Станичные байки о страшном. Славянская хтонь

I

Ну, а что, корчма как корчма. И не такие видывать доводилось, а то что бабы гутарят, вроде как сам шинкарь вот то и есть чёрт, а шинкарка, евойная жинка ни бы то над ведьмами головная ведьма, пустое всё – бабы брешут, ветер носит. И надо же было нашему куму, Тарасу Голопупенко, так повздорить со своей жинкой, насилу ноги унёс, чуть чуба казацкого не растерял от взбеленившейся бабы, только что и успел подхватить синие киндячные1 парадные шаровары, да свитку, что на дворе сохла, да и стрибанул2 аки молодой козел через плетень, только его и видели.

– От жишь перевёртух3, а не баба, послал же Боже мне на голову испытания, ей-ей ведьма, надо ж было так взбелениться?! И чего спрашивается така перетруска4 от старой хрычовки. Всё из-за сущей безделицы, ну погуляли с кумом да славными братьями казаками покы5 Стожары6 не захмарылысь7. Чому она мне десять рокив тому гарбуза не подала, нащо рушником руки нам батьки повязали. Эх, засватался бы тогда к кривой Параське, жили бы сейчас душа в душу, – так шёл по пыльной дороге наш беглец, Тарас Голопупенко, размышляя о несправедливости мира и о своей печальной судьбе, сетуя скорее на себя и тихонько костеря почём свет стоит свою дражайшую половину Горпыну Петровну. И надо же такому случиться, что ноги сами собой вынесли его за село на перекрёсток дорог, где пересекались пути из самого Александровского посада, что возле Кичкасского перевоза и Муравского шляха, к старой подорожной корчме.

– Э-хе-хе, – тяжко вздохнул пан Голопупенко, был бы здесь его кум, славный казак Грицько Омелый, зашли бы они в корчму заказали бы, как в прежние времена пол ведра горилки, да ковбасы жареной с галушками да варениками в топлёном масле со свиными шкварками и золотистым луком, от бы все напасти сгинули, а как пойдёт жаркая по душе, так и тютюна доброго затянуть, да и песню молодецкую, казачью спеть. Но не было рядом кума, в карманах широких шаровар и понюшки табаку не сохранилось, не говоря уж о звонкой монете.

– Не журись козаче, о чём печаль, не ковыряй карманы шаровар, дыру протрёшь. Пойдём друже, сегодня я угощаю, за мой кошт гулять станем.

Тарас повернул свою чубатую голову в сторону говорившего, порядом стоял молодой хлоп, що8 мабуть9 и вуса не брил10. Однако же наряжен в форменное плаття як справжний казак порубежник: о кырмызовых11 шароварах подвязанных тонкой работы гашником12, за которым в припарку укрылся богатый кошель, в ярком коротком чекмене13 поверх красного сукна бешмета, опоясанный богатым чересом да в яловых турецкого крою сапогах, в шапке отороченной соболями при добром свисающем ниже широких рамен14 тумаке15, из под самой же шапки выбивались непослушные чёрные вихри, над чёрными, воронова крыла, бровами и угольными глазами в которых то и казалось что пляшут незатушенные искорки былого пламени, но стоит чуть подуть и пламя вновь взметнётся в этих провалах.

– Та ни б то пану улыбнулась удача, и он желает праведно и по-христиански отметить в цом добром месте?

– Не будь мой батько, старый Гонтарь, первым сотником, а я не будь его сыном, когда не выпью всё пойло, что есть в этой корчме, а потом и в соседнем шинке, да щоб пусто было у меня в кошеле, если не напою всех честных казаков, что сейчас сидят по своим хатам. Пойдём же пан Голопупенко, скориш пойдём под крышу этой корчмы, сядем за самый набольший стол с самыми широкими лавками, и закажем медов стоялых, да горилки пенной, – после этих слов, молодой казак уверенным и скорым шагом направился в двери старой корчмы, сам же Тарас еле поспевал за ним следом, однако же хоть и событие обещало быть радостным, но какая-то тревожная мысль не покидала старого казака, свербела внутри.

II

Широкие распахнутые двери корчмы встретили наших героев веретеном запахов и дразнящих ароматов готовой и ещё только готовящейся снеди, народ в корчме гулял как будто уже сегодня наступил последний день и завтра предстояло держать ответ на страшном суде, всё вокруг гремело, кипело и пузырилось, поднимался пар от горячего кулеша или смаженого в печи куска мяса, смешиваясь с дымом от десятка люлек и разогретой словно в пекле печи с исходящим на пар полугодовалым поросёнком, который, Голопупенко мог в том поклясться, ещё час назад бегал по двору.

– Э гей, корчмарь, неси нам кулеша доброго, квасу ядрёного, по шматку печёного порося и по кварте16 горилки на брата. Да налей-ка всем в этом славном заведении по полной вина заморского, – с этими словами молодой казак бросил на стол золотой полуимпериал, который звякнул о дубовую столешницу и покатился к краю норовя сбежать и затеряться между чужих сапог, трещин глинобитного пола и широких лавок, однако не успел, исчезнув в вовремя подставленной ладони немолодого хозяина корчмы.

И понеслось, словно казачья лава в свой последний наступ17 на озверевшего османа или того хуже на вероотступников ляхов, ей-ей такая сеча началась, така рубка: кухали сталкивались один с другим, щедро разбрызгивая вокруг и червонное вино и чистую як слёзы ребёнка горилку и пенное корчмарское пиво, ухлюстав18 дорогие рубахи да дешёвые жупаны, так что и вуса казацкие задрибались19. Захалявники20 пластали свежего печённого мяса и перчёную та кровяную ковбасу, грязные с жиру руки нещадно рвали краюху самого чистого и белого пшеничного хлеба, какой может только в стольном граде при каком нибудь дворе подают, да и то только зацным и вельможным панам, а не какой ни будь голодрани в придорожной корчме. Ох, и шла же потеха, тут и скрыпач появился, вже не молодой но однако ж знатный музыка, заиграл так, что бывалые казаки пустили слезу забыв о налитых кухалях и разбросанной снеди. И полились песни под потолком старой корчмы о былой славе, да славно-могучих казаках, вспомнили, вспомнили князя Байду – Вишневецкого, основателя Запорожской сечи, под муками нехристей и иноверцев не отказавшегося от веры Православной, пели и про славные походы Ермака Тимофеевича и конечно же о великом атамане Иване Колнышевском, не забыли знатного казарлюгу Ивана Сирко, о двенадцати раз избираемого казаками за своего голову прошедшего пятьдесят с гаком битв и не проигравши ни в одной. Многих, многих в тот вечер помянули добрым словом, гутарили и за смелость, и за доблесть с отвагою, помянули и о том, что из нынешних казаков почитай таких отчаюг как встарь не осталось совсем, обабился вольный народ, всё за юбками больше прячется.

– Ну не скажи, не скажи, есть ещё порох в пороховницах, и шаблюки не поржавели, и куля добрая в пистоль заряжена, – пьяно выкрикивал слова прямо в лицо молодому пану наш Голопупенко, – нам ли бояться нехристей с татарвой!

– Нехристь он то же человек, – так же выплёскивал на Тараса собеседник, – а ты попробуй с нечистью схлестнись, небось и портков потом не отстираешь, а?

– Да, да что мне нечисть, у кого вера Православная, крест на груди и псалтыря под рукой, не испужается не токмо чёрта, но считай и самого Вия приголубит! – в запале отвечал кум Голопупенко.

– Вия, ну раз так, на что спор держать будем?! Не сдюжишь ты сегодня ночью до первых петухов на заброшенном млыне один просидеть, ей-ей, подпустишь петуха.

– Я, не сдюжу, а ну тяни руку! Кто наш спор разобьёт, ставлю весь свой годовой прибуток, ну, чем ответишь?! – выкрикнул Тарас Голопупенко.

– А и протяну, а ну народ разбивай, – с этими словами молодой казак бросил на стол полный кошель, – кошель империалов ставлю!

Слово сказано, и народ услышал, а ведь издревле говорилось: молчание – золото. И делать нечего, стал собираться в свой малый поход Тарас Голопупенко, взял только свечей у корчмарихи, да она ему в карман шаровар ещё соли насыпала, краюху хлеба и кухоль вина в дорогу снарядила.

III

А надо сказать, что за этим заброшенным млыном, мельницей, что стояла в часе ходьбы от станицы, на проклятой и заболоченной речке Смородиной ходила дурная слава, ещё от прежнего хозяина осталась старого чаклуна. Старик то помер давно, а мельница ещё стоит, и бают люди, особенно в ночи от дороги слышен скрип вращаемого колеса да крики совы в неурочный час и смех мавок в тумане, всё говорит о том, что дед ведьмак и чаклун душу то отдал, да видать за грехи свои анчихристовые душа его чертям и досталась. И сама дорога к мельнице давно уж заросла кустами да мелколесье, где и тёмный бурелом поперёк тропы, корба21, стояла. Так что подошёл наш герой к дверям чертомлына22, как раз когда последний луч солнца скрылся за горизонтом, ещё не наступила глухая ночь, но был тот момент суток, когда все краски сливались в одну серую хмарь, и тени глухих углов начинали удлиняться и протягивать свои когтистые лапы к одинокому путнику.

– Эх, Богородица, ну кто меня за язык тянул, что ж ты мне по затылку не дала, Матерь Божия, что бы я свой болтливый язык прикусил, – сетовал и часто крестился Голопупенко, – ох, архангелы, заступитесь за меня многогрешного! – с этими словами Тарас отворил входную дверь старой мельницы. На удивление не заскрипели навесы, не скрипнули половицы, – видать черти дёгтю не пожалели, тьфу ты, будь они не ладны.

Пройдя вглубь первого помещения, высек искру старым кресалом, возжёг сначала сухой трут, перекинул слабый огонёк на свечу, и враз все тени, которые до этого момента кружили плотным кольцом вокруг старого казака, разбежались, стали прятаться по углам и щелям.

– Ну ось и добре, с восковой то свечой завсегда сподручней, конечно не каганец с бараньим жиром, да и то хорошо.

В неровном свете свечи Тарас увидел с другой стороны ещё одну низкую дверь, да и решил осмотреться, раз уж здесь доведётся ночь коротать, решил он посмотреть, что за той дверкой есть. Не в пример первой, входной двери, эта поддавалась с трудом и открывалась со страшным скрипом, казалось вся нечисть в лесу проснётся и сбежится посмотреть кто это тут такой смелый. Что бы попасть внутрь пришлось согнуться и так полусогнутым заходить. Не успел Тарас переступить порог, как на шею ему свалился давешний парубок привечавший всех в корчме, схватил он старого казака за его вислые усы, а ноги в яловых сапожках на груди казацкой скрестил. И видит Голопупенко, что нет уже яловых сапожок, а есть копыта и тонкие козлиные ноги в шерсти.

– Ну, что, попался казак, вот теперь ты меня вечность словно конь носить станешь, и не слезу я с твоей шеи пока ты дух свой не испустишь.

Цокнул, гикнул, проклятый чёрт, и уже мчится наш казак, будто осёдланный жеребец, сквозь лес и поля бескрайние и остановится не может, а бес на шее его усами словно поводьями правит.

– А ну-ка, конь мой ретивый, скачи в пекло немедленно, пусть мои бесовские братья увидят какую я шутку отмочил.

В раз они очутились в пекле, а там шум гам, веселье бесовское, плач и стоны тысяч душ загубленных.

– Ну а теперь неси меня под облака, к самим высоким зорям.

Цокнул, гикнул, и вот они уже под самими облаками, того и гляди до царства небесного доскачут.

Не осталось сил у Тараса Голопупенко, взмолился он к чёрту:

– Отпусти ты меня окаянный, Христом богом прошу, нет сил моих более, что хочешь проси всё выполню для тебя.

– Ну коли всё выполнишь, тогда слушай сюда, приведи мне на чертомлын душу христианскую, да не абы какую, а кума твоего, побрательничка, вот тогда и квиты будем, а не приведёшь, завтра к утру и преставишься, и душа твоя на век со мной останется.

IV

Вышел Голопупенко из мельницы, глядь, а уже и звёзды на небе стухли, того и гляди петухи начнут честной народ будить, да колокола к заутренней зазвенят, разгоняя всякую нечисть. Делать нечего, пошёл казак обратно в корчму, заливать своё горе, там то его и нашёл побрательничек закадычный, кум Грицько Омелый.

– Здорово дневали, кум, Тарас, чего буйную голову повесил, аль горилка недоброжена или жиды опять обсчитали?

– Да какой там, беда похлеще панского оброка приключилась, – тут и поведал Тарас своему куму Грицьку повесть о хитром бесе и ночных похождениях.

– Ох и дурья же твоя башка, кум, мало тебя дед да тятька берёзовой кашей в детстве подчивали23, ох мало! Где это видано, что бы с первым встречным поперечным в шинок идти, да ещё и спор держать, али забыл, что золотом дорога к адовым вратам вымощена. Но не журись, найдём мы управу на этого беса, чай и не таких управляли, и с этой напастью с Божьей помощью совладаем.

Вот, как стало вечереть, девки да парубки в гурты кучковаться затеяли, где песни, где присказки пошли по ветру гулять, да с вечерней службы поздние богомольцы возвернулись, народ у лучин за общим столом сел вечерять, так два наши кума при полном вооружении вышли чёрта полевать. Как раз к ночи к дверям проклятой мельницы и добрались. Перекрестились, зажгли лампу на бараньем жиру, да и переступили порог. Голопупенко кивнул в сторону малой двери, там, мол, чёрта и сыщешь. Грицько отставил лампу, достал своего засапожного доброго ножа, распахнул дверь и что было сил вогнал булатный клинок в притолоку. С поросячьим криком и воем под ноги ему тут же свалился давешний бес, а надо отметить, что во все времена кованное в честном пламени железо на нечисть не хуже серебра действует, тут и пошла потеха молодецкая: Грицько Омелый ногой наступил на самый бесовский хвост, да так прищемил кованным сапогом, что из-под подошвы дым пошёл будто гуся соломой опаливают, левой же рукой своей ухватил нечистое отродье за рог, а с правой, что есть сил давай охаживать бесовские бока и спину плетёной сыромятной кожи волчаткой, ох и визгу было, Тарас Голопупенко аж присел и уши руками закрыл, а куму хоть бы хны, знай себе выхаживает беса.

– Отпусти казак меня, что хочешь проси, только отпусти! – взмолился чёрт.

– Э не, погодь, вечеря только началась, мы ещё до пряников медовых не добрались, вот как рога тебе посшибаю, вот тогда и отпущу.

– Только не рога, слово даю, пекельным пламенем клянусь всё исполню, – снова взмолился чёрт.

– Ну смотри же, – убирая волчатку за широкий черес, отвечал Омелый, – вздумаешь хитрить не только рога посшибаю, но и шкуру спущу. Первым делом, освобождай кума, побрательничка моего, от слова, что ты с него взял, и раз он сюда пришёл, до утра пробыл и портки сухими оставил, отдавай ему награду, да смотри мне, что б в кошеле золото было, как и обещано, а не черепки да камни замороченные.

– Сделано, казак, сделано.

И правда, откуда не возьмись перед кумом упал обещанный мешок с золотыми империалами.

– Для себя же хочу, сделай так, что бы меня вся нечисть и черти боялись и почитали.

– Сделано.

В этот момент засветилась одна из половиц ярким алым светом, задрожала, наклонился Грицько, поднял ту половицу, а под ней в тряпице домотканой лежит панагия с ликом тёмным, не понятным, на чёрном металле и такой же под стать цепи.

– Что это, дьявольское отродье?!

– Панагия, кровь в ней запечатана, трёх предателей от сотворения мира, Каина, Иуды Искариота и Репрева, её во всём подлунном мире не только черти боятся, но и кто покруче будет. А как кровь одного из падших её коснётся, так и откроются врата Адовы и выйдет воинство, легионы агелов24 падших, да все лыцари25, кто душу свою сгубил. Теперь тебе её хранить и хранить её ты будешь вечно!

С этими словами чёрт изловчился, выдернул хвост из-под казацкого сапога да и исчез.

I

Шёл 1780 год от Рождества Христова, уже отгремела война с османом и был заключён Кючук-Кайнарджийский26 мир, и генерал Текели27 указом её императорского величества Екатерины II распустил вольницу Запорожской сечи, уже и кошевой атаман Колнышевский28 длил свои годы в одном из острогов Соловецкого монастыря, трижды в году: на Велик День29, Рождество и Преображение имея возможность выйти из своего заточения, и отзвучал манифест великой императрицы «Об уничтожении Запорожской Сечи и причислении оной к Новороссийской губернии», но всё ещё не было покоя в великой степи, исторгавшей из своих недр то одинокие казацкие отряды, помнящие о Запорожской вольнице, то заезжих башибузуков просочившихся мимо пограничных кордонов реестровых казаков и императорских полков, а то и конные отряды шляхтичей. Неспокойно было в пределах Малороссии30, свежи обиды, слабы государевы законы, раздрай и нестроение в умах насельников Новороссийской губернии.

Однако жизнь текла своим чередом, неспешно, неотвратимо подобно величавым водам могучего Днепра, то разливаясь бескрайним простором сияющим перламутром и переливающимся гладью своих волн с пенными шапками бурунов под палящим солнцем, то громыхая и гневаясь среди каменных великанов порогов, разбрызгивая в ударе волн радужный бисер утраченных монист, переломясь мелкими затейливыми веселками31 или вздымая кустистые седые брови с чёрными провалами омутов и перекатов с приходом свинцовых, налитых гневом, степных туч, подобно старому казацюре сверкая неистовым взглядом сквозь дым поднимающийся от старой потрескавшейся вишнёвой люльки32.

Наезженный тракт лениво выползал из-под раскидистых дерев небольшой рощи, вольготно раскинувшейся в малой ложбинке укрывая будь какого путника и от знойного солнца в летнюю пору и от осенних дождей, да и от ветров по зиме.

Отовсюду по тракту был слышен человеческий гомон, кое-где с телег разносились звонкие девичьи голоса, могущие поспорить своей красотой и силой с записными оперными дивами, красавицы девки успевали строить глазки проезжающим или проходящим мимо молодцам, кокетливо пряча милые свои личики в толстые косы, убранные цветными лентами. Молодые парубки шли рядом с возами, ступая босыми ногами по разбитой в пыль дороге, сберегая натёртые добрым смальцем сапоги турецкого крою до лучших времён, однако же держа осанку и молодецки подбоченясь при виде гарных33 дивчин. Волы степенно тащили огромные возы с разным ремесленным скарбом, плотно укрытым от тряски и полуденного солнца, да и от татьского34 взгляда увязанным сеном. Белые от соляной пыли, из самого Крыма, шли чумацкие караваны с солью, накрытые в несколько слоёв плотной рогожей и невыделанными воловьими шкурами не давая просыпаться драгоценному минералу на землю в ожидании своего часа. Такие же просоленные, как и их возы, прокалённые обжигающим степным солнцем, битые зимними ветрами шли рядом артельные чумаки, попыхивая не в пример своей одёжке, дорогими на длинных чубуках35 с изогнутым верхом люльками. По скошенной вдоль дороге стерне, опираясь одной рукой на ореховый посох, а другой на хрупкое плечо мальца в коротких ободранных штанах и чистой домотканой рубахе, шёл незрячий кобзарь, укрыв свою кобзу36 теснённым, выделанной кожи мешком, перекинутым через плечо на ещё прямую и широкую спину. Видя всю эту массу народа, стекавшегося подобно малым ручейкам к великой реке, наполняя некогда пустынную степную дорогу, любой путник понимал, что впереди будет и мистечко, и постоялый двор, и конечно же ярмарка.

Сквозь зной степи, удушающую пыль проезжего тракта, поднятую сотнями усталых ног, лёгким касанием пробивался свежий ветерок, снося и пыль, и степного гнуса с озверевшими, обожравшимися, и от того медлительными и осоловелыми от крови слепнями, давая надежду на скорое появление реки.

Разрушая вечную пастораль этих мест вдалеке, стал нарастать и приближаться конский топот, всё ближе и ярче стали слышны залихватский свист, щёлканье нагаек и звон кованой сбруи. Мимо путников, на рысях, стройными рядами, прошла сотня реестровых казаков в синих кафтанах с серебряными площами37, под тот же цвет шароварах, в распахнутых под кафтан зипунах, при ручной зброе38 креплённой на широких толстой дублёной кожи чересах39, каждый о четырёх пищалях и креплённых по правую руку в седельном подсумке длинных пик – ратищ, увенчанных алыми прапорцами, за плечами же были видны литые стволы тяжёлых самопалов40. Впереди процессии, на гнедых тонконогих ногайских жеребцах восседал десяток всадников, облачённых в чёрные рясы – мантии, покрывающие не только своих владельцев, но и конские спины, расшитые странными символами и дивными рисунками. Опытный путник мог точно определить, что под рясами этих странных монахов было сокрыто оружие и добрая кольчуга, а особо глазастые успели рассмотреть за спинами притороченные «бастарды»41 с их увеличенными рукоятями под хват двух рук и длинными обоюдоострыми клинками в форме крестов.

– Ты поглянь Грицько, яка ватага, щё то за монахи таки, шо их трэба оборонять казацкою сотней? – задал вопрос сидящий на возе с сушёной рыбой дебелый селянин, разглаживая своего пышного вуса, и приминая заскорузлым пальцем табак в короткой люльке.

– То и видно, что не простые монахи, ой не простые. Как бы не из самого Киева скачут, ото ж и гляди что по государевой справе поспешают, – замедленно и лениво отвечал ему сухощавый путник, идущий подле телеги, и управляющий парой запряжённых волов. Надо отметить, что при разговоре сухощавый – Грицько, как-то странно косил глазом и не понятно было, то ли он смотрит на телегу, гружённую рыбой, то ли на дородную супругу хозяина воза, утомлённую дальней дорогой, разморенную, налитые телеса которой вздрагивали, а то и подпрыгивали в такт встреченных подорожных ухабов. Но всё ж таки, скорее на рыбу, ибо в такую спеку думалось о добром просоленном хвосте тарани и холодном стоялом да пенном пиве, нежели о жарких объятиях пани Горпыны. Да и то, сказать, какой рыбы тут только не было: и копчённые на соломе сомы в рост взрослого человека, лещи всякого посола, связки тарани и бычков, в кадке с рассолом целиком плескались стерлядки, из плетёных коробов выглядывали белые хвосты и морды крупных днепровских судаков и щук, в мешках шелестела сухой чешуёй иная мелкая разносортица обычно взятая с сетевого прилова, а позади воза скреплённые намертво тугой бечевой стояли две дубовые двадцати вёдерные кадки под плотными крышками которых хороший нос улавливал аромат молодой солонины из доброго смаженого на вишнёвых опилках и пшеничной соломе борова, в острых травах и часныке, пересыпанного крупной солью и золой, и поверху залитого смальцем.

– Мне свояченица, ещё перед самой дорогой сказала, что в Миргороде, пред самими Покровами в том году видели красную свитку42, и что цыгане, эти нехристи удумали бесовские шутки с православным людом шутить. Да и то, знамо дело, как не дитя, так тэля на любой ярманке скрадут, – приоткрыв покрасневшие веки громким шёпотом сообщила новость пани Горпына.

– Твоя свояченица Ганна, не к ночи будь помянута, сама в родстве с чёртовой тёткой состоит, языком, что помелом метёт, красную свитку почитай ужо лет сто с гаком никто не видывал после того, как атаман Иван Сирко43 на Чертомлыке серебряной пуговицей подстрелил чёрта, но и то подумать, чем бы ему ещё в нечисть целить, коли вольные казаки отродясь серебряных куль не лили.

– Эх, то – да, таких атаманов як Иван Сирко не было и уже не будет, знатный был казацюра, самому дидько44 не брат, не кум и не сват, а голова. О то був характерник, и глаза врагу отведёт, и в хорта45 в ночи обернётся. Ох и боялись его нехристи, – прерывая и словно подтверждая сказанное из далёкой предвечерней степи прозвучал одинокий волчий вой, пробрал до костей. Даже равнодушные ко всему волы вздрогнули и, казалось, пошли быстрее. Народ на возах и пешие спешно крестились, то же ускоряли шаг, подгоняли испуганный скот.

– Свят, свят, Богородица, спаси и схорони, – шептала и часто крестилась пани Горпына, – не к добру это, ей-ей не к добру, не сойти мне с этого воза. Да шо б ему пусто было, разбойнику, так с переляку46 и заикой стать можно.

– Надо поспешать, до заката успеть на постоялый двор зайти да в шинок к старым жидам, – тут мужики хитро приглянулись, один подмигивая другому, заранее представляя себе добрый кухоль пенной горилки, печёных карасей или на худой конец томлёной каши на шкварках с луком и ложкою свежего масла, краюхой ржаного хлеба с добрым шматком сала.

– Ишь, в шинок им восхотелось, ледащим. Вы сначала товар продайте, а уж потом по шинкам бегайте, у переправы, где табор, заночуем! – зашипела на свояков Горпына.

– Вот жишь видьмина дочка, – однако тихо, в вислые свои усы проронил хозяин воза, закуривая люльку с ядрёным самосадом, сдобренным степными пахучими травами.

II

Поднявшись к верхней точке холма, по которой взбирался торговый шлях, взорам усталых путников открывалась широкая долина, с одной стороны ограниченная небольшим посадом увенчанным свежебеленной церквушкой со стройной остроконечной звонницей, и каждый подорожный останавливался и осенял себя крестным знаменьем, некоторые набожные богомольцы сходили с дороги, вставали на колени и шепча молитвы отбивали установленное количество поклонов, крестились. От того и возвышенность в народе знали, как поклонную гору, правду сказать, что до появления церкви эту же горку именовали лысой или ведьминой, а то и в иной год – чёрной, когда летние палы выжигали окрестную степь, превращая всё вокруг в обгоревшую выжженную пустынь. С другой же стороны долину укрывали зелёным ковром роща диких груш и красавиц лип, давая обильный урожай, тень и хороший мёд для местного дьячка, управляющего не только малым своим приходом, но и большой выносной пасекой. Гордость же дьячка составляли несколько древних дерев в три обхвата в глубине рощи, с многочисленными дуплами обжитыми дикими пчёлами и дающими к Покровам великолепный бортнический мёд, за которым знатоки приезжали не только из Миргорода или Сорочинца, но бывало и из самого Киева.

Центром всей этой живописной картины, а если блюсти точность, то центров было два: один из них – верёвочная переправа через Хорол, второй же центр притяжения – харчевня семьи старых жидов, с постоялым двором и небольшой кузней, где местный коваль мог и коней подковать и сбрую подправить, да и спор разрешить за толику малую на огромной своей наковальне47. И то и то в равной мере требовалось проезжающим путникам, в одном неполном дневном переходе до Миргорода, и формировало огромный людское море, кипящее и гремящее на все лады, где людской гомон перемежался, криками, удалыми или печальными песнями, свистом, матом, игрой на скрыпке заезжих цыган, запахом разномастной снеди от котлов, дёгтя, распаренной кожи и чего-то ещё неуловимо – тревожного, что присуще каждому собранию людей.

Уже и челночные возничие закончили свой нелёгкий труд, оставив свои челны, кто в камышах на лёгкой волне, подальше от любопытствующего взгляда, а кто не поленившись вытащил свои нехитрые речные судёнышки на берег, перевернул для пущей просушки, да что бы время к завтрашнему дню зазря не терять тут же, под челнами и лёг спать, здесь тебе и перина тёплая – разогретый за длинный день мелкий и мягкий, белый речной песок, и крыша над головой из просмолённых и добротно стянутых между собой досок собственной посудины. Вот и колокол со звонницы возвестил об окончании вечерней службы, обозначая для всех, кто ходит под христианским небом конец делам дневным, и первые звёзды отразились в глади неспешных вод широкого Хорола, вторя огням небесным и на земле стали вспыхивать яркие звёзды костров, из табора чистыми голосами зазвучали, полились над степью, рекой и миром песни:

а где-то, между белых мазанок и соломенных крыш несколько молодых голосов выводило:

и вторя людским голосам, перекрывая их чистым джерелом – родником ворвался неистовый ночной певец, перед которым меркли любые голоса и инструменты, тот чьи песни ложились на сердце всем влюблённым и да же старый слепой бандурист отложил свою бандуру, убрал в кожаный куль, не смея прервать исполнителя, отдавая дань его мастерству и виртуозности – соловей, сначала один, пробуя голос незамысловатой трелью, потом второй, третий и уже скоро вся роща давала изумительный концерт.

Возле рощи, отдельным табором, с ровными рядами шатров военного образца, выставленным караулом и наверняка скрытыми секретами по периметру встала казачья сотня возглавляемая странными монахами – воинами. Перед палатками на высокой пике, золочённым навершием обращённой к темнеющему небу и молодым звёздам величественно возвышалась хоругвь червлёного полотнища с изображением Спаса на крови.

Хоругвь и головной шатёр охранялся оружными казаками, что выдавало не только стальную дисциплину в отряде, но и какую-то необходимость, ведомую не всем. Чья-то железная воля связала сотню мужчин, подчинила единой идее и принудила к выполнению установленных норм и правил. В самом лагере не было слышно ни весёлых залихватских песен, ни смеха у костра, когда ветераны рассказывают забавные побасенки из своей воинской жизни, а все разговоры между казаками велись приглушёнными голосами, да и те накоротке, скорее по необходимости, чем по желанию.

В головном, епископском шатре, в это время шло совещание, вёл его Епископ Иосиф Оранский из Архимандритов Слуцкого, того, что в Польше благочестивого православного монастыря и переведённый в Киево-Печерскую Лавру по Именному Указу в 1767 года, октября 25, и того же года возложены на него отличительные церковные знаки, утверждённые Высочайшей Грамотою. Переведён же он был под руку наместника Лавры преподобного отца Зосимы Валькевича, избранного на эту должность из блюстителей пещеры Преподобного Антония. Чем именно занимался Епископ в миру знала только Императрица и Самодержица Всероссийская Екатерина II Великая, и несколько её сподвижников, в церковных же стенах о деятельности Иосифа Оранского знал только сам наместник Лавры, да Патриарх Константинопольский Гавриил VI.

– Сотник, в ночи, до рассветного часу, придашь каждому иноку по пятёрке казаков, челны будут ждать за плёсом, который на излучине у начала рощи. Вы должны пройти тихо, а буде кто не дай бог встретиться на пути, придан немедленной смерти должен бысть! – тяжёлый отрывистый клёкот разносился из-под глубокого капюшона говорившего.

– Отче, ладно нехристи, или басурмане с татями, так ведь и православные души загубить можем.

– Не о том думаешь сотник, коли план сорвётся Малороссия опять будет втянута в кровавую междоусобицу, и уже не десятки душ погублены будут, тысячи и тысячи невинно убиенных, кровь и смрад пожарищ на долгие годы. Потому и говорю тебе, пролей кровь малую коли потребуется, но сбереги кровь большую. Я же с десятком твоих характерников, войду в город по рассвету, не таясь, будем этого нелюдя выдавливать с улиц на окраину, иначе он в Миргороде смуту устроит и в суматохе попытается скрыться. Но да мы с четырёх углов зайдём, со святыми дарами и иконами великими, а там и сигнал готовьтесь дать. Кресала у всех сухие, в запас возьмите трут и огнива, масла ромейского. Да не жалейте, когда на стога с сеном поливать будете, мелочь то, о которой сожалеть надобности нет.

– Добро, Отче.

– Не спеши, воевода, ты с оставшейся полусотней запорожцев собирай лагерь и выдвигайся на заход от града, буде всё пройдёт с Божьей помощью хорошо, встретишь нас. А не дай бог смута поднимется или ещё какая каверза случится бысть тебе полком засадным, ударишь супротивника во всю силу. Да, и смотри, чтобы казаки кроме травяного настоя и молитвы ничего не вкушали, позже разговеемся, как дело сделаем.

Откинулся полог шатра, заглянул один из караульных казаков, доложил:

– Пан сотник, прибыл местный дьякон, просит вашей милости в шатёр его допустить.

Сотник коротко взглянул на епископа, пытаясь заглянуть под нависший и скрывающий до половины лица капюшон – аналав, пытаясь разглядеть реакцию священника. Не увидел.

– Пусть войдёт.

Мелко кланяясь, семеня и заискивающе сжимая чёрную скуфью в отворенный полог шатра, чуть бочком, вошёл местный дьякон, поклонился всем собравшимся, да так и замер не распрямляясь.

– Говори.

– Господин Епископ, по вашему поручению и с благословения Его Святейшества было мне поручено в сухой степи, в дали от всех дорог и весей возвести каменную могилу да использовать камень нами не ведомый, к обработке зело супротивный, с мастерами иноземными подвизаться, согласно схемам и камень обработать и стены выложить. По окончанию же работ, с мастерами рассчитаться без меры, а буде кто из местного люда прознает так того или смерти предать, или в Сибирь, в острог Тобольский со всей семьёй выслать.

– Выполнил?!

– Не извольте гневаться, всё выполнено в срок, с мастерами и иным людом поступили, как было отписано. Осталось только заложный камень установить, да швы серебром залить.

– Добро, сегодня остаёшься в лагере. Будешь сопровождать сотника. А сейчас иди, свободен.

Так же мелко кланяясь и семеня ногами дьякон покинул шатёр.

– Ну что ж други, все слова сказаны и часы сочтены. Всем отдыхать. Воевода задержись ещё, есть что сказать.

Когда все вышли и тяжёлый входной полог, тканный из шёлка в два слоя и украшенный дивными цветами, птицами и животными проронил последнюю волну неистовых красок, затихли за тонкими стенами спешные шаги участников совещания и часовые прекратили скрипеть кожаными доспехами и широкими поясами, выбирая наиболее удобную позу для долгого бдения, только тогда Епископ Иосиф Оранский обратился к воеводе, взвешивая, подбирая слова.

– Тот, с кем мы завтра столкнёмся, есть тварь богомерзкая, не по воле Господней рождённая и потому не имеющая души. И сказано у пророка Еноха: «И ангелы, сыны неба увидели их, и сказали друг другу: «давайте выберем себе жён в среде сынов человеческих и родим себе детей». Это существо, вид имеет человеческий, но роста не менее сажени, и силой наделён во истину исполинской, не токмо физической, но и над разумом людским. Он – последний нефилим на этой земле, сын князя падших ангелов Шамхазая и земной женщины по имени Иштар, которая овладела тайными знаниями и пыталась попасть в небесные покои Господа Бога нашего, но была уличена в коварстве, блуде и колдовстве и низвергнута на землю, где приобрела небывалую силу среди шумеров и аккадцев, была признана этим богоотступническими народами как богиня войны и плодородия. И потому вот я, Епископ Иосиф Оранский, пред святой иконой благочестивой и непорочной Матери Господней, перед святыми дарами говорю тебе воевода: буде душа твоя начнёт метаться в тяжёлом выборе, не остановись, не смутись сложностью решения, занеси свой клинок и бей, значение имеет только поставленная цель, иное всё то от лукавого.

– Всё исполню, отче, не изволь сомневаться.

Когда полог шатра опустился за ушедшим воеводою, Епископ Оранский остался один на один со своими мыслями. Не было сомнений в правильности выбранного решения, не возникали сожаления в выборе вообще всего пути земного, ибо что может быть достойней службы Богу… Да всё было взвешено и решено, душа и дух Иосифа пребывала в покое, не колебались подобно огоньку масляной лампадки, на походном иконостасе, выполненном великими итальянскими мастерами, украшенном серебряными окладами, не тревожилась нечаянно обдуваемая лёгкими и капризными сквознями, закрадывающимися словно ярмарочный тать в карманы беспечных купцов, в многочисленные щели походного шатра. Тяжёлой тенью поднялся со своего кресла великий схимник, облачённой в широкую чернённую рясу, украшением которой являлись вшитые Афонскими насельниками кресты и слова молитв, под того же цвета широкой мантией, увенчанную глубоким куколем полностью скрывающим лицо священника, укрытый тяжёлым расшитым православными крестами и строками из псалмов, параманом, который, к слову сказать, больше напоминал доспех воина, да по сути и являлся оным, так как под чернённой материей скрывалось три слоя воловьей кожи с переплетёнными, кованными под заказ, с соблюдением всех древних обрядов, когда каждый удар коваля сопровождался молитвой монахов – схимников и трижды закалявшимися в святой воде, булатными кольцами. В два широких шага пересёк пространство, разделяющее его с иконостасом, опустился на одно колено, что выдавало в нём привычки из той, прежне жизни, и говорило о том, что к великой Заступнице обращается скорее воин, чем смиренный монах. Замер.

III

Над ветвистым Хоролом во всей красе расцвело широкое звёздное небо, от реки и соседней рощи, да и над всей окрестной землёй, застелился, стал выползать из всех низинок и щелей вечерний туман, час когда силы тьмы вступали в свои права, и любой путник, застигнутый не ко времени в дороге скорее погонял своих коней, поближе к деснице придвигал рукоять верной шаблюки48, кладя крестные знаменья и спешно читая слова молитв. Время, в котором переплелись реальность и потаённые людские страхи.

Но нарушая все устои сумеречного часа, врываясь, словно засадный полк в стан врага и игнорируя сгущающуюся тьму, пробиваясь призывным маяком, приманивая подорожных людей, словно лёгких мотыльков к свету свечи, сиял факелами и высокими кострами старый шинок, такой же старый, как и семейная пара старых жидов, обосновавшихся на этом месте с незапамятных времён и предлагающая всем движущимся по великому шляху минуты покоя, крова над головой и знатной еды. Наперекор сырому туману из широко распахнутых дверей шинка вырывался, стелился по над землёй и вызывал урчание и обильную слюну даже у только что поснидавших49 людей запах борща. Ах, какой смачный борщ варился в этом шинке, и не зря среди частых постояльцев ходила легенда о том, что Люципер50, самого Дидько вельможный пан, проходя мимо этого шинка не смог устоять перед глубокой миской заветного варева, томлённого в честной дровяной печи на горячих угольях, в котором в особых пропорциях были замешаны и обжигающий, словно лавовый поток жгучий перец, и лавровый лист с яркой морковью, и острый чеснок с ядрёным хреном, и сладкая свекольная поджарка на нежнейших свиных шкварках, и добрый ломоть распаренного, отстающего от сахарной кости, парующего мяса молодого бычка, и конечно же полубаская51 ложка свежей жирной сметаны, вызывающе выставившей свои белые бока и обнимаемая со всех сторон ароматным наваром.

Пряча, предварительно облизав со всех сторон и протерев чистой тряпицей, резную деревянную ложку в широкие карманы некогда знатных шаровар старый кум продолжил прерванный наваристым кулешом разговор, который начался сам собою, как только солнце скрылось за окойом и к людям потянулись первый щупальца липкого ночного тумана:

– А щё, пане куму, правду бают в народе, что не к ночи будь помянут, на низовой Сечи видели самого Басаврюка?

– Бают не бают, а только я так скажу тебе, кум, – отвечал своему сородичу давешний погонщик волов, при этом набивая люльку – носогрейку душистым самосадом и не спеша прикуривая от выкатившегося из костра уголька, прижимая табак заскорузлым пожелтевшим пальцем, – нечего Басаврюку тут делать, прости, Господи, что скажешь. Нечего. Оно, хоть и Сечь ушла, и поляка примусили52 к миру, да турка на голову разбили, однако же и святые храмы да часовни почитай в каждом хуторе ставлены, не говоря уже про иные мистечки или велик города.

– И то верно, почитай через всю степь мы с тобой едем от звонницы к звоннице, как не заутренний, так дневной перезвон. Так думаешь, брешут?!

– Так може и брешут…, а може и нет, – двусмысленно заметил собеседник.

– Тьфу ты, напасть! Может не может! Та может или не может?

– Так я и говорю, по всему видать – не может, однако же, на то он и бес, чтобы в дела мирские своё похабное рыло всунуть, и у честного казака шапку да пояс скрасть, аль ещё какой каверзы устроить.

– Ой, та тю на вас обох53. Где это вы тут честных казаков бачили54?! – не выдержала и встряла в разговор пышнотелая пани Горпына, – рожи одна хитрее другой, через одного то ли пропойца, то ли тать и душегубец. Где это видано, чтобы на ярманку честный народ собирался. Того и гляди, как бы чего с воза не стибрили и тебе же на другой день продали.

– Хех, вот тебе пане куму Грицько, и Басаврюк в юбке, тут ни молитва к Богородице не поможет ни святые дары с облатками. Ей-ей ведьма.

IV

Ранним утром, когда солнце только собиралось зажечь окойом неистовым алым пламенем, а первые порывы ветра разогнали застоявшийся ночной туман на реке, весь табор пришёл в движение: запрягались отдохнувшими волами телеги, набивались табаком люльки, парил над кострами дух нехитрой снеди, кто-то в стороне уже посыпал голову пеплом, так как лишний ковш вечерней медовухи оказался действительно – лишним, погрузив владельца в глубокий здоровый сон с хороводами красивых девок, парубками прыгающими через костры, шматком печёной в пиве буженины, миской вареников и осознанным чувством покоя, но вместе со снами куда-то делись вчерашние доброхоты, а сними и гарнец55 стоялой медовухи, несколько кулей с воза и пара волов.

Рассекая просыпающийся табор, словно вороново крыло рассекает небесную гладь, к канатной переправе устремился малый отряд, сопровождающий давешнего монаха. Взлетели на паром не спешиваясь, крепкими руками усмиряя коней, успокаивая их похлопывая по холкам. Видавший многое на своём веку старший паромщик не стал дожидаться заполнения своего нехитрого плавучего средства, а сразу дал команду подмастерьям отчаливать. За перевоз денег не спросил, чуял – себе дороже, так же как и днём ранее пришлось перевезти ватагу из двадцати человек возглавляемую саженного роста детиной, однако же одетого, как справжний56 столичный пан, на поясе которого, на широком выделанном кожаном ремне была приторочена гигантская сабля, чьи только головы такой саблей рубить, может только велетов из легенд и побасенок.

Паром, не утяжелённый тучными волами и обозами с ярмарочным скарбом быстро прошёл стремнину реки и ещё не успел удариться об берег, как конная десятка сорвалась с места в карьер и понеслась в направлении Миргорода, только пыль из-под копыт. Но опытный глаз старого кормчего успел заметить движение последнего из всадников, скорее по наитию, чем стареющим зрением, выбросил руку вперёд и выхватил, подобно ярмарочному фокуснику из воздуха брошенную монету. И в это мгновение он смог уловить непривычную тяжесть в сжатом кулаке. Медленно, боясь спугнуть удачу, и сторонясь взглядов своих работников, сошёл на берег, переставляя враз отяжелевшие ноги, разжал ладонь, и в первых лучах солнца на руке тяжёлым золотым блеском сверкнул царский империал57.

Ещё издали, удивлённый путник мог уловить шум морского прибоя, неотвратимо накатывающий, манящий к свежей прохладе взамен горячей и пыльной степи с её наезженными траками, летниками58 режущими этот дивный цветной ковёр на неравные пласты. Но в этот шум, по мере приближения уже вплетались ещё далёкие, но уже явственно слышимые отдельные возгласы, крики, звуки бандуры и скрыпки, крепкое и солёное словцо, радостные возгласы или чьи-то проклятия.

И вот уже не только слух, но и нос путника ухватывал из степных ароматов иные тревожные вкусы носимые лёгким ветром и рисующие картину великого людского собрания, безмерных стад скота, погоняемого взмокшими пастухами и торговцами, дымы от малых шинков и большой добротной корчмы с постоялым двором и несколькими комнатами для знатных панов, буде какой не побрезгует разместиться на новых матрасах специально к ярманке набитых свежим сеном с духмяными степными травами. А клопы, ну, что клопы – клоп тварь маленькая, говорят и у самой императрицы под перинами можно сыскать, да кто ж искать то станет, да ну и сколько он там той крови выпьет. Так, с утра только встать почесаться. В общем на время ярманки, хозяин корчмы, не молодой жид, как бы не сынку тех самых жидов, что привечают подорожных людей на той стороне Хорола, что близ водной переправы, освобождал все кладовые на втором поверхе, ставил широкие лавки под новыми травяными матрасами, а в самой набольшей комнате ещё и дедов медный таз с писанным по краям рушником и расписным глиняным кувшином с колодезной водой – то для самых вельможных панов, какие зачастую останавливались в корчме, по первой брезгливо поводя носом и окуная его в ароматный табак из узорчатых тавлинок, но после второго – третьего кувшина мёда питного или кабацкого пива на манер аглицкого, а может и передвоенной на разные специи водки, сам шинок, заселяемые комнаты, травяные матрасы и да же вездесущие клопы становились ближе и милее панскому сердцу. И вот уже летят на столы звеня чеканным серебром гривенники и полтины – гуляй рванина!

Неопытного путешественника давил этот людской вал, заставлял хвататься за денежный карман, щупая тугую свою мошну, до поры вшитую под подкладку походного платья, успокаиваясь и благоденствуя, чувствуя себя справжним паном с тугой калитой. Тут то и подлавливали незадачливого путника юркие да цепкие глаза цыган или местных мазуриков59 обменивающихся знаками на своём, понятном только посвящённым языке. И вот уже два цыгана сцепились с дородным казаком, валтузя друг друга и хватая за чубы, поднимая пыль и костеря другого последними словами, не только праздный народ, но и торговцы оставляли без внимания свой товар, забывали о вшитых под подклад гаманцах60, указывали на лупцующих друг друга, смеялись, хлопали один другого по спинам, свистели и улюлюкали, то и начинался рай для мазуриков и жуликов всех мастей: у кого-то срезали тугой кошель, где-то увели пару овец и даже целого вола, шустрая чумазая рука ловко и проворно стибрила61 пару кругов жареной ковбасы и добрый шмат перчённого сала, другой пройдоха сумел подхватить у зазевавшегося торговца пару шёлковых свиток. И уже через мгновенье, то там, то там в рядах раздавались стенания и выкрики: «рятуйте, сбондили», «лови вора», «хватай его, хватай», «люди добрые, что ж это деется, средь бела дня сляпсили»… Да кого хватать, одних уж нет, а те далече, поглотил людской поток, спрятал, укрыл надёжно. Сама собой распалась драка, а ещё через пять минут два давешних цыгана и казак сидели в корчме, за дальним столом, обмывая лёгкий фарт и выпивая за очередного тетерю62. И уже рассказывал дородный казак, двум своим подельникам, как он ещё не будучи старшиной местных жуликов и пройдох, в молодости на спор с одного барчука исхитрился скрасть нижнее его шерстяное бельё, тонкой вязки чуть ли не из самих Плоскиривцов63 что на Подолье, так что бы пан и не заметил ничего, и ведь скрал, да кто на трезвую голову в такую выдумку поверит.

V

Всё было кончено достаточно быстро, сказалась долгая и планомерная работа, подобно рыбацкой сети плетённой на крупную рыбу, где каждый узелок был приторочен на своём месте, включающая в себя не только подготовку отряда воинов и монахов, но и даровании под благовидным предлогом древних икон Миргородским поселенцам, чьи дома стояли в близи ярмарочного поля, и в привлечении большого количества торгового люда со всех краёв Новороссии, Белой Руси, Крыма да и из самой Шляхты и Литовского княжества. Тихо и незаметно, стараясь не спугнуть, характерники вырезали практически всех сподвижников того, кто сейчас стоял в одиночестве в центре ярмарочной площади, опустив тяжёлые плечи, будто на них всей своей тяжестью давил незримый небосвод. Испуганный народ, побросав все свои пожитки бросился в рассыпную, а сквозь бегущих вперёд, образовывая кольцо, вышли одиннадцать воинов, облачённых в монашеские одеяния, и каждый из них в одной руке сжимал икону, словно малый щит, в другой булатный меч.

Нарушая незримый круг, шаг вперёд сделал Епископ Оранский, и повинуясь движению его руки за спинами монахов встали казаки характерники, замыкая сработавшую клепь64.

– Именем Бога нашего, Иисуса Христа, Его непорочной Матери девы Марии, именем святого Духа, двенадцати апостолов и всего Ангельского войска, повелеваю тебе, демон, сложи оружие и прострись на этой боголюбивой земле, не противься воле Того, кто низверг отступника в Ад.

– Монах, ты смеешь встать у меня на пути, остановить меня?! Я ходил по этой земле, когда ещё не существовало ни городов ни весей, я видел, как зарождаются и исчезают империи, я родился за долго до появления твоего бога. Что мне его лики в твоих руках, что мне его символы на твоей шее и одеждах. У меня другие боги и я хожу своими путями не подвластными тебе и твоему богу.

– И всё же ты здесь – качнулся тяжёлый капюшон, повинуясь этому жесту первыми шагнули, смыкая круг воины – монахи, и следом за ними, словно тени сделали шаг казаки – характерники.

Стоявший в центре качнулся, как от ощутимого удара, хотя и казалось, что такого гиганта можно было свалить только пушечным ядром.

– На колени, бес! – ещё один шаг вперёд.

Уступая незримому давлению окружённый со всех сторон, медленно, пытаясь бороться с незримой сковывающей силой велет сначала опустился на одно колено, затем на другое, опёрся могучими руками о землю, и показалось на мгновение, что сама земля, утоптанная тысячами ног до крепости гранита, пошла трещинами и промялась под этой чудовищной силой.

Подавляя стон, сквозь стиснутые зубы, Басаврюк заговорил, казалось, дрогнула самая земля и качнулось небо от той мощи, которая исходила из уст практически поверженного нефилима:

– Епископ, ты, как никто другой знаешь, сколько я сделал для вашей церкви и вашего бога, это под моей сенью были собраны рыцари для первого крестового похода, это мы вместе с Готфридом Четвёртым сокрушили врата Иерусалима. Ты помнишь: «Caedite eos! Novit enim Dominus qui sunt eus»65, да, да это то же мои слова, ибо я стоял под солнцем Опалённого Стана, под стенами Вечного града.

Ни один мускул не дрогнул на лице епископа Оранского, не промелькнуло сомнений в глубине голубых кристаллов его глаз. Лишь лёгкое движение свободной от чудовищного меча руки обозначил приказ для воинов. И слова, слова, произнесённые шелестом листвы, но неотвратимые подобно высверку падающего клинка:

– Кандалы на него…

Сам я не был свидетелем данного происшествия, но мне говорили, а на рыночных площадях и до сих пор можно услышать встревоженный шёпот досужих торговок, что якобы были люди, которым не только довелось воочию видеть, но и принимать самое действенное участие в тех далёких и нетривиальных событиях.

I

Давно это было, очень давно. Уже и леса извели на избы да дрова, и степи окрест распахали под обильные жнивы, и на месте тех полей снова, как и многие годы до этого, о которых даже старики не бают, а только подорожные бандуристы и гусляры да вещие люди глаголят, встали ледяные горы стирая в пыль величие былых империй и народов, тесня своей неукротимой мощью славянские племена царских скифов, андрофагов, будинов, невров-оборотней, савроматов и загадочных людей агрипеев66, к большим солёным озёрам и ещё дальше, туда, где земля не ведала снегов и морозов. Но разгневался великий Ярило67 – бог, заручившись поддержкой своих братьев Хорса, Даждьбога и Свентовита избавил своих детей от дыхания ледяного дракона, что пришёл на Росские земли от Молочного океана, и великая богиня Дана68, соединилась со своим освободившимся от ледяного плена женихом – Данапром, который вновь устремил свои могучие воды к Понтосу Аксейноскому69. И снова поднялись могучие леса, неохотно уступая место обильным нивам и прекрасным многолюдным градам, от того и страну нашу велемудрые греки и могучие викинги звали Гардарика – страна городов. Приходили разные народы на эти земли, менялись имена рек и городов, уходило в прошлое величие былых народов, но одно оставалось неизменным – страхи, страхи населявшие эти места испокон веков, бережно передаваемые от одного к другому, взлелеянные в свете лучин и позже, восковых свечей, рассказываемые бабками и дедами у детской зыбки.

Давно это было, всего и не упомнишь.

В широких степях перед самым Сурожским морем70, на берегах могучих Славутича71 и Дона меж полей и лесных угодий стояли новые казачьи станицы, после победы над османом и освобождением Крыма, повелением её императорского величества Екатерины II Великой о воздвижении казачьих станиц и застав в междуречье Дона и Днепра и переселении на эти земли реестровых казаков вместе с семьями их и войсковыми знамёнами.

Казачья Усть-Аксайская станица жила своим чередом: пахали государыней императрицей пожалованные земли, делённые согласно уставу и заслугам на наделы, сеяли рожь, ячмень, пшеницу. Пасли на тучных заливных лугах скот, детвора гоняла гусей на пруды, войсковые казаки латали старое обмундирование, готовили оружие и порох, лили пули. Загодя, не спешно. Не сегодня завтра нагрянет супостат, уж больно хорошо расположена станица, богато: на высоком берегу, в слиянии двух рек – великого Дона и речки Аксай, что с тюркского толковалось, как Белая река, с выходом в широкую степь и прямым путём хоть к Днепру, хоть по Дону. Нет-нет да и привлекали к станице внимание то крымских татар, то турок, а то и ногайцев. Всяко бывало. Жизнь не остановишь.

Вот и сейчас, всплески ветра качали на упругой волне вёрткие каюки у берегового причала, чуть поодаль стояли длинные долблённые в сплошном стволе дубы72, рядом с ними, готовые сорваться с мелководья и выйти на плёс замерли играя по ветру свёрнутыми парусами торговые и рыбацкие плоскодонные струги. Тут же, на берегу, утопая в горячем песке, на небольших взгорках горели костры смолокурен, мастеровые или подряженные семьи гнали на ямах из сосны да берёзы смолу и дёготь, смолили бока судёнышек, готовили запасы впрок, на торговлю. Не много ни мало, а за пуд доброй смолы можно было получить почитай копеек пятнадцать, а за весь сезон и до ста рублей выходило, только не ленись. Чуть в стороне по берегу на высоких штакетниках сетчатой волной укрыли берег промысловые сети и неводы на просушке, а кое-где меж сетей болталась на ветру мелкая речная рыбёшка просоленная, вывешенная до поры до времени стариками, которые уже не могли наравне с молодыми уходить в дальние походы на степные курени или будуны, но и без дела не хотели сидеть – не велик улов, а всё польза.

С бескрайних степей, по широкому суходолу, где ни где разорванному оврагами и зыбкими перелескам катил с моря влажный просоленный ветер, оставляя в низинах проржавевшую коросту солончаков с чахлыми степными катранами, вольным седовласым ковылём перемешанным с тёмно-синими колокольцами живокости и донника. Вдоль дорог живо и радостно входил в силу неистребимый подорожник, и только что отцветший лопух.

Зазвонил набатный колокол со старой тёсаной звонницы, разнёсся тяжёлым эхом окрест. В волнении люди оставляли свои дела, оборачивались на доносившийся призыв, спешно крестились. Набат – страшное слово, тревожный звук, удар крови в сердце, кого заставит замереть на мгновение, кого погонит вперёд, кому вышибет неурочную слезу.

Все, кто был при деле, спешно оставляли своё ремесло, торопились на соборную площадь, и хоть собора ещё не было, стоял только деревянный храм со звонницей, но первый соборный камень освящённый в самой Москве и привезённый в Усть-Аксайскую станицу уже был заложен. Да и людской сход – собрание, всегда перед храмом проводили, потому и соборная.

Матери загоняли гайдакающую73 детвору в хаты, но всё одно, те, кто постарше годками, не глядя на лозину в материнской руке стрибали через плетёный из краснотала тын и устремлялись к центру станицы, только пятки сверкали в пыли.

Весть о том, что соседнюю станицу Рубежную разорили супостаты не оставив никого в живых словно порывом ветра разнеслась по Усть-Аксайской, загомонили бабы, шушукались девки по хатам сидя за пяльцами и шитыми рушниками, передавая из уст в уста одна страшнее другой подробности, деды качали седыми головами вспоминая схожие истории из своей молодости, малая детвора вооружившись припасёнными ветками ореха уже сражалась с невидимым неприятелем ловко скрадывая зазевавшегося противника по кустам терновника и дикого барбариса. Неспокойно было и в атамановой горнице, не старого, матёрого войскового старшины пана Ропало, который кичился своей фамилией и возводил её начала чуть ли не к италийским князьям волею судьбы занесённым на Русь – матушку, да так здесь и прижившихся, с чем в корне был не согласен местный государев дьяк, выводя корни фамильной гордости войскового старшины к славянскому слову «ропать», что означало – греметь или шуметь, и о чём они постоянно спорили засидевшись за чаркой стоялой браги.

По случаю прихода войсковых казаков и десятников пан атаман от греха подальше спровадил свою красавицу жену, на которую заглядывались даже седые старцы, выпрямлявшие согнутые спины и расправлявшие некогда широкие плечи завидя идущую по станице атаманшу. Вместе с супругой была отправлена восвояси и под стать матери красавица дочь Аглая, за которой парубки да молодые казаки ходили гурьбой, а злые на язык бабы называли не иначе ведьмой, крестились при виде и плевали вслед.

Расселись согласно чинам, уместились все, благо горница у атамана широкая, писчий у окна, как полагается, не простой сход, военные сборы. Следовало решать, кого отрядить в Рубежную, кого вверх по степи послать, кого в низовья отправить, кто в самой Аксайской приглядывать останется, где дозоры выставить, а где и секреты наладить. Шутка ли, за одну ночь потерять целую станицу, да так, что и в живых никого не осталось кроме молодого казака, всего исполосованного, но не иначе как чудом добравшегося и передавшего страшную весть.

– Как там хлопец, атаман? – задал вопрос Андрей Калита, кошевой атаман станицы, в прошлом удалой рубака, но получивший в бою с ногайцами удар тяжёлой саблей в голову, благо дело барашковая папаха с укреплённым тумаком сдержала удар нехристя, но с тех пор для прямого боя Калита был уже не гож, однако в своё время обученный грамоте и счётам, владел не только турецким, но и аглицким наречиями, сгодился в самой станице и уже третий раз к ряду избирался на широком круге кошевым атаманом.

– Плох. В бреду. Всё шепчет о каких-то песиглавцах и волкодлаках74. Лекарь гутарит, колы эту ночь, дай Боже переживёт, то встанет на ноги.

– Песиглавцы, откуда бы, у нас же не Тьма-Таракань, считай туда-сюда пол мира по этим стэпам ходит, то военные, то купцы караванами, – вставил Григорий Омелый, проверенный в боях казарлюга.

– Вот, Грицько, ты с нечистью всякой вась-вась, тебе, как говорится и карты в руки. Бери с собой своего кума – Голопупенко, да в передовой дозор к Рубежной выдвигайтесь, а мы пока полусотню снарядим, да похоронную команду с батюшкой да государевым дьяком, Петром Степановичем, в дорогу наладим.

– О, шо сразу, Грицько?!

– А, кто из вас, сукины дети, подговорил парубков моей Олеське заколдованные мониста давеча подарить, за срамной поцелуй?! – грозно насупился пан атаман, вспоминая, как два ухаря Грицько Омелый и его кум Тарас Голопупенко возвращаясь по-за день из шинка в хмельном угаре, на спор подговорили молодых парубков подарить его второй дочери Олеське мониста расписные, вроде как зачарованные, какая дивчина наденет век молодой оставаться будет, и отдать его за поцелуй в красные девичьи уста. До сих пор вся станица ржёт, что твои кони.

Было видно, как Грицько потупил взор чуя за собой вину, да потёр рукой то место где, как раз пришлась атаманова нагайка, ох и добре же прошёлся по молодым спинам разгневанный батько станичной красавицы, вспомнил атаман, усмехнулся в пышного своего вуса аж крякнул от удовольствия.

II

Коней седлали хутко, зброю закрепили, как положено по уставу, чай ни какие-нибудь вольные казаки – башибузуки, реестровые, а значит государевы люди выезжают в поход. Всё чин по чину, сабли и пищали под обе руки, нож за голенище кованого сапога, папаху на голову, алый тумак с вшитой пулей на плечо и гойда за станичную ограду. Только пыль столбом, да жинка в тающий след положит крестное знамение.

В станицу Рубежную решено было входить верхом, но сторожко – конь и врага почует и другого коня, заржёт, подаст сигнал, да и буде засада какая на коне и биться и уходить от преследования сподручней.

То не просто кони были под сёдлами двух не разлей вода кумовьёв, по случаю достались им от удачного похода и погони за пришлыми ногайцами пара гнедых жеребят ахалтекинцев75 отставших от кобылиц. Не зря, ох, не зря кумовья водили жеребят по заутренним да вечерним росным лугам, купая молодь в хмелю донского разнотравья, поили стоялой ключевой водой, кормили свежескошенными травами и отборным овсом да пшеничными отрубями. Словно из древних легенд, кони – ветер, видно сама Ветрена, рыжеволосая и зеленоглазая дочь самого бога Стрибога плела и расчёсывал их буйные гривы. Быстрее пущенной стрелы несли он своих седоков вытянувшись над степью и не было им равных в обозримых пределах.

Подъезжая к Рубежной, сбавили скорость, спешились. Было заметно, что кони изрядно напуганы: тревожное негромкое ржание, будто предупреждение для седока, шеи в мыле, от холки к крупу пробегает частая мелкая дрожь. Ни хлебного пара над глинобитными белёнными трубами, не привычного кизячного дыма обволакивающего всё окрест, ярко цепляющегося за рясные кусты смородины и крыжовника, богатые ветки черешни или спелой груши, не стелилось над притихшей станицей, как прежние времена.

– Такое ощущение, что коняшки то наши волка учуяли, – негромко заметил Тарас.

– Та може и волка, на падаль со всей степи и ближайшего леса всё зверьё сбежится. Он поглянь, вороньё тучей над станицей кружит, не к добру такие знаки, – высказал свою мысль Григорий Омелый.

– Куда уж, не к добру, ты казачка то молодого бачил, так располосован будто с пардусом горным схлестнулся.

– Если б не вороний грай, то тишь стояла бы як на погости.

– И то верно, и корова не мыкне и подсвинок не хрюкнет, та и собака не гавчить. Так шо давай, Григорий, мы нашим гнедым роздыха сладим малость, да воды напиться, я знаю тут криница рядом, ёрик76 малый, как раз вон за теми кустами кислицы да тутовника распадок малый, там самая муга77 и криница добрая из земли бьёт.

На том и порешили, уйти с тракта, дать роздыха коням, перепроверить оружие, и уже с оглядкой заходить в саму станицу. Первоначальный план решено было изменить и двигаться пешим манером, при том, как вели себя кони безопасней было их оставить стреноженными здесь же в лощине, а самим заходить без походного скарба, только оружно, от крайней хаты.

– Слышь, кум, ты не помнишь, кто в крайней хате у них тут жил, а Гриша?

– Та яка разница?

– Э не, не скажи. А когда там местная ведьма жила али чаклун какой. Тут и так не ведаешь откуда и чего ждать, а за спиной ещё и ведьмина халупа, – осторожничал Голопупенко.

– Та не, у них тут за ворожею бабка Агриппина была, так у ей вроде дом с того конца села стоял, на выселках. Старуха знатно зубы заговаривала, ну и драла, коли нужда была.

– Кого?

– Что, кого?

– Драла бабка твоя кого?

– Тьфу ты, напасть. Тебя именно это сейчас интересует, Тарас?

Собеседник в ответ лишь развёл руками в стороны, показывая, что мол это не он вопрошает, оно само родится и изо рта вылетает.

– Зубы…, на выселках. А это тебе чего, не выселки, поглянь!

И действительно, хата со стороны которой решено было заходить в станицу стояла несколько на особинку, сокрытая от сторонних глаз добротным высоким плетнём из прошлогоднего краснотала, высушенного до стального звона, скреплённого прочным дрекольем. Сама же хата радовала глаз и чисто выбеленными стенами, и новой гонтовой крышей, что ярко контрастировало с иными, крытыми где свежей, а где и прошлогодней потемневшей соломой крышами, но, что более всего поражало, так это наличие натуральных стёкол в окнах богатого дома.

– Ты бач, кто ж у них тут такой зацный пан живёт, что и гонту на крышу и стэкла в оконца, ни как сам голова? – изумился такому достатку Григорий.

– Глянь, вон котище что твоя ничь, ниб-то перевертень. И глазищи поглянь яки.

– Кот як кот, не нагоняй жути. Давай ты слева я справа у крыльца встретимся, да смотри с той стороны вроде как пасека с ульями неприбранными стоят, не напужай пчёлок, а то до ближайшего пруда убёгнуть не успеешь.

И действительно, как только казаки оказались во дворе ведьминой хаты сразу же столкнулись с огромным чёрным котом встретившим непрошенных гостей подозрительным взглядом ярких изумрудных глазищ. Однако же, не проявляя при этом сколько-нибудь тревоги, выказывая себя хозяином не только дома и окружающей территории, но и положения в целом.

Разошлись каждый в свою сторону, не сговариваясь, сказывалась походная выучка, в руки поясные пластунские ножи выполненные из обломанных кавказских дамасской стали сабель. Длинные, с двумя кованными долами по лезвию, с такими не только в разведку, но и на медведя не страшно выйти, однако, человек – не медведь, человек завсегда опасней будет. Разошлись, будто растворились, слились с короткими дневными тенями, заскользили вдоль стен.

По двору перед хатой бестолково бегали неприбранные куры, лениво грелись в пыли раскормленные гуси, на куче сухого кизяка важно восседал крупный яркий кочет, по королевски озирая окрест, иногда отвлекаясь и выклёвывая сохранившиеся зёрна.

Не нарушая суеты подворья Григорий затаился под раскидистым кустом спеющей черёмухи дожидаясь появления с другой стороны двора своего кума, Тараса Голопупенко, размышляя о том, что надо было с собой взять ещё пару-тройку казаков понадёжней, да хоть того же десятника Панаса Пробейголова, или братьев Захватихату, с которыми не раз и не два выступали в походы или своим чередом заступали на порубежную службу. Да чего уж там сожалеть о дне вчерашнем, сработают, как и прежде вдвоём с кумом Тарасом. На дальнем краю двора, по-за цветным палисадником наметилось робкое движение, напарник подал знак. Сходились чутко, выверяя каждый шаг, дабы ненарочным движением или звуком не выдать себя опреждь.

С двух сторон вышли к балясам вдоль лицевой стороны дома, в глаза сразу же бросилась вывороченная вместе с притвором мощным ударом дверь, отброшенная вглубь хаты, выбитая оконная рама с разбросанными стеклянными осколками играющими в дневном свете яркими бриллиантовыми всполохами перемежающимися с частой киноварью.

– Руда?! – одними губами шепнул Григорий, кивнул куму на увиденное.

Тот, прочтя по губам, жестом показал, что слова друга понял, не только высказанные, но и то, что было спрятано за ними, кивнул в ответ.

Осторожно ступая мимо разбросанных стекольных осколков, прикрывая один другого вошли в широкие сени, аккуратно ступая мимо сломанной хозяйской утвари. Дверь в горницу то же была выбита, но не до конца, висела на одном навесе готовая вот-вот обрушится со скрипом и грохотом. Здесь же, рядом с дверьми лежал бездыханный хозяин дома, успевший лишь схватиться за топор, но не отступивший. Чуть поодаль в крови хозяйка, прикрывая собой детей, потом дети. Казалось чудовищный вихрь промчался по дому сметая и у уничтожая всё на своём пути, не делая скидку на то, кто перед ней дитя, отрок или старики.

На верху, в светёлке, послышался какой-то шорох, показалось – стон. Не сговариваясь достали пистоли, взвели курки. По крутой лестнице поднимались в пол-оборота, выставив руку с ножом вперёд, как упор, буде какой враг решит напасть на широкое лезвие клинка обязательно напорется. Поверх вторая рука с пистолетом, страхует. Так и поднялись. Здесь дверь оставалась целой, но было видно, что и её пытались вскрыть, на поверхности оставалось много глубоких царапин, будто огромная когтистая лапа пыталась прорваться сквозь крепкое дерево. Прислушались. За дверью притаилась пугающая тишина. Обмен коротким взглядами, ответный кивок, Григорий стремительно вошёл в комнату, сразу же делая отступ в сторону вдоль стены, освобождая дорогу для Тараса. Яркое солнце сквозь расписные окна красило всю светлицу радостным светом, пробиваясь словно сквозь детские сахарные леденцы на ярмарке, рассыпаясь радугой по полу и стенам комнаты. В дальнем, затенённом углу, за широкой лавкой лежал человек – дева, едва-едва прикрытая остатками разорванного сарафана насквозь пропитанного кровью сочащейся из широкой рваной раны на ключице. Было видно, что рана хоть и глубокая, но уже начала стягиваться, покрылась ломкой коростой, кровь по краям засохла бурыми струпьями.

– Ты поглянь, Григорий, яка красна девица, таких красунь почитай во всей нашей станице не сыщешь. Сдаётся мне лепотою она и с Аглаей поспорить сможет, – восхищённо замер над раненой Тарас Голопупенко.

– Чего рот то раскрыл, дурья башка, аль девок голых раньше не видывал, помогай! – приструнив засмотревшегося друга Григорий сел рядом с девушкой и стал из походной сумки да карманов извлекать какие-то тряпицы и малые баклажки, – ничего – ничего, девонька, сейчас мы тебя перевяжем, подлатаем и будешь как новенькая.

– Та я бачу ты тут и сам управишься, – видя, как бережно обходится с найденной кум, высказался Тарас, – а я пока пойду по двору пройдусь, гляну, как оно чего тут вышло. Эх, надо было с собой сразу государева дьяка брать, то его справа всё описывать.

– Иди, но недалече, перевяжу девку и нам с тобой ещё все хаты обойти надо, глядишь уцелел кто ещё.

– А я уж подумал ты про всё забыл, щупая таку красоту, а, Григорий? А то женись на деве, она в самом соку и летами на выданье, – подначил своего холостого товарища Тарас.

– Тьфу ты, напасть, язык без костей, что твоё помело. Ходи уже.

– Да ходю я, ходю.

Дождавшись ухода своего разговорчивого товарища Григорий закончил чистить рану, туго перевязал специальными бинтами пропитанными соком подорожника, настоем кровохлёбки и коры калины. Этому умению его научила атаманова дочь Аглая, юная в летах, но опытная знахарка и ворожея. Аккуратно подняв раненую на руки Григорий снёс её на поверх ниже уложил на полати, прикрыв тут же найденным плетённым из овчины покрывалом, да так и замер сидя рядом с девой, любуясь бледной её красотой, игрой солнечного света на длинных и пушистых дрожащих ресницах. Вслушался, как успокоилось и выровнялось дыхание лежащей – уснула, и только после этого нашёл в себе силы оторвать взгляд от дивчины.

III

К закату успели осмотреть каждый дом в станице, каждый закуток в домах, сараи, курятники и коровники. Везде была одна и та же картина: разорванные тела станичников. Во многих хатах наскоро успели подготовиться к встрече неведомого врага, казаки, жёны, старики и даже дети, кто постарше сжимали в руках оружие. Кровь, сладковатый тошнотворно дурманящий дух витал над крышами, так же как и стаи осоловевших от дармовщинки жирных зелёных мух, или разжиревших обожравшихся ворон. К вечеру решено было вернуться в первую избу, следовало проверить найденную девку, промыть и перевязать ей раны, перенести в малую комнату мёртвых, да и о какой никакой защите следовало подумать. Перегнали коней на опустевший двор, проверенные войной скакуны ни в какую не хотели идти в станицу, упирались, вставали на дыбы, но всё же подчинились воле людей, присмирели, иногда обмениваясь испуганным ржанием, дико вращая налитыми кровью глазами.

– Как думаешь, Гриня, то хто такое непотребство смог учинить, столько душ загубили. Может башибузуки? – Тарас спрашивал своего друга не для того что бы получить ответ, он хотел услышать привычный ответ, который успокоил бы напуганное его естество.

– Тарас, мы с тобой разве мальцы какие или парубки шо и вуса своего не брили? Сколько мы с тобой войн прошли, крови повидали. Ты думаешь башибузуки или иные тати на такое способны: выламывать двери, разрывать людей на части, да же скот весь перебить.

– Не скажи Григорий, не скажи, – пытался уцепиться за оставшуюся соломинку Тарас, – сам знаешь, самый страшны зверь – это человек, когда он зверь.

– Ты следы видел, царапины что на стенах, дверях и полах оставленные, то звериные лапы, звериные. И как бы не целая стая тут намедни пировала. Я почитай с десяток разных следов насчитал. Так что не люди то были, не люди.

Помолчали, говорить, даже всегда словоохотливому Тарасу Голопупенко не хотелось, не та обстановка была. На след стаи решено было выходить рано поутру, по темени не имело смысла уходить в степь или леса, там зверь и днём в своём праве, а уж ночью и подавно.

– Пойду я, проверю нашу находку, как там она, пришла ли в себя, может поведает что нить, – Григорий направился в комнату с найденной девушкой.

– Ты ж четверть часа, как менял ей повязку?

– Надо глянуть, Тарас. Может оклемалась.

– Ну, ну, глянь. А я то же тут оглянусь, есть у меня одна мысля.

Григорий не мог сказать, что так сильно влечёт его к этой деве, но где-то внутри, когда он отлучался от постели раненой, начинали скрести по стеклу ржавыми когтями кошки. Он не мог объяснить себе, а другим бы не дал этого сделать, что в его огрубевшую солдатскую душу сегодня утром, словно тать в ночи, прокралась любовь. И он не знал, что делать с этим новым, неизведанным ранее чувством, но страстно хотел что бы эти ощущения продлились как можно дольше.

Подсев на кровать, аккуратно убрал непослушный локон цвета воронова крыла волос упавший со лба, влажной тряпицей ветер выступившую испарину, чуть смочил водой растрескавшиеся губы девушки. Дрогнули веки и незнакомка открыла пока ещё затуманенные глаза, сфокусировала взгляд на том, кто сидит перед ней, и по мере того, как девушка приходила в себя в её глазах нарастал страх.

– Мама…, тато…

– Тише, тише, хорошая моя, лежи. Тебе надо лежать, а то рана опять отроется, лежи. На вот водички то попей, попей, – Григорий поднёс к губам девушки воду, и она жадно припала к понесённой чаше, доверчиво схватив незнакомого ей мужчину за руку, удерживая, не отпуская, роняя холодные струи на опоясывающие её тело бинты.

– Звать то тебя как, красавица? Меня, Григорий, Гриша.

– Любава…, их больше нет?

В ответ Григорий лишь грустно покачал головой подтверждая самые страшные опасения Любавы. Увидел, как огромные чёрные, какие-то бездонные глаз наполнились горько-солёными озёрами, на мгновение задержавшимися, что бы в следующую секунду скатиться быстрыми каплями, оставляя влажные дорожки на светлых щеках девушки.

– Ты отдыхай, пойду я, надо бы взвар поставить, снедь какую ни какую приготовить.

– Нет. Гриша, они вернуться, прошлую ночь возвращались, я слышала и эту ночь вернуться. Уходить нам надо, до темна уходить, иначе не успеем.

– Вот то и добре, що возвернуться, мы их тут и встретим. Пойду я, – Григорий было развернулся уходить, но в спину ударили слова Любавы.

– То не люди Гриша, не люди здесь были. Перевертни, волкодлаки. Под вечер пришли, когда народ с вечерней возвращался, табором цыганским. Через станицу шли, им пан голова дозволение дал у криницы воды набрать, да сквозь станицу пройти. А как солнце село, да мисяць на небе взошёл, так и началось, корёжить их стало, на землю бросать, а с земли уже не люди поднялись.

– Поглядим, Любавушка, авось Господь убережёт души христианские, глядишь и беда стороной пройдёт.

В ответ на слова Григория, где-то в другой стороне станицы раздался страшный звериный вой, то ли волчий, то ли медвежий.

– Не прошла стороной беда, да ничего, ты не бойся, то всего лишь зверьё. Вот османа мы как-то сдерживали, один к десяти расклад был и отступить ни как. Те то же, как зверьё, выли и на нас бросались, однако с Божьей помощью, да святой молитвой выстояли мы тогда, и сейчас выстоим, – Григорий развернулся, стремительно вышел из комнаты и не увидел, как слабая девичья рука перекрестила его в спину.

Споро спустившись по ступеням вниз Григорий увидел своего побрательничка, кума Тараса Голопупенко, который сосредоточенно, высунув язык и периодически отирая рукавом синего уставного жупана взмокший лоб, раскладывал по двум равным кучкам серебряные монеты. Не поднимая головы от тусклого блеска монет, Тарас обратился к Грицько Омелому:

– Ось, бач какая богатая скрыня у местного головы в схованке покоилась, видать не по-божески походный-то кошт делил с казаками атаман, не по-божески. Ну ему, прости Господи, гривенники ужо без надобности, а нам в самый раз, за труды наши праведные.

– Слышь, праведник, ты бы уши разул, а не на монетки смотрел, те, кто всю станицу сгубил, как раз сюда споро движутся, и сдаётся мне, монеты те серебряные, как раз нам ни как сам Свентовит78 послал.

Только сейчас Тарас оторвался от своего занятия, прислушался к тому, что происходит за окном, где-то на окраине станицы.

– Думаешь по наши души? – вопрос, обращённый к Григорию, был сугубо риторический.

– А ты здесь ещё чьи-то души видишь?

– И то верно… Чего делать-то станем, может на коняшек, да айда, отсель подале?

– С глузду съехал?! А девку куда денем, а ну гляди наши с отрядом придут, а они к такому коленкору точно не готовы, эти, – Григорий качнул головой в сторону окна, – всех перебьют, не упокоятся. Я такой грех на душу не возьму. Да и отступать единожды бой не приняв – срамно.

– Срамно, так это, Гриня, второго раза может и не быть.

– Может, кто ж спорит. Но двум смертям не бывать, а одной не миновать.

– И то верно. Мёртвые сраму не имут. Так может эта, – Тарас кивнул на монеты, – поступим, как в своё время Иван Сирко на Чертомлыке. То конечно не пуговицы, но ведь серебро.

– И то верно, доставай захалявник, секи монеты, – на этих словах Григорий подал пример своему куму, стал рубить царские гривенники на мелкую шрапнель. Нарубил и тут же в широкий ствол пищали плотно шомполом утрамбовывать начал, да жаканом войлочным утягивать.

– И в пистоли, забьём, по четыре на брата, да по две пищали и того – десять прицельных выстрелов. Всех, конечно не сосчитаем, но проредим изрядно.

– Я ещё пики видел на стенах, так мы и окна укрепим, а буде отходить придётся, на пути отступа то же положим пару гостинцев, – в это время, как бы не за соседней хатой, раздался сдвоенный тяжёлый звериный вой, – …, если успеем.

– Успеем, я пока столом да лавками двери укреплю, а в окна, дай бог, кто бы ни пришёл и так не пролезет. Подпустим на двор, да и встретим из всех стволов, им тут бежать некуда будет, глядишь кого завалим, кого подраним.

Поверхом выше отворилась дверь светёлки и на лестницу вышла облачённая в не по росту кольчугу Любава, опираясь на тяжёлое ратище, натянутая, как струна с ярким лихорадочным румянцем стекавшем с лица на длинную красивую шею девы. На какое-то мгновенье Григорий выпал из реальности засмотревшись на девушку которая смогла за короткое время пробраться к его чёрствому сердцу воина, расположится там подобно котейке, что любит устраиваться горячим комочком в ногах меньшой дочери его родного брата.

– В нашем полку прибыло, – выдернул из забытья голос Тараса, – ты девка не дури, нам тут самим тесно будет, да ещё за тобой приглядывать, возвертайся в светёлку, лучше из простыней бинты начни драть, чую они нам сегодня понадобятся.

– Любавушка, прав Тарас, не с руки нам будет и тебя прикрывать и супротив ворога строй держать. Будь наверху, не дай бог совсем невмоготу станет, тогда и твой черёд подойдёт в бой вступать.

Не говоря ни слова Любава быстро сбежала вниз, прижалась к груди Григория, по девичьи неопытно поцеловала в губы и так же быстро вернулась обратно. Да так и замерла возле отворённых дверей светёлки стараясь не смотреть на смущённого Григория и на его противного усмехающегося в пышные казацкие усы кума Тараса.

IV

Не говоря ни слова Любава быстро сбежала вниз, прижалась к груди Григория, по девичьи неопытно поцеловала в губы и так же быстро вернулась обратно. Да так и замерла возле отворённых дверей светёлки стараясь не смотреть на смущённого Григория и на его противного усмехающегося в пышные казацкие усы кума Тараса.

– Не вовремя вы любиться надумали, ей-ей не вовремя, – и в подтверждение слов Тараса стены дома содрогнулись от мощного удара, за которым последовало звериное рычание, вой, скрежет когтей по раздираемым чудовищной силой доскам двери. Со звоном вылетело ближайшее окно, словно с той стороны ударили пушечным ядром, в образовавшийся проём попыталась протиснуться огромная голова монстра, но в это же время выстрел из турецкого кремниевого ружья в своё время взятого с бою Грицьком Омелым ещё при сидении на Азове, когда направлено было письмо казаков самому государю Михаилу Фёдоровичу: «Пошли мы, холопи твои, переговоря меж собой, под Азов, потому, что они, азовские люди, на нас умышляли, крымскому царю написали для рати, чтобы нас с Дону перевесть, а Дон реку очистить», в упор ударило в открытую оскаленную пасть рубленым серебром, разрывая плоть и отбрасывая зверя от стен дома. Ровно в ту же секунду прозвучал второй выстрел и уже Тарас всадил картечь из императорского гривенника в грудь набегавшего чудовища. Смерть двух сородичей, вызвала волну воя и рёва с той стороны стен хаты, удары стали сыпаться на укреплённую дверь с каждым разом выбивая крупную щепу или целые плашки. Но снова прозвучали выстрелы уже из пистолей и снова два зверя покатились в пыль смешивая её со своей кровью, выли подранки, пытались грызть собственные тела там куда ударила беспощадная картечь. И вновь осатанело бросались звери на неприступную крепость казаков. Выстрелы, пороховой дым, вой и рычание, забористый мат вперемешку с обращением к Приснодеве Марии и всем известным заступникам, тяжёлые удары в дверь, сухой звонкий треск ломаемого дерева и снова звуки выстрелов. Рано или поздно должно было произойти то, что свершилось – укреплённая дверь не выдержала очередного натиска, доски разлетелись острым веером, только чудом не задев казаков и на пороге выросли три огромные фигуры, пахнуло звериным смрадом, мешая один другому в горницу вломились сразу два монстра, но лишь для того что бы в упор получить смертельный выстрел и рухнуть под ноги казаков. Последним в хату, роняя кровавую слюну и пену из пасти, ступил самый крупный зверь, практически с серебряного окраса шкурой, с тугими перекатывающимися словно огромные змеи мышцами, взбешённый вожак стаи.

Одновременно с двух сторон ударили в тело зверя тяжёлые казацкие пики, но не смогли пробить плотной шкуры, не причинили сколько-нибудь видимого вреда, лишь ещё больше разозлив монстра.

– В ножи! – и сразу же Грицко Омелый, как учили его, как он передавал свою науку молодым порубежникам: удар надёжной саблей по лапе зверя и смертельный бросок на спину с тяжёлым бебутом79. Тарас, выполняя команду товарища исхитрился с оттягом ударить саблей по задней лапе и тут же поднырнув под взмах передней, что было сил ударил встающего на дыбы монстра в грудь прямой камой80. Казалось зверь не заметил попыток двух смельчаков остановить его: тяжёлый взмах лапы и Тарас пролетев через всю горницу врезался в стену да там и затих; Григорий, лишь от одного движения плеч рухнул прямо под ноги зверя, он ещё успел увидеть как огромная пасть раскрывается над ним, но через секунду тяжёлый наконечник ратища врезался в эту самую пасть, пробил насквозь отбрасывая зверя и навечно пригвождая его голову к выбеленной стене.

Лёжа навзничь, сквозь муть и пелену пота, через захлестнувшую кровь и ещё неуспокоенную ярость Григорий наблюдал, как по ступеням плавно и величественно ступает Любава, его Любава…, его женщина.

– Гриня, а Гринь, живой? – поднимаясь на ноги и покачиваясь, опираясь о печь обратился к товарищу Тарас.

– Да вроде живой, – приподнимаясь и делая шаг навстречу Любаве, ответил Григорий, – Любавушка, ты как?

– Всё хорошо, Гриша, всё хорошо, суженый мой, – подошла, прижалась всем телом передавая свою дрожь, свою любовь избранному мужчине.

– Я конечно, не хочу вас прерывать, голубки сизокрылые, но ещё не всё, – развеял романтический настрой двух влюблённых Тарас, – пойдём, что ли Гриня, а ты Любава поднимись-ка пока в светёлку, неча тебе на это смотреть, неча.

– И то верно, иди Любава, я тебя потом покличу, прав Тарас.

После того как девушка поднялась по широким ступеням и скрылась за дверью, казаки приступили к тому от чего хотели защитить юную деву.

– Ну что, Тарас, начнём с вожака головы сечь?

– Давай, простите Светлые боги, защити Богородица!

Через пол часа дело было сделано, обезглавленные тела волкодлаков лежали отдельно, головы отдельно. Убраны тела в самой хате. Любава не смогла долго сидеть без дела и пока мужчины занимались кровавым ремеслом натаскала из колодца в корыто воды, нашла в доме чистые рушники, кусок пенной глины.

– Жених, глаза не сломай, чай девка то ещё не мужняя, – подшучивал над Григорием Тарас.

– Надо ж так, а кум, вышел полевать серого волка, а подстрелил горлинку.

– Ну, тут ещё вопрос, кто кого подстрелил. Ты вообще думал, что вы дальше то делать станете, а Григорий?

– А чего станем, повенчаемся, как боги заповедовали, станем жить поживать да добра наживать.

– Ты раны Любавы вчера зрел? Зрел, а сейчас даже шрама малого не осталось, ты, как никто другой понимаешь, что это значит.

Тяжёлая тень набежала на только что светлое и радостное лицо влюблённого мужчины. Постоял, перекатываясь с пятки на носок, развернулся к побратиму.

– Она моя, я вот здесь это чую, – Григорий указал на свою грудь, – вот здесь, нутром. Ни кому не отдам, против всего мира выступлю, против всех богов пойду, но не отдам. Слышишь!

– Да я то чего, то твоя девка, тебе с ней жить. Ты меня знаешь, и жинку мою знаешь, нет у нас ближе тебя никого, потому и тайну эту сохраню, а дальше поглядим, как оно выйдет.

I

Как радостно и ярко цвели травы в купальскую седмицу, рясно укрывая цветным своим ковром, весь подол, буйным разнотравьем врезаясь в прохладные воды Аксая, но и перебравшись на ту сторону реки взбегали духмяным покрывалом на крутояр и дальше, дальше, уходя мимо разлапистых садов мешались с полями зреющей пшеницы, ржи и гороха. И не было пределов щедрости степи в эти знойные дни, всякий станичный люд выходил со своей рогожей в поля, норовил, дождавшись, когда уйдут первые росы запастись впрок на весь год душистым иван – чаем, от хворей всяких, буде придут незвано в гости дочери самой богини Мары, собрать одолень – траву, иван-да-марью, чистотел или хоть тот же подорожник и лопух. Купальские дни и ночи завсегда имели такую силу над всеми живущими и произрастающими под божьим небом. Древний, очень древний праздник, корнями своими уходящий в глубины веков, в самую глубь ещё тех времён, когда дети светлых богов отступили за высокие горы перед натиском Чернобога и Мораны, когда безжалостный Карачун повелевая пургами и морозами на многие тысячелетия укрыл землю предков ледяным панцирем. Потому и радовались потомки великих гоев, чтили традиции не забывая снять нательные кресты перед тем, как выйти в поля да луга за травяным сбором, потому и почитали огонь земной – младшего брата могучего Ярилы, от того и собирались в купы, плели венки и кружили хороводы, окунались в светлые воды смывая с сердец своих холод и грехи.

Но жили среди христианского люда ведающие тайными знаниями, почитающие ушедших богов блюстители ушедшей веры своих предков. Были среди них и те, кто поклонялся и тёмным богам, помня о том, что рано или поздно они вернуться…, всегда возвращались, в бешеном неистовстве сметая со своего пути, перетирая в пыль не только творения рук человеческих их великие города да малые веси, но и самою память о величии рода.