войдя в комнату, увидела, что её заняла дочь. У матери, конечно же, давно прошла вся злость на дочку, и поэтому она недоумённо спросила:

– Ты, чё забралась така больша, раздавишь кроватку-то.

– Не раздавлю, – обиженно произнесла девочка.

– Пусти Вовочку, – ласково попросила мать.

– Не пустю, – не меняя тона, ответила Авочка.

– Почему?

– Пусть Вовка с тобой спит.

– Ну, ладно, раз ты не хочешь брата в кроватку пускать, он будет спать с папаней и со мной, – и положила сына на свою кровать.

Вот уж этого девочка никак не могла перенести. Она вылезла из своей кроватки, вышла в прихожую, сказав:

– Клади, – ушла на улицу.

Но сердце девочки всё равно до конца не размякло по отношению к братику. Не успел домой приехать, а уже столько предоставил ей хлопот.

Плохая она была помощница у мамы, особенно в нянченье Вовочки.

Соседка, которой жаловалась Дарья на свою непутёвую дочь, решила проучить, горе-няньку. Однажды, когда Авочки не было дома, Любовь Ивановна, так звали соседку, забрала Вовочку и унесла к себе.

Разгорячённая от игр девочка прибежала домой, забежала в комнату, смотрит…, а брата на своём месте нет. Она на кухню. Мать занята своими делами, как будто, ничего не случилось.

– Мама, – испуганная Авочка бросилась к матери. – А где Вовочка?

– Отдала я его, – как можно безразличнее ответила Дарья.

– К-к-как отдала? – недоумённо спросила дочка.

– Очень просто, мине с вами с четырьмя тяжело, ты помогать мине не хочешь, вот я и отдала.

– А кому?

– Ды, Любовь Иванне.

Авочка больше не стала расспрашивать мать, да и не было у неё ни каких вопросов, побежала к соседней квартире, постучав и услышав голос соседки:

– Кто там?

– Это я, – и сразу же спросила, – Иванна, ты нашего Вовочку взяла?

– А тебе зачем он нужен?

– Как это зачем, – в негодовании закричала девочка, – он – наш, а не ваш!

– Ну и что, – едва сдерживая смех, сказала соседка, – был ваш, стал мой.

– Иванна, отдавай нашего Вовочку, я тебя по-доброму прошу.

– Нет, и не проси, – послышался за дверью категоричный ответ.

– Отдавай нашего Вовочку!!! – в слезах девочка начала бить ногами в дверь. – Сука, дура – Иванна, отдавай нашего Вовочку. А то я всю дверь разломаю!!!

Любовь Ивановна открыла дверь и положила на руки плачущей девочке тёплый свёрток:

– На, забери, умная.

Авочка принесла домой брата и сквозь слёзы сказала матери:

– Больше никогда не отдавай, он ведь такой маленький и хорошенький.

Малыш и на самом деле был очень хорошенький: глаза большие, ротик маленький, чётко вырисовывались уже бровки, чёрные ресницы. На головке курчавились светлые волосики.

***

С каждым годом Тихон всё больше и больше чувствовал возрастную разницу с женой, может потому, что Тихону уже было под пятьдесят, а Дарья в самом расцвете сил. А после рождения сына стала ещё краше.

Однажды их общий знакомый как-то сказал Тихону:

– Красивая твоя Дарья, сердце радуется, глядючи на неё. Почему мне в жизни не досталась такая баба.

У Тихона невольно закралось подозрение, его ли это ребёнок и верна ли ему Даша. Однажды, когда в доме все заснули (по крайней мере, им так казалось), Тихон, мучаясь и не зная с чего начать, сказал:

– Даша, всё сомневаюсь.

– В чём? – непонимающе спросила жена.

– Мой ли Вовочка?

– Вот те раз, а чей же?

– Не знаю?

– У тобе всё нормально с головой?

– Много, очень много на тобе заглядываются мужиков. А Сергейчик, дак тот откровенно мне говорит, что ему бы таку жену, как ты.

– Ну и пусть заглядывается. коли зенки больши – помолчав, добавила, – а если не веришь, то доказывать я не буду.

Тихон замолчал, однако сомнения так и остались в его душе.

Этот разговор нечаянно услышал Михаил. И непонятно, что в нём закипело, ревность, злоба на мать, отчаяние или обида за отца: «Правда, папаня, мы уже большие, а она всё подкрашивается, всем улыбается. И не стыдно ей? Ну, ничего, я с ней сам поговорю».

С такими тяжёлыми думами Михаил еле-еле заснул. Утром и в течение всего дня Михаил поглядывал на мать подозрительно и насуплено. К вечеру Дарья, не выдержав такого взгляда сына, спросила:

– Минька, чё случилось?

– Ничё

– Как «ничё», аль я не вижу.

– Сказал ничё, значит ничё! – раздражённо выкрикнул Михаил, а сам же искал удобный случай, чтобы свести счёты с матерью.

Рассказав обо всём Людвигу, они решили найти заделье, чтобы один на один поговорить с матерью. На второй день, когда Дарья кормила кур во дворе, Михаил крикнул из сарая:

– Мама!

– Чё тобе ,– не отрываясь от работы, отозвалась Дарья.

– Иди суды!

– Шшас,– Дарья поставила на крыльцо чашку с кормом и направилась в сарай. Не успела она зайти, как Людвиг быстренько закрыл ворота сарая и загородил их собой.

– Вы чё зоруете7 – оторопело спросила мать.

– Это не мы зоруем, это ты зоруешь.

– Чё-о-о? – Дарья подумала, что ослышилась.

– Чё слышала. – Михаил смотрел на мать злыми глазами.

– Я чё–ты, Минька, ничё не пойму, о чём ты речь ведёшь?

– Конечно, не поймёшь, ты только понимашь, как краситься, крутить хвостом перед мужиками, да позорить нас с папанию, шлюха.

– Шшенок, ты кому говоришь таки слова? – Дарья ударила его по лицу, но тут же ощутила резкий обжигающий ответный удар.

Михаил изо всей силы ударил мать вожжами. Ещё, ещё и ещё раз. Дарья отскочила в угол, заслоняясь от ударов, чем придётся. Михаил не унимался:

– Протягивашь свои поганы, руки, сука. Если отец не может, тоды я из тобе дурь выбью, – сам же продолжал наносить удар за ударом до тех пор, пока Людвиг не осознал то, что они делают.

– Минька, кончай! – схватил брата за руку и отобрал вожжи.

Дарья, отдышавшись, прошептала:

– Ну, Минька, я тобе родила в муках, я тобе вырастила, перживала обо всех вас кажин день, и я тобе проклинаю. За то, что руку на мать поднял, трястись тобе всю жизнь, как осиновому листу. – Она резко оттолкнула Людвига – И ты, жид, белглаза корова тут же трёшся, – отворила ворота.

Дарья, как можно спокойнее, вышла из сарая, с крыльца, подобрала чашку с остатками корма и скрылась в доме.

Оставшись наедине с собой, Авочка с Розой гостили у стариков в деревне, Вовочка спал, она в рыдании бросилась на кровать. За что, за что ей такое?! Думала ли она когда-нибудь, что её кровинушка, поднимет на неё руку и что она своего деточку проклянёт такими страшными словами. Но ведь на ней греха никакого нет.

Конечно, Тихон уже старый, а она в самом соку, поэтому-то он её и ревнует к каждому столбу. Ну, куда она пойдёт от пятерых-то? Ей даже не до гулянья, не только о посторонних мужиках думать. Ну а что ухаживает за собой, так ведь она молодая, не повяжется же она платком, как старуха. Да и муж её занимает видный пост, поэтому во всём нужно держать фасон. Но как же им всем доказать, что она не греховодница. И тут Дарья вспомнила о Боге: «Раз мне не поверят, поверят иконе».

Тихон, придя домой и, увидев в кровоподтёках лицо и руки жены, напугался. На его вопросы Дарья не отвечала и лишь промолвила:

– Потом, Тиша, потом.

А вечером, когда пришли сыновья домой, Дарья вымыла руки, повязала голову белым платком, расстелила на пол полотенце, перекрестилась, достала из заветного места икону Матери Пресвятой Богородицы (на божнице держать нельзя, муж коммунист), встала на колени и, подняв икону над головой, проговорила:

– Детки мои милы, и ты, мой муж, пусть меня разразит Гысподь Бог, если я скажу напраслину. Не грешна я перед вами. Вовка – сын твой, Тихон, а вам, дети мыи, единоутробный брат, и отец у него единый с вами.

Прости меня Господи, прости, Матушка Пресвета Богородица. Поцеловав икону, она расплакалась.

Тихон понял, в чем дело: откуда ссадины у жены на теле, и почему Дарья решилась на такой поступок. Строго глянув на Михаила, он подошёл к жене:

– Встань, Дарья, встань, Не виновата ты ни в чём, верю я тобе.

Проводив плачущую супругу в спальню и немного успокоив её, Тихон решил обстоятельно поговорить со старшим сыном. Давненько стал замечать Тихон, что Минька растёт эгоистом, жестоким, но как-то раньше не придавал значения сыновним выходкам. Но, чтобы вмешиваться в супружеские дела, и тем более поднять руку на мать, это не укладывалось голове.

Вскоре такой разговор состоялся:

– Минька, хто это тобе сказал, что наша мать… плоха? – Тихон с трудом выдавил последнне слово.

– Сам слышал, – насупившись ответил сын.

– Я понимаю, что сам слышыл, а от кого?

Помолчав, Михаил робко сказал:

– От тобе.

– Как это от меня?

– Вы с мамой разговаривали, а я случайно услышал.

      Тихон понял. Что наперёд надо с такими разговорами быть осторожным. Вслух же произнёс:

– Вот чё я скажу тобе, сынок, во-первых, наши дела с матерью, нам их и решать, а вы не встревайте, во-вторых, мать ваша хороша, ласкова, всех вас любит, да и не только вас, она ведь готова за каждого душу отдать. Ударить же женшину, тем боле мать – святыню земли – не позволительно. Запомни, сынок, солнышко одно у челвека и мать тоже одна, другой такой уже не будет. Уничтожить своё родно, это двойно преступление.

На этой ноте разговор закончился. Тихон больше не подавал вида сомнения о верности жены, но это проклятое чувство ревности так и не покидало его всю жизнь. И до конца своих дней он думал, что Вова рождён от Сергейчика.

Иногда, «в сердцах», у него вылетало это презренное слово по отношению к сыну: «У, Сергейчик», не смотря на то, что младший сын, как никто, был похож на отца.

***

Не успела утихнуть в доме Шлемовых одна боль, а на пороге уже другая. Приходит письмо из Ленинграда, писанное женой Порфирия. Тихон, конечно же, сразу удивился тому посланию. В чём дело? Почему, именно, Лидия написала, а не Порфишка.

Редко приходили письма от младшего брата. Сначала, как уехал Порфирий учиться в Ленинградский университет, писал часто. После окончания университета стал химиком-аналитиком, женился, родился сын, работа – всё это препятствовало поддерживать связь Порфирию с родными. А вот это письмо, эта весточка была страшной. Лидия писала, что Порфирий арестован. За ним приехали на «чёрном воронке» глубокой ночью и без

каких-либо объяснений увезли. Его обвинили в том, что он, якобы, женился на бывшей дворянке. А может быть и другая причина, молодой инженер, химик, работавший на секретном предприятии, кому-то стал неугодным. Но, так или иначе, а Порфирия заключили под стражу на 20 лет и навесили позорный ярлык «Враг народа».

Пришла беда, отворяй ворота, потому что эта злодейка одна не ходит. Вскоре после известия о заключении Порфирия получился разлад в семье Шлемовых. Тихона, вопреки самому себе, так и не покидало сомнение в верности Дарьи.

Пока не работала Дарья, а занималась домашним хозяйством и воспитанием детей, всё, вроде, ладно было. Но ведь дети большие выросли, Тихона зарплаты хватало «только-только», да и дома она устала сидеть. А тут уже Михаил в лётном училище учится, помощь требуется и немалая. Дарья пошла работать. Ну, а так как не было у неё грамоты, то устроилась она курьером в какое-то управление, где ещё и уборкой помещения занималась. Там ещё больше стали заглядываться на Дарью мужики.

Михаил, хоть начал и укореняться в жизни, а все же так и остался ревнивым и жестоким. Приехал как-то он на каникулы домой в курсантской лётной форме, ладный да красивый, пришёл к матери на работу и увидел, а может ему показалось, что вьются роем мужики возле его мамы. Вспыхнула вновь в его сердце обида за себя, за отца и злость на мать, а также на всех тех хахалей, которые возле неё кружат. Пришёл домой и сказал отцу:

– Если ты не разведёшься с матерью, я уйду с вашей фамилии.

А через несколько дней собрал свои вещи и уехал в училище.

В отношениях Тихона и Дарьи опять стали появляться какие-то недомолвки, сомнения, и, в конце концов, супруги пришли к единому мнению – развестись. Немыслимый шаг – порвать все семейные узы… . Делить не только имущество, которого и так-то было не лишку, но ещё и детей, а самое главное, разделить то целое, к созданию которого так стремились любящие сердца. Но и дальнейшее совместное житьё ни сулило ничего хорошего.

Дети были отправлены в Рудницк к сестре Тихона Сакле. Может без детей, наедине, можно было как-то разобраться в их судьбе, прибиться к какому-то берегу. Тихону казалось, что о их разговоре знают все, вплоть до товарищей по работе. В таком состоянии он не мог больше руководить партийным комитетом.

Подав в отставку с поста секретаря партийного комитета, он не предполагал, сколько неприятностей за этим потянется. В обкоме партии это заявление было принято негативно. Да ещё каким-то боком выплыло в биографии Тихона то, что у него брат – «Враг народа». И Тихона не только отстранили от должности секретаря парткома, но и исключили из рядов ВКП(б). Всю жизнь он помнил эти страшные слова: «…таким, как Шлемов – не место в рядах партии…».

Никогда Дарья не видела таким мужа. Её Тихон, всегда выносливый и спокойный, пришёл домой бледным. Дарья нутром поняла, что произошло что-то непоправимое.

– Чё случилось, Тиша?

Тихон промолчал, подумав, поймёт ли его правильно та, с которой прожито столько лет, да ещё каких лет, которая подарила ему пять детей, которая стала его неотделимой частью на всю жизнь, и с которой теперь всё рушится.

– Да, так, – уклончиво ответил Тихон.

– Как это «так», аль я не вижу, – не отступала Дарья. – Ты не «такай», а рысскажи всё, как есь.

– Беда, Даша.

– Кака беда? – еле-еле проговорила побледневшая Дарья, чувствуя, как язык будто становится ватным от испуга.

– Меня с партии сключили, – невольно дрогнувшим голосом проговорил Тихон.