Хуторянин. Сборник рассказов

Моя Россия, мать родная,

За что завидуют тебе?

Веками радости не зная,

Жила в несчастье и в беде.

Велик народ тобой рожденный,

Как матерью тобой любим.

Врагами он не побежденный

И дьяволом не совратим.

Согнутый тяжкою работой,

Он с песнями идет на бой.

К тебе относится с заботой,

Гордится лишь одной тобой.

И я горжусь тобой, Россия,

И в верности тебе клянусь.

Да, величавая ты сила,

Моя отчизна, моя Русь!

Глава 1

На востоке едва загоралась заря, а семья Захаркиных уже была на ногах. В этом, двадцать восьмом году, урожай зерновых выдался на славу. Погода стояла сухая и жаркая, как по заказу.

– Степан! Сегодня запрягай две подводы, нам уже осталось мало, что зря лошадей гонять!? – сказал Матвей Захарович сыну.

– Да Лысуху не трогай, пусть с жеребёнком дома побудет.

Матвей Захарович вышел во двор. Увидев рассвет, он поклонился в сторону восходящего солнца и перекрестился.

– Спасибо тебе, господи, за свет божий и за день хороший.

Жена, Ефросинья, вместе с невестками выносила из дома провиант и аккуратно укладывала всё на подводы. В поле уезжали на весь день, да и семья была немаленькая, одних взрослых было двенадцать человек.

– Фрося! – обратился Захарович к жене. – Ты кваску-то побольше возьми, день сегодня будет жаркий, роса сегодня сильная.

Четырех сыновей Захаркины уже поженили. Слава богу, невестки все пришлись ко двору. Осталось Василька женить, да Ксюшку хорошо выдать замуж. Солнце уже поднималось, когда вся семья выезжала за ворота. На хозяйстве оставались: дед Афанасий, бабушка Наталия и маленькие правнуки. Все, кому было уже за восемь, уехали в поле. При выезде из деревни встретили подводу Просовых.

– Кум, а что, ты и голубят в поле везёшь? – спросил Просов. – Что, они тебе пшеницу косить будут?

– Нет, косить они не будут, малы ещё, а вот снопы вязать пусть учатся, – ответил Матвей Захарович.

Пока доехали до наделов, росы уже не было. Попив квасу, взялись за работу. Отец с сыновьями косил, а невестки собирали жнивьё и вязали снопы. Дети, глядя на взрослых, старались делать так же.

Для детей постарше эта работа была уже давно знакома. Захарович украдкой поглядывал, как работает его семья, и душа его радовалась.

Солнце поднималось всё выше и выше, становилось всё жарче и жарче. Пыль от жнивья залезала в рукава и за воротник косоворотки, под туго затянутые платки женщин, проникала везде, где только могла, вызывая нестерпимый зуд, но никто не прекращал работу. Наконец Матвей Захарович остановился, и все, глядя на него, облегчённо вздохнули.

– Ну что, сынки, половину мы уже сделали, – сказал он, вытирая пот со лба. – Теперь можно отдохнуть и малость перекусить.

Ефросинья выбрала место рядом с подводами, чтобы расстелить скатерть. Позвала внуков, и они помогли ей примять стерню. Затем, расстелив скатерть, вместе с невестками стала накрывать на стол. Мужчины, сняв косоворотки, вытряхивали из них пыль.

После трапезы загрузили подводы снопами. Захарович, усадив двух внуков на подводы, Ивана тринадцати лет, и двенадцатилетнего Петра, отправил их в деревню.

– Приедете, за током разгрузите, и сразу обратно. Сегодня надо всё закончить, – сказал внукам дед.

Подводы тронулись в путь, а в поле опять закипела работа. К полудню всё было скошено, осталось только «Илье на бороду». Немного передохнув, снопы снесли ближе к дороге, тут и Иван с Петром показались на горизонте. Мужчины, загрузив подводы, двинулись в деревню.

К стану Захаркиных подъехал Просов.

– Доброго здоровья всем, да бог вам в помощь, – сказал он.– Ну что, Фрося, вторую скирду будете ставить? Хороший у вас нынче урожай.

– Да, грех жаловаться, спасибо богу, – ответила Фрося. – Да и мы, правда, по осени много конского навоза сюда внесли, а излишки думаем продать. Василёк жениться надумал. Решили, пусть строит себе дом на нашем подворье, да ведёт молодую жену в новый дом.

– И что, кого уже засватали? – спросил Просов.

– Да! Алёнку Горыну, – сказала Фрося.

– Сватов уже засылали? – А Васильку-то она по душе? – спросил Просов.

– Да любы они друг другу, любы. У нас сыновья сами себе выбирали, отец не вмешивался.

– Ну что, девчонка хорошая, и семья рабочая. Горыных в деревне все уважают, – ответил Просов.

Глава 2

Но своего дома Василёк так и не дождался. Осенью в деревню прибыл отряд рабоче-крестьянской милиции. С отрядом прибыли два сотрудника НКВД и два агитатора, почти юношеского возраста. На площади, у разбитой церкви, собрали всю деревню.

– По постановлению Совета Народных комиссаров, – начал свою речь один из агитаторов, – все крестьянские хозяйства должны быть определены в колхозы.

– А что такое колхозы? – послышался крик из толпы.

– Колхозы, – начал речь другой агитатор, – это коллективное хозяйство. Это высокопродуктивная форма хозяйствования. Земля в колхозах будет общей, тягловая сила тоже общей. Теперь вы никогда не будете голодными, потому что доход у вас теперь будет тоже общим, и делиться будет на всех поровну. Государство обещает вам помогать на периоде становления. Землю колхозники теперь будут пахать машинами, и чем богаче будет страна, тем больше в колхозах будет машин.

Народ заволновался. Вперёд из толпы вышел Илья Лисовец, один из самых зажиточных крестьян деревни. Он поднял вверх руку, крестьяне затихли.

– Скажи, мил человек, а если у кого нет никакой тягловой силы, он тоже может быть в вашем колхозе? – спросил Лисовец.

– В колхоз может записаться любой желающий, – ответил агитатор.

– А землю он пахать будет на козе? – спросил Лисовец.

– На наших лошадях, – прокричал из толпы Просов. – Они же теперь будут общими.

– Здорово живёте, братишки, – раздался зычный голос, стоявшего неподалёку Прохора Зорькина. – Это выходит как, тот, кто пьянствовал во время сева, теперь будет со мной на равных?

– А вот этого вы не хотели? – поддержал разговор Григорий Лисовец и показал агитаторам жирную фигу.

Народ опять заволновался. В разговор вступил представитель НКВД.

– Вас никто силком не гонит в колхозы. Колхоз – это дело добровольное. Конечно, это дело новое для вас, но Советская власть только добра желает для своего народа. Так что сами решайте, записываться вам в колхоз или нет. Я знаю, что продовольственный налог лежит тяжелым бременем на ваших плечах. Колхозники будут освобождены от продналога. Государство построит вам школы, где будут учиться ваши дети. Откроют вам клубы, где вы будете отдыхать, а на полях будут работать машины.

Его прервал Прохор Зорькин.

– Вы говорите, что земля будет общей, лошади мои будут общими, и коровы тоже. Ты посмотри, милок, на моих коров. Они у меня лоснятся от чистоты. А когда они будут общими, то они будут все в говне, как у Гуськова. Школы и клубы – это, конечно, всё хорошо. Только скажи, кто же на земле тогда работать будет, если все будут шибко грамотные? Послушать вас, будет просто райская жизнь. Я только одного боюсь, коли вы так мягко стелите, то спать будет жестко.

Крестьяне засмеялись. Подождав, пока народ успокоится, один из агитаторов спросил:

– Ну что, есть желающие записаться в колхоз?

Крестьяне молчали, затем началось какое-то движение. К подводе, на которой стояли агитаторы, подошли три человека: середняк Пронькин и двое батраков, Гуськов и Яхно. Они сказали, что желают записаться в колхоз. Представитель НКВД достал из кармана листок бумаги и карандаш и переписал всех пофамильно.

Затем обратился к крестьянам:

– Вот, посмотрите на них, они хотят быть счастливыми, и они верят Советской власти. Сегодня в вашей деревне образован колхоз. И он зачитал список колхозников. – Подумайте и вы!

Крестьяне пошумели, пошумели и стали расходиться.

– Крестьяне! – остановил их представитель НКВД. – Советская власть просит вас сдать в государство по десять пудов хлеба. Вам это будет зачтено в счёт продналога будущего года.

Народ затих, затем к телегам пробрался Матвей Захарович:

– А документ вы мне дадите, что я сдал хлеб? – спросил он.

Наступила тишина.

– Нет! Выдавать сейчас мы ничего не будем, – сказал представитель НКВД. – А вы что, Советской власти не верите? Я вообще-то считаю, что десять пудов для зажиточного крестьянина – это совсем ничего.

– А ты вырасти его сначала, и тогда узнаешь, как он достаётся,– вступил в разговор крестьянин Лыськин.

Народ опять зашумел. В отдельный круг собрались те, кто побогаче.

– Ну что, соседи, – обратился к крестьянам Горын Михаил Герасимович. – Может, по-хорошему, сдадим им по десять пудов, а то, как вернут опять продразверстку?

– По десять пудов можно сдать, – поддержал его Матвей Захарович. – Тем более, что в счёт будущего продналога.

– Давайте, давайте, – вмешался Просов. – Сегодня десять, а завтра двадцать. Я сдавать не буду.

– Ты, кум, всегда лезешь на рожон, – сказал Матвей Захарович, – а я считаю, что коли просят, надо пойти навстречу.

– В общем, так, мужики, решаем, коли сдавать, то всем, а не сдавать, то никому, – сказал Горын.

Все замолчали.

К вечеру обоз, на котором прибыли агитаторы и отряд народной милиции, был загружен мешками с зерном. Сотрудник НКВД пожал каждому колхознику руку, сказав, что через неделю в деревню прибудет инструктор, он-то и введёт их в курс дела, что касается колхоза. Обоз тронулся, сотрудники НКВД уселись на подводы, а отряд милиции и агитаторы шли следом за обозом.

В следующую ночь все семьи колхозников были вырезаны. Не пощадили даже маленьких детей. Может, кто и знал, кто совершил это злодеяние, только все молчали. Родственники колхозников похоронили их. Мало кто из деревенских пришли проводить их в последний путь.

Глава 3

Через месяц в деревне снова появились агитаторы. Приехали они с отрядом милиции на двух грузовиках. Милицию возглавлял человек в длинном, почти до самых пят, кожаном плаще. Теперь каждый милиционер был при винтовке. Они вновь собрали крестьян и стали рассказывать, какой прекрасной будет жизнь в колхозе. Но теперь агитаторы были другие. За первых колхозников никто и не вспоминал, словно их никогда и не было. Крестьяне слушали молча. Затем агитаторов сменил человек в кожаном плаще.

– Лисовец, Зорькин и Лыськин, прошу подойти к грузовику, – сказал он, зачитав какую-то бумажку.

К грузовику никто не вышел. Крестьяне все молчали. Человек в плаще подозвал к себе двоих милиционеров и стал с ними о чем-то говорить. Те только разводили руками. Затем он опять обратился к народу.

– Месяц назад в вашей деревне были вырезаны семьи первых колхозников. Подозреваются в этом преступлении: Лисовец, Лыськин и Зорькин. Их самих ждёт суровое наказание, а их семьи подлежат выселению из деревни в течение двадцати четырех часов. Всё их имущество будет экспроприировано.

Крестьяне не совсем понимали, что такое «экспроприировано», но каждый почувствовал, что это что-то страшное. Крестьяне вновь зашумели, в толпе началось движение. Командир отряда что-то сказал своим подчинённым, и те мигом забрались в кузов грузовика и взяли винтовки на установку. Народ затих.

С кузова грузовика было видно, как от толпы отделился один из крестьян. Он перелез через плетень рядом стоящего дома и побежал через огород в лес. Ещё двое мужчин отделились от толпы и направились к плетню. Это были Зорькин и Лыськин, но им преградили путь милиционеры. Их арестовали и со связанными руками усадили на кузов грузовика.

– Я думаю, мужики, что нам нужно записываться в колхоз, – предложил Горын.

– Видите, какая сила на нас прёт? Иначе они нас уничтожат.

– Ну, ты Герасимович совсем с ума сошёл, – возразил ему Просов. – А кто же им тогда хлеб растить будет? Видишь, как они на чужой каравай рот-то раскрыли?

– А коль начнут всех подряд раскулачивать и выселять, тогда что, лучше будет? Они же одним днём живут, – сказал Горын. – Слыхали, что в Курской губернии творят?

– Тогда будем стрелять, – тихо сказал Просов.

– Ну что, есть желающие записаться в колхоз? – спросил человек в плаще.

Крестьяне победней и батраки стояли обособленно, своей группой. От неё отделилось несколько человек. Они подошли к грузовику и объявили, что желают записаться в колхоз. Один из агитаторов изложил человеку в плаще суть дела. Тот достал из портфеля лист бумаги и карандаш, и агитатор составил список новых колхозников. Другой агитатор, взяв список, начал речь:

– Крестьяне! Поздравляю вас! Вы становитесь на правильный путь. Сегодня в вашей деревне в колхоз записались семь дворов. Я буду у вас инструктором, буду помогать вам в вашей новой жизни.

– А кто из деревенских записался, вы можете сказать? – прозвучал громкий женский голос из толпы.

Инструктор прочёл список. Народ молчал. Затем опять заговорил человек в плаще.

– На сегодня всё, можете расходиться по домам. Все, кто записался в колхоз, должны остаться для выбора председателя колхоза.

Народ не расходился. Все понимали, что произошло опять что-то страшное, непоправимое. Женщины и дети плакали, мужчины молчали. В семьях, подлежащих выселению, стоял вой и крик, который доносился до площади. Затем, все семьи раскулаченных с минимальным скарбом загрузили в грузовики и увезли в район. Лисовца и его старшего сына арестовать не смогли, им удалось сбежать. С грузовиками уехал и большой начальник.

В один миг три подворья, самых крупных хозяйств в деревне, опустели. Агитаторы остались в деревне и с ними небольшой отряд милиции. Незваные гости до заката оставались на площади. Затем была дана команда, всем идти на подворье Лыськиных. На ночь отряд с агитаторами разместился в доме. Дом у Лыськина был добротным, под железом, из пяти комнат. Над током был хороший навес. В конюшне стояли шесть рабочих лошадей. В загоне бегал немалый табун молодняка. В сарае стояли четыре дойных коровы и три подтелка. В хозяйстве имелось три плуга, две сеялки и своя маслобойка. Самый вкусный сыр в деревне получался всегда у Лыськиных. Полон двор был разного мелкого инвентаря.

Солнце уже село. Коровы Лыськиных ревели на всю деревню, их за весь день так никто и не подоил. Коровы не понимали, почему те, кто годами ухаживал за ними, сегодня забыли о них.

Во дворе и у дома Лыськиных был выставлен караул. Все из приезжих ожидали нападения. Ко двору Лыськиных подошёл Михаил Герасимович Горын с двумя женщинами, держащими в руках пустые ведра.

– Коров подоить надобно, – обратился он к караульному.

– Завтра колхозники подоят, – ответил караульный.

– Пока ваши колхозники придут, у коров все молоко сгорит, и коровы, считай, пропали, – пояснил Горын.

– Почакайте здесь, я сейчас доложу командиру, – сказал караульный и зашёл во двор. Вскоре он вернулся.

– Можете пройти подоить. Командир сказал, что молоко заберёте себе, – сказал караульный.

– Молоко перельёте в четверти, на ужин да на завтрак хоть молока попьёте, – ответил Горын. – Такой оравой уже, наверное, съели всё готовое, что было в доме, небось, уже голодные.

Ночь в деревне прошла спокойно. Утром вновь собрали крестьян на площади. Объявили, что вновь созданный колхоз будет называться «Счастье». Председателем колхоза выбрали Семена Темных. Всё имущество выселенных кулаков теперь переходит в колхоз. В доме Лыськиных теперь будет правление колхоза.

– Правильно! Правильно! – кричали некоторые. – Так им и надо, хватит им нашу кровь пить.

Но остальной народ молчал.

Многие в этой деревне жили зажиточно. На земле работали семьями, при необходимости нанимали батраков. Но батраков в деревне было мало, и потому цену за работу батраки назначали сами. Очень редко нанимались к тому, кто плохо кормил.

К Матвею Захаровичу подошёл Просов.

– Ну что, Матвей Захарович, получил ты счастье от Советской власти? А ты за эту власть воевал, – сказал он.

– Я, Данила Иванович, за счастье своих детей воевал, да за землю,

– ответил Матвей.

– А вот оно и счастье твое, колхозом теперь называется. И наделы твои теперь в колхоз заберут, – сказал Просов. – У Лыськиных же всё забрали, и самих увезли туда, где Макар коз не пас.

– Ну, Лыськин, говорят, с Лисовцом колхозников порезали, а я ничего Советской власти плохого не делал, – ответил Захаркин.

– Ну, это говорят, а видать-то никто не видел, а завтра и о тебе кто-нибудь скажет плохо, – сказал Просов и ушёл куда-то в толпу.

Издалека, стал доноситься рокот машин, все собравшиеся повернулись в сторону шума. В деревню въезжали два грузовика. Впереди бежала деревенская детвора и, уже не с радостью, как вчера, а с тревогой, кричала:

– Едут! Едут!

Грузовики въехали на площадь. Из машины вышел человек в кожанке, подошёл к командиру отряда и пожал ему руку. Затем он подошёл к агитаторам, и те стали бойко ему докладывать о проделанной работе. Выслушав доклад, он похлопал каждого по плечу и забрал себе список колхозников. Народ на площади шумел, обсуждая всё происшедшее. Активно обсуждали что-то и прибывшие из района. Затем вновь прибывший начальник взобрался на кузов автомобиля. Он вынул из кармана какую-то бумагу и развернул её. Народ затих в ожидании.

– Все единоличные хозяйства, помимо колхозников, – начал речь новый начальник, – должны сдать излишки хлеба в государство.

Он замолчал, крестьяне тоже молчали.

– Хозяйства, имеющие четырех лошадей и более, – продолжил оратор, – должны выделить по паре лошадей и по подводе для перевозки хлеба.

Шум, гомон пошёл среди собравшихся.

– Лошадей и подводы вам возвратят, – сказал начальник, стараясь перекричать толпу.

К грузовикам начал пробираться один из крестьян, это был Матвей Захарович. Он взобрался на грузовик и поднял руку, все замолчали.

– Может, я чего-то не понимаю? – начал свою речь Матвей Захарович. – Месяц назад я сдал десять пудов хлеба, а сегодня мне говорят, что я должен сдать излишки. А какие у меня излишки? Я сам выращиваю хлеб, и я сам буду определять, есть у меня излишки или нет. Может, вы у меня и семена заберёте, а наделы засевать тогда вы будете?

Матвей расстегнул пуговицы на косоворотке и немного успокоившись, продолжил:

– Я прошёл всю Германскую. Пока я воевал, моя земля стала землей барина. Я на Гражданскую ушёл потому, что народная власть обещала мне землю вернуть. А теперь, получается, я не нужен Советской власти, если она хочет меня по миру пустить. Я не против Советской власти, но я сам решу, сколько сдать хлеба.

– У тебя две скирды снопов, – перебил его большой начальник, – а ты ведёшь себя как контра.

– Я этот хлеб сам, своим горбом, вырастил. И лошадей я не дам, я что, потом на себе пахать буду? – ответил Матвей.

Он замолчал и слез с грузовика.

– Арестовать! – крикнул начальник милиционерам, стоявшим у автомобиля.

– За что? – в недоумении спросил Матвей.

– За антисоветскую пропаганду, – сказал начальник. – Срочно в район!

Два милиционера, стоявшие рядом с Матвеем, мигом приставили штыки своих винтовок к его груди. Захаркину связали руки и усадили в кузов грузовика. Начальник сел рядом с шофёром, и грузовик тронулся. Крестьяне преградили ему путь. Двое милиционеров, сидевших в кузове рядом с Матвеем, вскинули винтовки и выстрелили над головами крестьян. Крестьяне освободили дорогу и грузовик умчал.

Глава 4

Ефросинья не ходила сегодня на сход, она пекла хлеб. Она уже вынимала хлеб из печи, когда в ворота постучал Павлушка, внук Горына. Она отворила калитку.

– Бабушка Фрося! – закричал мальчишка. – Дедушку Матвея арестовали!

Ноги её стали как ватные. Она опустилась на скамейку, стоявшую у ворот.

– Как арестовали? За что? – спросила она.

– Губернский начальник сказал, что он контра! – прокричал мальчишка и убежал.

Ефросинья сидела на скамейке, сознание её помутилось. Глаза её были открыты, но она не видела и не слышала ничего. То на одном, то на другом подворье открывались ворота, и из двора выезжали подводы с хлебом и собирались в обоз возле правления. Во главе обоза стоял грузовик. Под вечер, оставив председателю в помощь двух милиционеров, командир дал команду, и обоз тронулся в путь.

В эту ночь все сыновья Матвея с семьями собрались в доме отца. Ефросинья сидела как отрешённая. Все окна закрыли ставнями. Часть взрослых осталась ночевать в хлеву и в конюшне, положив рядом с собой вилы и топоры. Другая часть расположилась в сенях дома, настелив на пол соломы. В эту ночь из взрослых никто не спал.

Ночью по деревне были слышны выстрелы. Стрельба началась у правления колхоза, то есть, у дома Лыськиных. Затем всё стихло. Время от времени выстрелы возобновлялись то в одной, то в другой стороне деревни.

На рассвете кто-то стал дергать ручку двери дома Матвея, но поняв, что дверь заблокирована изнутри, стал стучать в дверь.

– Кто там? – спросил Григорий, сын Матвея.

– Да это же я, батька, – услышал он голос за дверью.

Григорий узнал голос отца. Он осторожно открыл дверь, мало ли кто ещё с отцом, но отец был один. Войдя в дом, он рассказал, что в районе он встретил своего друга Артёма, с которым в Гражданскую были в одном отряде. Артём сейчас в больших начальниках ходит, он за Матвея и поручился.

– Вот меня и отпустили, потому что Артём сказал, что верит мне, как самому себе. Правда, обратно пришлось идти пешком

Матвей устало вздохнул:

– Фрося, накрой что-нибудь на стол, уж больно есть хочется, – попросил он жену.

Поев, попив, он прилёг на лавку и сразу уснул. Проснулся он от разговора, который происходил в доме. За столом сидели его сыновья и Горын Михаил. Хотя молодых ещё не поженили, но Горыны и Захаркины называли друг друга сватами. Матвей Захарович приподнялся и сел.

– Доброго здоровья, сват! С чем хорошим пожаловал? – спросил Матвей.

– Спасибо, сват! И тебе дай бог здоровья, – ответил Горын. – Да только хорошего нет ничего. Сегодня ночью милиционеров постреляли, и Семёна тоже.

– А остальные колхозники живы? – спросил Матвей.

– Колхозников тоже постреляли, правда, детей не тронули, – сказал сват.

– Ну, и как ты думаешь, кто бы мог это сделать, Просов? – спросил Матвей.

– Трудно сказать, – ответил сват. – Видели деревенские, как Просовы и Надёжины, ещё до третьих петухов, обозами ушли из деревни, хозяйство почти всё бросили.

– Как же они без хозяйства жить-то будут? – удивился Матвей Захарович.

– Ты за них не переживай, они по матерям братья двоюродные. Народ поговаривал, что у их деда Митюшки, золота немало было, – сказал Горын.

– Ну, без золота оно-то никак, – сказал Матвей.

– Да и то так, – согласился Горын.

– Как думаешь, что теперь будет? – спросил Матвей.

– Я думаю, что начнут арестовывать всех кулаков, как они нас называют, – ответил Горын.

Помощь колхозникам пришла, но только слишком поздно. Возле дома Лыськиных собрался народ, но во двор никто не заходил. Убитых милиционеров уложили в грузовик и отправили в район. Колхозников похоронили на кладбище с троекратным салютом из винтовок и уехали.

Через неделю в деревне появился отряд милиционеров, усиленный отрядом Красноармейцев. Агитаторы были те же, но теперь они говорили мало. Предложили записываться в колхоз. Народ долго молчал, затем к грузовику подошёл Горын Михаил Герасимович и сказал, что Горыны всеми семью дворами записываются в колхоз. Агитатор достал из портфеля бумагу и, что-то выискивая в ней, зачеркивал. Затем он взял чистый лист бумаги и записал на него всех Горыных. Затем, забравшись в кузов, он торжественно объявил:

– Товарищи крестьяне! Горыны всеми подворьями записались сегодня в колхоз. Председателем колхоза назначается Михаил Герасимович. Правление колхоза будет теперь в доме Михаила Герасимовича. Колхоз будет называться «Заря». Кто ещё желает записаться?

Но крестьяне молчали.

Затем огласили список тех, кто подлежал раскулачиванию. Середняки в этот список пока не входили. Не входили в этот список и фамилии четырех крупных кулаков. Затем агитатор достал из портфеля другую бумагу и зачитал её.

– Семьи Захаркиных, Дутовых, Крошениных и Стежевых подлежат раскулачиванию и выселению из деревни. Время на сборы им до утра.

Ночью в деревню ещё прибыли грузовики. В спешном порядке на них загружали семьи раскулаченных и увозили на станцию. Некоторые, бросая свои семьи, пытались убежать, но по ним Красноармейцы открывали огонь.

Глава 5

В район Захаркиных привезли далеко за полночь. На станции под парами стоял паровоз, к нему было прицеплено около десятка вагонов. Грузовик, на котором привезли весь род Матвея, подогнали вплотную к двери вагона.

– Всем перейти в вагон! – прозвучал в темноте чей-то страшный голос.

Матвей Захарович медленно поднялся. Взяв на руки самого младшего внука – Никиту, он перешёл в вагон. На середине вагона, под потолком, на верёвке висел фонарь. Матвей Захарович осмотрел вагон. Ему приходилось видеть такие вагоны. В Германскую и в Гражданскую в таких вагонах возили лошадей. Захарович помог семье перебраться в вагон.

– Все перешли? – прозвучал опять голос из темноты.

Подошедший боец с фонарем осветил кузов автомобиля.

– Пусто! – прокричал он.

– Проверить все грузовики и закрыть вагоны! – прозвучал опять страшный голос.

В вагон Захаркиных запрыгнул боец. Он быстро отвязал фонарь и выпрыгнул из вагона. Дверь вагона с шумом закрылась, послышался лязг засова. В вагоне наступила кромешная тьма. И только лишь через маленькие раскрытые окошки, почти у самой крыши вагона, были видны звёзды и слышны чужие зверские голоса. От безысходности взрослые молчали. Маленькие дети, находящиеся в постоянном страхе, прижавшись к взрослым, уже боялись плакать. Все сидели на полу вагона и ждали, сами не зная чего.

– Захаркины в каком вагоне? – услышал Матвей голос Артёма.

– Кажись, во втором, – ответил кто-то из темноты.

– Открыть вагон! – приказал Артём.

Засов открыли, и дверь убежала в сторону.

– Матвей, ты здесь? – спросил Артём в темноту.

Матвей молчал. Он сидел на полу, прижав к себе внуков. От обиды у него застрял ком в горле. По его щекам текли горькие слезы. И только одно его утешало, что было темно, и никто не мог видеть его слёз.

– Матвей! – опять позвал Артём, – спустись вниз.

Матвей Захарович, наощупь, чтобы ни на кого не наступить, пробрался к выходу. Он спустился на землю.

– Матвей, брат мой, прости меня, я ничего не могу сделать, – обняв Матвея, сказал Артём.

Матвей молчал, он уже понимал, что попал в водоворот судьбы. И сколько бы ни кричал, сколько бы ни звал на помощь, выбраться из него уже невозможно.

– Матвей, может, хоть что-то я смогу сделать для вас? – спросил Артём.

До сознания Матвея слова Артёма дошли не сразу.

– Куда нас повезут? – спросил он.

– Часть состава пойдёт в Сибирь, другая часть в Казахстан, – ответил Артём. – На Волге состав переформируют, но это всё держат под большим секретом.

Артем опять обнял Матвея.

– Ты знаешь, Матвей, как ты мне дорог, но я ничего не могу сделать. Донос на тебя есть, что ты причастен к расстрелу колхозников,

– сказал он.

– Но ты же знаешь, что я в ту ночь был в ЧК, – сказал Матвей.

– Да! Я говорил, но всё уже решено, прости меня, пожалуйста. Кто-то из батраков на тебя написал, а батракам сейчас верят больше, чем себе. Ты скажи, может, хоть что-то я ещё могу сделать для тебя?

– Бойцы харчи у нас отобрали, оставили совсем малость, а сколько нам ехать, только одному богу известно, – сказал Матвей.

– Сейчас распоряжусь, – сказал Артём.

– Да, может, хоть соломы на пол постелют? – спросил Матвей.

– Ночи-то уже с заморозками, помёрзнем как мухи.

– Второй вагон не закрывать! – прокричал Артём в темноту. – Ну, прощай Матвей, не поминай лихом.

Артём подошёл к грузовику, что-то сказал шофёру и грузовик уехал. Вскоре к вагону подошли бойцы и принесли провиант. Положили все продукты, коих было с лихвой, на пол вагона и растворились в темноте.

Где-то через час к вагону Захаркиных подъехал грузовик.

– Один человек, кто-нибудь, выйдите, – попросил шофёр.

Матвей Захарович вышел сам.

– Принимайте! – шофёр подал Матвею тяжелый медный чайник.

– Это вам для воды, а в кузове сено, помогите мне выгрузить.

Матвей взял чайник, отдал его семье. Затем помог перенести сено в вагон, и дверь снова закрыли на засов.

Утром состав двинулся в путь. Окошки в вагоне были так высоко, что через них видно было только небо, и потому казалось, что поезд не идёт по земле, а катится в какую-то бездну. Но поезд всё стучал и стучал колесами, лишь изредка останавливаясь для замены паровоза или дозаправки водой и дровами. Взрослые молчали, и только маленькие дети, прижавшись к родителям, спрашивали, куда их везут. Но на этот вопрос им никто не мог ответить, потому что никто из взрослых не знал, куда их везут, и почему с ними так поступили.

К вечеру у Ефросиньи начался жар, нестерпимо болела голова. Временами её бросало то в жар, то в холодный пот. Она лежала на сене и боялась сказать, что ей плохо.

«А вдруг это тиф?» – думала она.

Всю ночь она металась в бреду. Матвей понял, что его жена заболела. Он попросил сыновей освободить один из углов вагона, и туда перенесли Ефросинью. Всю ночь Матвей не отходил от жены. Поутру, когда поезд остановился, он стал стучать в дверь вагона. К вагону подошли не сразу.

– Чего шумим? Что еще надобно? – спросил один из стрелков, сопровождавших поезд.

– Человеку плохо, жена у меня заболела. Пошлите за дохтором, – попросил Матвей.

– Докторов вам не велено, – произнес человек в кожанке, появившийся неведомо откуда. – Скажите спасибо, что до ветру вас выпускают, и то хорошо, да и воды вам не жалеют.

– Проследи! – обратился он к стрелку. – Как сделают свои надобности, вагоны закрыть, а если кто надумает убежать, стреляй без предупреждения.

И он опять исчез так же быстро, как и появился.

Сменив паровоз, поезд тронулся и опять застучал по рельсам. Приходя в сознание, Ефросинья ощущала покачивание вагона. Стук колес напоминал ей удары молотком по голове. Она на миг успевала увидеть свет в окошке или звёздное небо, и опять теряла сознание.

На третий день пути поезд остановился. Паровоз, отцепив вагоны, куда-то укатил. Стрелки раскрыли двери во всех вагонах. Их было всего четыре человека на весь состав, но никто из ехавших в вагонах поезда не спешил выходить. Не потому, что боялись, что их застрелят, скорее потому, что вагон для каждого из них был каким-никаким, но домом, и там были их семьи.

Глава 6

На станции, где остановился поезд, стоял всего один домик, и поодаль от него стояли два сарая. Матвей Захарович подошёл к одному из стрелков, объяснил, что ему нужен доктор. Стрелок кивнул головой и указал рукой на здание. У домика Матвей встретил бородатого мужчину с молотком на длинной рукояти в руке и масленкой.

– Доброго здоровья, мил человек! – обратился Матвей к нему.

– Скажите, бога ради, где можно найти начальника станции?

– И Вам дай бог здоровья, – ответил мужчина. – Я и есть начальник станции.

– А я думал, Вы станционный работник, – Матвей указал взглядом на масленку.

– А, это… я здесь в одном лице, – улыбнувшись, ответил мужчина – И начальник станции, и стрелочник, и обходчик.

– Понимаешь, господин хороший, мне дохтор нужен, дюже жена захворала, два дня уже в беспамятстве лежит. Начальник станции посмотрел на него и, немного помолчав, сказал:

– Ты понимаешь, дорогой, в каком поезде ты едешь? Таким, как ты, на станциях разрешено только воды давать про запас, а ты доктора просишь.

Поставив масленку на землю, он снял шапку и присел на скамью, стоящую у домика. Матвей присел рядом.

– Выходит, мы уже не люди? – тяжело вздохнув, сказал Матвей. Горькая слеза покатилась по его щеке. Начальник станции встал, подошел к домику, состоявшему, скорее всего, из одной комнаты. Отворив дверь в сени, он позвал сына.

– Евлампий! Поди сюда.

В дверях показался молодой парнишка, лет семнадцати от силы.

– Запрягай двуколку и давай на берег за доктором. Скажи, что Митрофанович очень просит.

– Стоять вы будете долго, – обратился он к Матвею. – Ночью к вам еще вагоны прицепят, так что, думаю, доктор успеет. Ты посиди, пожди, Евлампий быстро справится, а мне состав обойти надобно.

Не так много времени прошло, приехал доктор. Осмотрев Ефросинью, он сделал заключение:

– Может быть и тиф, но скорее всего простуда и сильное нервное истощение. В лазарет к себе я забрать не могу, но и дальше ей ехать нельзя.

Он вопросительно посмотрел на начальника станции.

– Она не перенесет дороги, может помереть, – продолжал доктор. – Но может быть и тиф?

– Конечно, боязливо оставлять её у себя, да и положить её негде, – сказал начальник станции. – В доме у меня не повернуться.

– Ей можно и на конюшне уголок отвести, – предложил доктор, – а если встанет на ноги, то до весны уже возьмете в дом. Ну, что же, терпения вам и надежды на бога, – обратился он к Матвею и, пожав ему руку, позвал Евлампия.

– Премного Вам благодарен, – сказал Матвей и поклонился доктору в пояс.

– Да полно Вам! Это служба моя.

Доктор сел в двуколку, и Евлампий повез его обратно.

Ефросинью перенесли в конюшню. На землю настелили толстый слой сена и сверху укрыли толстым слоем сена. Жена начальника станции поверх всего накрыла её еще большим рядном. Матвей от жены не отходил ни на шаг. Управившись с делами, в конюшню зашел начальник станции.

– Ты прости, мил человек, что не по-божески я поступаю, но ты пойми меня, у меня ведь тоже семья…

– Да я Вас понимаю. Если бы я сам знал, как лучше, – ответил Матвей.

– За что же вас так? – спросил начальник станции.

– Наверное, за то, что из бедноты выбрались. В кулаки записали весь мой род… и раскулачили всех, а мы никогда не нанимали батраков. Отец мой иногда сам батрачил, – Матвей тяжело вздохнул. – Было нас в деревне Захаркиных пять дворов, да всех выселили.

– Тебя-то как звать величать? – спросил начальник станции.

– Матвеем кличут, а по батюшке Захарычем.

– А меня Фёдором Митрофановичем. Ничего Матвей, не переживай, бог даст, станет на ноги, пропасть не дадим, что-нибудь придумаем.

Они оба замолчали.

– Ты, небось, за власть Советов на штыки ходил? – спросил Федор.

– Ходил.

– И кресты с церквей стаскивал?

– Стаскивал.

– Ну вот, видишь, как оно всё обернулось. А теперь тебя власть Советская в Сибирь везет и надежда у тебя только на бога.

– А больше мне теперь не на кого надеяться, прости господи мою душу грешную, – Матвей три раза перекрестился.

– Люди могут не простить, а бог простит, бог милостив, – сказал Фёдор.

Помолчав, он продолжил разговор:

– А Сибирь – моя родина, да бросить пришлось и бежать от большевиков, вот здесь и зацепился за землю… Домик с женою своими руками слепили, а хозяйство всё казенное.

Он замолчал. По его лицу было видно, как тяжело ему даются эти воспоминания.

– Мне бы хлебушка купить, голодаем уже, – прервал его мысли голос Матвея.

Матвей аккуратно вынул из кармана золотой червонец, царской чеканки, и положил его на ладонь.

– Да ты, видать, не из простых?

– Я в Порт-Артуре был и семье каждый месяц отсылал Катеринку, а мама меняла на червонцы, – ответил Матвей.

– Я в Японскую под Кинджоу стоял в артиллерии, по соседству с тобой. А в Гражданскую ты на мои штыки шёл. Помолчав, он добавил:

– Видишь, как оно в жизни бывает, вот и опять нас судьба свела вместе.

Ефросинья что-то стала говорить.

– Здесь я, Фрося, здесь, – наклонился над ней Матвей.

– Не слышит она тебя, бредит, – тихо произнес Митрофанович. – А ты не боишься мне золото показывать?

– Как мне тебя бояться, ты мою больную жену приютил. Да и ты мне открылся, ты, видать, из Царских офицеров?

– Видать… был офицер, а теперь стрелочник. Да и то спасибо богу, что живой, а открылся потому, что поверил, что не сдашь меня большевикам, да и зачем оно тебе? А я с тобой поговорил, и на душе легче стало, а так только с богом да женой и разговариваешь. Сын не знает нашей с женой подноготной, да и не зачем оно ему. Ему жить при советской власти, – сказал он и не спеша вышел на улицу. Возвратился он, держа в руке листок бумаги.

– Это где родня моя проживает, – он отдал листок Матвею. – Когда заучишь на память, бумагу уничтожь. Если удастся свидеться с моими, то на словах передай, что, мол, жив Федор и его семья.

На глазах его навернулась слеза.

– Скоро стемнеет. Позовешь сыновей с матерью попрощаться, поделюсь я с тобой, чем смогу. Возьмете все за пазуху, не дай бог, стрелки заметят, до утра мне не дожить. А золото прибереги, оно тебе еще пригодится.

– Да, понимаю я тебя, как же тяжело служить той власти, которую ненавидишь, – сказал Матвей.

– Я земле русской служу, а правителей будет еще много. Цари и те менялись, фамилии одни были, а люди разные, а земля русская одна. Я до Крыма дошел, чтобы это понять, потому и вернулся, – помолчав, он добавил, – А тебе за что власть-то любить, за то, что тебя всем родом со свету сживает?

Поздно вечером пришел паровоз, с шестью вагонами. К нему прицепили состав, стоящий на станции. Прозвучала команда «Закрыть вагоны!»

– Ну что, Матвей, прощай, обниматься не будем, боюсь и руки подать, чтобы не накликать беды. Может, бог даст, свидимся еще, – сказал Фёдор.

– Прощевайте, Фёдор Митрофанович. Спасибо Вам за все, и храни Вас бог и вашу семью.

Матвей поклонился Фёдору в пояс и быстро забрался в вагон. Дверь с шумом закрылась. Паровоз издал протяжный гудок и, как бы немного подумав, дернул состав. И поезд опять побежал на восток, неведомо куда, гонимый страшной, неведомой силой.

Глава 7

Ефросинья открыла глаза, вокруг было темно. Вагонного окошка не было видно, не было слышно и стука колес. Она лежала на чём-то мягком. Приятно пахло свежим сеном. Она ощупала рядно руками. Где-то рядом, захрапела лошадь.

– Матвей, – полушёпотом, обессиленным голосом позвала она мужа, но ей никто не ответил. Она приподняла голову, пытаясь сесть, но обессиленная упала на сено. Она не могла понять, что произошло? То же сено, но откуда это рядно, и почему все молчат? И откуда здесь лошадь, а может, это просто сон? Она провела рукой по своему лицу. Она ощутила прикосновение руки и почувствовала боль. Мысли её никак не могли прийти в порядок.

– Матвей! – набираясь сил, позвала она, но ответа не было. От безвыходного своего положения она закрыла глаза и заплакала.

Дверь в конюшню отворилась и вошла Настасья, жена начальника станции, держа в руках фонарь. Она подошла к Ефросинье и наклонилась над ней. Ефросинья открыла глаза.

– Господи! Очнулась родимая, слава тебе господи, – обрадовано прошептала Настасья. – А я уже грешным делом… прости господи мою душу грешную.

Она приложилась губами ко лбу Ефросиньи.

– Слава тебе господи, и жар спал, – обрадовалась она. – Погоди, я сейчас.

Она поднялась и быстро вышла из конюшни. Спустя некоторое время, она вернулась, держа в одной руке фонарь, а в другой глиняный горшочек. От него пахло вкусным домашним ароматом. Настасья повесила фонарь, затем наклонившись, приподняла голову Ефросиньи.

– Давай попьем немножко, бульончику я тебе принесла.

Ефросинья сделала глоток, затем другой. Затем, вытащив руки из-под рядна, обхватив горшочек ладонями, она принялась жадно пить эту теплую, ароматную жидкость.

– Всё, всё, всё! Хватит, много сразу нельзя, ты три дня ничего не ела, – сказала Настасья, отнимая горшочек.

– Ничего, ничего, теперь всё будет хорошо, главное, что мы живы.

Она унесла горшочек и вернулась с тулупом в руках. Убрала сено и накрыла Ефросинью тулупом, а затем рядном.

– Не тяжело? – спросила она.

– Немножко, – ответила Фрося.

– Ну, а теперь давай знакомиться, Анастасия! – она взяла за руку Ефросинью.

– А меня Фросей зовут.

– Ефросинья, значит. Ну что же Фрося, пойду своих обрадую, что ты ожила.

Она вернулась и рассказала Фросе, что с ней произошло, и почему она здесь.

– Напугала же ты нас, – продолжала разговор Настасья.

– Мы, по началу, думали, что тебя тиф поразил, но Клаус потом сказал, что бояться нечего. Он каждый день к нам наведывался, спасибо ему.

– А кто он, Клаус?

– Доктор, друг моего мужа, Фёдора. Он немец сам, здесь на берегу Волги живёт.

– А как же вы так отчаялись приютить меня? Нас же к врагам причислили, – с болью в сердце сказала Ефросинья.

– Во-первых, мы спрятали тебя в конюшне. Что касается врагов, мир опять перевернулся. Враги становятся друзьями, а лучшие друзья порой злее лютых врагов.

Она замолчала и ушла глубоко в себя. Ефросинья что-то спрашивала, но она её не слышала. И Ефосинья замолчала. Наступившая тишина заставила её выйти из чреды воспоминаний.

– Сколько себя помню, мы никогда не жили богато, – хотела продолжить разговор Ефросинья.

– Фрося, давай поспи, а я тебе узварчика наварю, да баранинки отобью, – сказала Анастасия.

Поправив тулуп, она посидела немножко молча. Ефросинья стала дремать, вскоре она уснула, и Настасья тихонько пошла к выходу. Ночью они не раз приходили к Ефросинье. За ночь Ефросинья просыпалась один раз, попросила воды.

– Я тебе сыворотки принесла, она лучше утоляет жажду, и для живота лучше, – сказала ей Анастасия.

Утром Ефросинья чувствовала себя гораздо лучше. Она хотела встать, но голова кружилась, и она опять улеглась на сено, закутавшись в тулуп. Пришла Анастасия. Она принесла ей молодой напаренной баранины и крутого узвара.

– Хлебушка бы малость, – попросила Фрося.

– Клаус сказал, что хлеба пока нельзя, так что потерпи. Ты баранину попробуй, во рту тает.

Мясо и впрямь было очень мягким. Незаметно для себя, Фрося съела все, что принесла Анастасия.

– Ну, вот и хорошо. Теперь попьешь узвара и можно поговорить, если захочешь.

Фрося кивнула головой.

– Большая у тебя семья?

– Да, большая, – улыбка пробежала по исхудавшему лицу Ефросиньи.

– И жили, наверное, неплохо?

– Да, не бедно. У нас с Матвеем свои лошади были, да у сынов по две рабочих. Как выгоняют табун в ночное, смотришь, и душа радуется.

А что, Матвей рассказывал вам о нашей жизни? – спросила Фрося.

– Нет, Матвей не делился. Просто сколько я ни разговаривала с теми, кто по этой дороге проехал, бедного-то ни одного не было, – ответила Анастасия.

– А что это за деревня, или город какой, где вы живёте?

– Нет, это не деревня. Это железнодорожный разъезд. И акромя станции, больше нет ничего.

– Вон оно как, – сказала Ефросинья. Немного помолчав, она начала рассказывать о своей жизни.

– У моего отца было восемь девок, а земли только один надел, наделы нарезали только на мужиков. Вот и приходилось нам батрачить. Я была самая старшая в семье. В восемь лет мне все двенадцать давали. Мама, когда нанималась в батраки, и меня с собой брала. Я старалась не отставать от неё. А когда с Матвеем поженились, да бог дал нам четырех сыновей, у нас тогда пять наделов было. А потом и Василек народился, нам ещё надел нарезали. А потом империалистическая. Матвей с первых дней ушел на войну, с Германцами воевать. Да два года не было от него весточки, – она замолчала, пытаясь проглотить слюну.

– Попей узварчику, да отдохни малость. Может, поспишь? – предложила Анастасия.

– Спасибо вам большое. Вот оклемаюсь, и поеду к своим.

– Нам на ноги стать надобно, а там видно будет, – не стала ей возражать Анастасия. Она помогла Ефросинье потеплей укрыться и ушла заниматься по хозяйству. Управившись, она опять пришла к Фросе.

– Принесла тебе сметанки да творожку. Сепаратора у нас нет, так что сметанка съёмная. Понемножку тебе всё надо есть.

– А у нас и сепаратор был, и масло, и сыры, всё делали сами. Ещё и на ярмарку каждую неделю возили.

Ефросинье казалось, что сейчас она съела бы всё, что угодно и без меры. Но Анастасия сдерживала её. С продуктами у них дело обстояло неплохо.

– Да, тяжело тебе было одной в Германскую с четырьмя детьми, – начала разговор Анастасия.

– В тринадцатом мы старшему свадьбу сыграли. А в пятнадцатом у нашего Григория сын родился, Ванюшкой назвали. Когда Матвей ушёл на войну, у меня маленькими были только Василек да Ксюнечка.

– А сколько же у вас детей?

– Породили мы четырнадцать, да в живых осталось только шесть. То коклюш, то корь, то оспа проклятая. Ерёмку “Антонов огонь” сразил. Пальчик наколол, и в пять лет похоронили. Так что в войну дети у меня почти все были взрослые, а так, барин нашей деревне помогал.

– Хороший у вас барин был?

– Барин-то хороший, да только когда Матвей с войны вернулся, барин сказал, что я ему слишком много должна и за долги забрал у нас четыре надела. Вот Матвей и ушёл потом на гражданскую, чтобы землю свою вернуть, а детей не пустил, сказал, что нечего вам там делать. Негоже, мол, вам под пули лезть. А коли, не дай бог, убьют меня, то будете мамку доглядать до самой смерти, но бог миловал. Да что это я всё о себе, да о себе. Ты-то расскажи, как вы здесь одни-то живёте?

– Да, что хотела сказать, – решила сменить тему для разговора Анастасия.

– Фёдор ещё одну лавку смастерил, так что завтра заберём Вас в дом. Вы извините, что я была с Вами на равных, я ведь Вам в дочки гожусь. Поживете до весны с нами, а там видно будет.

Вскоре Ефросинью перевели в дом. Теперь всё свободное время они с Анастасией проводили за разговорами. Анастасия рассказала о своей жизни. В двенадцатом году полюбились они с Фёдором. Он был намного старше её, служил в армии. Воевал в Японскую, был дважды ранен. После войны не женился, долго лечился. А в тринадцатом её отец сыграл им свадьбу. Отец её был богатым купцом, но супротив Фёдора ничего не имел. А потом Германская, и счастью их пришёл конец. В семнадцатом в сентябре Фёдор прислал письмо, что он лежит в госпитале, а после госпиталя ему дадут отпуск. Но если он поедет домой в Сибирь, то весь отпуск у него уйдет только на дорогу.

– Вот он и написал, что есть у него хороший друг из Немцеповолжья, госпитальный доктор. Прислал адрес и велел, чтобы я к ним ехала, это, как Фёдор сказал, в аккурат середина пути. Я взяла сыночка, ему уже было четыре года, и поехала к Бергерам.

В дом вошли Фёдор с сыном. В свободное от службы время, они занимались строительством нового просторного дома, поодаль от станции.

– Ну что, наработались? Давайте мыться, да к столу, – сказала Анастасия. Фёдор улыбнулся.

Утром приехал Клаус на мотоцикле. Ефросинья раньше видела велосипед, но такой большой велосипед с мотором видела впервые. Клаус посмотрел у Ефросиньи язык, глаза, послушал пульс.

– Всё хорошо. Мне радостно на Вас смотреть. Вы порошки пьёте, которые я привозил?

– Нет, не пьёт, – ответила за неё Анастасия.

– А почему? – спросил Клаус.

– Не доверяет она твоим порошкам.

Из всех лекарств, которые знала Ефросинья, были травы, древесный уголь, самогон первячек и мак. Докторами в её деревне были знахари, да бабка повитуха.

– Порошки надо пропить, – сказал Клаус. – Они успокоят ваши нервы. Клаус уехал.

– А вы давно знаете Клауса? – спросила Фрося?

– Я с семнадцатого. Это и есть тот Бергер, к которым я с сыном тогда приехала. Фёдору тогда оформили отпуск, но до нас он уже не доехал. Повсюду уже были бунты, забастовки, а потом Октябрьская…

Она замолчала. От волнения подергивались жилки на её лице.

– Клаус после революции домой вернулся, а Фёдор пропал, – продолжала свой рассказ Анастасия, – я с Евлампием хотела домой вернуться, но Бергеры меня не отпустили, сказали, что надо смуту переждать. А потом здесь голод был ужасный. Клаус говорил, что немецкая церковь собрала деньги, золото и разные драгоценности и передала большевикам, чтобы те купили хлеб для голодающих, а большевики всё это украли и обвинили в этом русскую церковь. Мне до сих пор не верится, что это всё было с нами. Как мы тогда выжили? Спасибо богу и Бергерам. – Давайте мы с вами чайку попьем, – предложила Анастасия. – В двадцать втором, – продолжала она, разводя самовар, – сюда, на разъезд, устроился один мужчина стрелочником, годами не стар, а борода как у старца. Прознал про него Клаус и предложил мне съездить посмотреть на него. Я, конечно, не поняла к чему это, но согласилась. Едем на разъезд, а сердце щемит. Не сразу узнала я в нём Фёдора, но сердце подсказало. Вот с тех пор и живём здесь. Здесь вообще чистое поле было. И решили мы что-нибудь построить, чтобы не мотаться в село. Да и боялся Фёдор поначалу, что признают его как белого офицера и расстреляют, но, слава богу, всё обошлось.

– А ты открылась мне сейчас, – тихо сказала Ефросинья.

– Мой Фёдор с твоим Матвеем о многом говорили. Они, оказывается, в Порт-Артуре были рядом друг с другом. Фёдор сказал, что вы хорошие люди и выстрадали не мало.

Самовар уже разгорелся, и они сидели на скамье у стола, обнявшись как мать и дочь, ожидая, когда он вскипит.

– Как оно в жизни бывает? – сказала Ефросинья. – Мой в гражданскую за Красных воевал, а теперь ты мне как родная дочь. Ты уж не серчай на меня. У меня роднее вас может никого и не будет. Куда моих увезли, и увижу ли их ещё?

Слезы навернулись у неё на глазах.

– Надейтесь на бога. Может и не отвернётся он от нас?! – сказала Настасья. – А что касается обид, то улеглось малость уже в душе. Да и на кого теперь обижаться? Матвей воевал за власть Советов. Только истинные Советы большевики уничтожили, а создали свою Советскую власть. А сейчас Вы сами видите, два-три раза в неделю идут эшелоны с людьми на восток, везут тех, кто жизнь мою сломал, а куда их везут, никто не знает. А ведь они, когда воевали с нами за новую жизнь, насмерть бились, надеялись, что будут счастливы. А теперь смотришь на них, и сердце кровью обливается, большевики и нам жизнь сломали, и их обманули.

Самовар уже вскипел, и они сидели, чаёвничали.

Глава 8

Пробегали дни, здоровье Фроси приходило в норму. Доктор Клаус приезжал теперь гораздо реже. Однажды он приехал и сказал, что немецкой семье Капельман нужна домработница и няня. Он им сказал, что на примете есть такой человек, и предложил Ефросинье съездить посмотреть условия труда.

– Я вообще-то думала ехать, своих искать, – ответила она.

– А где Вы их думаете искать? – спросил Фёдор.

– В Сибири.

– А Вы знаете, что такое Сибирь?

– Нет. Я там не была ни разу.

– Скажите, а Украина Ваша большая?

– Да! Очень большая, – гордо ответила она.

– Вот Ваша Украина, – Фёдор показал один палец. – А Сибирь во столько раз больше, – он показал пальцы обеих рук.

В деревне Ефросиньи счёт вели по пальцам. Когда этого было мало, считали парами. Если и этого было недостаточно, то делали заметку на земле или на стене угольком и начинали сначала. И она поняла, что в такой большой Сибири она не сможет отыскать свою семью.

– Завтра Капельман приедет на разъезд, – продолжил разговор Бергер, – ему из Германии должен прийти заказ. Если будете согласны, то он Вас заберёт с собой.

Заказ на другой день не пришел, но Капельман приехал. Он о чём-то говорил с Анастасией, но Фрося их языка не понимала.

– Вы с ним на германском разговаривали? – спросила она Анастасию, когда Капельман уехал.

– Да, на немецком. Я научилась немецкому, когда у Бергеров жила. А Евлампий знает гораздо лучше меня, да и грамоте он обучается с немецкими детьми.

– И что он сказал, этот Капельман?

– Попросил, когда придет заказ, Евлампий известил его. Сказал ещё, что Вы им подходите, и если Вам понравится, то будете жить с ними.

Через два дня на разъезде остановился поезд. В конце состава находился вагон с шестью большими деревянными ящиками. Состав загнали в тупик и отцепили последний вагон, в вагоне и находился заказ Капельмана. Фёдор подложил башмак, чтобы вагон не убежал.

Утром следующего дня приехал сам Капельман с рабочими на двух подводах.

– Ну, что Вы решили? – обратился он к Ефросинье.

Ефросинья поняла, что обращаются к ней, но немного смутилась от такого обращения. В её деревне на Вы обращались только к родителям или старшему. А с Капельманом они были примерно равного возраста.

– Поеду с Вами, – ответила она, – если возьмёте.

– Гут! Хорошо! – улыбнувшись, ответил Капельман.

– Зовут меня Дитрих, а по крещению Дмитрий. Так что можете называть меня Дмитрий Анатольевич, – и он подал ей свою руку.

– А меня Ефросинья, – она подала ему свою.

– Мы поедем грузиться, а Вы собирайте свои вещи да попрощайтесь с друзьями.

Вещей у нее было – узелок в маленькой скатёрке, которую ей дала Анастасия, всего раз, два и обчёлся.

– Ну что, Ефросинья, до свидания, или как у вас в деревне говорят? – спросил Фёдор.

– До побачиния, – ответила она. – Спасибо вам за всё! Вы меня, можно сказать, с того света вытащили.

И она поклонилась им низко в пояс.

– Ну что Вы, что Вы, перестаньте. Вы приезжайте в гости, когда захотите. Мы будем Вам всегда рады, – сказал Фёдор.

– Приезжайте, тётя Фрося! – вступил в разговор Евлампий, и они все крепко обнялись.

– Я по Вам буду скучать, – с грустью промолвила Анастасия. – Мне Вас теперь будет не хватать.

Вскоре подъехали подводы. Ефросинье помогли сесть поудобней. Обоз тронулся, и они её долго провожали взглядом, помахивая руками.

Дорога шла по степи, иногда пересекая маленькие балки. Почти вся степь была покрыта травой, незнакомой Ефросинье, на ветру она перекатывалась волнами, как лён, но это был не лён. И ей поначалу было невдомек, почему столько льна было брошено в поле? Она спросила Дмитрия Анатольевича, что это за трава. Он ответил, что это ковыль, и что здесь, кроме ковыля и донника, почти ничего не растёт.

– Как же здесь люди-то живут? – подумала она.

Где-то, наверное, больше часа пути, дорога пошла под уклон. Вскоре её взору открылась прекрасная картина. Далеко впереди бежала река, рассечённая то маленькими, то большими островами. С вершины берега, на котором были они, река казалась настолько маленькой и мелкой, что её можно было перейти вброд. Ефросинья услышала протяжный гудок, но он был не такой, как у паровоза. По реке шел пароход. Она ещё никогда сама не видала парохода. Что такое паровоз, Матвей ей рассказывал, и его ей довелось увидеть уже не раз. «А пароход, – говорил Матвей, – это такая же паровая машина, но только плавает». Но как может плыть по воде железная машина, она себе представить не могла. И вот сейчас, не отводя глаз, она любовалась этим зрелищем.

Берег, по которому ехали подводы, был очень высоким, но с пологим спуском. Противоположный берег был почти наравне с рекой и только далеко на горизонте начинал подниматься и постепенно выравнивался с ними.

Пароход, подавая гудки, виляя между островами, продвигался вперед. Он, конечно, не был похож на паровоз, но вот дыма от него было не меньше. Пароход уменьшил свой дым, еще несколько раз погудел и замедлил свой ход. С вершины берега хорошо было видно, как он направился к пристани. Только сейчас Ефросинья заметила деревню, которая раскинулась далеко внизу на берегу, вдоль речки.

Рабочие уже давно сошли с подвод и шли рядом, постоянно сдерживая лошадей. Дорога шла вдоль берега, с небольшим уклоном, но стоило только ослабить вожжи, подводы набирали ход. Деревня все приближалась. Ефросинья заметила, что многие дома под железом или черепицей.

– Странно, – подумала она, – земля такая бедная, а люди-то живут не плохо.

Она обратила внимание, что нет ни одной мазанки. Все дома рубленные, а то из камня или кирпича.

– Как же вы живете на такой земле, если она ничего не родит? – спросила она.

Капельман шёл рядом с подводой.

– Вы, Ефросинья, посмотрите на тот берег, там наши артели, там наши угодья, та, наша земля-кормилица, и не хуже вашей, украинской. И огороды наши там, а овощи наши даже в Москве знают. Волга-Матушка – это наша кормилица, – сказал он с гордостью и протянул руку в сторону реки.

Постепенно въезжали в селение. Здесь многое её удивляло. Дорога по улице была выложена булыжником. По обе стороны улицы стояли добротные дома. Заборы были низкими, в основном выложенные из булыжника. У кирпичных домов амбары и конюшни тоже были выложены из кирпича.

– Зажиточный у вас народ, – совсем без зависти произнесла Фрося.

– Бога гневить не буду, – ответил Дитрих. – Правда после голода и мора мы только жить начинаем. А хозяйствам нашим некоторым более ста лет. Наш род еще при Катерине сюда переселился из Германии. Ефросинью в семье приняли хорошо. Ей назначили оплату в месяц, вменили в обязанность помогать по дому и ухаживать за детьми. Детей у Капельманов было четверо. Старшему, Отто, было уже пятнадцать, Гансу десять, Лизе девять и Марте восемь. С Эльзой, хозяйкой дома, она быстро подружилась, и хозяйке она понравилась. Вся работа, которую Фросе предлагали, была ей хорошо знакома. С детьми Эльза разговаривала на немецком, но в семье все прекрасно говорили на русском. Все радовало Ефросинью. В большом доме ей отвели отдельную комнату. Обедала она за одним столом с семьей. Она сама просила больше работы, но хозяйка говорила, что нельзя все время работать, надо и отдыхать. В минуты отдыха она постоянно вспоминала свою семью и, загибая пальцы, перечисляла всех своих внуков. Она старалась сдерживать слезы, чтобы не обидеть хозяйку, подумает, что ей у них плохо. Дитрих был намного старше Эльзы, но даже слепой увидел бы, как они любят друг друга.