Береги звезду свою

Место домашнего учителя у фабриканта Чанова получил я, только благодаря великим стараниям матушки моей – Евдокии Евграфовны. Как уж она мне место это выхлопотала не знаю, но благодаря стараниям её и череде несчастий, выпавшим на долю нашего семейства в уходящем году, ехал я сейчас на скрипящих розвальнях по накатанной зимней дороге в провинциальную глушь. Судьба-с… Ничего тут не поделаешь.

Начались несчастья наши как раз в первую среду после Светлого Воскресенья. Именно в тот день пролился на город наш великий ливень. И так суждено было, что батюшка мой, Иван Борисович, промок под ливнем тем до самой последней нитки. Промок и захворал. Да так сильно захворал, что матушка не единожды за священником посылала, но Господь Бог наш милостив и, промучившись в горячке с неделю, пошел батюшка мой на поправку. Правда, поправлялся он долго и лишь после Петрова дня смог пойти на службу свою. Мой отец служил в канцелярии при градоначальнике, и до болезни был на весьма хорошем счету у самого господина генерала, но пока батюшка болел, на его место посадили другого человека. Воистину говорится, что свято место пусто не бывает. И теперь тот человек был на хорошем счету. Генерал весьма уважал старательных подчиненных, но двум старательным сразу в его душе места не было. Оставшись без места, батюшка заболел еще раз. На этот раз не только телом, но и душой. Все сбережения семьи нашей ушли на докторов с лекарствами, и жить нам после Покрова дня стало вовсе невмоготу. Батюшку разбил паралич, а мы запутались в долгах настолько, что вдова отставного поручика Грязнова, в доме которой уже лет двадцать снимала наша семья квартиру, строго отказала нам от жилья. Пришлось перебираться в подвал к дядюшке Василию. Дядюшка нас приютил в долг, но попросил матушку мою, как можно скорее похлопотать в поисках мне места. Матушка похлопотала через своих старинных знакомых и вот еду я в глушь несусветную на санях-розвальнях. Со слезой на глазах еду. Мне очень не хотелось уезжать из нашего города, но еще больше не хотелось прерывать учебы в университете.

За один день доехать до нужного мне уездного города не получилось и пришлось переночевать в съезжей избе придорожного села. В избе было тесно, дымно и жарко, но всё это можно было стерпеть. Все это не велика беда. Велика беда копошилась в соломенных тюфяках. Столько крови, сколько потерял я в ту ночь, не терялось мною никогда досель. Клопы съезжей избы были настолько наглы и проворны, что забирались в самые потаенные места моего молодого тела. К сумрачному зимнему рассвету, лишь закушенная до крови губа не позволила мне выть от нестерпимого зуда в измученном кровопийцами теле. Слава Господу, ночь закончилась, а на мороз все клопы со мною не пошли, правда, несколько изуверов, все-таки решили стать моими спутниками в дальнейшем путешествии. И как я с ними ни сражался в пути, окончательно победить их до самого дома фабриканта не смог. И теперь мне казалось, что эта битва будет моим крестом на всю оставшуюся жизнь. Так мне казалось, но фабрикант Чанов, по всей видимости, не раз испытавший прелести дальнего пути, без разговоров отправил меня в жаркую баню. Там мои враги и остались. Что с ними дальше было, я не знаю и знать не хочу.

Я же был посажен за обеденный стол и представлен семье фабриканта. За столом нас сидело четверо. Я, сам хозяин – Гавриил Силыч, супруга его – Северина Петровна, и еще её сестра Пелагея – дама блеклая да тихая, как мышь на бедном подворье. Северина Петровна приветливо кивнула мне, одарила меня прелестной улыбкой и стала неторопливо вкушать постные щи. Гаврила Силыч вкушал те же щи, но гораздо громче. Я в смущении своем от красоты хозяйки немного поперхнулся, но потом, позабыв обо всех надлежащих приличиях, рьяно набросился на угощения. О приличиях забыл я из-за великой пустоты моего молодого желудка, случившейся по причине наглости клопов-изуверов. Именно эти исчадья ада отвернули меня сегодня утром от гречневой каши в съезжей избе.

Не успел я щей отведать до полного удовольствия, как на пороге столовой объявились еще два гостя. Один из них был низенький да толстенький, словно надутый бычий пузырь, а другой – сущий Аполлон в сюртуке чиновника средней руки. Удивительный красавец! Ну, прямо греческий бог. С такого любому художнику картину писать за великую радость будет.

– С Рождеством вас! – звонко и весело прокричал толстяк прямо с порога.

– Не торопись Аполлинарий, – осадил краснощекого весельчака Гаврила Силыч, – Рождество завтра только, сегодня день постный. Рано еще праздновать. Завтра радоваться будем.

– Завтра, так завтра, – потирал руки Аполинарий, усаживаясь на венский стул и самолично наваливая в тарелку моченых рыжиков. – Нам всё едино…

Сделав свое дело с рыжиками, рука торопливого гостя потянулась к графину с водкой. Удивительная бесцеремонность. А вот красавец с греческим профилем вел себя сообразно поведению культурного человека, дожидаясь пока лакей не поставит перед ним блюдо со щами. Водку за столом Гаврилы Силыча тоже положено было разливать лакею. Приличия-с. Без них в свете никуда, хотя, вот некоторые люди…

После водки бесцеремонный гость стал разные глупости рассказывать, и вел он свою речь всё больше о том, какие амурные дела в здешнем городишке творятся. Он служил чиновником по поручениям при городской управе и всё, что случалось в городе, знал, как свои пять пальцев, а иных случаях и поболее того. До таких подробностей рассказчик касался, что щеки Северины Петровны стали пунцовы, почище рубинового камня. Удивительная развязность этого полного молодого повесы даже меня скоро ввела в некоторое смущение, а тут еще перипетии дальнего пути дали о себе знать, короче, я заерзал на стуле, зевнул аж четыре раза кряду и …. И подобное мое поведение не ускользнуло от глаз замечательной хозяйки этого дома. Она улыбнулась мне да предложила пойти отдохнуть, я хотел отказаться, но, увидев возле себя унылого лакея, мысленно махнул на все отказы рукой. Спать очень хотелось. Когда я вслед за лакеем поднялся наверх, в столовую пришел еще какой-то гость. Видеть я его не видел, но радостные возгласы, которыми присутствуют всегда при встрече очень добрых друзей, от внимания моего не ускользнули.

Комната, в которую привел меня лакей, была просторная, теплая да с окном высотой почти во всю стену, прикрытого белой и длинной до самого пола занавесью. Я быстро разделся, задул свечу и лег на кровать, ожидая мгновенно провалиться в морфеево царство сладостных грез, но не тут-то было… Несмотря на тяжесть головы, резь в глазах уснуть у меня никак не получалось. Я вертелся с боку на бок, то поджимал колени к груди, то старался вытянуть ноги до легкой боли в поджилках, но ничего не помогало. Ой, как жарко да душно… И как такое вытерпеть можно? Я встал и чуть-чуть приоткрыл форточку, благо такая имелась в окне, сделанному по последнему слову моды, но даже свежий воздух не помог мне на этот раз.

“Переневолился, касатик, – сказала бы моя маменька, – вот и не спится тебе на новом месте”.

Но маменьки рядом не было и, соответственно, пожалеть меня некому.

– Маменька, маменька, – прошептал я, уткнувшись в подушку. – Как она сейчас там?

Мне живо представилась наша тесная квартира, освещенная тусклой керосиновой лампой, матушка в ночном чепце и… И тут я слышал пронзительный крик с улицы. Больно ударившись ногой о край медного ведра, тороплюсь к окну. А на улице тьма кромешная, не видать ни зги! И что там у них творится, раз так страшно кричат? Любопытно мне стало. Прильнул к окну, вглядываюсь, но ничуточки не видать.

– Пустите меня! – орал кто-то страшным голосом. – Убью вошь одноглазую! Я для него жизни не жалел, а он! Вошь одноглазая! Убью!

– Держите его, держите! – кричали на улице, но сколь я не вглядывался, ничего существенного различить не смог. Мело сильно на улице, темно, хоть глаз выколи.

Потом крики утихли, только вьюга всё выла и выла. Я опять лег на постель, и уж почти, было, забылся, однако порыв холодного воздуха из приоткрытой форточки надоумил меня, её закрыть. Не хватало, чтоб я еще разболелся тут, не приступив к своим обязанностям. Завтра к вечеру должны привезти детей, они гостили в соседнем городе у матушки Гавриила Силыча. Пока я закрывал форточку, капризный Морфей вновь надумал в прятки со мной поиграть. Опять не спалось. Метель за окном вроде притихла, становилось всё тише и тише, но духота вновь взялась терзать мою грудь. Промаявшись еще какое-то время, я решил приоткрыть в дверь своей комнаты. Встал осторожно, подошел на цыпочках и стал открывать. И надо же было так случиться, что как раз в тот момент внизу певуче, как-то по-особому на два голоса, заскрипела другая дверь, и зашелестели чьи-то осторожные шаги. Я замер, словно каменное изваяние. Не хватало, чтоб меня еще здесь заподозрили в каком-то подслушивании или подглядывании. Не шевелясь, я простоял не меньше минуты, а когда внизу всё стихло, торопливо добрался до своей постели. Дверь в мою комнату осталась чуть приоткрытой. Я потянулся, зевнул от души, повернулся на правый бок, потом на левый, потом опять на правый и… услышал, что кто-то поднимается по лестнице. Шаги еле-еле слышались, но у меня отчего-то сильно заколотилось сердце. Кто это? И тут мне показалось, что дверь моей комнаты стала медленно открываться. А потом я различил двигающийся к моей кровати силуэт. И мне показалось, прости и помилуй меня Господи, что в мою комнату вошла женщина. Неужто она? А, может быть, я сплю? Щипаю себя за левую руку. Больно! А она всё ближе. Ближе. И вот она уже сидит на кровати и шепчет мне из тьмы: