Они с нами

Журавли

1933 год. Большое и шумное сибирское село. Мишке Мусохранову десять лет. Отец его в гражданскую сгинул, а мать с кулацким сыном в Китай убежала. Жил Мишка с бабушкой, с бабой Ганей. Любила она внука так крепко и так берегла его, что пуще некуда. И всё представляла, что вырастет он гарным хлопцем, правнуков ей нарожает, похоронит её по-человечески. А пока что он просто маленький Мусохранчик. И вот однажды этот самый маленький Мусохранчик сотворил очень некрасивый поступок. Вышел он с ребятами в поле за сусликами. Но не «выливать» их водой, как принято было, а керосином травить. Плеснул керосинчику в нору, зверёк сам и выпрыгивает. А день знойный был, солнце в зените. Навстречу со стороны райцентра дядька Лукьяныч идёт. Видно, что угорел он сильно от жары и дороги. Тот самый дядька, который намедни пожаловался бабе Гане на то, что драгоценный внучок её в сад к нему без спросу забрался. Ладно бы просто пожаловался, а то взял и обозвал его ещё при этом Мухосранчиком. Подошёл, значит, Лукьяныч к ребятам и просит: «Умираю, – говорит, – дайте попить чего-нибудь». Мишка и сунул ему бутылку с керосином. Лукьяныч схватил её, сделал пару глотков, покачал головой и пошёл дальше.

1941 год. Никого Мусохранчик не нарожал бабе Гане, не успел. Успел только плотником поработать, на механика выучиться, да дюжину девчонок в себя влюбить. Последнее письмо его с фронта заканчивалось словами: «Хрен им, а не Москва». А потом похоронка. Баба Ганя словно рассудка лишилась, неделю в одной рубашке босиком по селу бегала, едва отходили. А через много лет уже получила она весточку от пионеров одной из школ города Ржева с указанием, в какой местной деревне вместе с другими воинами покоится её внук. Сшила она чёрный мешочек с завязками, вручила его Лукьянычу и тот, душа добрая, съездил туда и привёз с братской могилы горсть землицы. Уж как убивалась баба Ганя над ней. Всё маленький Мусохранчик виделся ей, залетает будто в избу и кричит: «Бабушка, пирожки готовы?»

2020 год. Открытие Ржевского мемориала с бронзовой фигурой советского солдата, которого поднимают ввысь 35 журавлей. И на стальных панелях фамилии 17 660 погибших. Давно уж нет в живых бабы Гани. Похоронил её Лукьяныч, а следом и сам помер.

* * *

Моё башкирское счастье

Сижу на подгнившей лавочке, в каком-то подозрительно-ничейном закутке на Рублёвке, крапива по сторонам. И подходит ко мне старик весьма респектабельного обличия. Я-то ладно, тут мне и место вроде. А он-то чего забрёл сюда? Да ещё с тростью, бывшей когда-то частью ствола небольшого деревца. Кривая, пегая, сверху набалдашник из сучков раздвоенных, а снизу почти полностью истёртая резиновая набойка.

– Позволите? – говорит старик и садится рядом.

Минута проходит, молчим. Не по мне это. Пожрать не очень, а поржать сильно охота.

– Набойка-то сотая по счёту? – спрашиваю, кивая на трость.

– Тысячная, – смеётся. – Я её ещё в девяностых сделал.

– Зачем, чтобы слепого изображать?

– Чтобы от бандитов отбиваться. Бедренную кость запросто перешибает.

– Ого! – делаю вид, что поверил. – Но сейчас ведь другие времена.

– Другие, – соглашается. – И защитник сейчас у меня есть. Но добрая палка в руках никогда не помешает.

– А защитник кто?

– Сын, генерал. В Башкирии, правда. Но всё равно, если что, разберётся.

– Генералов у нас везде хватает. А в Башкирии-то почему? – спрашиваю, чтобы беседа не прерывалась.

– А у него мама оттуда, – отвечает. – И фамилия башкирская.

– Да вы что! – снова обозначаю великое удивление. – А ну-ка рассказывайте. Старики живут, пока лепечут.

– Это дети лепечут, – возражает. – А я расскажу всё, как было. А было это в семьдесят четвёртом. Послали меня в Уфу расследовать кое-что. Там бригадира одного в трубе заварили.

– Как чай, что ли?

– Ну и шутки у вас! – сердится. – Запихнули, а стык заварили. На строящемся газопроводе. За то, что своих обворовывал. А трассовики народ суровый, многие с уголовным прошлым. Так он целых семь километров до выхода полз. А, когда выполз, ослеп.

– А мама башкирская тут при чём?

– А при том, что я днём с делом вожусь, а вечером по городу гуляю. В одном магазине раз булочку взял, другой раз. А продавщица – чудо чудное, диво дивное. Колпак на головке беленький, волосы чёрненькие, глазки горят, ямочки на щеках. Смотришь на неё и словно воспаряешь куда-то.

– Не куда-то, а в рай, – уточняю.

– Хотите, чтобы я вас палкой огрел? – угрожает и улыбается одновременно.

– Не хочу, – признаюсь. – Считайте, что перед вами одно большое ухо.

– Так вот, ничего подобного до этого со мной не случалось. Влюбился и всё тут. Воспылал страстью, втюрился, втрескался, как хотите. Да ещё имя у неё музыкальное – Реляфа.

– На гармошке такие ноты точно есть, – подтверждаю, отодвигаясь подальше. – Продолжайте, пожалуйста.

– Продолжаю. Позвал в кино, согласилась. Обнял в подъезде, не заартачилась. После работы жду проводить, чуть не плачет от радости. А мне-то что делать, не тащить же её в гостиницу. Ей семнадцать, а я вдвое старше. Короче, посчитал я это знакомство сказочным приложением к командировке и вернулся домой. С другом поделился, а он, не вздумай связываться, говорит, у них многожёнство.

– Не многомужество же!

– И я ему то же самое сказал. А он, ищи себе подругу жизни в столице.

– Где-е-е! – восклицаю, аж лавочка пошатнулась. – Найти хорошую жену в Москве – то же самое, что за мороженым на солнце слетать.

– Вот именно. Полгода я выждал и поехал в Уфу свататься. Первым, кто прикоснётся к груди моей дочери – это муж её, а потом ребёнок.

– Так у вас дочь или сын? – спрашиваю в полном недоумении. – И грудь чья?

– Да это отец её мне так при встрече сказал. Здесь, говорит, по конкурсу в институт не прошла, пусть в Москве поступает. И фамилию пусть нашу оставит.

– И всё?

– Всё. А чего ещё! Не знаю, как вы, а я свою подругу жизни нашёл. Вернее и преданнее моей Реляфы никого нет.

И, надо же, именно в этот торжественный момент зазвучала в кармане у старика волнующая мелодия из кинофильма «Мужчина и женщина».

– Ну, вот она, полюбуйтесь!

Мелодия повторяется, а я глаз оторвать не могу от фотографии абонента на экране смартфона под надписью «Моё башкирское счастье». Только ангелы на небесах могли создать такой божественный образ. Единственное, что выдаёт его земное происхождение – это голубая косынка, повязанная так, как предпочитают восточные женщины.

– Я такие манты приготовила, как тебе нравится, – щебечет образ канареечным голосочком по громкой связи. – С мясом и картошкой.

– Спасибо, любимая! – благодарит старик. Встаёт, перешибает зачем-то пару веток крапивы и удаляется. А мне так жрать захотелось.

* * *

В землянке

Было это в конце декабря две тысячи двадцать второго года на финальном выступлении телевизионного песенного конкурса в Москве с предварительным отбором участников всех возрастов. И вот с некоторым опозданием после очередного объявления выходит на сценический подиум пожилой мужчина в повседневной солдатской форме начала семидесятых годов прошлого столетия, в кирзовых сапогах, и говорит:

– Извините, подворотничок сам пришил только что. А форму мне подобрали точно такую, какая была у меня, когда я в Германии служил. Ровно пятьдесят лет назад, после института, рядовым солдатом. В знаменитой Уральско-Львовской танковой дивизии, которую все боялись. Зимы, как у нас, в центре Европы нет, а тут вдруг минус тридцать. И наш батальон специально, чтобы ко всему приучились, вывезли поздно вечером в лес. Поставили мы, значит, для своего взвода большую палатку, армейская печка с трубой, дров натаскали, сидим, греемся. Где-то в полночь вышел я из палатки в своей длинной шинели, хорошо, что не укоротил, когда выдали, посмотрел на звёздное небо, отыскал там Большую медведицу, отсчитал от края нужное расстояние и нашёл Полярную звезду. Гляжу на неё и говорю вслух, а у меня сегодня день рождения, двадцать пять лет позади, Свердловску привет передай, маме, сестре, брату и жене, конечно, пусть они там живут спокойно, пока мы здесь, под Берлином, никто Россию не тронет.

И тут вдруг зазвучала гитара в студии. Тихо-тихо, простым перебором нескольких нот. Это потом уже аккордами, но тоже едва слышно. И мужчина запел:

Бьётся в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Пел он спокойно, без надрыва, ничуть не заботясь о дикции и дыхании. Пел, как выходило, как мог, как чувствовал, как представлял себе лютую обстановку и личные переживания солдата, только что случайно спасшегося от вражеских пуль.

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

То ли возраст сказался, то ли не было с ним уже его любимой, то ли так сильно было развито у него воображение, но пропел мужчина последнюю строчку с такой естественной дрожью в голосе, будто по-другому и не получилось бы, как ни старайся.

Ты сейчас далеко, далеко,

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти не легко,

А до смерти – четыре шага.

Ох, уж эти злополучные четыре шага. Дались же они когда-то военной цензуре, потребовавшей от автора оптимистичных изменений в тексте. Но бойцы с фронта попросили поэта ничего не менять, потому что они хорошо знали, сколько этих самых шагов до неё, до смерти.

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От моей негасимой любви.

Все привыкли к варианту от твоей, а он спел так, как в стихотворении. И это в исполнении человека с седой головой прозвучало трогательной и прощальной признательностью своему благодатному чувству. До самого конца пел мужчина, глядя куда-то вдаль, точно не он это вовсе, как таковой, а душа его одинокая пела. С последним же словом он прижмурился ненадолго, а когда открыл глаза, то увидел, что все вокруг не сидят, а стоят в каком-то молчаливом оцепенении. Аплодисментов вообще не было. Даже члены жюри стояли, как завороженные. А кто же будет сам себе аплодировать, да ещё в землянке, все ведь тоже про себя пели.

* * *

День счастья

– Ты рот свой помыла? – угрожающим тоном спросила гренадёрского вида женщина неопределённого возраста с короткой спортивной стрижкой.

– А как же, – робко ответила Мария Ивановна, восьмидесятилетняя старушка, садясь в стоматологическое кресло.

– Что у тебя?

– Да мне бы вот нижний протез изготовить. Не знаю только, на чём он будет держаться. Последний зуб месяц назад удалила.

– Дай посмотрю.

Мария Ивановна открыла рот и от волнения перестала дышать.

– Сделаем, – сказала врач, отвернувшись к столику, на котором стояли рядами чьи-то уже готовые протезы с приклеенными на них фамилиями будущих беззубых владельцев. – Целиком и не сразу.

– Что значит целиком и не сразу?

– Нижний и верхний будем делать вместе. И ждать придётся полгода как минимум.

– Так верхний же у меня хороший, и зубы там ещё есть. Я так к нему привыкла. А можно его не трогать? – взмолилась Мария Ивановна.

– Возятся с тобой бесплатно, сиди и молчи, – услышала она в ответ. Мешать она ещё будет. Не нравится, иди к частнику.

Короче, изготовила себе нижний протез Мария Ивановна в частной клинике, а не в городской поликлинике по льготной программе для пенсионеров. Дорого обошлось, зато без хамства. Учительской пенсии при этом едва хватило. Всю свою трудовую жизнь Мария Ивановна проработала в обычной московской школе. Помочь некому. Муж давно умер. Тоже учительствовал. Вышел на пенсию по выслуге лет и умер. А сын, хоть и работает каким-то начальником по газу, но у него свои заботы. Женился, развёлся, женился, развёлся, взрослых детей содержать надо, на учёбу внуков за границей деньги нужны.

Изготовила, значит, Мария Ивановна свой протез и пришла домой. Радостная такая, что с зубами, наконец. Прикрывать рот ладонью больше не надо. Жевать аккуратненько можно. Держаться, правда, этому протезу не за что. Того и гляди, изо рта выпадет. Ну да ладно, привыкнуть можно. Нечего зря губы растопыривать, как говорится, и рот до ушей разевать.

Она и не разинула, когда рюмочку оставшейся с восьмого марта наливки буквально процедила в честь нового протеза. Пожевала осторожно булочку, чаю попила. А больше и закусывать собственно нечем было. Холодильник пустой. Оставшиеся две тысячи отложены на лекарства. Квартплата в шесть тысяч подождёт. Консьержке по пятьсот рублей она вообще больше платить не будет. Хватит, пенсия маленькая, пусть хоть заобижается.

И тут Мария Ивановна вспомнила, что на балконе у неё кофточка вязанная сушится. А жила она на третьем этаже в обшарпанном сталинском доме, недалеко от Триумфальной арки. Вышла на балкон, сняла кофточку с верёвки и решила сдунуть с неё пожелтевший рябиновый лист. Наклонилась слегка за перила и дунула с силой – лист и слетел вместе с протезом. Только лист, кувыркаясь, в сторону, а протез камнем вниз. Слетела по лестнице во двор и Мария Ивановна. Да так быстро, что консьержка даже в окошечко высунулась от удивления. Битый час разгребала Мария Ивановна высокую пожухлую траву под балконом в поисках своего протеза. Чего они не скосили её, проклятую, возмущалась она работой коммунальных служб. Рябина ещё эта стоит тут некстати, росла бы себе в лесу. И кофту эту дырявую, зачем я её только постирала. А вдруг он упал на что-то твёрдое и раскололся. Умаялась Мария Ивановна до изнеможения. И села в полном отчаянии на металлическую оградку. Одна мысль в голове, и где оно, это стариковское счастье?

– Помоги мне, Господи! – произнесла она вслух и посмотрела на небо. А там, зацепившись за невысокую ветку рябины и поблёскивая на солнце, висел её драгоценный протез. Снять его с дерева самой не составляло никакого труда. Но вместо этого Мария Ивановна закрыла лицо руками и расплакалась.

* * *

Баба Дуня и дуб

Сидит баба Дуня на скамеечке под дубом. Солнышко майское припекает. Ветерок свежий, то дунет слегка, то за дом улетит. Ей восемьдесят восемь лет, а дубу восемьсот восемьдесят. Оба они коренные москвичи. Вдруг подходит к ней молодой работник двора в жёлтом жилете. В одной руке у него скворечник новенький, в другой молоток старенький, а на плече стремянка. И говорит:

– Осторожно, бабушка, я тут домик сейчас над вами присобачу. – А сам гвозди из кармана достаёт.

– Как это присобачу! – возмутилась баба Дуня. – Да кто же это скворечник к дереву гвоздями прибивает. Иди отсюда, не дам!

Через полчаса возвращается этот самый работник двора уже не один, а в сопровождении начальника местной жилищно-коммунальной конторы.

– Послушайте, – строго обращается начальник к бабе Дуне. – Принято решение на этот дуб каждый день в течение года по одному скворечнику вешать.

– Зачем? – удивилась баба Дуня.

– Чем больше птичек хороших, тем меньше червяков и мошек, – не глядя на бабу Дуню, продекларировал начальник и приказал работнику: – Прибивай!

Прошёл год.

Сидит баба Дуня на той же скамеечке под тем же дубом, солнышко также припекает. Только листочков на дубе нет, и весь он увешан скворечниками.

– Вижу, тяжко тебе, – произносит баба Дуня, пытаясь погладить сухонькой ладонью по корявому стволу, да места свободного не нашла.

Вдруг выпорхнул из-за дома свежий ветерок, слабенький, едва ощутимый. А дуб всё равно заскрипел, накренился и рухнул, аккурат в сторону бабы Дуни. Как могла, выбралась она из-под скворечников, отряхнулась, платочек на голове поправила и говорит неизвестно кому:

– Господи, боже ж ты мой! Лучше бы просто крышу и подъезды отремонтировали.

* * *

Уроки английского

Ему семьдесят, ей шестьдесят. Его зовут Алексей Афанасьевич, её Зинаида Петровна. Жили они душа в душу. И вот как-то он рассказывает ей:

– Стою сегодня на остановке, автобус жду. Слышу, бабка одна рядом ворчит. Как вы тут в Москве живёте, говорит, скука страшная. А другая бабка спрашивает её ехидно, а вы откуда такая сюда явились. А та докладывает во всеуслышание и с гонором, из Англии. Сын мне квартиру здесь купил. Сказал из-за международной обстановки не могу я больше к тебе в Лондон ездить каждый месяц. А третья бабка встревает и советует англичанке участливо, а вы запишитесь в московское долголетие, там разные занятия для пенсионеров проводятся, по танцам, по рисованию. А та ей брезгливо так, а я уже записалась и сходила раз. Пришла, говорит, а там одни старухи сидят и чай пьют. А вторая бабка спрашивает, а вам-то сколько лет. Восемьдесят пять, отвечает. Представляешь!

– А я тоже уже записалась, – заявила Зинаида Петровна. – На английский. У меня в школе по нему пятёрка была. И тебе надо чем-то заняться для саморазвития. Там, например, даже на гитаре играть учат.

– Зачем! – с удивлением воскликнул Алексей Афанасьевич. – Чтобы похоронный марш выучить?

– Да ну тебя. Как хочешь. А я завтра иду.

И вот возвращается Зинаида Петровна после первого занятия.

– Хаюдуюду, дорогая, – встречает её Алексей Афанасьевич.

– Да ты хоть знаешь, что это такое? – спрашивает с улыбкой Зинаида Петровна. – Так сейчас никто не говорит.

– И дорогая не говорят?

– Дурачок ты у меня. Ничего не знаешь.

– Хорошо. Если ты всё знаешь, тогда ответь мне, как сказать по-английски извини?

– У них два варианта этого слова, – забыв на минуту, что муж почти всё и всегда превращает в шутку, принялась объяснять Зинаида Петровна. – Первое, это экскьюзми. Это как бы ты спрашиваешь у человека, можно или разрешите. А второе, это сори. Это уже как бы умоляешь простить тебя за что-то ужасное.

– Спасибо! – поблагодарил жену Алексей Афанасьевич за такое краткое и толковое объяснение. – Это, допустим, приглашаю я к себе домой ту англичанку с остановки, помнишь, вчера рассказывал, и говорю ей, экскьюзми, а можно я вас, ну сама понимаешь, что. А, когда у меня ничего не получилось, тогда я ей говорю уже, сори, мэм. Правильно?

– Правильно, – вдоволь насмеявшись, подтвердила Зинаида Петровна. – А на самом деле что бы ты ей сказал?

– По-английски или по-русски?

– По-английски, конечно.

– На иностранные языки это не переводится.

* * *

Совесть подлеца

Сидят в День России на лавочке во дворе два старика. А их, таких древних дедушек, и есть всего только двое на весь большой московский дом у метро «Таганская». Остальные – это бабушки и прочие обитатели. Один старик и предлагает другому:

– Чё сидим-то, Ефимыч, пойдём ко мне, выпьем по маленькой, праздник вроде?

Другой уговаривать себя не стал. И вот они уже на кухне. И вот они уже приняли, и не по маленькой, в охотку и без тоста.

– Подлец я, Ефимыч, ох, какой подлец! – вытирая костяшками пальцев влажные глаза, признался вдруг хозяин просторной квартиры с высокими потолками. – Не могу себе этого простить. И забыть не могу, совесть не позволяет. Столько лет мучаюсь, места себе не нахожу. И чем дальше, тем больнее. Спать ложусь, вспоминаю. Встаю, опять вспоминаю.

– Государство обманул, что ли? – перебил его Ефимыч. – Так ты его никогда не переобманешь.

– Да нет.

– Жену свою сильно обидел, что ли? – снова спросил Ефимыч. – Так её давно уж в живых нет.

– Да нет.

– Долг не вернул, что ли? – опять предположил Ефимыч. – Так забудь, пусть о нём кредитор помнит.

– Хуже, Ефимыч, намного хуже и страшнее.

– Ну, я не знаю, что ещё хуже и страшнее может быть, если ты так убиваешься.

– Не убиваюсь, а убил, возможно.

– Ого! Тогда колись, я не сексот, сообщать никуда не буду.

– Тогда наливай и слушай. Было это лет шестьдесят назад или больше.

– Ну, ты даёшь, опомнился! – воскликнул Ефимыч. – Может, ты ещё при царе Горохе кого укокошил?

– Чё ты ржёшь-то! – возмутился подлец. – Меня совесть заела, а он ржёт сидит, как ни в чём не бывало. Скачи в поле и ржи там. Хотя какой ты скакун. Ты так в лифт заползаешь, что тебе когда-нибудь точно одно место дверями прижмёт.

– А что мне рыдать, что ли! Его чего-то там заело на старости лет, а я слёзы лить должен. Расчёкался тут, москвич деланный. Ещё в министерстве работал. Никак от своего Урала избавиться не можешь.

– Так ты будешь слушать или нет, мерин плешивый?

– Давай начинай, молчу уже. Может, и в самом деле полегчает тебе, если расскажешь.

– Да я даже не знаю толком, в чём признаваться-то. Я в Пермской области тогда жил, отрабатывал после ремесленного на заводе. Район дальний, вокруг тайга. И вот заставили меня для галочки на лыжных соревнованиях за цех выступить. Я пришёл, дали какие-то лыжи типа досок обструганных, широкие и тупые, ничем не смазали, палки тяжёлые бамбуковые, выше меня, бумажку с номером на пальто сзади прицепили и вперёд. Старт и финиш был на опушке, за посёлком, а лыжня по лесу шла. Кто там и где там бежит, судьям не видно было. С горки скатывается к ним из леса очередной участник, значит, дошёл. Отметили, и проваливай. И вот бреду я кое-как последним по лесу, темнеет уже, поздно начали, палки за собой волочу, руки в варежках, в карманах и всё равно замёрзли, мороз градусов тридцать, как минимум. И вдруг догоняет меня настоящий лыжник, как по телевизору показывают, в красном спортивном костюме, лыжи импортные, узенькие, концы острые, палки металлические, ботинки специальные, крепление с гребешком впереди, а не на брезентовых застёжках, шапочка вязаная, белая, со значком фирменным, не то, что у меня из кролика, чёрная и облезлая. На старте я его не видел. Но номер на нём за мной был. Догоняет, значит, запыхался весь, пар от него валит, иней на бровях и ресницах, остановился и спрашивает, по какой лыжне дальше бежать. А там флажки с указаниями сдуло, и действительно, непонятно, какую лыжню выбрать. Развилка такая, одна лыжня вправо, другая влево. Я смотрю на него, и завидно стало, он весь из себя такой современный, здоровый, не то, что я, заморыш тутошний. Я ещё подумал тогда, наверно, он молодой специалист из Перми, на завод к нам после института прислали. И отвечаю ему, не знаю, говорю, давай наугад, ты туда, а я сюда. Честное слово, я сам не знал, куда правильно. Он кивнул в знак согласия и попёр, как метеор, вправо, а я влево поплёлся. Минут через десять скатываюсь с горки, и я у финиша. А там уже почти никого нет, меня отметили, забрали лыжи, сели в автобус и уехали. А я остался, до дома пешком можно было дойти. Прыгал на том месте, ногами топал, чтобы не окоченеть, и всё смотрел на выход из леса, но так и не дождался этого беглеца. Куда он делся, ума не приложу. Дело в том, что я места те хорошо знал, и точно ни в одну сторону, кроме финиша, выхода из леса к людям не было. Кругом тайга на многие километры, волки точно, но и на медведя можно было выйти. Короче, совсем стемнело, а он так и не появился. И я ушёл.

– Ну, ушёл и ушёл, и ты ушёл, и он ушёл, туда ему и дорога, – равнодушно заключил изрядно захмелевший Ефимыч, наливая последнее из бутылки. – Давай, помянем его, ты тут ни при чём.

– Да как это я ни при чём! – гневно вскричал подлец и стукнул кулаком по столу. – Пьянь ты столичная. Я же местный, я же нутром чуял, что туда не надо, и не остановил его. Ещё и не сказал никому ничего, что лыжник там один вглубь леса, на ночь глядя, и по такому холоду умчался. Надо же было всем вместе дождаться его.

– И чё?

– Что чё?

– Нашли его?

– Не знаю. Это вот только и утешает, что никто никого не искал и никаких ЧП по району не объявляли. И лыжня, хоть и припорошена была, но она же вела куда-то. Но парня этого я больше не встречал, ни на заводе, ни в посёлке.

– И чего ты маешься, не понимаю? – пожал плечами Ефимыч.

– Не понимаешь, тогда иди отсюда! – сердито погнал соседа сосед. – Ещё иконку дома повесил, яйца красит.

– Ну, и пойду. Оставайся тут один со своей совестью. Скажите на милость, подлец какой выискался. Я вот сообщу, куда следует. Пусть у тебя тараканов-то повыведут.

– Да где ты у меня тараканов-то увидел?

– В голове твоей. Скоро к соседям по этажам полезут.

– Сам ты жук скара… не буду называть какой. Уходи уже, только в лифт на карачках не заползай.

– Но мы же ещё за Россию не выпили.

– Иди, я сказал. Пока тапком по лысине не отшлёпал.

* * *

Смешинка

Поздний воскресный вечер. Счастливое мирное время. На широкой и мягкой кровати уютненько так расположилась девочка Саша, которая приехала к бабушке с дедушкой на выходные. Но сразу же спать она не собирается. Надо ещё чтобы дедушка обязательно рассказал на ночку смешную историю. Он всегда ей рассказывает такие истории перед сном. А она всегда смеялась и, перебивая дедушку, добавляла к его повествованию свои весёлые придумки.

– Дед, ну скоро ты? – позвала она дедушку.

– Господи! – проворчал дедушка, входя в комнату. – Я тебе давно уже всё рассказал.

– А ты просто придумай что-нибудь, – посоветовала Сашенька.

– Ладно, как скажешь, – согласился дедушка и, не раздеваясь, лёг рядышком с внучкой. Сашенька тут же сложила ручки под голову и крепко прижалась к родному дедовому плечу.

Все дедушкины истории всегда начинались со вступительного слова «однажды». Но рассказывать разные необычные и весёлые истории становилось дедушке всё сложнее – уж всё, казалось, самое смешное и удивительное он уже вспомнил и обсмеял вместе с внучкой. Поэтому в последнее время он чаще всего произносил по ходу то, что просто в голову приходило. При этом, начиная очередную галиматью, он сам точно не знал, какое слово должно последовать за вступительным. Именно так было и в этот раз.

– Однажды, – начал дедушка свою очередную историю, – уехал я на недельку из Москвы и иду по окраине села. С одной стороны дома, а с другой стороны густой лес. Чувствую, мне сильно в туалет надо, как тебе иногда. Но к домам же я не пойду, там люди и видно всё. И я, конечно, пошёл в лес. Вижу, на опушке туалет деревянный, из брёвен сложенный, с двумя входами с разных сторон. На одной стороне написана большая буква «М», а на другой стороне написана большая буква «Ж». Знаешь, такие туалеты бывают в деревнях или на автобусных остановках за городом?

– Знаю, – ответила Саша. – Мы заходили в такой, когда на дачу к маминой подруге ездили.

– А что буквы «М» и «Ж» означают, знаешь?

– Да, мужчины и женщины.

– Правильно. Так вот, забегаю я в туалет со стороны буквы «М», а там медведь сидит. И как зарычит на меня: «Ты что, слепой что ли!» Я говорю испуганно: «Нет, не слепой. Я зашёл сюда, потому что буква «М» с этой стороны». А медведь ещё страшнее как зарычит: «Так это же звериный туалет. А буква «М» означает, что это для медведей». Представляешь? Вот такая история со мной приключилась.

Сашенька громко засмеялась. Дедушка тоже сам расхохотался, но что дальше рассказывать, он не знал и не думал вовсе. Рассмешил ведь внучку, подумал он, обязанность свою выполнил и хватит.

– Вы чего там расхихикались! – послышался из кухни строгий голос бабушки. – Опять смешинка в рот попала. Спать пора, завтра папа с мамой рано приедут, в садик надо, а они гогочут. Дед, кому говорю, закрывай двери и иди сюда.

Дедушка встал, нежно поцеловал внучку в лобик, пожелал спокойной ночи и хотел выйти уже. Но Сашенька, продолжая смеяться, остановила его:

– Подожди, дед, а с другой стороны жираф сидел что ли?

Но дедушка закрыл уже за собой дверь, и Сашенькин вопрос так и остался без ответа.

* * *

Мечта жизни

Вот что рассказал мне старый сосед по даче. А дача у меня под Малоярославцем, в 130 километрах от Москвы.

«Было это в середине семидесятых. Жил я в Тобольске, но очень хотел перебраться в Москву, стать известным адвокатом. Окончил юридический институт заочно и собрался уезжать уже, как вдруг влюбился. Сыграли свадьбу, и я уже вынужден был ехать вместе с женой. Убедил её, что так надо, что Москва это мечта всей моей жизни. В начале лета взяли по чемоданчику и в путь. А почему бы и нет. В армии я отслужил, рабочую специальность имею, образование высшее. И жена тоже с дипломом учителя. Думали, устроимся, начнём работать, а дальше видно будет. Да только не учли мы, какая власть у нас. Сломать судьбы людей, раз плюнуть для неё. Приехали, значит, и на тебе. Оказывается, весной вышло закрытое постановление правительства, запрещающее прописку в Москве и Московской области, даже временную. И ни на какую работу нас без соответствующей прописки не взяли. Куда только мы не обращались, бесполезно. Один бы я, может, и нашёл выход. Но у меня уже хвост был, как говорится. Вот так вот и оказались мы в Малоярославце. Просто посмотрели по карте, какой город в других областях поближе к Москве и куда больше электричек ходит. А тут меня спокойно на швейную фабрику юристом взяли, общежитие дали, а через полгода квартиру. И жену в школу взяли. Но про Москву я не забыл. Хотя сразу предпринимать новый поход на неё неудобно было из-за квартиры, надо же было отработать её какое-то время. Тем более, сын родился, и тут ему было хорошо, всё под боком, садик рядом, воздух чистый. А вот уже через пять лет я нашёл-таки работу в Москве. С фабрики я ушёл и устроился на Московскую железную дорогу. Тоже юристом, но не просто так, а провели меня по лимиту путевым рабочим, с перспективой на общежитие и прописку. Мы как рассчитали, я до субботы в Москве на съёмной квартире, а жена с маленьким сыном в Малоярославце. Понятно, что это чёрт знает что. Но очень в столицу хотелось, мечта жизни. Вышел я, значит, первый день на работу, а после обеда жена звонит, сын потерялся. Я на электричку, приезжаю и вижу, чуть ли не весь город нашего сына ищет. И не только его, а девочку ещё одну из дома напротив, такую же соплюху. Я к реке вместе со всеми, потом к лесу, чуть с ума не сошёл. Совсем темно уже, а детей нет. Жена тоже вся в слезах. Привезли их в час ночи. На большой дороге в сторону Боровска задержали. Это они к бабушке девочки в какую-то деревню пошли. Сидели мы с женой до утра, думали всё, как нам быть. И я решил, больше их одних, без родственников, без надёжных друзей, ни за что не оставлю. Попрощался я с железной дорогой и снова на фабрику устроился. Потом сын в школу пошёл, потом кота завели, потом сарай построили, потом мотоцикл с коляской купили, потом тёща к нам переехала, потом дачу вот эту приобрели, переделали тут всё. А Москва, ну что Москва. Последнее время вы, например, только и знаете, что ругаете её и жалуетесь, как там жить плохо, особенно пожилым людям. Да я и сам вижу, когда бываю. Правда, вот уже год не был».

Никак я не прокомментировал рассказ старого человека и ни о чём его не спросил. А дома открыл компьютер и нашёл у себя ту самую подходящую басню, о которой я ещё на даче подумал. Вот она.

Пикник

Позвал дед бабку на пикник

И сник:

Пришла старушка с внучкой,

С козой и с Жучкой,

Зубастая такая собачонка.

Дед приготовил пива два бочонка,

Хотел он бабку напоить.

А дальше всё такое, может быть,

Ну, как в кино,

Хватило б только духу.

Но…

Коза сжевала деду ухо,

Собачка укусила в пах,

А внучка выпила всё пиво.

––

И нет тут никакого дива.

Любая смелая мечта

Умрёт и превратится в прах,

Коль вовремя её не сотворить,

Победными украсив розами.

Иль обрастёт, как бабка та,

Внучатами, собаками и козами.

* * *

За всех на свете

Мы, два старых человека, принявших уже по полстакана водки за Россию, сидим на кухне в московской квартире и рассуждаем про Украину. Я службу свою в армии за границей вспомнил: как мы скудными пайками делились на учениях, как чуть ли не со слезами на глазах расставались под марш «Прощание славянки», как искренне после дембеля в гости друг друга приглашали. А кто там из нас какой национальности нам было всё равно. Потом товарищ мой закадычный взял слово:

– А я вот не понимаю, почему мы с украинцами уже и не братья вовсе, как выражаются некоторые. Ну как бы кому не нравилось слово брат, факты от этого не меняются же. Вот дед мой и бабушка по матери, совсем маленькими ещё, в начале прошлого века с многочисленными своими семьями с Украины в Сибирь были насильно переселены. Там выросли и поженились. Разговаривали то по-русски, то по-украински. Девять детей родили, которые по паспортам значились уже, конечно, русскими. Один, старший сын, зимой сорок первого под Москвой погиб. Но где-то на Украине точно ведь были и есть родственники по семьям моих предков, а значит и мои тоже. Не всех же переселили. Теперь отца моего возьмём. Он давно умер, и я почти не помню его. Но знаю точно, что сам он из Киева, всё вернуться туда хотел. При том, что русский мужик вроде. По разным причинам связь с родными он потерял, жизнь тогда расхристанная такая была. Почему-то он в Сибири оказался, там они с матерью и познакомились. У отца на Украине, как рассказывала мать, были несколько сестёр, дядьки, тётки. У них там тоже наверняка свои дети и внуки потом народились. То есть опять же все они родственники моего отца и мои тоже. И почему же в таком случае мы не братья с украинцами, коли уж так по крови и по истории получилось. Если не братья, так кто тогда. Вот есть у тебя родственники в Гондурасе?