Ловчий. Волк и флажки

© Башкуев А. Э., 2018

Серия 21

Слепые щенки

1812. Натура. Июнь. Ночь. Неман.

Правый (русский) берег

Ночь тиха. Громко квакают лягушки в густых камышах.

Вдруг со стороны реки раздается странный плеск. Камыши начинают чуть шевелиться, и видно, что в них – с нашей стороны реки – егерские секреты. Слышен шепот.

Поручик Ленгорн: Господа, что это? Я слышал плеск.

Прапорщик Закревский: Давайте я сплаваю, посмотрю.

Поручик Ленгорн: Нет. Нет, вон кто-то плывет. Перехватим его на берегу.

Камыши затихают, и мы видим, что по реке плывет человек.

Похоже, он ранен и двигается через силу. Вот он добирается до берега, поднимается и, шатаясь, бредет в камыши. На нем лишь исподнее, а по мокрой ткани расползается что-то темное. Со всех сторон во тьме появляются егеря, кто-то спрашивает: «Кто вы?» В ответ незнакомец обессиленно опускается на осоку и шепчет: «Передайте Барклаю – война! ВОИНА!»

За два с половиной года до этого. 1810. Январь.

Павильон. День. Санкт-Петербург.

Дом Переца. Вестибюль

В вестибюле бывшего дворца Куракина, а нынче дома Переца темно, и во тьме какое-то шевеление. Наконец в неверном свете единственной свечи появляются хозяин дома Абрам Израилевич Перец и новый обер-прокурор Михаил Сперанский. Сперанский говорит Перецу извиняющимся голосом.

Сперанский: Вы уж простите меня, не хотел я вас утруждать… Однако нынче перевели меня в Санкт-Петербург, и я по старой памяти написал моему хозяину – князю Александру Куракину в Париж, мол, не могу ли я остановиться на время в каком-то из его пяти столичных дворцов. Так он указал мне на ваш… Вот странно!

Перец: И впрямь! Даже и не пойму, с чего он решил, что мой дом все еще почему-то его… Однако раз он полномочный посол в великой Франции да с самим Бонапартием ручкается, так уж и быть… Кстати, прослушал, а на какой пост вы нынче назначены?

Сперанский (небрежно): Да я нынче обер-прокурор… Как была смена царствий, стал я помощником прежнего обер-прокурора Андрея Куракина, вот и рос у него по юридической лестнице. А нынче вышел Андрей Борисычу срок и назвал он меня своим продолжателем и преемником. Так что пришла и мне пора в столице устроиться. Примете?

Перец (слушая Сперанского с пиететом и благоговением): Что ж не принять?! Да конечно же – примем! В свое время у меня тут сам Пален Петр Алексеевич жил – кум королю, так и вы живите сколько хотите! Ну, разумеется, пока вы в столице и на должности! Размещайтесь, прошу вас, и ни в чем себе не отказывайте!

Михаил Сперанский важно кивает радушному хозяину и начинает подниматься наверх в комнаты. Перец задумчиво смотрит ему вслед и бормочет.

Перец: Вот так живешь себе, как забытая клизма, и думаешь, что весь мир обернулся к тебе задницей. И вдруг… Ну нет, тебя-то, мой обер-прокурор, я так просто не отпущу! Лишь бы ты, как прежний мой квартирант, очередного у нас царя не убил…

За Павильон. Зима. День. Париж. Тюильри.

Покои Бонапарта

В покои французского императора быстрым шагом входит его посланник по особым поручениям Иван де Витт. Почти сразу из спальни появляется Бонапарт. При виде Витта он обрадованно восклицает.

Наполеон: А вот и мой Гермес! Посланник любви… Почему вы не в Польше?

Де Витт (сухо): Срочное сообщение от пани Валевской, мой государь!

Наполеон (озабоченно и с раздражением): Что с ней? Она, как и моя бывшая жена Жозефина, плод тоже скинула?

Де Витт: Никак нет! С чревом у пани Валевской все в порядке. Однако она очень расстроена…

Наполеон (с видимым интересом): Расстроена настолько, чтобы сообщать об этом вам – постороннему мужику?

Де Витт (торопливо): Ну, вообще-то я ей не чужой…

Наполеон (с раздражением): Ну да. Вы, поляки, похоже, все друг другу родственники. И это повод, чтобы рассказывать интимные тайны всякой седьмой воде на киселе?

Де Витт (извиняющимся голосом): Я женат на прежней жене родного брата вашей пани. Практически член семьи.

Наполеон (с невольным смешком): То есть вы у нас – молочный брат брата Валевской? А-ха-ха! Я это так называю! Да, такое родство и впрямь близкое… И о чем она пишет? Не стесняйтесь, я знаю поляков – прежде чем писать письмо императору иль султану, они собираются всем своим табором… Или куренем? Путаюсь в польских понятиях… В общем, собираются всей своею мижпухой и пишут его коллективным разумом. Если он у них, конечно, имеется. А-ха-ха! О чем там?

Де Витт (сухо): Пани Валевская, а также дальние кузены ее Понятовские весьма раздосадованы, что вы передали Польшу под руку саксонского короля. Они надеялись на скорую войну против русских, дабы хотя бы на восточных кресах восстановить былую Полонию «от можа до можа», но…

Наполеон (с раздражением): Что значит «но»? Какое у них право свое суждение иметь?! Я – Император!

Де Витт (тихим голосом): Польские магнаты ваших прав не оспаривают, однако до них донеслось, что вы просите руки русской княжны Анны Павловны и в приданое за нее – Новороссию. Русский царь Александр уже нарезал страну свою на четыре куска. Прибалтику и Финляндию – своей матери, а потом брату Николаю, Украину и Белоруссию – брату своему Константину, «Русскую Ганзу» – сестре Екатерине. Логично просить в приданое для Анны Новороссию – от Екатеринослава и до Очакова. Однако Новороссия некогда была частью Польши, это для нас, поляков, выход к Черному морю… К тому же магнаты знают, что Анна пока малолетняя, и брак можно заключить лишь года через два, а за это время Россия от своих поражений оправится и вместо свадьбы начнет очередную войну…

Наполеон (сперва слушавший с раздражением, но потом со все большей задумчивостью)'. Кстати – да. Коллективный разум поляков вовсе не так плох, как я думал. Сам Александр слизняк, но… Русские хотят поссорить меня с моими союзниками. Я об этом подумаю. (Протягивает руку:) Что ж, а теперь письмо. Насладимся слезами, стенаниями и увещеваниями моей милой полячки.

Павильон. Зима. День. Париж. Набережная Орфевр.

Музыкальный салон Анны де Бейль

Требовательно звонит колокольчик. Раскрывается дверь во внутреннюю комнату, и появляется мадам Шевалье. По ее магазинчику небрежно прогуливается австрийский посол в Париже Клеменс фон Меттерних. Шевалье тут же подает ему из-под прилавка некий пакет и докладывает.

Шевалье: Вот данные о том, кто входил и выходил из здания жандармерии. Порою я не могу видеть всех, у меня иногда посетители, так что список может быть чуть неполон. Из занятного – в жандармерии был давеча большой шум…

Меттерних (небрежно)'. Что, этот ваш протеже, вор в законе Видок, став префектом Парижа, устроил в гнезде жандармов кутеж? Рыба всегда начинает гнить с головы!

Шевалье (с ажитацией)'. Вы не поверите! Прежний главный жандарм – граф Фуше, будучи изгнан со своего поста, сжег за собой все архивы! Теперь мало того что вместо его умников по внешним делам работают лишь вчерашние взломщики, так и следов по прежней работе у них не осталось!

Меттерних (задумчиво): Занятно… Похоже, что у самого Фуше было рыльце в пушку… Ну хорошо… Послушайте, у них остались бумаги по Вюртембергу? Мне это надо знать срочно!

Шевалье (с интересом): Конкретные имена?

Меттерних (сухо): На днях произойдет перевод из посольства в Саксонии некоего русского по имени Карл Нессельроде. Мне бы хотелось знать точно, что у французов есть на него. Во времена его работы в Штутгарте.

Шевалье (деловито): Я поговорю с Видоком. Он все что можно найдет!

Меттерних (холодно): Вы не поняли. Я хотел сказать, если что-то по Штутгарту у французов и есть, лучше бы им обнаружить, что и это пожег граф Фуше. Так понятнее? Далее. Когда Карла Нессельроде переведут в Париж, он придет к вам, ибо здесь у вас куча русских тусуется, и он среди них останется не замечен…

Шевалье: Как я его опознаю?

Меттерних (чуть пожевав губами): Он спросит вас: «Не продаете ли вы славянский шкаф?» (Вдруг чуть испуганно и с подозрением:) Ведь вы же не продаете его?! В смысле – а у вас есть тут славянский шкаф?

Шевалье (со смехом): Я?! Славянский шкаф? У меня?! Ну разве что этот!

С этими словами Шевалье распахивает дверь в свою комнату. Там в кресле, оказывается, храпит, посапывает и причмокивает князь Кочубей. Выражение лица Меттерниха сложно передать. Он, похоже, не может сразу найти слов. Затем осторожно захлопывает дверь и почти шипит.

Меттерних: Да вы что?! Да вы охренели? Какая тут после этого может быть конспирация?

Шевалье (пожимая плечами): Да ладно вам! Он с ночного дежурства, обучался работе французских жандармов. Опять же, с устатку принял за воротник. Да посмотрите! (Пытается опять открыть дверь, но Меттерних ей не дает.) Он же спит как убитый!

Меттерних все же пыхтит и с подозрением бывшую певицу оглядывает. За дверью в кресле все так же мирно похрапывает Кочубей. Потом один его глаз вдруг открывается и с видимым интересом на закрытую Меттернихом дверь смотрит. Губы Кочубея едва слышно шепчут: «Карл Нессельроде…» Затем глаз князя опять закрывается, и он сладко и с чувством продолжает похрапывать дальше. В соседней комнате Клеменс фон Меттерних продолжает свою агентессу по всем своим шпионским делам инструктировать и при этом к едва слышному храпу из-за двери прислушиваться. Однако храп продолжается покойно и ровно, и австрийский резидент на том успокаивается.

Павильон. Зима. Вечер. Рига. Дом Эльзы. Гостиная

В гостиной Эльзы накрыт чайный стол на двоих. Над сервировкой хлопочет верная Кирстен, а рядом нетерпеливо переминается с ноги на ногу военный министр Барклай. Наконец Кирстен закончила разливать чай по чашкам и по блюдечкам печеньки раскладывать и выходит из комнаты. Барклай тут же садится к столу и с напряжением спрашивает.

Барклай: Я примчался сразу, как только получил ваше письмо. Что-то случилось?

Эльза (сухо): Пока нет. Но – случится. У меня есть предчувствие. Хотите подробности?

Барклай: Я весь внимание.

Эльза: Бонапарт снял графа Фуше. Можно долго рассуждать, почему, однако я склоняюсь к теории, что Фуше был чересчур близок к нынче разведенной Жозефине, а также ее подруге Терезе Уврар и, соответственно, самому богатому банкиру Франции. Деловые люди во Франции считают, что война зашла чересчур далеко, им надо покойно переварить завоеванное, но мир для Бонапарта – опасен. Тогда страна перестанет нуждаться в нем – полководце, и дни его сочтены. Посему Наполеон посадил в казематы Уврара, развелся с Жозефиной и снял Фуше.

Барклай (задумчиво)'. Соглашусь. Развод с женой – это отказ Наполеона от дружбы с прежними якобинцами. Остальное – слова. Но что же здесь срочного?

Эльза: Выяснилось, что при отставке Фуше частично вывез, а частично сжег свой архив. При этом он не предложил бумаги свои на продажу. Можно предположить, что это им сделано из патриотических побуждений. Фуше не хотел, чтобы бумаги его попали в руки вчерашних воров и домушников, у которых нет чести. И вот здесь-то и произошло интересное. Австрийский резидент в Париже князь Меттерних пожелал дожечь ту часть архива, в которой говорится про деятельность секретаря нашего посольства в Штутгарте Карла фон Нессельроде.

Барклай (решительно)'. Взять мерзавца! Наконец-то застукали хоть одного на горяченьком!

Эльза (морщась)'. Я – против. Так мы покажем противнику источник нашей информации в окружении Меттерниха. Возможно, это подстава. Да и потом… Нессельроде очень молод – чуть более двадцати, ничего серьезного он знать не мог. Лучше за ним последить, посмотреть на его контакты. Здесь иное. Короче, наши люди полезли в остатки бумаг Фуше, дабы исполнить пожелание Меттерниха, и вообразите себе… Фуше уничтожил все свои бумаги по Вюртембергу!

Барклай (чуть растерянно)'. А вот тут мне действительно нужно разъяснение. Для тупых. Что в этом срочного? Что это значит?

Эльза: Фуше – патриот. Это странно звучит, но он патриот. Фуше – полицай, он не доверяет давешним уголовникам. Он думал, что они смогут выдать кого-то из Вюртемберга – пока неясно кому, и это станет тяжким ударом по Франции. Это было для него столь важно, что он сжег свой архив, рискуя лишиться головы. Так понятнее?

Барклай (задумчиво)'. Да… Однако Вюртемберг… Крошечный пятачок среди Альп. Дикие горцы! Откуда там шпионам-то взяться? С тех краев я знаю лишь Марью Федоровну, безумного Вилли-Фредди да его бесцветного сынка Вилли-Нилли. Не верю, что Мария Федоровна вдруг предательница, не понимаю, кого могут предать Вилли-Фредди или же Вилли-Нилли. Шарада!

Эльза (сухо): Вот именно… Однако граф Фуше рискнул своей жизнью, лишь бы стереть любые упоминанья о ком-то, кто стал его супершпионом. У них своего рода соревнование с Савари, у которого есть Шульмейстер, он же демон лжи Азазель. Но Фуше счел кого-то из Вюртемерга, нам неизвестного, более ценным. И этот человек сейчас может быть где угодно. Возможно, в Австрии или в Англии… Однако, учитывая нелюбовь нашего царя к людям русским и его любовь к эмигрантам, могу предположить, что эта змея подколодная проползла прямо к нам. Вот зачем я вас срочно вызвала и вот какое у меня предчувствие.

Барклай (сухо и поднимаясь): Согласен. Предлагаю пойти двумя путями. Во-первых, надобно подкатиться как-то к Фуше и у него вызнать, о ком в этом случае идет речь. Ну и… По возвращении в столицу я прикажу моим людям землю рыть. Обещаю, мы найдем кого-то из Вюртемберга, коли этот кто-то способен так навредить нам, что ради него и успеха для Франции самому графу Фуше своей жизни не жаль!

Павильон. Зима. Утро. Париж. Тюильри.

Покои Наполеона

Посреди залы для приема гостей стоит при полном параде Наполеон Бонапарт. На нем самый лучший военный мундир, на голове новый бикорн, а сапоги начищены так, что смотреть на них – глазам больно. Раскрывается дверь, и в залу вводят небольшого помятого старичка в самом обычном затрапезном мундире странного красно-коричневого цвета. Наполеон чуть выпячивает нижнюю челюсть и принимает позу еще более величественную, однако старичок не обращает на это никакого внимания. Он чуть кивает французскому императору, протягивает руку для рукопожатия, как равному, и представляется.

Костюшко: Дзень добже, пан Бонапарт. Пулковник Тадеуш Костюшко, до панства диспозиции…

Наполеон с ошеломлением смотрит на национального героя Польши и даже от растерянности пожимает протянутую ему руку. После рукопожатия француз сразу приходит в себя, делает шаг назад и знаком приказывает маркизу Коленкуру переводить на польский, ибо Костюшко то ли не знает французского, то ли не хочет им пользоваться.

Наполеон (Коленкуру): Скажите этому… «пулковнику», что я не потерплю шутовства! Какой он к черту полковник, он же – генерал американской армии! Если не маршал…

Костюшко (Коленкуру по-польски, не ожидая, пока тот переведет ему слова Наполеона): Скажите этому… «оккупанту», что американцы могут звать меня как угодно, но в Польше, пока она не сгинела, я был лишь полковником и не смею быть кем-то еще!

Наполеон (Коленкуру, не дожидаясь его перевода на французский): Скажите ему, что я спас его Польшу от германских захватчиков. Он мог бы мне оказать уважение!

Костюшко (Коленкуру): Похоже, ваш государь понимает людской язык. Думаю, это влияние пани Валевской… Однако он побил пруссаков, чтобы сделать нашу страну саксонской колонией. Это – не свобода! Опять же, при Пруссии был порядок. Нынче при саксонцах – бардак.

Наполеон (Коленкуру запальчиво): В Польше вечный бардак! Им нельзя управляться самим! Я это не допущу!

Костюшко (глядя Наполеону в глаза и с явной ненавистью): Розумию, ясновельможный пан. То я розумию.

Наполеон (с яростью): У меня погиб Ланн! Я хотел дать вам его корпус! Хрена вам, а не корпус!

Костюшко (Коленкуру по-польски с чувством): Ах, знаменитый пятый карательный… Передайте вашему государю, что настоящий поляк не служит в карателях. Настоящий поляк не носит саксонскую форму. Я не для того воевал за свободу Америки, чтоб на старости лет слыть карателем… Спасибо за понимание.

Павильон. Зима. Вечер.

Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Столовая

За длинным столом ужинают Государь Александр и его присные Александр Голицын и де Санглен. Голицын что-то с упоеньем рассказывает.

Голицын: Так вообразите рожу француза! Он-то думал, что поляк будет перед ним на коленях ползать, руки ему лобызать, а этот самый Костюшко – тьфу-тьфу, не будь к ночи помянут – говорит ему: «Что?! Мне?! Стать карателем?! Стать козлиной позорною?! А накося – выкуси!» В общем, полный отказ. Ну, Наполеон, конечно, в прострации – чтоб его, самого Бонапарта, да отчитывали как мальчишку! Так что бросили они Костюшку в зиндан, а от этого поляки в их же рядах стали кукситься. Мол, Костюшко – наш национальный герой, и воевать вроде за Польшу, но в саксонской форме и ради саксонского короля – и впрямь как-то не комильфо! Пришлось Бонапарту умыться и Костюшку из тюрьмы выпустить. Не было у него методов против этого Костюшки Кирпича.

Александр (с интересом): Как это – «кирпича»?!

Голицын (со смехом): А ты что не знал?! В Америке у дивизии Костюшки была особая форма – «кирпичного» цвета. За это его и прозвали Кирпич. А так как он упертый, хоть кол на голове теши, вот и пошло по войскам – «нет у вас методов супротив Костюшки Кирпича!». Сколько мы его били, сколько ловили, а чуть что, и вот оно – очередное «восстанье Костюшки»!

Де Санглен (начиная смеяться): Ну поляки! Ну – дикий народ! А чем дело-то кончилось? Неужто распустили пятый карательный?

Голицын (важным тоном): Не, зачем же такому добру пропадать?! Назначили командиром карателей Юзефа Понятовского. Юзька-то за это и на коленях пред Антихристом пресмыкался, и лобызал ручку – все честь по чести. И к Бонапартию вернулось его душевное равновесие. Он аж на радостях дал Юзьке маршала, чтоб Костюшке, так сказать, был урок. А тому все одно: Кирпич – он и есть кирпич, квадратный на все четыре стороны!

Александр (посмеиваясь): Хоть что-то да сладилось! А то у Наполеона в последнее время раз не понос, так, стало быть, золотуха… (Задумавшись:) Кстати, а ведь и нам хорошо бы в военное министерство подобрать начальника штаба, а то моего протеже не хотят Барклай с маменькой, а Барклаева ставленника не приму я.

Де Санглен (деловито): Чтоб мы могли посоветовать – огласите весь список!

Александр (разводя руками): Я-то прочил в начальники штаба Моро, но маменька, как узнала, взвилась. (Передразнивает:) «Как? Почему? Палач нашего Мемпельгарда – и наш начштаба?! Да через мой труп!» Ну и прокатили меня на этом с Моро, а я со зла зарезал их кандидата. Барклай прочил начальником нашего генерального штаба юного пруссака по имени Клаузевиц, но у того ж молоко еще на губах не обсохло! Черт-те что! И не хочу я соглашаться с Барклаем, уж слишком часто он оказывается во всем прав!

Де Санглен (задумчиво): И что теперь? Раз решили, что нужен генштаб, так надо туда и начальника.

Голицын (в ажитации): А что же тот Клаузевиц? Ты, мин херц, с ним разговаривал?

Александр (с обидою в голосе): Да ну его! Смотрел на меня, как на дебила, разжевывал мне все по слогам, как последнему идиоту. И при этом не выказал ни малейшего уважения! Ненавижу!

Голицын (понимающе покачивая головой): Тогда – да… Ну его! А может, он имена какие-то называл? Есть же у него какие-то авторитеты…

Александр (сраздражением): Он через слово все поминал учителя своего – какого-то Пфуля! Одно имя-то мерзкое! Пфуль! Говорил, что именно Пфуль его всей военной премудрости научил.

Голицын (задумчиво): А кто это Пфуль? Похоже, пруссак…

Де Санглен (с готовностью): Слышал я про такого. Он родом из Вюртемберга. Точнее, сам он из Швабии. Протестант. Католический Вюртемберг захватил его родину, и он, как протестант, эмигрировал в Пруссию. Зело не любит он Вюртемберг и всю эту династию… (Опомнившись и извиняющимся голосом Александру:) Верней, он весьма не любит всю семью вашей матушки, а лично вам-то он без конца преданный!

Александр (с облегчением): Так этот Пфуль – лютый враг моей маменьки?! Вот и славно! Наконец-то мы нашли начальника генштаба. А маменьке скажем, что он земляк ее с Вюртемберга, и пусть только попробует кочевряжиться!

Павильон. Зима. Вечер. Павловск.

Покои Государыни

Из покоев Государыни раздается веселый смех Марьи Федоровны и довольное ворчание Карловны, перемежаемое деловитым кудахтаньем Салтыкова. На шум в комнату заходит генерал Кристофер Бенкендорф. Мария Федоровна крутится перед огромным зеркалом. На ней странного вида кожаная шапка, покрытая золотом, а на груди позолоченная кираса из папье-маше. Государыня перед зеркалом принимает позы самые воинственные, а Карловна хлопочет вокруг с булавками и золотистою кисеей. За всем этим с диванчика наблюдает старенький Салтыков, который что-то дамам советует. При виде Кристофера все с виноватым видом на миг замирают, а потом Мария, перед Кристофером явно рисуясь, спрашивает.

Мария: Как тебе мой наряд? Вот ты – военный же человек, угадайка, кто я?!

Кристофер (ласковорокочет): Ты – моя любушка!

Мария (небрежно отмахиваясь): Ну это понятно! Скажи-ка, я похожа, например, на богиню?

Кристофер (с хохотком): А то! Самая что ни на есть богиня! Вот только какая – запамятовал!

Мария (делая торжественный жест): Я богиня войны и победы – сама Афина Паллада!

Кристофер: Ох, ё! Это что – новая мода из Франции?

Карловна (покровительственно): Не! Это наше, посконное! Нашей Машеньке, по сути, отдали всю армию!

Кристофер (с интересом): То есть? А то я на последней охоте, похоже, все пропустил. Это вы о том, что вюртембержца фон Пфуля сделали начштаба всей армии?

Салтыков (небрежно): Пустое! Пфуль – прошлый этап! Государь дал за Аньку приданое. Всю Новороссию. А туда приписана Дунайская армия. То есть вся группа «Юг».

Карловна (с гордостью): Анька – моя лучшая ученица. И, не будь дурой, объявила, что из Павловска ни ногой, а свою армию отдает маменьке! Кутузов из группы «Юг» уже присягнул на верность и Анечке, и опекунше ее, нашей Марьюшке!

Мария (торжественно): Вот! Теперь у меня две армии – «Север» с Барклаем и «Юг» с Кутузовым! А у деток моих – Костин «Центр» да Сашкин «Кавказ». А еще у меня генеральный штаб, и там – Пфуль! Вот у меня-то войск теперь и больше! Ну что, я похожа на богиню войны и победы?! (Нежно прижимаясь щечкой к груди высоченного генерала:) Ну хоть чуточку?!

Павильон. Зима. Вечер.

Киев. Дворец Константина. Столовая

Наследник Константин сидит один за столом, на котором стакан и графин водки. Наследник то и дело наливает, шумно и резко выдыхает, а затем опрокидывает стакан себе в рот. При этом такое чувство, будто он не пьянеет. Звук шагов. В кабинет входят особый помощник по поручениям Ян Яновский и генерал Аркадий Суворов. Суворов хочет что-то сказать, но Яновский жестом его останавливает. Он подходит ближе к своему господину и почти шепчет.

Яновский: Важные вести, Ваше Высочество… Весьма важные вести!

Суворов (нервно): Государь приказом своим Новороссию со столицей в Екатеринославе подчинил великой княжне Анне Павловне, а после ее брака с Наполеоном вся Новороссия пойдет как приданое и станет неотъемлемой частью Франции!

Константин (с рыком): Не понял?! Мой брат у меня отнял весь южный удел?!

Яновский (сухо): Сложно сказать. Ваша бабушка отдала вам все земли Речи Посполитой за «чертою оседлости». Однако Новороссия никогда не была под поляками. Ее Россия отняла у Турции. И вот теперь Государь отдает все бывшие турецкие земли как приданое для своей младшей сестры. Польша безумствует!

Суворов (торопливо): Ежели у вас отняли Новороссию, Польша, или же ваше царство Русско-Польское, навсегда теряет выход к Черному морю… Это катастрофа!

Константин (резко, злобно и вскакивая): Ну это мы еще посмотрим! Армия на моей стороне! Я покажу братцу моему, слизняку, как русские земли раздаривать! Всю мою Подольскую армию – в ружье! Поднять по тревоге! Этого братцу я так не оставлю. Немедля послать в армию «Юг» на Дунай. Скажите, что я и над нею принял команду! Кстати, кто там сейчас главный, Каменский?

Яновский (осторожным голосом): Фельдмаршал Каменский так и не был утвержден. Но того хуже, будучи снят Беннигсеном, он отбыл в свое имение в Белоруссии и теперь ничего знать не хочет. К тому же, ему девяносто… Какая война в столь зрелом возрасте?

Константин (хмурясь): И кто же там на юге у них нынче главный?!

Суворов (радостно): По старшинству временно обязанности командующего исполняет фельдмаршал Кутузов. Он первым узнал про назначение Анны и уже дал ей присягу на верность! А полномочия его, как главы «Юга», были немедля подтверждены опекуншей малолетней принцессы – Государыней Марией Федоровной. Нынче командующий «Севером» Барклай и командующий «Югом» Кутузов договорились координировать свои действия.

Константин (с отчаянием): Вот сволочи! Как зверя меня обложили! Обложили меня, обложили! Чертовы немцы с татарами!

Яновский (хмыкая): И грузин! Туда был сослан князь Багратион, а он ведь ваш подчиненный и подданный! Раз он начинал под Суворовым, стало быть, принадлежит группе «Центр»!

Константин (радостно): Верно! Приказываю отозвать с Дуная моего Багратиона с армией (чуть подумав) для консультаций…

Павильон. Зима. Вечер. Париж.

Гранд Опера. Ложи

Идет какая-то очередная опера. В ложе рядом сидят Меттерних и Савари. Рядом с обоими пустые кресла для дам.

Похоже, что они рядом, ибо откуда-то сзади слышен их визгливый смех. Меттерних с желчью бормочет.

Меттерних: Весь мир катится в задницу. Вчера у вас жандармами были профессора, а нынче воры-щипачи да шнифферы-взломщики. Вчера мы слушали мадам Шевалье, мамзель Софи и мамзель Жорж и ругали их всячески. Шевалье за то, что она переборщила с хной, ибо столь рыжие волосы натуральными быть не могут, Софи за то, что худа и голосок у ней тоненький, а Жорж за то, что она гренадерского роста и пела басом…

Савари (небрежно): Позвольте, откуда вам знать, что Шевалье была рыжей? Вас же тут тогда не было!

Меттерних (злобно): Оттуда, что мне плешь проели по поводу этой шлюшки! Якобы она работала на австрийцев, и ваши люди… вернее, люди Фуше, из-за нее мне всю душу вымотали. Так что пришлось запомнить: как увижу рыжую и красивую, сразу надобно бежать к вам в управление…

Савари (пожимая плечами): Да полноте! Живет, небось, наложницей у какого-то богатого венгра, а то и гниет где-нибудь в окрестных лесах… Ваши люди никогда щепетильными к шлюхам не были. Ставлю двадцать наполеондоров против вашего австрийского шиллинга, что ее сразу под Парижем и прикопали, чтоб попусту не отсвечивала. Знаю я вас, австрияков… Насмотрелся, пока работал против вас в Страсбурге.

Лицо Меттерниха от обиды чуть искажается, и он даже чуть не готов заключить пари, но вовремя передумывает. Вместо этого он с недовольством оглядывается и с раздражением спрашивает.

Меттерних: На сцене одни какие-то драные кошки на месте былых прим. Шевалье, возможно, и впрямь кормит червей где-нибудь в Венсенском лесу, но Софи-то точно стала тульской помещицей, а Жорж, по слухам, ублажает самого царя Александра! Как же вышло, что девушек ваших какие-то русские ведут в кабинет?! Это просто какой-то позор, прости господи!

Савари (недовольным тоном): Так и мне не по нраву, что мы нынче с этими русскими нянчимся! У меня сейчас в какой кабинет ни зайди – везде сидит русский и уму-разуму учится. А чего они там понимают и чего вынесут – поди разбери! Весьма скрытная нация!

Меттерних (с горячностью): Так и гоните всех этих варваров срочно взашей! Сделали из столицы настоящий проходной двор! Куда ни ткнешься, везде храпят русские!

Савари (строгим голосом): Я бы с радостью, но нельзя. Государь к русской царевне в который раз сватается. Мы не можем вот так вот взять и ни с того ни с сего послать русских!

Меттерних (лихорадочно): Ну почему же ни с того ни с сего? И вообще, что это у вас мир клином сошелся на русских барышнях?! Я вот, к примеру, слыхал, что у нашего императора дочка Мария Луиза на выданье, а фертильная она как корова! Только глянешь на нее, а она уж и понесла. Так в роду у всех Габсбургов. Вашему государю нужен наследник, и срочно, так что Мария Луиза этим ему очень, очень понравится!

Савари (с интересом): Это что – сватовство? Через меня?

Меттерних (с легким вызовом): Почему ж нет? Разве сватовством государя должны заниматься одни дипломаты? Вон Талейран уже который год о руке очередной русской царевны торгуется, а воз-то и ныне там! А вы придете такой к императору, он сделает Марии Луизе лестное предложение, и вот вы, Жан-Мари Савари, становитесь благодетелем корон Франции с Австрией! Какой взлет! Какие возможности! Савари (с оживлением): А это интересно! Что ж вам надобно в таком браке?

Меттерних (сухо): Мне?! Падения Талейрана, который столько лет морочил императору голову. Если я прав, а Талейран предатель, Наполеон обязан будет прибегнуть к советам честных и мудрых людей. Самых мудрых людей в наших Французской и Австрийской империях! Например, он очень будет нуждаться именно в вашей помощи, дорогой Анн-Мари!

Савари (с благодарностью): И в вашей, дорогой Клеменс! Если вы правы, вашего благодеяния я не забуду! Франция и Австрия – дружба навек! Так было! Так будет!

Павильон. Зима. Вечер. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Покои Государя

В комнату Государя вбегает растерянный князь Голицын.

Он размахивает каким-то письмом. Государь играет в шахматы с де Сангленом, а рядом сидящие с ними Нарышкина и Жорж что-то вяжут и одновременно хихикают. При виде Голицына все смолкают. Царь осторожно спрашивает.

Александр: Что-то случилось?

Голицын (нервно): Какая-то чертовщина, мин херц, какая-то чертовщина! Наши все возвращаются, в смысле все те, кого мы посылали учиться во французских штабах и во французской полиции. Принято решение выслать их всех, причем в двадцать четыре часа и с вещами!

Александр (с обидою в голосе): И на каком основании?

Голицын: В указе Бонапартия сказано, что он устал ждать и решил жениться не на русской княжне, а на австрийской принцессе. А раз так, то общей страны у нас с Францией теперь не получится. Поэтому общие штабы и полиция ему ни к чему. Вот всех и выслали.

Александр: Позвольте… Но он что-то говорил про то, что учредит в России передовую европейскую администрацию! С этим-то что?!

Голицын: Пишут, что его польский клеврет Иван де Витт заверил Бонапартия, будто они в Польше воспитали для России нормальную польскую оккупационную администрацию, и собственно русским управлять у нас незачем – можно обойтись и одними поляками. Идет слух, что у полячки Валевской от Наполеона родился сын Александр. Его-то отныне Наполеон и прочит на русский престол. То есть саму Польшу – или, как они ее называют, Герцогство Варшавское – они уступают Саксонии, но зато Наполеон отдает полякам Россию. Наш будущий царь – Александр Валевский.

Александр (твердым голосом): На это я не согласен!

Голицын (крутя письмо): Насколько я понял, мин херц, тебя Бонапартий не шибко и спрашивает.

Нарышкина и Жорж (в один голос): Какой нахал!

Де Санглен (сухо): Что ж, похоже мой господин Петер Людвиг опять-таки оказался прав! Волк режет козлят не потому, что они ему враги, а потому, что он сам хочет кушать. Похоже, с Россией он-таки определился!

Александр (растерянно): Не, ну погодите… Зачем же я ему делал такие уступки, если он меня все равно свергать хочет… Это не по-товарищески! А как же всеевропейский гуманизм?

Павильон. Зима. Вечер. Рига.

Дом Эльзы. Гостиная

Эльза стоит посреди гостиной и явно нервничает. Слышно, как по коридору кто-то бежит. Наконец, дверь в кабинет Эльзы распахивается и на пороге появляется взмыленный Барклай. Он почти на ходу сбрасывает с плеч зимний плащ, отдает его кому-то невидимому из охраны и с возбуждением восклицает.

Барклай: Я к вам! У нас новый кризис!

Эльза (ледяным голосом): Узрев, как вы ко мне бежите, я уже жду самого худшего. Что там?

Барклай (с раздражением): Очередной бред… Чертовщина! Царь носится с идеей женить Наполеона на Анне. Для этого он передал малолетней девчонке всю Новороссию и объявил всю эту землю ее приданым. Даже создал столицу страны в Екатеринославе. Разумеется, Наследник Константин тут же встал на дыбы! Екатеринослав, как пробка, затыкает ему всю торговлю вниз по Днепру, а земли Анны отсекают от морей.

Эльза (с изумлением): Погодите, а сколько лет уже Анечке?! Она ж давеча игралась у меня на глазах в куколки! Я же была у них на каникулах в Вассерфаллене!

Барклай (с невольным смешком): Ох, не бережете вы себя, Эльза Паулевна! Это когда вы в последний раз отправлялись на каникулы?! Давно отучилась Анна от кукол, однако по-прежнему живет с матерью и Кристофером. Есть мнение, что царь, выделив сестре Екатеринослав, хотел таким образом выдернуть ее из семьи. Да только Анечка не поехала, сказала, что до свадьбы или совершеннолетия все ее имущество в руках матери… Вот тут-то и началось! Получилось, что земли Константина оказались окружены землями Государыни! Север нынче под ее прямым управлением, а юг, стало быть, под ее опекунством. А в ответ Костик наш объявил на Укре повальную мобилизацию и обещал начать драться.

Эльза (всплеснув руками): Только гражданской войны нам сейчас не хватало! Бонапарт стоит у ворот! Вот уроды… А между прочим, я уверена, что это царь наш нарочно дурного братца своего спровоцировал! Характерный ведь почерк!

Барклай: Это еще не все! Командующий «Югом» Кутузов тут же присягнул княжне Анне, а через нее и Марье Федоровне. Тогда Константин приказал своему Багратиону немедля увести с юга армию… Багратион послушал и снял осаду с турецкого Рущука, где мы год до этого осаждали крепость! Царь рвет и мечет, считает, что Багратион самовольно оставил позицию и это – измена! Хочет Багратиона судить…

Эльза (сухо): Ну, не начали Багратион с Кутузовым друг в друга стрелять, и то хлеб. Сейчас самое главное – сохранить для России Кутузова и не отдать Дунайскую армию Костику. Я туда напишу – пусть Сашка Бенкендорф и дружки его Воронцов с Мариным поберегут Михаила Илларионовича. Как бы Константин с пьяных глаз не пустился там во все тяжкие!

Павильон. Зима. Вечер. Париж.

Набережная Орфевр.

Музыкальный салон Анны де Бейль

Слышно, как в темноте звонит колокол. В темном магазинчике у окна, обнявшись, стоят двое и долго целуются.

Кочубей: Мне пора… Взял бы тебя с собой, да только за годы службы не нажил я палат каменных…

Шевалье (еле слышно): Да я бы и не поехала. Я знаю, кто ты, ты знаешь, кто я. Не хочу работать против вас в вашей стране. Не хочу, чтобы ты однажды постучал ко мне в дверь и повел меня вешать… Как ты думаешь, может, мы опять где-нибудь… ты за Россию, а я за Австрию… вместе поработаем…

Кочубей (с сомнением): Ну, не знаю. Может быть, в Стамбуле или где-нибудь в Лондоне… Мне пора.

Шевалье (еле слышно): Что ж, прощай! До встречи… В Стамбуле или, может быть, в Лондоне…

Натура. Зима. День. Венесуэла. Картахена.

Гасиенда на берегу озера Макараибо

Гром выстрелов, крики раненых. В богатую гасиенду врывается толпа людей в черных полумасках. Впереди всех на ослике скачет смешной крепенький, почти кругленький человек, который во все горло орет.

Давыдов: Я дом свой покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гранаде пеонам раздать! Сдаем золото, товарищи, на нужды мировой Революции! Не жидись, сдавай, навались!

Перепуганные обитатели гасиенды торопливо снимают с себя все драгоценности. Откуда-то несут мешки с серебряными и золотыми монетами. Маленький человечек в маске с упреком говорит.

Давыдов: Какие же вы все же суки, господа идальги! У вас же тут нищета кругом, детки с голоду вокруг вашей гасиенды ходят прозрачные! А вы тут жируете… Но ничего, на эти денежки мы еды много купим! Всех голодных накормим, всех бездомных согреем.

Дон Рикардо-и-Вальдес (не понимая ни слова из русской речи Давыдова): Простите, сеньор, вы такой молодой, столь смелый и столь решительный. Если бы вы согласились стать моим личным телохранителем, а то, может, и начальником местной полиции?!

Давыдов (не понимая испанского): Чё ты сказал?! Я покажу тебе щас полицию! Глаз на жопу всем натяну и моргать заставлю! Ну-ка – сдавайте все золото, кровопийцы позорные!

Лицо его становится грозным, и благородные испанцы от страха визжат, ибо видят, что коротышка не шутит. Откуда-то появляется еще золото с драгоценностями. Давыдов сменяет гнев на милость и дружески объясняет.

Давыдов: Да вы поймите, придурки, я же не для себя! Я же лишь еды бедным деткам купить. Ведь нищета тут – аж дух захватывает! Нельзя ж так… Ну ничего, сейчас Сема станет у вас королем и все мигом выправит. Сема – герой! Он – велик! А я что… Я – ничего. Малая песчинка в истории. Нуль. Зеро! Так что не обижайтесь, все это на благо спасителя вашего же отечества – Семы Боливара. А у нас тут все по закону. Раз с вас собрали, больше мы не придем! Вот же!

С этими словами Давыдов поднимает с земли кусок кирпича и прямо на побеленной стенке рисует куском кирпича прописную русскую букву «г» и на нее указывает.

Давыдов: В общем, со стены ее не стирать! Все будут знать, что вы уже выплатили свой пай на дело мировой Революции. Эта буква означает, что я тут у вас уже был. Это – подпись моя. Это потому, что меня Гаврилой зовут!

С улицы слышен бандитский посвист. Коротышка машет своим людям и, колотя по бокам осла пятками, выезжает на улицу. Там собралось уже много местных, которые стоят, раскрыв рты, и слушают пламенную речь высокого худощавого офицера, сидящего верхом на лошади. Они слушают его так зачарованно, а потом начинают кричать, топать ногами и даже бить в ладоши по одному его жесту. При виде Давыдова Хвостов делает повелительный жест, бедный люд с изумлением к Давыдову поворачивается, и тогда коротышка начинает всем по очереди раздавать только что отнятые у богачей деньги. При этом он настолько расчувствовался, что даже слезу то и дело с глаз смахивает, что-то говорит беднякам, те его нисколько не понимают, однако кивают в ответ и протягивают за деньгами руки. Вот уже все деньги кончились, и два странных товарища отъезжают в закат во главе своего небольшого отрядика. Один офицер, высокий, стройный, – на коне, второй, короткий и маленький, – верхом на ослике. Он все высокому что-то объясняет и руками размахивает. Ошалевшие от внезапно свалившихся на них денег, пеоны громко радуются и обсуждают, кто могли быть эти два внезапных незнакомца и зачем они вообще здесь. Тем временем из ворот гасиенды слуги сеньора выносят корзины, полные бутылками с кактусовым самогоном – пульке. Они начинают бойко им торговать в обмен на только что у них же награбленное, а обитатели гасиенды с облегчением переводят дух.

Сеньора Мирафлорес-и-Вальдес: Боже, и впрямь все не так уж и страшно! Кузина Люсия была совершенно права! Они и впрямь движутся по всему побережью и потчуют всю бедноту выпивкой. И если этот знак со стены не стирать (указывает на букву «г», нарисованную Давыдовым), то второй раз они уже не придут!

Сеньора Лаура-и-Вальдес: Какая-то новая мода – Революция! Говорят, высокого и красивого зовут Симон Боливар, и он нам вроде бы дальний родственник. Однако в семье Боливаров все всегда были чокнутые. Вот и этот, небось, обчитался рыцарских романов и теперь едет по всему свету и вершит справедливость.

Дон Рикардо-и-Вальдес (желчно): И в чем же их справедливость? Грязные поденщики на три дня упьются пульке как свиньи, а потом опять станут свои картошку с кукурузой окучивать. Бесплатная дешевая выпивка не может быть справедливостью! Надобно на этого Симона Боливара в Мадрид, а то даже и в Париж срочно пожаловаться! Да, кстати, и на второго… Кто-нибудь понял, как его имя?

Сеньора Мирафлорес-и-Вальдес: Я не поняла. Он говорил исключительно на своем тарабарском наречии! Вроде Зеро?

Сеньора Лаура-и-Вальдес: Вам показалось, сестра моя! Я точно слышала, как он назвал себя Зорро! А это… (любовно и с чувством гладит подпись Давыдова на стене) его знак. Знак Зорро! Боже, как романтично!

Натура. Весна. День. Охотск. Причалы

На причал Охотского порта высыпало все местное население. С моря к причалу подходит японское судно, издали похожее на огромную каракатицу. Начальник охотского порта Бухарин выстроил своих людей, одетых в самое лучшее, и с опаскою ждет высадки. На берег спускается небольшая процессия из японцев, которая выносит с собой какие-то ящики. Их выставляют на причал и раскрывают. Б ящиках россыпи японского жемчуга, какие-то загадочные меха явно морских животных и всякая всячина. Бухарин нервно просит переводчика Баландина выяснить, что все это значит. Тот у японцев суть дела спрашивает, бледнеет и, нервно поеживаясь, говорит.

Баландин: Помните давешних наших разбойников – Хвостова с Давыдовым? Так это японцы привезли плату нам за их головы. Мы можем все это забрать, но надо выдать Хвостова с Давыдовым им на расправу. А еще они привезли договор о вечном мире и дружбе…

Бухарин: Так и знал, что этих двух козлов нельзя отпускать! Эх, какое ж богатство – и опять мимо носа! (Вдруг задумавшись:) А спроси-ка у него, какие собой эти самые Хвостов и Давыдов? Может, мы кого-то еще им – вроде как по ошибке – выдадим?

Баландин говорит что-то главному из японцев, а тот решительно толмача чуть отталкивает и обращаясь к Бухарину говорит на ломаном русском.

Киоси-сан: Самураи! Верикие рюсски самураи – Хвосто и Давыдо! Дайме рода Дате – жерает взять их на срюжбу! Так! Дайме рода Дате даст рючче цену господину Хвосто и Давыдо, чем дикий варвар из провинцци Идзу! Так! Дайте мне Хвосто и Давыдо, и пусть они моему хозяину сружат! Так!

Бухарин (растерянно): Э-э-э… Я бы рад, но Хвостов и Давыдов нынче в столице! Самый великий русский дайме взял их на службу. Контрразведка! Понимаете? Контрразведка!

Киоси-сан (сокрушенно): Дзес! Я поняр! Руччие самураи срюжат и у вас руччим! Дзес! Это быра игра! Дайме рода Дате думар – Хвосто и Давыдо ронин. Резано сдерар сеппуку, Хвосто и Давыдо – ронин!

Бухарин (торопливо Баландину): Сеппуку? Какое-такое сеппуку? Ну-ка выясни, чего он имеет в виду?

Баландин начинает объясняться с японцами и через пару минут объясняет.

Баландин: У них в Японии объявили давешнего камергера Резанова святым. Мол, полгода сидел у них в Нагасаки в выгребной яме, молился и ни слова никому не сказал поперек. А как прогнали его, так он якобы пошел и себе разрезал живот, ибо после выгребной ямы не смог далее жить в позоре с бесчестьем. А раз Резанов погиб, стало быть, япошата решили, что слуги его Хвостов и Давыдов – нынче самураи без господина. Таких самураев японцы зовут ронин и зазывают теперь их к себе на службу. Целых три князя у них сейчас спорят за честь взять к себе в штат Хвостова с Давыдовым…

Бухарин (ошалело): Чего?! Это Резанов-то святой?! Да они охренели! А Хвостов и Давыдов – вообще разбойники! Зачем же их брать на службу?!

Баландин вновь что-то объясняет японцу, тот начинает заливисто смеяться и, размахивая руками, что-то говорит. Баландин переводит.

Баландин (переводит слова Киосй): Разбойники?! Все самураи по сути – разбойники! А эти двое – величайшие из разбойников! Они вдвоем разбили два отряда по пятьдесят самураев и навлекли тем самый величайший позор на Японию! Любой дайме будет счастлив заполучить себе подобных разбойников. От них дети пойдут, истинные японцы, не варвары. А Резанов… Ясное дело – святой и предмет для подражания для всех японских крестьян, которые тоже по жизни сидят по уши в самурайском дерьме и обязаны брать лишь с подобной тряпки пример! Быдло обязано почитать тех, кто дает срать себе на голову! Когда русские власти это наконец-то поймут, они обязательно вспомнят и восхвалят Резанова!

Натура. Весна. День. Динабург. Берег Даугавы

По высокому берегу замерзшей реки идут Эльза и Николай Волконский. Серо-белесое небо, снег скрипит под двумя парами сапог, поодаль и чуть сзади отстали две группы охраны. Николай Волконский негромко бормочет.

Николай Волконский: Большое спасибо вам, Эльза Паулевна, за то, что согласились встретиться и меня выслушать…

Эльза (сухо): Я редко выезжаю за пределы моей Риги. Однако… В вашем письме я увидела нечто похожее на крик отчаяния. А в моей службе девиз: «Коль кричат «помоги», мы тут как тут». Только уж потом без обид!

Николай Волконский (горько усмехаясь): А «без обид» тоже входит в девиз? Или все же – отдельно?

Эльза (с неприятной усмешкой): Ни один спасенный у нас не уйдет безнаказанным… (С легким вызовом:) Ну что? Передумали изливать мне свою душу?

Николай Волконский (махнуврукой): Да нет… Что ж я, ребенок?! Понимаю, к кому обратился за помощью… Я долго думал и мучился…

Эльза (сухо): Что ж, я заметила. Выслали вас из Парижа давно, а вы постучать ко мне в дверь не спешили… Я уже думала начинать по вам разработку. Невинные так себя не ведут…

Николай Волконский (всплеснув руками): Вы не понимаете. Вы решительно не готовы понять! Страна и двор наполнены шпиками Фуше! У нас в Киеве каждый второй тайно пишет ему обо всем, что тут творится!

Эльза: Догадываюсь. Однако ни одного из них нет в моей Риге. Все, что вы скажете в Риге, останется лишь между мною и вами (со странным смешком) и еще тысячью верных России людей из моего ведомства.

Николай Волконский (с ожесточением): И это я понимаю. А пуще того это сознавал граф Фуше! Посему любой, кто приезжал из наших краев в вашу Ригу, с тех пор становился предполагаемым агентом вашего ведомства. У Фуше с этим все было строго!

Эльза (с коротким смешком): В ваших словах меня радует слово «было». Насколько я поняла, у графа Савари подход много проще…

Николай Волконский (с облегчением): Кстати, да… С уходом Фуше я перестал просыпаться в холодном поту по ночам и вот, как видите, даже решил с вами встретиться!

Эльза (просто и сухо): Ну что же… Я перед вами. Зачем вы позвали «мадам Паучиху», как вы меня меж собой кличете? Перейдем к делу…

Николай Волконский (сокрушенно разводя руками): Даже не знаю, с чего и начать… В общем, по приказу Наполеона всех наших поляков из Франции только что выслали. Я сложил два и два и решился. Впрочем, все началось задолго до этого. Но все это так смутно и очень запутанно…

Эльза: Начните с начала и не останавливайтесь, пока не расскажете все до конца. Я обожаю запутанные истории!

За два года до этого. 1808. Павильон. Зима. Вечер. Париж. Жандармское управление на набережной Орфевр. Кабинет Фуше

По сигналу охранника Николай Волконский заходит в кабинет главного жандарма Франции. Оказывается, Фуше там не один. Граф сидит у стола на стуле для посетителей, а в его кресле расселся сам Наполеон Бонапарт. При виде Волконского Наполеон делает приглашающий жест, но свободного стула нет, и Волконский начинает растерянно оглядываться. В результате он просто остается стоять. Наполеон и Фуше переглядываются, затем граф встает, предлагает сесть на свой стул Волконскому и задушевным голосом говорит.

Фуше: Мы пригласили вас потому, что ваши бывшие подчиненные рассказали нам много нового. Якобы разговоры в кавалергардском полку о том, что в ходе боя надо бы порубать всех русских, шли перед Аустерлицем давно, и вы были в курсе. При этом вы в разговор не вступали, но и не пресекали ваших польских товарищей. Посему они все уж думали, что и вы тоже в заговоре. Однако в день Аустерлица все пошло вдруг не так… Хотелось бы понять, почему?

Наполеон (резко и вскакивая): Да-да! До нас дошли разговоры, что вы громче других возмущались русским царем и даже обсуждали, как лучше убить его брата – Наследника. И вдруг… Почему задний ход?

Николай Волконский (растерянно): Но вы же сами обоих их видели! Ни того, ни другого нельзя подпускать к царству и на пушечный выстрел! Искренне верю – наше поражение что при Аустерлице, что при Фридлянде обусловлено не слабостью русской армии, но тем, что творит этот царь! А брат его… Его же три раза уже надо было повесить, как очевиднейшего преступника! Ведь эти два парии тянут всю страну в пропасть!

Наполеон (подбегая и начиная нависать над севшим на стул Волконским): Прекрасно! У вас наверху два дебила и преступника. Ваш полк охраняет обоих. Почему же вы их обоих не подняли на ножи? Испугались? Кишка тонка?

Николай Волконский (хрипло): Никак нет… Я возглавил атаку на мясника Константина. Только он оказался сильнее, всех нас разбросал и ускакал к Багратиону… К тяжелой его кавалерии. Но он меня видел. Мне никогда не забыть его взгляд. С того самого дня я всегда знаю, что мне нужна защита от мести Наследника. А кто меня может спасти, кроме как его старший брат – Государь? Вот я и отказался перейти на польскую сторону. Над русскими поляками глава – Константин, он бы точно заживо содрал с меня кожу…

Наполеон и Фуше между собой переглядываются. Наполеон возвращается в кресло и погружается в некоторую задумчивость. Граф Фуше стоит перед ним, чуть согнувшись, и с напряжением ждет решения французского императора. Наконец Наполеон произносит.

Наполеон: Ну что ж… Теперь мне стала ясней та шарада, которая случилась при Аустерлице… А также ваше дальнейшее поведение. Что если я доложу другу моему, царю Александру, про эти ваши проделки?

Николай Волконский (с трепетом): Но ведь вы меня не погубите?! Я же вам еще пригожусь!

Фуше (вставая за спиной у Волконского и кладя руку на его плечо): Ну конечно! А как же! Мы же – друзья!

Наполеон (с явным удовлетворением): А-ха! Давайте вообразим-ка чисто гипотетически, что между мной и царем Александром произошла другая война. И он, шельмец, опять проиграл. Я ведь буду настаивать на том, чтобы он подписал отречение. Это значит, что очередной русский царь у вас – Константин. Что вы сделаете как его верный подданный?

Николай Волконский (хрипло): Я видел его лицо и глаза там, при Аустерлице. Он найдет способ предать меня страшной казни, ибо необычайно злопамятен. Мне остается лишь только стреляться, или…

Наполеон (требовательно): Что «или»?! Смотреть мне в глаза! Отвечать!

Николай Волконский (с хриплым всхлипом): Или мне придется как-то уничтожить Наследника…

Наполеон: Фуше! Пусть он немедля подпишет это свое обещание! И высылайте его из Парижа немедля! Я повторяю – немедленно. Надо, чтобы все забыли, как мы с ним когда-либо были рядом!

И узнайте все о младших сестрах русского царя, мне нужна та, к которой перейдет все после отречения Александра. Ибо этот хмырь убьет Константина. А эту… как ее… княгиню Веймарскую под замок. Она умрет сразу после Константина, чтобы никто не посмел у меня оспорить наследование! (Оборачиваясь к Волконскому:) Теперь вы понимаете, что вы мне только что обещали?! И горе вам, если вы этого не выполните. Не пощажу!

Натура. Весна. День. Динабург. Берег Даугавы

Серое небо. Сыплет то ли мелкий снег, то ли какая-то морось. Эльза стоит с закрытыми глазами, и по ее лицу невозможно понять, что именно она думает. Затем она шепчет.

Эльза: Прикольно. Не понимаю, правда, как вы мне решились такое рассказывать…

Николай Волконский (с отчаянием в голосе): Так ведь это лишь начало истории! Дальше все пошло страшнее и страныпе! Я ж для себя решил, что чуть что – так пущу себе пулю в лоб, и вся недолга! Мертвые сраму не имут! Но на этом же все не закончилось, они же убивать решили не только лишь Константина, они уже хотят трупы громоздить гекатомбами!

За два года до этого. 1808. Павильон. Весна. День. Париж. Академия наук.

Зал заседаний

В зале заседаний всего несколько человек. Как ни странно, заседание ведет Жан-Батист Шантильи, министр полиции, отвечающий за уголовные департаменты. Академики же собрались на другой стороне стола и по очереди ситуацию в стране Наполеону докладывают. Наполеон, выслушав всех, произносит.

Наполеон: Господа, прошу понять меня правильно, ситуация напряженная. Мои солдаты воевали без малого тридцать лет, и им сейчас надобно перейти к мирной жизни. У этого вопроса есть два аспекта. Во-первых, кем их заменить в армии, но это мы решили за счет осужденных и каторжников, и во-вторых – мои ветераны требуют землю. Все мы помним, как первые бунты у нас пошли от того, что ветераны американской кампании не получили обещанных им наделов. Последний Бурбон приказал им самим взять себе землю в департаментах Вандея и Жиронда, и с тех пор вся история революции связана с этими двумя, ныне обезлюдевшими, провинциями. Такой же ошибки я допустить не могу. Мне нужны свободные земли, куда бы я смог моих бравых ветеранов выселить. Выселить, не начиная очередную войну меж моими отставными солдатами и местным населением. Скажите – куда?

Шапталь (прежний глава академии, уволенный Бонапартом): Все молчат, мессир. Позволено ли будет начать именно мне, или вы опять решите заткнуть мне рот?

Наполеон (сварливо): До тех пор, пока я не услышу про тростниковый сахар, можете болтать что угодно!

Шапталь (с возмущением): Но, мессир, тростниковый сахар гораздо вкуснее и полезнее свекловичного! Любой дурак это знает!

Наполеон (мрачнея): Свекла растет у нас здесь, во Франции, а сахарный тростник на Гаити, и после Трафальгара у меня его – НЕТ! Я не желаю слушать ваши стоны о том, почему на столах парижан нет тростникового сахара и зачем я заменяю его свекловичным! ЭТО ВАМ ЯСНО?!

Шапталь: Ах, мессир, тростниковый сахар в сто раз лучше, чем свекловичный! И я это вам сейчас докажу!

Наполеон (с яростью): Шантильи! Выведите во двор этого мудака, поставьте к стенке и расстреляйте! Немедля! Это – приказ!

Шантильи (с отчаянием): Заткнитесь, Шапталь! Вас не для этого сюда пригласили! Скажите лучше, вокруг нас есть земли, где всех наших ветеранов примут с любовью и радостью?

Шапталь (с обидой): А что он тут говорит ерунду?! Тростниковый сахар вкусней и полезнее свекловичного! А наша родня живет в Каталонии. Мы с ними единая общность языковая и этническая! Но вернемся же к сахару…

Наполеон (вскакивая): Спасибо за консультацию. Я понял! Надо потребовать у Испании все земли с нашей стороны от реки Эбро! Я понял! Я смогу туда расселить всех моих ветеранов!

1808. Натура. Лето. Вечер. Сарагоса.

Лагерь французской армии

Перед штабною палаткой расстелена огромная карта осажденного французами города. Перед картой – командир Пятого карательного корпуса Ланн и начальник военной разведки граф Савари. Ланн чешет голову и бормочет задумчиво.

Ланн: Положительно, все эти испанцы – настоящие дикари из племени мумба-юмба! Мой корпус возьмет этот город в один пых. Не пойму лишь одно, зачем вы меня сюда вызвали и почему этого не сделал Ней. Его корпус хоть и пострадал от замены ветеранов на каторжников, но не до той же степени, чтоб не взять этот детский сад и не сломать все их песочные куличи… Странно.

Савари (с интересом): Послушайте, Ланн, вам что, и впрямь невдомек, зачем именно вас, карателей, сюда вызвали? Для дураков поясняю: в армии после всех наших побед пошла демобилизация. ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ – понимаете? А что хочет отставной ветеран, который всю жизнь приучен был только лишь убивать? А он хочет маленький удел земли с виноградником у теплого моря, гладкую пейзанку, которая нарожает ему кучу деток, и чтобы солнышко было теплое, а море нежное, и все этакое… Вы согласны?

Ланн (растерянно): Пожалуй, да! Любой из моих ветеранов согласился б на этакое. А что – все это ветеранам нынче дают?!

Савари (начиная показывать пальцем): А то! Вот это вот – виноградники! Вот это – жаркое солнце. Вон там за горой есть и нежное море. А вон там сидят в загоне пленные пейзанки – как раз для вашего корпуса суля удовольствия. А вон там, за вон тою крепостной стеной, засели все те, кому по ошибке Господа Бога все эти радости выпали вместо наших бравых парней, и пока они там, пока они живы – все это их, а не наше! Это-то вам понятно? Увы, у Нея корпус ударный, и его задача вражеской армии спины ломать, а у тебя-то карательный. Стало быть, ты и должен зачистить здесь все, чтобы у наших бравых парней вон перед теми пейзанками больше не было соперников!

Ланн (с содроганием): Это приказ? Приказ Самого?! Да неужто…

Савари (с яростью): Да ты чё дурачком-то прикинулся? Небось не первый день командир в карательном корпусе! Да у тебя ж тут по сути прямая кишка человечества. Все ненужное через тебя идет прямо в компост. Вот и действуй. Но кто же в здравом уме такой приказ отдать сможет?! Сообрази уж сам – чай, не маленький!

1808. Павильон. Осень. Вечер. Париж.

Тюильри. Покои Наполеона

Наполеон сидит за карточным столиком и раскладывает пасьянс. Входит его министр иностранных дел Талейран. Лицо у министра скорбное до степени похоронного. Наполеон небрежно кивает.

Наполеон: Что там? После катастрофы со сдачею Дюпона в Байлене все как будто взбесились. Испания совершенно в огне. А я обещал моим ветеранам их земли. Выяснили, что случилось?

Талейран (с горечью): По Испании и Франции вовсю ползут слухи. Каратели Ланна из Пятого корпуса, оказывается, устроили массовую резню в Сарагосе. Говорят, они зачищали испанские земли, чтобы мы смогли переселить туда ветеранов из нашей армии…

Наполеон (с изумлением): Ну и что? Я проверял в академии. Население Каталонии к нам лояльное и легче всех примет ветеранов из Франции. Я как раз и планировал переселять именно туда мою старую гвардию. Поближе к теплому морю и солнцу… Не понимаю, почему крик?

Талейран (сухо): Население Каталонии столь близко населению южной Франции, что от Барселоны и до Марселя составляет практически одно целое. И в Каталонии наши люди ведут себя тихо. Однако Каталония всю жизнь была провинцией Арагона, а Сарагоса – древняя арагонская крепость. После массовой резни местного населения вышло так, что у людей Ланна отныне кровники не только в Арагоне, но и по всей Каталонии, а еще по всей южной Франции. Мне от французов приходят петиции, что Ланна нужно повесить, а весь корпус его – расстрелять…

Наполеон (раздраженно и вскакивая): Черт! Я же приказал дружить с каталонцами! Они естественная опора моему брату Жозефу! При чем же здесь Арагон с Сарагосой? Какая-то чертовщина! А что, эти арагонские дурачки не могли объяснить ситуацию людям Ланна, когда те их резали?

Талейран (разводя руками): Увы! Корпус Ланна уже почти насквозь польский. Если кто и пытался им чего объяснять, хоть по-каталонски, хоть по-арагонски – поляки их вряд ли бы поняли. Теперь по всей Франции зреет мнение, что как с Ланном, так и со всеми его поляками надо что-то решать. Народ требует их крови, и без большой резни тут уж не обойдется…

Наполеон (с досадой): Блин… Вот же черт… Ланн был мне так предан… Хорошо, Морис, я все понял, что-нибудь да придумаю…

1809. Павильон. Зима. Вечер. Париж.

Тюильри. Покои Наполеона

Слышны звуки музыки и взрывы смеха. Где-то идет какое-то празднество. Наполеон сидит в темноте в своей комнате. Слышны шаги. Появляется граф Савари. Он склоняется перед императором.

Савари: Ваше величество, в войсках неспокойно. Пошли разговоры, что вчера поляки вырезали в Сарагосе наших арагонских родственников, а завтра эти кровожадные каты поднимут руку на Францию. От таких можно ждать чего угодно! Нужно осудить Ланна, или в войсках, особенно на южных границах, вот-вот начнется мятеж. Опять же, с устранением Ланна испанское восстание, по мнению экспертов, обязательно пойдет на убыль! Что мне сказать армии?..

Наполеон (с глухим рыданием): Все сказал?! А теперь пошел вон! Ланн – самый верный мне из всех моих маршалов! Он предан мне как собака! Это ты понимаешь?

Савари (разводя руками): С годами любая из собак приходит в то состояние, когда она гадит больше, чем приносит нам пользы. Усыпить такую, на мой взгляд, много лучше, чем прилюдно повесить или ждать, пока она всех заразит своим бешенством…

1809. Павильон. Весна. Вечер.

Эберсдорф. Полевой госпиталь

Наполеон Бонапарт полулежит у кровати мертвого Ланна и почти воет от тоски и отчаяния.

Наполеон: Ах, Ланн, мой Роланд! Услышь меня – твой Карл Великий велит тебе еще раз посмотреть на него! Ах, Ланн – мой верный пес, как же я смогу жить без тебя?!

Чуть в стороне на все это с осуждением смотрят прочие французские маршалы. Маршал Ней задумчиво произносит.

Ней: Интересно, если меня вдруг убьют, будет ли он меня точно так же оплакивать?

Дав у (желчно): Ежели он и ваш шестой корпус точно так же пошлет в авангард, а потом нарочно не придет к вам на выручку, а будет покойно сидеть и смотреть, как всех вас рубят в капусту, – так обязательно! Будет рыдать еще громче!

Бертье (пожимая плечами): На юге страны назревало восстание. Если бы Ланн нынче не погиб как герой, так завтра его пришлось бы повесить… Лучше уж так, как все вышло.

Дав у (сухо): Если бы он погиб как герой, одно дело, а вот так вот… Начинаешь задумываться.

Ней (с интересом): А что ж его корпус? Их ведь всех тоже обвиняли в содеянном?

Дав у: Корпуса больше нет. На базе остатков пятого корпуса решено создать целую польскую армию. Потом точно так же ее бросят в огонь, и так будут повторять до тех пор, пока все поляки не кончатся. Беда в том, что все поляки прежде были у Ланна в пятом или вот в моем третьем корпусе. И что-то мне нынче не по себе. И я, кстати, не на столь хорошем, как Ланн, счету у императора. Со мной он еще меньше будет церемониться.

1809. Павильон. Осень. Вечер.

Париж. Академия наук.

Зал заседаний

Снова Наполеон в академии. Здесь опять все те же лица. Шантильи докладывает.

Шантильи: Итак, господа, расселение наших ветеранов по Каталонии прошло успешно. Кроме того, земли для бывших наших солдат выделены по всему левому берегу Рейна, который тоже стал Францией, и в бывших Австрийских Нидерландах, получивших название Бельгия. Франция растет на глазах, господа, и это успех! Теперь мы приняли решение, что дальнейшее расширение возможно только за счет Нижней Саксонии. Французы будут жить по всему побережью Северного моря. Возникает лишь один интересный вопрос: куда саксонцев девать?

Шапталь (со смешком): Почему бы их не деть туда же, куда делось население Сарагосы?

Наполеон (сухо): У меня нет столько Ланнов. Издержки такого решения превосходят все выгоды.

Шантильи (небрежно): Да полноте… Чем дальше на восток, тем меньше там людей культурных и цивилизованных. По ним-то во Франции никто не заплачет.

Наполеон (с видимым интересом): Вы готовы возглавить карательную операцию по очистке территории Гамбурга? Если да, так за чем дело стало?

Шантильи (будто отшатываясь): Ну нет, Гамбург это все ж таки почти что цивилизация! Я имел в виду более глухие места навроде Санкт-Петербурга, Москвы и Варшавы…

Наполеон (с сомнением): И много найдется у нас в армии ветеранов, готовых отправиться отморозить свою жопу с бубенчиками в Россию, в Сибирь?! Не смешите меня. Ветеранам можно раздать земли лишь вокруг Франции.

Шапталь (с одушевлением): Так давайте раздадим им землю в Нижней Саксонии, а жителей Гамбурга переселим куда-нибудь в Дрезден, а жителей Дрездена – в ту же Варшаву. Кровожадных поляков натравим на диких русских, и пусть убивают друг друга как можно больше! Как у Бокаччо сказано: «Билась нечисть груди в груди и друг друга извела»! Минус на минус всегда дает плюс!

Наполеон (задумчиво): То есть позвать поляков в крестовый поход на Россию, а там – всех под нож… (Содрогаясь:) Почти, как это и было уже в Эберсдорфе (нервно вскакивает и выходит из комнаты).

Шапталь (с интересом): Что это с ним?

Шантильи (сухо): Это? Я бы сказал, что это все – нечистая совесть…

Шапталь (сраздражением): Вы опять за свое?! Я же вам уже в прошлый раз доказал, нет у нас в организме железы, отвечающей за то, что вы зовете совестью! Нету ее! Так зачем же говорить ерунду?! Ну хотите – мы вскроем еще одного, и вы сами поищете внутри него то, что зовете вы совестью!

1810. Павильон. Зима. Вечер. Киев. Дом Волконского

В темном доме Волконского скрипы и шепотки. В темноте у дверей стоят двое – Николай Волконский с Шульмейстером.

Шульмейстер: Я у вас тут проездом. Графа Фуше больше нет. Отставлен с позором. А в его отсутствие граф Савари просил передать, что вся концепция изменилась. Наследника Константина нельзя убивать. Ровно наоборот – Наполеон лишь его и видит новым русским царем после победы в молниеносной войне с царем Александром. Но есть и условие: Константин обязан дать слово, что будет биться с польскими интервентами до последнего. При этих условиях Бонапарт готов поддержать его в законной борьбе за русский трон.

Николай Волконский (растерянно): Не понял. И какой для Наполеона во всем этом смысл?

Шульмейстер: Государь пришел к разумному выводу, что не желает быть царем горы льда, которую и представляет Россия. Однако ему здесь нужен наместник. Константин выказал себя бравым воином в том, что он понимает войну и любит ее. Император надеется, что, став русским царем, Константин сделает войну с поляками бесконечной и польские земли от этого обезлюдеют. Появится столь нужный нам лебенсраум, то есть место, куда можно будет переселять немцев, чтобы расширить пределы собственно Франции.

Николай Волконский (испуганно): А как же я? Ведь Константин…

Шульмейстер (небрежно): Не волнуйтесь вы так! Вот у меня есть письмо Бонапарта для Константина. Здесь сказано, что именно вы и есть особый и полномочный связной меж ним и моим императором, и что он обязан беречь вас как зеницу ока. В этой ситуации Константин кожу с вас не сдерет.

Николай Волконский: А если я откажусь?

Шульмейстер (мягко усмехаясь): Тогда ваше обещание убить Константина попадет на стол к Наследнику, и вот тогда-то… Надеюсь, друг друга мы поняли. Теперь поясню всю суть операции.

1810. Павильон. Зима. День. Киев.

Дворец Константина. Покои Наследника

В своем кабинете Константин, сидя за письменным столом, читает письмо Бонапарта, доставленное Николаем Волконским. Сам Николай стоит перед ним навытяжку. Константин дочитывает письмо, сперва мнет его в кулаке, затем одумывается и по столу аккуратно разглаживает. Затем с мрачной угрозой смотрит на Волконского.

Константин: И давно ты служишь Антихристу?

Николай Волконский (торопливо): Я?! Никак нет! То есть…

Не помню. Все как-то само собой получилось…

Константин (наливаясь злобой): Это он меня приказал? Там – на Аустерлице?

Николай Волконский (с отчаянием): Он? Что вы, нет! Никак нет! Это мои офицеры… Ну, то есть офицеры уже Понятовского…

Константин (решительно поднимаясь из-за стола): Ну, пойдем, дорогой! (Зычно:) Эй, стража! (Мягко:) На дыбе все и вспомнишь…

Николай Волконский (жалобно): Нет! Меня не велено убивать!

Константин (почти добродушно): Да я и не буду. Так – легонечко за титьки подергаю. Ты только там не визжи уж слишком громко от радости! А как вспомнишь все, так и выйдет тебе снисхождение! А заодно и расскажешь, что там мутят эти сраные лягушатники. (С раздражением, зычно:) Эй, стража! Тва-аю ж мать, сколько я вас ждать должен?!

1810. Павильон. Зима. Вечер. Киев.

Дом Волконского. Прихожая

Стук в дверь. Николай Волконский, охая на каждом шагу, идет открывать. С клубами пара и снега в дом входит князь Кочубей. Он начинает шумно отряхиваться и спрашивает у Волконского.

Кочубей: Привет. Сколько лет, сколько зим… Чего это с лицом у тебя?

Николай Волконский (нервно): Упал давеча с лестницы…

Кочубей (небрежно): Ты вдругорядь поосторожней, Колян. Почки для нас – все, а такие синяки под глазами бывают, лишь если долго и умело по ним били. Почки-то беречь надобно! Чё, муж очередной хохлухи застукал? У нас, хохлов, кулаки-то пудовые, не чета вашим польско-москальским…

Николай Волконский (устало): Та ни… Упал, говорю ж тебе!

Кочубей (с усмешкой): Ну раз сам князь Репнин-Волконский мне, князю Кочубею, правды не говорит, стало быть, бабонька того стоила! Уважаю!

Николай Волконский (желчно): Какой-то ты из Парижу приехал… Весьма озабоченный… Небось сам там с баб не слезал да шоколад трескал?

Кочубей (небрежно отмахиваясь): Да бывало по-всякому… А вот ты мне скажи, что за притча? Приехал я в Диканьку мою, а у меня на пороге сидят люди Константина, да не просто офицеры, а в вышиванках, да в шароварах, да с оселедцами аж до плеч. И говорят мне таким строгим голосом, что Константин у нас нынче не наместник Поляцкий и не Наследник русского Императора, а цельный царь Малороссии и Новороссии и покровитель «козачества». Я прям там чуть не рухнул. А они меня за грудки и спрашивают – мол, «щирый» ли я «козак», или, может, москальский агент, или там шляхетский прихвостень? А я в несознанку, мол, братцы, вы чего, я ж свой Кочубей – тутошний. С Диканьки родом, какой же я москаль али шляхтич?! Так они меня обняли, сказали «ну, добре» и велели к тебе идти и в наши «самостийные сбродные силы» записываться. Вот я пришел и тебя спрашиваю: вы чё тут все, с глузду зьихалы?

Натура. Весна. День. Динабург.

Берег Даугавы

Эльза смотрит вверх, а над ней свинцово-серое небо, из которого что-то мокрое сыплется. Снег под ногами начинает скорее не скрипеть, а чавкать. Она, не поворачивая головы к Волконскому, тихо спрашивает.

Эльза: Пока не вижу, где же тут гекатомбы из трупов?

Николай Волконский (с рыданием): Наследник Константин устроил мне наказание за попытку его убийства. Он назначает меня главой карательных отрядов для его Малороссии. Мы должны составить список польских приграничных деревень и приготовиться к их зачистке. Все начнется в ответ на нападение поляков. Раз Бонапарт хочет, чтобы наша война с поляками длилась вечно, то, по мнению Константина, начинать нужно с полной зачистки польских деревень в окрестностях. А всем скажут, что это была законная борьба с Антихристовым нашествием. Только вы должны знать, что Костя с Антихристом в доле, и тот уже приготовил дивизию борзописцев на нашей границе, чтоб они описали все мои зверства. Все это в газетах пропечатают, и тогда Антихрист сможет убивать нас без счета. Ибо в войне с варварами все дозволено. А Костя станет наш национальный герой и очевидный будущий русский царь, ибо он-то в глазах простого народа будет как зверь драться с Нашествием, понимаете?! А в итоге от людей и Украина и Польша до кости, до голой кости будут зачищены! И туда Бонапарт сможет всех немцев вывезти… Только я здесь ни при чем! Понимаете, ни при чем!

Павильон. Весна. Вечер. Париж.

Дом австрийского посланника Шварценберга.

Венчание Бонапарта

В доме австрийского посланника необычайно много людей. Посреди зала перед походным алтарем стоит один Наполеон в императорском облачении. Рядом с ним новый министр французского двора по делам императрицы Клеменс Лотар фон Меттерних держит в руках портрет с изображением невесты – Марии-Луизы австрийской, дочери императора Франца. За спиной жениха мантию его держит граф Савари, за спиной Меттерниха «ее свиту» изображают неприлично хихикающие княгиня Полина Боргезе, урожденная Бонапарт, и свояченица Наполеона – Дезире Клари. Рядом с Полиной ее ухажер – полковник Чернышев, рядом с Дезире ее муж – маршал Бернадот. В целом все выглядит вполне прилично и по-семейному, если не считать отсутствия невесты. Наконец кардинал Феш завершает таинство бракосочетания, все облегченно выдыхают и по углам разбредаются. В одном из уголков стоят мужчины и курят.

Бернадот: А у вас хороший вкус, Меттерних! Ваш дворец меня потрясает.

Меттерних (с ехидцей): Немудрено. Для уроженца Дакса иль Тарба любой дом в Париже – дворец!

Бернадот (с достоинством): Вы ошиблись. Я родом из По. И все же это дворец по сравнению с другими домами во Франции.

Меттерних (небрежно): Ничего особенного. И он – не мой. Я его лишь снимал, а новый посол Шварценберг его прикупил для себя. Мой французский дом в моем Кобленце – здесь же я ограничился лишь съемной квартирою.

Чернышев (с восхищеньем оглядываясь): Интересно, сколько он стоит? Я в Петербурге тоже начал строить свой дом, вижу тут пару интересных решений.

Меттерних (сухо): Мне отдавали задаром. Нужно было лишь потом судиться с наследниками. Прежних хозяев – того: пригласили на свидание к гильотине, но остались наследники. Предлагали мне взять за так, если я смогу послать наследников на хрен, а я, знаете ли, по судам не ходок! Шварценберг согласился – так что теперь пусть у него голова и болит!

Савари (вдруг присоединяясь к собранию): Кстати, о головной боли. Мне сказали, что курить у вас тут строго запрещено. Мол, французская государыня в тягости и табачный дым для нее нынче вреден. То есть жених тут, невеста же в Вене и к нам только едет. Но уже на сносях. Это как понимать? Что-то я не поспеваю за новомодными веяньями!

Меттерних (с невольным смешком): С одной стороны, родит новая государыня как только, так сразу, а с другой – для этого брака мы ее чуть ли не с брачного ложа вытащили. Она уже почти вышла замуж за графа фон Нейперга, великого героя войны против Франции, этакого одноглазого бармалея, которым перед сном порой пугают детишек. Этот самый фон Нейперг уже который год к принцессе сватался и стал даже начальником ее охраны. Увы, при этом он был лишь нищий горец из проклятого Вюртемберга. Следовательно, во-первых, Францу хотелось сдать дочь в более богатые руки, а во-вторых, Вюртемберг – нынче наш враг, истребивший всю нашу армию…

Бернадот (с интересом): И что ж принцесса?

Меттерних (небрежно): Поплакала, разумеется. Выпросила право взять с собой этого самого фон Нейперга во Францию. Впрочем, думаю, что Наполеон, если он не дурак, мигом от этого одноглазого бандита избавится.

Чернышев (с ажитацией): А вы знаете, Полина давеча была у девицы Ленорман, и та ей точно сказала, будто Наполеона вот-вот побьют, и у побившего его она в своих видениях узрела лишь один только глаз! Мы с Полиной все думали, что это какой-то одноглазый генерал. Или маршал. А что если речь идет об одноглазом Нейперге, и побьет он Наполеона не на поле боя, а где-нибудь в будуаре. Физически.

Прочие мужчины начинают между собой озадаченно переглядываться. Граф Савари даже что-то судорожно на своем манжете записывает. Затем Меттерних замечает.

Меттерних: Да нет! Ну что вы! Фон Нейперг может быть и бандит, но он же не самоубийца! Опять же мы – немцы, и у нас все ж порядок. Государь не велел, и дочка его ни за что не отдаст себя одноглазому! Это… Ну нет!

Чернышев (со смешком): Ах, ну да, немцы! Знамо дело – айн-цвай – наливай!

Савари (со смехом подхватывая): Драй, фир – заряжай, канонир!

Чернышев (с заразительным смехом): Фюнф, зехс – что за секс!

Меттерних (холодно): Сибен, ахт – но все ж было ах!

Бернадот (кисло): Нойн, цен – вы изумитесь от цен!

Меттерних (сухо): Ах, сдвоили рифму!

Бернадот (начиная посмеиваться): Чего ж удивительного? Это Австрия, а не Пруссия. Австриячки, в отличие от пруссачек, вечно не держат ритм. У венского вальса куда меньше ритма, чем у прусского марша!

Полина (мимо пробегая и с сокрушенными жестами): Ну что же вы тут так накурили?! За стол, все за стол! Сейчас братец мой всем нам скажет речь! А ну, живо все тушим, и за стол, господа офицеры, за стол!

Мужчины начинают руками дым разгонять, торопливо тушить сигары и прятать окурки свои за портьеру. Через мгновение угол пустеет, и все уходят в столовую. Камера переносит наш взор на большие напольные часы в комнате. У нас на глазах их стрелки начинают бежать, а потом мы видим, как их постепенно заволакивает дымом. Камера опять откатывается назад, мы слышим, как из соседней столовой раздаются смех, звон бокалов и веселые возгласы. Портьера же, об которую гости гасили свои окурки, уже охвачена пламенем.

Павильон. Весна. Вечер. Париж.

Вилла Борджиа. Спальня

В огромной двуспальной кровати своего дома лежит перебинтованная Полина Борджиа. Сиделка кормит ее бульончином с ложечки, а полковник Чернышев рассказывает последние новости.

Чернышев: Следствие выяснило, что пожар начался от тлевшей портьеры, о которую неудачно притушили окурок. Граф Савари сразу вспомнил, что подобные сигары курил один Бернадот. А ваш брат сразу вспомнил, как давеча голландцы хотели сделать Бернадота своим королем…

Полина (с раздражением): Да, помню эту историю. Подлые голландцы свергли брата моего Людовика. Мол, он трусливо бежал, стоило англичанам появиться у Флиссингена. А что еще ему было делать? Эти голландцы, они сплошь кальвинисты – враги нашей церкви! И вообще у него такие красивые лодыжки…

Чернышев (с сомнением): У кого? У вашего брата? Ну-у…

Полина (недоуменно): Чего это я на моего брата буду смотреть?! Я, чай, не извращенка какая-нибудь! Я еще когда он шел в свадебном танце с нашей племяшкой – простушкою Дезире, все это отметила. Вот девке-то повезло! (С обидой:) И все равно – красивые лодыжки не повод отнимать трон у моего брата.

Чернышев (умоляюще): А при чем же здесь Бернадот? Голландцы сами собрали свои Генеральные штаты и лишили вашего брата короны. А потом опять же через Генеральные штаты просили государя отдать корону ничего не подозревавшему Бернадоту. Это голландцев стоит наказывать, а не его!

Полина (задумчиво): Ну, не знаю… Напо со зла всю Голландию упразднил и начал проводить там повальные конфискации… Но и Бернадот виноват, раз уж он подал повод… Опять же его сигару нашли… Ну, не знаю…

Чернышев (присаживаясь ближе к Полине): Ну стоит ли казнить обладателя столь красивых лодыжек из-за какого-то окурка сигары? Может быть, ссылка? Пожизненная… А то ведь казнили однажды маршала Богарне по надуманным обвинениям, а он потом стране ой как понадобился! Будь жив Богарне, вам никогда не пришлось бы мириться с его Жозефиною…

Полина (с чувством): Противная негра! Что ж, я подумаю… Так как насчет того, чтобы меня немного утешить?

Павильон. Весна. День. Париж.

Тюильри. Парадная лестница

На парадной лестнице Тюильри новая французская императрица Мария-Луиза Австрийская прощается с доставившим ее в Париж бывшим ее женихом графом фон Нейпергом. Мария-Луиза в строгом сером наряде похожа то ли на бравого офицера, то ли на античную статую, а граф фон Нейперг, вставший на одно колено у ее ног, напоминает старого потрепанного боевого кота. Сходство усиливают торчащие во все стороны непослушные жесткие усы и вихры графа, его лицо, изрезанное боевыми шрамами, и огромная черная повязка на правом глазу.

Граф поступил на военную службу в шестнадцать лет и успел поучаствовать решительно во всех военных кампаниях с участием Австрии, заслужил там всеобщее уважение своей храбростью и трепет своей невероятной жестокостью. За глаза его зовут не иначе как «современный Арес». Его почти бесконечное сватовство к младшей дочери австрийского императора получило в народе шутливое определение «домогательство Ареса к Венере», и, по слухам, «Арес» и «Венера» уже почти нашли общий язык, однако беспросветная бедность графа фон Пейперга сделала императора Иосифа в отношении этого сватовства непреклонным. И вот… Сам Бонапарт настоял на том, чтобы именно фон Нейперг возглавил охрану его будущей жены и тем самым стал офицером Франции – подвластным Наполеоновым прихотям.

Нейперг: Ну…. Вот и все, Ваше Величество… Передаю вас с рук на руки, надеюсь, что с вашей головы здесь не упадет даже волос… Однако же, коль будет вам малейшая обида, вам должно будет меня только кликнуть…

Мария-Луиза: Я проплакала все наше путешествие… Как жаль, что оно так скоро закончилось… Я буду помнить о вас, я буду каждый день молиться о вас… Прошу вас дать мне обещание, что вы не ввяжетесь в дурацкие драки и дуэли, к которым вы склонны… Эти лягушатники… Мой муж пару раз так смотрел в вашу сторону… Уверена, они вас подведут к дуэли нарочно! Вы должны обещать…

Нейперг: Ах, мадам, скоро у вас будут дети, и вы забудете обо мне. Поэт сказал: «Любовь уходит навсегда, когда нас разлучает море…».

Мария Луиза (со слезами в голосе): Неправда! Поэт сказал «иногда», а не «навсегда»! Так нечестно.

Нейперг (с мягкой улыбкой, которую в столь звероподобном создании трудно вообразить): Отдайте приказ, и я пойду против сразу двух наших империй, против воли вашего папеньки, и, клянусь честью, я смогу вас отсюда увезти!

Мария-Луиза (с печалью): А как же Господь? Пред ликом его я уже другому отдана и буду век ему верна… Я католичка…

Нейперг (с горечью): Тогда прощайте, Ваше Величество. И знайте, коль придет трудный час, я обязательно вернусь и спасу вас из любой беды и против всех законов и правил! Это я вам обещаю!

Натура. Весна. Вечер. Париж. 4 в

Консьержери. Вход в тюрьму

У ворот тюрьмы небольшое столпотворение. Группа жандармов обыскивает графа фон Нейперга, которого обвинили в угрозах и предполагаемом покушении на жизнь французского императора. С графа уже сорвали эполеты и забрали оружие и теперь переругиваются у ворот тюрьмы на тему сдачи ремней, ибо все опасаются, что на оставленных ему ремнях граф повесится. Тот же возмущается и кричит, что лягушатники нынче все атеисты, а он глубоко религиозный католик, а католики не вешаются. В ответ звучат шутки о судьбе некоего русского по имени Пьер Долгорукий. Мол, было императору видение, что тот повесится, и тот сам взял и повесился. На это фон Нейперг отвечает, мол, не дождетесь.

В этот миг к дверям тюрьмы подъезжает новая карета. Пз нее выталкивают маршала Бернадота, тоже без эполет и обезоруженного. Его обвиняют в подстрекании голландцев к свержению Людовика Бонапарта. По этому обвинению его так же, как и фон Нейперга, по французским законам ждет смертная казнь. Охранники с Бернадотом не слишком-то церемонятся и толкают его из кареты со всей силы. Бернадот практически выпадает на улицу, чуть не падает и, пытаясь удержаться на ногах, хватается за стоящего перед ним Нейперга и в плаще последнего при этом запутывается. Плащ распахивается, и оказывается, что парадная, расшитая золотом и украшенная всеми мыслимыми медалями кожаная перевязь фон Нейперга, со стороны спины сделана из самой простой и дешевой кожи. На большее у вечно нищего Нейперга просто не было средств. Нейперг и Бернадот отчаянно пытаются друг с другом распутаться, и Нейперг кричит.

Нейперг: Дьявол! Да вы что, с ума спятили, что бросаетесь на людей?!

Бернадот: Простите, сударь! Но я очень спешу! В тюрьме, по слухам, уже время ужина, и там – макароны дают!

Нейперг: Вы что, глаза забываете дома, когда бежите за макаронами?!

Бернадот (с досадою): Нет, тысяча чертей! И глаза мои уже видели то, что вы не готовы показывать окружающим!

Нейперг (с яростью): Да, черт бы вас побрал! Будь у меня нынче оружие в руках, дело бы уже закончилось трепкой!

Бернадот (снисходительно): Это все отговорочки, вам бы лишь языком трепать, куда вам до трепки!

Нейперг: Я вызываю вас на дуэль! Вот здесь – на этом месте! В двенадцать дня – на другой день после… после того, как обоих нас выпустят!

Жандармы от этих слов фон Нейперга начинают покатываться. Затем старший из них восклицает.

Полен: Да уж, на другой день после того, как вам обоим отрубят голову! Обязательно встретитесь! А мы похохочем, когда два безголовых будут шпагами друг в друга тыкать! Кстати, братцы, идея – а давайте засунем их в одну камеру. Все помощь казне – придется заряжать лишь одну гильотину заместо двух, и мыть потом в два раза меньше!

Павильон. Весна. Вечер. Париж. 5 в

Тюильри. Покои Наполеона

В зале для приемов Наполеон слушает доклад Савари и Шулъмейстера.

Савари: В день прибытия датского принца в Стокгольм среди встречавших были некие негодяи, которые бросили в принца камень. Камень то ли пробил ему голову, то ли рассек ее. К счастью, в толпе сразу нашелся искусный лекарь, который перевязал несчастному рану и даже влил ему в рот укрепляющее снадобье. Увы, это не помогло, и принц сразу умер.

Наполеон (с чувством): Боже… Какой коновал… Не хотел бы я, чтобы у меня был такой лекарь…

Шульмейстер (с деланным оскорблением): Так я что – отставлен?!

Наполеон (растерянно): В смысле?

Шульмейстер (сухо): Я был тот лекарь, что перевязал рану принцу датскому. Вы сказали, что такой лекарь вам не нужен. Так я что – уволен?!

В первый миг на лице императора ошеломленное выражение. Потом он начинает мерзко хихикать и грозить пальцем Шульмейстеру.

Наполеон: Опять вы?! И опять меня провели! А я ведь должен был, я обязан был догадаться! И вас не схватили?!

Шульмейстер (сухо): Никак нет. Толпа отчего-то решила, что это проделки фаворита прежнего шведского короля, которого звали фон Ферзен. Под моим руководством толпа пошла и голыми руками порвала несчастного заживо на куски. Я сам был поражен ее кровожадностью, но ведь они – дикие шведы, и этим все объясняется.

Савари (чуть покашливая): У этой истории есть еще одно измерение. Фон Ферзен был ставленник англичан. Растерзав Ферзена, толпа испугалась мести британцев. Теперь шведы, опасаясь неминуемого вторжения, просят от нас француза-наместника. Правда, и тут они – шведы, потому что желают невыполнимого.

Наполеон (с интересом): Чего ж именно?

Савари (сухо): Наш человек обязан быть лютеранином. Таково главное из условий. Франция же всегда была страна католическая, а еще больше теперь у нас атеистов. Из действующих генералов и министров посылать получается некого!

Наполеон (на миг задумавшись, а потом радостно поднимая палец): А вот и нет! Есть у меня в запасе изменник из лютеран. Этот безумный гасконец, черт бы его побрал, Бернадот! Мне как раз Полина давеча про него всю душу вымотала, мол, отпусти ты его – у него красивые ляжки! Ну на хрена мне его ляжки?! А шведам-то в самый раз, отправим-ка мы его, как этакую гуманитарную помощь. Окорочка Бернадота – вот как это будут потом называть! Заодно и Дезире мне мозг из-за казни мужа не вынесет, а если его эти шведы на части порвут или даже сожрут, так я не стану лить слез! Готовьте-ка его послом в Швецию!

Натура. Весна. Утро. Париж.

Консьержери. Ворота тюрьмы

Из ворот тюрьмы выходят Бернадот и Нейперг. Оба они оправляют помятую в темнице одежду, проверяют возвращенное им личное оружие и всячески охорашиваются.

Нейперг: Кстати, был весьма изумлен, когда вы сказали им, что без своего начальника охраны – то есть меня – вы на свободу не выйдете. Так как впереди у нас обоих гильотина маячила, был потрясен сим поступком до глубины. Хоть вы и проклятый гугенот!

Бернадот: От чертова католика слышу! Однако же времена прежних войн из-за мессы, на мой взгляд, уже в прошлом. А шведы, по слухам, какие-то дикие! Так что мне хороший рубака, прикрывающий спину, в их краях нужен. А вы мне понравились!

Нейперг (с хитрецой): И что же? Скоро часы пробьют полдень, и вот мы здесь, и оба уже при оружии. Как насчет прежних планов?

Бернадот (с сердцем): Да идите вы в баню! Дались вам эти двенадцать часов! Нам нужно в Стокгольм по делу – срочно! Я скачу вот сейчас и не хочу ждать: не дай бог, Бонапарт передумает!

Нейперг (кивая головой): Резонно! В первый раз соглашусь с гугенотом! (Оборачиваясь куда-то к центру Парижа и с чувством:) Жди меня! Я вернусь! Смотри у меня – очень жди!

Натура. Весна. День. Варшава.

Лагерь для записи волонтеров

У большой палатки развеваются флаги Польши и Франции. В ожидании грядущей войны против русских идет набор волонтеров. В особой очереди стоят бывшие офицеры русской, прусской и австрийской армии. От них требуется доказать свою польскую кровь и дать присягу в верности Польше. Из-за того, что она нынче – Варшавское герцогство королевства Саксония, многие офицеры тут же начинают спорить, и поэтому присягу принимают у кого-то в верности Польше, у кого-то Саксонии, у кого-то самому Бонапарту, а у кого-то и маршалу Юзефу Понятовскому. И все это одновременно. Из очереди бывших офицеров выходит Фаддей Булгарин. Уже притомившийся французский рекрутер его спрашивает.

Денев: Имя, фамилия, за какую сражались из родин?

Булгарин: Корнет уланского великого князя Константина Павловича полка – Ян Тадеуш Кшиштов Булгарин! Готов служить любой родине за совершенно любые деньги!

Денев (с легким ошеломлением оглядывая молоденького корнета): Что ж… Хорошо, что хоть – честно… Эй, Воклен, поищите-ка его в списках. Люди Константина для нас все известны!

Воклен (копаясь в каких-то папках): Нет такого! Хотя… Тут есть какой-то Фаддей Булгарин, но он записался в полк как будто бы белорус, а поляка такого нет! Опять же и фамилия, на мой вкус, не польская.

Булгарин (торопливо): Да я это, я! Фамилия моя самая что ни на есть польская – мы из Шкандербек-Булгариных, князей албанско-болгарского происхождения, перебравшихся некогда в Польшу!

А белорусом я назвался лишь потому, что поляков щемили и считали изменниками. Ну, после того, что произошло при Аустерлице…

Денев (брезгливо меряя Булгарина взглядом): Так и запишем: болгарин албанского происхожденья по фамилии Булгарин. Выдает себя за поляка, хоть по документам пишет себя – белорус. Суть мне уже понятна. (Задумчиво чешет затылок.) Ну что ж, корнет, расскажите, за что вас со службы уволили.

Булгарин (заискивающе): Я же был призван уже после Аустерлица и попал в плен под Фридландом. Ну и… Как побывавшего в плену, меня на год со службы отчислили, а потом я припомнил мои польские корни, и вот я здесь…

Денев (сухо): Воклен, у нас же ведь есть доклады Константиновой контрразведки? Что там про этого сказано? У них же после года отставки восстанавливали в правах безусловно, если чин не выше капитанского, а он был корнет.

Воклен (погружаясь в серые папки): Здесь сказано, что при Фридланде он притворился убитым. Был приколот штыком поляка из трофейной команды. Выдал себя, но смог убедить поляков-трофейщи-ков, что такой же поляк. В знак доказательства сам начал тыкать штыком в тела русских павших. У этого были свидетели. Будучи в плену, попал под суд чести, но так как не было доказательств, что он тыкал штыком не в трупы, его лишь лишили офицерского звания и изгнали из армии. Редкий случай для пленного…

Денев (внимательно меряя взглядом Булгарина): Ну, раз вы уже всем этим были замараны, пойдете в каратели?

Булгарин (с интересом): А что я там должен буду делать?

Денев (сухо): Командовать трофейной командой, обирать трупы после сражения, добивать раненых противника, чтобы не смогли рассказать, как вы их ограбили, отнимать продовольствие у крестьян, вешать их, если они посмеют противиться…

Воклен (сзади с сухим смехом): А когда придут партизаны – притворяться мертвым и прятаться. Ведь вам же не привыкать. И репутация ваша не пострадает. Это я обещаю!

Булгарин (с содроганием): Не знаю… Пожалуй, я откажусь…

Денев (небрежно): А в другую часть вас не примут. Эти поляки такие националисты. Вряд ли они захотят служить вместе с болгарином! Вернее – Булгариным… Насколько я понимаю, весть о вас идет уже по всей Константиновой армии. Так что присоединяйтесь к нам, друг мой.

Воклен (почти добродушно): И то правда, присоединяйтесь. На войне все профессии нужны, все профессии важны. И потом, с убитых столько всего ценного снять можно! Еще и благодарить нас с Робером (кивает на Денева) будете. Присоединяйтесь!

Натура. Весна. Вечер. Варшава.

Лагерь для записи волонтеров

Площадь вокруг палатки рекрутеров опустела. За переносным столиком сидят два до смерти усталых офицера и в личных делах разбираются. Воклен в сердцах ругается.

Воклен: Боже мой, какая-то чертовщина! Кому пришло в голову, что поляки, поступая на службу, дают присягу по своему выбору?! А нам теперь все это разгребать… Опять же, разведка сообщает, что русские меж этими поляками засылают к нам своих казачков – тысячами!

Денев (сухо): Все вопросы к нашему императору. Или к графине Валевской, которая на этом настаивала. Ну или графу де Витту, который ее рыдания переводил государю с польского на человеческий. Впрочем, я не изумлен ни на йоту. Этот бардак продолжается всю польскую историю, и каждый поляк подчиняется лишь тому, что разные голоса в голове его скажут.

Воклен (с интересом): Чьи голоса?

Денев (небрежно): А хрен его знает! Поэтому приказываю: выйти к русской границе и наловить там лазутчиков. А потом все, кого мы в каратели приняли, пусть вешают их при стечении народа и сотнях свидетелей.

Воклен (задумчиво): И где ж мы поймаем столько лазутчиков?

Денев: Ловите кого угодно, называйте лазутчиками, и пусть эти наши новые каратели при стечении народа их вешают. Раз мы не можем положиться на слово чести и верность присяге у подобных товарищей, пусть их в наших рядах держит хотя бы страх. Страх это все, что осталось…

Павильон. Весна. Вечер. Рига. Дом Эльзы. Гостиная

Эльза стоит у окна и смотрит куда-то на улицу. Сзади раскрывается дверь, и входит Барклай. Он явно возбужден и говорит громким голосом.

Барклай: Эльза Паулевна, ищу вашей помощи! Дело весьма щекотливое, и без вашего совета мне – труба!

Эльза (настороженно): Что случилось? Я в курсе, что готовятся провокации, но до них еще как до луны, а в остальном, по моим каналам, вроде все тихо. От внешней разведки сигналов опасности пока нет…

Барклай (с неким сомнением в голосе): Это не по вашим каналам, а по моим, и это не совсем разведка. В общем, Юзеф Понятовский получил бывший пятый корпус погибшего Ланна и стал из него мастерить полноценную польскую армию. Его беда в том, что Польша до этого была поделена натрое, и все офицеры служили у нас, пруссаков или австрийцев. Теперь все боятся, что они засланные казачки иль предатели, и поэтому по приказу Понятовского в приграничных областях с нашей империей поляки принялись выявлять и вешать якобы «русских лазутчиков». Делается это прилюдно и всеми его офицерами буквально по очереди. По данным разведки, вешаемые не имеют ни к нам, ни к австрийцам, ни к пруссакам никакого касательства. Понятовский просто желает замарать руки всех своих людей кровью, дабы они его позже не предали.

Эльза (с чувством): Вот ведь подонок… В плен его, суку, не брать! Однако мысль проста и понятна. Поляки готовятся к войне, раз пустились во все тяжкие. Не пойму, в чем же кризис?

Барклай (сухо): А кризис в том, что поляки в Польше Понятовского стали военнообязанными и все считаются лояльными Наполеону и Франции. Белорусы с хохлами при этом – холопы и смерды у польских панов, и каждый из них денег стоит. Посему поляков не хватают, ибо – свои, а хохлов с белорусами потому, что за них приходится платить. Остаются евреи. Их-то нынче там называют «русскими соглядатаями» и массово вешают! Ко мне уже приходили раввины из ревельского гетто и просили найти управу на Понятовского. Однако самому мне выходить с такою инициативою не с руки…

Эльза (начиная тереть виски): Все поняла. Действительно, это и не могло пройти по моим каналам, ибо вопрос вроде частный. К этому делу надо подойти… Послушайте, враг сам собой заставляет людей определиться, на чьей они стороне! Думаю, надо помочь оружием и деньгами евреям по всему пограничью. Пошлите туда наших ребят, тех, кто с британцами обменивался боевым опытом, пусть они помогут создавать отряды самообороны в их штетлах. (Всплескивает руками.) Боже. Это сколько же нам подарили верных глаз в прифронтовой области! Думаю, это стоит использовать. А кроме того, если евреям в Европе суметь рассказать, что поляки нынче творят с их сородичами…

Барклай (оживляясь): Я могу пошуршать об этом по моим контактам в Британии. Но мне нужна помощь. (Чуть помявшись:) Вы ж понимаете, что подобный разговор в Европе может вдруг завести не всякий.

Эльза (решительно): Нужно срочно вернуть с турецкой войны моего Сашку. У него есть очень близкий контакт в Австрии – так я поняла одну из его недавних историй. Вот пусть Австрию и окучит. Ему от Рущука до Австрии все равно что от Зимнего в Павловск. А в Пруссии… Формально там у нас послом сидит Христофор фон Ливен. Посол из него, как из говна пуля, однако стоит заслать к нему Дашку. И давайте раскрутим тему, что они чуть ли не из «колена Давидова»…

Барклай (с одушевлением): А ведь и впрямь! Бонапарт, разведясь с Жозефиной, прогнал от себя и ее дружков – чету банкиров Уврар и теперь кредитуется в Вене в банке у Зюсса и Оппенгеймера! Это ж надо использовать!

Эльза (с внезапною радостью): Кстати! Вы ж ведь, наверное, не знаете, но у нас тут интересные дела на носу! Долго объяснять, однако то ли к зиме, то ли уже к этой осени Антихрист подгонит к нашей границе целую армию щелкоперов и борзописцев. Учиняется провокация по истребленью поляков украинцами. Ну чтоб по всей Европе пресса это все прописала, а нас выставить злобными варварами. Однако ежели уже сейчас сами поляки все это творят, почему бы нам теми же самыми писаками не воспользоваться?! Заодно и поймем, чей же голос в Европе весомее – верных Наполеону поляков иль тех, кого они нынче вешают?!

Натура. Весна. Вечер. Рущук.

Лагерь русской армии

По лагерю торопливо идут Александр Бенкендорф, Михаил Воронцов и Серж Марин. Бенкендорф объясняет.

Бенкендорф: Итак, братцы, это срочное задание от контрразведки. Предлагаю вам поехать со мной. Официально мы едем в Вену на переговоры о поставках чего-то там для нашей армии, но на деле… Вопрос весьма щекотлив.

Воронцов (с чувством): Ну, слава всевышнему, все вернулось на круги своя! Я опять в контрразведке! Конечно, я еду, даже и сомнений тут никаких!

Марин (радостно): И я! И я, братцы, с вами! А то князя Петра Константин забрал к себе в штаб, если и вы меня бросите, я ж один пропаду! Едемте, конечно же, едем! Да хоть вот прямо сейчас!

Бенкендорф (со смехом): А как же твоя зазноба, государыня Русской Ганзы? Ведь мы в Вену, а вовсе не в Тверь!

Воронцов (подхватывая): Так в тверской Путевой дворец путь через венские кабинеты куда как короче, чем через стены неприступного Рущука!

Марин (со значением): Вот вы смеетесь, а мне было видение. Будто иду я по дороге, передо мною Рущук, а навстречу мне Смерть. Увидела меня и прямо так и опешила, а потом говорит: «Как странно, не ждала тебя здесь увидать. Ведь мы не здесь должны с тобой встренуться». Я так напугался, что проснулся весь в холодном поту. Так что прошу вас, братцы, увезите вы меня отсюда скорей. Я такого страху от этого сна натерпелся, что прямо аж весь поседел…

Друзья смеются ему в ответ и громко шутят.

Натура. Лето. День. Павловск.

Парк. Площадка для игр

В летнем парке Павловского дворца некое оживление. Видно, как по лужайке бегает юный цесаревич Николай со своими друзьями молодыми баронами Адлербергом и Клейнмихелем. Похоже, мальчики недавно открыли для себя, что на свете есть девочки, и теперь у них рыцарский турнир, а цесаревна Анна Павловна и ее фрейлины – драгоценные призы для юных рыцарей. Девочки повязывают шарфы в своих цветах для юношей, а те по очереди проходят на время полосу препятствий, которую сами и выстроили под надзором их наставника графа фон Ламздорфа. Государыня смотрит на все это украдкой издали и видно, что она даже плачет от радости и всячески умиляется. Налюбовавшись своими детьми, Государыня передает зареванный платок верной Карловне, сокрушенно вздыхает и говорит.

Мария: Боже, как время летит! А какой же я была в их-то годы… У них зеленая трава-мурава, кругом солнце и радость… А ведь мы с Шарло росли в каменном мешке, читали молитвы и готовились к постригу… Да… Я, Карловна, прожила жизнь всяко-разно, но – не зря! Нет-нет, не зря! Детки мои, хотя б те, что Кристоферовы, растут все при мне и, насколько я посужу, счастливы! Теперь и в гроб можно лечь со спокойной душой…

Карловна (сварливо): Ну ты, мать, заскрипела, опять завела! Да какие же твои годы, чтоб вот так вот и уж про гроб!

Мария (со слезой в голосе): Нет, не отговаривай меня, я все знаю! Как прошлой осенью стукнуло мне пятьдесят, так и поняла я, что жизнь моя кончена! Вот посажу я моего Николашу на трон, выдам Аньку замуж – и все! Вечный отпуск! Я решила сие, и ты уж меня, подруга, не отговаривай!

Карловна (с раздражением): Какая же ты дура, Мань, право слово! В мире дела такие творятся, а ты решила помирать. А ты знаешь, что Антихрист про смерть твоей прусской кузины сказал? Типа «смерть ее стала последствием ее безудержной тяги к власти»! Это про Лизку, прикинь?!

Мария (небрежно): Бред. Наша Лизон и «тяга к власти». Да она никогда двух умных слов связать не могла. Была красивая – да! Самая лучшая – несомненно! Но умна ль?! Прости меня – не-ет! Так откуда же у нее «тяга к власти»? Это Антихрист напутал.

Карловна (настойчиво): Да не напутал он – дура ты, хоть и царица! Убил он ее. Понимаешь? Убил! Взял в плен да извел потихонечку ядами! И если и ты тут от большого ума ляжешь в гроб, так он и Коленьку, и Анечку так же вот возьмет в плен да изведет всякой гадостью! А потом еще оболжет перед смертью! Вот о чем надо думать, а она помирать собралась!

Мария (резко останавливается и, начиная быстро моргать, наливается слезой): То есть как?! Сживет со свету… И Колю, и Анечку… Так у него ж в плену в Веймаре сейчас моя Машка! Так что, он и их?.. Так это же… Вот же гад!

Карловна (убедительно): А я тебе о чем, дура баба! Воевать надо с ним, воевать! И тогда никто не тронет ни Кольку, ни Аньку. Драться за своих детей надобно! А ты – сопли до колен, в гроб пора, в гроб. Ты сперва Антихриста в гроб положи, а уж потом… Поняла, что ль? Эх ты…

Мария (хлюпая носом, утираясь и злобно): Да я за детей моих всем пасть порву! Суки! А ну прикажи сюда звать Аракчеева! И Ермолова! Пусть мне план предоставят по реконструкции оружейных заводов на Урале и в Туле! Ишь ты, деток моих обидеть задумал… Я ему!

Карловна (радостно): Дык я… Сей момент! Только сперва надо им обоим сказать, на какую сумму рассчитывать? Строительство новых заводов под современные пушки – оно больших денег требует!

Мария (с решимостью): А пущай все берут! Гулять так гулять! Коль еще раз побьет нас Бонапарт, так Кристер на войну опять точно пойдет, а он уж не тот, и его, конечно, убьют, а мне без него – свет (с рыданьем) не ми-и-ил! А без нас обоих Антихрист деток моих, ей-ей, точно кончит! Так что на весь мой доход в «Ротшильде» пусть заводы под новые, современные пушки заказывают! Живы будем, не помрем, да вдругорядь снова все наживем, а проиграем, так денег нам и не надобно! Ты ж со мной, Карловна?

Карловна (крестясь): Да как же… Да ради Отечества! Навеки с тобой, моя Машенька! Пусть и мои все деньги возьмут! Наша вера – верней расчета. Авось!

Натура. Лето. День. Военный лагерь под Киевом. У штабной палатки Наследника

Посреди очищенной от травы и кустов площадки расположились штабные палатки Наследника и старших офицеров его армии. Слышны команды, бой барабанов. На походном столе размещена огромная карта Российской Империи, на которой стоят бело-черные и желто-синие флажки. Видно, что бело-черные флажки, означающие группы армий «Север» Барклая и «Юг» Кутузова, огромными клещами охватывают желто-синие флажки группы «Центр». Лишь в одном месте на берегу Дуная белочерные и желто-синие причудливо перемешаны. У карты стоят Наследник Константин и особый посланник Наполеона генерал Биньон. Константин, указывая на карту, поясняет.

Константин: Это – Рущук! Здесь мои люди Багратиона и люди негодяя Кутузова весьма перемешаны. Если где и произойдет вспышка, то скорей всего здесь.

Биньон (морщась): Пока оно не ко времени. Война должна начаться с того, что люди Николая Волконского вторгнутся в Варшавское герцогство и начнут там резать поляков. Тогда у императора будет повод ввести войска, дабы защитить мирных жителей. Однако, когда одни части русских начнут стрелять в другие их части, никто не поймет, если мы в этом примем участие. Пока столкновения нельзя допустить.

Константин (с раздражением): Увы, страсти накалены и все вот-вот вспыхнет. Царь приказал мне вернуть армию Багратиона назад на Дунай, и я, разумеется, усилил ее, чтобы у нас был там численный перевес. По отношенью к Кутузову…

Биньон: И что же? Кутузова это напрягло и расстроило?!

Константин (взрываясь): Хуже того! Много хуже! Он сделал вид, что все идет как положено. А потом… «Юг» сейчас на довольствии у княжны Анны. То есть кормится из кошелька моей матери, а вы знаете ее – жадная, бережливая немка! Поэтому армия «Юг» сама по себе мала. Ровно столько, сколько мать выделяет на нее из своего кошелька! Я думал, будет там драка, а денег-то у меня нет, мои люди голодны! А люди «Юга» накормлены! Зреет бунт!

Биньон (меряя взглядом Наследника): А послать с ними побольше обозов с едой вы не пробовали?

Константин: Да вы охренели! Это же далеко, там не напасешься! Опять же, мать посылает туда не еду, а деньгами, и Кутузов покупает продукты у болгар да румын, да еще какие-то у них тити-мити! А у моих денег не было. Поэтому они стали брать за так, а болгары с румынами против нас же и выступили!

Биньон: Так пошлите им денег!

Константин: Нет у меня!

Биньон (задумчиво): Погодите, а разве ваша бабушка не давала вам права печатать ваши же деньги?!

Константин: Давала. Конечно давала. С условием, что рубли мои ходить будут лишь за чертою оседлости! Но брат мне печатного станка не дает! А у меня нету денег! Как быть?

Натура. Лето. Вечер. Берлин.

Русское посольство

По лестнице поднимается Доротея фон Ливен в сопровождении верной Анны Федоровны. Стены посольства украшены черными лентами. Перед женщинами торопливо почти бежит постаревший и не такой уже привлекательный Хрися фон Ливен, который торопливо рассказывает.

Хрися: Ах, это был такой ужас! Вы не поверите… С каждым днем королеве становилось все хуже и хуже, и все усилия лучших французских врачей пропадали втуне. Она мало того, что угасала, но у нее были еще и припадки безумия. Она отказывалась принимать у французов лекарства, считая, что те ее травят и нарочно сводят с ума! Вообразите, какая беда…

Анна (угрюмо): А может, они и впрямь того, нарочно травили ее? Я слыхала, есть такой рыжий маленький…

Хрися (радостно): И вы его знаете? Это же сам великий доктор Штайнмайер, который лечил нашу усопшую государыню! Он такой душка! А какие замечательные истории он нам рассказывал, а какие он показывал волшебные фокусы…

Анна (мрачно): Ну да, я в курсе. Фокусники они такие. Могут произвести впечатление. Правда, мой был худой да высокий…

Доротея (сухо обрывая подругу): Анечка, пожалуй, мне тут не нравится. Давай откроем наш салон в другом здании, а то здесь как-то все угрюмо и мрачно.

Хрися (всплескивая руками): Да-да! Весьма угрюмо и мрачно! А разве я вам не сказала? Когда государыне стало совсем плохо, король напугался, что она помрет у него на руках, и срочно выслал ее из Берлина домой к ее отцу – в Стрелиц. Так что теперь все уверены, что если убили ее, так не здесь, а там, в Стрелице! И когда она садилась в карету, к ней явилась сама Смерть в виде дамы с очень светлыми волосами. Мы как узнали, так и тряслись все от ужаса!

Вместо ответа Доротея окидывает мужа ледяным взглядом, резко поворачивается и начинает спускаться по лестнице. Верная Анна с трудом догоняет подругу внизу и спрашивает.

Анна: Ты чего это? На тебе ж лица нет!

Доротея (с позеленелым лицом): Знаешь, я готова на все. Все время говорю себе, что он такой же человек, как и мы, ну разве что немножко особенный. Но стоит ему начать говорить о себе в женском роде, и меня начинает мутить. Больше мы сюда ни ногой, Анечка. Так и запомни. Ни ногой!

Натура. Лето. Утро. Москва. Университет. Пансион

В небольшой комнате общей спальни школы-пансиона при Московском университете столпотворение. Молодые люди собрались на встречу с преподавателями ради организации «тайного общества». Перед всеми выступает профессор Замойский.

Замойский: Господа, все вы понимаете, какая в этой стране сейчас ситуация! Больше так жить нельзя! Государь, дававший нам столько авансов в начале своего правления, совершенно удалился от дел. Страну рвут на куски! Уже выделено царство русско-польское для Наследника Константина, и оно живет своей жизнью. Независимыми стали Прибалтика и недавно присоединенная Финляндия. Но и здесь, в сердце России, уже выделились в независимую страну Ярославль, Тверь и Новгород! Великая княгиня тверская Екатерина Павловна ведет себя так, будто наши деды и прадеды веками не лили кровь для нас, завоевывая для нашей Москвы Тверь и Новгород. Это какой-то позор! Надо что-то решать!

Слушатели переглядываются и начинают шуметь. Похоже, безобразия правления Александра всех уже здорово вывели из себя. Место профессора Замойского занимает другой профессор – Лисовский.

Лисовский: А я бы еще хотел отметить тот факт, что в Тверь сейчас текут реки денег. Ее под опеку взял князь Ольденбург, и у них повсюду возникли аптеки с фельдшерскими и акушерскими пунктами. Строят новые шлюзы, дамбы и пристани. Все мастеровые мужики уходят в Тверь и Ярославль на тамошние жирные заработки! А у нас?! Что у нас? Безумный губернатор Ростопчин, поставленный еще Павлом! Мы пришли к нему с проектом о привлечении инвестиций, а он сказал, что все это – прожекты, а казна у Москвы не резиновая и надобно экономить! Экономить, господа! И это в минуту, когда Тверь с жиру бесится!

Замойский (перебивая коллегу): Вот именно! Скрягу и путаника Ростопчина надобно убирать, и у нас появится инвестор! Это известный столичный меценат Абрам Перец! Он обещает нам кучу денег, если мы соберем в амбарах и на складах много провизии.

Среди студентов начинается новый гудеж. Затем один из кандидатов наук, медалист и отличник Александр Грибоедов интересуется.

Грибоедов: Позвольте узнать, зачем же провизия? Мы хотим учредить хлебную монополию?

Профессора меж собой нервически переглядываются. Затем Лисовский, невольно крестясь (внимательные зрители примечают, что крестится он на манер католический) и бледнея, решительно говорит.

Лисовский: Мы тут посовещались между собой и решили, что нынешнего царя пора свергнуть. Именно он и есть главный тормоз на пути прогресса и процветания нашей страны. Нам надобно вырваться из монголо-кацапских обычаев деспотизма и косности, и поэтому мы просим самого просвещенного государя Европы прийти и помочь нам свергнуть этого ренегата и отцеубийцу!

Сергей Волконский (из толпы воспитанников): Это как?!

Замойский (твердеющим голосом): Мы здесь – вдали от столицы, и поэтому свергнуть идиота нам не с руки. Однако есть мнение, что он сам оставит трон, наподобие жалкого шведского Густава Адольфа, если армия его будет разбита, а города освобождены силой Света! Наша цель – спасение Российской Империи, дабы нынешний временщик не смел ее дальше делить по своему усмотрению. Поэтому мы призываем на помощь самую культурную, самую образованную и просвещенную силу Вселенной…

Сергей Волконский (растерянно): Ох, ё… А можно я выйду? Живот вдруг схватило, аж жуть…

С этими словами младший из братьев Репниных-Волконских, сгибаясь пополам, выбегает из комнаты. Профессор Замойский брезгливо морщится.

Замойский: Это у них семейное. Пока шли разговоры и все наши в кавалергардском полку уговаривались всех русских и Константина вдруг вырезать, тот тоже молчал да сопел. А как до дела дошло, так я не я и лошадь не моя. Сучий потрох! Пся крев! Ну кто еще обосрался и захочет нас сдать Ростопчину?

Петр Каховский (со своего места живо и радостно): Нет, нет, мы с вами – ради прогресса и справедливости! А чего делать надо-то?

Лисовский (торжественно): Силы добра и прогресса собираются под знаменами Бонапарта. Они, конечно же, разобьют силы тьмы и отсталости в первых же боях на границе. Однако по мере продвижения их в нашу глушь возникнут проблемы с прокормом солдат, которые несут Свободу, Равенство и Братство в наши края. Посему наша задача – заполнить амбары Москвы, дабы дать пропитание победительной армии!

Павильон. Лето. День. Санкт-Петербург. Прокуратура.

Кабинет обер-прокурора Сперанского

Сперанский у себя за столом разбирает бумаги. На глаза ему попадает письмо из Москвы от пятнадцатилетнего кандидата наук Московского университета Александра Гржибовского (Грибоедова). Сперанский с интересом разворачивает послание и читает.

Грибоедов: Прошу прощенья за то, что отвлекаю вас, Ваше Высокопревосходительство. Это я, Александр Гржибовский из Москвы, вы меня награждали за мою диссертацию по отделению словесных наук и просили писать вам, не стесняясь. Вы дали мне адрес в столице – дом Абрама Переца, а у нас на днях было удивительное событие. Нас в пансионе собрали и сказали, что господин Абрам Перец намерен вложить много денег в благоустройство Москвы, однако при этом возникли и некие отягчающие моменты. А я вспомнил, что вы же теперь у нас обер-прокурор, и, если эти моменты выйдут на свет, у вас – из-за вашего места жительства могут быть неприятности. Прошу прощения, что пишу столь туманно, однако вопрос весьма щекотлив, и все мы, поляки, должны держаться друг друга. Стоит чему-то подобному появиться на свет, и все сразу вспомнят, что я внучатый племяш известного бунтовщика и вольнодумца Александра Радищева…

Сперанский задумчиво крутит в руках письмо Грибоедова, затем комкает его и бросает в зажженный камин. Пару минут он смотрит задумчиво на огонь, затем садится и начинает писать письмо.

Сперанский: Дорогой экселенц, я в курсе, что вы сейчас не у дел и посему вряд ли сможете как-то повлиять на события. У меня возник кризис. Я проживаю сейчас в доме небезызвестного вам Абрама Переца, который ввязался в какую-то явно преступную авантюру. А у меня связаны руки, ибо в контрразведке есть документы, из коих следует, что я когда-то работал на вас. Сочетание этих бумаг с моим нынешним проживанием в доме Переца способно создать взрывоопасную смесь, от возгоранья которой хорошего ждать не стоит ни вам, ни мне, ибо я один ко дну не пойду. Прошу вас мне как-то помочь и из этого странного положения выпутаться…

Обер-прокурор на мгновение от написания письма отрывается, морщится, начинает тереть виски и шептать.

Сперанский: А теперь осталось лишь придумать, как эту записочку передать отставному графу Фуше. Лишь он способен с этим всем разобраться!

Натура. Лето. День. Санкт-Петербург.

Набережная у Зимнего дворца

По набережной в жаркий день гуляют начальник охраны русского царя де Санглен и его работодатель принц Петер Людвиг. Де Санглен подробно докладывает принцу последние новости. Он уже почти все рассказал, когда вдруг по лбу себя хлопает.

Санглен: Кстати, из занимательного. В принципе я бы мог это доложить в контрразведку, но решил приберечь это дело для вас. Вы знаете нового обер-прокурора Сперанского? Удивительный человек! С одной стороны, ума явно палата, но при этом он явно пребывает в какой-то параллельной реальности. На днях подошел ко мне на приеме и спросил, какие у меня остались связи во Франции. Бедняге было и невдомек, что я родился и вырос в России. Ну я и скажи, что, мол, я, как самый супершпион, там всех знаю и со всеми ручкался. Так этот лунатик взял с меня слово чести, что я сумею передать его записочку самому отставному графу Фуше!

Вместо ответа принц Петер Людвиг протягивает руку и делает требовательный жест. Де Санглен тут же письмо Сперанского для Фуше из кармана вынимает и передает своему благодетелю. Петер внимательно читает письмо, чуть жует губами и спрашивает.

Петер Людвиг: Этот… Гржибовский, племянник Радищева, почему он считает поляком Сперанского? Тот же вроде из этих… Плясаше, играше и Мойше… Насколько я понял.

Санглен: Так и я его об этом спросил. У фамилии Сперанский такой хитрый вид, что легко предположить польские корни. А он мне отвечал, что отец их был монастырский подкидыш, и его назвали сперва Асперанский. Потом для благозвучия у детей исходная «А» отпала, и все теперь думают, что он из поляков. В университетский же заговор посвятили лишь лиц польского корня, вот его и припутали.

Петер Людвиг (задумчиво): Занятно… Более чем занятно! Я всегда думал, что Перец у нас… А он, похоже, на все руки – Перец… (Перекатывает свою голову с бока на бок и смешно пыхтит себе что-то под нос, а затем восклицает:) А за записку я заплачу вам отдельно! Очень интересно! Пожалуй, у меня есть с чем идти к графу Фуше! Это ж надо додуматься – такая фантастическая утечка перед грядущей войной! Если Наполеон узнает, он будет в ярости! Положительно – в ярости!

Павильон. Лето. День. Вильна.

Дворец Константина.

Покои Наследника

В комнату Наследника входит Николай Волконский.

Константин сидит за столом и что-то пишет. При виде

Волконского он прерывается и явно любуется увиденным. Князь стоит в красных сафьяновых сапогах, атласных шароварах и новенькой вышиванке. На голове у него стрижка типа «горшок». Наследник пару минут внимательно разглядывает своего «командующего самостийными сбродными силами» и почти ласково спрашивает.

Константин: Чё серьги в ухи еще не продел? Я настаиваю… А не то – сам продену!

Николай Волконский (с ужасом): Но, Ваше Высочество, так ведь засмеют!

Константин (начиная хохотать): А на что мне ты, шут? Только хлопцев моих веселить! Больше ни на что и не годен… Даже всемером на меня со спины напасть, и то забоялись… Так что ты уж тут выбирай – или ты у меня старший над (со смеху начиная покатываться) моими «сбродными силами», или кол в подвале для тебя, дорогой, у меня завсегда свободный. Ну чё, будем уши прокалывать?

Николай Волконский (жалобно): Мне надо собраться… С мыслями…

Константин (со злой насмешкой в глазах): Так я тебя не неволю. Сам, все сам! Сперва сам себе уши проколешь, а сережки я, так уж и быть, тебе подарю. Сам сарафан попышней себе выберешь, да не забудь ноги побрить…

Николай Волконский: Ваше Высочество!

Константин (примирительно): Шучу я. Шучу! Ну, что тебя ко мне привело, мой командир над «сбродными силами»? А-ха-ха! Прости, аж слезу ты мне вышиб… Не, точно вдругорядь подарю тебе бабьи серьги и сарафан. Вот в сарафане ты и будешь своим сбродом командовать! (Вдруг озлобляясь:) Ну чё, мы так и дальше сидеть будем? Говори, зачем ты меня от дел оторвал!

Николай Волконский (растерянно): А?! Я? (Торопливо и нервно:) Ах да, мой младший брат Сергий обучается нынче в Москве. В пансионе Московского университета… Так у них там образовалось тайное общество в французскую пользу. А мы тут… Ну, раз и мы за французов, почему бы нам не объединить наши усилия?!

Константин (задумчиво): Стало быть, наши люди в Москве… А почему бы и нет? Иметь поддержку в Первопрестольной для моего будущего правления и долгого царствия – дело полезное. Хорошо. Передай-ка своим людям в Москву, что отныне я у них главный. А они пусть сидят под шконкой, как мыши. Возможно, мы вообще не будем воевать с Бонапартом… Есть такое желание. (Опять начиная весело хохотать:) Нет, ну не тебя ж мне народу показывать?! В сарафане и бабских серьгах – моего командующего «сбродными силами»! Ой, пшел бы ты вон, а то, на тебя глядючи, я тут со смеху обоссусь!

Павильон. Лето. Вечер. Вена.

Банк Зюсса и Оппенгеймера. Переговорная

За круглым столом в небольшой комнате сидят пятеро.

С одной стороны стола – Александр Бенкендорф, по правую руку от него – Михаил Воронцов, а по левую – Серж Марин. Напротив них сидят два австрийских банкира: старенький Зюсс и молодой Оппенгеймер. При этом банкиры удивительно похожи, как будто это один и тот же человек, но в двух лицах. Одно лицо молодое, а второе постарше. Александр Бенкендорф объясняет банкирам суть дела.

Бенкендорф: Проблема в том, что Россия воюет с безбожною Турцией, а нам нужно организовать канал по перевозке людей в Палестину. Обращаемся к вам, ибо проще всего нам везти несчастных через австрийские порты в Триесте и Венеции.

Оппенгеймер (холодно, с вежливым интересом): Не совсем уловил, о каких именно несчастных у нас идет речь. Мир полон бедных, голодных, униженных и оскорбленных. Спасти всех не получится. Поясните, о ком идет речь?

Бенкендорф (шокированным голосом): Как?! Вы не в курсе?! Поляки собирают в герцогстве Варшавском огромную армию, чтобы пойти на Россию и восстановить Речь Посполитую. Однако в прошлом люди, проживающие на этих территориях, были подданными Пруссии, России и Австрии. При этом они изменили польской присяге, и им теперь веры нет. Юзеф Понятовский отдал приказ – ловить в Польше «русских» лазутчиков, и его люди вешают несчастных по жребию.

Зюсс (шокированно): Боже ж мой! И вешают они, конечно же, наших!

Оппенгеймер (растерянно): С чего вы взяли? Дядь, почему вы всегда думаете самое худшее?!

Зюсс (поучительно): Опыт, мальчик мой, опыт! Поживете с мое и тоже утратите любые иллюзии про людей – особенно в отношении поляков! Они ведь в последнюю войну два наших отделения банка сожгли и разграбили. Вам напомнить, что они сделали с нашими клерками?!

Оппенгеймер (весь передергиваясь): Ах, дядя, ну зачем вы всегда такой мрачный?! (Обращаясь к русским:) Развейте наши опасения…

Бенкендорф (разводя руками): Увы! Все поляки по приказу Понятовского отныне военнообязанные, а хохлы с белорусами стали их «говорящею собственностью». За «порчу чужого имущества» нужно платить. Поэтому люди Понятовского вешают только тех, кого можно повесить бесплатно.

Оппенгеймер (меняясь в лице): Боже ж мой! Господь велик!

Зюсс (поучительно): А я тебе сразу сказал! Раз поляки, значит – погром! Раз погром, угадай, кого громят! Слушай дядю, и будет тебе счастье! Опыт! Это он – сын ошибок трудных и знания поганой людской природы. Если, конечно, поляков можно называть человеками!

Оппенгеймер (будто встряхиваясь и суровея): Картина мне стала понятнее. (Бенкендорфу:) Вы что-то говорили про некий план…

Бенкендорф (небрежно): Ах да! Ко мне пришла делегация почетных жителей Риги… Видите ли, я правнук по матери самого Гзелля – первого раввина Российской Империи. Вот меня и просили возглавить помощь несчастным. А я как раз вспомнил, что в Париже я сталкивался с немецким ученым по имени Гумбольдт, который занимался в Египте палестинскими древностями… Вот смотрите, мне вот эту находку Гумбольдта подарил один друг нашей семьи. Сэр Исаак. Он уверен, что это чернильница самого Иосифа. Вот видите на ней арамейские надписи?

Банкиры с любопытством, переходящем в восторг, рассматривают обломок древней керамики. Затем остаток чернильницы идет по рукам и его разглядывают Воронцов с Мариным. Бенкендорф же, убедившись, что банкиры немного порозовели и даже дыхание у них стало прерывистым, продолжает.

Бенкендорф: Мы организуем Общество собирателей и ценителей древностей. В рамках этого общества мы решили вывозить всех несчастных с земель Варшавского герцогства на нашу историческую родину. В Палестину!

Оппенгеймер (торопливо): Но позвольте, Палестина же нынче одна из турецких провинций!

Бенкендорф (сухо): Все верно. И мы дали меж собой слово, что будем делать все, чтобы наша Российская Империя воевала с Турцией до тех пор, пока Палестина не получит свободу. Я избран главой общества, Миша Воронцов вызвался обеспечивать Палестинское общество всеми необходимыми материалами из России, а Серж Марин отвечает у нас за продвижение наших интересов в Европе! Мы не просим у вас денег, но нам нужно ваше содействие в том, чтобы наших людей не обидели в Австрии, пока они из объятой погромами Польши в австрийские порты будут следовать.

Зю с с (с чувством): Боже мой! А вы – хороший человек, герр Бенкендорф! Можем ли мы пригласить всех вас к нам сегодня на ужин?!

Оппенгеймер (согласно кивая): Да-да! Вы должны рассказать все о Палестине для наших близких! Детям обязательно надо вас слышать! (Потрясенным голосом:) Я же ведь никогда в жизни не смел сказать им, что и у них тоже есть родина!

Натура. Лето. Вечер. Руан. Стена древней крепости

Вдоль древней стены идут принц Петер Людвиг и отставной жандарм граф Фуше. Лицо Фуше усталое и измученное. Петер Людвиг, как обычно, в своем сером партикулярном наряде и похож на восковую фигуру, которая никогда даже не потеет.

Петер Людвиг: Я сперва искал вас в Ренне, с которого вы начинали, и лишь потом случайно наткнулся на ваши следы. Почему Руан? Насколько я знаю, вас по работе никогда ничто не связывало с Нормандией.

Фуше (сухо): Именно потому и Руан. Думал, что смогу ото всех здесь спрятаться.

Петер Людвиг (с неприятным смешком): Наивно. Похоже на старость. Главный жандарм нынче – вор в законе Видок. Ему стучат все преступники Франции, а потому никому здесь от Видока не скрыться.

Фуше (с чувством): При мне никогда вор не стал бы жандармом.

Петер Людвиг: Понимаю. Поэтому вас и убрали. Кому-то охота додерибанить здесь все, что осталось.

Фуше (негромко): Вам известно, кому?

Петер Людвиг (с сухим смешком): Наполеон сейчас живет на два дома. Вернее, на две постели. То он со своей юной женой Марией Луизой, то с матерью его сына и, возможно, наследника – Марией Валевской. Времени на государственные дела ему не осталось. А в Париже нынче всем заправляет всесильный министр по делам королевы австриец фон Меттерних. По слухам, именно он стоит за назначением Видока. (Чуть помолчав:) И за вашим падением.

Фуше (начиная нервно посмеиваться): Австрия! Опять чертова Австрия! В моей жизни все началось с проклятых австрийцев, похоже, что ими же все и закончится!

Петер Людвиг (согласно кивая): Да эти австрийцы… Они ничего не стоят на поле боя, однако они всегда побеждают всех, вползая через постель. Такова уж их суть!

Фуше (с отчаянием): Да мне ли не знать?! Я сам своими собственными руками помог им в одном мерзком деле и вот всю жизнь обречен теперь каяться! Эти католики точно не остановятся, пока не истребят мою Францию совершенно!

Петер Людвиг (с явным любопытством): Позвольте, а разве вы не католик?!

Фуше (небрежно отмахиваясь): Ну что вы! Я же бретонец из Ренна! У нас там по сей день все верят в друидов и деревьям в священной роще поклоняются. Эти мерзавцы католики захватили нашу страну, вырубили наши священные рощи… (Осекается.) А во что верите вы – в своем Любеке?

Петер Людвиг (сухо): Я? В мамону. Нет бога, кроме голландского гульдена, и Вильгельм Оранский пророк его!

Фуше (недоверчиво): Да ладно вам… Неужто? И ни разу не просили Бога о помощи?

Петер Людвиг: Просил. Очень даже просил. Я молил Господа, чтобы тот спас мою маму, а ее казнили. До смерти замучили. Она меня ценой своей жизни выкупила (невольно гладит лацкан своего сюртука, под которым спрятана его брошь). Вот я и решил, что Бога нет. А мамина брошь есть. И мое золото теперь хранит меня и всех моих близких лучше и вернее какого-то Господа.

Фуше (задумчиво): Логично.

Петер Людвиг (доставая письмо): Кстати. Мне тут с оказией передали письмо для вас. Оно от некоего Михаила Сперанского, нынешнего обер-прокурора Российской Империи.

Фуше (мрачно): Да на кой оно мне? Я в отставке. Со дня на день за мною придут (изображает пальцами знак решетки, через которую смотрит его печальный глаз). Государю не нужны те, кто помнит, как он из грязи выкарабкивался. Раз вы меня сумели найти, так и его слуги найдут меня точно.

Петер Людвиг (указывая куда-то вдаль): Вон. Надо пойти и в него лбом постучать. Авось откроют.

Фуше (с подозрением): Куда это – лбом постучать?

Петер Людвиг (пожимая плечами): Вон там растет большой дуб. Самый большой из тех, что я вижу. Ну, может, не дуб, а вяз. Нет разницы. Если вы в него лбом поколотитесь, а вам не откроют, значит кирдык. Ваши боги отвернулись от вас.

Фуше (с неприязнью): Шутить изволите?!

Петер Людвиг (небрежно): Вовсе нет. У нас тут беседа двух проповедников. Вы верите в дубы и священные рощи, я в золотого тельца и мамону. Раз вы уверены, что ваши дубы вам не помощники, я хотел бы узнать: не сможет ли помочь магия золотого тельца? Начнем с малого – миллиона франков, я думаю, хватит. За это вы откроете письмо господина Сперанского и напишете ему подробный ответ. Подробности ответа я вам посоветую. Обещаю, что все это – против Австрии. Ну что, я переубедил вас? Вы готовы перейти в мою веру?

Фуше (начиная горько смеяться): Вот ведь черт речистый! Давай же сюда это письмо!

Натура. Лето. Вечер. Вена. Пратер.

Открытый ресторан при постоялом дворе возле банка Зюсса и Оппенгеймера

В небе загораются первые звезды. Бенкендорф, Воронцов и Марин в компании веселых местных девиц сидят на диванах в открытом маленьком ресторанчике на Пратере.

Мимо гуляет народ, весело чему-то смеются девицы, а Марин сидит за столом в обнимку с гитарой и напевает по-русски.

Марин: Чтоб знать вернее, что есть свет,

Бродил я долго по России, Шатался и в края чужие. Ученых много вопрошал, Занявшись прозой и стихами, Искал я правды с мудрецами, Да только время потерял…

Стихают гитарные аккорды, друзья одобрительно хлопают в ладоши и обнимаются с Мариным. Девицы, хоть ничего и не поняли, тоже присоединяются к поздравлениям и награждают поэта жаркими поцелуями. Как бы между прочим Воронцов говорит.

Воронцов: Что ж, господа, думаю, надо определиться. Оппенгеймер и Зюсс явно вписались в нашу затею Палестинского общества, и мне, честно говоря, немного не по себе. Завтра мы возвращаемся, послезавтра выяснится черт знает что, и тогда…

Бенкендорф (сухо): Ну и что выяснится? Мы собрались и решили драться с турками за Гроб Господень. Ни больше ни меньше. Ищем помощи и спонсоров среди наших исторических союзников – против турок. Именно на этой версии я и буду настаивать!

Воронцов (с восхищением): Ну вот умеешь ты! Почему я так не могу?! Я же ведь точно начал бы мямлить, оправдываться и сам себя загнал в угол! А вот ты сказал, и я уже готов, задрав штаны, бежать за тобой на край света! Хоть и хорошо понимаю, что исходно все было явно не так. Нет… Ну если мы ведем речь о священной войне против турок, я, конечно, готов выступать в сем прожекте главным хозяйственником!

Бенкендорф: Решено! Давай мы попросим Государыню сделать тебя бессарабскою дукой.

Воронцов (с легкой обидою в голосе): А чё это в женском роде?

Бенкендорф (небрежно): На мой вкус во всех валахах есть нечто женское. Впрочем, коль не хочешь быть дуком, – не будь им!

Воронцов (растерянно): Чего это – не хочу?

Марин (покровительственно): Ну это уж вы сами, девочки, разбирайтесь, кто в каком роде, а я в палестинских делах все же пас! Мне Екатерина Павловна сулила пост канцлера Русской Ганзы, так что в ваших игрищах я не смогу время тратить. Вы уж простите меня – такого обломщика!

Бенкендорф (пожимая плечами): Тут уж каждый выбирает крест по себе. Я вон лет десять назад, как вписался в историю с Беловодьем, так деньги на заселенье Амура русскими людьми все трачу и трачу. Думаю, то же самое случится и с Палестиной. Так что честней отказаться прям сразу же.

Воронцов (задумчиво): А я соглашусь. У тебя, Алекс, на деньги чутье. Только быть дукой для нашего предприятия, на мой взгляд, нет смысла. С валахами каши не сваришь. Надо возрождать опорные пункты в Одессе, а то после смерти де Рибаса там все заглохло. И надобно якорь бросать в Севастополе. Без Одессы и Севастополя эту затею с твоей Палестиною нам не поднять.

Бенкендорф (в тон Воронцову): Ну, ты у нас главный в этом предприятии по хозяйству, тебе и решать!

Воронцов (погружаясь в раздумья): Я бы начал с того, что пошел бы и поговорил с дюком де Ришелье…

Марин (прерывая Воронцова): Але, ребята, я еще тут! Кто этот дюк? Это и есть нынешний бессарабский дука?

Воронцов поворачивается к старому другу, чтобы ему объяснить, но тут видит глаза Бенкендорфа. У того вид, будто Марина в природе не существует, и Воронцов осекается.

Павильон. Лето. День. Санкт-Петербург.

Военное министерство. Комната заседаний

В небольшом зале старого здания деревянной постройки на дальнем от Зимнего краю Дворцовой площади, которое Государь выделил под созданное им военное министерство, Барклай открывает совещание.

Барклай: Господа, в преддверии неминуемой войны с якобинцами мы приняли решение создать Генеральный штаб, который и станет отныне разрабатывать для нас планы сражения, логистические схемы доставки вооружения и боеприпасов для действующей армии, и так далее. Отныне любое решение на сражение должно получить оценку и одобрение нашего Генерального штаба, и, надеюсь, у нас более не будет картин, когда центр позиции в генеральном сражении очищен от наших солдат из-за того, что кому-то неохота нюхать чужие портянки, а также ситуаций под Моренгеном или Гуттштадтом, когда кто-то по своей воле решил перейти в наступление ради дня тезоименитства некой дамы.

В зале шум, двигают кресла, генералы начинают обсуждать новость, но, судя по реакции зала, армия с новым порядком ведения войн безусловно согласна. Тогда Барклай поднимает с места полковника Петра Волконского и объявляет.

Барклай: Начальником Генерального штаба нам навязали фон Пфуля, которого мы не знаем и в глаза-то не видывали. Посему мы предлагаем, пока Пфуль войдет в дело, назначить князя Петра Волконского, который прошел полную подготовку в штабе противника и вывез к нам из Парижа весьма много для всех для нас нужного.

Петр Волконский (нервно покашливая): Мою работу я считаю нужным начать с создания училища колонновожатых. Наибольшие потери в нашей армии наблюдаются на марше, а не в бою. Тогда как для противника сохранение живой силы до боя и после боя считается одним из самых важных в их стратегии. Считаю нужным провести через это обучение всех старших офицеров нашей армии. И без отметки о прохождении данного курса я бы просил не назначать людей на команду…

Зал взрывается. Многие недовольны вводимыми новшествами. Кто-то даже восклицает: «Вы что нас теперь еще и солдатские портянки считать заставите?» Барклай в ответ на это кричит.

Барклай: Коль придет нужда – так заставим! Мы проанализировали последние проигранные кампании. Вы в курсе, что две трети потерь в австрийском походе случилось вовсе не при Аустерлице, а от банального голода?! Австрийская сторона нас обещала кормить, но слов своих не сдержала! Прусская сторона стала присылать провиант, но его почти весь разграбили польские инсургенты. Мы проверяли планы этой войны, и никто, поверьте – никто, в окружении царя Александра не был готов к отсутствию провианта. Солдаты мерли в походе как мухи. Ведь многие же из вас были там! Вспомните! Что там творилось, часто ли вы жрали еду – до и после сражения!

В зале опять начинается гул. Однако на сей раз офицеры, особенно те, кто ходил на Аустерлиц, согласны. Кто-то кричит: «Это австрийцы нас предали! Они обещали кормить!» А ему с другой стороны стола раздается: «Так они всегда предают! Вспомни, как они предали Суворова!» и «Я одно не пойму, раз всем было ясно, что они предадут, чего ж наши опять им поверили?!». Барклай перекрикивает собрание.

Барклай: Итак, господа, чтобы подобного не случилось и впредь, не хрен на чужого дядю надеяться! Отныне будем идти на войну со своими припасами. Вот для этого и нужны нам курсы колонновожатых! И обучение на них – архиважно! Или вот еще пример. Кампания в Пруссии. Главные потери у нас были среди раненых, которых приходилось бросать, ибо не было лошадей и подвод, чтобы всех вывезти. А польские каратели всех, нами оставленных, вырезали! Вот откуда у нас столь большой счет потерь! (Поднимает руку, дабы не дать развиться всеобщему возмущению.) С поляками теперь разговор у нас будет особый! Это я вам обещаю. Однако остается вопрос: почему так планировали сию операцию, что раненых не смогли вывезти?!

Петр Волконский (торопливо подхватывая): Чтобы такого не произошло впредь, мы и открываем училище! Все старшие офицеры обязаны получить хотя бы начальные сведения о том, как обустраивать марш, как обеспечить подвоз продовольствия и куда девать раненых! Безо всех этих познаний победа над якобинцами невозможна! Прошу понять меня правильно!

Натура. Лето. День. Царское Село.

Площадка для игр

На площадке для игры в крокет царь Александр внимательно читает доклад о первом заседании Генерального штаба. В какой-то миг лицо его искажается, и он, стискивая зубы, бормочет.

Александр: Негодяй, подонок, мерзавец! Это он меня высмеял, припомнив мой же приказ о том, чтобы на Праценских высотах не воняло портянками! Как он посмел?! Какая же сволочь!

Голицын (с деланным ужасом): Не может быть! Да ты, мин херц, шутишь! Так его, наверное, прочие генералы высмеяли?

Александр (с горечью): Отнюдь! Отныне все подобные приказы должны получить одобрение штаба. Они лишили меня права править! Да они худшие якобинцы, чем сам Бонапарт! Причем проголосовали единогласно.

Санглен (растерянно): Вот это поворот! Они так лишат вас короны, и ваша власть станет совсем номинальной. С этим надо что-то решать!

Александр (с ожесточением): А я решу! Вот возьму и решу! Они у меня еще все попрыгают! Барклай предложил план по защите Империи, а вот накося! Вот ему! (Показывает куда-то фигу в пространство.)

Голицын (с интересом): Так чего же они решили-то?

Александр (сухо): Принято решение об укреплении границы Империи. Все приграничные крепости обустроят для противодействия нападению Бонапарта! А вот фиг им!

Санглен: То есть?

Александр (со злобной радостью): Для обустройства крепостей на границе казна должна деньги выделить! А вот нет у меня для них в казне денег! Наполеон нападет, Барклай обосрется, а я об него ноги-то вытру! За такие дела я его точно под суд и казнь подведу, чтоб урок был! Рано они царя на Руси в обоз списывают!

Голицын и де Санглен оба, как по команде, разводят руками и меж собой растерянно переглядываются.

Павильон. Лето. День. Стокгольм.

Парламент. Зала для заседаний

В зале заседаний шведского парламента идет жаркое обсуждение. Причина обсуждения налицо – король Карл Тринадцатый, он же бывший герцог Зюдерманландский, впал в недееспособность. Убедиться в этом может сейчас уже каждый. Несчастный король сидит на троне посреди парламента с приоткрытым ртом, из угла которого на воротник течет слюнка. Взгляд у короля ничего не видящий и бессмысленный, он не реагирует ни на свет, ни на направленные к нему обращения. Так что вопрос о его преемнике встал уже со всей силой.

Шведские ораторы выступают по очереди. Один предлагает одного кандидата, другой другого, когда двери в парламент распахиваются и входит французский посол Бернадот в сопровождении своего начальника охраны и верного друга фон Нейперга. За двумя французскими гостями входит полк гасконских гугенотов из бывшего первого корпуса Бернадота.

Ревностные гасконцы не пожелали остаться в «безбожной» наполеоновской гвардии, а последовали за своим командиром сюда – в шведскую ссылку. Бернадот, как французский наместник Швеции, проходит прямо к трону впавшего в деменцию короля, ставит стул и садится рядом, а фон Нейперг выходит на трибуну, громко откашливается и говорит.

Нейперг: Итак, господа, слушал я вас тут, слушал и вот что скажу. Дураки вы тут все! Согласно подписанной капитуляции в проигранной вами войне Швеция отныне территория, подмандатная Франции, и самый главный здесь согласно этому договору – французский наместник. Им был назначен мой господин Жан-Батист Жюль Бернадот. Посему предлагаю выбрать именно его вашим новым принцем-наследником! (На миг он прерывается, достает из кобур два заряженных пистолета, взводит курки и направляет стволы в зал, а затем приказывает гасконцам:) Заряжай! Товсь! (Шведским парламентариям:) А вот теперь я готов выслушать все ваши возражения, пожелания и, конечно же, благодарности!

С минуту в зале ошеломленное молчание. Затем начинают раздаваться жидкие аплодисменты, которые быстро крепнут и переходят в оглушительную овацию. Фон Нейперг удовлетворенно кивает и прячет свои пистолеты назад в кобуры, а затем добрым голосом говорит.

Нейперг: Ну вот, так бы сразу, а то развели на десять дней говорильню. А караул-то устал! (Крепнущим голосом:) Ну что, господа, все встаем и стоя приветствуем нового шведского короля – Карла Четырнадцатого Юхана!

Зал в едином порыве встает. Гром оваций – оглушительный. Шведы кричат один громче другого, чтобы новые хозяева запомнили их покорность и рвение. Б ответ со своего места поднимается бывший маршал Франции Бернадот, а ныне – шведский король Карл Четырнадцатый Юхан. Он благосклонно кивает своим новым подданным, дружески поднимает с колен бросившегося ему в ноги Нейперга, жестом просит подняться всех прочих гасконцев, а затем сам склоняется перед троном, на котором восседает сумасшедший Карл Тринадцатый. Тот в ответ пускает очередную слюнку.

Павильон. Лето. Вечер. Париж.

Тюильри. Покои Наполеона

Во дворце Бонапарта вовсю идет праздник. Придворные врачи только что определенно подтвердили у Марии-Луизы беременность. В полутемной комнате Бонапарта сидит одинокий посетитель. Вдруг дверь открывается, и на пороге появляется сам Бонапарт. Он сперва пристально вглядывается в темноту, наконец узнает посетителя и благосклонным голосом говорит.

Наполеон: А, это вы, Фуше… Какими судьбами? Мой Савари уверял меня, что мы больше вас никогда не увидим. Что привело? Сегодня у меня большой праздник, и я склонен всех простить. Так что не стесняйтесь, прошу вас…

Фуше (сухо): Старые дела, Ваше Величество… Возможно, важные для вашей империи. Много лет назад я завербовал в России Михаила Сперанского. Нынче он – обер-прокурор. Этот Сперанский на меня вышел. Он хочет стать русским диктатором с вашею помощью. У него есть мощный штат из либеральных политиков, готовых свергнуть насквозь прогнившую нынешнюю администрацию, набранную из французских роялистов-изменников. Сперанский обещает передать вам в руки Моро, который от вашего гнева сейчас в России скрывается. А самое главное – его люди в России создали группу, которая занимается заполнением амбаров и складов для вашей армии, случись ей дойти до Москвы. В группе одни лишь поляки, ненавидят русских всеми фибрами души. Я не мог скрыть столь важный заговор, который может быть столь на руку моей милой Франции…

Наполеон (с одушевлением): Да, русские поляки! Все эти Понятовские, Сперанские и Потоцкие! Они столь верны мне и мечтают лишь служить моей Франции! Это надо использовать! Что ж, решено! Я возвращаю вас, Фуше! Вы отныне руководите моей сверхсекретною стратегическою разведкой! Мне нужно знать больше про всех этих польских москвичей и Сперанского!

Натура. Лето. Вечер. Париж.

Дворец Борджиа. Внутренний дворик

Во внутреннем дворике дворца Борджиа на расстеленных одеялах лежат полуголые Чернышев и Полина. Они по очереди губами срывают виноградины с одной общей веточки и болтают о разном.

Полина: Жаль, что Видок поехал по Франции. Когда он назад возвращается? В его компании мне так весело!

Чернышев: Вроде через неделю. Наша любимая Анни приготовит нам стол и новые ноты!

Полина (с легкою завистью): Она такая красивая и так поет! Интересно, смогу ли я так же хорошо сохраниться в ее-то возрасте?

Чернышев (невинным голосом): Она столь стара? Я рядом с тобой не обращаю на женщин никакого внимания. Думал ее совершенно молоденькой!

Полина (с чувством превосходства): Мужчины такие ненаблюдательные… Да она годится мне в матери! И молодость у нее, вот поверь, была слишком бурная! Мне, как женщине, это все сразу видно!

Чернышев (смиренно): Да ладно тебе, я простой московский пацан. Мы там от вас на отшибе живем. В лаптях ходим, на пеньки молимся. Откуда ж мне такие тонкости знать?!

Полина (примирительно): Ну, не куксись, друг мой, не расстраивайся! Скоро и вас там настигнет прогресс. Мой брат мне давеча по секрету сказал, что намерен сделать вашу Москву опять столицей русской провинции. Вот Петербург он сотрет в порошок. Там одни лишь враги! А в Москве полным-полно наших сторонников!

Чернышев (небрежно): Это кто? Голицыны да Беклемишевы с Вяземскими? Или Панины да Куракины? Это все главы бывшей французской партии при дворе. Я к ним, кстати, вхож.

Полина (беззаботно): Нет, нет и нет! Речь о польских ссыльных, которых перевозили в Москву после разгрома восстаний Костюшко. Они там готовят для моего братца склады оружия и амбары с провиантом для прокорма всей нашей армии! Брат впервые задумался о том, что с Россией можно не пихаться всю жизнь на границе, а сразу нанести рассекающий удар в глубь территории! Представляешь?!

Натура. Лето. Ночь. Аранхуэс.

Джунгли. Лагерь Боливара

За стенами хижины проливной тропический ливень.

В хижине вокруг чадящей лампады и карты собрались вожди восстания против Испании. Николай Хвостов, которого все зовут Симон Боливар, его правая рука и начальник разведки Гаврила Давыдов, которого все зовут Зорро, и командиры интербригады «Морские дьяволы» де Вульф (он же Джон Инглиш) и Юрий Лисянский (он же Иван Минута). Речь идет о плане операции по взятию Каракаса.

Лисянский: Господа, если вы хоть на час отвлечете охрану береговых батарей, обещаю, что проскочу.

Вульф: Мои экипажи смогут захватить батареи на побережье. Только куда ты проскочишь, если до самого города еще потом верст десять по суше, а то и все пятнадцать. С другой стороны, если мы отрежем снабжение с моря…

Хвостов: В городе другая беда. Там засел со своими людьми Франсиско Миранда, тот самый, которого прогнали из России еще при Екатерине. Теперь он не хочет с нами, как с русскими, разговаривать.

Давыдов: Вот козел! А мы его на ножи!

Хвостов (морщась): Дробить наши силы перед лицом испанского короля… Не хотелось бы… Надо с Мирандою договариваться. Но у него ж родословная от самого Сида, и он мнит себя полководцем. А какой он полководец, всем известно еще по турецкой кампании… Так что соединять наши силы с этим болтуном я не буду!

Лисянский (с досадой): Так и что? Мы займем побережье и станем этакою прокладкой меж ним и испанцами? А он за наш счет объявит себя испанскою хунтой?!

Вульф: А может, это и хорошо? Пусть Миранда назовет себя хунтой. А мы, как силы порядка, назовем Сему королем Латинской Америки. А Испанию потом на ту же помойку, что и мирандину хунту! (Настоятельно:) Но Каракас брать все же надо! Возьмем Каракас, отдадим там власть пустобреху Миранде, и пусть народ сам решает, кто такой этот Миранда и кто Симон Боливар!

Давыдов (задушевно): Да плевое дело! Чё мы, Каракасов не брали?! (Хвостову:) Ну чё, Сем, пойдем и возьмем уже этот их Каракас!

Натура. Осень. Утро. Рущук. Лагерь русской армии

Из штабной палатки торопливо выходит генерал Петр Багратион. Напротив стоит походный возок, из которого медленно выползает престарелый граф Иван Кутайсов. Князь Багратион бросается сломя голову к своему отцу и помогает ему спуститься на землю.

Багратион: Рад тебя видеть! Ты что же не предупредил? Я б тебя иначе встретил. И почему в такой тайне? Не помню, когда ты в последний раз из Москвы выезжал!

Кутайсов (с любопытством сына разглядывая): А ведь ты уже у меня вырос, сынок! Вон уже – и все волосы выросли! Герой! Горец! Истинный князь! Как же я на тебя не нарадуюсь!

Багратион (растерянно): Бать, ну ты даешь! Через всю страну ко мне на войну приехать для этого! Я всегда знал, что у стариков в конце жизни бывают чудачества…

Кутайсов (обрывая сына): Я был в Твери. Мне твоего сына и моего внука показывали. Сказали, что ты с Екатериной, Государыней Русской Ганзы, порвал, но мне, как деду, внука видеть дозволено.

Ну и что же ты теперь думаешь?

Багратион (будто отмахиваясь): Бать, ты уж прости! Не твоего ума это дело! Она меня оскорбила. Называла изменником! Я же все подписал в обмен на царское обещание сохранить ему жизнь… А она меня… Так и сказала – изменник! Нет, между нами все кончено!

Старый граф понимающе кивает головой, затем начинает ковылять обратно к своему возку, откидывает подножку, так что она превращается в нечто вроде подвесной скамеечки на двоих, садится сам и жестом приглашает сына сесть рядом.

Кутайсов: А я что… Я согласен. Твоя мать, покойница, когда тебя родила, а я не ней жениться не смог, тоже звала меня изменником и предателем. Это понятно. Это, видать, планида такая у нас, у Кутайсовых. Однако хоть и ругала она меня и бранила, а все одно – я ей на тебя деньги давал и учителей нанимал и, как смог, тебя вырастил. Потом купил тебе титул и родословную. Я тут собой не горжусь и не жалуюсь. Дорого бы я дал, если бы смел назвать тебя своим законным наследником! Ты ж у меня, Петька, лучший. Генерал. Князь…

Багратион (нетерпеливо): Бать, ты к чему это? Давай ближе к сути!

Кутайсов (медленно): Тяжелые, черные времена настают. Я вижу это в небесах и в воде. Я чувствую это в воздухе. Сила страшная и великая собирается у наших границ, а ты, сынок, здесь – за тридевять земель – валяешь дурака неизвестно зачем. Побить турок дело от силы двух месяцев, а вы тут сидите уж какой год – и ни туда, ни сюда!

Багратион (с раздражением): Да я и сам сидеть и чего-то ждать устал. Однако есть из столицы приказ пока турок не бить! Почему – не пойму!

Кутайсов (сухо): А я скажу тебе, почему! Царь наш – Бонапартов прихвостень да изменник! Он нарочно лучшую армию на юг, в степь сослал и тут держит! А главные сражения будут в Польше. И он опять хочет сделать все так, чтобы нам был бы проигрыш!

Багратион (с изумлением): Но почему?

Кутайсов (строго): Потому что масон! Я спас тут из тюрьмы монаха одного безумного – отца Авеля. Вот он-то мне и поведал, что вся Русь-матушка – жертва глобального масонского заговора! А главные там – царь Александр, грешник великий, ибо отцеубийца, и прихвостни его Барклай с Аракчеевым! И надобно всех троих в один мешок – и того! Вот что говорят по Москве! А еще на сеансе он бился в судорогах и кричал, будто видит он Кремль в огне, а самого Антихриста на колокольне Ивана Великого, и как он там сдирает со святых крестов позолоту…

Багратион (ошалело): Ну у вас там и цирк!

Кутайсов (сухо): Отец Авель не ошибся еще ни в одном своем предсказании. И сказал он, что следующим царем будет у нас Константин, и он-то и спасет Русь-матушку! А ты у Кости на хорошем счету! Так почему ты здесь, в армии «Юг», а не у Кости – в армии «Центр»?

Багратион (разводя руками): Ну, бать, я ж тут вроде как в ссылке!

Кутайсов: А дружок твой Марин давеча появился в Твери, а Катька твоя его встретила! Нет, я понимаю, что у вас с нею швах, и домашние тапки твои она выслала тебе ямской почтой. Это я в курсе! Но почему Марину наплевать на запрет, а ты, как последняя тряпка, нашего отцеубийцу слушаешь!

Багратион (вздрагивая): Марин может чудить, как угодно. Он вообще-то вольноопределяющийся из Сан-Марино, а у меня же присяга… Долг! Честь!

Кутайсов: Хорошо. Долг. Честь. Это я понял. Тебе рассказать, сколько я совершил бесчестных поступков, чтоб из тебя, сына безродного куафера, сделать князя и генерала? Я никогда не заводил с тобой такой разговор, однако нынче у тебя – сын… Понимаешь ты, сын! И я не говорю тебе, что сын твой станет будущим Государем Русской Ганзы. Я даже не говорю о том, что, может быть, так звезды встанут, что он окажется самым старшим мужчиной в доме Романовых. Тогда он – внук безродного куафера из Кутаиса – станет Государем Российской Империи! Я этого тебе не скажу. А скажу я тебе, что, когда я был маленький, Кутаис взяли турки. И у меня на глазах убили маму и папу, а сестру изнасиловали до смерти. А моему маленькому брату турки разбили головку о притолоку! И мне по сей день это снится. Так что заканчивай ты с этой своею войной-муйней, сынок, и будь добр – поклонись в ножки Косте, стань его правой рукою и маршалом, вернись на западную границу и там – хочешь дерись, хочешь – молись! Но чтобы врага в Твери, где растет твой маленький сын, никогда в жизни не было. Или… Я тебя – ПРОКЛЯНУ!

Жаркий солнечный день над степью. Вдали видна осажденная русскими войсками крепость Рущук. Стоят рядами штабные палатки. На краю нашего лагеря небольшой походный возок, на ступеньке которого сидят два кавказца – отец и сын. И отец сыну что-то настоятельно шепчет. Появляется надпись: «Конец двадцать первой серии».

Серия 22

Челюсти быстры

1810. Натура. Осень. Утро. Рига.

Стена рижской крепости

В рижской крепости в очередной раз идут работы по укреплению стен и установке новых орудий большого калибра, закупленных Государыней Марией Федоровной в Англии. За работами с крепостной стены наблюдает Эльза. Слышны предупредительные возгласы, Эльза оборачивается – на крепостную стену поднимается Барклай. Он небрежно козыряет и вместо приветствия бормочет.

Барклай: В прежние времена вас бы точно сожгли. Мой план обустройства крепостей на границе по факту отвергнут. Государь объявил, что увеличения расходов казны на строительные работы он не допустит, а самое главное его возражение – укрепление приграничных крепостей угрожает отечеству! Якобы то ли Мария Федоровна, то ли Константин Павлович деньги, выделенные на укрепление Киева, Вильны и Риги с Ревелем, направят на усиление своих армий… Не знаю насчет Вильны и Киева, а Ревель с Ригой Государыня давно уже укрепляет из своего кошелька… Короче – бред. В общем, все идет, как вы и предсказывали.

Эльза (сухо): Только не говорите, что вас это все опечалило! Вы с самого начала считали, что Наполеона надо поглубже в страну заманить, растянуть ему линии подвоза и коммуникации и лишь после этого разбить. За счет лучшего снабжения людьми, боеприпасами и провиантом. А я вам сказала, что если вы все это предложите, вас мигом запишут в изменники и предатели! У нынешнего царя язык без костей, ради красного словца не пожалеет и отца…

Барклай (с горьким смешком): Ну, отца-то он точно не пожалел… Государь деньги на укрепление границы выделять отказался, нам остается только лишь основной план – отступать в глубь страны. И все же – нехорошее чувство. Опять же вопрос, а если Наполеон в глубь страны не пойдет?

Эльза: Пойдет. Ко мне давеча приходил принц Петер Людвиг. Он сумел вызвать из политического небытия графа Фуше с его в России обширными связями. И сразу же – сюрприз – обнаружился антиправительственный заговор, якобы возглавляемый нынешним обер-прокурором Сперанским. А сами заговорщики – бывшие польские инсургенты, которых при Екатерине массово вывозили в Москву… ну, чтоб разбавить поляков среди русского населения. Однако они не разбавились… Теперь ждут Наполеона в Москве, скупают для него муку и зерно. Адреса их амбаров и складов мы уже выяснили. И что любопытно, главным у них Сергей Волконский, который через своего брата Николая получает указания от Наследника Константина. Интересно, как именно сорта говна находят друг друга? Думаю, что – по запаху.

Барклай (с одушевлением): Вот даже как! Прекрасно! Так я уже прикажу Петру, чтобы готовил план, учитывая, что главный удар противника будет направлен на Москву! Держите меня в курсе всех подробностей этого заговора! Стало быть, у них два начальства – в Париже и в Киеве… А ведь на этом можно сыграть!

Натура. Осень. День. Киев. Парк «Софиевка»

В парке «Софиевка» идут какие-то торжества. По тенистой аллее, укрытые от чужих глаз, идут Наследник Константин – русский глава «всех земель за чертою оседлости» и престарелая княгиня Софья Потоцкая, мать французского наместника в герцогстве Варшавском Ивана де Витта. Похоже, что цесаревич чувствует себя немного не в своей тарелке, а княгиня опирается при ходьбе на его руку и доверительно шепчет.

Потоцкая: Я вызвала вас по настоятельной просьбе моего сына. Он мой наследник, и все это вокруг перейдет ему после моей скорой смерти. Боже, как я не хочу умирать!

Константин (насмешливо): Да ты, бабанька, живее у нас всех живых! Вон как в мою руку вцепилась! Как клещ!

Потоцкая (не обращая внимания): Так вот, сын мой пишет, что нападение на Россию для Наполеона – дело решенное. И война начнется через год-два, как только Понятовский сможет всему обучить его новую армию. Полякам в этом походе отведена особая роль. По словам сыночки, нынешнее герцогство Варшавское будет заселено выходцами из Саксонии, а сами саксонцы будут изгнаны из своих прежних мест, и на их место придут французы. Так Франция расширит свое место под солнцем!

Константин (нехотя): Нечто подобное и я слышал…

Потоцкая (сухо): Умники вокруг Бонапарта измыслили переселение народов на новый лад. Только при разрушении Римской империи варвары шли с востока на запад и совершенно истребили тогдашнюю цивилизацию. А нынче движение будет с запада на восток и совершенно истребит русское варварство. Всех поляков решено переселить в пределы России, чтоб они русских на восток вытеснили. Это и называется распространением по миру культуры с прогрессом.

Константин (задумчиво): И какую же роль вы мне отвели в этом деле? Цивилизатора или, наоборот, русского варвара? (С угрозою в голосе:) Я ведь человек-то простой, чуть что – и на кол посадить же могу! За измену…

Потоцкая (начиная тыкать пальцем в грудь Наследника): В принципе, да. Но! Переселение поляков из прежней Польши на восточные кресы, то есть на Украину и Белоруссию, означает, что земли прежних русских помещиков отчуждаются в польскую сторону! Этот парк Софиевка у меня будет отнят в пользу польских магнатов! Да и вас тоже выселят! Как вы это не понимаете?!

Константин (сухо): Пусть придут и – возьмут. А Софиевку вашу я и сам конфискую. Ежели что…

Потоцкая (сухо): Мой сын советует вовремя перейти на сторону победителей! Пусть поляки делят между собой кацапские земли, а мы же, как союзники Бонапарта, будем от всего этого сразу избавлены. Сделайте же что-нибудь! Ведь вы же мужчина!

Константин (с неприязнью оглядывая княгиню): Вот за что не люблю я вас, баб, так за эти ваши подлые взвизги. Сама боится за свою Софиевку, а под братнин гнев подставить меня норовит. На север от нас армия «Север» моей милой матери, а той в уши дует ее ненаглядная Карловна про то, что я, мол, у этой жабы Карловны ее Федьку убил! А на юге стоит армия «Юг» полководца Кутузова, который присягнул уже Аньке, а та опять же под опекунством у матери! Обложили меня, тебе понятно, бабанька?! Тоже мне – хочет, чтобы я шею в петлю сунул за ее хреновню!

Потоцкая (требовательно): Но вы же воин! Почему вами, нашим природным царем, мерзкий слизняк из Зимнего смеет командовать?! Повидала я на моем веку мужиков! И самый лучший из них был – турецкий султан, потому что никто не смел ему по жизни приказывать. Так и вспомните, что вы же у нас Константин, и бабушка ваша ворожила вас владыкой Константинополя! Так и станьте же вы наконец достойны своей собственной бабушки. Восстаньте против вашего брата – дрыща, он не смеет вами командовать!

Константин (с интересом старуху оглядывая): А ведь ты хорошо сохранилась, бабанька… Могешь еще, коль захочешь. Так, стало быть, я, на твой взгляд, смогу еще стать султаном в Константинополе?

Натура. Осень. Вечер. Киев. Парк «Софиевка»

Празднества в «Софиевке» продолжаются, однако на сей раз по укромной аллее идут Наследник Константин и князь Багратион, приглашенный княгиней Потоцкой из Дунайской армии на сие торжество. Наследник Константин идет, чуть покровительственно похлопывая князя по плечу, а тот, несмотря на то, что по возрасту старше, а ростом выше Наследника, сумел подобраться так ловко, что кажется и ниже, и меньше русского цесаревича.

Константин: А ты хорошо держишься! Не надоело еще туда-сюда от этого поганого Рущука дрызгать? (Будто что-то припомнив:) Да, кстати, поздравляю, князь, с пополнением!

Багратион (делая вид, что не понял): В смысле?

Константин (одобрительно): Ну как же! Жена твоя родила! Мальчик! Значит, не бракодел! Будет воин!

Багратион (изображая ревность): И от кого? В последний год она живет с Меттернихом… Ее так и зовут – «блуждающая княгиня». Хотя скорей уж «блудящая».

Константин (небрежно): Да не, не эта! У вас же, турок, кого поймал, тот и жена! Гы-ы! Мне отец твой, Кутайсов, писал. Сестра моя Катька, мол, разрешилась от бремени. Родился мальчик. Назвали в честь отца Павлом, только отчество ему – Александрович! Пошел слух, что родился мальчишка от кровосмесительной связи моих брата с сестрой! По всем моим владеньям с того слуха волнения! Правда, мальчик, по словам твоего папаши, крепкий и сильный. Горбоносый. Чернявый. На брата моего, белесого глиста, совсем не похож. Стало быть, с пополнением! Когда за сына проставишься?

Багратион (разводя руками): Да хоть сейчас… (Задумчиво:) Интересно, почему Александрович? Я ж написал про отцовство признание. Могла бы назвать и Петровичем… Вот дура баба!

Константин (поучительно): О-о! Все бабы – дуры! Спать имеет смысл исключительно с мужиками! Надеюсь, хоть сейчас ты это понял! Может, попробуешь?

Багратион (извиняющимся тоном): Я не готов, Ваше Высочество…

Константин (с интересом): Так и что? Вернуться к сестре моей хочешь?

Багратион (разводя руками): Да я б с радостью. Однако боюсь, что страница сия закрыта для меня навсегда. Да не по моей воле…

Константин: А чё так?

Багратион (сухо): Когда стало известно о нашем в Твери заговоре, Государь предложил все забыть, если я напишу ему о нашей связи признание… Катиш восприняла сие, как предательство. Кричала, что ни один из офицеров ее матери не бросил Марию Федоровну. Все перешли на службу в Лифляндию…

Константин (задумчиво): А мои все пошли за мной – в Польшу. Ну да… Я бы, если бы и меня так же вот подвели, потом уже б не простил. А почему?

Багратион (сухо): В отличие от ваших офицеров или людей Марьи Федоровны – я лишь сын куафера. У меня ни родни, ни гроша за душой. А у вашей сестры в Твери нету армии. И кому я нужен там – генерал? Мое дело – война…

Константин (задумчиво): Значит, не такая Катька и дура… Однако же ее сын…

Багратион (настораживаясь): Что с ним?

Константин (сухо): Сын твой отныне наследник и будущий повелитель Твери, Ярославля и Новгорода. У тебя ни гроша, зато у сына твоего – вдруг алтын. А тут Наполеон желает напасть, и коль он победит, так все завоеванные земли передаст полякам. Так что нет у тебя ни хрена, и сыну твоему ни фига не достанется!

Багратион (нервно): И что ж делать?

Константин (решительно): С Наполеоном надобно драться или же договариваться. Победить его сложно. Многие говорят – невозможно. Посему я тут думал и решил так. Сперва мы попробуем ему надрать задницу, и коль опять не получится, тогда уже – задний ход. Понял?

Багратион: Нет.

Константин (тихо): Да и ладно… Я отдам тебе мою главную армию. Всю армию «Центр». И с богом… Постарайся разбить врага побыстрей, малой кровью и на чужой территории.

Багратион (радостно): Так это же и моя мечта и надежда!

Константин (сухо): Вот и славно. А пока быстрей кончай дело с туркой. Война с Бонапартом важней. Понял?

Натура. Осень. День.

Царское Село. Парк

Осень в этом году ранняя, и весь парк покрыт ярко-алой и желтой листвой. На улице прохладно, слуги укрывают на зиму статуи, оборачивая их в мешковину, кругом кучи листьев, сыро и зябко. По центральной аллее парка идет Государь Император, который с Голицыным и Сангленом беседует.

Александр: Я все решил. Раз вокруг меня все предатели, то мне надобно новых друзей себе вырастить. Посему я принял решение открыть вот прямо здесь – вон в том флигеле – новый Лицей. Там будут учиться худородные и сравнительно неприметные дети из тех семей, что еще не вошли в придворные партии, а родители их не запятнали себя по отношенью ко мне подлым двурушничеством. Я их детей выращу, они по гроб жизни мне станут обязаны, будет из кого себе новый двор создавать!

Санглен (сухо): Что же – разумно. Коли брать детей из семей победней, да потом вознести их наверх, они точно будут признательны!

Голицын (торопливо): Не уверен! Вот, мин херц, не уверен! Взяли мы тогда к себе в дом Чернышева. Уж куда, казалось бы, беднее! Голь перекатная! Одели, умыли, в высший свет вывели, и что ж? Наплевал он тебе прямо в душу, мин херц! Плюнул и высморкался! А нынче в Парижах живет, самых знатных баб любит и оттуда нам всем фиги показывает.

Александр (с интересом): Это каких это? Я с подачи дружка его, Бенкендорфа, самых лучших парижских певичек распробовал. Так и этот мог бы дам своих мне подогнать!

Голицын (разводя руками): Прости, мин херц, да только что делалось, так и будет делаться, а что не делалось, так и не сложится уже никогда. Кристофер, дядя твой, всяких дам улещал да в постель твоему батьке подкладывал. Сынок его, стало быть, продолжил процесс, и ты для него то же самое, что твой отец для Кристофера. А меж своих какой спрос или счеты? Но чтоб Чернышевы так же вот делали, я того не припомню. Ибо не нашего они поля ягоды!

Санглен (с известным восторгом): Надо же, как занятно! А я и не знал! Интересно у вас все устроено…

Голицын (перебивая): Тут ведь какое дело, мин херц. Ну вообрази, вызвал ты нашего Чернышева и говоришь ему: отдай мне свою бабу, я тоже хочу с Бонапартовой сестрой позабавиться. И как он на тебя тут посмотрит?

Александр (с оторопью): Так Сашка Чернышев живет с сестрой Бонапарта?!

Голицын: Ну конечно! А иначе с чего бы ему нам фиги крутить? И вот всегда так – подобрали пса шелудивого, приодели, обогрели, а он…

Александр (решительно): Господа, прошу проследить за тем, чтобы дети, принятые в мой лицей, были бы на лицо поуродливей! А то и впрямь я его из грязи да в князи, а он неровен час найдет себе высокородную сучку и начнет самому мне приказывать!

Санглен (с обидой): Это с каких это пор дом Бонапартов стал высокороднее дома Романовых?!

Александр (с раздражением): Ну вы меня поняли! Я не это ж имел в виду! Бонапарты лавочники и парвеню, однако пока его армии меня побить смогут, их надо считать более высокородными, чем всех прочих. Вот что я имею в виду!

Голицын (темнея лицом): Ну наш-то род от самого князя Невского! Так нам что Бонапарт, что прочие иноземцы – все по… ботфорты. Мы их знатью ни за что не признаем!

Государь от таких слов верного придворного шута невольно отшатывается и переглядывается с Сангленом. Тот украдкою пинает своего друга Голицына, а маленький князь, опомнившись, сразу начинает корчить рожи и скакать на одной ножке. Это царя успокаивает.

Александр: Кстати, Сандро, ты, возможно, не знал, но я пригласил в мой лицей на обучение сына Пушкиных. Твоего тезку, насколько я помню. Отныне он всегда будет при нас, а если из его родичей вдруг кто предаст, парнишка заплатит. Неплохо придумано?

Голицын (небрежно): Да какой смысл брать в заложники кого-то из Пушкиных? Тут другое дело наклевывается. Я намедни в Павловске краем уха слыхал, что Государыня весьма насторожилась. Наследник Константин был на именинах у княгини Потоцкой в Софиевке, а от Дунайской армии Кутузов туда Багратиона послал. Марья Федоровна серьезно обеспокоилась. Вот о чем надо думать, а не о каких-то там Пушкиных!

Александр (нервно): Какие-такие именины Софьи Потоцкой?! Унее ж даже день рождения неизвестен! Она ж в сераль к султану попала сиротой, неграмотной девочкой! Откуда у нее день рождения?! Голицын (с упрямым выражением лица): А вот так! Не было дня рождения, а потом бац – и уже есть. А на тот день рождения ездили из Дунайской армии кузен твой Бенкендорф, сын нашего пожизненного посла в Англии Воронцова Михаил, новый канцлер твоей сестры Катьки Серж Марин и ее аманат князь Багратион. Опять же вокруг шустрили люди Кутайсова, которых ты сверг. И, как вишня на торте, – срочный визит туда же брата твоего Костика! На мой взгляд, одно к одному. А ты тут какими-то Пушкиными озаботился!

Александр (растерянно): Да как же так?! Это же средь войны, считай, дезертирство! Да я их… К военно-полевому суду! Разжаловать всех и в петлю!

Санглен (негромко): Или они вас, Ваше Величество! Крыс не стоит загонять в угол. Сперва надо выяснить, как там и что, а уж потом – разделяй и властвуй. Я не вижу много дружбы меж Бенкендорфами с их роднею фон Ливенами и тем же Костей. Может, сперва все понять, а потом уже что-то делать?!

Александр (облегченно): Согласен. Вот только кого же послать? Все же кругом изменники да предатели! Опять же не всех в подобные круги примут… Посланец должен быть… (На миг задумывается, затем обрадованно тычет пальцем в сторону князя и восклицает:) Вот, одного с ними поля ягода!

Санглен: Давайте пошлем туда Костика Бенкендорфа. Он-то уж точно войдет через брата в этот круг заговорщиков! Ну и это – самый лучший способ отседова его сплавить!

Александр: Не понял… Почему сплавить?

Голицын (торопливо): Понимаешь, мин херц, созрело тут мнение, что Костя у нас – стукачок! Помнишь, когда мы уговаривались травануть твою Катьку, здесь были ты, да я, да Санглен. И кто-то Марье Федоровне нас выдал. И пришло тут мне в голову, что Костя, твой обершенк, то бишь виночерпий, напитки нам подавал. Думаю, он. Впрочем, это не точно – так что давай отошлем-ка его на время в Дунайскую армию и посмотрим. Если за время его путешествия у нас тут подтекать перестанет, мы сразу все и выясним!

Александр (решительно): Решено. Отправляем немедля.

Санглен (торопливо): Погодите, а если там и впрямь заговор? А если в реальности Костя – верный? Нужно, чтоб у него была охранная грамота.

Александр (небрежно): Да легко! Сандро, готовь для Кости сопроводительную. А в ней напиши: «Податель сего, полковник Бенкендорф, действовал по моему приказу, и все его действия были на благо царя и Отчизны. Царь Александр». А я подпишу!

Натура. Осень. Вечер. Рига. Дом Эльзы. Гостиная

За столом в гостиной Эльза принимает принца Ольденбурга. Сейчас, сидящие рядом, они похожи друг на друга, как постаревший дядюшка и его возрастная племянница, тем более что обстановка в гостиной подчеркнуто семейная: Эльза даже кормит гостя из каких-то кастрюлек со сковородками, а не больших блюд и супников. Еды при этом немного, и оба едят как бы нехотя. Принц Петер Людвиг произносит.

Петер Людвиг: Путешествие в Европу меня все сильней беспокоит. Из самых первых рук известно, что Наполеон уже принял решение упразднить и Ольденбург, и Любек, и Эйтин. Он передаст их Пруссии в обмен на то, что пруссаки закроют глаза на грядущий раздел Российской Империи.

Эльза (сухо): Хвалился телятя этой ночью волка заесть, так с утра из копытец его был уже славный студень. Вы любите студень, дядя Петер? Попробуйте!

Петер Людвиг (охотно пробуя кушанье): Хорошо! Грешен. (Невольно усмехнувшись:) Один раз пригласил деловых партнеров на студень, так они оскорбились, будто я им предлагал кровь младенцев. По вкусу – недавно забит. У вас уже начали забивать?

Эльза (довольным голосом): Да, осень у нас сейчас ранняя. Свиньи сала уже не нагуливают, так что приказала готовить колбасы и сало…

И этот… хамон. Кстати, вот не поверю, что вы подали кому-то студень случайно. Что стало с ними? С этими – на студень обиженными?

Петер Людвиг (небрежно): Не помню. Наверное, другой студень… Раз вы так хорошо меня понимаете, до вас уже дошла моя просьба?

Эльза (холодно): Вряд ли вы добровольно согласитесь со сдачей врагу ваших Любека с Эйтином. Может быть всякое, а у вас здесь младший сын. Мальчик хороший, но весь в облаках и заботе о народном здоровье и благоденствии. Если вы по какой-то причине не вернетесь в Россию, я за ним присмотрю.

Петер Людвиг (с чувством): Спасибо. (На миг помешкав, будто что-то серьезно обдумывая:) Кстати, о Русской Ганзе… В Твери ко мне подходила невестка… Девочка она хоть и не совсем образованная, чересчур романтическая и с нездоровыми увлечениями… Однако она хорошо видит грань меж разговорами про то, что царь у нас не удался, и явной изменой империи.

Эльза (сразу насторожившись): Грань тонка… Я вся внимание…

Петер Людвиг (будто в замешательстве): Поймите меня верно, я бизнесмен. Мое дело – гешефт. Я люблю сына, привыкаю к невестке и даже ее ребенка как своего внука признал. В общем, суть дела в том, что у невестки моей во всех ее заговорах было всегда два помощника. Первый, отец моего внука, по итогам последнего заговора всех сдал и получил от царя за это прощение. Племянник мой Александр с чего-то решил, что, когда я получу письменное признание, что внук у меня не моей крови, я ославлю собственного сына на весь белый свет… (Невольно проводит рукой по глазам, и видно, как она у него дрожит.) Но дело даже не в этом. Невестка, разумеется, с предателем порвала, но остался второй. И вот этот второй… Давеча из Дунайской армии ему передали письмо.

Эльза (нетерпеливо): Что там?

Петер Людвиг: Князь Багратион пишет, что в армии составился заговор. Они стали людьми Константина, а тому не по нраву, что за спиной у него Кутузов с Дунайскою армией. Константин, по словам князя, еще не решил, будет ли он с Антихристом воевать иль перейдет на противную сторону, однако от Кутузова им приказано любой ценою избавиться. Теперь они хотят сместить Михайлу Илларионыча, который, по их мнению, не мычит и не телится, завершить победою войну с Турцией, и вот это вот все…

Эльза (всплеснув руками): Боже, какой простой горский вьюнош! Да откуда ж они берутся такие? Незамутненные! Ладно наши левые схемы с продажей зерна туркам под видом американского. Это дело секретное. Но он, как генерал, мог бы знать, что обучение рекрута – дело дорогое и долгое, а солдаты все хотят кушать! И раз нам к войне с Бонапартом нужна огромная армия, а учебных лагерей в стране мало, приходится уж обученных посылать в ту же Дунайскую армию. И там, за границей, наших солдат кормят валашский господарь с молдавским дукой, ибо если мы их там бросим – турки эти Валахию с Молдавией живо вырежут! Он чего – не знает, кто именно его людей кормит?! Ежели война эта кончится, кормить солдат его армии придется уже из нашей казны. И все то время, пока мы с турками кончили, а Наполеон еще не напал, это прямой убыток казне!

Петер Людвиг (сухо): Все понимаю, дражайшая Эльза Паулевна. Но не это самое главное. В письме он невестку просил, чтобы она за них заступилась перед царем Александром, когда они Кутузова… Это самое.

Эльза (ошеломленно): Кутузова?! Того самого, что присягнул нашей Анечке?! Это того самого царедворца, который все опасности жопой чует и всегда на стороне победителей?! И его мечтает убить наш отважный горец?!

Петер Людвиг (сухо): Все это настолько смешно, что рад посмеяться тут за компанию.

Эльза (холодно): Что ж, рада слышать. Однако это не сходится с тем, что мне пишут с мест. А мне пишут, что Екатерина Павловна назначила Сержа Марина своим канцлером. Посмеемся?

Петер Людвиг (тихо): Это не ее решение, а мое…

За две недели до этого. Павильон. Осень. Ночь. Тверь.

Путевой дворец. Комнаты Петер Людвига

В полутемной комнате Петера Людвига горит одинокая свеча. Сам Петер Людвиг сидит в кресле, а Государыня Русской Ганзы Екатерина Павловна рыдает, склонив голову ему на колени.

Екатерина: Боже, что я натворила?! Это я, я одна во всем виновата! Это казалось так понятно и правильно… Мой брат – пустое ничтожество, мы должны его свергнуть, чтобы Россия была сильнее, лучше и чище! И вот природой вещей все уже идет так, будто я дала им повод думать меня той изменницей, что готова покрыть их любое безумие. А в Твери полно тех же грузин, и среди них каждый первый – подручный графа Кутайсова. Они же поднимут меня на ножи вместе с маленьким, коль сочтут меня подлой предательницей! И потом… Пьер и Серж – это ж ведь друзья моего детства и юности! Это все, что есть у меня! Что же мне сделать, дядюшка?!

Петер Людвиг: Что делать? Назначь Марина своим канцлером и скажи всем, что он теперь твой главный друг и советник.

Екатерина (резко поднимая голову и от дяди отшатываясь): Да это ж безбожно! Да я… Да меня тошнит от него, от этого европейца-предателя! Как я смогу называть его моим другом?

Петер Людвиг (сухо и веско): Сможешь. Он из Европы, а в Европе все люди – практические. Он сказал тебе тайну, если ты начнешь возмущаться в ответ, для него будет или твоя жизнь, иль его. Ты же у меня – хорошая девочка, и я не хочу, чтобы он тебя за это убил. Поэтому ты его встретишь, скажешь, что с мужем тебе надобно обо всем посоветоваться, назначишь его за себя в Твери канцлером, а сама завтра же – в Ярославль, подальше и от Марина, и от графа Кутайсова. В Ярославле, насколько мне ведомо, пока нет грузинской колонии. А я тем временем тоже с кем-нибудь пошепчусь, авось всем миром выход мы и придумаем!

Екатерина (потрясенным голосом и обрадованно): Дядя, вы такой умный! А что потом? Как же мне жить без детских товарищей?

Петер Людвиг (тихо): Так, может быть, пора детству кончиться? Пришла пора повзрослеть, Катцен, и вырасти из детских тайных обществ и заговоров. Я в твоем возрасте уже стал банкиром, освоил профессию…

Екатерина (с невольным смешком): Всегда терпеть на могла математику… Какой из меня банкир?!

Петер Людвиг: Зато ты любишь людей. Умеешь их слушать. Из тебя получился бы неплохой врач. Я даже знаю одного из них, который очень любит учить людей врачебному ремеслу…

Екатерина (сдавленным голосом и вдруг будто с перехваченным дыханием): А вы думаете, он меня назад примет? Ну… После всего…

Петер Людвиг (начиная гладить невестку по волосам): Да откуда ж мне знать? Ты попробуй… Ты главное – попробуй… Стоит в Ярославле его домик-крошечка, на весь мир глядит в три окошечка… Правда, коль решишься, от дворца тебе придется отвыкнуть… Порою это – самое тяжкое…

Натура. Осень. Вечер. Рига. Дом Эльзы. Гостиная

Мы снова в гостиной у Эльзы, которая слушает рассказ Петера Людвига, а затем кивает задумчиво.

Эльза: Итак, для Сержа Марина его миссия была безусловно успешна.

Петер Людвиг: Надеюсь, что так. Заговорщики пока думают, что все у них идет гладко. Невестку я сам сопроводил в Ярославль. Надеюсь, у нее хватит ума за спину моего сына там спрятаться. А он (невольно улыбается) хоть и штатский, а постоять за себя и свою женщину сможет. Если, конечно, они меж собою уговорятся, что именно она – его женщина.

Эльза (невольно усмехаясь в ответ): Эх, Екатерина, всю жизнь крутила с кавалергардами да гвардейцами, а может, ей для счастья нужен был тихий лекарь… Невольно задумаешься, нужен ли мне самой был генерал… Или клирик. Ну, не волнуйтесь. Нынче я обо всем этом в курсе, чем сможем – поможем, охрану в Ярославль я негласно поставлю.

Петер Людвиг (негромко): Спасибо. А теперь другой интересный вопрос. Что если заговор преуспеет? Царь Александр приказал невестке самой собирать в Твери армию, но ни инструкторов, ни иных преподавателей военного дела при том не выделил. Сын же мой хорошо готовит лишь фельдшеров. Вот я и подумал: а если Наполеону сказать, что мы на сепаратный мир с ним согласные? Тогда эти области можно превратить в один большой госпиталь, внутри которого враг раненых не сможет уж вырезать, как оно случилось при Фридлянде. А если на сепаратный мир пойдет Костя – получится совсем странно. Враг сможет свободно воевать на границе в Прибалтике, но в саму Россию ему придется входить по одной узкой дороге – через Смоленск. Я уже проверил на карте. Можно ли это использовать?

Эльза (с интересом): Предлагаете из Русской Ганзы и Украины сделать два ряда флажков, чтобы враг шел лишь по узкому коридору – прямо на выстрел… Это надобно обсудить с Барклаем и штабом. Идея заманчива. Но как к ней подключить Константина?

Петер Людвиг (пожимая плечами): А зачем ему или князю Багратиону быть в курсе? Болвана в преферансе не спрашивают. Кстати, вы не положите мне еще студня? Очень уж он вам удался…

Натура. Осень. Вечер. Москва.

Сад Московского университета

Темная глыба Московского университета. В темноте шныряют какие-то темные личности. В углу у входа за лесенкой собралась толпа.

Сергей Волконский: Господа, столица с нами. У меня не только указания от моего брата, но и письмо от обер-прокурора Сперанского, который получает прямые указания от самого графа Фуше. Сам Наполеон нас заметил! Так что теперь я назначен не только братом, но и французами главным московским координатором. (Трубецкому:) Ах, князь, простите, но по чину вы просто прапорщик, хоть вам уже тридцать, так что…

Трубецкой (с отчаянием в голосе): Это бесчестно! Это я московский князь, а не вы! Ваше место в Киеве, а еще верней – в Белой Церкви! Раз Наполеон принял решение, что возвращает Русь ко временам феодальной раздробленности, вас в Москве быть не может! Я немедля еду в Париж и там всем расскажу, что вы, сударь мой, самозванец!

Волконский (с вызовом): Прапорщик?! В Париж?! Да на каком основании?

Трубецкой (с дерзостью): Я хоть и прапорщик, зато семеновец! Наш командир полка Наследник Константин приказал срочно сыскать кого-нибудь из семеновцев, чтобы тот съездил в Париж по делу – срочно!

Волконский (с изумлением): Так почему же из Москвы, а не из Вильны или из Киева?

Трубецкой (с гордостью): А это не вашего ума дело, милостивый государь! Там, наверху, верней разберутся – кто из нас нужнее истории и кто более верный слуга для нашего будущего царя! Ура Константину!

Замойский (с чувством): С каких это пор Константинополь стал русским? Это испокон веков был польский город! Поэтому освобождать его должны поляки, а вовсе не православные! И я сумею это вам доказать!

Трубецкой (с яростью): Да с какого хрена Святая София перестала быть православной?! Ты ври, да не заговаривайся.

Замойский (с презрением): Она Ас-София, и вас, русских, там не стояло. Это по праву город Никейской империи. То есть страны католической! И я это вам докажу!

Трубецкой (выбегая со двора на улицу): Да у вас тут затхлый гадюшник! В Париж! В Париж! Карету мне, карету, я мчусь навстречу свету!

Павильон. Осень. Вечер. Санкт-Петербург.

Деревянное здание Генерального штаба.

Кабинет Волконского

В кабинете Волконского над картой западной части Империи склонились Барклай и Петр Волконский. Они втыкают то там, то тут булавки в карту и тихо переговариваются.

Барклай: Занятно. Получается, что на Севере плохие грунты, и врагу будет сложно переправиться через Двину-Даугаву. Ему тут не пройти, не взяв Риги. А мы можем до срока держать наши основные силы в Финляндии, пряча их от сухопутного удара противника, а потом переправить их на юг через Ригу и в любой миг нанести по врагу сокрушительный фланговый удар.