Костянка

Пролог

На краю Береговки, где избы редели, а тропинки тонули в сырой тени ивняка, стояла покосившаяся хатка. Здесь жила Ядвига с тёткой, худой и вечно озабоченной женщиной. Ядвига сирота. Родителей чума скосила, когда она малолеткой была. Шестнадцать вёсен – пора невест, а у неё – одна поношенная юбка, руки в мозолях от огорода да стирки на богатых и лицо, от которого мужики в деревне тайком вздыхали. Но красота не прокормит, а приданого – кот наплакал.

Чуть ближе к центру деревни, где земля была суше, а дома крепче, дымила кузница Кресимира. Хозяин – мужчина в теле, с волосьями, как ржавая проволока, и взглядом, что гвозди вколачивает.

Его сын, Креслав, семнадцати лет, давно уже не смотрел на деревенских девок. Его глаза цеплялись за Ядвигу – когда она воду на реке набирала или на базар в единственном своём синем платке шла. Работящая, тихая, неизбалованная. И глаза… как незабудки в первой траве.

Тайком, украдкой от отца Креслава, они встречались у реки вечерами. Мечтали. Ещё год, два – Креслав освоит все хитрости кузнечного дела, станет мастером. Тогда – сваты к Ядвиге! Своя изба, пусть и маленькая, на краю. Дети. Жизнь, выкованная их руками. Он сушил ей слезы, когда тётка злая была. Ядвига приносила ему украдкой яблоки из сада старосты, где подрабатывала. Вкус тех яблок был слаще мёда.

*** Два года спустя ***

Креслав, уже широкоплечий парень с намётанным глазом мастера, стоял перед отцом в душной кузнице. Уголь пылал в горне, воздух дрожал от жара.

– Отец, я думаю, время пришло. Засылать сватов к Ядвиге.

Кресимир не поднял глаз от раскалённой подковы, которую бил молотом. Бам! Искры брызнули.

– К Ядвиге? – Голос хриплый, как скрип несмазанной телеги. Бам! – Оборванке той? Сиротке голопузой? Бам! – Сын, ты кузнеца сын! Мастером будешь! Нешто не видишь? Свататься к ней – что? Сватать себе дыру в кармане? Позор семье!

Креслав сжал кулаки, глядя на затылок отца. Бам!

– Я её люблю, тятя.

– Любовь? – Кресимир бросил подкову в бочку с водой. Шипение оглушило на миг. – Любить можно и в чужих постелях. А жить будешь с Мирославой. Дочерью ювелира. Слыхал? Ювелира! – Он подошёл вплотную, запах пота и угля ударил Креславу в нос. – Не себялюбствуй. Думай о деле. С Мирославой – расширение нашего дела. Связи. Деньги. Конь под седлом, а не кляча! Шуба, а не дерюга! Еда с маслом, а не пустые щи! И девка ничего, здоровая, румяная, грудастая. Родит и сама выкормит.

Креслав молчал. Глядел мимо отца, на тёмный угол, где висели клещи.

– Решено, – отрубил Кресимир. – Раз ты готов, к Мирославе идём, договор скреплять, как только её отец вернётся. А про свою… ну, эту… не печалься. Навещать будешь. Тайком. Ребёнка ей сделаешь… не пропадёт одна. – Он хлопнул сына по плечу, тяжело. – Умный парень. Поймёшь.

Креслав кивнул. Медленно. Глаза опустил. Поймёт.

*** Несколько дней спустя***

Они сидели у реки. Место их мечтаний и надежд. Ядвига принарядилась – чистый платок, юбка без заплат. Глаза сияли.

– Креслав… Мне восемнадцать. Вчера Марьяна замуж вышла, младше меня годом. Все шепчутся… Сватов когда ждать?

Креслав не смотрел на неё. Глазами водил по чёрной воде.

– Сватов… не будет, Ядзя.

Тишина. Только вода журчала.

– Как… не будет? – голос Ядвиги дрогнул.

– Отец… договорился. С Мирославой. Ювелировой дочкой. – Он наконец посмотрел на неё. Взгляд был чужим, расчётливым. – Но я не брошу тебя. Ты… можешь быть моей. И никто не узнает! Я буду приходить. И… если захочешь ребёнка… разрешу. Не пропадёшь. А вокруг пусть шепчутся, ты знаешь, как это бывает…

Ядвига отшатнулась, как от удара. Лицо побелело, глаза расширились от непонимания, потом – от ужаса. Она не кричала. Просто развернулась и побежала. Бежала по тропинке мимо огородов домой.

*****

Утром рано Ядвига бежала к дому ювелира. К Мирославе. Умолить отказать Креславу. Вернуть ей жизнь.

На узкой тропе, где кусты лезли под ноги, её догнал тяжкий скрежет железа. Креслав. Он шёл из кузницы, нёс мешок. В нём звенели новые подковы – тяжёлые, добротные, для коней богатых хозяев.

– Ядзя! Ты куда? – Голос его был резок.

Она остановилась, обернулась. Дышала часто.

– К Мирославе! Скажу ей правду! Попрошу… отказать тебе! – выпалила она, глотая слёзы.

Креслав замер. Лицо его стало каменным. Глаза сузились, в них мелькнуло нечто холодное и страшное – не гнев, а расчёт. Угроза. Угроза его будущему, его «шубе с маслом». Он не кричал. Не спорил. Просто сгрёб мешок с подковами обеими руками – мешок, полный железа. Размахнулся. Не как человек, а как зверь. Со всей силы, боковым ударом, словно забивая клин, он ударил её по голове.

Туук! Глухой, кошмарный звук. Ядвига рухнула, как подкошенная. Даже вскрикнуть не успела.

Креслав стоял над ней, тяжело дыша. Глаза бегали по тропе – пусто. Он замахнулся снова. Туук! Тело дёрнулось. И ещё раз. Туук! Уже тише.

Он бросил мешок. Подковы звякнули. Ядвига лежала лицом в грязь. Тёмные волосы слиплись от крови. Изо рта вырвался хриплый, клокочущий выдох.

Креслав оглянулся ещё раз. Быстро схватил мешок. Оттащил тело Ядвиги к краю ближайшей топи, где вода стояла чёрная и неподвижная. Толкнул ногой. Тело тяжело плюхнулось, медленно погружаясь в липкую черноту. Пузыри пошли по воде. Потом стихло.

Он ушёл быстро. Не оглядываясь.

*****

Очнувшись в белом тумане, Ядвига ясно увидела последние минуты своей недолгой, полной бед жизни. Что-то внутри неё закипело, как вода в чугунке, заклокотало, и вырвалось наружу в оглушающем крике боли.

Креслав. Имя вспыхнуло в белом небытии, как раскалённый уголь, прожигая душу. Не просто предатель. Единственная любовь. Та самая, ради которой она терпела насмешки тётки, отказывала другим парням, верила в будущее. Она отдала ему всё, что могла – доверие, любовь, мечты о семье. А он? Он променял её. Не на другую девушку даже – на меха, на вкусную еду, на серебро! Её жизнь, её будущее, её любовь оказались дешевле сытой жизни и статуса в глазах отца-тирана.

Воспоминания нахлынули волной, не давая вздохнуть. Его руки, такие сильные и нежные, когда он гладил её волосы у реки… Те же руки, что сжимали мешок с подковами. Его глаза, светившиеся теплом и обещаниями… Те же глаза, ставшие чужими, каменными, когда он предлагал ей роль тайной потаскухи, милостиво разрешая родить байстрюка, лишь бы "не пропадала" одинокой. Его слова клятв под шелест листьев… И его последние слова – холодные, полные презрения к её попытке спасти себя.

Боль. Она была не просто в голове, куда пришлись удары. Она была в каждом уголке её существа. Боль от любви, втоптанной в грязь. Боль от унижения. Он посчитал её достойной лишь тайного угла и подачек! Боль от абсолютной беспомощности. Он решил её судьбу, как куска железа на наковальне, не спросив. И забрал жизнь, когда она осмелилась возразить.

И тогда боль начала меняться.

Она не растекалась слезами. Она закипала. Как расплавленный металл в горне отца Креслава. Горечь унижения клокотала в ней, смешиваясь с ледяным ужасом от предательства и дикой яростью за отнятое будущее. Белый туман вокруг будто сгустился.

Он посмел оценить её жизнь в монетах и шубах? Хорошо. Пусть все, кто так думает, познают истинную цену своих желаний! Пусть их "масло" станет желчью, а "шубы" – саванами!

Он счел её недостойной быть женой, лишь пригодной для тайных утех? Отлично. Пусть все, кто использует любовь и доверие ради выгоды, пожнут плоды своей подлости! Пусть их расчеты обернутся проклятием!

Он отнял у неё всё – любовь, будущее, саму жизнь – одним ударом подков? Прекрасно. Она вернёт себе в сто крат больше! Она станет силой, перед которой будут трепетать. Силой, которая будет брать плату не серебром, а душами! Силой, которая даст ей власть над теми, кто считает себя хозяевами жизни, как Креслав и его отец.

"Я вернусь!" – был её последний хрип. Это был обет. Сквозь боль, сквозь унижение, сквозь кипящую ненависть родилась жажда. Не просто мести Креславу. Жажда перевернуть сам мир, который позволил этому случиться. Жажда доказать, что её жизнь, её любовь, её боль – не пыль под ногами тех, кто сильнее и богаче.

Белый туман поглотил её крик, но не погасил огонь в душе. Вместо света он стал сгущаться в липкую, холодную тьму болотных вод. И в этой тьме, подпитываемой обидой сироты, горечью отвергнутой любви и яростью загубленной жизни, начала формироваться новая сущность. Готовая дать желаниям людей именно то, чего они просят. И взять за это гораздо больше, чем они могут вообразить.

Глава 1

Ночь выдалась ветреной. Октябрьский холод пронизывал до костей. Яра была слишком легко одета. И хотя она любила холод, сегодня он был слишком резким.

Она бросила взгляд в сторону реки. От воды шёл туман. «Всё понятно, в воздухе слишком много воды, оттого и холод такой», – подумала Яра и перевела взгляд на переминающихся с ноги на ногу спутников: крепкого зрелого мужчину и старушку с лицом, изборождённым морщинами, похожим на печёное яблоко. Старушка вся сгорбленная, годы сложили её пополам. Широкоплечий мужчина лет сорока – деревенский староста. Его грубо вырубленное лицо с тяжёлыми бровями и квадратным подбородком было неподвижно, но левая бровь едва заметно дёргалась. Он стоял, сжав кулаки, и его серые глаза, холодные, как ноябрьская река, неотрывно смотрели на лес.

Она повернулась лицом к лесу, чуть развела руки в стороны, открыла ладони вперёд, будто готовилась обнять кого-то. Яра прикрыла глаза, глубоко вдохнула носом воздух, задержала дыхание на несколько секунд и медленно выдохнула ртом. Она открыла глаза. В её глубоком тёмно-зелёном взгляде горели странные синеватые огоньки. Она услышала зов, понятный лишь ей, и была готова отвечать ему.

Яра ещё раз повернулась к своим спутникам:

– Ну, идём, чего встали-то?!

С этими словами она зашагала в лес, прямо сквозь деревья и заросшие кусты, не высматривая тропы.

– Погоди, милая… – несмело пролепетала старушка, – это я её нашла, я покажу, где, только дай минутку сориентироваться. Я не хожу от реки, я от деревни хожу…

– Не надо, – не останавливаясь, громко сказала Яра, – я уже нашла.

– Вот те раз, а я-то волочилась место показывать, – недовольно пробубнила под нос бабка, переглянулась с мужчиной, и они поспешили догнать едва не скрывшуюся в лесной чаще Яру.

Опираясь на свою можжевеловую палку, бабка семенила так ловко, что могла дать фору остальным.

Лес встретил Яру приветственным шелестом, будто шёпотом: «Здравствуй, дорогая! Что-то давно не приходила, не случилось ли чего?»

– Нет, мой хороший, много дел было, – голос Яры звучал мягко, от самого сердца. Слова лились искренне, как для старого доброго друга.

«Много дел ещё будет, плохие дела творятся, Яра…» – зашелестели кусты.

Яра нежно провела ладонью по верхушкам веток.

– Разберёмся, – ласково произнесла она.

Лес одобрительно зашелестел, и ветер немного поутих. Благодарно кивнув, глядя куда-то вверх, на верхушки деревьев, Яра ступала дальше. Она не смотрела, куда идет – её вели не глаза, её влёк зов.

Кости звали её. Манили, притягивали. С тех пор, как она ощутила их, она металась внутри своего тела. Ноги сами несли её – безошибочно, без остановок, без промедлений. Яра вся превратилась в волну: ветер нёс её, земля придавала сил.

Сопровождающие старались не отставать, хотя уверенности в направлении движения Яры они не разделяли. Нагоняя женщину, смело шагающую в лесную тьму, они пытались разглядеть хоть какие-то ориентиры, но это удавалось с трудом.

Бабка и вовсе от любого шороха хваталась за обереги, особенно после того, как между деревьями ей померещилась какая-то нежить. Казалось, ещё немного – и она начнёт взывать ко всем богам и духам, каких помнила.

Родовид, как мужчина, старался сохранять самообладание, но тяжело дышал, будто нёс на плечах невидимый груз. Его пальцы непроизвольно потянулись к старому шраму от подковы в форме полумесяца на правой руке – обычный жест, когда он нервничал. Холодок по спине бежал и у него. То ему мерещились какие-то фигуры, то слышалось, как кто-то зовёт его.

Деревенские ходили в лес со стороны деревни, знали там любые тропинки, узнавали кусты и деревья. Дедов лес, как называли его местные, у деревни был истоптан вдоль и поперёк. А вот со стороны реки лес представлял собой густую и труднопроходимую чащу. Каждый раз, когда спутники Яры оступались, цеплялись одеждой за ветки, спотыкались о корни, их лица выражали немое раздражение и недоумение – ведь секунду назад Яра легко прошла здесь.

Когда они окончательно нагнали Яру, она уже сидела на коленях и внимательно разглядывала горстку обгоревших останков.

Чем ближе они подходили к ней, тем гуще и мрачнее становился лес, тем более живым он казался. Что-то неуловимое шмыгало между деревьями, колючие ветки, словно живые, хлестали по лицу, появляясь из пустоты. Сухие сучья, будто нарочно, цеплялись за ткань, образуя плотные узлы, которые невозможно было развязать. В конце концов Родовид просто начал обламывать запутавшиеся сучки, оставляя их в одежде. Листья, казалось, перешёптывались между собой, издавая зловещий шелест, похожий на змеиное шипение. Воздух вокруг Яры стал густым и тяжёлым.

– Пусти их, пожалуйста, – прошептала ведающая, прося, а не приказывая, оставляя окончательное решение за самим лесом.

Казалось, Яра сидит на расстоянии вытянутой руки, но подойти к ней было удивительно трудно.

Она вытянула вперёд руки и медленно провела ладонями над останками, не касаясь их, но очень близко, словно поглаживая прах, который ещё несколько дней назад был живым человеком. По рукам прошёл обжигающий жар, как если бы она держала их над костром. Жар тут же сник – следствие того, как это тело покинуло мир. В зрачках ярче заиграли синие блики.

Её дыхание стало ровным, сердцебиение обыкновенным. Зов оборвался резко, как будто небо рухнуло на Яру и заглушило всё вокруг на несколько мгновений. Она нашла их. Кости, которые взывали к ней сквозь грань между мирами.

Внутри всё сжалось и почернело. Яра не просто видела смерть, каждый раз она чувствовала её, как свою. Жестокая реальность обхватила внутренние органы и скрутила их до физической боли. Это были останки девочки, ребёнка лет восьми. Милой, хорошенькой девочки, со светло-русыми косичками и ямочками на щёчках, выросшей под боком у матери, но не знавшей любви, зато сполна хлебнувшей одиночества.

– Скажи что-нибудь! – нетерпеливо, с плохо скрытым раздражением в голосе, поторопил её мужчина.

Бабка, державшая его под руку, дёрнула за рукав. Она боязливо посмотрела на Яру, потом на него.

– Что-нибудь… – с улыбкой только в половину лица произнесла Яра.

– Ну, погоди, Родовид, – примирительно затараторила бабка, – видать, не сразу-то дело делается, обожди немного.

В её голосе отчётливо проступала тревога, если не сказать страх.

Яра – единственная «костянка» на много деревень в округе. И хотя сама Яра дар свой, мягко говоря, недолюбливала и даром не считала, называя «умением», местные считали её сильной ведьмой и побаивались. И дело не в том, что боялись порчи или сглаза.

Костянки – это ведающие (от слова «ведать» – знать), обладающие очень редким даром. Они могут «прочитать» по останкам последние значимые воспоминания умершего, увидеть, как он умер, есть ли в том виновные. Люди считали, что вместе с этим костянки могут читать и живых людей, видеть их тайны и секреты. Это не было правдой, но Яра никогда не развеивала этот миф.

– Да, это останки Рады, – наконец уверенно произнесла Яра. – Это действительно ваша девочка, – она отчётливо проговорила каждое слово.

– Понятно, – сухо и глухо отозвался мужчина, стукнув кулаком по стволу дерева. Надежда, несмотря ни на что жившая в нём, только что оборвалась навсегда.

– А мне вот непонятно… – задумчиво проговорила Яра, аккуратно перебирая останки. Она достала простой серый мешочек из поясной сумки и начала осторожно, одними пальцами, как самую большую ценность, перекладывать обгоревшие кости в него.

– Что там? – хмуро спросил мужчина.

– Ярочка, деточка, – ласково вклинилась в разговор бабка, – ты не серчай на простых людей, только мы сюда за ответами шли. Расскажи уж нам, чего да как.

Яра закончила складывать в мешочек всё, что можно было собрать. Взяла его в руки, как младенца, и, задумчиво глядя вдаль поверх растительности, заговорила:

– Всё сильно обгорело, я вижу не так много, как хотелось бы. Самое интересное, что я не вижу сам момент смерти, так обычно не бывает. Вижу последнее: как рука тянется к голове, а чья рука – разглядеть не могу, всё происходит против солнца.

– Ну так, а Велислава что? Я не пойму, – развёл руками мужчина.

– А я сама не пойму, – повернулась к нему вполоборота Яра. – Вижу, как она по-матерински отругала Раду за непослушание, видимо, в день смерти, ранее. Вижу, как ударила за провинность. И дальше – пустота. Потом этот обрывок с рукой, которая тянется к голове или к лицу.

– Вот леший! Да, может, это вообще к ней не относится! – в сердцах выругался мужчина.

– Может, и не относится, – снова задумчиво сказала Яра. – В любом случае, я сказала всё, что смогла увидеть. Пойдёмте, я выведу вас из леса.

С этими словами ведающая встала и с улыбкой добавила:

– Не то заблудитесь ещё.

И, проходя мимо мужчины, лукаво заглянула ему в глаза, будто заглянула в самое нутро, в самую душу:

– Припомнит тебе леший, как ты его имя тут помянул.

– Иди, ведьма, – как смог спокойно произнёс Родовид.

Обратно шли быстро. Бабка пыталась что-то обсуждать с Родовидом, потом успокаивать его, но особого эффекта это не имело. Отвечал он односложно; чувствовалось, что мысли его были где-то далеко.

На Родовида накатила усталость, неимоверно хотелось спать. Мысли были рассеянны, в голове у всегда рационального старосты вдруг образовалась пустота. В горле стоял ком – он до последнего надеялся, что это чужие кости.

Тем временем Яра легко вывела их точно к тому месту, с которого они зашли в лес.

«До скорой встречи, Яра…» – зашелестел лес.

«До скорой встречи…» – в этот раз мысленно ответила ведающая. Странное чувство, что эта встреча будет быстрее, чем она хотела бы, поселилось у неё в душе.

Она подошла к мужчине с бабкой.

Бабка стояла чуть поодаль, дрожащими руками сжимая свою палку. Её выцветшая перештопанная одежда болталась на согнутом теле.

– Вот, – Яра протянула мужчине мешочек, который продолжала нести, как младенца. Он молча кивнул, принимая останки. Его мозолистые привыкшие к тяжёлой работе ладони неожиданно нежно сжали свёрток. Родовид инстинктивно принял его, как ребёнка из материнских рук. – Похороните её как следует, она этого заслуживает больше, чем некоторые.

Родовид смотрел на Яру с подозрением, но она этого давно не замечала. Его грубые черты исказила внутренняя борьба. Его не покидало ощущение, что она знает больше, чем говорит. Но он не знал, как подступиться к ней. Когда он наконец заговорил, слова давались ему с трудом.

– Погоди, костянка, – начал он. – Люди говорят… – тут он запнулся.

– Люди говорят, что кур доят, – рассмеялась Яра.

– Говорят, что вы, костянки, не только усопших читать умеете, но и живых. Помоги мне понять, правда ли Велислава девочку порешила. Я в долгу не останусь, слово даю. Мне нужно узнать правду. Если это Велислава от бабской ненависти… – злость накатила на Родовида с такой силой, что Яра сама практически её ощутила.

– Что тогда? Изгонишь дочь свою? Или сожжёшь, как девочку?

Родовид решительно смотрел ей в глаза. На его лице отразилась мука – мука отца, чьё дитя, возможно, совершило зло и которого, хоть и любя безмерно, надобно покарать по всей строгости. Яра пожалела его.

– Не отвечай, – она отвела взгляд в сторону реки. Потом посмотрела на лес, вспоминая обещание скорой встречи.

– Скажи мне, Родовид, на кой ты дался мне со своими семейными дрязгами? – её голос прозвучал хриплым и уставшим.

Прямой и топорный вопрос ввёл Родовида в ступор. Он растерялся, не зная, как ответить.

Сочувствие к чужому горю победило, Яра снова пронзительно посмотрела на него и лукаво улыбнулась.

– Завтра приду к тебе, поговорим. – С этими словами Яра зашагала в противоположную от деревни сторону. – Рано не жди, – добавила она на ходу.

Родовид кивнул в знак согласия. Яра этого не видела, но и так знала, что он согласен. Мужчина с тяжёлым сердцем протянул бабке локоть, и они молча побрели в сторону деревни.

Глава 2

Глава 2

Яра зашла в дом, продрогшая и уставшая. За окном начинался дождь. Крупные капли барабанили по подоконнику. К счастью, Яра успела до дождя, не промокнув до нитки, хотя низ одежды отсырел от лесной травы.

Она медленно прошла к печке, чувствуя, как каждый шаг отдаётся усталостью в мышцах. Заварила крепкий чай со зверобоем, надеясь, что его горьковатый вкус и целебный аромат помогут расслабиться. Глаза буквально слипались от усталости, но она никак не могла заставить себя лечь спать.

«Вот, ещё немного посижу — и буду ложиться…» – но руки сами тянулись сначала вымыть чашку, потом повесить сохнуть юбку…

Она прекрасно понимала, что бесполезно отодвигать неизбежное – спать всё равно придётся.

Когда ведающая читает останки, она пропускает получаемый поток воспоминаний через себя, как муку через сито. Что-то остаётся в памяти, в чувствах, в ощущениях – обрывки чужих эмоций, невысказанных слов, застывших в момент смерти страхов и надежд. Всё это переплетается с мыслями самой ведающей, создавая мешанину из прошлого и настоящего.

В её сознании смешиваются обрывки жизни умершего – случайные фразы, несбывшиеся мечты, невыплаканные слёзы. Эти воспоминания не исчезают бесследно – они находят выход в снах, в случайных мыслях, в необъяснимых чувствах, которые могут преследовать ведающую днями и ночами.

Яра была достаточно опытной, чтобы понимать: после прочтения несчастного ребёнка ночь обещает быть неспокойной. Она знала – эти детские воспоминания будут преследовать её, заставляя заново переживать последние мгновения чужой жизни. Она чувствовала, как невидимые нити памяти тянутся к ней, проникают под кожу и оседают в душе тяжёлым осадком чужой боли.

Каждый раз, читая останки, ведающая рискует частичкой собственной души – чужие воспоминания нужно пережить и отпустить, иначе они могут остаться с ней навсегда, становясь частью её собственной истории. И теперь Яра готовилась к ночи, зная, что ей предстоит столкнуться не только с собственными страхами, но и с чужими – такими же реальными и живыми в её сознании.

«Как будто глотаешь осколки, а потом несколько дней достаёшь их из себя», – подумала Яра.

Кое-как она всё-таки улеглась, но сон не шёл. В комнате было тихо, только где-то вдалеке слышалось шуршание дождя по крыше. Она долго ворочалась, пытаясь найти удобное положение, но каждый раз что-то мешало.

Сначала она рассматривала резьбу на стенах. Потом её взгляд скользнул на занавески. От занавесок – на массивный стол у окна, книжные полки. Наконец её внимание привлекли пучки сухих трав, подвешенные под потолком.

Дома у Яры всегда было аккуратно и чисто – в основном потому, что большую часть времени она проводила вне дома. Жила Яра одна, пачкать и сорить было некому.

В какой-то момент – то ли предметы для разглядывания закончились, то ли усталость взяла своё – Яра уснула, провалилась в сон. Вихрь образов, сменявших один другой, захлестнул её, утягивая в пучину кошмаров. Она ворочалась в кровати, пытаясь вырваться из этого неиссякаемого потока. Холодный пот покрывал её виски, а сердце билось часто и сильно.

Сны были пугающе яркими. Яра почти физически ощущала происходящее: треск раскалывающихся в костре поленьев, шорох камыша на болоте, далёкие крики птиц. Нос улавливал отвратительные запахи: затхлой болотной воды, гнилой тины, разлагающихся водорослей.

Эти ощущения были настолько реальными, словно всё происходит наяву.

Яре было невыносимо жарко. Простыня сбилась в ком у ног, а ночная сорочка, пропитанная потом, липла к спине, вызывая противный озноб. Каждая попытка проснуться давалась с трудом – будто невидимая сила удерживала её в кошмаре.

И среди всех этих ужасов утро принесло один странный момент – вкус смородины во рту. Сладковато-кислый привкус лесных ягод, точно она только что съела горсть спелой смородины. Именно этот неожиданный взрыв вкуса на языке вырвал её из объятий кошмара.

Она проснулась резко. Сердце бешено колотилось: "Что это было?"

Несколько минут Яра лежала неподвижно, прислушиваясь к своему дыханию и собирая воедино обрывки ночного видения. «Какие болота? Девочку, скорее всего, убили, потом сожгли. При чём тут смородина?» – сон мало соответствовал реальности. Но Яра точно знала, что эти сны не бывают пустыми, и все детали в них имеют какой-то смысл.

Чем больше она пыталась вспомнить детали, тем быстрее они ускользали, оставляя лишь неприятный осадок и привкус смородины на языке.

*****

Родовид провёл домой бабку Агату.

Он шёл к своему дому по окутанной ночью спящей деревне. Его шаги тревожили собак, те отзывались сонным лаем. Дорога была гладкой, протоптанной, хорошо знакомой.

Несмотря ни на что, он до последнего надеялся, что Рада жива: где-то прячется, убежала, в лесу заблудилась, и вот-вот она вернётся домой. Постучится в дверь, зарёванная, кинется просить прощения с порога за своё отсутствие. Но костянки не ошибаются. Сказала, что Рада, значит, Рада. Значит, нет её больше. Убежала девчушка туда, откуда нет возврата. Что-то болезненно сломалось внутри Родовида. Что-то глубоко в середине туловища. Хотелось приложить руки к животу и согнуться пополам, будто так будет меньше болеть…

Торопиться было некуда, а на душе – так тяжело, что Родовиду чудилось, как за спиной он волочит плуг по промёрзшей земле. Ноги шагали грузно, грудь давило, сердце билось вяло.

Куда бы он ни посмотрел, везде ему мерещилась Рада. Будто Полуночницы затеяли жестокую игру с памятью. Её светлые косички с красными лентами, мелькающие у чьего-то забора. Её смех, доносившийся с чьего-то двора. «Радочка, Радушка моя… Радославушка», – проносилось в голове у Родовида. Его глаза, мужика, видавшего всякое, предательски застилала влага. В горле застыл комок, похожий на моток грубой пряжи – колючий, шершавый – ни продохнуть, ни сглотнуть. Он любил свою внучку искренне, по-отечески, по-дедовски. Мечтал, что она изменит его непутёвую дочь, покрывшую себя и его позором.

С этими мыслями Родовид дошёл до собственного дома. Срывался дождь. Была примерно середина ночи, все спали. Одна только старуха-нянька возилась по избе. «Наверное, тоже грустит, что некого укладывать, поить да укрывать», – подумал мужчина, но вслух ничего не сказал.

– Может, чайку, Родовидушка? – нежно, по-матерински, просюсюкала нянька. – С травками, успокаивающий, сонный сбор, давай? Я быстро заварю.

Какой там чай. Родовиду в пору было накатить с горя медовухи и покрепче! Чтобы выжгло из горла проклятый, намертво вставший ком. Да не до баловства горькой сейчас. Голова должна быть ясной и желательно холодной.

– Не надо, спать пойду, – коротко бросил он няньке и прошёл в комнату.

Дом у старосты был большой. Не для себя – для внуков строил. Мечтал, чтобы Велиславы ребятишки бегали, чтобы гомон детский стоял да запах готовки: хлеб, похлёбка, пироги… Эх, пропало всё. Кому теперь эти комнаты? Кому эти полати?

Родовид тряхнул головой, будто тяжёлые мысли можно было вытряхнуть из себя. По окну с силой застучал дождь, его монотонный стук успокаивал и убаюкивал. Веки Родовида тяжелели.

«Завтра костянка прочитает Велиславу, и всё станет понятно», – с этой мыслью накативший было сон как рукой сняло. А что дальше? Если выяснится, что Велислава причастна к смерти собственной дочери, его внучки, что он сделает? Как поднимет руку, чтобы наказать собственную дочь? Права была Яра, он не знает, что будет делать с этим. Родовид отлично знал, что должен сделать, но что он готов был действительно сделать – понятия не имел.

Он всегда знал, что делать внутри своей семьи. Когда жена его умерла сразу после рождения Велиславы; когда Велислава, сама ещё ребёнок, понесла от непонятно кого; когда родилась Рада, и Велислава не хотела признавать её и заботиться о ней… А вот что делать сейчас?

В висках начинало пульсировать, в середине лба – болеть. Нужно ложиться спать. «Похоже, день завтра будет непростой», – прошептал со вздохом сам себе Родовид. Он закрыл глаза, укрыл их ладонью и, измотанный думами, провалился в сон. Уже сквозь сон, из темноты, до Родовида донёсся звонкий детский смех то ли Рады, то ли самой Велиславы в далёком прошлом.