Операция спасения

© Зверев С.И., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 20255

Глава 1

Холодное утро. Туман стелется над изуродованными шпалами и искореженными рельсами, словно сама земля пытается скрыть следы разрушений. Вагоны еще валялись вдоль полотна, но самое главное для нацистов – быстрее восстановить железнодорожное полотно. Надзиратели в серо-зеленой форме подгоняют прикладами группу узников, чьи силуэты сливаются с серым небом. Их руки, обмотанные тряпьем, цепляются за ломы и лопаты. Каждый шаг отзывается болью – от ран, голода, бесконечного страха. Но работа должна быть закончена: фашистам нужна железная дорога. И охрана свирепствует.

Офицер кричит что-то по-немецки, его голос рвет тишину как пулеметная очередь. Собаки с пеной на зубах рвутся с поводков, заходясь в злобном лае. Узники молча ковыряют землю, слежавшийся щебень, выравнивают шпалы, ставят на место рельсы. Металл звенит под ударами кувалд – ритм, похожий на погребальный марш. Кто-то из заключенных роняет кирку, и тут же в его сторону поворачивается ствол винтовки. «Schneller!» – рычит охранник.

Они работают, но их движения замедленны, будто нарочно. Как же хочется ослабить болты, подложить под шпалы щебень неровным слоем так, чтобы через неделю насыпь просела. Но за это смерть. Немцы будут проверять укладку шпал и рельсов, затяжку гаек. Они прогонят через этот участок дрезину. И если что-то заподозрят, то смерть будет страшной.

Могут тут же затравить насмерть собаками, могут положить на рельсы и проехать дрезиной. А могут устроить показательную казнь в лагере. Узники переглядываются. Разговаривать нельзя, но каждый из них понимает, что состав сошел с рельсов и свалился под откос не просто так. Это постарались партизаны, а значит, есть надежда на спасение.

К полудню ветер разгоняет туман, обнажая линию горизонта. Рельсы, будто змеи, снова тянутся вдаль, но их геометрия обманчива. Нацисты проверяют работу, и узники под конвоем возвращаются в бараки. Их спины сгорблены, но в глазах – не покорность, а надежда. Они знают: партизаны вернутся. А пока – пусть фашисты везут по этим путям свои эшелоны. Чем дальше, тем страшнее будет катастрофа.

После разговора с товарищами Александр Канунников под предлогом понаблюдать за железной дорогой ушел в лес. То, что немцы не обнаружили спрятанный в тайнике железный «башмак», с помощью которого партизаны устроили крушение поезда, было чудом. Может быть, собак сбил с толку запах металла, который был сильнее запаха человека, который держал его в руках. Но скорее всего, собак отвлекал другой запах. Запах изувеченного человеческого тела, запах крови. Там рядом лежал мертвый Франтишек. Поляк умирал, когда заместитель коменданта концентрационного лагеря Вагнер разрядил в него всю обойму своего пистолета. Немец был в бешенстве и из-за того, что случилось это крушение, и из-за того, что не удалось захватить ни одного партизана живым. А ведь с этим крушением рушились и его личные планы – попользоваться в корыстных целях медикаментами, которые прибывали с этим составом.

Железнодорожное полотно восстанавливали. Лейтенант стоял за стволом мощного раскидистого дуба, наблюдая за работой пригнанных для проведения ремонта заключенных из лагеря, и размышлял. Им повезло найти на месте крушения военного состава радиостанцию в исправном состоянии. Им удалось даже попасть на армейскую частоту и связаться со штабом какого-то советского подразделения. Может, полка или даже дивизии. Жаль, что связь пришлось прекратить из-за того, что поблизости появились немцы, и теперь повторить сеанс возможно. Теперь есть надежда на помощь своих, на помощь Родины!

Но все оказалось не так просто, и отношение товарищей к этой ситуации, отсутствие единодушия расстраивало Александра. Особист капитан Сорока однозначно был против всякой связи с советским командованием. Он почему-то был уверен, что «там» не поймут, не поверят. Если советские военнослужащие находятся возле фашистского концентрационного лагеря, то они обязательно предатели и находятся в сговоре с врагом. Нельзя вообще упоминать, где они были, если удастся отсюда выбраться. Почему он так считал, Александр не мог понять. Откуда у советского командира столько недоверия?

А Петр Васильевич молчал и вздыхал. А ведь для Александра как раз Романчук, капитан-пограничник, был примером, непререкаемым авторитетом. Даже больше – надеждой на спасение. А тот молчал и вздыхал. Петра Васильевича и его жену Елизавету понять было можно. Им удалось избежать плена, а вот их дочь Светлана оказалась в лагере Аушвиц. И они не хотят отсюда уходить, пока не освободят дочь. Конечно, мысль освободить всех советских военнопленных казалась заманчивой, но, сколько ни думал Саша Канунников, он никак не мог представить, как с такими силами совершить задуманное. Лагерь хорошо охранялся, он разрастался на глазах. Поляков усиленно отселяли и расширяли зону лагеря, строили новые бараки, используя и старые помещения предприятий.

Мы можем собрать большие силы, сплотить поляков, организовать других противников фашизма. Но сколько на это уйдет времени? Много. Не лучше ли пробраться к своим на восток, ведь Красная армия не разбита, Москва стоит. И там рассказать командирам, что здесь происходит, как в неволе томятся люди, предназначенные к умерщвлению. И тогда Красная армия ударит сюда и освободит и русских, и поляков. Мы сделаем все, чтобы найти и освободить Светлану Романчук, и отправимся на восток, решил молодой лейтенант. И тогда капитана ничего здесь удерживать не будет. Без него трудно справиться, потому что у Петра Васильевича больше опыта, и жизненного, и военного. С ним надежнее. Просто мы больше поможем товарищам, если приведем сюда армию, силу, а не будем сами тыкаться почти безоружные в колючую проволоку огромного лагеря. Но друзья, те, кто с ним сейчас, не все готовы уйти. Значит, и я должен пока остаться и помочь хотя бы тем, кто спас мне жизнь, кто помог мне.

Канунников смотрел из-за дерева на сутулые фигуры узников в полосатых робах, и сердце его снова наполнялось ненавистью. Кто дал вам право возноситься над миром, над человечеством, кто дал вам право убивать, мучить других людей только потому, что они говорят на другом языке, у них другая национальность? Сколько горя Сашка увидел здесь за эти дни. А сколько он успел вынести сам, побывав там, в лагере, выжив чудом. И не меньшим чудом был его побег, когда из десятков узников вырваться удалось ему одному. Но теперь он здесь, с друзьями, у них есть оружие и есть радиостанция – связь с Родиной!

…Когда Канунников вернулся в партизанский лагерь, там уже находился Якоб Аронович. Старый провизор был бледен от усталости и от волнения. Инженеры Николай Лещенко и Сеня Бурсак буквально на руках принесли его в лагерь. И сейчас, сидя в той самой пещере, в которой они изготавливали железный «башмак», все грелись у костра и ждали, когда в котелке закипит вода.

– А, Саша! – старый еврей развел руками, как будто хотел сказать что-то в оправдание, но потом только махнул рукой.

– Что удалось узнать, Якоб Аронович? – спросил Канунников, усаживаясь на край самодельной деревянной лавки.

– Новости у меня плохие, пасмурные, как погода на улице, – заговорил старик, глядя опустошенным взглядом на огонь. – Тело несчастного Франтишека они забрали. Похоронить его не удастся, а это значит – мучиться его душе теперь неизвестно сколько, пока бог не найдет его и не призовет к себе. Эти… не знаю, как их назвать даже… враги рода человеческого увезли его тело на территорию лагеря и повесили там за ноги перед бараками русских военнопленных. Для устрашения. Я не знаю, но мне кажется, что нацисты понимают, что пустить поезд под откос могли только русские.

– Я там сейчас на железной дороге видел узников, – вздохнув, стал рассказывать лейтенант. – Их заставили ремонтировать насыпь, менять шпалы и рельсы. Изможденные, у них совсем нет сил, а они таскают тяжелые рельсы, падают, еле везут тачки. А их заставляют еще и трамбовать откосы. И я подумал, товарищи… а ведь если бы не мы, они бы не уродовались там сейчас.

– Ты думаешь, что у немцев не нашлось бы другой работы для узников? – усмехнулся Лещенко. Помолчал и добавил: – Валентин плох. Вроде бы и воспаления нет, перелом зафиксировали, но самочувствие у него все такое же… не ахти! Мерзнет, а согреть его нечем. А скоро придут холода.

Зашуршали камни, и партизаны настороженно повернули головы. Это пришли Елизавета, жена капитана Романчука, и Зоя. Женщины принесли кружки для чая и кастрюльку с кашей, чтобы разогреть ее и накормить мужчин. Елизавета молчала, поджав губы. Она даже не стала ничего говорить, расспрашивать. Передала кастрюльку и сразу же ушла в шалаш. В тягостной тишине мужчины проводили ее взглядом.

– Игорь не вернулся, – кутаясь в старенькое, не по росту женское пальто, стала рассказывать девушка. – Если с ним что-то случится, она, боюсь, просто не переживет. Сначала дочь, потом сын.

– Не спеши, Зоя, – перебил девушку Саша. – Про дочь еще ничего не известно, Игорь паренек смышленый. Все будет хорошо, а волноваться она должна, она ведь мать… А где Сорока, где капитан?

– Сорока сидит с Никодимовым, а Петр Васильевич отправился навстречу сыну.

Пока все жадно ели горячую, с огня, кашу, Зоя Лунева сидела и смотрела на Сашу. Почему-то девушка больше всего верила во всем отряде именно ему. Может, она влюблена в меня, часто думал Канунников, но потом отгонял эту неуместную мысль. Фу, глупости какие! И тут же его мысли возвращались к Агнешке Дашевской, в прошлом ленинградской девушке Анне Кораблевой. Вот кому по-настоящему плохо. Одна в чужой стране, захваченной гитлеровцами. Муж умер, а ей приходится общаться с этим мерзким Карлом Вагнером…

Уставшие, замерзшие, Петр Васильевич с сыном добрались до партизанского лагеря только в сумерках. Оказалось, что Игорь промочил ноги, потому что ему пришлось прятаться на берегу от немцев, и отец, когда встретил его и понял, что случилось, заставил до самого лагеря бежать, чтобы не замерзнуть. Елизавета ворчала, заставляя парня снимать обувь, носки. Она усадила его у костра, в который Лещенко и Бурсак подбросили дров, заставила пить горячую воду, а потом и поесть. Когда ноги, протянутые к самому огню, согрелись, мать замотала их шарфом и не отходила от Игоря, пока он не поел. Романчук отвел Александра в сторону и стал рассказывать.

– Плохи наши дела, лейтенант. Немцы на станции снимают с поезда маршевый батальон, который следовал на фронт. Это уже второй. Вчерашний разместили в здании школы, выставили часовых. Солдат в город не отпускают. А на площади начинают собираться грузовики самого разного вида и принадлежности. Я видел даже два гражданских автобуса.

– Думаете, что немцы собираются усиливать гарнизон из-за наших активных действий?

– Не думаю, – капитан отрицательно покачал головой, сорвал засохший дубовый лист и, размяв его в пальцах, понюхал. – Зима скоро… Якоб Аронович тоже обеспокоен на этот счет. Он говорит, что планы у немцев так просто не меняются. Если запланировано, что в этом населенном пункте должен стоять гарнизон в сто человек, то так и будет. Изменить плановую численность можно только путем долгих запросов, объяснений и подтверждений.

– Значит, они готовят масштабное прочесывание местности? И это из-за нас.

– И вторая угроза – это приближающаяся зима. Здесь негде устроить такой лагерь, в котором мы могли бы пережить зиму.

– Да, здесь не такие леса, как у нас, хотя зима и явно теплее, – согласился Канунников. – Я тоже думал о том, как нам действовать, когда придут холода. А если немцы сейчас оставляют здесь такие силы, то они точно настроены отыскать нас. Они будут методично прочесывать всю местность в этом районе.

– Давай-ка, Саша, не будем ломать пока вдвоем голову. Соберем весь наш отряд в «пещере». Я попрошу, чтобы Лиза посидела с Никодимовым и Игорем. Мальчик все равно ничего не сможет нам посоветовать. Нет у него такого жизненного и военного опыта, как у нас. Пусть он лучше согреется и поспит. А то еще не хватало нам, чтобы кто-то простудился и заболел.

…Костер почти погас, когда вся группа собралась возле него в «пещере», как они теперь называли свою мастерскую, в которой готовили «башмак», с помощью которого устроили крушение железнодорожного состава. Романчук вошел в эту недавно расширенную естественную пещеру и аккуратно прикрыл за собой вход брезентом. Он с неудовольствием посмотрел на Зою Луневу, но промолчал. В конце концов, она полноправный член их группы. Но гораздо большее неудовольствие капитана вызвал Сорока. Олег Гаврилович сидел рядом с инженерами и что-то вполголоса старательно втолковывал бывшим узникам концлагеря. Зная мнение особиста, Романчук мог предполагать, что тот опять пытается убедить собеседников в том, что нужно удирать отсюда на восток и как можно быстрее. Только провизор Баум крутил головой и спокойно улыбался, как будто его позвали на скучное профсоюзное собрание, а не на совещание, результаты которого будут означать жить или умереть.

– Ну вот что, ребята, – капитан присел на самодельную лавку, подбросил в костер немного хвороста и несколько не очень толстых поленьев. – Нам надо обсудить один важный вопрос. Мы с лейтенантом, как люди военные, понимаем всю его важность и хотим поделиться с вами проблемой и подумать вместе, как ее решать.

– А я что, не военный? – подал голос Сорока и распахнул пальто пошире, чтобы были видны капитанские «шпалы» на его петлицах.

– Военный, – терпеливо ответил Романчук, – но твоя служба не связана с подчиненным личным составом, его размещением, устройством быта и организацией несения боевой службы. А проблема назревает как раз в этом. Отсюда мы ее ждем. Потому прошу, товарищи, сначала выслушать меня, потом будем обсуждать.

– И все равно, как равный по званию, я требую, чтобы мой голос имел одно из решающих значений, – в запале чуть ли не выкрикнул особист. – Я такой же военнослужащий и тоже в звании капитана.

Сашка физически ощутил, что Романчук вот-вот взорвется от негодования. Нервы у капитана и так в последнее время напряжены до предела, а тут еще приходится нянчиться с Сорокой. Но пограничник сдержался. Опустив голову, Романчук помолчал несколько секунд, а затем снова продолжил говорить спокойным, уверенным голосом.

– На станцию прибыл фашистский воинский эшелон. С него сняли около батальона пехоты со всем снаряжением и тыловым обеспечением и оставили в городе. Это уже второй батальон, который прибыл в город. Есть подозрение, что прибыли они по нашу душу. Эшелона под откосом немцы нам не простят, и рисковать они не будут, оставляя у себя в тылу, да еще рядом с концентрационным лагерем, такую эффективную группу партизан. Это первое, что нас с лейтенантом беспокоит. Второе – приближающиеся холода и отсутствие в Польше больших лесных массивов, которые могли бы надежно укрыть партизанский отряд. К тому же здесь преобладают сосны, вообще хвойные породы. Только на болотистых участках больше растет берез, осинников.

– Вот я и говорю, что двигаться надо на восток, к нашим. Там хоть леса, что в Белоруссии, что на Брянщине, – месяц пешком идти будешь и не встретишь ни жилья, ни дороги. А там, глядишь, и Красная армия нам навстречу ударит, освободит. Так и выживем!

– На этот счет мы уже все решили! – вмешался в разговор Канунников и даже вскочил с лавки, но потом опомнился и снова сел. – Кто хочет уйти, тот пусть уходит. А тот, кто хочет остаться с капитаном Романчуком, кто хочет помочь найти и освободить его дочь, те остаются. Речь сейчас ведется о том, что условия стали настолько сложными, что требуют общего участия, общего мнения тех, кто остается. Я закончил, Петр Васильевич.

– Ну, ты все и сказал, – грустно ответил Романчук. – В лесу здесь нам не выжить. Немцы не сегодня завтра начнут прочесывание, облавы, и нам не выдержать бой с ними. Нас мало, оружия почти нет. А если обойдется, то все равно нам не выжить на морозе и под снегом в шалашах.

– Да, дело серьезное, – заявил Лещенко. – Тут ведь как ни рассуждай, а неизвестно, получится или нет. Можно в землю зарыться, дождаться, когда проедут немцы, и выбраться наружу. Да только где и чем зарываться? Да и немец – человек серьезный. Он все делает обстоятельно. И если прочесывать начнет – так как гребенкой, и вдоль и попрек, чтобы ни одного гектара не пропустить.

– Собаки у них, – добавил Бурсак, – а у нас еще и раненый, и женщины.

– Я прошу прощения, пан инженер, – улыбнулся Баум. – Но вы так рассуждаете, как будто собаки особенно женский запах чуют. Собаки не различают запах мужчин и женщин. Но в чем вы правы, это наличие слабых: женщин, раненого и еще одного старика, который не выдержит и ночи сна под открытым небом во время снегопада. Простите, я не медведь, берлогу делать не умею.

Сорока открыл было рот, но в свете костра увидел глаза Романчука и промолчал. Оставаться со всеми в такой ситуации ему было страшно, а оставаться одному и пытаться двигаться на восток было еще страшнее. Сашка поморщился. Сорока его раздражал неимоверно, приходилось терпеть. Каким бы он ни был по характеру, но это был свой, советский, человек, и они находились вдали от Родины, в тылу у фашистов, и каждый должен был в меру своих сил помогать другому. Так Канунникова учили и в школе, и в армии. Да и вообще он был в этом убежден.

– Я считаю, что сейчас у нас выход только один, – снова заговорил Сашка. – Мы должны найти убежище теплое и безопасное. Такое, откуда мы могли бы выходить и куда могли бы возвращаться.

– Надо прятаться в городе, молодой человек! – кивнул провизор и развел руками так, как будто хотел сказать, что это была прописная истина. – Другого такого места вы не найдете. В лесу смерть, в лагере, я думаю, тоже смерть, учитывая наши «заслуги».

– И кто же нас спрячет в городе? – с надеждой в голосе спросила Зоя. – Неужели вы знаете таких людей, кто решился бы на это? Мы же для них чужие.

– Не чужие, – покачал Сашка головой. – Не для всех чужие. У нас есть в городе друг, наша советская девушка Анна Кораблева, коренная ленинградка. Которая к тому же ненавидит гитлеровцев и готова сделать все, чтобы уничтожать их.

Все удивленно посмотрели на лейтенанта, только Якоб Аронович загадочно улыбнулся и покивал. Старик потер седую щетину на щеке и сказал:

– Я знал, что она ваша советская девушка. Ее привез сюда еще до войны, как свою жену, Влад Дашевский. Любили они друг друга.

– Да, – подтвердил Сашка, – я имею в виду Агнешку Дашевскую. Надо с ней поговорить и придумать вместе с ней, как это сделать. Нас всего десять человек. Конечно, спрятать десятерых – это не то же, что спрятать одного или двух. Но все равно…

– Да, она единственный надежный человек в городе, кому мы можем довериться, – согласился Романчук. – Когда у вас с ней встреча? Агнешка обещала медикаменты для Никодимова. У него жар, наверное, он еще и простудился.

Неожиданно раздался звук торопливых шагов. Канунников, сидевший ближе всех к выходу, отодвинул край брезента и увидел, что к их «пещере» спешит Лиза. Он не успел даже ничего спросить, как женщина вошла внутрь за брезент и выдохнула:

– Ребята, с Валентином плохо. Совсем плохо.

– Что? – капитан схватил жену за плечи и повернул к себе лицом. – Что случилось?

– Он теряет сознание, – женщина замотала головой. – Это не простуда, жар у него не от простуды. Я посмотрела под повязкой, под шиной, которую мы наложили на место перелома, нога чернеет… Это гангрена. Я не знаю, что мне делать, я даже не знаю, можно ли остановить процесс некроза. Нужен врач, хирург. Может быть, ампутация… Я не знаю!

Последние слова Лиза почти выкрикнула и с отчаянием уткнулась в грудь мужу. Романчук поглаживал Лизу по голове и невнятно шептал: «Ничего, мы придумаем что-нибудь! Ничего…»

– Ну вот что! – Сашка решительно поднялся с лавки. – Ждать больше нельзя, думаю, все с этим согласны. Я сейчас же собираюсь и иду в город.

– Одному нельзя, – рядом с Канунниковым встал инженер Лещенко. – Я с тобой, лейтенант. Ты о встрече с Агнешкой договаривался на послезавтра. Значит, придется идти к ней домой, а в городе опасно.

– Хорошо, – Романчук посмотрел на Сашку и Николая. – Идете под утро, когда будет светать. Доберетесь до города и первым делом осмотритесь, обстановку разведайте. Если опасно, то дождитесь темноты. Найдите место, откуда можно наблюдать, и дождитесь темноты, дождитесь, когда Агнешка вернется домой. Убедитесь, что за ее домом нет наблюдения.

…Обойти городок вокруг несложно. Сашка, когда они с Николаем подошли к опушке, предложил пройти еще дальше на запад. Они часто пользовались этой дорогой, и Агнешка в том числе, когда ходила в лес на место встречи. Если за ней кто-то следит, то может быть засада. Партизаны решили сразу не подходить близко к городу, а выйти к железнодорожной станции и посмотреть, что там делают немцы. Пройдя около десяти километров, они поняли, что удаляются от городка. И тогда Сашка повел их маленькую группу напрямик через заросший кустарником участок довоенных лесных разработок. Они прошли краем леса и стали подниматься на небольшой холм, когда Лещенко схватил лейтенанта за рукав и заставил опуститься на землю. Они чуть было не нарвались на немцев! Пройди партизаны чуть раньше на каких-то полчаса, и они оказались бы на пути немецкой цепи, которая прочесывала местность. Значит, войска уже приступили к операции. А в лагере об этом не знают, капитан не знает об этом.

Сашка лежал в кустах, стараясь не дышать. Смерть была близко, он ощущал ее, как тогда, еще в лагере. Холодный ветер гнал по небу рваные тучи, окрашивая леса в серые тона, отчего одолевало чувство безысходности. Среди вековых сосен и осин, чьи листья рдели, будто пропитанные кровью, двигались силуэты фашистских солдат в стальных касках. Немецкий отряд, прочесывавший окрестности в поисках партизан, шел методично, как машина: приклады били по кустам, сапоги давили хрустящий валежник. Но вместо вооруженных узников, бежавших из концлагеря, они наткнулись на то, что для них было лишь «человеческим мусором», – группу польских беженцев, которых выгнали из их домов, расширяя зону лагерей. Это были люди, которые со своим скарбом пробирались куда-нибудь в южные районы, где можно было осесть. И сейчас эти люди: женщины с детьми, старики, прячущиеся от ветра под корнями поваленного бураном дуба, со страхом смотрели на немцев.

Их было около двадцати: женщины с младенцами, прижимавшимися к иссохшей груди; старики, чьи лица напоминали высохшую кору; подростки с глазами, полными животного ужаса. Они шли от родных домов, таща за собой узелки с чудом уцелевшим хлебом и иконками Богоматери. Самому младшему из детей было не больше трех лет. Мальчик, увидев солдат, спрятал лицо в юбку матери. Немцы молча окружили их. Лейтенант вермахта, щеголявший идеально выбритыми щеками, достал пистолет и без выражения спросил по-польски: «Где партизаны?» В ответ – тишина, прерванная всхлипом ребенка. Тогда офицер кивнул, и солдаты вскинули винтовки. Первыми упали мужчины, бросившиеся прикрыть свои семьи. Пули рвали тела, смешивая крики с треском выстрелов. Женщина с ребенком на руках побежала к чащобе – очередь из автомата прошила ее спину. Малыш, выпавший из ослабевших рук, заполз под куст, где его нашли через минуту: эсэсовец поднял ребенка за ногу и швырнул на валун. Звонкий хруст черепа отозвался эхом в лесу.

Старика, пытавшегося заговорить с убийцами на немецком, криками проклинавшего убийц, прикололи штыком к стволу сосны. Его предсмертный хрип слился с молитвой девушки в платке, которую два солдата прижали к земле, прежде чем пустить пулю в висок. Кровь стекала в ручей, окрашивая воду в ржавый цвет.

В пятидесяти шагах, за гнилым пнем, Александр вжался в землю, стараясь не дышать. Ледяной волной, охватившей его, сжало сердце, и оно вот-вот готово было остановиться. И сразу все вспомнилось, будто происходило вчера. И пытки в лагере, издевательства, угроза расстрела каждый день. А потом побег, гибель всех и чудом спасшийся он сам. И только потому, что сумел, собрал волю в кулак и лежал под ледяной водой, ожидая, пока уйдут фашисты. А потом он скрывался в лесах, питаясь ягодами и корой. И сейчас, вспоминая все это, ощущая снова всем телом, всеми внутренностями, лейтенант дрожал не от холода – от ярости.

– Сашка, – послышался рядом шепот Лещенко, – уходим…

– Молчи, – тихо простонал Канунников, – молчи…

Ногти впились в ладони до крови, зубы стиснуты так, что челюсть вот-вот треснет. Он видел, как мать прикрывала ребенка своим телом, как девочка-подросток молила о пощаде на ломаном немецком, как старик протягивал к солдатам дрожащие руки… И как все они стали просто грудами окровавленной плоти.

В голове пульсировало: «Двигайся! Сделай что-нибудь!» Но ноги будто вросли в землю. Вспомнил, как месяц назад эсэсовцы заставили его смотреть, как расстреливают пятерых заложников. Тогда он тоже стоял как статуя, а потом его вырвало желчью от стыда. Теперь же стыд жег сильнее – ведь он выжил, а эти…

Когда немцы ушли, забрав у убитых сапоги и нательные кресты, Сашка схватил Лещенко за воротник куртки, притянул к себе и зарычал с перекошенным от страдания лицом:

– Коля, в лагерь беги, беги к нашим и предупреди. Немцы начали облавы, они начали с прочесывания местности! Беги, Коля!

Канунников подполз к месту бойни. В воздухе стоял запах крови и пороха. Под кустом лежала кукла в нарядном белом платье с кружевами, забрызганными кровью. А та самая девочка, что молилась, теперь лежала на спине и смотрела в небо остекленевшими глазами. Саша накрыл ее лицо платком, но руки дрожали, а в голове мучительно билась мысль: «Я даже похоронить не смогу…»

На земле он нашел нательную иконку, оброненную старухой, – образ Казимира, покровителя Польши. Сжал ее в кулаке, словно пытаясь впитать чужую веру, чужую боль. «Простите…» – прошептал он, но ветер унес слова туда, где уже не было живых.

Он пошел к городу, спотыкаясь о корни деревьев, проваливаясь в холодную грязь, но в ушах стоял плач мальчика, которого он так и не защитил. Теперь Сашка знал, что его война – это не только война против фашистов. Она против собственного бессилия. Каждый шаг он мысленно повторял: «Не забыть, не забыть. Лагерь не забыть, убитых замученных узников не забыть. Детей в этом лесу не забыть». Закончить здесь и добраться до своих. Рассказать своим, рассказать русским, как умирала Польша осенью 1941-го. И как один советский лейтенант, сбежавший из ада, стал немым свидетелем чужого апокалипсиса. И этот ад нацисты несут дальше, несут советскому народу. Это не просто враг, не просто люди другой национальности… Нет! Это нелюди! И не будет простой войны. Будет война за выживание народов, и все народы должны объединиться в этой борьбе с нацизмом!

А в лесу, где ручей нес кровь невинных, ветер шелестел листьями, словно перелистывая страницы книги, страшной книги преступлений нацизма, которую миру предстояло прочесть. Два часа, пока Сашка добирался до окраины городка, просто исчезли из его жизни. Он помнил, как шел, как был внимателен, как обращал внимание на возможную опасность. Но в это время молодой лейтенант как будто отсутствовал в своем теле. Увиденная им хладнокровная бойня настолько потрясла его, что после этого трудно было жить и ощущать себя нормальным человеком. Не могло существовать в мире ничего подобного тому, что он недавно видел. Но оно существовало. «Или это другой мир, или я сплю, или я сошел с ума. Но я здесь, эта же земля, эти люди, это солнце, небо, тучи. Значит, это уже не я, это другой человек во мне. Тот, кто готов мстить и безжалостно уничтожать этих нелюдей».

На улице было не так уж и мало людей. Кто-то спешил на рынок или с рынка, рабочие катили тачки с песком, у магазинчика шумно спорили о том, привезут ли сегодня хлеб. Канунников понимал, что одет он не совсем так, как надо. Отличается он старым ношеным пальто, мятым и грязным. Да еще и с короткими не по росту рукавами. Кепка на голове с подпалиной от костра, воротник свитера вытянулся и висел не очень опрятно. И в то же время никого не было на улицах польского городка одетым празднично. Казалось, что люди специально достали из шкафов старую одежду, чтобы выглядеть неброско, не привлекать внимания. Серая, черная одежда, стоптанные башмаки. И когда в начале улицы показалась большая открытая машина с немцами, лейтенант поспешил присоединиться к очереди покупателей возле магазина. На него никто не оборачивался, он не привлекал ничьего внимания, и это было хорошо. Значит, он не выделяется среди местных и зря начал паниковать из-за своего внешнего вида.

Откуда появится пани Агнешка, с какой стороны? «Нет, никакая она не пани, не Агнешка, она просто русская Аня», – думал Канунников. Он ощущал какую-то странную теплоту к этой молодой женщине. Нет, это не было влюбленностью, да и Аня была старше Сашки. Просто ему казалось обидным, что красивая девушка в свое время решилась покинуть не просто Родину, а именно Ленинград, и уехать в чужую страну насовсем. Любовь? Так что, в Советском Союзе парней было мало? Сашка понимал, чувствовал, что в нем просто говорит какая-то ревность к своей стране. Он бы вот ни за какие коврижки не бросил бы страну из-за девчонки, какой бы она ни была красивой. Но, думая об Ане, он почему-то не мог ее презирать, осуждать.

Немецкий патруль лейтенант увидел издалека. Дылда офицер в сдвинутой чуть набок фуражке шел не торопясь и похлопывал себя по начищенному до блеска сапогу прутиком. Рядом и на полшага сзади шел ефрейтор, а следом еще два солдата. Ненависть всколыхнулась снова, и до такой степени, что горло схватило как клещами. Сашка вспомнил недавнюю бойню в лесу, он смотрел на этих властителей мира, которые шествуют по покоренному городу, смотрят на все взглядом пресытившегося хозяина, который не знает уже, чего ему и пожелать! «Дайте время, я еще буду вас убивать снова и снова», – мысленно пообещал Канунников и свернул на рынок.

Патруль на рынок заходить не стал. Да и вообще солдаты вели себя так, будто выполняли скучную повинность. Значит, они уверены в безопасности, отсутствии сопротивления в городке, послушании своей воле местного населения. Но расслабляться не стоило. Возможно, Канунников выглядел именно так, как немцы себе и представляли внешний вид партизана, беглого узника, подпольщика. Лейтенант побродил между дощатыми прилавками, на которых торговали всякой всячиной. Кажется, здесь он не вызывал ни у кого подозрений. И все же надо было искать Агнешку. И наверняка встретить ее можно у ее дома. Хоть Сашка и знал примерно, где находятся две из четырех аптек пани Дашевской, но ходить по городу и проверять все аптеки было опасно. Тем более не зная польского языка.

Анна увидела лейтенанта сразу, только бросив взгляд вдоль улицы у своего дома. Она вошла внутрь, оставив дверь неплотно закрытой, намекая тем самым, что Сашке можно войти. Канунников неторопливо прошелся по улице, поравнялся с домом Анны и, убедившись, что на него никто не обращает внимания, вошел и закрыл за собой дверь. Сердце стучало гулко, отдаваясь спазмами где-то у самого горла. Он рисковал, рисковала и Аня. За ее домом ведь могли следить! А лейтенант об этом не подумал. Хотя об этом наверняка думала Аня и знала, что слежки нет. Надежной защитой была дружба с Карлом Вагнером. Хотя именно он и мог организовать это наблюдение.

– Саша, иди скорее сюда! – раздался голос Агнешки, и Канунников заторопился.

Они вошли в дом, и женщина задержалась у окна, глядя на улицу, потом, схватив лейтенанта за рукав, увлекла его в комнату, где был люк, ведущий в подвал. Но открывать его она не стала, а лишь повернулась лицом к гостю и со страхом посмотрела ему в глаза.

– Сашенька, что случилось? Почему ты пришел сегодня? Мы ведь договаривались встретиться только послезавтра? Что случилось?

Аня говорила так быстро, с таким нетерпением и тревогой в голосе, что Саше невольно захотелось успокоить ее, сказать, что все хорошо, что… он просто соскучился. Но ситуация была настолько серьезной, что эти игривые эмоции сейчас казались излишними. И он, нахмурившись, ответил:

– Аня, плохи наши дела. Немцы стягивают в город дополнительные силы. Уже сняли с воинских эшелонов около двух батальонов и начали прочесывание местности. Они ищут нас. Совсем недавно фашистское подразделение обнаружило в лесу поляков-беженцев, которых выселила немецкая администрация. Они шли на юг, а их в лесу убили. Понимаешь, убили на всякий случай. Только потому, что они могли знать о партизанах. Или иметь к ним отношение. А там были женщины, маленькие дети!

Канунников опустил лицо, сдерживая эмоции. Еще немного, и из его глаз брызнут слезы. Нет, не слезы беспомощности или горя. А слезы бессильной злости, негодования и ненависти. Но сейчас главным было другое – не допустить гибели других людей, не допустить новых смертей. И лейтенант надеялся только на понимание, на храбрость этой молодой женщины, на ее желание помочь русским людям, ведь она не забыла, что тоже русская, что ее родной город – Ленинград, а ее Родину топчет своими сапогами враг.

– И вы сейчас там… – Агнешка покачала головой. – В лесах сейчас трудно спрятаться. И кустарники облетают, опадают листья, а в сосновых лесах вообще все на сотни метров просматривается. Если немцы вас ищут, они буду проверять все овраги, искать землянки и шалаши.

– Аня, – остановил женщину Канунников. – Когда наступят настоящие холода, мы там не выживем, тем более женщины. Мы сейчас не можем уйти, ты пойми! Петр Васильевич, Лиза, они не могут уйти и оставить дочь в концлагере. Мы должны спасти девушку. Не знаю как, но спасти. А для этого нам надо где-то укрыться. Понимаешь?

– Я поняла, Саша, – прошептала Анна и опустилась на стул у окна. – Конечно, меня ведь никто не станет обыскивать, проверять, пока возле крутится этот Карл Вагнер из лагеря. Якоб Аронович мог бы поговорить с еврейскими семьями, но они сами под постоянным страхом. К ним в любое время может вломиться немецкий патруль с проверкой. И тогда их самих никто не сможет спасти. А у меня искать не будут. Сашенька, нужно всех привести сюда. Я придумала! Я вас спрячу в двух подвалах: здесь, в этом доме и в аптеке на улице Вжосы. Там тоже никто обыски устраивать не будет, и там у меня два подвала. Один под товар, препараты, а другой маленький, бытовой, и я его почти не использую.

Осень… Еще одна осень оккупации – безрадостная, напряженная, бесконечная, как тоскливое пасмурное небо. Узкие улочки, вымощенные брусчаткой, петляют меж домов с заколоченными ставнями. Над ратушей, где когда-то висел герб города, теперь развевается флаг со свастикой, а на площади, прежде оживленной рынками, стоит виселица – в назидание тем, кто осмелится шептаться о сопротивлении.

Кругом царит страх. Он застыл в глазах местных жителей, спешащих по делам опустив головы. Даже дети, чьи смех и крики когда-то наполняли переулки, теперь молча жмутся к матерям, чувствуя, что играть на улице – дразнить смерть. К ночи жизнь замирает, и город становится похожим на кладбище. Каждый шаг эхом отдается в тишине: патрули в сапогах с железными подковами шагают по мостовой. Раз-два, раз-два – ритм, под который город замер в ожидании беды.

Ночью страх становится чуть ли не осязаемым. Тишину нарушают лай овчарок, сопровождающих солдат, и скрип фургона гестапо, увозящего тех, чьи имена кто-то назвал за лишнюю пайку хлеба. В домах не зажигают свет – лишь дрожащие свечи освещают лица женщин, молящихся перед образами, и стариков, вспоминающих времена, когда звон церковного колокола не заглушался ревом моторов. Даже часы на башне остановились в ту ночь, когда в город вошли первые танки, – стрелки замерли на 4:17, будто время само не решилось идти дальше.

Утро не приносит облегчения. На углах расклеены приказы на немецком языке: «За нарушение комендантского часа – расстрел», «Евреям появляться запрещено». В булочной, где пахнет суррогатным кофе, люди обмениваются короткими взглядами и тут же опускают глаза. Почти не слышно слов. В городе даже стены слышат слишком многое. Иногда раздается хлопок дверцы «черного ворона», крик на непонятном языке, выстрел где-то за мельницей… И страх незримо витает, как запах гари от сожженных домов в соседней деревне, доносящийся с ветром.

Городок больше не принадлежит тем, кто здесь родился. Он стал клеткой, где каждое дыхание выверено, каждое движение подсчитано. И даже когда ночные патрули под утро уходят в казармы, тревога не исчезает – кажется, она вбита в землю, в камни, в души. Она ждет, притаившись, зная, что война только началась.

За окном холодный осенний ветер шелестел опавшими листьями, цепляясь за камни мостовой. Сашка сидел в темноте, откинувшись на спинку большого дивана в доме Агнешки. У них все получилось: получилось уйти от немцев, прочесывающих леса, собраться на окраине городка и дождаться ночи. Они сидели в трубе в насыпи под железнодорожным полотном, прижимаясь друг к другу, согревая руки дыханием, и ждали, когда уснет городок, когда темные улицы погрузятся в тишину. На душе у всех было тяжко. Когда Канунников вернулся в лес, Лещенко уже успел всех предупредить о немцах, и партизаны собрались. Но Сашку ждал новый удар – умер Никодимов. Гангрена сделала свое дело. Другого выхода не было, и тело на скорую руку завернули в кусок брезента и присыпали землей. Сейчас хоронить товарища было некогда – нужно было спасать живых.

А потом темными переулками, прижимаясь к темным стенам домов, люди как тени пробирались, ежесекундно прислушиваясь к звукам. Петра Васильевича с женой и сыном и провизора Баума Агнешка спрятала в подвале своей аптеки. Самого Канунникова с Зоей Луневой, двумя инженерами и особистом Сорокой она спрятала в подвале своего дома. И теперь все с облегчением вздохнули. Получилось, у них получилось! Агнешка – какая же храбрая, мужественная женщина!

Немецкие патрули уже завернули за угол, их шаги смолкли в сыром сумраке, когда Агнешка приоткрыла дверь комнаты и вошла.

– Я дала старые одеяла и немного еды. Завтра еще что-нибудь придумаем, – тихо сказала она, присев на край дивана рядом с лейтенантом.

Его лицо, исхудавшее и бледное, напомнило ей волка из детской сказки, что выл на севере России, где снега глушили даже отчаянный голод. Саша, совсем еще мальчик, хотя уже и командир. Сколько же пришлось пережить этому простому русскому мальчику. Да и только ли ему!

– Тихо, – прошептала она по-русски, и Канунников вздрогнул, будто от прикосновения. Ее голос, такой теплый, даже нежный, обволакивал.

Сашка не ответил, только его пальцы сжали край покрывала. Он сейчас тоже думал об Ане, о том, что приходится испытывать ей. Ведь она русская, она помнит Ленинград, в котором родилась и выросла. Но вот полюбила поляка и уехала за ним, хотя сделать это было непросто. А потом ее муж умер, и она осталась одна в чужой стране. Наверное, ей здесь одиноко. Она ведь еще молодая. Насколько она старше меня? Лет на пять, на восемь?

А Агнешка думала о нем. Мальчик, ему ведь чуть больше двадцати. Ее муж Влад был старше, когда она выходила за него замуж. Старше, солиднее! Потом он умер, потом война, оккупация. Война перемалывает все – души, надежду. А этот мальчик Саша как будто вселяет надежду… Его глаза, серые, как небо над Невой, смотрели сквозь нее, будто она призрак.

– Ты устал? – спросила она, проведя рукой по небритой щеке лейтенанта.

– Это нельзя описать словами, – заговорил Сашка, помолчал, а потом стал рассказывать.

Не подробно, а отрывками, будто с болью выдергивал из памяти, из окровавленной души куски событий, ужаса, смертей. О том, что с военнопленными творили в концлагере, о том, как ему удалось бежать с большой группой товарищей и как немцы убили всех, а ему единственному удалось выжить. И не Агнешка, а русская женщина Аня невольно прижала ладонь к груди молоденького русского лейтенанта, и сквозь ткань свитера она почувствовала его дыхание, биение его сердца.

Ночь опустилась, принеся ледяной дождь. Они сидели в темноте, и Анна чувствовала дрожь молодого мужского тела. Ей было приятно волновать это тело, ощущать его реакцию. Она на миг вдруг забыла обо всем: о войне, о немцах, даже о Карле Вагнере. Она гладила Сашку по плечу, по груди, касалась его рук, проводила пальцами по его щеке, по губам, трогала его волосы и вдруг поняла: он никогда не целовал девушку. Страх и голод украли у него даже это. Ее пальцы замерли на его запястье.

Она не знала, да и не могла знать, что было в жизни Сашки Канунникова многое. И первая любовь, первые прикосновения. Была и непонятная разлука. И как он, поддавшись порыву, уехал в военное училище. Была в его жизни и женщина, правда только один раз. Его приятели как-то в увольнении устроили сюрприз, уговорив известную в округе распутницу Ларису. И эта тридцатипятилетняя опытная женщина расхохоталась и согласилась сделать мужчиной молоденького застенчивого курсанта. Она не знала, какую сложную бурю чувств пережил тогда Сашка. Как ему было стыдно и как он одновременно ощущал чувство восторга и полета, познав впервые близость с женщиной.

– Ты… – начала Анна, но он перебил, внезапно ожив.

– В лагере… мы мечтали не о еде. О том, как кто-нибудь посмотрит на нас… не как на скот. – Голос сорвался, и тогда она прикоснулась к его щеке, следуя за порывом, которого не ждала сама.

Ее губы коснулись его угловатого плеча – жест утешения, ставший чем-то большим. Он застыл, потом втянул воздух, будто ныряя в темную воду, и неумело обнял ее. Диван скрипнул под ними, дождь стучал по крыше, а где-то за стенами ревела война, которой не было места в этом углу, пахнущем прелыми яблоками и духами. Он не понимал того, что творилось с Анной, не догадывался, какая борьба происходила в ее душе. Она чувствовала себя грязной после немецкого офицера, она не хотела пачкать этого мужественного и чистого мальчика, но она бросилась, как с обрыва головой, в эту страсть. Главным желанием было оживить этого мальчика, вдохнуть в него желание жить, сражаться, любить и быть любимым. Война разведет их, скорее всего, навсегда, так пусть в его памяти, в его жизни, какой бы она короткой или длинной ни была, останется это, эти минуты!

– Я как будто домой вернулся, – прошептал Сашка в ее волосы, и Анна закрыла глаза.

В его словах не было любовной страсти – только детская жажда света. Она держала его, русскую землю в облике этого мальчишки, и плакала беззвучно, зная, что утро разлучит их. Но сейчас, в этой хрупкой тишине, они оба были свободны.

Глава 2

Несколько дней никто из подвалов не выходил. Это были тяжелые дни не только потому, что партизаны находились на голодном пайке, ведь Анна не могла так быстро и безопасно обеспечить всех едой. Больше тяготила неизвестность, тревога о том, что немцы могут узнать, что Агнешка Дашевская укрывает у себя беглецов. На второй день в город ушел Якоб Аронович, пообещав, что придумает что-нибудь с тем, как похоронить русского инженера. Три дня Агнешка носила под пальто своим подопечным еду. Она вместе с Зоей изготовила специальные небольшие мешки, которые под пальто вешали на шею, на плечи. В них можно было складывать хлеб, овощи, мясо или рыбу. Ей удавалось несколько раз выменять на медикаменты немецкое консервированное мясо.

– Саша, – уставшая Аня на третий день спустилась в подвал, где на нее с тревогой уставились русские. – Петр Васильевич хочет с тобой встретиться. Он говорит, что нужно провести разведку.

Через два часа Канунников со всеми предосторожностями шел по улице в сторону аптеки на улице Вжосы следом за Агнешкой. Он не приближался к ней, чтобы со стороны никто не понял, что они вместе или знакомы. Анна наблюдала за улицей, и Сашке, если бы он увидел поданный ею знак опасности, пришлось бы скрываться. Но все было спокойно. Со двора через второй выход из подвала, где размещался склад, он проник в дом и наконец-то увиделся с друзьями.

Петр Васильевич обнял лейтенанта, Елизавета прижала его к себе как сына, даже сильное рукопожатие Игоря заставило Сашку улыбнуться. Тихо, чтобы не выдать себя, лейтенант рассказал об увиденном в городе, когда шел за Агнешкой, передал привет от Зои, Сороки и инженеров.

– А что придумал Баум? – с тревогой спросил Канунников. – Зачем вы его отпустили?

– Ну, браток, он в этом городе ориентируется лучше нас с тобой, – усмехнулся капитан. – А нам с тобой не помешает информация о том, что там немцы поделывают. Закончили они прочесывание местности или придумали еще что-то. Может, город будут прочесывать. А это для нас неприятность. А если они эти батальоны снова погрузили в вагоны и отправили на фронт, тогда нам легче.

– Да, – грустно сказал лейтенант. – Нам бы еще Никодимова похоронить по-человечески. А еще, Петр Васильевич, может, нам на связь выйти, попробовать снова со своими связаться? Как вы думаете, наше сообщение важно для командования?

– Думаю, что важно, Саша, – согласился капитан. – Только здесь, в подвале, не получается с помощью рации установить связь. Нужно выйти на открытую местность, может быть проволочную антенну сделать. В прошлый раз мы легко установили связь, но это в сосновом лесу. А здесь я пробовал. Бесполезно!

Канунников посмотрел на рацию в кожаном ранце с крышкой и лямками для ношения за спиной. Это не фонарик, ее в кармане не спрячешь. Да и опасно выходить в эфир. А если немцы специально следят за эфиром, если их быстро запеленгуют? Надо что-то придумать, но для этого в любом случае нужно выбираться вместе с рацией из подвала.

– Какую-нибудь тачку приспособить, – начал вслух размышлять Романчук. – Накрыть брезентом, насыпать сверху песку. Вроде рабочий идет, ремонтировать что-то.

– А если немцы? – сказал лейтенант. – С тачкой не убежишь, бросать рацию жалко. Да и проверить легко любому солдату. Ткнул штыком в песок – и сразу все ясно! Можно Агнешку попросить рядом идти. Вроде ее должны знать в городке, немцы ее не тронут.

– А если попадется патруль, который про нее не знает? Из-за нас и она погибнет. Нет, Сашок, нам Агнешку беречь надо как зеницу ока. Без нее мы пропадем. Она наша надежда и гарантия, что не умрем от голода и холода в лесу. Нам бы лучше подумать, как ей помочь. Десять ртов кормить она всю зиму не сможет. Дело такое, лейтенант, рацию нужно вынести из дома и спрятать за пределами города. С ней таскаться нельзя. Посоветоваться надо и с самой Агнешкой, и с Баумом, когда вернется.

Старый провизор вернулся засветло. Грустные глаза старого еврея плохо вязались с его довольным потиранием рук. Романчук и Канунников поспешно усадили провизора на лавку у стены и принялись расспрашивать.

– Трудно было, но я их уговорил, – заявил Баум. – Вы ведь не знаете, что для еврея значит процедура ухода в мир иной и как важно соблюдать все правила. Да что я вам говорю, вы все равно не поймете!

– Якоб Аронович, о чем вы говорите? – нетерпеливо перебил еврея капитан.

– Разве не понятно? – Провизор широко раскрыл глаза в обрамлении большого количества морщин. – Хотя, конечно, вам и не должно быть понятно, вы же коммунист, атеист и даже нисколько не еврей. Так вот, я договорился, и еврейская община может нам помочь и похоронить Валентина на еврейском кладбище как еврея под чужим именем. Согласитесь, ведь предстанем перед Богом мы все равно без документов с фотографией, и судить нас будут по поступкам. А борьба со злом, которым и является немецкий нацизм, и есть добро, угодное Всевышнему. Так понятно я сказал?

– Якоб Аронович, вы совершили чудо! – восхитился Сашка. – Мы очень благодарны и вам, и вашим друзьям за это. Я уверен, что придет время – и мы вернемся в братскую свободную Польшу, положим цветы на могилу и на памятнике повесим новую табличку с настоящим именем и фамилией.

– Чтобы Польша стала свободной и чтобы положить цветы на могилу, нужно ведь использовать для начала вашу рацию, которую вы нашли возле поезда? – Баум снисходительно посмотрел на русских офицеров. – Это ведь так? И мы с вами, пан капитан, не одну ночь обсуждали, как с рацией выбраться из дома и не попасться немецкому патрулю. Так старый еврей придумал и это!

– Ну? – чуть ли не хором потребовали подробностей задумки провизора Романчук и Канунников.

– Тут недалеко на пути к кладбищу немецкий патруль два дня назад пристрелил двух бродячих собак. Честно говоря, они уже начали немного пахнуть, и кое-кто из моих знакомых решил оттащить трупы и закопать, но я убедил их не трогать и сказал, что сам сделаю это.

– Трупы собак? Не понял? – уставился на старика капитан.

– Это же очень просто, – снова снисходительно посмотрел на собеседников старый провизор. – Мы кладем в рабочую тачку вашу рацию, накрываем брезентом, а сверху кладем трупы собак и тоже накрываем каким-нибудь рваным мешком. Запах немного есть, трупы не видно. Вас останавливает патруль, а вы им говорите: «Пан офицер, я везу закопать это, потому что антисанитария». Немцы откидывают мешок, видят безобразных собак, ощущают трупную вонь и гонят вас пинками, чтобы вы быстрее убрались. Что вам и нужно. Вы согласны получить пару пинков и свободно с рацией выйти из города? Ну, не вы конкретно. Вы не слишком похожи на поляка или еврея.

Пришлось довериться Якобу Ароновичу, и на следующий день назначили операцию. Для этого Баум договорился с местным дворником – надежным человеком, искренне ненавидящим фашистов. Чтобы уменьшить риск попасться двоим фашистам, Романчук и Сашка должны будут выйти из города разными путями и встретиться только там, где поляк передаст им рацию и малую пехотную лопатку, чтобы можно было рацию прятать в лесу. Лейтенант вернулся в дом Агнешки, где его с нетерпением ждали товарищи. Канунников подробно рассказал о плане, хотя опасался, что капитан Сорока снова со своим нездоровым скепсисом станет зудеть, что это неоправданный риск, что они ставят под угрозу жизнь всех остальных. Но Олег Гаврилович промолчал, хотя видно было по лицу особиста, что он не одобряет этот план. А ведь он надеется, что они будут слушать эфир, свяжутся опять с командованием и услышат такое, что заставит принять план возвращения к своим, план пробираться на восток на соединение с Красной армией, а не торчать до бесконечности в Польше да еще рядом с немецким концентрационным лагерем.

Когда все улеглись спать по своим лавкам, к Канунникову подошла Зоя и присела рядом.

– Ты чего? – спросил встревоженный Сашка.

– Ничего, так просто, – девушка неопределенно пожала плечами. – Спросить хотела…

– Спрашивай, – ответил Канунников, почувствовав, что вопрос будет неудобным. Что-то с Зоей происходило странное.

– Саша, скажи, а у тебя с этой Агнешкой что-то есть?

– В каком это смысле что-то есть? – постарался ответить удивленным тоном Канунников, хотя прекрасно понял, о чем говорит девушка.

– В таком! – язвительно ответила Зоя. – Ты женишься на ней?

– Слушай, ты там чего-то себе вообразила, и вообще это не твое дело, – возмутился Сашка и тут же понял, что его понесло не в ту сторону и таким тоном говорить не стоит. – Зоя, ты забываешь, что я командир Красной армии. И на мою страну напал враг, идет война. Мой долг сейчас защищать страну, свой народ. Сейчас вообще не время для всяких там глупостей, для любви и прочего. Вот спасем Светлану, и будем возвращаться на Родину. И я снова приму командование подразделением и буду воевать в составе армии. Вот так!

– Ага, – тихо засмеялась Зоя. – Для тебя любовь, значит, это всякие там глупости и прочее? Хорош мужчина!

– Ну ты чего переиначиваешь? – начал сердиться Канунников. – Я вообще не это имел в виду и не то хотел сказать…

– Да ладно, перестань, Саша, – примирительно сказала девушка. – Это я так… потому что мне грустно и страшно.

– Страшно? – бодро переспросил лейтенант. – Ты же спортсменка, ты же бесстрашный человек, ты привыкла идти к победе, привыкла побеждать! Если тебя посылали на международные соревнования, значит, ты хорошая спортсменка, сильная. Слушай, а что такое пятиборье? Чем конкретно ты занимаешься?

– Пятиборье? – голос девушки прозвучал задумчиво. Она явно думала сейчас о чем-то другом, но стала рассказывать: – Раньше, еще в Древней Греции, когда люди только придумали Олимпийские игры, этот вид назывался пентатлон. Метали диски, копья. Кажется, еще бег и борьба входили в эти соревнования. А сейчас это очень сложный вид спорта.

– Много видов в него входят? – поддержал разговор Сашка.

– Ну, тут даже дело не в количестве, а в сложности. Стрельба из пистолета, верховая езда с препятствиями и фехтование – это красиво и полезно. Между прочим, я у нас в команде лучше всех стреляла.

– Ну что же тут сложного? – улыбнулся в темноте Канунников, представив себя на месте пятиборца. На лошади ездить он умел, как командир просто обязан хорошо стрелять, ну а фехтование он за вид спорта не считал. Не то время. Другое дело – штыковой бой, это важно для солдата во все времена.

– Сложно другое, – рассмеялась Зоя. – У нас дистанции нестандартные. И не стайерские, и не спринтерские, а между ними. Нагрузки знаешь какие на тренировках, ого! Я, когда вернемся, попрошусь в снайперы. Воевать буду!

– Снайперы, – усмехнулся Сашка. – Стрелять из пистолета – это не то что из «мосинки». Да и потаскаться, поползать тебе с ней придется, а «трехлинейка» весит четыре с половиной килограмма.

– А вот и меньше, – засмеялась Зоя. – Четыре с половиной – это с патронами, а винтовка Токарева весит меньше четырех. Вот так-то!

Даже в темноте Сашка увидел, как девушка, задорно тряхнув головой, показала ему язык и ушла спать на свою лавку. «Эх ты, – подумал молодой лейтенант, – вояка. Знала бы ты, что такое солдатская служба, что значит и в холод, и в грязь, и без еды, и без воды. А надо еще и сражаться. А снайперы, так они, вон, как рассказывали те, кто воевал на финской, сутками в снегу лежали, выслеживали цель. Ты хоть спортсменка, а после тренировки или соревнований домой, к маме. А в армии все иначе, тем более на войне».

И все же Сашка поймал себя на мысли, что он думает о Зое Луневой с теплотой. Чудом она попала в отряд, помог ей сбежать с фашистского поезда Франтишек. Хорошая девчонка, сильная, храбрая. Ну, еще и симпатичная, конечно. На этой мысли Канунников улыбнулся и закрыл глаза. Завтра тяжелый день.

Наутро старый дворник Тадеуш Врона появился на окраине городка, толкая перед собой старую тачку, прикрытую сверху рваной рогожей. На рогоже лежала лопата. Старик катил тачку не спеша. Прохожие отходили в сторону. Канунников шел по противоположной стороне улицы и часто оглядывался и с тревогой смотрел вперед – не покажутся ли немцы. И они все же появились. Офицер и двое солдат шли по проезжей части так, поглядывая по сторонам, будто они были хозяевами города. Хотя сейчас так и было на самом деле. Они могли остановить любого человека, потребовать от него предъявить документы. Могли тут же обыскать любого, вывалив прямо на землю, например, содержимое женской сумки. Видел Сашка и то, как немцы просто избивали какого-то несчастного поляка просто для удовольствия. И тот был рад, что его просто избили, а не застрелили.

Немецкий офицер сделал знак солдату, и тот, подбежав к старику, стволом винтовки откинул рогожку на тачке. Тут же зажав нос, немец отскочил назад, а офицер, стоявший поодаль, сразу замахал рукой, мол, пусть убирается! Врона, не особенно торопясь, поднял рогожку, прикрыл собачьи трупы и снова двинулся по улице в сторону леса. Немцы ушли, отплевываясь и смеясь какой-то шутке. «А ведь хитер Якоб Аронович, – подумал Сашка, выходя из подворотни, когда немцы ушли. – Хорошо придумал».

Старый дворник свалил собачьи останки у крайних деревьев и, оставив тачку, принялся копать яму. Он даже не повернул головы, когда русский лейтенант выбежал из леса, схватил ранец с рацией, маленькую лопатку и снова скрылся в лесу. Романчук, ждавший своего товарища в условленном месте уже около часа, облегченно вздохнул, помогая Канунникову снять с плеч лямки ранца и осторожно поставить рацию на землю.

– Ну что, Сашок, сделали мы дело! – улыбался капитан, явно волнуясь. Все-таки они сейчас могут услышать голос Родины, а это дорогого стоит.

Еще раз оглядевшись по сторонам и убедившись, что вокруг в осеннем лесу ни души, Романчук соединил раскладную антенну и включил рацию. Опасения не оправдались: заряда в батарее хватало, и оба партизана, прижав к уху один наушник, пытались уловить среди потрескивания эфира русскую речь. Покручивая верньер, капитан нашел частоту, на которой в прошлый раз они сумели установить связь с какой-то воинской частью. И тут случилось чудо: оба услышали монотонный усталый женский голос, который твердил одну и ту же фразу:

– Польша, Освенцим, советские пограничники, которые выходили на связь на этой частоте, мы слушаем вас, ждем связи. Говорите, говорите…

– Это мы! – сжав в руке микрофон, с жаром сказал Романчук. – Мы здесь, мы на связи! Мы пограничники, в польском Освенциме.

– Ребята, товарищи! – обрадовался женский голос. – Наконец-то! Слушайте меня, слушайте инструкцию! Чтобы вас не запеленговали, чтобы наши переговоры не расшифровали, слушайте инструкцию. Я буду спрашивать, а вы отвечайте коротко да или нет. Спрашиваю: «Вы находитесь в опасности?»

– Нет, – переглянувшись с Канунниковым, ответил капитан.

Времени на размышления не было, надо экономить заряд батареи. И если судить строго, то в настоящий момент критической ситуации не было, группа находилась в относительной безопасности. И не стоит объяснять, описывать. Правда такова, что отвечать надо именно словом «нет».

– Возможность заряжать батарею или поменять ее у вас есть?

– Нет!

– Командование просило передать вам, что заинтересовано, чтобы вы оставались на месте. И вам будет оказана помощь. Вы сможете выполнить приказ командования?

– Да! – твердо ответил Романчук и посмотрел на лейтенанта.

Сашка, соглашаясь, кивнул. Да и как он мог не согласиться, ведь это был приказ, а он командир Красной армии, как и капитан Романчук. И Родине они нужны здесь, а не на фронте. Значит, надо выполнять приказ. Тем более о них теперь знают и им окажут помощь. Тогда впереди борьба, тогда они снова в строю. Со всеми товарищами, вместе с армией, со всем народом!

– Вы сможете завтра слушать нас в это же время? Если нет, то каждый день в это же время.

– Да, сможем! Девушка, один вопрос! – торопливо проговорил Романчук, опасаясь, что не успеет узнать. – Как Москва?

– Стоит, товарищи! – ответил женский голос. – Не переживайте, мы Москву не отдадим! Конец связи.

– Стоит, понимаешь, стоит!

Глаза капитана горели огнем, он схватил Сашку за плечи и встряхнул несколько раз, восторженно повторяя: «Стоит! Стоит Москва!» Канунников улыбался и только кивал в ответ. Эти слова, услышанные только что в эфире, волновали, поднимали в душе бурю чувств. «И не отдадим!» Да за такие слова что угодно можно сделать. Вот прямо сейчас взять автомат и броситься на фашистов в городе, сражаться, убивать их. И погибнуть в бою, ощущая в душе счастье.

– Ну что, слышал теперь? – продолжая улыбаться, капитан наконец отпустил своего молодого товарища и уселся, прижавшись спиной к стволу высокой сосны. – Нам будет оказана помощь, командование заинтересовано, чтобы мы оставались на месте и собирали сведения. Если будет помощь, значит, будет и постоянная связь, будут одежда, питание, оружие, боеприпасы. Может быть, нас даже свяжут с другими подобными группами здесь, в Польше, с польским подпольем. Может быть, здесь есть еще наши товарищи, красноармейцы и командиры, которые по разным причинам оказались в тылу у немцев. Понимаешь, Сашок, мы же Светланку нашу сможем освободить, а может, собраться с силами и вообще напасть на концлагерь.

В тот же день удалось откопать тело Никодимова и перевезти в город. Согласился на это молодой поляк по имени Янош. Он владел грузовиком и нанимался привозить в концлагерь уголь со станции. Парень был жадный и хитрый. Умел втереться в доверие, умел поддерживать хорошие отношения со всеми, даже с гитлеровцами. То он доставал где-то хорошие сигареты, настоящий коньяк или шампанское. Всегда в его машине под сиденьем имелось что-то, что может помочь выкрутиться из любого сложного положения, поддерживать хорошие отношения с людьми, от которых приходилось зависеть.

И сегодня в городе, когда Янош ехал по улице, а под углем в кузове его машины лежало тело умершего русского инженера, его остановил немецкий патруль. Хмурый служака обер-лейтенант внимательно проверил документы поляка, потом приказал открыть задний борт машины. Если сейчас немцы заставят шофера взять лопату и разрыть кучу угля, то неизбежно покажутся ноги человека. Ведь умершего положили и засыпали углем у самого края кузова, чтобы его можно было легко и быстро достать. Положение спас немецкий майор из комендатуры города, проезжавший в этот момент мимо на машине.

– Эй, Янош! – крикнул майор и расхохотался. – Что ты опять натворил, мерзавец? Спрятал под кучей угля ящик дорогого краденого коньяка?

– О, герр майор! – поляк изобразил счастливую улыбку на лице. – Вы же знаете, что все мои поступки добрые, я люблю помогать людям. Помните, вы просили меня достать красивую блузку для вашей жены?

Майор нахмурился, пожалев, что остановился. Теперь этот обер-лейтенант и солдаты услышали слова поляка. Хотя плевать ему на их мнение. Ведь у майора достаточно рычагов для того, чтобы заткнуть рот любому недовольному или сплетнику. Можно ведь быстро поменять место службы в тихой Польше на восточный фронт где-нибудь под Смоленском.

– Несите службу, обер-лейтенант, – махнув перчаткой, приказал майор и вопросительно посмотрел на поляка, когда патруль удалился на недосягаемое для слуха расстояние.

Янош не стал торопиться закрывать борт кузова, решив, что опасность миновала. Он с показной поспешностью бросился к кабине своего грузовичка, поднял сиденье и достал оттуда бумажный пакет. Держа его на вытянутых руках, как величайшую драгоценность, он повернулся к майору.

– Вот, герр майор, это то, что обязательно подойдет вашей жене. Вы убедитесь в этом, когда пощупаете ткань, увидите фасон. Абсолютно новая вещь. Я берег ее как раз для вас, герр майор. Примите в подарок и поклон вашей уважаемой супруге!

Майор бросил равнодушный взгляд по сторонам, убеждаясь, что на него и польского шофера никто откровенно не пялится и поблизости нет других немецких офицеров. Затем он кивнул в сторону сиденья своей машины, куда Янош поспешно положил пакет. Канунников, наблюдавший за этой сценой из соседней подворотни, облегченно вздохнул. Патруль ушел, майор уехал, а шофер неторопливо закрыл задний борт и полез в кабину. Сашка прекрасно знал, что за эту «помощь» Якоб Аронович отдал Яношу перстень своей жены. Больше отдать было нечего, а бесплатно поляк ничего делать бы не стал. Все знали, что Янош занимался перепродажей вещей, алкоголя, которые ему удавалось приобретать за бесценок, а продавал он очень дорого или использовал для того, чтобы немецкие чины относились к нему лояльно. Он и наряд на доставку угля в концлагерь получил благодаря дружбе с некоторыми офицерами.

Подходить было нельзя, но запретить Лещенко и Бурсаку хоть издали попрощаться с товарищем, с которым они вместе попали в концлагерь, вместе выбрались из него, вместе участвовали в подготовке диверсии на железной дороге, никто не мог. Николай с Сенькой держались на кладбище в стороне и не сводили взглядов с похоронной процессии. Вот уже и прощание у могилы, вот и гроб стали опускать.

– Хоть так, – прошептал Лещенко, – по-человечески. Ведь рискуем же, все рискуем, а нельзя иначе с товарищем. Теперь хоть могила есть. Кто-то когда-то сможет приехать, цветы положить.

Сенька прикусил губу, глядя на то, как начали засыпать могилу. Он хотел ответить другу, но вспомнил, что капитан строго запретил разговаривать на кладбище, чтобы никто случайно не услышал русскую речь. А сказать хотелось многое. Например, о том, сколько погибших останутся без могил в результате этой войны, сколько будет без вести пропавших. И на полях боев, и в этом лагере. Да и сколько их еще существует уже, сколько гитлеровцы понастроили концлагерей для инакомыслящих, для военнопленных, для мирных граждан оккупированных стран!

Вот она, страшная сторона любой войны! Дело не в том, что армия одной страны сражается с армией другой страны. Есть и побочная ужасная сторона этих событий – разрушенные города, погибшие гражданские люди, муки людей, оставшихся без крова и пищи, замерзающих, умирающих от голода и болезней. Война – это катастрофа в любой местности, где она проходит. Это похуже цунами, землетрясения, эпидемии. Это как будто все перечисленное случается одновременно, вместе. И некому защитить, потому что в разрушенной стране некому прийти на помощь населению, и оно выживает как может. Чаще не может.

Янош, открыв капот грузовика, копался в моторе неподалеку от своего дома возле разрушенной автомастерской, где ему удалось отремонтировать небольшое помещение, которое он использовал как склад для инструментов и запчастей. Машина была старая, и следить за ней не очень просто, но надо. Она неплохо кормит Яноша, да и знакомства с немецкими офицерами делали его жизнь безопаснее. Хотя кто их знает, этих спесивых гитлеровцев, как они себя поведут завтра, в другой ситуации? Но что хорошо понял Янош – никто из них не против подзаработать, поиметь какую-то выгоду да и просто угодить начальству, чтобы не попасть на фронт. Куда как безопаснее служить в охране лагеря.

– Привет, Янош, – сказал по-русски Романчук, подойдя к машине, встав рядом с шофером и так же, как и поляк, уперев руки в капот. – Что смотришь, я же знаю, что ты понимаешь по-русски. Ты восемь лет жил у нас в Советском Союзе, пока твои родители не вернулись в Польшу перед войной.

– Знаешь? – наконец ответил тоже по-русски поляк. – Понимаю. Тебе Якоб Баум рассказал.

– Конечно. Он же с тобой договаривался привезти тело для похорон, по нашей просьбе договаривался, а мы должны были узнать о тебе побольше, ведь рисковал не только ты, но и мы с тобой вместе. Так что мы пришли тебя поблагодарить. Перстень жены Баума – вещь ценная, но и простое слово «спасибо» тоже чего-то стоит.

Поляк пожал плечами и покрутил головой, пытаясь убедиться, что за ним и этим русским никто не наблюдает. Хотя нет, наблюдает. На углу он увидел второго русского, худощавого высокого молодого человека, который помогал выкапывать тело и прятать его под углем. Ясно, он наблюдает за тем, нет ли поблизости посторонних, особенно немцев. Серьезные ребята. Непонятно только, почему они не уходят на восток к своим, чего они ждут здесь, в Польше?

– Вам еще что-то нужно? – проявил Янош догадливость. – Вы русские офицеры, я понял. Вы старшие среди этих русских, которые оказались здесь, в Освенциме.

– Освенцим, – повторил Романчук польское название города. – Звучит хорошо, звонко, по-польски. Но только немцы его называют Аушвиц, а это напоминает звук плети или пинок сапога. Лагерь разрастается. Он захватил уже территорию двух предприятий, уже появились Аушвиц-1 и Аушвиц-2. Целый город вырос, город рабства, смерти. Город, в котором бесправные узники работают, умирают, многих специально присылают сюда для уничтожения. Из железнодорожного вагона сразу в газовую камеру. Всех слабых, всех стариков, инвалидов, всех, кто представляет опасность для рейха.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – перебил капитана поляк. – Я часто бываю в лагере, я вожу туда уголь. Я все это вижу. Но мне нужно что-то есть и кормить семью. Армии нет, государства нет, и некому меня защитить. Поэтому я имею право выживать сам как могу. Разве не так?

– Семью? – удивился Романчук. – А Якоб Аронович сказал, что ты одинок.

– А незачем кому-то знать, где моя семья. Спрятал так, что не найти.

– Вот видишь, и у тебя есть семья, Янош, и тебе есть чем дорожить. А еще это твоя страна, а в ней хозяйничают немцы, которые поляков ни в грош не ставят. Они уже считают Польшу своей. Тебе и этого мало?

– Что вам от меня надо? – перебил поляк, хмуро вытирая руки ветошью.

– Чтобы ты еще помог нам. Мы расплатимся медикаментами, а они на черном рынке стоят недешево. Внакладе не останешься. А от тебя мы хотим вот чего. Ты там в лагере с кем-то общаешься, есть там у тебя знакомые, с кем ты встречаешься каждый раз, когда уголь привозишь. Постарайся узнать, где моя дочь. Мы хотим ее вызволить из этого ада.

– Дочь? – опешил Янош, уставившись на русского. – Там, в лагере? Русская?

Романчук молча кивнул, наблюдая за Яношем и пытаясь понять, как тот настроен: захочет помочь или нет, не рискнет. А поляк так сосредоточенно тер свои руки ветошью, как будто именно от этого зависела его жизнь, жизнь его страны. Наконец он уверенно посмотрел на капитана и заговорил:

– Хорошо, я помогу. Но только мне нужны не просто лекарства, а вполне конкретные. Я напишу список, чего и сколько нужно. Это не на продажу. Это для жены. И немного для подкупа людей там, в лагере. В основном лекарства, которые имеют некоторое наркотическое действие. Но в основном туда хорошо идет коньяк. У вас есть фотография дочери?

Когда на улице стемнело, все были уже в подвале. И в аптеке на улице Вжосы, и в подвале дома Агнешки партизаны заносили сведения о концлагере в специально подготовленные журналы. Там были и описания, и схема расположения зданий, примерное назначение каждого, насколько можно было разглядеть в бинокль издалека. Отдельно описание охраны, график смены постов. Прошел день, потом второй, но Романчуку вместе с лейтенантом никак не удавалось добраться до рации, спрятанной на опушке. На проходившей рядом проселочной дороге все время кто-то находился. Один раз немцы, два раза поляки. Но рисковать и показываться там даже при поляках было опасно. И партизаны решили дождаться удобного времени и перепрятать рацию в более надежное место, где не бывает людей. Оба понимали, что у них нет опыта в таких делах, что всему приходится учиться на ходу.

Капитан Сорока, воспользовавшись тем, что Канунников задержался, а скорее всего остался ночевать на улице Вжосы, снова затеял разговор с инженерами. Он осторожно прощупывал их настроение, расспрашивал, о чем они мечтают, какие планы строят на послевоенное время. Ведь невозможно же даже представить, что Германия может победить Советский Союз. Значит, рано или поздно война закончится разгромом немецкой армии и воцарится светлый мир! Очень хотелось особисту завербовать себе сторонников, с которыми можно было бы двинуться на восток к своим. Он уже понял, что с Канунниковым, а тем более с Романчуком и его женой не договориться. Они ни за что не уйдут отсюда, пока не освободят свою дочь. Но, скорее всего, у них не получится. Мыслимое ли дело из такого концлагеря вызволить человека, отбить с боем! Это означает, что капитан с женой и сыном не уйдут отсюда никогда. И эта мысль удручала Сороку. Нет, Олег Гаврилович не был трусом. Он скорее был крайне осторожным человеком и во всем пытался увидеть смысл, логику. По его логике, надо было уходить, смирившись с потерей близких. Надо сражаться с врагом, возвращаться в армию. Не время сейчас оплакивать близких. На это будет время после победы.

– Ребята, вы же взрослые люди, – увещевал бывших узников Сорока, – вы понимаете, что больше пользы мы принесем в рядах регулярной армии, а не в тылах, прячась по подвалам и лесам. Нас мало, у нас нет оружия, немцы в любой момент, как только мы проявим активность, начнут прочесывать местность, и нас рано или поздно всех перебьют. Вы понимаете, что это бессмысленная гибель?

– Слушай, капитан, – перебил особиста Бурсак. – Ты там не был, ты не знаешь, каково это – побывать в лагере смерти. А вот лейтенант побывал. Мы-то в рабочей команде находились, у нас содержание было еще сносное, а он в бараке военнопленных. Ты просто не представляешь, что наш Сашка пережил там. Им хотелось вырваться оттуда любой ценой, они даже жизнью рисковали, хотя шанс выжить был мизерный. Выжил только он! И они с капитаном нас освободили. Так ты что же, думаешь, что мы предадим их? Валя Никодимов жизнь в муках отдал за общее дело, а мы вот с Николаем и тобой бросим их и рванем домой? Спасибо, мол, вам, ребята, за спасение, а теперь мы домой пошли. А вы тут сами, как хотите. Дочь у тебя там в лагере, так нам это не важно, мы домой хотим. Без нас там кисель не ссядется, как говорила моя бабушка. Так нет, капитан! Вместе нас освободили, мы вместе и им поможем. А потом уж какой командир приказ отдаст, такому и подчинимся. Нам без дисциплины никак нельзя. Всем вместе нам нужно, иначе сдохнем!

Сорока сидел с открытым ртом, опешивший от такой неожиданной горячей речи инженера. Лещенко с уважением посмотрел на своего молодого товарища, а потом несколько раз негромко хлопнул в ладоши.

– Гляди-ка, какую речь ты толканул, Сенька. Прям красноречие у тебя, как у Демосфена.

Бурсак бросил недовольный взгляд на друга и отвернулся на своей лавке лицом к стене. Сорока попытался было найти единомышленника в лице Лещенко, но инженер поднял вверх палец со значительным выражением лица и заявил:

– Сенька у нас даже не Демосфен, Сенька у нас – Сенека. Ты, Олег Гаврилович, знаешь, кто такой Сенека? Нет? А я вот, будучи студентом, когда философию изучал в институте, очень увлекся древними философами и их представлением о мире. Сенька прав, тут ничего не попишешь. Как говорится, ни отнять ни добавить. А почему я его Сенекой назвал, так потому, что древний мыслитель Сенека был ярким представителем одного древнего интересного учения – стоицизм называется. Они ведь что проповедовали? Философия стоицизма учит тому, как с помощью своего разума быть счастливым в любых обстоятельствах, какими бы они ни были. Трудно, конечно, в наших условиях, в условиях, когда на твою Родину напал сильный и коварный враг, быть счастливым. Это так, чистой воды философия. А вот к чему призывали стоики, это интересно и нам очень подходит сейчас. Они считали, что не следует привязываться к внешним обстоятельствам, принимать то, что невозможно изменить, а сосредотачиваться на том, что находится в пределах нашей власти. Я не знаю, что будет завтра, но сегодня в моей власти, сегодня моя свободная воля говорит, чтобы я помогал тому, кому могу помочь, кому я обязан своим спасением. И говорить тут больше не о чем. Сенька-Сенека все уже красноречиво нам объяснил.

Лещенко тоже повернулся на бок, натянул на себя пальто и замолчал. Зоя лежала в своем углу и хорошо все расслышала, весь этот спор. Она удивлялась этим людям. Как вот капитан Красной армии не понимает того, что понимают другие, почему он уклоняется от борьбы, а хочет куда-то уходить. Ведь враг твоей Родины – он враг везде, в любой точке мира. И с ним нужно сражаться не только на своей земле. И потом, ведь родителям трудно пережить такое, они не смогут бросить родную дочь и уйти. Это же родители, надо понимать их. А вот инженеры ее не переставали удивлять. В общем-то невоенные люди, оказавшиеся в самом начале войны на территории Польши в командировке, очутились в концлагере и не сломались, не запаниковали. Они ждали, думали, надеялись, что удача повернется к ним и они смогут освободиться. И смогли, когда оказалось, что рядом партизаны. И теперь отдались борьбе с фашистами полностью. «Вон Никодимов даже погиб в этой борьбе. Нет, не знаю, что там у Сороки в голове, – думала девушка, – но это все как-то не по-советски. Нельзя так думать и поступать. Прав Романчук, и Саша Канунников прав. Вот с кем надо идти рядом. Точнее, за кем надо идти в бой!»

Другого выхода не было, и, когда весь отряд перед рассветом тайком покинул городок, отправившись занимать наблюдательные пункты, откуда можно видеть концлагерь, Канунников вместе с Романчуком отправились на опушку – извлекать из тайника рацию. Они присели за кустами неподалеку от тайника передохнуть и дождаться первых лучей солнца, чтобы найти замаскированный тайник. Сашка не удержался и заговорил о том, о чем думал все эти дни.

– Петр Васильевич, немцы вроде успокоились. Я думаю, что можно снова попробовать устроить диверсию на железной дороге. Наш «башмак» лежит без дела, а мог бы помочь…

– Нет, Саша, рано! – решительно ответил капитан. И ответил он так быстро, как будто читал мысли своего молодого помощника или сам думал о диверсии много раз.

– Почему рано? – удивился такому ответу лейтенант. – В каком это смысле?

– Саша, потому что мы наладили связь с командованием Красной армии и теперь как бы мы одно из его подразделений, хоть и в тылу врага. И нам надо выполнять приказ. А он был простым: наблюдать, собирать сведения и ждать связного. И только после этого мы сможем воевать как положено, выполняя приказы командования, а не так, как нам с тобой шлея под хвост попадет. Единое командование Красной армией – это понимать надо, ты же сам командир! На нас там, может, рассчитывают, а мы тут отсебятиной будем заниматься.

Канунников открыл было рот, но не произнес ни слова, сделав вид, что согласен со старшим по званию. Он, конечно, понял Романчука, тот говорил правильные вещи. Но от Сашки не ускользнуло и другое: он видел, как у капитана все внутри загорелось, когда приказ по радио совпал с его личными желаниями, с желанием остаться здесь и искать дочь. А если бы не совпало? А если бы по радио строгий генеральский голос приказал пробиваться любой ценой на восток, на соединение с частями Красной армии? Как бы тогда поступил капитан? Отказался бы выполнять приказ?

Сашка опустил голову, пряча хмурое лицо. Он понял, что Романчук сломался. Сейчас для капитана не существовало ничего больше, кроме близких, и ради них он готов был и приказ не выполнить. «А как бы ты сам на его месте поступил? – спросил себя Канунников. И он не смог ответить. – Но я им жизнью обязан, ребята тоже! Мы вместе столько всего пережили. И что, бросить товарища в беде? Своего советского человека вдали от Родины оставить, если прикажут? Нет, не прикажут, – понял Сашка. – Не смогут там приказать вот так. Понимают, что все не так просто. Могут предложить выбираться на восток, а могут… Ведь в училище преподаватели об этом тоже говорили, это же часть тактики – разведка в тылу врага, глубокая разведка… Как бы я сам поступил, если бы сидел в штабе? А я бы предложил бойцам за линией фронта: если можете, если чувствуете в себе силы, то оставайтесь там и ведите разведку, совершайте диверсии, громите врага в тылу, и этим вы окажете большую помощь армии».

– Петр Васильевич! – Сашка от волнения не справился с голосом, сжав локоть старшего товарища в предрассветных сумерках.

– Ты чего? – удивился капитан.

– Я хотел сказать, что рад воевать вместе с вами, с Елизаветой, Игорем, ребятами. У нас обязательно все получится, иначе… иначе и жить не стоит. Я хочу, чтобы вы знали, что я с вами, что мне вы можете доверять как командиру Красной армии.

– Ладно тебе, ты что! – рассмеялся Романчук, но Сашка почувствовал, что это горячее признание тронуло товарища до глубины души.

Наконец небо посветлело, и партизаны двинулись вперед. Теперь они безошибочно определили, где лежала завернутая в брезент рация, присыпанная песком и старой хвоей. Убравшись подальше в лес вместе со своим ценным грузом, партизаны перевели дух. В назначенное время они снова включили рацию и стали слушать эфир на нужной частоте. Монотонный женский голос без устали повторял, что командир отряда, который выйдет на связь, должен в указанное время передать в эфир, что они на месте, и слушать приказ. Никаких длинных переговоров, которые могли бы позволить немцам запеленговать выход в эфир рации в своем тылу. Немцы не знали частоты и времени выхода в эфир, поэтому не могли помешать контакту, не могли перехватить радиограмму. Командиру группы приказано было выйти навстречу со связным от подполья, которая состоится через три дня, во время обеденной службы в парке возле часовни святого Якова.

Глава 3

Янош остановил машину у родника за городом. Подняв капот, он стал деловито возиться с мотором, потом достал из кузова ведро и подошел к роднику.

– Ну что? – Романчук вышел из-за дерева и сделал знак Лещенко и Бурсаку, чтобы внимательнее последили за дорогой.

– Кое-что есть, – ответил поляк, поставив ведро так, чтобы в него набиралась родниковая вода. – Связался я с людьми из хозяйственного обслуживания. Они знают, кого и куда сортируют. Фотографию показал. Обещали поискать. Русских там мало, тем более женщин. А может, ваша дочь там не под своим именем. И такое бывает. Люди по-разному пытаются от смерти уйти.

Янош увидел помрачневшее лицо русского капитана и отвернулся. Полез в карман за сигаретами, закурил и выпустив струю дыма вверх.

– На фотографии моя дочь молодая и здоровая, – постарался держать себя в руках Романчук. – Как она изменилась внешне сейчас, трудно даже представить. Это не санаторий.

– Люди, с которыми я разговаривал, понимают это, – ответил поляк. – Они сами не имеют права выходить за пределы лагеря. И в любой момент могут оказаться совершенно в другом блоке. В блоке смерти. Но сейчас у них есть возможность по хозяйственным делам перемещаться почти по всей территории и Первой зоны, и Второй. Чтобы там выжить, им тоже кое-что нужно. Например, питаться лучше, чем всем остальным.

– Говори! – кивнул капитан. – Говори, мы достанем, что нужно.

– Вот список медикаментов. – Янош достал из кармана куртки мятый листок бумаги. – Если достанете, то, возможно, удастся получить сведения из канцелярии. У немцев там порядок. Кто попал, куда попал, имя, фамилия, национальность. Но просто так рисковать никто не будет. Поймите, можно запросто в печь угодить.

– Я понял, Янош, мы поторопимся, – забрав листок, ответил Романчук. – Встретимся через два дня на этом же месте в это же время.

– Хорошо. – Поляк наклонился, поднял ведро и пошел к машине – доливать в радиатор воду.

Вечером Сашка перебрался в подвал аптеки, где жили Романчук с семьей и провизор Баум. На столе при свете керосиновой лампы расстелили самодельную карту местности. На ней были нанесены очертания всего комплекса концентрационного лагеря. Романчук посмотрел на Канунникова и кивнул на карту.

– Ну, что скажешь, лейтенант? Твое мнение. Ты там был, тебе многое знакомо.

– Прямая атака на лагерь извне – вещь серьезная и очень непростая, – сразу же ответил Сашка, который уже давно начал прикидывать, как и что можно сделать, чтобы освободить узников или хотя бы Светлану Романчук. – В общей сложности охрана лагеря вместе со всеми службами должна насчитывать несколько тысяч человек. Я после наблюдения за лагерем могу сказать, что там тысяч пять или даже больше немцев. Внутри, как я понял, много разных служб. Ну, таких, которые отвечают за снабжение, финансы, какие-то административные нужды. А там ведь еще и производственные цеха, которые работают на немецкую промышленность, и сельскохозяйственный блок, который кормит весь лагерь. Внутри не только военные, там есть и гражданский наемный персонал. Есть внутри и свой автопарк, и арсенал. Внешняя охрана лагеря, кстати, не очень большая. Наверное, немцы не боятся нападения снаружи на лагерь. Там примерно батальон охраны. Эти охранники дежурят на сторожевых вышках и патрулируют периметр лагеря. В чрезвычайных ситуациях, таких как восстание заключенных, я думаю, что батальон охраны может быть задействован внутри лагеря. Батальон охраны организован по военному образцу. Это чисто армейское подразделение.

– Значит, прорвать периметр снаружи все-таки можно? Так считаешь? – спросил Романчук, внимательно слушая Сашку.

– Учитывая, что все силы охраны рассредоточены по периметру, а одновременно службу по охране несут человек сто, не больше, то в принципе можно. Фактор времени, Петр Васильевич, – как быстро батальон охраны поднимут по тревоге и бросят в бой на участке прорыва. Ну и техническая сторона подготовки. Столбы с колючей проволокой в два ряда. Потом еще каждый блок отделен от других таким же рядом столбов с колючей проволокой. Нужен просто план, выбор времени, и следует продумать, как прорвать периметр. То ли трактором проломить ограждение, то ли взрывать его на узком участке.

– А вы как бежали? – спросил Игорь, ерзая от нетерпения на лавке, сидя рядом с отцом.

– Там просто случай помог, – ответил Сашка и нахмурился, вспоминая весь ужас того дня. Мы напали на охрану изнутри, когда ворота были еще открыты. И тогда не было еще дополнительного внешнего периметра. Да и немцы не ожидали от нас такого. Многих узников перебили, конечно, при прорыве. Это потом уже в лесах остальных догоняли и убивали. Тогда у нас просто сил больше не было терпеть, и мы были готовы на все. Даже холодной осенью, не зная местности, не владея языком, не подготовив какого-то схрона, пищи, одежды. Это был порыв от отчаяния. Нам хотелось просто вырваться оттуда, а остальное казалось уже не важным. Умереть, но уже на свободе.

Все повернули головы и посмотрели на Агнешку. Молодая женщина сидела в сторонке и тихо плакала. Почти беззвучно. Она смотрела на мужчин, а из ее глаз текли слезы. Агнешка поспешно встала и вышла из подвала. Через несколько минут она вернулась с корзинкой, в которой находились овощи, хлеб, вареная курица. Но мужчины не набросились на еду, хотя все были голодны и голод этот не отпускал их очень давно. Канунников достал листок бумаги со списком, который составил Янош, и протянул Агнешке.

– Люди в лагере, которые готовы помочь и разыскать Светлану, сказали, что для подкупа нужны вот эти лекарства. Сможешь найти такие?

Женщина взяла список и подошла ближе к лампе. Нахмурившись, она пробегала по строкам глазами. Потом посмотрела на Сашку, на Романчука и медленно опустилась на лавку.

– Это нереально. Того, что они просят, и в таком количестве у меня нет. Можно достать, я даже знаю где, но для этого нужны деньги. Эти лекарства можно только купить.

– А если совершить нападение? – предложил Романчук.

– В Кракове? – сразу же вопросом на вопрос ответила женщина. – Купить можно в Кракове, но там много немцев, а вам туда еще как-то добраться нужно. Отсюда до Кракова, правда, не больше семидесяти километров, но все-таки.

– Да, это сложно, – согласился капитан. – Может быть, напасть на какой-нибудь немецкий госпиталь или колонну, в которой могут перевозить медикаменты? Но для этого нужна информация о том, что в колонне есть такой груз. А ее у нас не будет. Может быть, неподалеку есть и какая-то ячейка подпольщиков, местных патриотов, но мы о них ничего не знаем.

– Не хочется терять время, – согласился Канунников, – но, наверное, придется подождать связного. Может, с помощью него удастся что-то предпринять.

– Дорогие панове, товарищи, значит, – вдруг заговорил Баум, скромно сидевший в углу и не проронивший до сих пор ни слова. – Вы смотрите на ситуацию слишком однобоко. Прошу прощения, но старый еврей может вам подсказать кое-что полезное, что пригодится в вашей жизни.

Игорь рассмеялся и посмотрел на отца, ожидая его поддержки, но Романчук промолчал, внимательно глядя на старого провизора. Канунников тоже отнесся серьезно к предложению. И он успел убедиться, что Якоб Аронович обладал оригинальным по своей практичности мышлением. Он уже не раз помогал дельными советами и всегда умудрялся вытащить в любой ситуации самую важную ниточку и найти для нее подходящую иголку. Он умел выявить самое важное в ворохе просто важного, всегда хорошо видел причину, которая стояла перед следствием.