Дом на птичьем острове. Книга первая. Рожденная быть второй

© Таша Муляр, текст, 2025

© Давлетбаева В. В., иллюстрации, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Ибо не муж от жены,

но жена от мужа.

1Кор. 11: 8

Дорога была длинной. Поворот за поворотом, в горку и под горку. Белоснежная лента без конца и края с редкими угольно-черными проталинами, обледеневшими к вечеру, напоминала о неторопливости сибирской весны. Дорога петляла и прятала своих путников, заметая следы, которые отважно, километр за километром прокладывал уазик цвета еловой хвои, прозванный в народе «буханкой». Он казался маленькой букашкой, медленно и бесстрашно ползущей по огромной пушистой белой с подпалинами собаке.

Высокая, стройная девушка в ярком васильковом шерстяном платке, точно повторяющем цвет глаз, сиявших на контрасте с полумраком салона, изо всех сил, до боли в окоченевших пальцах, держалась за ледяные узкие доски лавочки, чтобы не скатиться на пол на поворотах, сожалея о том, что наотрез отказалась садиться рядом с водителем, хотя ее уговаривали всем коллективом автобазы. Возле него была пусть чуть теплая, но печь, пусть и ледяная, но ручка над маленьким, покрытым инеем боковым окном, за которую можно держаться и не летать по всему салону.

Теперь же она болталась в холодном пространстве «буханки», не имея возможности согреть голые колени. Вот ведь вырядилась, дурында, хотела выглядеть получше! Пусть он запомнит их встречу такой… А может ли он вообще помнить?.. Надо же было додуматься надеть тонкие колготы и пальто «из чебурашки», собираясь в Сибирь, да еще отказаться ехать на пассажирском месте в кабине, где дерматиновое сиденье, а не ледяная лавочка… Хорошо, что женщина на автобазе сжалилась над ней и в последнюю минуту сунула в салон этот ненормально яркий платок. Как же она была сейчас ей благодарна! Без этого платка пришлось бы совсем плохо – шапочка черных, коротко стриженных «под мальчика» волос уж точно не грела.

«Не ври сама себе, не для него ты наряжалась, а для того, второго, от которого сбежала, а теперь сама каяться едешь», – вела она бесконечный внутренний монолог, пытаясь справиться с сомнениями и тревогами, раздирающими ее изнутри.

Удивительно, но ей было совсем не страшно, хотя в другое время этот мрачный мужик-водитель, воняющий рыбой, дешевым табаком вперемешку с запахом уставших носков и ароматом тотального холостячества, а может, пронзительного вдовства, привел бы ее в состояние леденящего ужаса. А отсутствие населенных пунктов на десятки километров вокруг, гулкое дорожное одиночество и завывающий ветер, щедрыми горстями бросающий снежную крупку на лобовое стекло машины, забивая шустрые дворники, не справляющиеся со своей тяжелой работой, вызвали бы в ней чувство, близкое к панике.

Сегодня же дорога казалась ей восхитительно прекрасной. Водитель насвистывал веселую песню – что-то там о родном доме, его терпкий запах смешивался со свежим еловым духом, пробивающимся сквозь заиндевевшие окна и наполняющим салон «буханки» ароматом надежды. Рой радостных снежинок сопровождал их, прогоняя ощущение одиночества от перемещения по бескрайней зимней таежной дороге. А может, отчаянно борясь с внешним холодом и внутренними демонами сомнений, стараясь сохранить равновесие, она просто не успевала испугаться.

– Еще полчаса – и доедем, дочка! Поди, уж заждалась? Вот встреча-то будет! Повезло мальцу! – кряжистый мужичок-водитель вполоборота посмотрел на свою симпатичную молодую пассажирку, пытавшуюся отогреть дыханием тонкие пальцы, покрасневшие от холода, несмотря на тяжелые меховые рукавицы, выданные ей начальником автобазы.

На очередном крутом повороте водитель чуть не потерял равновесие и еще крепче вцепился в баранку:

– Только бы не заглохла, давай, старушка, мчи! Застрять ночью в тайге – верная погибель!

И он всем телом вжался в руль, пытаясь помочь своей бывалой «буханке» мчать в наступающую тьму и крепчающий морозец, вытянулся, подался вперед и приник к лобовому стеклу, стараясь разглядеть дорогу сквозь вихрь снежинок, которые плясали в двух ярких лучах фар, пронзающих таежную темень.

– Не заглохнем! Все будет хорошо! – перекрикивая гул мотора и шум ветра, ответила девушка. Она приникла к окну, дышала на стекло, тыльной стороной ладони протирая на нем круги, пытаясь разглядеть в темноте огни поселка, в который они ехали. Высоченные ели-великаны благосклонно расступались перед их маленьким фургоном, открывая дорогу, словно оберегая от опасностей и давая негласное разрешение ехать дальше.

Вглядываясь в холодную влажную тьму, она уговаривала саму себя: «Да, ему, конечно, будет приятно, что я все-таки приехала, что успела и он теперь пойдет не один. Ну почему я бываю такой вредной дурой?..»

Глава 1. Детство

– Вась, Васенька, вставай, дочка. – Вася сквозь сон слышала голос матери, как всегда, уже в шесть утра бодрый и звонкий. Морок сна не отпускал. Сегодня во сне было так хорошо. Она встретилась с высоким стройным красавцем, тот пересекал степь на белом коне и звал ее за собой, а она стояла, завороженная, решаясь протянуть руку и пойти следом, и только страх не понравиться ему останавливал ее… А тут опять мама!

Чуть приподнявшись на локте, Вася вытянула шею и выглянула в окно. Во дворе что есть мочи, уже на протяжении часа, горланил их местный красавец – любимец кур петух Молчун. Имя он получил от своего предшественника. Когда-то у них был скромный и тихий петушок, за что и был назван Молчуном, после чего, видимо, осмелел, обжился и потом всю свою петушиную жизнь до супа горланил так, что не только семье Васьки, а и всем соседям будильники не требовались. В память о нем всех петухов в их семье называли Молчунами.

Васька к петуху привыкла, даже была ему благодарна: он был ее личным будильником. Если Молчун заорал, значит, мама уже встала и пошла кормить животных, еще полчасика можно поспать, а потом она придет Васе волосы заплетать. Ох уж эти прически!

– Ну почему все девочки должны ходить с косами, а, мам? – ныла она каждый день, с неохотой вставая для этой процедуры. Васькина мама убегала на свою работу в совхоз раньше всех. До этого ей нужно было поухаживать за многочисленными курами, гусями, утками, кроликами, подбодрить на подвиги Молчуна, выпроводить корову на местные луга, куда Буренка отправлялась в компании своих подруг и пастуха Семена – молодого разгильдяя, периодически забывавшего пройти мимо их дома. А еще мама успевала приготовить завтрак мужу и детям, собиралась сама и спешила на автобус, который отвозил ее в сады, где она работала в должности агронома.

Важным пунктом утренних приготовлений были косы дочери. Вася выходила в школу в восемь утра. К этому моменту мамы уже не было дома. Царствовала бабуля. Она спешила к ним из своего дома, тоже встав вместе с солнцем. «Ну как им это удается?» – недоумевала всегда сонная Васька.

Чтобы все успеть, Галина Игоревна будила дочь в шесть утра и быстро заплетала в косы непослушные завитки длинных, струящихся черных волос. Ваську не стригли никогда.

– Ты что, мать, это же такое богатство! Не будем стричь! – говорил Михаил Васильевич, отец. А отца все слушались. С ним никто не спорил. В первую очередь с ним никогда не спорила мама, ну и, как следствие, все остальные. Он даже не разрешал им с матерью надевать старые тренировочные штаны или футболки с небольшой дырочкой, если они собирались заниматься какой-нибудь грязной работой по дому. Отец был категорически против брюк на женщинах: «Не женственно это». Поэтому у них с матерью было множество домашних халатиков с запа́хом, очень, кстати, удобная конструкция, выгодно подчеркивающая фигуру. Эти самые халатики покупались в сельпо или, что бывало чаще, шились на заказ, благо портних в станице хватало. Так Вася и росла: с волосами почти до бедер, в халатиках и платьишках в душевный девичий цветочек.

А еще – ленты и банты. Да, это отдельная история. Они не продавались в станице. Были дефицитом, как и фабричная колбаса, которая вроде бы вкусная, а самим не сделать. Каждый раз, когда кто-то из знакомых матери с отцом ехал в большой город – Краснодар или Ростов-на-Дону, а то и Москву, мама заказывала для дочери ленты. Больше всего ценились новые гофрированные, которые появились не так давно. Их не нужно было гладить, и бантики хорошо держали форму. У Васи была уже целая коллекция таких бантов. В шкафу выделили отдельный ящик, в котором они лежали стройными рядками рулончиков, разложенные по цветам и оттенкам – от светлого к темному.

Прическу мама каждый день ей делала новую. Это тоже было очень важно. Для кого? Наверное, для мамы и папы, а Вася просто принимала это, тоже считая важным.

Она вставала в шесть утра, садилась на табуретку возле кровати как была – в трусиках и маечке, со слипшимися ото сна глазами, чуть сгорбленная, теплая, как маленький пушистый котенок. Мама большим гребнем распутывала темные волосы, всегда причитая и радуясь тому, что дочка не в нее пошла, а в отца.

– Вот какие же у тебя богатые волосы, дороже золота! Мне в моем детстве и не снились такие. Плести – одно удовольствие! А прическа как красиво смотрится! – Она ловко отделяла пряди, вплетала ленты, собирала «корзиночку» из двух или четырех кос и завязывала концы лент бантами. Затем, чмокнув в щечку заспанную мордашку дочери, легонько поднимала ее за плечи, чуть подталкивая обратно к постели:

– Принцесса наша! Ну, иди, еще часик у тебя есть, поспи. Портфель ведь собрала с вечера?

Мама откидывала одеяло, забирала подушку и вместо нее водружала на кровать специально сшитый круглый валик, набитый гречневой шелухой. Василиса ложилась шеей на валик, голова с бантами была как бы на весу, и прическа не портилась. Потом бабуля кормила их с братом приготовленным мамой завтраком – яичницей с ярко-оранжевыми кругляшами желтков, свежим белоснежным хлебом с куском домашней насыщенно-бордовой колбасы, остро пахнущей специями и чесноком, который мама добавляла везде, считая, что он – от всех бед и болезней. Завершался завтрак кружкой сливочного молока, и если бабуля напекла, то и ноздреватыми кружевными блинками. После бабуля поправляла ей банты, приглаживала гребнем распушившиеся вокруг лица любопытные кудряшки, выдавала портфели, и они с братом выходили в сад или в школу.

Но все это было раньше, когда Вася была маленькой. После того как в ее двенадцать лет родилась Маргарита – младшая сестра, она постепенно научилась сама заплетать себе волосы – обрезать их отец по-прежнему не давал. А еще приходилось заботиться о сестре и брате, заплетать пока еще тоненькие волосики Ритки, которая, в отличие от Василисы, как раз пошла в мать и унаследовала белесые волосы-водоросли, как их называла мама. Галина Игоревна была обладательницей точно такого же «детского пуха», который она в юности пыталась отрастить, а потом на первую же зарплату пошла в парикмахерскую и огорошила родителей тугой химической завивкой. Как только волосы тогда не отвалились! Потом долгие полгода приходилось каждое утро их накручивать на крупные бигуди, чтобы не быть похожей на их овцу. «Химия», к слову сказать, прижилась, мама и сейчас ее делает, только на крупные коклюшки. Всю жизнь она недовольна тем, что у нее на голове, и свои мечты о прическах воплощает на старшей дочери.

– Вась, ну сколько можно звать? Ты вставать собираешься? И Риту буди, причесывайтесь обе, умывайтесь и идите на стол накрывать. – Голос мамы был уже совсем рядом.

Васька вынырнула из-под одеяла, зажмурилась от солнца, беспардонно гулявшего по комнате – весна же, все можно! Ей было жаль расставаться с тем парнем на коне, но что поделаешь, нужно было вставать. Хотя и суббота, а дел по дому – невпроворот. Ей никогда не удавалось спать столько, сколько бы она хотела, хотя каждый долгожданный вечер предвыходного дня Вася мечтала, что о ней вдруг волшебным образом все забудут и она сможет спать до тех пор, пока самой не надоест валяться в постели, – такое вообще бывает?

Сегодня стирка, и весенняя уборка начинается, значит, до вечера вместе с мамой она будет что-то бесконечно мыть, стирать, полоскать, отжимать, развешивать. Да уж… Ну что за жизнь такая! Она легко спрыгнула с постели, потянулась, подошла к двери и, зацепившись руками за косяк, прогнулась, как струна, пару раз присела, растянулась на шпагат, сбив пестрый половик, глянула в зеркало шифоньера, подмигнула стройной румяной девушке в отражении.

– Иду, мам, иду уже! Рита, Рит, вставай, мама зовет, скорее зубы чистить!

На крутом глинистом берегу Азовского моря, в голой степной местности, где нет леса и гор – степь да степь кругом, – расположилась станица Должская. В народе зовут тот берег Кручей, с него взмывают в небо птицы, жены провожают рыбаков, влюбленные встречают на нем рассветы. С одной стороны море, для кого-то мутное и мелкое, а для кого-то удивительно родное, темно-синее, с высоченным обрывистым берегом цвета красной охры, с другой стороны облагороженная людским трудом степь – бесконечные распаханные поля и ухоженные сады, меняющие свой окрас в течение года.

Пролетающие над станицей птицы любуются яркими красками покрывала из разноцветных лоскутов полей и садов, разделенных строчками из цветущих весной и зеленеющих летом лесополос. Сочная весенняя зелень взошедшей пшеницы, ячменя, гороха и риса, белоснежные цветущие фруктовые сады. Летние золотисто-желтые переливы созревающей молочной кукурузы и злаков и медовые тарелки подсолнухов сменяются тусклым золотом осени и черными полосами убранных полей, томящихся в ожидании белоснежного покрова зимы.

Основали ее черноморские казаки – малороссы из Черниговской и Полтавской губерний. За станицей закреплено около тридцати тысяч гектаров земли, бо́льшая часть которой – плодородный кубанский чернозем. Основное занятие должан – земледелие, скотоводство и рыболовство.

Станица словно отдельное автономное государство, в котором есть всё для самостоятельного существования. В основе совхоз, у которого были земли – щедрый на урожаи чернозем, равного ему в мире не найти. Земли обрабатывались, на них выращивали злаки, фрукты и овощи, пасли скот.

Люди отдавали свой труд совхозу, а он их за это учил, кормил, поил, обеспечивал жильем, заботился об их детях. Такое вот взаимовыгодное сотрудничество.

Станица Должская – большая и зажиточная. Богатая станица. Людьми богата и, через это, урожаями, а оттуда уж и все остальное у этих людей есть. Все, что нужно советскому человеку для счастливой жизни и работы.

В Должской было пять детских садов с яслями, четыре школы, свой Дом культуры, поликлиника, больница, два дома быта, магазины продовольственных и промышленных товаров, которые снабжали должан самым необходимым.

В семидесятых-восьмидесятых годах в магазине продавались только различные крупы, спички, сахар и хлеб, который привозили из города раз в два дня. Его нужно было успеть купить, отстояв длинную очередь, добыть ароматный хрусткий «кирпичик» и принести домой. Некоторые пекли хлеб сами. Для этого использовались большие русские печи, расположенные в доме и на улице. Мясо, колбасы, молочные продукты в магазине не продавались. Все это индивидуально выращивалось, перерабатывалось, бережно заготавливалось и сохранялось в погребах, а зимой с удовольствием употреблялось самими станичниками. Машина с хлебом приезжала днем в определенные часы, поэтому в очереди, пока родители работают, стояли в основном дети после школы или прогуливающиеся до магазина и обратно бабушки-пенсионерки.

Своя сельхозтехника требовала мастерских для обслуживания, и постоянное строительство и рост населения станицы вынудили руководство совхоза построить собственный кирпичный заводик, куда свозилась глина с щедрых берегов Азовского моря, близость к которому и отличала Должскую от десятков подобных станиц на Кубани.

Море было кормильцем и щедрым поставщиком строительных материалов. Все дары природы приспособил человек для своего хозяйства. Камыш, который в огромном количестве растет вдоль берега, бережно собирали, связывали в маты и укладывали на крыши домов. Лучшей кровли не придумано природой. Благодаря трубочкам стеблей камыша крыша не нагревается на солнце и не пропускает в дом холод, хорошо вентилируется, не гниет и служит долгие десятилетия. Из красной глины производили кирпичи и посуду. Желтым золотистым ракушечником, в изобилии лежащим на берегах, засыпали дворы.

Приезжая в Должскую, многие до сих пор восхищаются этим удивительным природным материалом, который мелодично шуршит под ногами, напоминая о близости моря. Вдоль всего побережья располагаются рыбоперерабатывающие предприятия. Каждый, кто живет неподалеку от моря, выходит на рыбный промысел и не остается без улова. Бычок, камбала, ставрида, скумбрия живут в самом море. Карась, щука, стерлядь и другие в изобилии обитают в прибрежных речках. Сельдь, севрюга, белуга нагуляются пару месяцев в море и уходят по своим речным домам.

Кому-то не нравится Азовское море своим мелководьем и мутной водой. А для местных жителей нет жизни без его темно-синей водной глади, в которой отражается небо. Видят это только влюбленные в море и внимательные – те, кто любит свой край и землю, люди благодарные и работящие. Августовскими ночами, бывает, море вспыхивает тысячами маленьких огоньков, вода словно становится живой светящейся мантией, пластично переливающейся в свете луны. Кому повезло увидеть это редкое явление, обязательно встретит свою любовь и будет счастлив – так говорят старожилы этих мест.

Если бы кто-то спросил у Васи, какой месяц в году ей нравится больше всего, она не задумываясь ответила бы, что май. Да, именно в мае заканчивались занятия в школе, наступали долгожданные каникулы, наконец-то созревала клубника и первая черешня, вспыхивала буйством летних красок их станица. Все вокруг стремительно менялось и манило этими обновлениями. Чем старше она становилась, тем пронзительнее ощущала и пропускала через себя весну.

В этом году ей будет шестнадцать – в десятый класс пойдет. Осталось всего лишь три месяца. Она с волнением ждала своего взросления. В ней что-то бродило, зрело и просилось наружу. Порой Васька сама себе напоминала дрожжевое тесто, которое ставила бабушка, да и ее уже научила ловко управляться с ноздреватым пухлым будущим мякишем, бродящим в огромном тазу, собираясь стать хлебом или пирогами. Тесто недовольно ворчит, надувая пузыри, увеличивается на глазах, и только успеет надуться, как его мнут, опускают и вынуждают пыхтеть опять.

Так и она словно ждала своего созревания, ворчала то на подруг, то на родителей, норовисто спорила, иногда срывалась, без повода плакала или смеялась, а потом опять становилась тихой и послушной, виновато ластилась к отцу, просила прощения у матери, недоумевая, что это на нее нашло, продолжая неумолимо взрослеть и меняться, будучи не в силах контролировать этот процесс. Ей было страшно от этих непонятных ощущений, когда ты то такая, как есть, и знаешь себя, а то вдруг совсем не ты, а кто-то чужой, тебе самой незнакомый.

Привычные вещи стали раздражать, она все чаще размышляла, уходила в себя и пыталась представить свою дальнейшую жизнь. Вот тут-то и начинались противоречия. Тот уклад, что сложился в ее семье и семьях ее родственников, которыми являлась добрая половина станицы, пугал Ваську своей рутинной предсказуемостью.

Она давно ощущала себя взрослой, хотя все ее пока считали ребенком. Примерно с девяти лет она заботилась о брате, хоть он и был старше ее на три года. Следила за чистотой его одежды и обуви, меняла ему постельное белье, прибирала комнату, каждое утро гладила ему перед школой свежую рубашку – о, эти рубашки! – и пионерский галстук. Помогала по дому маме, мыла полы и окна, каждую субботу – как особый ритуал – снимала домашние цветы, которыми были уставлены все подоконники в доме, поливала, протирала листья и, набрав в рот воды, опрыскивала. Мытье посуды, уборка печной золы, кормление котов и кошек, вода курам и уткам – все это было на дочке-помощнице.

Когда родилась Рита, Ваське было чуть больше двенадцати лет, и все заботы о младенце – прогулки, пеленание, стирка пеленок, а позже и кормление – добавились к ежедневным обязанностям Васи да так с ней и остались. Мама была ценным специалистом на работе и почти не сидела в декрете: сестру отдали в ясли в десять месяцев, а забирала ее оттуда Василиса по пути из школы. На маме были все домашние животные, а скотный двор у них был огромный, а еще свой сад с плодовыми деревьями и кустарниками, огород и поле картошки. Как без своей картошки? Все это требовалось перерабатывать и заготавливать. Иногда сестре помогал Игорек. Хотя случалось это крайне редко. Он собирался поступать в техникум, ходил на курсы и ездил к отцу в поле, планируя так же стать агрономом. А потом, не мужское это дело – с девчонками носиться и по хозяйству шуршать.

А она, как только ходить научилась, всюду за матерью по двору – то кур накормить, заодно и яички беленькие в соломе выискивать, то рядом присядет, когда мать корову доит. К свиньям боялась идти, уж больно они большие. Полы мыла, вместе с мамой белье стирала и полоскала, горох лущила, ягоды собирала… Да еще миллион дел научилась делать, и многие из них к ее девяти годам стали обязанностями, а к пятнадцати приросли к ней как родные – все считали, что кроме нее и некому больше этим заниматься. «А Рита? Ведь еще Рита есть», – думала про себя Василиса, понимая, что озвучивать эти мысли – совершенно лишнее, маме и так тяжело, а Рита – совсем малышка и до реальной помощи ей еще расти и расти.

«Почему я и правда не родилась парнем?» – все чаще думала Васька, полоща белье в ледяной воде, чтобы пахло свежестью.

Белье было необходимо вначале выстирать в стиральной машинке, которая около часа гоняла его по кругу, перемешивая с тягучей бледно-желтой субстанцией, добавленной туда мамой. Далее белье полоскалось три раза. Сначала – в горячей воде, для этого разжигали огромный металлический титан, который располагался на летней кухне – небольшом старом сарае, где во время строительства их большого дома жили отец с матерью. На кухню приносили охапками дрова, наполняли бак титана водой из уличного водопровода – редкая роскошь в те времена, разводили огонь и ждали, пока вода закипит. В это же время топили плиту и там же готовили на всех воскресный обед.

После купания белья в горячей воде, обжигающей руки до красноты ошалевших раков, его перемещали в теплую, а далее – в ледяную воду, от которой раскрасневшиеся руки сводило, пальцы скрючивались и потом несколько часов ныли, напоминая о постирочной субботе. Пока занимались бельем, Василиса успевала помогать маме – взбивала вручную масло или раскатывала тесто на пироги, присматривая одним глазом за сестрой и мечтая освободиться, чтобы все-таки сделать уроки. По мнению отца, уроки для дочери были чем-то не столь важным, как все остальные домашние дела, и их нужно было успевать сделать в школе на продленке, а не нести домой.

– Тебе на что образование-то? Время только терять понапрасну. В школе же учишься – и хорошо, – говорила бабушка каждый раз, когда Васька жаловалась, как ей трудно учиться, как не хватает времени на домашние задания и как хочется погулять с другими девочками. Бабушка заходила к ним все реже. Она себя плохо чувствовала, уставала, часто лежала и читала свои молитвы. Вот уж и Васька стала навещать бабулю, помогать ей с домашними делами, стирать, гладить, а то и готовить.

– Как на что? – удивлялась Василиса в ответ, вскидывая огромные глазищи на свою маленькую сухонькую бабулю, в которой, несмотря на возраст и одиночество, поселившееся в глазах после смерти деда, чувствовалась женская сила и жизненная мудрость.

– Ну да, на что? Ты девка смотри какая складная. Всё при тебе! Ростом вышла, здоровая, статная, сейчас еще худющая, но ничего, пару лет – и округлишься.

Васька опускала глаза на свою росшую как на дрожжах грудь, невольно проводя рукой по волосам, которые она по-прежнему заплетала в длинную, так ей надоевшую косу.

– Судьба тебе замуж выйти и детей рожать, для этого ты уже достаточно выучилась. Женой хорошей будешь, преданной, послушной, домовитой – у нас в роду других и не может быть. Справят тебе отец с матерью жениха хорошего, думаю, что уже приглядывают. Ну, иди ко мне, что ты зарделась-то? – Бабушка привстала с кресла, отложила вышивку – несмотря на возраст, у Серафимы Игнатьевны было хорошее зрение, она никогда не носила очки, – подошла к внучке, заглянула в глаза, увидела в них подступающие слезы и обняла за пояс – Васька уже давно обогнала бабулю, была выше почти на голову.

– Ба, да что же вы мне с отцом и матерью заладили одно и то же? Я что, учиться дальше не могу? Я в город уеду, жить буду по-другому, в институт поступлю! – скороговоркой, с неожиданным для самой себя вызовом затараторила Васька, вдруг выдав те мысли, которые бродили в ее голове, которые она регулярно слышала в школьной среде от Наташи и других девочек и которые боялась оформить во что-то более-менее связное даже для самой себя.

От бабы Симы всегда по-особенному пахло – хлебом, каплями валокордина, смешанными с чем-то еще, таким родным и неуловимым, что она помнила с младенчества, когда бабуля приходила и сидела с ней, забирала ее из садика, читала книжки и рассказывала сказки. Этот запах охладил пыл девочки – она словно очнулась.

– Ну, у нас все девчонки в классе обсуждают, что в город поедут после школы – поступать на следующий год, вот и решила тебе рассказать.

– Ишь ты, обсуждают они, балаболки! Ты смотри, отцу этого не наболтай, нечего его расстраивать, он и так весь нервный от работы, не спит совсем, засуха в этом году идет… Видела, какие ветра на полях, черные тучи землю уносят? Ты должна матери помогать и о сестре с братом заботиться, а там уж – еще год-другой, – бабушка сбавила голос, почти зашептала, поглаживая внучку по спине между лопаток неожиданно тяжелой для ее роста и веса рукой, словно успокаивала не внучку, а саму себя, отгоняя мысли о сыне, – встретишь его и успокоишься, вот увидишь.

– Ба, о ком ты? Кого встречу? Того, кого мне отец с матерью назначат? Вот еще встреча!

Внутри нее шла борьба. Одна Васька хотела спорить с бабушкой, в сердцах кричать о том, как она устала, что она не живет, а обслуживает всю семью, что она так больше не хочет.

Другая Васька уговаривала ту, первую, помолчать, подумать о бабуле, о маме, папе и брате с сестрой, которых она очень любит, и ей нравится им помогать, нравится, когда они все вместе, а еще лучше, когда все кумовья, родные дядьки и тетки приходят с семьями и двоюродными сестрами и братьями – народу полный двор собирается.

Отец с братом дополнительные столы достают, а девчонки с матерью за три дня до праздника компоты варят, салаты режут, мясо запекают, соленья и варенья достают… Бабуля пироги ставит в уличной большой печи, где только летом выпекают, чтобы в доме жарко не было. Ей нравится, как на весь двор пахнет дровами и сладковатым духом свежих пирогов и блинов. Эти запахи смешиваются с ароматом цветущего сада, жаркого лета, копченостей, солений, уже созревших фруктов.

Они с мамой и Риткой в новых платьях, отец с Игорьком в накрахмаленных рубашках, которые она для них гладит все утро, высунув от усердия кончик языка и вытирая рукавом со лба бисеринки пота. Столы застилают свежими скатертями, и пусть их потом кипятить не перекипятить, но как же сейчас красиво и весело от предвкушения этого праздника, от полного дома детворы, разговоров взрослых! А теперь она тоже почти взрослая, и ей можно не бегать с детворой, а сидеть и слушать, о чем говорят мама и ее сестры, отец с братьями, наблюдать за этой всесемейной общностью и любовью.

Разве все это не стоит того, чтобы мыть, убирать, помогать, заботиться, все время быть занятой домашней работой и ждать, когда тебя выдадут замуж?

Была и третья Васька, которая не хотела вовсе вступать в диалог. Она притаилась где-то глубоко внутри и сидела тихо, не споря, будучи уверенной в своей правоте и том пути, который себе намечтала, еще толком не понимая, чего же она на самом деле хочет. Тут ключевым было, что это она сама намечтала, а не кто-то за нее решил.

– А то ты не понимаешь! Ой, ну и хитрющая! – Бабушка улыбнулась, оттеснила внучку от стола, на котором та перебирала горох, присела рядом с ней.

– Иди-ка ты чайник поставь, у меня там блинки от завтрака остались, сходи в погреб за сметаной и вареньем, давай-ка лучше чаю попьем, – распорядилась Серафима Игнатьевна и, закрыв тему, продолжила за внучку перебирать горох для супа.

– Да, схожу, конечно. Ба, оставь, я сама потом доделаю. – Уже ступив в сторону выхода к погребу, она остановилась и хотела было отодвинуть горох в сторону, но, заметив, как бабушка ловко откладывает нелущеные или порченые горошины в сторону, передумала и ушла за сметаной.

«Все они за меня всё решили, вот уж умные какие!» – проговорила внутри нее одна из Васек.

Работы весной хватало, хотя хватало ее всегда, но весной – это было что-то особенное. Начиная с апреля все хозяйки станицы усиленно что-то мыли, красили, трясли, подметали, обрезали, обновляли и еще много чего делали. Люди выбирались из надоевших за зиму домов, грелись, как коты, на долгожданном весеннем солнце, сулившем щедрый урожай, о котором должны были позаботиться родители Васи. Ее мама и папа были агрономами и отвечали за то, чтобы все росло и плодоносило. Мама – за сады, папа – за поля. Ну а пока всей семьей дружно убирали дом и двор, белили все деревья.

– Мам, а зачем мы деревья красим? – спрашивала Вася, водя кистью по стволу своей любимой черешни, на которой созревали самые крупные и сладкие ягоды янтарного цвета с красными бочка́ми. «Как твои щечки!» – говорил папа маленькой Ваське. Это он и посадил ту черешню, когда дочь родилась.

– Чтобы жучки и червячки всякие разные не могли по стволу до листочков и веточек добраться, – терпеливо объясняла мама, поправляя на ней косынку. – Ну, а кроме этого, посмотри, как красиво!

Она брала дочь за руку и выводила со двора на улицу, где, насколько хватало глаз, по обе стороны тротуара белели стволами сливы, вишни, яблони вперемешку с огромными лесными вязами. Листочки на них только распустились, сияя своей зеленой свежестью, а белые стволы, как гольфики у первоклассниц, обрамляли стройные ножки, украшенные полыхающими желтыми и красными бокальчиками тюльпанов, в изобилии цветущих вдоль всей улицы. Воздух был наполнен ароматом весенних цветов и жужжанием проснувшихся пчел и шмелей.

Эту красоту, подмеченную мамой и переданную ей в дар, она сохранила в себе, запомнив и полюбив свою станицу именно такой – по-майски ярко цветущей и трогательной в своем свежем роспуске стремительно просыпающейся природы. Потом, много лет спустя, она всегда старалась приехать домой именно в начале мая, чтобы не пропустить костер алых тюльпанов и белоснежные гольфы на весенних деревьях.

Все вокруг менялось, жаждало обновлений. Их большой двухэтажный дом из красного кирпича с серой шиферной крышей, похожей на волны любимого Васькой Азовского моря, огромный двор, огороженный ярко-синим забором, повторяющим цвет кубанского неба, накрытый высокими подпорками для винограда, перекрывающими весь двор, с только-только начинающими просыпаться лозами, которые еще чуть-чуть – и разовьются, мощно устремляясь к солнцу, выпуская новые побеги, наращивая малюсенькие кочанчики соцветий, на которые веселым жужжащим роем будут слетаться жадные после зимы пчелы. К осени эти соцветия превратятся в тяжелые сладкие грозди. Все лето виноград будет спасать от зноя прилегающие ко двору цветники, накрывая их кружевной тенью от больших сочных листьев. Цветники вроде по ту сторону от двора, а все равно и за ними тоже пригляд нужен: выполоть под тяпку, чтобы ни одной травинки, цветы посадить, да не абы как, а с умом, чтобы цветение сменяло друг друга и радовало глаз прохожих с ранней весны до поздней осени…

А еще загоны для скота и птицы – все следовало промыть, «протрясти», как говорила мама, вымести, выскрести, изводя дух задержавшейся зимы и копоти от большой печи, которая грела и кормила их всю долгую зиму, обрезать просыпающийся виноград, смести попрятавшиеся по щелям и закуткам двора пожухшие листья, убрать мусор, смыть накопившуюся повсюду пыль, выбить задохнувшиеся в доме ковры, которые висели на всех стенах – мода тогда такая была.

Дом строили Васины родители, когда поженились. В этот дом принесли из роддома ее брата Игорька, потом саму Ваську и ее младшую сестру Риту. Есть такая традиция в их станице – хотя почему только в их, наверное, она общая, – отец должен обеспечить всех сыновей домами. У деда Васьки по отцу, Василия Михайловича, было семь сыновей. Каждому он помог выстроить дом – а куда же деваться? Надо же сыновей на ноги поставить, чтобы было куда жену привести и ребятишек рожать да воспитывать. Родители с домом подсобят, совхоз своих работников поддерживает, ссуду беспроцентную дает, кирпич отгружает, да и вся станица приходит помогать, когда дом закладывают и основу из самана строят. Про саман – это отдельная история, такого вы нигде не услышите.

Станица Должская мало чем отличалась от своих сестер-близнецов, коих больше двух сотен в Краснодарском крае. Параллельные и перпендикулярные улицы с ровными рядами деревьев и цветников, словно разлиновавшие поселок на четкие квадраты подворий. Типовые магазины, дома быта, детские сады, школы и, конечно, люди – трудолюбивые, обожженные солнцем и закаленные ветром, со своими семьями, домами и хозяйствами.

Бо́льшая часть станичников традиционно строила саманные дома из того, что давала природа, – больших кирпичей из смеси глины с соломой. Начиная с ранней весны и на протяжении всего лета, в теплые и сухие дни будущий хозяин дома собирал родственников, друзей, соседей для изготовления самана. На участке для строительства вырывали круглую яму диаметром в пять-шесть метров с возвышением в центре, в несколько заходов совхозный трактор привозил туда красную глину с берегов Азовского моря. Потом, как правило в субботу или в воскресенье, все приглашенные на замес закладывали в яму солому, заливали воду, а молодые ребята на лошадях ходили по самой яме, перемешивая ее содержимое. Несколько человек заполняли специальные формы готовой смесью – замесом, тщательно его уплотняя и формируя будущие кирпичи – саманы.

Для дома нужно было изготовить примерно тысячу штук самана. Никто никогда не жаловался, хоть работа была трудная и нудная. Станичники знали, что, когда им придется строить дом, все так же придут и помогут. Все лето саман сушился, его специально переворачивали, и потом в течение нескольких дней опять же все вместе возводили поэтапно дом.

Сам же замес всегда был большим праздником. Когда работа была закончена, все накрывали столы, пели песни, общались и поздравляли будущих хозяев с началом постройки дома. Летом замесы проходили то в одном, то в другом дворе, чаще всего на окраинах станицы, куда она расширялась и росла.

В конце восьмидесятых некоторые уже начали строить кирпичные дома, но большинство все-таки еще придерживалось традиционной кубанской технологии. Позже саманные дома стали обкладывать кирпичом, так был сделан родителями Василисы и их собственный дом.

Наступил июль 1989 года.

Через месяц Ваське исполнится шестнадцать лет. Она уже считала себя вполне взрослой и самостоятельной, хотя родители, а в особенности отец, были совсем другого мнения.

Васька открыла калитку и пересекла двор, чуть не споткнувшись о разомлевших на жаре сонных кур, чудом выбравшихся из загона и лениво бродивших вдоль натянутой для них матерью сетки в поисках насекомых, зазевавшихся среди шуршащего желтого ракушечника, которым был засыпан весь двор.

– Вот ведь окаянные! – Васька подхватила стоявший рядом веник и, покрикивая на кур, отправила их обратно в загон. Они уже успели частично переворошить и запачкать ракушечник – на желтом фоне явственно виднелись маленькие черные кучки, которые теперь придется убирать.

С одной стороны, ракушка закрывала двор от растущих сорняков, толстый слой не пропускал свет и просто не давал им расти, а те, что умудрялись выскакивать, тут же выпалывали тяпкой и снова закрывали песком. Выглядело очень нарядно и придавало двору ухоженный вид.

С другой же стороны, как они ни старались не вносить ее в дом – переобувались на пороге, обтрясали ноги, постоянно выметали предбанник и не пускали летом в дом котов, все равно ракушка была везде, даже в постели. Борьба с ней шла постоянно, и, пока дети были маленькими, выигрывала всегда ракушка. Мести же ее, выбирая из толстого слоя золотистого ракушечника мелкие листья больших вязов, стоящих по ту сторону забора, веточки, упавшие высохшие виноградины, лепестки цветов и прочий растительный мусор, было делом утомительным. Васе и Игорьку казалось, что это абсолютно бесполезное занятие. Подметать же ракушку нужно было по-особенному. В огороде росло просо, из которого отец вязал упругие веники, ими и мели, да так, чтобы на песке оставался красивый узор, похожий на много сложенных рядом вееров.

– Двор – как наше лицо. Вот зайдут соседи, а у нас все чисто, аккуратно, всё на местах, песок выметен, ни одной травинки, забор покрашен, цветы радуют своими красками. Перед людьми не стыдно и самим на душе хорошо, да и просто приятно жить в чистоте, – уговаривала мама Ваську и саму себя, как когда-то уговаривали друг друга все женщины в семье.

Привычка стала укладом. Василиса вздыхала и бралась за веник, наводя веерные узоры по всему двору.

Вася сбросила на пороге старые стертые сандалии – нога опять успела вырасти, и долгожданный когда-то тридцать шестой, который носила мама – Вася так мечтала донашивать ее туфли и босоножки, – превратился почти в тридцать восьмой. Зато осенью ей купят собственные туфли или мамина сестра тетя Надя отдаст их от своей дочки, которая чуть старше Васьки. Она пересекла кухню и, обогнув печку, выложила из цветастой авоськи на массивный дубовый стол два свежих хлебных «кирпичика», только что купленных по дороге из школы, куда она ходила помогать на школьном огороде и заодно с ребятами увиделась.

Всю дорогу до дома она себя с трудом сдерживала: есть хотелось ужасно, а хлеб, как назло, был свежайшим, с румяной хрустящей корочкой, чуть теплый и невероятно ароматный. Казалось, его запах сопровождал Ваську всю дорогу, стелясь за ней шлейфом, словно дорогие духи. Если бы кто-то заинтересовался ею, то смог бы безошибочно определить по этому хлебному запаху, куда же она подевалась. Но никого она, увы, не интересовала, поэтому увязавшийся за ней хлебный дух ворвался вместе с ней в пустой дом, заполонив его аппетитным ржаным ароматом. Тут-то Васька не удержалась и все-таки отщипнула кусочек от упругой хрустящей горбушки, положила аккуратно в рот, хотела было налить себе белого кваса, который бабуля сама готовила на хмельной закваске, да заленилась спускаться в погреб, быстро прожевала и проглотила так, без всего, отерла руки о подол платья, стирая следы своего маленького преступления, завернула оставшийся хлеб в полотенце и положила в хлебную кастрюлю за печкой.

Пересекла комнату, шлепая босыми ногами по приятно прохладному полу, подошла к старенькому радио, стоявшему на подоконнике, сделала погромче звук. Начиналась передача «В рабочий полдень», диктор уже зачитывал заявки слушателей и включал желаемые песни. Васька закружилась в танце по комнате, радуясь тому, что в доме пока никого нет и она может делать то, что хочет, хотя бы эти волшебные, абсолютно личные пять минут.

Тряпка шуршала по свежевыкрашенным доскам старого пола, оставляя блестящий мокрый след. Ших-ших, туда-сюда – в такт советским песням о людях труда.

«Вот еще под кровать не залезла, да и под столом плохо промыла», – размышляла Васька мамиными наставлениями, перемещаясь по комнате на коленях, подоткнув подол ситцевого халата с запа́хом. Мама могла бы вести курсы по уборке в доме, и мытью полов в частности, хотя, наверное, и сама Вася уже могла бы обучать домоводству. Вон на Ритке можно тренироваться, но та, как нарочно, совсем не поддавалась обучению и постоянно симулировала, ссылаясь то на свой возраст, то на больной живот, то еще на что-нибудь, чем злила Ваську. Хотя, конечно, она еще совсем маленькая… Что такое четыре года? Да, ждать и ждать еще, пока она помогать им с матерью начнет.

Влажный пол выглядел намного привлекательнее. Противный коричневый цвет масляной краски от воды менялся на глазах, приобретая благородный коньячный оттенок. От влажных половиц отражалось дневное солнце, беспардонно заглядывающее в многочисленные окна их большого дома, нагревая прохладный воздух, играя пылинками. Дом был построен из самана и обложен красным кирпичом, поэтому в нем всегда было прохладно в жару и тепло в мороз. Пол высыхал моментально, теряя свою мимолетную привлекательность и становясь опять зрительно не помытым.

Всю неделю мимо их окон, по центральной улице станицы, которая называлась, как и тысячи подобных в разных концах страны, улицей Ленина, колхозный трактор, пыхтя и поднимая за собой тучу пыли – обычное явление в июле месяце, – возил красную глину из карьера на двор Хиляевых. Васька с радостью наблюдала за приготовлениями. Раз возят глину, значит, в субботу они всей станицей пойдут на замес, и она будет освобождена до вечера от хозяйственных работ, а еще увидится с ребятами, будут интересные разговоры – со многими не виделись все лето. Все-таки какое-то разнообразие в ее слишком предсказуемой жизни – это самое главное, ради этого стоит хорошенько оттереть пол, переделать всю работу, порученную ей матерью, устать и рухнуть спать, чтобы скорее наступило то самое утро.

Васька – что за имя такое для девушки? На самом деле она Василиса, но никто так ее не называет. Даже в школе учителя, вызывая к доске выкрикивают просто: «Бондаренко!» Видимо, полное имя для них слишком длинное, а называть девочку Васькой как-то неудобно… Но это лишь ее собственные рассуждения.

Имя ей дала мама. Это одна из семейных легенд, которая частенько вспоминалась, раз от разу обрастая все новыми и новыми подробностями, во время огромных шумных застолий, где собиралась вся их многочисленная станичная родня.

Тогда, в жарком и знойном августе 1973 года, родители мечтали о мальчике, хотя до Васьки они уже родили ее старшего брата, но все равно мама ждала именно еще одного сына. На дочерей в семьях казаков ставки не делали. По мнению родителей, дочь – это отрезанный ломоть, ее основная задача – выйти замуж, поэтому с детства девочки трудились по дому, учились быть хозяйками. Василиса готовит почти с рождения: трехлетней она уже помогала бабушке пельмени лепить и хлеб выпекать.

Залезет на высокий тяжелый деревянный табурет во дворе, где бабушка Серафима Игнатьевна тесто замешивает. Баба Сима улыбается, отщипнет кусочек от упругого, припыленного мукой шара из теста и даст Ваське, чтобы она свой куличик слепила или лепешку раскатала, пробуя управиться с огромной тяжелой белой от муки деревянной скалкой. Та и рада стараться. Пальчики маленькие не слушаются, колобок то и дело норовит сбежать от нее под стол, где парочка пушистых котов, которые у них не переводились, уже сидит в ожидании новой игрушки. Васька пыхтит, облокотилась на стол пухленьким животиком в ситцевом платьишке в цветочек, кончик языка от усердия высунула, старается. Платьишко и щеки в муке, ладошками раскатывает и мнет тесто, потом баба Сима его – в печь русскую на лопате, рядом со своими караваями. Что-то там поколдует, открывает заслонку и вытаскивает обратно румяного цыпленка или солнечную булочку: «На тебе, Васенька твоего колобочка, смотри, какой ладненький вышел!» Ну точь-в-точь как в той сказке, что папа ей вечерами перед сном рассказывает.

Так вот, про ее имя. Первый раз она эту историю лет в пять услышала, запомнила плохо, но смысл уяснила – мама хотела мальчика, а папа – дочь. Потом, лет в десять, бабушка ей свою версию рассказала.

– Отец хотел тебя, внучка, Леной назвать, а мать против была, строптивая она у нас – ну, уж какую нашел… Не нравилось ей это имя, вот и настояла на своем, – обмолвилась как-то бабушка Серафима Игнатьевна – мама Васькиного папы, когда они вместе заготовками занимались и Васька в очередной раз спросила, зачем ей такое имя дурацкое дали.

– Да, я хорошо помню, как тебя, мелкую, из больницы принесли, ты смешная была такая, красная, щеки здоровые – с двух сторон косынки торчат, нос – как куриная попка, глазищи темно-синие, почти черносливины перезревшие, а из-под белой кружевной косынки черный чуб виднеется, – говорила баба Сима.

Игорек тоже любил ей эту историю рассказать, когда хотел ее задеть, специально подробно описывая, какая она страшная была. С каждым разом подробностей и деталей тех событий появлялось все больше.

Чем старше она становилась, тем больше ей рассказывали о происхождении ее имени.

Есть такие семейные истории, которые любят вспоминать и обсуждать за общим столом – говорить-то о чем-то нужно, вот и смакуют их, эдакие объединяющие легенды. Раз от разу каждый добавляет что-то от себя, гордый тем, что якобы вспомнил и знает больше других, и со временем все труднее отделить правду от вымысла – все начинают верить в совместно придуманную сказку.

– Когда отец нас с мамой из роддома забирал, радовался, что дочка родилась. Всем родственникам с гордостью сообщал новость: «У меня дочь родилась, Леночка!» А у него же семь братьев с женами и детьми, у нас по всей станице десятки Бондаренко, так же много, как и ваших, – рассказывала Васька своей новой подруге Наташе Ткаченко, когда они недавно вместе с дополнительных занятий из школы возвращались. – Всем сразу так и сказал, мол, знакомьтесь, вот моя дочурка, Елена Михайловна. Мама же против была. Сказала, что ей это имя категорически не нравится, что будут дочку Василисой звать.

У Галины Игоревны была своя история, связанная с мужем и Еленой – не просто так она категорически не хотела давать дочери это имя. Они с мужем познакомились на курсах повышения квалификации, оба приехали из других станиц в Должскую на обучение. Жили в общежитии несколько недель, ездили на поля, проходили практику, к ним тогда еще профессор из Москвы с новой технологией земледелия приезжал. Галя была совсем молодая, Миша постарше. Она сорок седьмого года, а он сорок пятого. Ей Миша сразу понравился. Высокий – в него дочка-то и уродилась, черноволосый, веселый, при этом очень рассудительный и степенный, была в нем какая-то основательность, которая и привлекла Галю.

Своими наблюдениями и впечатлениями от знакомства с Михаилом она поделилась с соседкой по комнате в общежитии – Еленой Симоновой. Лена была старше Гали, замужем и мужчинами вроде как не должна была интересоваться. Обсудив Мишу, соседки по комнате пришли к выводу, что парень видный и нужно Гале к нему присмотреться, раз глаза его сразу среди других выделили.

Казалось бы, поговорили, и все. Однако на следующий день и все время их обучения Лена не отходила от Миши, постоянно консультировалась с ним, старалась сесть рядом в автобусе, когда их возили на поля или в сады, занимала место рядом с ним за столом, встревала в их разговоры с Галей, буквально оттесняя ее или прося сходить за стаканом воды, находила любые предлоги не допустить сближения Гали и Миши. Галине тогда поведение Лены показалось странным, но она сама себя уговаривала, что ничего не происходит и просто оттого, что ей самой Миша нравится, она так неадекватно смотрит на отношение Лены к Михаилу. Наконец, как-то вечером она решилась поговорить с Леной.

– Лен, а ты почему от Миши ни на шаг не отходишь? – в темноту комнаты почти прошептала Галя. Девушки уже легли спать, за открытыми окнами стрекотали цикады, вдалеке слышались звуки гитары – видимо, местные где-то гуляли.

– Я? Не отхожу? – Лена ответила сразу, будто ждала этого вопроса и приготовилась на него отвечать. – А ты внимательная, как я посмотрю!

По скрипу кровати Галя поняла, что Лена села, и буквально ощутила ее насмешливый взгляд.

– А что же мне к нему не подходить, если он теперь мой! – Лена встала и босыми ногами прошлепала к открытому окну, налила себе воды из стоящего на окне графина, сделала несколько быстрых глотков, осушив стакан.

– Как это – твой? Ты же замужем! А муж? – От подступающих слез у Гали защипало глаза, а голос задрожал, выдавая ее волнение. Цикады за окном смолкли.

– Господи, какая же ты наивная дурочка, оказывается! Ну замужем, и что? Муж где? И где мы с Мишей? Наиграемся и разъедемся по своим станицам, а там он меня забудет, а я его. Вот только ты, я смотрю, втюрилась реально… Ты это брось! Вон мужиков сколько вокруг, что тебе Мишка-то дался? Не для тебя он! – Лена вернулась в кровать, плюхнулась с размаху так, что пружины подбросили ее и приняли обратно в свои объятия. – Спи уже. И прошу тебя, не мельтеши постоянно под ногами, как ненормальная, смешно выглядишь.

Галя больше не подходила к Михаилу. Обучение закончилось, и они разъехались по своим станицам внедрять новые технологии.

А потом Миша нашел ее сам. В итоге они представили друг друга родителям, получили согласие от семей и поженились. Жить молодая семья поехала в Должскую – там требовались кадры и обещали хорошие условия, оба устроились в совхоз. Потом и родителей перевезли, за ними и братья Михаила приехали, все как-то закрутилось, и теперь станица для них всех родная, они ее, можно сказать, строили и строят все эти годы.

Да много всего произошло, а вот имя Лена Галина Игоревна с тех пор на дух не переносит, и почему муж так хотел дочь назвать, для нее было загадкой и болью одновременно. Говорить с ним на эту тему, напоминая о прошлом, она не хотела, да и он тогда полностью отрицал какие-либо отношения с той самой Ленкой из общежития. В общем, быльем поросло, а осадок в душе остался.

– Мама ждала сына, была уверена, что у них будет еще один сын, как же может быть иначе при таком отце? – Василиса пародировала мамин звонкий голос. – Хотела второго сына назвать в честь деда – папиного папы – Василием. Старшего сына, брата моего, они Игорем назвали в честь маминого отца, а тут она хотела вроде как мужу приятное сделать. Ну, а отец ей говорит, мол, посмотри, какая девка чернявая родилась, в нашу родню, какая из нее Василиса?

– Вот это история! – удивлялась Наташа. – Так как же ты в итоге Васькой стала? Поругались они?

– Ну, не совсем. Мама моя вечно всеми командует, правда кроме папы. – Василиса улыбнулась, вспоминая, какая мама дома в папином присутствии – необычайно тихая и покладистая – и какая, напротив, шумная и бойкая, когда его нет. – Ну, и тут решила, что будет по-ее. Месяц меня все звали Леной, представляешь? Была бы Елена Михайловна! А потом мама взяла документы, поехала и сама меня зарегистрировала Василисой. Вернулась и всех перед фактом поставила. Говорят, что еще год все родственники, друзья да и бабушка не могли привыкнуть и, приходя к нам в гости, спрашивали: как ваша Леночка поживает? Вот так! – рассказывала Васька, отчаянно жестикулируя, горячась, изображая в лицах всех причастных к этой большой жизненной несправедливости.

– А я ненавижу свое имя! Лучше бы я Леной была, как отец хотел, а то кличка какая-то – Васька, как у кота дворового… Ну кто на такую девушку посмотрит! Как вообще может быть девушка Васькой?! А если я когда-нибудь мамой стану? Представляешь, чтобы твою маму Васькой звали?! – Она в сердцах поддела ногой попавшийся на пути камешек, запустив им в стоявшую рядом урну, тот гулко ударился и рикошетом отлетел обратно, попав Ваське по голени. – Блин! Вот ведь зараза, еще и камень этот!

– Ну, Вась, ой, Василиса, – поправилась Наташа после такого эмоционального рассказа подруги. – Не переживай! Я даже и не думала, что ты так мучаешься из-за имени. – Наташа присела на корточки и осмотрела место ушиба на ноге подруги. Сорвала рядом листок подорожника, послюнявила его и протерла ссадину. – У кошки боли, у собаки боли, а у Васеньки проходи! – сказала она, улыбнувшись, взяла подругу под руку и прижалась щекой к ее руке.

Они дружили не так давно. В начале прошлого учебного года Наташина семья переехала в Должскую из Москвы. Как объяснила Наташа, ее мама заболела, и ей не подходил влажный московский климат, загазованность улиц и большое количество серых дождливых дней. Отец перевелся в Должскую, устроившись ведущим инженером на кирпичный завод. От совхоза им дали жилье. Наташа пошла в девятый класс местной школы, где и познакомилась с Василисой. Такие, казалось бы, разные, девочки теперь не разлучались ни зимой, ни летом – вместе в школу ходили, на танцы и на музыку, каждую свободную минуту – а их было совсем мало – стремились встретиться и очень доверяли друг другу.

– Ну хочешь, я тебя буду только Василисой звать? Хочешь? – убедительной скороговоркой выпалила Наташа, заглядывая в Васькины глаза-черносливины.

– Да ладно уж, я привыкла к Ваське, но ты согласна, что это совсем не нормальное имя для девчонки? – ответила Василиса. – Все, не болит уже, пойдем дальше, вдруг все-таки кого-то из ребят встретим.

Она скинула босоножку и, балансируя на одной ноге, придерживаясь за Наташу, вытряхнула попавший песок. Затем, словно оттягивая время, поправила банты на тяжелых косах, уложенных корзинкой почти в основании затылка, и вдруг резко развернулась, оказавшись перед Наташей, крикнула с вызовом, протягивая последнее слово:

– Айда за мной! – И что есть мочи побежала вперед, хохоча и зазывая с собой подругу.

– Все, он его больше не встретил. Понятно? – Василиса укладывала маленькую Риту спать.

– Как не встретил? Они же с ним в лесу? Куда же он делся? – удивленно канючила Рита, напрочь отказываясь спать, как сестра ни старалась ее усыпить длинными, выдуманными на ходу сказками.

– Ну как, как? Это же лес, там много тропинок… Помнишь, мы вместе с папой в лес ездили за грибами? Ну вот, зайка по одной тропинке скачет, а волк по другой бежит, – отвечала Василиса с уже еле сдерживаемым раздражением.

Она устала и хотела скорее завершить последнее из своих дел на сегодня, чтобы еще успеть чай попить, надеясь застать маму на кухне и поговорить с ней о важном и тревожащем. А эта мелкая любопытная мышь ну никак не засыпала!

– Все, убежал волк, а зайка пошел к своим деткам спать их укладывать. Поняла? – подвела итог Василиса, погладила сестренку по белокурой головке – надо же, сестры родные, а как от разных родителей, настолько они были непохожи, – и хотела было встать, выключить свет и уйти, как Рита приподнялась на кроватке, села, протерла уже сонные глаза маленькими кулачками, посмотрела на Василису и вдруг прильнула к ней, прижавшись щекой к груди, обхватив обеими ручками.

– Вась, не уходи, посиди еще, ну пожалуйста, – растягивая слова, тоненьким голосочком тихонько сказала Рита. – Я так тебя люблю, ну спой мне еще песенку, ту, про медведицу и Умку! – Она тяжело вздохнула, как маленькая уставшая старушка, пододвинулась ближе и положила голову старшей сестре на колени, свернувшись клубочком, как котенок.

Василиса посмотрела на часы с кукушкой, которые висели в коридоре и были видны в чуть приоткрытую дверь Ритиной комнаты. Стрелка неумолимо приближалась к десяти вечера, вот-вот дверки домика откроются и выскочит маленькая птичка, знакомая ей с детства. Вася вздохнула и затянула глубоким грудным голосом, стараясь петь тихо, чтобы отец не услышал, что Рита до сих пор не спит, а значит, Василиса опять не справилась с порученным ей делом – для него это было смерти подобно.

– Спят твои соседи, белые медведи… – тихонько старательно выводила она. Пальцы ее перебирали волосы малышки, гладя белокурую головку, удивительно пахнущую теплым парным молоком, а в памяти всплывал мультфильм, где маленький Умка искал свою маму, и то время, когда она сама вот так лежала и мама гладила ее по голове, напевая эту же песню.

«Вот ведь, я про себя жалуюсь, что мне тяжело, ною, сколько у меня обязанностей, а ведь Риточка совсем мало с мамой бывает. А оказывается, мне повезло. До двенадцати лет мама была только со мной, Игорек не считается, он парень и так к маме не льнул никогда, хотя до трех лет мама была вообще только его.

А Рита, она ведь сразу третьей родилась, никогда без нас не была и не узнает, как это, когда мама только твоя. Когда у меня будут дети, я постараюсь быть с ними все время, смотреть, как они растут, учатся ходить, говорить… Малыши такие забавные и нежные, как куклята живые. Вот Ритуся вроде уже подросла, а как прижмется, ручками обнимет, все внутри переворачивается. Хотя пусть у меня будет только один ребенок. Я буду любить его одного и больше никого. Ну, мужа еще буду любить, но это другое совсем.

Да, пусть папа говорит, что детей должно быть много, так им легче в жизни будет, они никогда не останутся одни, – вон у отца сколько братьев, их жены, дети, они теперь тоже все нам родные. Они есть у нас, а мы – у них. Да, но когда вот так, рядом, то только тот тебе близок, кого ты действительно любишь, а разве можно всех детей сразу любить?

«Наверное, на самых младших любви уже не хватает? Или, наоборот, от старших любовь забирают и младшим отдают? Где же такое сердце взять, чтобы на всех хватило?»

Нет, пусть у меня будет одна дочка. А сын как же? Ладно, сын и дочка, и все. А муж? Если муж так не захочет? С мужем договорюсь!» – представив, как она будет с мужем договариваться, Василиса улыбнулась, вспомнив редкие споры отца с матерью, в которых прав всегда оказывался отец – без вариантов.

После таких мыслей ей так жалко стало маленькую сестричку, что она невольно сгребла ее вместе с одеялом, подобрала всю, словно драгоценную ношу, прижала к себе и стала качать на ручках в такт колыбельной про пушистого Умку, представляя, что вот так же будет укачивать свою доченьку.

– Ну, лягу сегодня позже, подумаешь, – уговаривала Василиса саму себя, продолжая убаюкивать сестру, сидя на краю кровати, раскачивалась в такт колыбельной, перебирая в ладони ее маленькие пальчики.

Пока тихонько пела, унеслась мыслями в свое раннее детство, когда она действительно была вдвоем с мамой. Вспомнила, как они, переделав домашние дела, пока томился в ожидании ужина в большом чугунке картофель и тушилось ароматное мясо с подливой, а у мамы была свободная минутка, заговорщицки доставали из новенького желтого шифоньера большую коробку с ее картонными куклами.

Сам по себе шифоньер тоже заслуживал отдельного внимания. Когда Васька была маленькой, в их большом доме почти не было мебели. Только самое нужно и простое. Для нее и брата – металлические кровати с пружинными сетками, на которых было так здорово подлетать к потолку, путаясь в спущенных колготках; старая родительская тахта, обтянутая зеленой потертой тканью в крупную черную клетку, да небольшой кухонный стол с основательными ножками и шестью дубовыми табуретками, которые еще дед сколотил на новоселье молодоженам, словно рассчитав заранее количество членов семьи сына.

Потом родители где-то по случаю достали – а тогда можно было только достать через братьев или знакомых, кому-то что-то уступив, пообещав, подождав, – румынский мебельный гарнитур из нескольких предметов. Василиса помнила тот день, когда на огромном совхозном грузовике, водителем которого работал папин брат дядя Леша, привезли мебель. Отец с братом разгружали, Игорек крутился тут же, мама с бабушкой радостно суетились вокруг, сбежались ближайшие соседки, на Василису то и дело прикрикивали, чтобы не путалась под ногами и забрала кошку, которая ошалела от происходящего и металась по всему двору.

Суетясь, шутливо переругиваясь и чертыхаясь, всё разгрузили во дворе, перегородив вход в дом. Две большие полуторные кровати стояли около ступеней. Василиса и дочки соседки, как только взрослые скрылись в доме, тут же забрались на эти кровати вместе с кошкой. Они радостно прыгали, поскальзываясь на пленке, защищающей матрасы, – непередаваемое ощущение полета, веселый визг и гвалт на весь двор! Жаль, недолго длилось их маленькое счастье – всего лишь пока взрослые тащили в дом шифоньер-богатырь, сверкающий, соломенного цвета, со скругленными боками и с большим зеркалом в полный рост.

Потом все предметы заняли свои места в доме. Две полуторные кровати разместились в родительской спальне, превратившись в супружеское ложе и заменив зеленую тахту, которая перекочевала на первый этаж и поселилась в коридоре. По бокам от кроватей торжественно водрузили две тумбочки, где мама со своей стороны теперь хранила вязанье и старенькую потертую Библию, доставшуюся ей от прабабушки. Василисе эту книгу не разрешали трогать.

«Это ценная старая книга. Вот вырастешь, я тебе про нее расскажу», – говорила мама.

Только когда дочка болела и никак не могла справиться с температурой, Галина Игоревна присаживалась к ней на кровать с томиком в руках, раскрывала пожелтевшие странички и шептала лишь одними губами, умоляя Господа дать здоровья ее девочке.

Шифоньер поставили напротив кроватей. В нем поселились мамины платья, блузки, юбки и папины костюмы с рубашками. А еще туфли. Господи, сколько же у мамы было туфель! Где только она их брала и куда носила? Этим вопросом Василиса задавалась позже, когда выросла. А тогда…

По субботам она не ходила в детский сад, почему – уже и не помнит, это была последняя группа, осенью ей уже пора было идти в школу, и мама считала ее достаточно взрослой, чтобы оставлять дома одну. Это было ее лучшее время!

Позавтракав и проводив брата в школу – в субботу он учился, а родители работали, – Вася заходила в спальню родителей и приотворяла дверцу в грозный загадочный шифоньер, принадлежавший в эти часы ей одной. Раскрывая большую скрипучую створку шкафа, она смотрела на него снизу вверх, прикладывала маленький пальчик к губам и таинственным шепотом говорила:

– Тс-с-с, только маме, чур, молчок!

Дотрагивалась пальчиками до ткани платьев, ощущала фактуру струящегося прохладного шелка, невесомого крепдешина, теплой, чуть колючей шерсти, мягкого сукна. Выбирала самое красивое, ныряла в него, а потом долго рассматривала восхитительные, пахнущие натуральной кожей туфли. Выбрав подходящие, обязательно на высоком каблуке, надевала их прямо на свои белые носочки, подхватывала подол платья и, шаркая каблуками, перемещалась в длинный коридор между комнатами, где стояло трюмо с тремя зеркалами, на котором выстроились в ряд нехитрые флакончики маминых духов и помад.

Мама почти не красилась и мало душилась, но и то, что у нее было, казалось Василисе невероятным богатством. Накрасив губы – духами она пользоваться не рисковала, вдруг заметят, – она крутилась возле трех зеркал, представляя себя певицей из передачи «Утренняя почта». Распустив длинные темные волосы, чуть прихрамывая и поскальзываясь на деревянном крашеном полу на неудобных маминых каблуках, путаясь в шелках длинного подола, Василиса кружилась и пела, ощущая себя невероятно взрослой и красивой.

Коробка с картонными куклами была собственностью Василисы. Она их очень любила, просила дарить ей на Новый год и день рождения. Несмотря на небольшой выбор, родители собрали для нее приличную коллекцию. Самой же любимой была кукла Наташа. Она была старше самой Василисы лет на десять. Маме ее отдала какая-то из приятельниц. Осталась от дочери.

Кукла была вырезана из плотного картона. Черные волосы, как у Василисы, были подстрижены по ушки и кучерявились, обрамляя лицо. Каждый раз, глядя на прическу Наташи, Василиса мечтала отрезать волосы – вдруг папа когда-нибудь все-таки разрешит!

На кукле были нарисованы розовые трусики-шорты, белая маечка, носочки и туфельки с перепонкой – точно такие же, в каких сама Василиса ходила в садик. Руки Наташа сложила на груди, прижав к себе смешного разноцветного клоуна и коричневого плюшевого мишку – о таком Василиса только мечтала.

Эта кукла была редкостью. Обычно наряды на картонных кукол «надевали» с помощью бумажных «ушек», загнув которые платье закрепляли на картонном основании. У Наташи же на животике был наклеен круглый магнит, к которому можно было прикладывать наряды, хранящиеся в коробке, меняя образ куклы и ее настроение.

В коробке с Наташей лежали наряды на все случаи кукольной жизни. Для прогулок – голубая матроска с большим отложным воротником, украшенным двумя белыми полосками по краю, плиссированной юбочкой и аккуратными манжетами с теми же полосками. Руки Наташи на этой картинке держали маленький бумажный кораблик, словно была весна и она вышла прогуляться вдоль ручья. Наряд хозяюшки – розовое платье с повязанным поверх него синим кухонным фартуком в белый горошек, в руках – зеленая кастрюля. Для путешествий у Наташи было белое меховое пальто, зеленые вязаные рукавички – Василиса попросила маму связать ей такие же – и аккуратный дерматиновый чемоданчик с металлическими скругленными уголками.

Как здорово было вместе с мамой наряжать Наташу! Выбираешь наряд, обсуждаешь, куда она в нем собирается пойти, прислоняешь к кукле, магнитик встречается с ответным металлическим кружком на платье, чуть слышно щелкает – и вот, нарядная кукла готова к выходу в свет!

Больше всего Вася любила вместе с мамой рисовать для Наташи новые платья. Да, у них получалось не так хорошо, как на картинках, но зато можно было придумывать что угодно! Они обводили контур куклы карандашом на альбомном листе, потом мама дорисовывала платье и давала Василисе раскрасить его. Папа принес откуда-то похожие железные кружочки, которые Васька клеила к нарисованным платьям пластилином. Кукольная коллекция росла день ото дня. Это было бесценное время творчества вдвоем, вместе с мамочкой. С Маргаритой в куклы играла только Васька. У мамы сейчас совсем не было времени.

Василиса и не заметила, как пролетело время. Ритуся уже уснула, сладко сложив ладошки под нежной розовой с чуть заметным пушком щекой. Вот и родственница-кукушка выглянула из своего домика – на мир посмотреть и проверить, как тут без нее сестры обходятся.

– Ку-ку…

Василиса бережно переложила сестру с колен на кровать и аккуратно укрыла одеялом, подоткнув его со всех боков: Рита спала беспокойно, крутилась во сне и под утро оказывалась совсем на другом краю кровати в одной пижамке. Тихо встала и выглянула в окно. Родители продолжали свой разговор за столом во дворе. Отец что-то объяснял, активно жестикулируя руками. В последнее время он все чаще был чем-то встревожен, мама его успокаивала, между ними что-то происходило.

«Опять обо мне говорят и ссорятся. Может, им бабуля рассказала про мои мысли о городе, или отец увидел меня и Наташу с теми ребятами на берегу…» – Василиса стояла у окна, скрытая занавеской. Задернув шторы плотнее, она, тихонько скрипнув половицей, вышла из комнаты сестры, притворила дверь и, передумав спускаться в кухню, чтобы поговорить с мамой о том, что ее тревожило в последнее время, зашла в свою комнату.

Глава 2. Мальчик на белом коне

В разгар сельхозсезона и мать, и отец работали почти без выходных, и лето было тем самым волшебным временем, когда Василиса с братом были предоставлены сами себе целыми днями. Понятно, что домашние дела никто не отменял, но все равно это была настоящая свобода! Напоив с утра кур и гусей, чуть прибравшись в доме, они заскакивали на велосипед и, прихватив виляющего хвостом-вентилятором пса, мчались к морю.

Чаще всего и позавтракать забывали. Не беда! По пути к морю, а ехать было буквально минут пятнадцать, всегда можно было найти чем перекусить – станица щедро делилась своими дарами: в начале лета – бордовой, с тугими бочка́ми черешней, потом – золотистыми, с розовыми «щечками» абрикосами или мелкой, чуть горьковатой, утыканной темными конопушками, напоенной кубанским солнцем оранжевой жерделой – диким абрикосом, в изобилии растущим вместо лесополосы вдоль полей, перемежаясь с душистой белой акацией.

Когда весной лесополоса цвела, над станицей стояло плотное, ароматное густое марево, напитывая все вокруг необыкновенным запахом цветущего абрикоса, на смену которому приходила акация – сочетание нот апельсина с миндальным оттенком.

Это был аромат детства, который многие потом в своей взрослой жизни, покинув станицу, безуспешно пытались вспомнить или найти в дорогущем парфюме.

В июле-августе лакомились ароматными яблоками и грушами – идешь по краю садов, набираешь в подол платья или за пазуху заправленной в штаны рубашки, чуть пройдешь, а там еще краше плоды висят, высыпешь набранное и рвешь снова, отбирая самые сладкие и сочные. Им и конфет-то толком не хотелось, сладости хватало от ягод и фруктов. Потом до самого позднего вечера купались, возились в песке, рыли ходы в глине, ловили руками и ногами рыбу, питались тем, что удалось добыть на земле и в море. И лучше не было времени, чем лето!

Наступила та самая долгожданная суббота июля, когда они собирались на замес к семье Хиляевых. Всю неделю Василиса старалась выполнить домашние дела заранее, чтобы осталось меньше на субботу. Встали утром совсем рано, родители чуть свет уже уехали в поле.

Игоря семья Хиляевых пригласила на замес как опытного наездника, а Василиса напросилась с ним, но и от нее помощь будет. Брат и его друзья хорошо держались на лошадях, хотя совхозные кони для верховой езды не были обучены: строптивые, норовистые, их больше в телегу запрягали. Седел нет, только уздечки. Это особое искусство – усидеть на коне, не приученном к наезднику, без седла и стремян.

Пацаны коней знают хорошо – у каждого свой характер и норов, – недаром же подростки все свободное время на совхозной конюшне пропадают. Сами распределят между собой, кому какой достанется, оседлают и пригонят коней, которых совхоз выделил Хиляевым во временную аренду за небольшую плату, а иногда бывало, что и без оплаты договаривались. Вся станица – друг другу сваты, кумовья да братья, одни другим помогают и выручают. Зарплаты небольшие, вот и крутятся все, кто как может.

Василиса с женщинами вначале будет наблюдать за тем, как мальчишки на конях месят красную глину. Мужики, словно в топку, подбрасывают солому в огромную яму, постоянно добавляя воды из огромной бочки, стоящей рядом. Потом все вместе будут помогать мужчинам укладывать готовую смесь в специальные деревянные формы для саманного кирпича. Мужчины вилами выбрасывают из замеса огромные комья влажной глины с торчащей соломой, а женщины и подростки – кто лопатами, кто ведерками – разбирают и складывают в деревянные формы, все вымазанные охристой глиной, с шутками, песнями и прибаутками. Смех, крики, весело. Все перепачканные и смешные, подшучивают друг над другом, а в конце еще и хозяина дома могут выкупать в оставшейся жиже. Обливают и желают, чтобы дом долго жил.

Кони ходят по кругу, топчутся недовольно, укрощенные пацанами. После замеса женщины столы будут накрывать, застолье – обязательно. Будут угощать всех, кто на помощь пришел.

Для молодежи замес был большим праздником, на котором все вместе делают одно дело, себя показывают, на других смотрят. А сколько молодых семей сложилось в станице, познакомившись на замесе! Потом и их дома строили всем миром.

Летом замесы были то в одном, то в другом дворе – саманный кирпич должен хорошо просохнуть, для этого нужна жаркая погода. Каждый раз подростки с удовольствием присоединялись, и были уже те, кто филигранно управлялся с лошадью. Конь-то – он живой, может встать в яме, заупрямиться, отказаться работать, – непростое это для коня дело, неохота ему, увязая в глине, перетаптываться, перемешивать маслянистую густую массу, пахнущую по́том и соломой.

Опытные наездники коня уговорят, дело сделают и гордые ходят, похвалу от хозяев получают. Игорь тоже выучился с лошадьми договариваться, частенько вместе со своим другом Пашкой на скотном дворе и в конюшне время проводил, всех совхозных лошадей знал, поэтому в сезон замесов они оба были нарасхват в станице.

Сегодня день выдался особенно жарким. Семь утра. Солнце, не стесняясь, транслирует дневную жару, вот так вот сразу, без прогнозов, без заигрывания, сплошным потоком. Еще чуть – и будет негде скрыться, даже тень великанов-ясеней, стоящих вдоль центральной улицы станицы, не спасет. Виноградные лозы, заботливым тентом накрывающие все дворы, не обещают прохлады, усиленно наливая стремительно спеющие грозди, ловя подоспевшее солнце.

Сегодня горячо будет всем – и людям, и лошадям. Огромная бочка воды уже привезена, стоит, напитывается солнечными лучами, прогревая свое водяное прохладное нутро. Жирная охристая глина, тем же заботливым трактором перемещенная заранее с родных берегов Азовского моря во двор Хиляевых, за пару дней успела заветриться и начала подсыхать, прощаясь с остатками влаги, превращаясь в растрескавшуюся каменную твердь, стремительно обесцвечиваясь, словно выгорая на солнце, отдавая ему лучшие краски.

Брат с друзьями договорились встретиться около Дома культуры и потом вместе пойти на конюшню, забрать лошадей. Некоторые из хлопцев не виделись бо́льшую часть лета: кто-то уезжал на подработку, кто-то помогал родителям в совхозе, некоторые ездили в трудовой лагерь. Встретившись сегодня, они с увлечением рассказывали, как провели это лето, делились своими новостями.

Василиса стояла в сторонке от брата с его компанией, то и дело поглядывая на дорогу в ожидании Наташи, которая должна была к ним подойти, да отчего-то задерживалась.

Все утро вместо домашних дел Васька прокопалась в шкафу, решая, что же ей надеть так, чтобы было прилично и удобно, по-рабочему, ведь она к вечеру вся в глине будет, но чтоб при этом не выглядеть пугалом – вокруг будет полно парней. Выбор пал на старую отцовскую футболку белого цвета, которая чуть прикрывала ей бедра, и школьные тренировочные штаны.

В брюках и блузке идти было нельзя: отец выступал категорически против женщин в брюках или, не дай бог, в джинсах. Поэтому у нее и брюк-то не было, хотя в шортах или джинсах было бы очень удобно работать. А ведь у некоторых девчонок были джинсы – так здорово сидели на них, подчеркивая фигуру!

В платье или юбке идти тоже нельзя: наклонишься, пока будешь глину раскладывать, и все твое исподнее наружу, неприлично это, осуждающе звучал в голове голос матери. Поэтому она надела треники, подкатав их до колен и избавившись таким образом от ненавистных штрипок-петель, надеваемых на стопу, чтобы тренировочные штаны держались и не подскакивали – ткань у них была тонкая, моментально вытягивалась на коленях, а про цвет Василиса старалась вообще не думать – непонятный линялый синий ее раздражал. Ну как можно было использовать такой краситель?!

Видимо, чувство прекрасного в ней было врожденным, перешло от матери, которая, несмотря на то, что в магазинах почти ничего из стильных вещей купить было нельзя, удивительным образом как-то умудрялась выглядеть по последней моде из журналов «Бурда» и «Верена». Эти красочные глянцевые журналы привозили в станицу из Ростова или Москвы, передавали из рук в руки, снимали копии выкроек, перерисовывали модели и шили у портних.

Мама не просто заказывала платья из этих журналов для себя, а затем и для повзрослевшей дочери, она еще и вносила свои коррективы в модели, объясняя собственные идеи швее. Потом многие модницы станицы охали, ахали и просили сшить им так же, как у Гали Бондаренко.

В результате Васькиных раздумий возле шкафа и выбора между красивым и уместно-удобным из зеркала коридорного трельяжа на нее смотрела худощавая девчонка с высоко уложенной в корзинку смоляной косой, открытым высоким лбом, обрамленным выбившимися завитками кудрей, и темно-синими глазами цвета южной ночи. Далее взгляд Василисы опускался ниже, и там ей всё не нравилось, но ничего не поделаешь, придется идти так.

Вздохнув, она вытащила из ящика под трюмо мамин бязевый белый с мелкими звездочками синих васильков платок, накинула его на голову, перехватив под уложенной косой и сдвинув повыше со лба, осталась довольна собой, насколько это возможно, и бегом спустилась со второго этажа – догонять уже вышедшего со двора брата.

– Игорь, Игорек, ну подожди меня, я уже! – кричала запыхавшаяся Василиса, на бегу поправляя съехавшие с коленей отвороты тренировочных штанов. У калитки задержалась, глянула на удаляющегося брата и быстро вернулась в дом, схватила с вешалки свою хлопковую рубашку в мелкую белую с синим клеточку – брат из нее давно вырос и отдал Ваське, – обвязала рубашкой бедра, перекинув узлом рукава внизу живота, еще раз окинула себя взглядом, решив, что теперь похожа на Нину из «Кавказской пленницы», и, довольная собой, кинулась догонять брата.

Дом культуры располагался в длинном трехэтажном здании с помпезным крыльцом и колоннами. Он был точной копией здания детского сада, куда ходила сама Василиса, ее брат и сестра, – детсад «Лучик», лучший в станице. Внутри помещения были большие окна с низкими широкими подоконниками, на которые детвора забиралась и провожала грустными взглядами спины удаляющихся на работу родителей. Некоторые даже плакали, но буквально пара минут, чей-то смех, призыв воспитателя – и подоконники пустели, а их недавние обитатели уже вовсю весело ворковали в группе.

На лестничных пролетах – высокие окна от первого до третьего этажа, украшенные разноцветными витражами, созданными художниками по заказу совхоза. Тематика витражей у детского сада и Дома культуры различалась. Для детей художник изобразил маму с малышами на руках в окружении цветов, для заведения культуры – различные виды музыкальных инструментов.

Василиса любила эти картины из стекла. Находясь внутри помещения, рисунок полностью разглядеть невозможно, он состоит из слишком крупных элементов. Зато можно было рассматривать мир через желтое или красное стекло, и тогда пасмурная зимняя погода казалась светлой и солнечной, предметы меняли очертания и цвет – например, зеленые деревья через синее стекло представали черными сказочными великанами с сидящими на ветках русалками, словно картинка в театре теней, который однажды приезжал к ним на гастроли. Она больше нигде не видела таких цветных окон.

Ожидая Наташу, Василиса смотрела на свое отражение в стекле – да, платок ее немного украсил, конечно, но вот эти штаны… Не нравилась ей девушка в отражении! Чуть сместив фокус, она стала разглядывать Игоря и его друзей, не узнавая их, настолько они изменились, стремительно повзрослев за это лето. Раньше были пацаны – чуть старше ее, но все-таки мальчишки, а сейчас перед ней молодые мужчины, с которыми вот так запросто не побегаешь и не поныряешь за рыбой, робко даже просто подойти к ним. Чем-то неуловимым они разительно отличались от себя же вчерашних.

Игорек был старше Васьки на три года, ему осенью в армию уходить. На сестру смотрит свысока, то вроде опекает – внимательно следит, чтобы к ней разные подозрительные, с его точки зрения, элементы не приставали, чтобы вела себя скромно, от друзей своих тоже оберегает, удерживает при себе, то, наоборот, говорит ей: «Кыш, мелочь, тут взрослые собрались!» Это когда с пацанами стоит и курит смело – взрослый же уже, а она хочет рядом с ними побыть, ей интересно послушать, о чем они говорят, поучаствовать, высказаться наравне, а потом с Наташей и другими девчонками обсудить.

Сегодня она на «мелочь» обижается, брат чувствует это, смотрит виновато, но перед друзьями рисуется и продолжает с ней разговаривать свысока.

«Тоже мне, взял моду! Хотя и правда, зачем ему постоянно сестра под ногами. У парней свои разговоры». – Василиса с неохотой, но отходит в сторону, вздыхая про себя о тех временах, когда они были намного меньше и почти на равных… Хотя, конечно, нет, не на равных, их ведь разделяют целых три года. Интересно, как Игорь жил три года с родителями и без нее, и без Риты. Совсем один был. Ей никогда не испытать такие ощущения. Недавние мысли вернулись к ней.

Когда Василисе было около тринадцати, на одном из семейных праздников в доме брата отца ее усадили на краю стола. Отмечали юбилей ее дяди, дело было летом, сидели во дворе дома за длинными столами, щедро уставленными традиционными станичными яствами. Взрослые вели разговоры, поднимали рюмки и произносили тосты. Ребятня – Васькины двоюродные братья и сестры – сновали там и тут, мешали взрослым, играли в прятки, то и дело хватая со стола то вкусный пирожок, то круглую ватрушку.

Отец сидел рядом с братом, мама помогала женщинам ухаживать за гостями. А Василису усадили рядом с бабой Симой и наградили коляской с младшей сестрой. Так она и просидела почти весь праздник, приглядывая за сестрой и общаясь с бабушкой, пока та не отпустила ее побегать с другими внуками. Рита в коляске наотрез отказывалась лежать, как ее ни укачивали. Пришлось Василисе то и дело ее на руки брать. Малышка отталкивалась ножками от колен сестры, подпрыгивала, хохотала, улыбалась розовыми деснами и все норовила пальчиками за Васькины банты схватиться.

– Ба, а ты кого больше любишь? Игорька, меня или Риту? – тихо спросила Василиса у бабушки, поймав ее полный любви взгляд, обращенный на маленькую, похожую на живого розового пупса Маргариту. С трудом удерживая вертлявую сестру на коленях, Василиса прислонилась к бабусиному плечу и, не глядя ей в глаза, напряженно ждала ответа.

– Как – кого сильнее люблю? Это что ты придумала? Всех люблю одинаково! – Серафима Игнатьевна сердито глянула на внучку, обняла за плечи и чмокнула в макушку, растерявшись от вопроса. Ну вот как тут ответить?

Сама же сидела и вспоминала каждого из своих семерых сыновей. Как можно кого-то больше или меньше любить? Все они такие разные, непохожие, и каждый – твой единственный, самый любимый, для каждого есть место в сердце матери.

Как-то не задавали ей сыновья таких вопросов. Может, оттого, что мальчики, а может, просто некогда ей было с ними по душам-то говорить, то в доме, то со скотиной, то в поле – всюду работа была, и дети тут же все работали при ней.

Это сейчас она может вот так на лавочке сидеть, пока праздник вокруг, и с внучкой от старшего сына говорить. Кого же она больше любит? Да и внуков-то у нее, кроме как от Мишки, еще от шестерых сыновей. Богатая она бабушка, а быстро соображать так и не научилась.

– Знаешь, Васенька, я тебя люблю на целых двенадцать лет больше, чем Маргариту! – торжественно произнесла Серафима Игнатьевна, найдя наконец, что ответить.

– На двенадцать лет больше? – задумчиво протянула Васька.

– Ну конечно, я же тебя знаю дольше на двенадцать лет, и все эти годы очень люблю, а с Ритой только год назад познакомилась и люблю ее всего один год.

– Ну, бабуля! Вот ведь ты какая! – рассмеялась Василиса. Рита у нее на руках, заметив улыбающуюся бабушку и сестру, тоже залилась звонким смехом.

– И эти двенадцать лет, внучка, у нас с тобой навсегда останутся! – очень довольная своей неожиданной находчивостью, улыбаясь, добавила Серафима Игнатьевна.

Все приятели брата были и ее друзьями – во всяком случае, Василиса их таковыми считала. Это участь младшей сестры при старшем брате. Василиса ухаживала за Игорьком, а он за ней присматривал. Отводил в садик, потом в школу, днем брал везде с собой с малолетства. Мама не разрешала оставлять ее одну, а он хотел с ребятами играть, так вот и играли все вместе – с бесполезным «довеском» Василисой, которую Игорь таскал за собой, как хвост.

Так и сложился их неразлучный квартет – старый велик с «мужской» поперечиной-рамой и скрипящим на каждой кочке багажником, собранный для них отцом из остатков бог знает чьих древних велосипедов, худощавый белобрысый Игорек, чернявая Василиса и рыжий с подпалинами, чуть косолапый пес Юстас породы «благородный дворянин», как говорил про него отец.

Юстас с рождения был собакой непростой судьбы. Еще щенком он попал под машину, выкатившись на дорогу в неурочный час. Повредил переднюю лапу, на которую теперь чуть припадал, перемещаясь за их великом танцующей походкой. Он был рожден от чистопородной овчарки, принадлежащей одному из братьев отца, в результате ее большой любви с залетным гастролером – псом, который вместе со стаей прибился к их станице со стороны моря, где много бродячих собак шастают в поисках счастья, особенно по осени. Пока отец с братом были в море, овчарка ждала на берегу и дождалась, огорошив через несколько месяцев всю семью пушистым приплодом из трех забавных толстолапых щенят. Двоих забрали в другую станицу, а будущий Юстас, повредивший лапу, был никому не нужен, пока Васькина мама на одном из праздников в доме свата не влюбилась в смешного, похожего на медвежонка щенка, сжалилась и забрала его к себе домой.

Почему Юстас? Папа в то время увлеченно ловил все серии недавно вышедшего на экраны фильма про Штирлица. Позывной главного героя – Юстас и стал именем щенка, который все время куда-то норовил залезть. Шестилетняя Васька таскала его за собой в дом, в постель, в комнаты – его везде обнаруживали по маленьким лужицам. Папа ругался и приговаривал, наступив носком в след очередного щенячьего преступления: «Юстас никогда еще не был так близок к провалу». Так он и стал Юстасом, вырос в громадного лохматого пса – любимца всей семьи и недруга очередного петуха Молчуна.

Отец соорудил для него большую будку, в которой Юстас прятался от солнца и дождя, а днем, во время их с братом прогулок, всегда был рад составить компанию и охранял Василису на пляже, грозно рыча на приближающихся залетных родственников своего возможного отца.

Так они и носились по станице втроем плюс скрипящий велик, собирая ватагу друзей брата по дороге к морю, до которого было минут десять восхитительной езды навстречу соленому ветру, через поле с глазастыми подсолнухами летом и через акации, от аромата которых можно захмелеть, цветущих в меже на границе полей, весной. Василиса была единственной девчонкой средь мальчишеской шебутной банды, ее вроде не принимали всерьез – так, довесок, мелюзга – и в то же время вовлекали в свои игры, давая порой пренеприятнейшие задания под предлогом «если хочешь играть с нами». Цель этих заданий на самом деле была отделаться от надоевшей маленькой девчонки.

– Если хочешь сегодня с нами рыбу ловить и купаться ехать, то обещай, что прыгнешь животом на газету, – усаживаясь на велик и грозясь уехать без нее, говорил Игорек, поглядывая на хохочущих друзей.

– Зачем? Как это – на газету? – Василисе было семь, по смеху мальчишек она понимала, что это смешно. Да и как Игорек может плохое предложить? Кивала и соглашалась: – Ты мне покажешь как? – отчего друзья брата закатывались от смеха еще больше.

Она забиралась на багажник велика, обхватывала брата за талию, Игорь командовал Юстасу: «Вперед!» – и вот они уже на море. Сейчас она хорошо знает, что такое «животом на газету». На воде стелют газету, ты забираешься пятками на «замок» из четырех мальчишеских рук, сцепленных крестом, обхватываешь мальчишек за шеи, они считают хором до трех и на «три» подбрасывают тебя в небо над водой что есть мочи. Ты летишь и потом плюхаешься со всего маху животом на ту самую газету, ждущую тебя на водной глади. Адская боль скручивает все тело от удара о, казалось, тонкую бумагу.

Она терпела. Слезы наворачивались, но с мальчишками плакать нельзя, иначе обсмеют и своей не станешь. Подныривала от боли, проплывала рыбкой к берегу, когда боль чуть отпускала, выпрыгивала из воды, стараясь изо всех сил не разреветься – она же смелая, как они.

– Я сделала! Всё? Идем рыбу ловить?

Сколько их еще было пройдено, тех смешных и жестоких детских испытаний! Хотя тогда они не казались ей жестокими. Брат ее любил, возился с ней, а она рада была быть при нем, просто у мальчишек всё не так, как у девчонок, с которыми Василиса дружила только в саду и в школе. С мальчишками совсем по-другому и намного интереснее. Так она постепенно стала своей – пацанкой, выдержавшей все выпавшие испытания.

Когда же родилась Маргарита, Василиса почти перестала ездить с братом. Она повзрослела, перешла в статус старшей сестры и теперь гуляла с коляской или возилась с малышкой дома. А ее раннее «мальчишеское» детство навсегда осталось в ней той тонкой, натянутой от самых пяток и до голубого манящего неба, струной, которой она становилась, летя со сцепленных над водой рук, зажмурившись от страха и предстоящей боли, на покачивающуюся на блестящих волнах безобидную газету.

Разглядывая ребят, Василиса размышляла, мог бы кто-то из них ей понравиться не как друг, а как… Тут мысли сбивались. Парень? Муж? Жених? Может, это будет любовь? Вот так вот – раз, и она сразу поймет, что это любовь?

Или как это происходит? В романах, которые она читала, все было слишком ненастоящее какое-то, что ли, далекое от реальной жизни Василисы Бондаренко. Она не могла представить в своей жизни те ситуации, которые описывали авторы.

Вообще-то, Василиса читать любила и глотала запоем Хемингуэя, Дюма, Брэдбери, Конан Дойла и других авторов, любезно рекомендуемых ей школьным библиотекарем Валечкой, которая пришла к ним работать сразу после колледжа и была ненамного старше Василисы. Вкусы у девушек совпали, и Валечка активно способствовала расширению литературного кругозора Василисы. Несмотря на это, нужно сказать, что Василиса с трудом преодолевала, например, страницы пухлого тома романа Толстого «Война и мир», особенно трудно шли сцены войны, и она даже с некоторым раздражением перелистывала страницы в поисках той самой любви.

– Эта девушка – такое сокровище, такое… Это редкая девушка… – говорил Пьер о Наташе Ростовой. Милое впечатление о Наташе, которую он знал с детства…

Ну вот разве хоть кто-то из их станичных пацанов может так красиво и романтично сказать о ней? «Это редкая девушка…», «Милое впечатление от Василисы, которую я знал с детства…» – пыталась она примерить на себя. Однозначно – нет. А если нет, то как это будет выглядеть? Что говорят друг другу? Из чего рождается та самая любовь, которая на всю жизнь? Хотя бывает ли она на всю жизнь?

Теперь Василиса поглядывала на отца с матерью не так, как раньше.

Она всегда считала, не задумываясь, что между родителями любовь. Хотя нет. Не так. Она всегда знала, что у них семья, а семья – это, безусловно, любовь, но только любовь эта не такая, как у Пьера к Наташе или как у Сони к Раскольникову.

Достоевский был, на удивление Валечки, проглочен Василисой буквально за неделю. Потом она, потрясенная, месяц ничего не брала в библиотеке, находясь под тягостным впечатлением от переполнявших ее неоднозначных эмоций.

«Тварь дрожащая или право имею?»

Убить для себя и чтобы разобраться в себе? А Соня, как она с этим жить стала? В общем, вопросы роились и путались, обсудить было не с кем, да она и стеснялась такое обсуждать, какое-то это слишком личное, как про это говорить? Ведь она – это ж надо подумать! – оправдывала Родиона Раскольникова. Хотя тут же его и порицала. Странные ощущения. Запуталась вконец Василиса.

Это собственное внутреннее разногласие пугало Василису, которая до этого считала себя вполне понятной и четко отличающей хорошее от плохого. Теперь же она стала на многие окружающие ее события, поступки людей и их отношения смотреть по-другому, осознавая, что все, видимо, не так просто и однозначно, как она думала. Эти размышления и чувства совпали со взрослением, с переменами в организме. Чем дальше, тем запутаннее и от этого еще интереснее казалась ее жизнь.

Она присматривалась к отношениям отца и матери. Даже позволяла себе думать о том – о боже! – есть ли у них близость в постели и как, а еще интереснее – когда это происходит. Знания «об этом» она уже получила от девчонок в школе, в частности от Наташи, своей новой подруги, приехавшей в станицу из Москвы. Дома у Наташи были журналы и книги, отпечатанные на машинке, сшитые вручную толстыми красными нитками. На белых листах с такими привычными буквами были написаны совсем непривычные и даже неизвестные слова, так ловко сложенные в предложения, от чтения которых почему-то разыгрывалась фантазия, начинало ныть внизу живота, скручивало изнутри, а потом все неожиданно взрывалось какой-то тянущей обволакивающей радостью, после чего уже не хотелось больше ничего читать и становилось стыдно, хотелось выбросить эти не принадлежащие ей листки, зарыться с головой в постель, забыть все, что с ней сейчас приключилось, и больше никогда, слышишь, никогда не думать о таком и не делать это!

Наташа принесла их в школу, завернув в синюю с мелким белым цветочком ткань. Показала кусочек текста на переменке в туалетной комнате, придя туда с портфелем.

– Смотри, что я тебе принесла! Только никому! – Наташа приоткрыла портфель, вытянула оттуда синюю ткань, свернутую в рулон. – Это я у родителей случайно обнаружила, сама уже прочла, потом смотрю, они вроде не пользуются, лежит у мамы в комоде под постельным бельем на одном месте… Ну, запомнила, как лежит, и тебе притащила на пару дней.

– А что это? Зачем ты принесла? Книга, что ли? А спрятала так зачем? – Василиса было потянулась за листочками, чтобы посмотреть текст.

– Ты что? – полушепотом прикрикнула Наташа. – Не нужно тут смотреть. Дома, когда одна будешь в комнате и точно никто не придет, тогда посмотришь.

– Ну ладно, – растерянно ответила Василиса, забрала сверток и засунула его поглубже в свой портфель. – А зачем ты мне это принесла? Там что-то интересное? А почему никому не говорить?

– Ой, ну что ты всё вопросы задаешь? Обсудить с тобой хочу и поделиться. Ты такого точно никогда не видела и не знала, а нам пора бы уже знать, – многозначительно ответила Наташа.

Так Василиса случайно узнала во всех подробностях, чем же, вполне возможно, занимаются в спальне родители, когда папа, приобняв маму, с загадочной улыбкой уводит ее в спальню со словами, что всем пора спать. От сделанного открытия Василиса поняла, что теперь смотреть на отца и мать как прежде она не может. И это есть любовь? Об этом не дописали в тех романах, что она прочла? Листочки Василиса давно вернула Наташе, поблагодарив за просвещение и наотрез отказавшись это обсуждать, сказав, что совершенно не понимает, как об этом говорить. Обсуждать-то она не стала, но что делать с теми мыслями и фантазиями, которые теперь обосновались у нее в голове?

Мысли, доводившие ее периодически до чего-то сладостно-липкого, с молочно-приторным запахом свежести, сочащегося во впадинке между ног, остались с ней, прочитанное снилось и не отпускало. Она хотела обсудить это с мамой, но никак не могла придумать, как же начать этот разговор. «Мам, ты знаешь, я знаю, что ты не знаешь о том, что я это знаю…» Бред! Нет, нет и еще раз нет!

Она еще ни с кем толком не встречалась, хотя некоторые одноклассницы уже вовсю гуляли с ребятами. В станице с этим было строго, хотя, наверное, все-таки не столько в самой станице, сколько в конкретных семьях. В ее семье просто так начать с кем-то встречаться, обозначить его прилюдно женихом, а себя невестой было нельзя, да и просто парнем обозначить тоже было невозможно. Будущего претендента обязательно должны были одобрить в семье, в первую очередь брат, потом маме показать, а там уже если все будет действительно серьезно, то отцу представить. Об этом ей во время нескольких ненавязчивых бесед поведала мама, начиная разговор как бы невзначай, решив дать наставления вмиг повзрослевшей дочери, не подозревая о степени ее просвещенности в этих вопросах и будучи обеспокоенной отсутствием женских дней, про которые она у дочери спрашивала и которые так и не наступали, что в пятнадцать лет было уже подозрительным и даже аномальным.

Первый раз на эту тему она с мамой заговорила в месте неприятном и оставшемся в ее памяти надолго, а как потом показало время, и изменившем навсегда ее жизнь – в районной больнице, куда Василису направили после медосмотра в школе, предварительно вызвав к врачу ее маму.

Совхоз заботился о своих работниках, их семьях и детях. Для людей труда было организовано все – начиная от питания на рабочих местах и заканчивая медицинским обслуживанием и воспитанием детей. Сами по себе зарплаты были не такие уж и большие, скорее средние по стране. Но социальные льготы это с лихвой компенсировали. Для детей были организованы ясли, куда можно было передавать для присмотра детей грудничкового возраста, которые даже еще ходить не научились, детские сады с изобилием кружков, развивающими занятиями, медосмотрами и логопедом. В садике был предусмотрен изолятор, где дежурили врач и воспитатель. Если у ребенка обнаруживалась температура, родителей не беспокоили и от работы не отрывали, а бережно перемещали заболевшее дитя в отдельный бокс под наблюдение врача.

В школах станицы работали опытные педагоги, которых совхоз раз в полгода направлял на повышение квалификации, закупались самые новые пособия и оборудование для лабораторных кабинетов, библиотечный фонд пополнялся новинками периодических изданий и художественной литературы. Выпускники станичных школ поступали в высшие учебные заведения Краснодара, Ростова-на-Дону, а то и уезжали учиться в Москву или Ленинград, чтобы потом вернуться и работать на благо родной станицы. Для учеников школ проводились регулярные диспансеризации. В начале и конце учебного года учащихся водили в станичную поликлинику, измеряли рост, вес, проводили санацию ротовой полости. Их осматривали хирург, кардиолог, невропатолог.

После очередного такого планового осмотра в девятом классе Василиса попала в больницу.

Учебный год только начался, и, как обычно, им объявили про диспансеризацию. Девятые классы собирались и согласно графику вместе с классными руководителями шли в станичную поликлинику. Все привыкли и даже любили это мероприятие, потому что в этот день их отпускали пораньше и тот, кто не был в группе продленного дня или в кружках, мог идти домой или остаться на школьном дворе играть в мяч. Сентябрь всегда теплый, солнечный, а тут такая свобода – лето, продлись! Все старались как можно быстрее пройти врачей, сравнивали рост и вес, увеличившиеся за лето. В младших классах и мальчишки, и девчонки соревновались, кто сколько прибавил веса и роста, периодически вскрикивая: «Ну, ты даешь, Иванов, аж на пять сантиметров! А у меня всего три!», «Классно, Гусева, да у тебя что-то выросло! Ты такая тощая весной была, а сейчас на три килограмма больше!»

В старших же классах ситуация менялась. Они больше не были детьми с официальной точки зрения, их переводили в ведение подросткового врача, под контролем которого они росли до восемнадцати лет, после чего переходили во взрослую поликлинику.

Подросшие за лето пацаны радовались изменившемуся росту, соревнуясь, кто из них стал выше, играя друг перед другом округлыми мускулами – так, чтобы и девчонки, стоящие в очереди в коридоре, заметили их возмужание.

А вот девочки, наоборот, с тревогой ждали взвешивания, измерения роста, а тут еще им объявили, что с этого года всем обязательно нужно пройти какого-то гинеколога. Только девочкам.

Пока стояли в очереди, перешептывались, делясь историями и ужасами.

Самая опытная из всего класса по части взаимоотношений с противоположным полом Люся Бельченко – она уже год встречалась с десятиклассником и даже успела весной проводить его в армию – пугала всех стоящих в очереди одноклассниц, что там не просто врач смотрит, а проверяет, было у тебя уже с парнем что-то или нет, а потом родителям и классной все рассказывает.

– Для этого самого, чтобы нас проконтролировать, это обследование и придумали. Это что-то новое; помните, в прошлом году ничего такого не проходили. Я слышала, что восьмиклассница из школы на горке родила этим летом, поэтому нам всем теперь такую проверку проходить во избежание сюрпризов! – Люся стояла первой в очереди в неприятный кабинет и сквозь зубы, зловещим шепотом информировала одноклассниц, нагоняя на всех страх.

Первыми в кабинет зашли Наташа Ткаченко и Мила Солюнова. Наташа была новенькая и только перешла в их школу, приехав из Москвы. Их не было некоторое время. Потом дверь отворилась, и одна из девушек вышла из кабинета как раз в тот момент, когда Люся делилась своими мыслями.

– Да что ты придумываешь? Ничего такого там не смотрят, – спокойно сказала, одергивая платье и поправляя волосы, уже вышедшая от врача Наташа.

– Ой, вы ей верьте больше! Это же москвичка, она поди давно там с парнями трется, вот и не боится ничего, а у нас в станице за это отец с матерью первые распнут и на порог больше не пустят. – Люся тараторила авторитетным громким шепотом, ей было важно выделиться из всех девчонок и показать вновь прибывшей выскочке, кто тут главный.

Василиса со стороны наблюдала за происходящим. Ее лучшая подруга Люба Ильевская, с которой они дружили с детского сада, уехала из станицы и больше не будет ходить в их школу. Ее семья переехала в Ростов-на-Дону. Василиса грустила и раздумывала, с кем она теперь будет дружить, ходить вместе в школу и на бальные танцы, которыми занималась с первого класса.

– При чем тут Москва? – вежливо поинтересовалась новенькая Наташа. – Чтобы, как ты говоришь, тереться с парнями, необходимо в Москве жить? Вы тут какие-то другие, что ли? Особенные? И врачи тут у вас не такие, и парни тоже? – Она посмотрела на Люсю и улыбнулась. Та начала было отвечать, как из кабинета выглянула медсестра и вызвала на прием Люську и ее ближайшую подругу.

Оставшиеся в очереди обступили Наташу и стали расспрашивать про жизнь в Москве. Василисе понравилось, как держалась Наташа. Сама она, наверное, оробела бы в такой ситуации: мало того что никого не знаешь, так еще и в поликлинике, да еще и Люська подначивала, и мальчишки из их класса периодически, якобы случайно, проходили мимо и отпускали всякие колкости. А Наташа говорила так, будто бы она вместе с ними с первого класса училась, держалась свободно и отвечала на вопросы, не всегда приятные, дружелюбно.

– Наташ, а что там спрашивают и как смотрят? Там одна врач или еще медсестра? – Василиса подождала, когда девчонки перестанут закидывать новенькую вопросами, и поинтересовалась именно тем, что хотело узнать большинство. – Девочки, не галдите, дайте Наташе рассказать, что вы, ей-богу, слова вставить не даете! – чуть повысив голос и, как дирижер, взмахнув рукой вниз, словно понижая звук, обратилась она к одноклассницам.

– Все там спокойно. Спрашивают, есть ли месячные, когда начались, есть боли или нет. – Наташа стояла в окружении девчонок, вроде такая же, как все, а вроде и нет. Коренастая, с прямыми русыми волосами и глазами болотного цвета на круглом широком лице с розовыми припухшими губами, она была какой-то основательной, что ли, будто она старше их всех и уже хорошо разбирается в этой жизни.

Василиса со стороны разглядывала Наташу, видя в ней будущую хозяйственную жену, которая мягкой рукой не даст спуска ни мужу, ни детям, рассудительную, хозяйственную, все при ней будет, и детишек полон дом – представила себе Василиса, тут же подумав и немало удивившись этой мимолетной мысли, что себя она отчего-то в подобной роли не видит.

– А если нет… этих, ну как их… месячных? – тихо спросила Васька и сама себе удивилась – как это она смогла вот так, в коридоре, при всех задать подобный вопрос.

– Нет? Так ты скажи, для этого и осмотр, чтобы узнать, всё ли с нами в порядке, а не чтобы нас на чистую воду вывести, как тут некоторые предполагают. – Она кивнула головой в сторону кабинета, куда зашла Люська.

– Да уж, эти некоторые, – Василиса так же кивнула головой в сторону кабинета, – сами хороши.