Лунный Обет: Хлад и Полынь

Глава 1. Запах горькой травы

Полынь всегда знала больше, чем «говорила». Стоило Агате провести ладонью по серебряным листьям, как тонкие прожилки отзывались колкой искро́й. Щёлк! Морозный запах срывался с побелевших кончиков пальцев словно шёпот давно забытой песни. Сегодня тот был особенно громким: две луны, Серебряная и Багря́ная, висели над северным горизонтом как два недовольных надзирателя, проверяющих, хорошо ли прополото поле грехов человеческих.

Деревенская травница втянула воздух до головокружения: горечь, смола, чистая ледяная свежесть. Такой букет мог воскресить даже перезимовавшего в сугробе оленя – проверено на личном опыте. Она окружила себя пахучими стеблями, словно импровизированной кольчугой, и приступила к сбору. Острым серпом, бичом всех сорняков, девушка бережно отсекала верхушки, укладывая их в заплечную суму. За этот сезон полынь уродилась отменная: плотные бархатные листья поблёскивают на солнце, будто присыпаны перламутровой пылью.

– Вот и славно, – пробормотала под нос девушка. – Бабка Устина меня похвалит. Авось перестанет шпынять «травницей-самоучкой».

С восточной стороны лес стоял сизым валом. Ветви елей тянулись к небу, пытаясь дотянуться до Багря́ницы. Безуспешно, зато с драмой. Тропа уходила между стволов в сизый туман. Туда, где начинался Лешвéй – Полынный Предел, тонкая грань мира духов. Местные парни обходили это место за версту: «В тех краях, мол, даже тень сама себя укусить может». Агата обходить не могла. Лучшее сырьё росло именно там, где граница реальности была минимальной, словно лёд на реке к первому дню оттепели.

Снег местами лежал упрямыми пятнами, сохраняя ночную крупу инея. Утро обжигало яркостью, но холода не убавилось. Середина Се́вер-месяца, что вы хотите. Однако сердцу девушки было жарко. Сегодня канун Объятия – событие, которое случается раз в семьдесят семь лет. Обе луны сходятся в небе и делают мир похожим на зеркальную рамку: всё двойное, словно природа играет в игру «Найди десять отличий».

«Думай о траве Агата, а не о божествах, глядящих сверху», – пожурила она себя, но мысли, как нахальные комары, продолжали зудеть.

Жужжание, однако, внезапно затмилось звериным рыком. Где-то в чаще хрустнула ветка, по спине девушки побежали мурашки, а затылок будто окунули в таз ледяной воды. Серебряная Луна всегда подчёркивала логику вещей: шорох – значит, зверь. Багряная же тут же накидывала эмоциональной страсти: «Беги или сражайся!»

Агата выпрямилась, поднесла к губам пальцы с прилипшими зёрнышками смолы – небольшое, но действенное заклятье. Не колдовство великой силы, а опыт простой «травницы на минималках». Полынь отпугивает нечисть и хороша от хандры. Она сунула пригоршню листьев в карман тулупа из овечьей шерсти на груди. Запах уравновесил сердце, и девушка шагнула в сторону шума.

Дальше всё случилось одновременно и неправильно. Сначала стон. Низкий, хриплый, набитый льдом так, что уши заломило. Потом из зарослей можжевельника кто-то вывалился. Человек. Вернее, почти человек. Высокий, в серовато-чёрном плаще, промёрзшем до хруста.

Травница инстинктивно отступила, но сердце уже сжало внезапное чувство неловкой жалости. Бледное лицо незнакомца было искажено болью, в уголках губ поблёскивали кристаллы инея, словно он выдыхал зиму вместо воздуха. Под капюшоном, там, где у обычных мужчин густая шапка волос, у этого странный излом, как будто… рог?

Девушка поспешно пригнулась, ловя выпавший из-под плаща незнакомца предмет. Кинжал с рукоятью, выполненной в форме серебристой ветви. Не деревца, именно ветви, на которой лёд цвёл прозрачными листьями.

– Эй…, ты живой?! – окликнула она, осторожно протягивая руку.

Ответом был судорожный вдох. На миг ресницы незнакома покрылись инеем, затем растаяли, оставив росинки, словно тот моргнул снегом.

«Северянин, причём явно не из деревенских. Плащ дорогой, кожа на обуви выварена в камфаре, швы ровные. Городская мода. И рана…»

Она заметила кровавое пятно на боку плаща, багряное в досветную голубизну утра. При этом ткань явно примёрзла к телу.

– Ты меня слышишь? – спросила Агата. – Сейчас я вытяну из-под тебя плащ, не дёргайся! Меня зовут Ага…

– Не, – прохрипел он, глаза резко распахнулись. Стальные, беззащитные и враждебные одновременно. – Не подходи… опасно.

Она ответила самым грозным взглядом из репертуара бабки Устины.

– Опасно промёрзнуть здесь до состояния ледышки и умереть, – отчеканила травница. – У меня полынь, настойка и два крепких оленя в стойле. Выбор, как мне кажется, проще некуда.

Мужчина… Ладно, «по виду мужчина», попытался подняться. Ноги его подкосились, и он снова рухнул. На этот раз капюшон съехал, открывая чёткий вид на рога-отростки. Короткие, тёмные у основания и матово-ледяные к концам, словно ветви обледенелого дерева. У любой другой девушки коленки бы предали владельца, но Агата хорошо знала предания. Рога – метка Ледяной династии, древних Стужичей. И все они, согласно тем же преданиям, погибли лет десять-пятнадцать назад при падении столицы.

«Выходит, не все», – пронеслось в голове, пока она, действуя быстрее мыслей, рванула ремешки сумы и достала пузырёк спиртовой настойки полыни.

– Выпей, – сказала она, подсовывая горлышко к его губам. – Это не яд. Кровь согреет. Или, что там у тебя, вместо нее…

Он попытался отвернуться, но пальцы девушки уже сдерживали затылок. Хруст, будто ломают тонкие льдинки, и в следующее мгновение горечь коснулась рта. Мужчина закашлялся, но выпил. Лёд на губах затрещал, превращаясь в россыпь мелких звёздочек.

– Се́верин… – слово вырвалось у незнакомца, словно сам воздух вытолкнул имя, прежде чем разум успел закрыть двери.

Агата кивнула: – Буду считать это за благодарствую.

Северин. Имя прозвенело звонком колокольчика. Откуда-то с края сознания, будто сам собой всплыл воспоминаниями старый сон. Две луны, бал под снегом, тёмный силуэт с рогами склоняется в танце. Девушка вздрогнула и чуть не обронила пузырёк. «Не сейчас!»

Меж тем туман над лесом сгущался. Чуждые звуки, похожие на лязг железа, просачивались издалека. То были уж точно не дикие звери. Агата слышала что-то похожее однажды на ярмарке. Лёдогончие псари Инквизиции. Псы, выведенные магией криомантов, чующие кровь Стужичей. Если они здесь…

Она вскочила, оценивая ситуацию: до избушки бегом минут десять. Если тащить на плечах ещё и двухметрового представителя неизвестно кого, минут тридцать. Гончие обычно берут след за пять. Неприятная арифметика.

Агата оглядела кварту полыни, разложенную вокруг. Сырья на три луны вперёд. Обидно бросать, но жизнь дороже любой травы. Сердце колотилось, запах собственных опасений смешался с ароматом растений, в итоге нос защекотало до слёз.

– Ладно, Северин, – буркнула она. – Сейчас будем играть в «замершее брёвнышко». Прости уж за непочтительность.

Девушка поднырнула под его левую руку, перекинув вес тела на плечи. Ожёг холода пронзил руку, но девушка лишь цыкнула, вспоминая наставление: «Стужу лечишь теплом, но не своего сердца, а углями горнила». В роли горнила выступало ближайший костровище. Благо заготовленная куча сухих сучьев лежала недалеко. Традиция: всегда имей запасное тепло.

Каждый шаг отзывался в теле мужчины дрожью. А ещё… Стук. Это не был пульс, а что-то иное, гулкое, будто чужая реальность билась в нём изнутри. Агата поймала себя на мысли, что слышит двойное эхо. Своё сердце и незнакомца, и бьются они в противоположные такты. Но, каждый удар странным образом вписывается в один общий ритм… Нет, это уже бред от усталости.

Трава под ногами шипела: полынь не любила ледяную кровь, даже если она, по легендам, кровь древних правителей.

– Держись, – пробормотала она.

– Ты… безрассудна, – хрипло отозвался Северин, словно вырубая слова изо льда.

– Знаю, – согласилась Агата. – Но это лучше, чем быть предусмотрительно мёртвой.

Они доковыляли до круговой полянки, где ещё вчера девушка жгла костёр. Ворох сухого можжевельника ожидал своего часа. Сунула руку в суму, вытащила щепоть искрящегося рун-пороха. Редкий товар, выменянный у кочевников-меря за банку мёда. Бросила на ветки, ткнула огнивом. Фш-ш! Огонь вспыхнул зеленовато-голубым пламенем, внезапно уютным для ноябрьской стужи.

Посадив Северина к стволу сосны, девушка разрезала окоченелой рукой бок его плаща. Состояние раны было хуже, чем она опасалась. Рёбра, словно разбитые сосульки. Под кожей наливающимся бугром застыли окровавленные кристаллики.

– Гончие? – уточнила она.

Северин отрицательно качнул головой.

– Длань… – выдохнул он, прикрыв глаза.

Длань. Инквизиторский меч-кнут, выкованный из янтарного льда, способный резать и жечь. Если такие клинки неподалёку, то это не просто патруль, а куда выше. Кого-то очень сильно раздражало, что наследник Ледяной династии ещё дышит.

Агата вынула тонкий нож-скобку, согрев его в пламени. Когда металл зарозовел, она поднесла лезвие к ране.

– Будет больно, – предупредила.

– Уже больно, – слабо усмехнулся он, ледяные трещинки на губах двинулись к краям.

– Тогда к чёрту вежливость, – буркнула она и сделала надрез.

Мужчина не издал ни звука, только белёсая рябь пробежала по коже, словно ветер по свежевыпавшему снегу. Из раны потекла жидкость, не совсем кровь: скорее расплавленный иней со всполохами багряных искр. Агата поймала себя на мысли, что её не тошнит, наоборот – в горле клокочет странное восхищение: «Так вот как выглядит кровь зимних королей».

Она смочила перетёртую полынь в настойке и приложила к ране. Смесь зашипела, словно костёр, на который плеснули ледяным уксусом. Ловким движением закрепила бинты. Мужчина вздрогнул, пальцы сжались вокруг её запястья.

– Тише, – прошептала она, произнося лечебную клятву-заклинание на полынной траве. – Серебряной луне твой холод, Багряной моё тепло. Через траву и кровь да будет путь невзгодам закрыт!

Серебряная и Багряная Луны, сошедшиеся над горизонтом, вспыхнули одновременно: холодное серебро окрасилось алым ободком. Меж сияющих дисков протянулась тончайшая нить. Ударила в грудь Северина, прошила сердце Агаты и сомкнулась кольцом, невидимым, но ощутимым, как молния. Мир вокруг на миг стал двуслойным: каждая сосна – двойная, каждый отблеск – с эхом. А между этих двух сияний сидели они: простая травница и ледяной принц. В запахе горькой травы смешивались удивление, тревога и неосознанная, как первый пар под ледяной коркой, нежность.

– Что это… было? – изумлённо прошептала травница.

– Лунный венец, – прохрипел князь. – Ты озвучила клятву при Объятии… теперь наши судьбы связаны.

В том же миге её ладонь обожгло инеем, а его поврежденную кожу теплом. Первый толчок венца заставил два сердца биться в унисон. Где-то вдали протрубил рог. Протяжно, тяжело, как сосулька, падающая в бездну. Инквизиция. Агата подняла голову, глаза вспыхнули отражённым отблеском от костра.

– Северин, – тихо сказала она. – Тебя кажется… нашли.

Он попытался встать. Тело слушалось плохо, но взгляд был острым, как игла иней-сосны.

– Беги, – прошептал он. – Они пойдут за мной, а тебя не тронут.

– Ну конечно, – ответила она, вытирая лезвие ножа о траву. – Побегу сразу, как перестану быть собой.

С этими словами Агата сорвала с пояса витую верёвку из трав, накинув ему на плечи, словно щит, и, зажав подмышкой суму, подскочила к ближайшему оленю. Тощий, но упёртый зверь лизнул её ладонь. За ним стоял второй, запасной, такой же упёртый.

– Слышь, Рогач, – обратилась она к животному, подводя того к раненому. – Привыкай к новому седоку, он тяжёлый. Но он – наш!

Олень фыркнул, как будто ответил: «Ты ещё скажи, что это Лунный князь».

Агата усмехнулась: – Вот уж выжимка из баллад.

Она помогла Северину взобраться в седло, сама запрыгнула на второго зверя. Тело мужчины качнулось, коснувшись её спины рогами: удивительно тёплыми. Или она настолько промёрзла, что даже ледышка горячей кажется?

Звук преследователей стал ближе. Где-то ломились ветви, скрежетал металл льдокапканов. Нужно было отвести погоню подальше от поселения.

– Держись за гриву, – крикнула она, поддавая пятками бока оленя.

Северин ухватился, плотно прижавшись к оленю. В тот момент, когда копыта ударили по насту, Агата почувствовала, как тепло её собственного сердца вдруг откликнулось тяжёлым холодом, словно окатили из ведра ледяной водой. Она дёрнулась, едва не потеряв зарождающийся ритм.

Мужчина позади удивленно вскинул голову, их взгляды пересеклись. Он смотрел так, как смотрит человек, внезапно ощущающий свою боль, но в другом теле.

Связь? Безумие? Всё равно.

Олени рванули вглубь леса. За спиной трещали ветви и скрипели кованые цепи гончих. Серебряная Луна отражалась в каждом льдистом кусочке снега, Багряная в каждом отблеске пламени. Мир вращался вокруг них, крови, полыни и древних рогов чужого короля. И если бы кто-то спросил Агату в тот миг, почему она не бросила незнакомца, девушка пожала бы плечами и ответила просто: «Полынь мне шепнула – не бросай».

А полынь не ошибается никогда!

***

Лес встретил их шальной какофонией: хрустом подков оленей по насту, визгом ветра в расселинах и нарастающим зовом ледогончих. Зверь-псы не лаяли, как обычные собаки. Их глотки издавали металлический скрип, будто пилили лёд. Каждый такой звук ёмко намекал: если они сомкнут клыки, плоть захрустит, словно мороженая брусника.

Агата пригнулась к шее оленя. Рогач нёсся так, будто считал личным достоинством никому не уступить тропу. Брызги льда вылетали из-под копыт и всё бы было прекрасно, кабы инквизиторские охотники не рассчитали маршрут заранее.

Слева между валежин вспыхнул синий отсвет. Лёдоимпульс, сигнальное копьё Инквизиции. Магический заряд ударил по стволу сосны, и крона тут же покрылась фрактальным инеем. По ветвям протянулись трещины, сосна с сухим «крак» сломалась, преграждая путь.

– Вправо! – крикнула Агата, намекнув Рогачу шпорой собственной пятки. Олень понял команду быстрее, чем мысли разгонялись в голове хозяйки. Резкий поворот и они прорвались под пахучими лапами ели.

Северин держался в седле другого оленя, кличка вопреки натуре – Пламя. Зверь скорее походил на кусок обледеневшего железа. Однако наследник справлялся, несмотря на раны и лихорадочное состояние.

– Ты умеешь ездить верхом? – прокричала Агата, прорываясь через кусты.

– С пелёнок брал уроки верховой! – отозвался Северин хрипло, но голос пронзили линии горделивого сарказма.

– Тогда не помирай раньше благодарственного ужина!

За спиной хлопнул ещё один импульс. Земля тонко завибрировала, словно натянутый гонг. Назад лучше не оглядываться. Достаточно помнить, что рядом смерть, и она, как строгая учительница, не любит, когда подглядывают.

Олень Агаты подскочил на коряге, сумка с полынью чуть не вылетела из-под ремня. Девушка выровнялась, рука метнулась к поясу, вынув шар-урну, склеенную из пустых зерновок пижмы. Лёгкое движение рычажка, и урна взорвалась густым туманом. Полынное облако, старый рецепт Устины. Пара вдохов, и лёгкие гончих забьёт горькой смолой на десяток минут.

Справа раздался сиплый визг: один из зверей удачно хлебнул «горечи». Позади послышалась брань инквизиторского псаря. Настроение у преследователей явно испортилось. Тем лучше, когда враг злится, он ошибается.

– Недурно, травница, – бросил Северин подравниваясь. Вид у него был бледнее, чем утренний иней. По щеке протянулась тонкая дорожка изморози, словно холод просачивался изнутри.

Агата на ходу сунула руку ему под плащ. На бинте всё ещё проступали багряные искры. Она стиснула зубы и слегка осадила оленя. Нельзя рвать швы резкими движениям.

– Держись крепче, – велела она, – и чуть прижмись левой ногой. Пламени так легче.

– Ты отдаёшь приказы наследнику престола?

– Наследник сейчас не у трона, а у меня на шее, – отрезала она. – Так что пока – да.

Её смелость едва не испарилась, когда впереди показался заледеневший овраг. Хорошо знакомый и одновременно коварный. Сверху наледь казалась коркой стекла, но под толщей – рычащая река-торос. Вода колотила льдинки, словно кости в баклуши.

Слева располагался обход, но именно в той стороне слышалось завывание гончих. Справа плотный частокол бурелома. Серебряная Луна высунулась из облачных клочьев и осветила овраг спектральным сиянием.

– Мы перепрыгнем, – сказала Агата, прикидывая длину. – Рогач возьмёт, если не испугаешься.

– Не испугаюсь, – кивнул Северин.

– Отлично. Тогда, как только окажемся в воздухе, прижми ноги к бокам Пламени и не дыши три мига, понял?

– Почему не дышать?

– Чтобы не сглазить!

Смешно, конечно, но иногда суеверие работает лучше самых точных формул. Девушка подтянула поводья, прошептав оленю пару ласковых. Комбинация «чмоки-цок-пст» означала «берём барьер». Рогач фыркнул и, размахивая рогами, дал ускорение. Сердце Агаты прыгнуло вместе с копытами, оторвавшимися от земли и полетевшими над зияющим льдом.

Мир исчез, остались только две искры лун, Серебряной и Багряной, да тёплый стук чужого сердца, ритмично тянущийся к её собственному. Раз-два, раз-два, как переплетение у косы. Пульс Северина бился в унисон с её пульсом и это было невероятно. Словно музыкант заставил обоих играть на одних гуслях.

Гравитация вспомнила о них лишь на другом берегу. Копыта Рогача разбили наст, брызги инея обдали ноги, но приземление удалось. Подковы Пламени ударил в землю почти одновременно, лишь слегка завалившись боком. Северин грамотно перенёс вес и соскользнул вниз, опираясь на колено.

– Цел? – крикнула Агата.

– Пока да, – прохрипел он, – но не уверен насчёт лёгких.

С противоположного берега рычали гончие. Перепрыгнуть такой овраг псы не могли, а вот люди… Инквизиторы были известны тем, что могли возводить мосты-наклёпы из ледяной стали.

– Быстро в укрытие, – скомандовала девушка. – Вон та ель с дуплом наш временный домик.

Укрыв оленей за валуном, Агата вскинула взгляд: над их головами лиственный навес замыкался, превращая пространство в гриб-боровик. Сквозь иглы просачивался тусклый свет. Кое-где «вены» Багря́ницы прорывались алыми нитями, словно кровь на отстранённой поверхности неба.

Она проверила Северина. Грудь мужчины вздымалась неритмично, губы приобрели почти аметистовый оттенок. Швы на свежих бинтах потемнели, рана начинала пульсировать.

– Снимай плащ, – велела Агата, – и ложись.

– Эти… придут, – выдохнул он, – Нельзя останавливаться.

– Придут, когда ты помрёшь, и запах дурно забинтованного трупа приведёт их сюда. А ты бежал куда-то конкретно?

Северин качнул головой:

– На север, к Каменному Кратеру. Там Серебряное Сердце Луны, осколок первой Сребренницы. Легенда гласит: пока сердце пульсирует, Стужичи остаются законными хранителями холода. После мятежа узурпаторша объявила, будто сердце погасло. Я планировал доказать обратное.

– И что тогда? Вернулся бы с сердцем и трон сам упадёт к ногам?

Он усмехнулся уголком губ:

– Хотя бы стал бы стану говорить с миром от своего имени, а не как изгой. Без Сердца любую мою клятву сочтут пустым хрустом.

Он замер, закрыв глаза. На бледных ресницах застыл пар. Агата порылась в суме и вытащила сердечную свечу. Крошечный цилиндр из пчелиного воска, смешанный с настоем ялифового корня – известный стимулятор кровообращения. Выдёргивая фитиль, она коснулась им наконечника кинжала Северина (единственное, что здесь грело без дров). Свеча вспыхнула мягким, тёплым светом и разбавила воздух сладким травяным ароматом.

– Плотный запах, – пробормотал Северин сквозь полузамутнённые веки.

– Ага. Хитрость моей бабки. Ялиф укутывает все иные запахи, пока свеча горит. Гончие потеряют след.

– Умна твоя бабка.

– А как ты думал? Наши старушки верхом на мётлах просто так не летают. Они на них гоняются за медведями.

Он слабо улыбнулся. Внезапно глаза приоткрылись чуть шире, взгляд задержался на её лице. Секунду они пристально смотрели друг на друга, пока огонёк свечи ловил тени и перекраивал черты: его – мраморным холодом, её – тёплым янтарём. Агата отвела взгляд первой. Странно было осознавать, что она способна смущаться, хотя ситуация, «раненый незнакомец умирает, а за спиной псы», не подразумевала романтических пауз.

Девушка вытащила руну-сугревницу, пластинку с выжженным символом «тёплое сердце», и сунула под его ребро. Слабый розовато-золотой узор растёкся по коже, будто пролитый мёд. Северин вздрогнул и глубже вдохнул.

– Держится?

– Готов спорить, – прошептал он, – так грелись и мои… люди… когда-то.

Агата зажала рвущийся с языка вопрос: «Что значит когда-то?», сосредоточившись на перевязке. Рана выглядела чудовищно: края как будто обожгли холодом, в центре – янтарный налёт. Инквизиторские клинки оставляют в тканях частицы льдохрома. Лекари называют это проклятьем зимы: всё, к чему льдохром прикасается, отторгается телом живых.

– Ладно, красавчик, – шепнула она, вооружаясь пинцетом с иглой. – Сейчас будем вытаскивать осколки зимы. Заодно проверим, насколько ты культурен. Браниться нельзя, лес обидится.

– Я буду образцом благородства, – пообещал он.

Он солгал. Когда первый осколок был изъят, из губ мужчины вырвались звуки, которые бесы, пожалуй, перевели бы как «василисковы причиндалы!» Лес затрясся. Где-то вдалеке вспорхнули вороны.

Агата криво ухмыльнулась: – Как же… Образец! Но лес – прощает. Продолжим.

Осколков оказалось девять. После каждого Северин бледнел, как лунный камень, и ругался аки подмастерье на кузне. Агата капала антисептическую настойку, накладывала свежую полынную мякоть и прошивала края раны тонкой ниткой из крапивы. Бабка Устина уверяла: «Крапива жжётся, зато шрам потом зудеть не будет».

Когда дело было закончено, девушка откинулась к стволу. Пальцы дрожали. Нотки боли, усталости, страха и… чего-то совершенно другого. Пульс Северина в венце, как начинало казаться, напоминал тонкое тиканье второго сердца в её груди.

– Держись, – прошептала она, поправляя на нём плащ. – Луны ещё не сомкнулись, а мы уже друг без друга дышать не в силах.

Он раскрыл глаза, блеск их был чище алмаза: – Ты хоть слышишь, что говоришь?

– Ага, – кивнула она. – В основном глупости, чтоб ты не заснул.

Северин тихо засмеялся. Смех был едва слышен, но мир ответил. Над их головами ветви ели встрепенулись и сбросили сухой иней. Пороша закружила вокруг, как конфетти на застенчивом празднике. Послышалось шипение, фитиль ялифовой свечи затухал. Звук гончих стих. Либо облако надёжно скрыло следы, либо патруль на другом берегу всё еще искал переправу. В любом случае нужно было уходить.

– Как самочувствие? – спросила Агата, проверяя повязки.

– Будто моё сердце расплавили и в полынье сварили, – беспристрастно констатировал Северин. – Но жар приятный.

– Значит, ты жив. Хороший диагноз.

Она поднялась, поправив за спиной колчан-травницу. Длинный кожаный тубус, где рядом с целительскими ножами сушились пучки полыни. Лес вокруг казался чужим: каждая тень дрожала, будто ждала приказа напрыгнуть. По небу пробежала алая полоса, предрассветное дыхание Багряной Луны.

– Нам надо к моей избушке, – сказала она. – Там запас сушёных трав и печь-каменка. Если останемся здесь, можем попасться.

Северин попытался подняться сам, но подвели ноги. Она протянула руку. Пальцы соприкоснулись, и, к её удивлению, не холод, а лёгкий разряд тепла пробежал от фаланг к сердцу.

– Ты горячий, – удивлённо шепнула она.

– Полынь горяча, если её правильно применить, – парировал он и улыбнулся углом губ.

Тут же его лицо снова омрачилось. Издалека донёсся протяжный зов рога, инквизиторский, теперь ближе. Металлический звук отлетал эхом по соснам, выискивая живые сердца.

– Уходим, – решительно сказала Агата, вскидывая его руку себе на плечо. – Если свалишься, потащу тебя за рога.

Он смолк, но взгляд бросил почти благодарный. В этот момент над поляной блеснула раздвоенная тень. Обе Луны пересеклись по касательной, предвкушая Объятие. Свет их скользнул по лицу Северина, и в то же мгновение в ушах Агаты прозвенело двойное… биение. Два удара, но ощущались они одним, как сдвоенный лепесток на цветке.

Девушка закашлялась: то ли от холодного воздуха, то ли от осознания, что жизнь перестала звучать в моноритме. Мир неожиданно стал дуэтом.

– Ты это слышала? – выдохнул Северин.

– Что?

– Сердце… твоё.

Она притворилась, что не поняла, и одновременно поняла слишком уж хорошо.

Олени послушно ждали, потряхивая рогами. Небо розовело. Где-то за горизонтом две Луны плавно сходились, готовые заключить мир в слово «Объятие».

– Забираемся, – скомандовала Агата. – Дорога займёт полчаса, если гончие не нагонят.

Она запрыгнула в седло. Северин, преодолевая боль, последовал примеру. Когда олени тронулись, ветви леса распахнулись, словно приглашая внутрь. То ли мир духов Рось податливей становился в такие дни, то ли им суждено было пройти именно этой тропой, но путь сам собой расчищался. Сугробы становились ниже, коряги ровнее. «Полынь ведёт», – пояснила бы бабка Устина.

И всё же каждый новый звук за спиной казался угрозой. Лист упал, сердце подпрыгнуло. Хрустнул снег, рука сама потянулась к ножу. Девушка ловила себя на тревожной мысли: она уже не отделяет собственные чувства от откликов венценосного. Слышит навязчиво, словно в голове поселилась параллельная жизнь.

– Скажи… – подал голос Северин. – Зачем спасла?

– Наследник не понимает, насколько ценны его рога? – усмехнулась она, но тут же стала серьёзней. – Знаешь, у нас, у травниц, есть зарок: «На границе света и тьмы не спрашивай, кто лежит во снегу; если дышит – согрей». Так и вышло.

Олени вышли к маленькому ущелью, где между скал пробегал парящий ручей, тёплая минеральная жила. От воды поднимался дымок; пахло серой и хвойным варевом. Опасное место: здесь любят прятаться мо́роки, духовные фантомы, заманивающие путников.

Агата потянула поводья, замедлившись. Пар стянулся клубами, превращаясь в полуобразы лиц: женщины с изломанными улыбками, старики без глаз, дети из дымных ниточек. «Только не это». Девушка поспешно достала из кармана горсть сухого чабреца и бросила в воздух. Сунула в рот щепоть, разжевала. Горько да спасительно: мороки не любят аромат «земной бедолаги».

– Что это? – хрипло спросил Северин, рассматривая испарения, которые хмурились и тонули, словно опущенные в воду угли.

– Мо́роки. Они соблазняют, показывают желаемое. Но если вкусишь, останешься с ними навеки.

– Как и с властью, – усмехнулся он, – или с силой. Или с…

Он не закончил. Но Агата поняла, что речь про чувства, про неожиданно возникшее общее сердце. Она сглотнула полынную горечь, боль мужчины тенью обрисовала её собственное ребро.

Они миновали паровую трещину, и вскоре деревья стали редеть. На холме стояла избушка – кривоватая, но стойкая, накрытая крышей из дёрна. Окно круглое, как глаз циклопа; из трубы тонкий дым. Бабка Устина оставила кочегарку горящей ещё с ночи.

– Добро пожаловать, – вздохнула Агата, – во дворец полынной королевы.

– Лучший дворец, чем можно было представить, – сказал Северин тихо.

Олени остановились и фыркнули, радуясь привалу. Девушка спрыгнула, пошла распахивать дверь. Тёплый воздух торопливо выскочил наружу, обдавая запахами печёных корнеплодов, мёда и сухих трав. Агата обернулась и увидела, как Северин, опираясь на седло, смотрит на дом, словно на чудо. В этот момент Багря́ница осветила небо особенно ярко, и отблеск лёг на лицо мужчины золотистой акварелью.

Пришло внезапное озарение, что всё только начинается. Придут инквизиторы, гончие встанут на след, две Луны сойдутся и мир Роси станет абсолютно иным. Но прямо сейчас есть раненый принц и одна упрямая травница. И полынь, которая не ошибается никогда.

– Идём, – тихо сказала она. – Внутри тепло.

Северин сделал шаг, едва не рухнув. Агата подхватила его под руку. В тот же миг что-то хрупкое и светлое дёрнулось между их ладоней, словно нить серебра. Дыхание обоих сбилось, и девушка ясно услышала внутри не только свой страх, но и отзвук чужой надежды. Издалека донёсся очередной рог, глухой и бесплотный, будто призрачный. Но внутри избушки горела лампа, а над дверью тихо потрескивала веточка полыни, отгоняя всякий моро́к.

Глава 2. След инквизиторских сапог

Поленья в печи потрескивали весело, будто за окном царил не ноябрь, а расщедрившийся май. От жара стены бревенчатой круглу́шки, наполовину зарытой в мёрзлую землю, отдавали смолью. В сплетении этих запахов прятались и иные ноты: сухая ромашка, кислый хвощ, дерзкая капля шалфея. Обитель травницы можно было опознать даже с закрытыми глазами. Агата же знала каждую травку на ощупь: по тому, как рассыпаются сухие листочки. Она безошибочно различала сбор для вдовы или молотый чай для путника. Легко отделяла смеси от зубной боли, от трав, снимающих боль сердечную, вызванную предательством. У печи, свернувшись по-кошачьи на шкуре оленя, дремал Северин. Бледный, хоть рисуй на коже фиолетовые цветочки. Чёлка упала на лоб, скрывая основания рогов. На пульсирующем свету видно: лёд-узоры почти исчезли, явный признак работы полыни. Бинт свежий, сквозь вываренную ткань пятна тёплых кораллов крови больше не проступали.

Стоя у верстака, девушка резала сухое моча́ло, вслух повторяя рецепт:

– Полынь горькая – две горсти, зверобой – щепоть, мёд липовый – ровно ложку, чтоб не сладил чересчур, и…

– И щепотку железа, чтобы не было соблазна румяниться от похвал, – пробасил старческий голос прямо из проёма подполья.

Травница подскочила, чуть не прорезав палец. Из люка, опираясь на кочергу, выбрался дед Лаврентий, старый летописец-скиталец, решивший переночевать в подвале с закромами Агаты. На нём был тот же истрёпанный балахон, что помнил царствование троих князей, перетянутый плетёным поясом из сушёной крапивы. Космы бороды цеплялись за пуговицы, а седые брови казались двумя пушистыми полынными гусеницами. В одной руке он держал стоптанную калошу, в другой книжицу в кожаном переплёте.

– Дедушка! Ты же обещал ещё до рассвета уйти в деревню, – зашипела она.

– А рассвет у нас по какому часо́внику? – подмигнул Лаврентий. – По Багря́нице или Сере́брянице? Если по второй, у меня ещё добрых два часа.

Слова его утонули в грохоте. Северин рванулся вперёд. Сон разлетелся, как лёд под подковой. Молодой мужчина качнулся, схватившись за край стола – хваткой инстинктивной, воинской.

– Тихо-тихо, – шепнула Агата, подставляя плечо. – Тебе нельзя рвать швы.

Тот хрипло втянул воздух, глаза блестели стальной отрешённостью, но руку, предложенную девушкой, не отдёрнул.

Лаврентий пригляделся, борода его встрепенулась, как иглы морского ежа:

– Э-ге-ге, да кто это у нас здесь? Рог-короны, если я не ослеп на оба глаза?

Северин дёрнулся, натягивая капюшон глубже. Агата поспешила:

– Он… Мой… мой двоюродный… двоюродный племянник! Из снеговой округи. Всё в порядке.

Лаврентий посмотрел поверх очков:

– Двоюродный племянник, а взгляд, как у льда-царя. Будто три династии за спиной. Ладно-ладно, язык старика под обетом: что видел, за губою спрячу.

Девушка улыбнулась, но сердце билось в тревоге. Любой лишний свидетель – риск, когда по всей Ро́си ходит приказ «ловить сту́жичей живыми или мёртвыми».

– Я за водой, – сказал она, подцепляя ведро. – Лаврентий, будьте добры, подержите бурдюк над косточкой северца́. Отпаивать больного чистой водой – преступление, надо ароматизировать!

Старик добродушно хмыкнул, Агата выскочила наружу. Двор перед избушкой – украшенный зимою пятачок. Бочка с рассолом примёрзла к земле; рядом пучок полыни в инее на верёвке. Над дальними сугробами верхушки сосен раскачивались, разгоняя воронов и только снег под самым крыльцом был спасительно чист. Она поддела его ведром, растопила в железном котле на уличном кострище, подсыпав в воду пряный порошок. Будоражащий запах тут же поднялся к небу: цитрус, хвоя, канифольный дым. Любимый запах бабки Устины, приговаривавшей: «чтоб ангелы выпростали носы и занюхались».

Вернулась в избушку. Лаврентий уже диктовал Северину тост «за долгие зимы да короткие ложа». Тот, хмурый, но воспитанный, принял у девушки кружку.

– Только не торопись, – шёпотом предостерегла Агата. – Иначе под стол свалишься.

Он пригубил. Влажные губы дрогнули.

– Вкусно, – признал. – Словно горячая гроза.

– Горячая гроза, лекарство спасения, – гордо откликнулась она.

Внутреннее пространство избы выглядело почти примирённым: печка пела, дед ворчал, Северин дышал без о́тсвистов. Однако спокойствие северной избушки держалось на хрупком волосе. Из-за двери донёсся стук, глухой, властный, железный. Как будто рукоятью копья вколачивали в древесину печати. Агата застыла. Лаврентий тоже. Лишь Северин медленно вернул кружку на стул. Его глаза обратились ледяными шариками без зрачков, такова была защитная реакция крови Стужичей.

Стук повторился, на этот раз требовательнее:

– Отворяй, благочестивая! Инквизитор Сигизмунд проверяет дома лесной слободы!

«Чёрт-полынь», – мысленно выругалась Агата. Рука сама потянулась к тайнику под столом. Там хранилась огненная смесь папоротника с арбузной селитрой. Нет, взрывать инспекцию – значит подписать себе билет в адовы копи.

Северин шёпотом: – Я выберусь через подполье.

– Не успеешь, – качнула она головой. – Ход узкий, а они уже ломятся.

В глазах плеснуло понимание.

– Тогда придётся рискнуть, травница, – проговорил он и вдруг достал из-за пояса плоский, как монета, ободок-браслет. Пальцы дрожали. – Держи.

– Что это?

– Заслон. Сотни лет назад наши мастера плели таковые из лунного льда. Надень, скажи, что это подарок мужа. На пару мгновений венец иллюзия спрячет мои рога.

Агата схватила браслет, по коже пробежал холодок от магического сплава. Серебристый металлолёд обхватил запястье, затрепетал, и с тихим «дзынь» в воздухе сомкнулась зеркальная плёнка, создав слабый покров иллюзии.

– А ты? – спросила она шёпотом.

– Я лягу в углу. Они ищут рога, накину косынку на глаза, сыграю слепого дровосека. Вам разве не жалко слепых?

– Сработает только если слепой пьян, – вскинула бровь Агата.

– Я же выпил вашу грозу, помнишь? – шутливо напомнил он и отвёл взгляд. В его улыбке сверкнули кристаллики.

Девушка развернулась к двери. Лаврентий уже открывал засов. В проём ворвался морозный ветер. За порогом стояли трое. Сигизмунд Ледоус – высокий, усатый, в шлеме из льда-янтаря. На груди герб Инквизиции, перекрещённые клинок и снежинка. За церковником ледого́нчая, девица в шинели с лютым взглядом, и младший писарь в очках, из-под которых веяло едва сдерживаемым страхом.

– Приветствую, господа, – Агата вложила в голос чуть-чуть хмеля. – Травница Колыбельникова. Чем обязаны в столь ранний час?

Сигизмунд оглядел девушку с сапог до макушки. В его взгляде читалось: «А патент на траводелие есть?»

– Уже полдень по небесному указу, – сухо заметил он. – Проверяем постоялую слободу на предмет контрабанды чёрного льда и беглых криомантов. Разрешите обыск.

– Конечно, конечно, – Агата распахнула дверь шире. – Только имейте в виду: у меня на пылу три котла с кипящей смолой. Разольются – ожог гарантирован.

– Мы привыкли к синякам во служении, – надменно ответил инквизитор.

Он шагнул внутрь. Древесина пола заныла от тяжести ледяных подков. Гончая тут же направилась к углу, где стояли мешки. Писарь шарахался, нюхая воздух так, будто аромат полыни был способен его отравить.

Сигизмунд слезящимися глазами отметил Лаврентия: – Вы кто?

– Писца пастырского рога я служка, – с непереводимой хитринкой выкрутился старик.

Инквизитор прошёлся по дедушке взглядом, вроде старый и трясётся. Махнул подчинённым рукой: «Ищите дальше».

В это время охранница инквизитора уже тыкала копьём в полки, откуда травы высыпались наподобие зелёного снега.

– Осторожней! – вскинулась Агата. – Это же сухая верба-крикня. Взорвётся, если потрусить.

– Ваши сельские пугалища на нас не подействуют, – хмыкнула девушка и ткнула ещё сильнее. Пых! Из-под капсулы вылетел зелёный дымок. Вислоухая гончая отскочила, судорожно чихнув три раза.

– Говорила же, – вздохнула Агата. – Трава непредсказуема, как женские прихоти.

– Писарь! – рявкнул Сигизмунд. – Зафиксируй. Хранение опасного вещества без маркировки.

– Маркировка божья в узоре листьев, – ухмыльнулась Агата, стараясь выглядеть беззлобной. В глазах её плясали искры: она увидела, как гончая трёт глаза, а слёзы помешают углядеть что-то дальнее. Замечательно.

Сигизмунд обошёл печь, остановившись у стола. На шкуре Северин, завернувшийся в одеяло, как куколка. Капюшон нависал, закрывая голову.

– Кто это? – коротко.

Агата улыбнулась как могла слаще:

– Мой супруг, господин инквизитор. Слегка простужен.

Лёдоус улыбнулся холодно:

– Супруг, говоришь? Странное у него дыхание. И будто что-то под тканью.

Сердце ударило тревогу. Агата шагнула ближе, сжав край лунного браслета. Тот приятно щёлкнул, усиливая иллюзию.

– Это шапка-обли́вень такая, – пояснила она. – Редкий товар из северных ярмарок: держит голову в тепле. А дыхание, увы, у мужа тяжкое: переволновался, женитьба всё-таки.

– Женитьба? – прищурился Сигизмунд. – И документы брачного узла есть?

Документы! Лёгкий пот проступил по спине девушки. По закону Янтарной Думы любой брак должен регистрироваться у волостной старосты, а не устно под шёпот Луны. Что же, пора играть ва-банк.

– Вчера был канун Объятия, – сказала она, вложив в голос дрожь счастья и трепета. – Мы произнесли клятву при обеих Лунах. А значит, союз нерушим даже для богов. Ваше учётное перо, увы, беспомощно перед небесной печатью.

Сигизмунт задумался. Объятие двух Лун – штука коварная: оно могло скрепить даже клятву лисы с зайцем, не то что деревенской травницы и её хворого «супруга». А спорить с волей Луны было себе дороже. Инквизиторы были свято уверены в силе Объятия. Спорить с ним – значит спорить с самими небесами. И всё же, что-то в этом парне ему не нравилось. Слишком тихий. Слишком ровное дыхание. Он медленно повернулся к писарю.

– Записать: устное клятвенное соединение в ночь Объятия… проверим у старосты.

Писарь закивал, чернила закапали на рукав.

Углы губ Сигизмунда сложились в неохотное признание:

– Поздравляю, молодая жена. Но знай: если вдруг выяснится, что муж твой не тот, кем притворяется, дело пахнет не просто штрафом, а клеймом на лоб.

– Благодарю за заботу, – выдохнула Агата. – Обязательно передам супругу, когда полегчает.

Сигизмунд повёл носом:

– Чую кровь. Свежую.

– Свинью с утра резала. В бочонке вон, – она кивнула на тёмный угол.

Писарь презрительно сморщил нос. В бочонке и правда лежала свиная шкура, смоляная, да немного крови, старый рецепт копчёной тушёнки. Мухи в северной стуже не водятся, так что запах был чистый. Инквизитор поглядел ещё раз на Северина. Тот дышал поверхностно, но без хрипа. По закону он выглядел как любой больной лесовик, а не беглый князь.

– Я оставлю двух дозорных у крыльца, – сказал Сигизмунд. – На случай если супругу понадобится церковная помощь… или повозка для трупов.

– Гостеприимству рады, – склонила голову Агата. – Но, соглядатых угощать не могу, запасы скромны.

Сигизмунд вскинул руку: дозорные с улицы отозвались коротким «да». Лай гончих уже стих, на полынь с дымом они не шли. Через минуту инспекция вышла. Дверь захлопнулась, снег под чужими сапогами скрипнул.

Тишина. Лаврентий вытер лоб рукавом: – Дочка, у тебя нервы стальные, как клинок златокованый.

Агата дрожала, но улыбнулась: – Да я почти и не волновалась. Всего-то под угрозой галер и гильотины.

Северин медленно поднялся, расправив плечи, тихий выдох – горький пар.

– Если бы не ты, – прошептал он, – быть мне в льдяной клетке.

– Если бы не я, лёд был бы не ароматизирован полынью, – постаралась она пошутить, но колени подкашивались.

Он коснулся её ладони. Нежно, осторожно. И вот снова – удар сердца, двойным эхом.

Девушка выдохнула: – Ложись. Тебе всё равно нужен покой.

– Покой? – усмехнулся он, но послушно откинулся на шкуре. – С тобой травница покой, это незнакомое слово.

Глаза мужчины закрылись. Дыхание стало ровнее. Агата присела подле, пальцы всё ещё держали браслет. Тот нагрелся, словно одобряя этот спектакль.

За стеной раздавались шаги дозорных, но они не рисковали заглядывать внутрь. «Жениху и невесте» полагалось дать первую ночь «покоя». Агата слушала двойной пульс и думала: сколько раз жизнь даст ей шансы съехать с дороги? И должна ли она сказать предложенному варианту «да» – ради странного принца с ледяной кровью в жилах?

Ответы спали, как зёрна трав на запыленном чердаке. Но семена имеют привычку всходить, стоит только на них пролиться свету двух Лун…

***

Дверь окончательно затворили, жилы дома стихли. Подобно любой честной обители, избушка имела своё сердце. Тяжёлое бревно-основа, которое вздыхало при смене ветра. Сейчас оно раздувалось тихо-тихо, будто боялось спугнуть хрупкое чудо, получеловека, вернувшегося с порога смерти.

Агата замерла у притолоки и позволила колеблющемуся свету лампы скользнуть по обстановке. Грязи инквизиторы не оставили, но воздух ещё кишел чуждым холодом. Прислушайся, услышишь отзвуки сапог. На окне, где догорала берёзовая свеча-лучина, хрупкие лунные зайчики заплетали витой узор.

Снаружи мороз крепчал. Не такой, что губы ломает, а тот, что копит силы к рассвету, дабы разом обрушиться на теплокровных. С таким морозом псари растирают хвостатым подопечным уши хмелем и толчёным перцем, чтобы не отвалились.

Агата отвесила тяжёлый вздох, прошептав: – До первого крика петуха они навострят уши. Ничего не поделать.

– Поделать что-то можно всегда, – ответил Северин негромко, потирая запястье, где пульсировал лунный браслет. – Надо только знать, чем расплачиваться.

Он сидел на оленьей шкуре, спиной к стене, словно военнопленный, который не верит в затишье. В угольных волосах влажный блеск, как будто по ним ползают крошечные светляки. Копна волос скрыла короткие рога-отростки, но Агата знала – они там. И в этом был какой-то странный уют.

– Знать-то я знаю, – вздохнула она и опёрлась на лавку. – Вопрос, кто платить станет?

Он поднял взгляд, в стальных зрачках метнулась алмазная искра: – Мы. Разве ещё кто-то числится в счёте?

Травница усмехнулась, вставая, что бы бросить горсть сухих листьев в котёл. Вода на огне ожила, выпуская аромат груши, полыни и тайги.

– Я думала, что в нашем счёте ещё две Луны да бог-провидец.

– С Лун требуют оплату не медью, а судьбами. Провидцы считают долги в чужих слезах. Так что на этот раз пусть плата будет за мной.

Слова прозвучали легко, но Агата по опыту знала: за таким спокойствием стояла боль, порезанная тонкими льдинками. Она придвинула кружку, и, пока медовый дым клокотал между ними не хуже сплетен на ярмарке, отметила, как ритм их пульса опять склеился: ба-бам, ба-бам – чуть быстрее, чем прежде. Первые сутки связь вела себя, словно строптивая кобылка: одна ошибка – и понесёт.

– Пей, – велела она. – Сначала тело. Великие дела подождут.

Северин хотел было отказать шуткой, но вместо этого бессильно выдохнул: – Воды бы… простой.

– Для наследника престола? – фыркнула она, а потом смягчилась: – Ладно. Сегодня без хмеля.

Она налила чистой, топлёной воды и подала. Он пил медленно, будто учился этому заново. Каждый глоток отзывался прохладой в её груди – тонкой, но явной.

– Чувствуешь? – спросил он полушёпотом.

– Чувствую, – призналась она. – Словно во мне колодец, а кто-то черпает. Странное дело.

– Венец, – коротко констатировал он, и пальцы невольно легли на линию шеи, где питался узел серебряно-багряных нитей. – Ночь Объятия не знает сомнения. Она берёт обязательство, как матёрая ростовщица с должника.

Агата помолчала, закрывая котёл крышкой. Внутри шипел настой, как тайна, что ещё не дозрела для слухов.

– Знаешь, что смешно? – сказала она, наконец. – У меня было три завета на жизнь: первый – не лезь за границу Лешвея без амулета; второй – не спорь с курантами церковных инквизов; третий – никогда не клянись чувством, которое не проверила. Прошли всего сутки, а два завета из трёх уже нарушены.

Северин опустил кружку. Тень улыбки качнула угол губ: – А третий?

– Третий, похоже, держит оборону прямо сейчас, – призналась девушка очень тихо.

Обоим вдруг некуда стало девать руки. Пальцы Агаты сжали деревянную кромку стола, пальцы Северина – край плаща. В тишине шарахнула невидимая молния: тонкая серебряная струна протянулась иллюзией от её груди к его. Мир заискрил.

– А ты что чувствуешь? – спросила она одними губами.

– Я? – выдохнул он. – Твоё сомнение.

– И что оно говорит?

– Ты храбра, как лосиха, что защищает телёнка, и одновременно труслива, как заяц-северянин, когда защищаешь себя.

Агата фыркнула, но глаз не опустила.

– Заметил, значит.

– Мне тоже страшно… от того, как быстро можно к тебе привязаться.

Слова повисли, как снежинки-зимородки: яркие и хрупкие. Он, кажется, не подозревал, что произнёс их вслух, так легко они сорвались. Агата почувствовала, как пол под ногами качнулся, будто избушка встала на куриные лапы и решила подвигаться, как в сказке о бабе-Яге.

– Не мог же ты напиться водой, – пролепетала она.

– Я пьян чувствами, – ответил он, смутившись собственных признаний.

Агата не знала, плакать или смеяться. Вместо этого открыла створку печи, подбросила полено и скрыла румянец в оранжевом зареве. Северин же отвернулся к окошку. И тут…

В стекле без стука возникло морда совы. Огромная, белая, с янтарными глазищами и лукавой чёрточкой клюва. Сова сделала «ухууу», будто сказав: «Привет, полюбовнички!», и ткнулась клювом в раму.

Агата ахнула подскочив. Открыла форточку. Птица бесшумно скользнула внутрь, крылья всполохнули воздух ароматом морозного перца. Воздух дрогнул, как над костром. Совиный силуэт смазался, растаял, и на его месте, словно вынырнув из пены заклинания, возникла женщина в плаще, усыпанном рунами инея. Ру́на Мане́жная, шаманка-оборотень, о которой шептались даже в Равини́. Волосы жемчужные до пояса, в них замёрзшие снежинки-руны; глаза янтарные, зрачок – горячая капля.

– Сторожку облюбовали, голубчики? – пропела она и щёлкнула пальцами. С полки слетела кружка, сама наполнилась настоем и подлетела к руке шаманки. – За здоровьице венца!

– Руна! – прошипела Агата. – Да ты с ума сошла! Дозор же у порога!

– Так я тихо, – хихикнула шаманка, смех которой прозвучал словно движок у колёсной прялки: дзынь-дзынь-дзынь. – Дозорный твой стоит у крыльца и гадает, холодит ли ему левый сапог или правый.

Северин напрягся, рука непроизвольно легла на кинжал.

– Спокойно, княжич, – подняла ладонь Руна. – Свой я, не враг.

– Твои «свои» обычно тычут нам в бок, – буркнул он.

– Только чтобы протолкнуть вперёд, – слукавила шаманка и грациозно уселась на край стола. Длинные ноги, обутые в меховые чуни, болтались, как два маятника. Взгляд янтаря упал на Агату. – Ну, малышка, как ощущения?

– Какие? – насторожилась девушка.

– Когда венец начинает петь, – пояснила Руна. – В груди свербит? Язык заплетается солнечным зайчиком?

– Песнь слышу, – призналась Агата. – Но слов не понимаю.

– Наберёшься ещё ума. А пока упражняйся, – подмигнула шаманка. – Главное, держите дистанцию не более сорока шагов друг от друга, иначе разорвёт напрочь. И ещё: постарайтесь не врать в ближайшие сутки. Венец не жалует ложь первые семь циклов. Перещёлкает, как мышеловка.

Северин и Агата переглянулись.

– Пока справлялись, – сказал он.

– Вот и молодцы, – Руна хлопнула в ладони, раздался звук падающего льда. – А теперь новости. По тракту от Мистраль-Янтаря вышла ещё одна группа Инквизиции. Везут с собой шкалу дивинации – прибор, что унюхает род лунного льда за сто саженей. Как сработает – стянется половина полка.

– Когда нагрянут? – тихо спросила Агата.

– До утра не поспеют. Часам к трём на заставу станут.

Жар печи вдруг показался Агате клеймом: она была в ловушке с двумя ранеными (Северин, да собственное сердце) и дедушкой, который в бегстве уступал даже сонной улитке.

– Что посоветуешь? – дёрнулась она.

Руна ещё не заговорила, но Агата уже знала ответ. Лешве́й звал её с детства, шёпотом сквозняков, отражением в озере. Но, она всегда отступала. А сейчас… сейчас за её спиной лежала угроза инквизиторского клейма, а впереди дыхание Северина, спаянное с её собственным. «Если не я – то кто?» – подумала она.

– Есть тропка через Лешве́й, – Руна икнула дымком миртового табака. – Узенькая, хитрая. Для тех, кто не боится духов. Дорожка отвратительно кривая, но за утренний час уводит к Янтарному мосту. Минуете пост впереди дозора.

– Лешве́й, – повторил Северин, глядя на закрытую рану. – Стоит мне войти в Полынный мир, кровь застынет.

– Поэтому тебе понадобятся две вещи: – Руна подняла указательный палец. – Первая – твоя травница, у неё кровь теплее янтарного мёда. Вторая – флейта-ояр старого Лаврентия.

Старик, до этого изображавший спящий пень, подпрыгнул:

– Моя ояр?! Да я её внукам инеем завещал!

– Почти поверила, – кивнула Руна. – Но лучше живая внучка без флейты, чем мёртвая с ней на груди, верно?

Лаврентий подумал, побурчал, но полез под лавку и вытащил футляр. Открыл. Внутри лежала диковина: глиняная флейта, обвитая серебристыми жилами, из которых тянулись травяные корешки.

– Зачарована звуком Серебряной Луны, – пояснил дед. – Сыграешь лженоктюрн, скроешь след. Но требует плату: музыкант отдаёт одну память из сердца.

Агата взволнованно облизнула губы. Память – не то, чем разбрасываются. Но жизнь всяко дороже. Она протянула руку, коснувшись ояра. Тот дрогнул, будто узнал горячую ладонь.

– Я сыграю, – шёпотом решила она. – Если цена память, дам одну из тех, что не жалко.

– Не так всё просто, – вздохнул Лаврентий. – Ты не знаешь, какую память возьмёт луна через флейту.

– А времени выбирать нет, – вмешался Северин поднимаясь. Он покачнулся, но удержался. – Руна, снаряди нам тропу. Лаврентий, возьмите оленей, уходите к ярмарке.

Старик нахмурился:

– Я стар, но не трус: могу помочь.

– Помогли достаточно, – Северин ласково коснулся плеча летописца. – Мир ещё не готов потерять ваши истории, давайте не будем ускорять потерю.

Упрямый огонёк в глазах деда погас. Старик понимал цену слов принца. Он сунул Агате ояр, благословил перекрестьем двух пальцев, как делали книжники Ординария.

Руна хлопнула в ладоши: дверь сама распахнулась. Словно пушистый ковёр ветра в комнату ворвался аромат Полынь-за-порогом. Сладковато-горький, с намёком на обещание и угрозу. Шаман-девица словно растворилась в этом запахе призывая:

– Шевели копытами травница, и твоими тоже, князь-олень! Дорогу держать сквозь сны – дело нешуточное.

Агата быстро спрятала за пазуху сумку с травами. В карман скользнули два тонких лезвия. На правое запястье надела браслет-заслон, который всучил ей Северин. Ему самому украшение теперь без надобности, через венец иллюзия спрячет его рога, дав шанс ускользнуть.

– Готов? – спросила она, всматриваясь, как он медленно натягивает сапоги.

– Проверь мои бинты, – попросил тот тихо.

Она встала перед мужчиной, накрыв рану ладонью: горячо, пульс уверенный. Под пальцами колыхнулся их общий ритм.

– Будешь жить, – сказала она.

– Пока ты рядом, – дополнил он.

Чёртова Багря́ница в ту же секунду подсунула импульс. К щекам обоих хлынула кровь, зажигаясь румяным светом. Лунный венец внутри зазвенел стальною струной.

Руна зыркнула из дверного проёма: – О-о-о, гляжу, саморазогрев начался. Ускорьтесь, а то дозорные вашему жару устроят баньку без веника.

Агата первой шагнула во тьму двора. Снег хрустнул под сапогом; сверху нависло густое небо. Обе луны висели низко-низко, так, что, казалось, протяни руку и заденешь ладонью серебряную поверхность.

У крыльца, в первую тень, падала алебарда дозорного. Часовой стоял лицом к лесу, плечи окутаны морозным паром. Руна скользнула к нему тенью, провела пальцами по воздуху и тот мягко согнулся, будто проваливаясь в сон. Второй дозорный за углом дома даже не понял что происходит. Его рука отпустила копьё, а мозг решил, что вахта закончена.

Северин вышел, опираясь на стену. Он кивнул Руне, благодарность без слов. Та метнула в него игривый взгляд, мол: «Позаботься о моей травнице». Снег посыпался со ската крыши, словно избушка шумно выдохнула, выпуская своих детей в ночь.

Агата подняла ояр к губам. Древняя флейта была тяжёлая, как чужая тайна, и прохладная, как обещание. Травница нот не знала, Равини учили петь в дудку-пасху, но здесь управляло не знание, а сердце. Девушка закрыла глаза, растворяясь в мыслях. Под стук общего сердца, ба-бам – ба-бам, флейта ожила. Где-то в груди кольнуло, как иголкой под кожу. Всплыло лицо – мать, смеющаяся, подбрасывает красный мяч. Это было что-то забытое, старое, незначительное… но смех её вдруг стал тоньше, тусклее, как на старой записи. И исчез.

– Ну вот и плата, – шепнула она. – Всё по-честному.

Звук поднялся не мелодией, а дрожью, как пламя в стекле. Он тянулся в небо, становился полосой серебра, а потом – тишина. Но тишина иная: так поют упавшие снежинки, когда прислоняешь ухо к груде свежего снега. Мир сомлел. Лесо́вые тени сдвинулись, открывая узкий проход между соснами, где свет серебра и Багря́ницы смешивался, словно молоко с кровью. Там был Лешве́й – тёплая бесплотная мгла, где воздух пахнет костром старых сказок и полынью, переполошенной смехом.

Северин шагнул первым, чтобы перекрыть опасность. Руна захлопнула крылом иллюзию. Огонь в избушке погас. Дозорные дрыхли у крыльца и только совиный силуэт вспорхнул над крышей, проверяя, чтоб хвосты не пристали. Шаги удаляющейся пары не могли услышать человеческие уши. Их слышал только Лешвей, а его слух состоял из цветов полыни и звёздных кристаллов.

Глава 3. Лёд под янтарём

Лешве́й встретил запахом мокрой коры и далёким гулом, словно кто-то приветствовал их на языке, который понимают только растения. Полынная тропа, выгоревшая серебристым росчерком посреди подлеска, поначалу казалась обычной лесной просекой. Но, стоило ступить вторым шагом, как мир щёлкнул. Сосны вытянулись вверх. Их кроны сплелись куполом, сквозь который просачивалось лунное сияние. При этом свет шёл не из двух дисков на небе, а из стволов. Те светились, подобно стеклянным орга́нам в природной церкви. Мелкие духи-трепеетни́ки, похожие на пушистые семена одуванчика, кружились вокруг Северина с Агатой, нашёптывая непереводимое «сюда-сюда-сюда» и хихикая, если путники оступались.

– Красиво… но жутковато, – заметил Северин негромко, морщась от боли в боку.

– Как страшная сказка, но из чистого янтаря, – согласилась Агата и крепче сжала ояр.

Что-то внутри неё звенело тонким фальцетом. Девушка ощущала каждую судорогу и дрожь повреждённых мышц его тела. В ответ её плечи невольно поднимались, пытаясь перенять часть чужой боли. Ей стыдно было признать, но всё это рождало странную теплоту.

– Как твоя рана? – спросила она, выдержав паузу.

Северин проверил бинты: под пальцами тепло, но крови не прибыло.

– Ныть перестала. Будто иголки заменили на тёплую вату.

– Полынь работает, – кивнула травница и добавила, желая разбавить серьёзность: – Так что в качестве благодарности принимаю сладкие пироги и редкие амулеты.

– Амулеты есть, пироги в разработке, – отвёл взгляд, но щёки удивительно взялись лёгким румянцем, словно и́ниевая кровь отступила.

Дух-трепетник, пролетая мимо, прыснул смехом. Багря́ница на небе дрогнула: эмоция поймана. Тропа вывела их к урочищу, где земля проваливалась наподобие амфитеатра. На уступах росли огромные диски мухоморов, шляпки которых подсвечивались изнутри. В самом центре разливалось зеркало-лужа. Но зеркалом была не вода, а ровная поверхность янтаря, абсолютно гладкого, без единой трещинки.

– Янтарное око, – прошептала Агата, – Бабка рассказывала: здесь тоньше всего грань между Ро́сью и Зеркальным Обрядом, где духи показывают путнику то, что он сам от себя прячет.

– Нам обходить? – Северин опёрся на посох, взгляд цеплял десятки отражений в янтаре. Их силуэты распадались, множились, срастались вновь.

– Лучше через, – решила она осмотревшись. – Вокруг селится шип-сорняк. Заденем – чесаться станем до крови.

Она ступила первой. Янтарь под ботинком был странно тёплым, упругим, как только что выстуженный воск. Перед глазами хлынули искорки, словно кто-то насыпал внутрь смолы целую Вселенную мерцающих насекомых. В отражении Агата увидела себя… но иную. Волосы распущены, на висках косы-витуньи, а глаза серебристые, без зрачков. В руках венок, сплетённый из двух лунных серпов. Девушка-отражение улыбалась, но в улыбке таилась усталость.

– Что видишь? – долетел голос Северина.

– Силу, которой пугаюсь, – честно сказала она. – А ты?

– Трон, к которому прирос льдом, – признался тихо. – И никого рядом.

Они обменялись взглядами. Венец болезненно кольнул обоих, осуждая или подталкивая друг к другу, неизвестно. На противоположном крае янтарной чаши встречала страж-рысь: огромная, с потрясающе красивыми кисточками и глазами цвета жидкого золота. Руна называла таких – «перво-кипарисовые коты». Детям Полыни положено раз в лунный цикл проверять смельчаков, зашедших в мир духов.

– Спокойно, красавица, – Агата протянула руку и склонилась. Рысям нравятся те, кто участливо смотрит снизу. – Я знаю ритуал: два шага – поклон – одно имя.

Она сделала первый шаг. В это мгновение внутри венца вспыхнула тревога. Северин это почувствовал, хотя и стоял сзади. Его сердце дёрнулось, будто считало нужным броситься вперёд и прикрыть травницу. Рысь выгнула спину, но когти не выдвинула. Девушка вторым движением достала из сумы кусочек вяленого северца́ – мясо лесного оленя, которое брали с собой в дорогу.

– Я, Агата. Иду миром. Угощение не жалкой рукой.

Зверь мотнул головой, обнюхав воздух, чуя кровь Северина. Та пахла инеем, и рыси такой аромат казался непостижимым. Тем не менее она повела носом к лакомству лизнув.

– Благодарю, – произнесла Агата, делая поклон. – Пусти меня с другом моим.

Рысь мяукнула неожиданным басом. Янтарные глаза на миг приняли оттенок Багря́ницы, потом зверь отступил, растворяясь в кустах махрового мха, за которым поблёскивали глазки десятка духов-подглядок.

– Это было… впечатляюще, – прохрипел Северин, когда рысья тень окончательно растворилась. – Мне показалось или зверь сказал: «Храни его, он хрупок»?

– Показалось, – улыбнулась она, не признавая то, что услышала тоже.

Они прошли ещё версту, и Лешве́й стал рассыпаться, словно сон пред рассветом. Туман расступился, впереди посветлело янтарным огнём. Крошечные лампы-бусины раскачивались на проводах, натянутых между столбами, и каждая лампа заключала внутри микрокристалл Багря́ницы. Это была застава Янтарной переправы, последняя точка перед столицей Мистраль-Янтарь.

Дорога превратилась в настил, где доски скреплялись светло-жёлтыми заклёпками. От дерева тянуло смолой. А ещё хлебом, мёдом и жареными семечками. Лавочки ранних торгашей уже были открыты. Над ними реяли флаги гильдии перевозчиков: на малиновом поле золотая ладья.

– Здесь нас могут узнать, – шепнула Агата, поводя взглядом по расставленным фонарям.

– Мне нужен капюшон поглубже, – кивнул Северин.

Она увязала уры́вок медвежьей шкуры на его плечи, огибая накидкой рога так, чтобы казались просто острыми сгибами шапки-обли́вня.

– Сойдёт? – спросила.

– В самый раз для блошиного рынка, – ухмыльнулся он. – Идём.

Переправа делилась на три понтона: один для людей, другой для оленей и быков-тягловико́в, третий – для грузовых телег. На стыке понтонов – будка сборщика пошлин. Перед строением привязана козочка-кассир: по двум проросшим рогам накручены медные колокольчики, которые звенели, когда козу гладят. Так, сборщики узнавали, когда клиент «поправил честь» медяком.

Агата вытащила из кармана кошель с медью, всё, что осталось от прошлой ярмарки. Три партии мёда ушли с гонцами к северным слободам, а ей досталось лишь звяканье. Денег было впритык.

– Цены повысились, – ворчала она, глядя на вывеску: «Проезд – 4 медовика за человека, 6 – за животину, 2 – пошлина за обувь холщовую».

Северин собирался что-то сказать, но браслет-заслон на запястье девушки внезапно и по-предательски заискрил. Защитная иллюзия мигнула, на миг плёнка дрогнула, в свете лампы показался почти настоящий изгиб рога над ухом Северина. Интуиция спасла ситуацию. Агата сделала шаг вперёд, врезавшись плечом в соляного торговца, буркнув: «Простите». Между телегой и будкой образовалась небольшая тень, и мигание спряталось.

– Осторожнее, травница, – шепнул Северин, чувствуя через венец её вспышку паники.

Он накрыл её плечо ладонью, будто ставя метку «моя». Сердце Агаты подпрыгнуло, как ленивый кот, которому пообещали сливки. Зайдя в будку, они наткнулись на сборщика пошлин. Пузатый дядька в жилетке, усы которого торчали, как два наточенных ветром гвоздя – и оба, похоже, служили компасом неподкупности. На шапке значок «Честен до сонного паука», гарантия гильдии.

– Соль в утро, – проворковал сборщик. – С человека – четыре, с оленя – шесть и квитанция на обувь.

– У нас два билета в одном, – тут же выдала Агата: – Муж и жена под клятвой Объятия. Льготный тариф по закону «О союзном распространении».

Сборщик нахмурился, но закон знал. Государство поощряло молодые пары, чтобы дети рождались под Луной чаще. Демография.

– Хорошо, – буркнул он. – Тогда три медяка вместо четырёх.

Агата достала деньги. Дядька написал что-то пером, выдал дощечку-ярлык. На ярлыке: «Супружеский транзит. Срок – один цикл».

– Проверят на другом берегу, – предупредил сборщик. – Но любофф – закон. Проходите.

Они двинулись к понтону. Северин откинул капюшон чуть выше глаз, чтобы не пропустить провалы между мостками. Защита браслета держалась, но серебряные искорки по ободу были белее, чем надо.

На кран-цапле, где грузили бочки мёда, хлопотал мужчина в зеркальном полушлеме, эмиссар княжны Эйлоны. Узнать его было несложно: герб паучьей розы на рукаве, поверх которого виднелся нитевидный цифер-браслет: устройство Лиги Торговцев, фиксирующее подозрительные магические всплески.

– Агата, – прошептал Северин, чувствуя буквально в ребро её тревожный толчок. – Иди ровно, не оборачивайся.

– Он заметил искры?

– Пока нет. Но браслет Лиги считывает тепло странной крови.

Они пошли чуть быстрее. Пару связывала напряжённая тишина. Багря́ница полнилась алым углём, Серебряная отзывалась холодным шёпотом: «Не дрогнете».

На полпути к парому лампы вспыхнули ярче. Цифер-браслет на запястье эмиссара щёлкнул, магия Агаты дала всплеск. Эмиссар поднял голову. Взгляд пересёк понтон и замер точно на них. Северин встретил его глазами. Время сжалось, как ледяная жилка – чуть дёрнешь, и хрустнет. Рука легла на рукоять кинжала, но бой здесь был бы безумием. Слишком много людей, слишком мало шансов.

Эмиссар сделал к ним шаг.

– Копыта Данулы! – выдохнула Агата и рванула Северина за рукав в самый плотный поток людей, ныряя между тремя бочками мёда и клеткой с гусями-мутногла́зками. Пернатое содержимое клетки возмущённо загоготало, люди шарахнулись, организованный поток начал ломаться. Эмиссар потерял на миг цель, но могло этого хватить или нет для спасения? Вон уже светится его браслет красно-жёлтым, словно тревожный фонарь.

– На паром! – рыкнул Северин, без стеснения буравя толпу.

– Билет маркёрам! – галдели матросы-перевозчики на входе.

Агата на ходу швырнула дощечку в руки контролёра. Тот поймал, ахнув, а путники тем временем соскользнули на нижнюю палубу, где пар горных котлов смешивался с запахом рыбьей чешуи. Паром качнулся. Верёвки отшвартовались. Тарелка фортуны сделала оборот: ещё секунда – и донельзя любопытный эмиссар остался на пирсе. Он махал рукой, что-то кричал, но уже было поздно. Баржа уходила, колёса вспенивали ледяную воду, а ночь вбирала голоса.

Северин обессиленно прислонился к борту. Пот катился по виску, ледяным узором возвращаясь на щёки. Агата стала рядом, их плечи коснулись. Венец сжал сердца ещё крепче, но вместо судороги пришло облегчение. Обошлось. И до столицы всего час пути.

– Пироги, значит? – выдохнул он, когда дыхание более или менее выровнялось.

– Целую корзину, – улыбнулась она устало, – и будешь их лично печь.

Он усмехнулся. Волны колотили об борт, освежая холодными брызгами. Багря́ница отражалась искрами в воде, Серебряная – блином матовым. Меж двух огней баржа шла к светящемуся городу, будто к усыпальнице из янтаря, где каждого встречают шёпотом слухов. Сзади на пирсе, эмиссар быстро записывал что-то на пергамент и отправлял дорожную сову к столице. Крючок будущей беды выпустил жало, цепляясь за судьбу беглецов. А канат парома скрипел ритмом, очень похожим на биение двух сердец под единым венцом.

***

Паром «Гусь-Перепёл» вошёл в устье Янтарной, и словно сам воздух сделался липким от смолы и людей. Небо над водой подсвечено салатово-розовым заревом, это фонари Мистраль-Янтаря облизали облака честным купеческим золотом. Город на сваях, десятки уровней до самой воды: сверху мосты-аркады, внизу лабиринт подвальных пристаней, где пахло сёмгой, смолой и чужими секретами.

С палубы казалось, что тебя втягивают в горло гигантского дракона. Каждый дом – это клык, каждый балкон – язык. Поглотит, и будь добр куковать вместе с остальными.

– Ты раньше бывал здесь? – спросила Агата, прикрывая уши от пронизывающего свиста ветра из причальных труб.

– Ребёнком, – Северин опёрся о перила: руны инея подсыхали паром. – С отцом. Тогда город ещё звучал нашим гимном.

В голосе проскользнула тоска, а венец метнулся болью в сердце Агаты. Девушка коротко коснулась его локтя: «я рядом». Неловко, но так тепло.

Высадка пошла через пристань подбрюшье «Лапоть-Хлебушки»: место, где таможенники предпочитали дремать после третьего кубка ячменного варева. Здесь собрались все, кому нужны были «упрощённые» печати на товар или паспорт. Бродяги-сва́лочники, маркита́нтки с тёплыми пирогами, ра́венские музыканты, мечтающие прорваться на верхние уровни.

Северин натянул капюшон ниже. Агата сунула под мышку суму и потянула его к боковой лестнице:

– Есть знакомый чердак. Предлагали комнату в обмен на сушёный мышеве́льник.

– Сушёный что?

– Травка такая, от судорог в пояснице. Хозяин трубач… когда слишком усердно дуется в горн, у него «су́дорожит спину», – с улыбкой объяснила она.

Скрипнула боковая дверь. В отсек ввалились трое в чёрно-синих мундирах, патруль Лиги Торговцев. Эмиссар, видно, сработал быстро. На груди у старшего медаль-линза: «слух-баллада», магический прибор, ловящий имена в толпе.

– Развеянный снегом! – злобно прошипела Агата. – Если кто выкрикнет «Стужич»…

– Тогда споём им колыбельную, – хмуро откликнулся Северин. – Держись ближе.

Патруль двигался цепочкой, заглядывая в лица. Толпа шипела, кто-то ругался: «Куда прёшь, карга!» Чья-то рука схватила лютню, чья-то чужой кошель. Сотворился идеальный хаос, но слух-баллада крутилась, как пчёлка над флейтой пастуха.

Агата прижала ладони к губам. Оглушающий свист травницы прорезал воздух «фи-юуу»; сигнал оленьим упряжкам, чтоб держались правого берега. Где-то вдалеке раздался ответный свист. Хорошо, Гро́шик-трубач услышал.

– Сюда, – потянула она Северина в тень ящичного бастиона.

Пока патруль разворачивал фонарь-линзу, они юркнули под мосток. Воды Янтарной плескались в полуметре: пахло ржавчиной и лимонником. Под настилом было тесновато; доски дрожали от тяжести телег сверху. Северин согнулся, пытаясь не задеть рогами балки, иллюзия-заслон снова мигнула, Агата ловко поправила ткань плаща.

Стук тяжёлых сапог застучал прямо над ними. Линза звякнула, будто словила искру. Кто-то рявкнул сверху: – Проверить нижний ярус!

Два луча фонарей скользнули вдоль балки. Вода отразила блики, превратив их в серебряных змеек на лицах беглецов. Северин сжался, будто ветер внутри него сорвался в шторм. Агата ощутила это, как дрожь по костям, и выдохнула:

– Полынь-матушка, укрой нас.

Воздух наполнился горечью. Не дымом, а воспоминанием о костре и защите. Фонарь наверху дрогнул, словно свеча перед чихом. Лучи затрепетали, наткнувшись на зеркало тумана. Таможенник чихнул, другой заругался:

– Тьфу, опять контрабандисты травы хоронят! – и фонари вернулись вверх.

Шаги удалились. Агата ещё полмига ждала, прежде чем выдохнуть:

– Полынь на стражу. У бабки Устины любимая пословица.

– Напомни, чтоб поблагодарил твою бабку, – прошептал Северин, приблизившись слишком близко: нос к носу, дыхание цепляет щёку. Она почувствовала жар, собственный, не его. Неловко кашлянув, отвела взгляд:

– Пойдём, пока не вернулись.

Трубач Грошик жил в верхушке голландского фронтона, надстройке, куда добирались по верёвочной лестнице, шатающейся даже в безветрии. Окошко-розетка светило тускло, впуская только самые хрупкие лучи. Сам хозяин – сухощавый мужчина, с дрожащими руками и бородкой в клочья, которые без конца прочёсывал железным гвоздём. Нос – в прожилках, щёки лоснились от мазей, голос – высокий, сорванный.

– Заходите, заходите, голубки! – лепетал он, топоча ногами в разношенных валенках. – Ох, как же вас занесло, не к весне, а к нужде, небось…

Грошик обрадовался визиту: Агата всегда приносила ему сушёный мышевельник. Не потому, что просил, просто знала, ему это надо.

Жилище – семь на шесть шагов. Косой потолок нависал, словно хотел прижать обитателей к полу. Горн посреди комнаты отливал медью, повсюду разбросаны ноты, баночки, перепачканные платки. Кровать – натянутые ремни между балками, вместо простыней старые афиши, а воздух пахнет смесью воска, оленьей кожи и неудачных репетиций.

– Две ночи и ни словечка, – сразу сторговался трубач, – а то за вами хвост тянется, слухи же, у-у!

– Две ночи, – кивнула Агата. – И я оставлю банку настойки хвоща и весь свой запас мышевельника.

– Божественный договор! – воскликнул тот. – Располагайтесь.

Пока он выскочил на кухоньку доваривать томящийся сидр, Северин опустился на край канатной кровати. Плечи мелко дрожали – последствия беготни. Агата порылась в суме, достала пластырь с лунным камнем.

– Ложись, – велела она. – Надо снять напряжение, иначе швы разойдутся.

– Я думал, ты скажешь «иначе я тебя к подушке приштопаю», – пробормотал он. – Ты в этом вся.

Он подчинился. Волосы рассы́пались по подушке, лицо бледное, но глаза смеются:

– Странно. В бою я держался лучше, чем в этих купеческих переулках.

– Боевой адреналин. Сейчас тело выставило счета. – Она осторожно расстегнула верхнюю пуговицу рубахи. Иллюзия-браслет вспыхнула, скрывая рога. Зато открылся торс: бело-серебряная кожа, обтянувшая бугры мускулов, на ключице звездой морозный узор криомантов. Агате пришлось напомнить себе, что она медик, а не девица на выданье.

– Не смотри так, – усмехнулся он. – Лёд стыдливость не знает, но кровь смущения есть.

– Я смотрю профессионально, – буркнула она, приклеивая пластырь. Лунный камень на секунду вспыхнул багрянцем, реакция на венец. Чужое тело признало её прикосновение.

Ошеломляющий жар пронзил обоих. Он шипом ушёл в сердце и там затаился пульсируя. Агата отшатнулась, чуть не упав.

– Всё в порядке? – обеспокоился Северин.

– Просто… эта связь, – с трудом выдохнула она. Внутри всё плыло.

Трубач вернулся, неся кружки и хлеб с олениной.

– Знаете новость? – зашептал он, понижая голос. – В Большом трактире завтра дуэль баллад: аристократы стычку поднимают. «Поют грехи» – кто справедливо обругает род соперника, тот победил.

Северин рывком сел: – Дом Явид участвует?

– А как же! – завёлся Грошик. – Их эмиссар лично нанял барда-вицмана. Говорят, хотят вывести на чистую воду семьи, что укрывают… как бы сказать… редкую кровь.

Он взглянул на Северина и будто подмигнул: мол, слухи-то доходят. Агата почувствовала, как наследник напрягся. Его родные в столице всё ещё могли быть живы, но любое упоминание грехов бросало тень на имя Стужичей.

– Нам нельзя на глаза, – шепнула она, – но надо узнать, что поют.

– Я пойду, – решил Северин. – В плаще и маске. Барды не смотрят под капюшон.

– Ты же едва стоишь! – возразила она.

– Тогда идём вместе, – ответил он, и в голосе был не лёд, а страх, выточенный до стали.

– Северин… – Агата недоговорила: всплеск его чувства прокатился через венец. Он не боялся разоблачения. Он боялся, что она останется одна.

– Если нас назовут, мы уже не сбежим. А если не узнаем, что поют, – споют то, чего не было, – добавил он, и в этом была логика, которую не хотелось слышать.

Трубач покачал головой: – В трактире яблоку будет негде упасть! Но если надо, у меня есть проходка на «хора» под фальшстеной. Барды там отдыхают. Можете слушать и оставаться в тени.

– Это глупо, – выдохнула она. – Только выбрались, а теперь сами лезем под лупу.

– Хуже, если лупа там, а мы – в темноте, – отозвался он. – Идти надо. Но ты не обязана.

– Обязана, – покачала она головой. – Ты мой избранник, хоть и через луну. А я травница. И дурные песни способны лечить, если знать нужный мотив.

Взгляд их встретился и шум города будто схлопнулся, оставив только две нити пульса. В этот миг она почувствовала: тот снова боится не за себя. Линия венца дрожала под кожей тонкой стальной нитью, нашёптывая: «Болеть будут оба, если одного ранят».

– Ступаем на тонкий лёд, – прошептала она.

– Но танец на нём самый красивый, – откликнулся он. Не угадал, но почувствовал.

Снаружи балкона пропела труба вызова: очередной паром прибыл. Новые люди, новые слухи. С наступающей ночью Мистраль-Янтарь превращался в пчелиный улей. У Агаты перехватило дух. Город казался ей не врагом, а огромной сценой, куда их с Северином вышвырнул сам Космос, выставив прожектор двух Лун.

– Приготовь полынный порошок, – шепнул он, – На случай, если понадобится завеса.

– А ты держи свой кинжал-ветвь под пальцами, – ответила она.

– Остается основная проблема… – пробормотал Стужич глядя вниз, на улицу полную народа, среди которого периодически мелькали шинели стражей дома Явид, – Как неприметно выбраться из этого убежища?

Трубач раздвинул потайную панель чердака. Узкий лаз вёл на смотровую галерею кровельщиков. Оттуда по балке, через пологи брезента, где под гул дымовых труб открывался путь к Большому трактиру. Тому самому, где планируется распевать скандалы элит.

– Вот вам и проход! – сказал Грошик, касаясь их рук складенной «трубной» ладонью, как это делают все горнисты, желая удачи.

– К чёрту инкви́зов, – откликнулись в унисон.

Лаз осветился синью Багря́ницы: свет от ламп-рубинок рисовал дорогу наверх, к песням, маскам и новой опасности.

Глава 4. Пепел восхода

В четыре‐тридцать утра Мистраль-Янтарь дышал прерывисто, словно великан, которому снились тревожные сны. Верхние башни ещё спали, зато подбрюшье города: лабиринты крыш, переходов и чердаков бодрствовало, обдавая улицы ароматом смолы, рыбного сора и чёрного кофе.

Агата проснулась от ощущения странной пустоты. Она уже начала привыкать к присутствию венца внутри. Теплому ритму чужого дыхания, что жил где-то под кожей. Сейчас этот ритм исчез. На его месте царил холодок, будто кто-то приложил к сердцу лёд. Травница рывком села, закашлявшись. Рядом, на канатной кровати, лежал только плащ Се́верина. Он тускло бледнел от инея, словно хозяин испарился, оставив оболочку.

«Сбежал? Вот же болван!», – мелькнула первая мысль. Вторая была ещё злее: «Если тебя поймают, я тут же соучастницей стану. Дозор за мной явится обязательно».

Она натянула сапоги, подхватила сумку и проскользнула к окну-розетке. Балкон-козырёк глядел прямо на рассвет. Предутренний свет Серебряной Луны смешивался с алым отблеском Багря́ницы, и город отливал сталью с кровавыми прожилками.

Северин стоял у перил, спиной к ней. В руке запечатанный свиток. Тонкая печать сургуча на ленте сверкала обледеневшим рубином. Агата даже не удивилась: утро – самое коварное время для решений в духе «сбегу-ка, пока не поздно».

Она ступила на настил и доска под ногой предательски скрипнула. Мужчина вздрогнул, но не обернулся.

– Ещё темно, – негромко сказала она. – Но света достаточно, чтобы разглядеть спину потенциального беглеца.

Северин помедлил, затем медленно повернулся. Лицо бледное, рога скрыты под капюшоном-обливнем. В глазах тот самый ледяной, тихий шторм, который он изо всех сил пытался спрятать.

– Я бы оставил записку, – сказал он глухо, кивнув на свиток. – Хотел, чтобы ты проснулась без лишнего груза.

– В записке, полагаю: «береги себя, я недостоин, наш венец всего лишь случайность»?

– Почти, – хрипло усмехнулся он. – Я даже приложил инструкцию: «разлуку лечить остролистом».

Агата шагнула ближе. Венец кольнул еле слышно. Не больно, но ощутимо. Чужое сердце тихо постучало изнутри: я рядом.

– Инструкция? – она вскинула бровь. – Прекрасно. Теперь скажи: ты правда веришь, что растворить венец лун можно настойкой, или это был… порыв благородства?

Северин опустил взгляд, кожа на его пальцах трещала от напряжения, иней посыпался искрами.

– Я верю, что твоя жизнь важнее любой привязи, – тихо произнёс он. – На мне клеймо рода и след охоты. Ты лишь случайная путница, втянутая во всё это. Если уйду, охота сосредоточится на мне одном.

– Ты не забыл, что, отойдя от меня всего на сорок шагов, мы превратимся в две половины разорванного сердца? – Агата покачала головой. – Не знаю точно, что именно произойдёт, но уверенна: будет больно. Ты предлагаешь пленнику выжить ценой медленной пытки?

Он вздрогнул. Венец дрогнул вместе с ним.

– Не называй себя пленницей, – попросил он. – Каждым твоим вздохом я ощущаю… ну… – он запнулся, словно не нашёл слов, – что мне страшно причинять тебе боль.

«Мне тоже», – хотела ответить она, но это прозвучало бы слишком откровенно. Вместо того легонько ткнула его кулаком в плечо.

– Слушай, засты́нец. Я травница, а не проводник в лабиринтах чужой совести. Шрамы на теле зашивает время, а вот с сердцем сложнее. К нему не приложишь ягод и не перебинтуешь. Поэтому всё проще: я решаю, остаюсь ли рядом. Сейчас… остаюсь. А там видно будет.

Он будто хотел возразить, но язык запутался. Агата заметила на его запястье тёмно-багровый отпечаток: словно там слишком долго держали лёд.

– Болит? – спросила она, коснувшись узора.

– Только когда волнуюсь. Пройдёт.

– Пройдёт, если перестанешь носиться по крышам с утра пораньше, – отрезала девушка. – И не будешь принимать решения за двоих.

Между ними проскользнула неловкая, тёплая улыбка, как первые лучи солнца, ещё не греющие, но уже дающие надежду. Венец болезненно сжался и тут же отпустил. Боль отступила, оставив после себя лёгкое покалывание, словно само пространство между ними сказало: «Так уж и быть. Вместе так вместе».

– Договор? – осторожно спросила она.

– Договор, – кивнул он, и в углу губ мелькнула усталая, почти детская улыбка. Стужич разорвал свиток, а ветер унёс обрывки бумаги, как бесполезное прошлое.

Тишину рассёк хлопок крыльев. Белая сова рухнула на балкон, будто сгусток пушистого снега и тут же вскинулась вихрем перьев. Миг, белая перина сжалась в женскую фигуру. Руна Манежная, в плаще-перо, с косой до пояса и усмешкой, что знает, что наделали подопечные.

– Ну и утречко, – протянула она, оглядывая сцену, как театральный режиссёр на репетиции. – Истинный драматический колорит: покинуть друг друга до петухов не смогли? Иль не осмелились?

– Мы тебя тоже рады видеть, – буркнула Агата, без злости.

– Мне тут птичка шепнула, что вы хотите заткнуть паучью княжну её же песнями? – Руна сложила руки, перья на нарукавниках легонько подрагивали. – Если да, то вам понадобится не только хороший бард, но и портной-иллюзионист. Вы без масок, как воины без кольчуги.

Она кратко обрисовала обстановку. Инквизиция перекрывает ворота, Лига Торговцев снабжает дозоры браслет-нюхачами, а сама Эйлона объявила, что «любой, кто споёт про истинный грех древних Домов, получит мешок марочного янтарика». Это значило: дуэль баллад превратится в цирк, а в каждой ложе будут скакать лазутчики.

– Мы пойдём, – твёрдо произнёс Северин. – Но нам нужен свой голос.

Руна подсвистнула: – Есть один. Мерцающий Бек. Поёт так, что от слов на золоте ржавчина проступает. Но его сложно уговорить. Он берёт только правдой и жалит. Даже если согласится, вас обоих ждут маскарадные проверки.

– Где его искать? – спросила Агата.

– Лавка Трёх Перьев, в квартале Миниатюристов. Но времени мало. До полудня княжна уже объявит охоту.

– Тогда в путь, – сказала Агата и посмотрела на Северина. Без слов, но венец отозвался теплом: вместе.

Он кивнул. Его плечи расслабились, как у человека, решившего остаться хотя бы на этот рассвет. Руна вновь обратилась в сову, шорох, лёгкий удар воздуха.

– Я прикрою верхние ярусы, – отозвалась она, поднимаясь в небо. – Предупрежу, если увижу дозор. И да, оставьте ваши горячие сцены на вечер. Соседи уже места себе не находят от избытка чувств.

Хлоп, и птица исчезла в небе. Агата вздохнула и опёрлась на перила. Внизу дворники-беспечники выметали пыль с мостков, трубы дышали паром, а Мистраль-Янтарь казался заварочным чайником, в котором закипали новые интриги.

– Ещё не поздно отказаться, – тихо сказал Северин, становясь рядом.

– Поздно было уже тогда, когда я приложила полынь к твоей ране, – ответила, улыбаясь краешком губ.

Он склонил голову, и венец отозвался тёплым звоном, как колокольчик в ладонях. Но через миг звон стих, будто Янтарная река обняла его льдом.

– Тогда так, – сказала она, деловито, но не без дрожи в голосе. – Завтракаем у Грошика. Потом ты к портному, мерить маску-холодок. Я к Беку. Встречаемся у трактира. Но не дальше пятидесяти шагов, венец этого не простит.

– Согласен, – кивнул он. – И… спасибо, что дала мне шанс исправить глупость до того, как она стала трагедией.

– Ты ещё вполне способен её закончить, – фыркнула она, щурясь. – Но, если уж падать, то лучше вдвоём. Хоть эхо будет звучать в унисон.

Тишина повисла, но теперь в ней не было страха, только следы настороженности. Они разошлись по комнате: Агата паковать травы, Северин менять повязку.

***

Грошик исполнил роль живого будильника. К восьми утра его уже распирало «разогнать лёгкие», и весь чердак дрожал от бодрого: то-то-то-та-ра-таа! Пара соседей с другой стороны стены методично лупила кулаками по доскам, не отличая творческую прыть от стихийного бедствия.

– Если продолжишь в том же духе, – проворчала Агата, помешивая кашу из ячменя и сушёной сиверки, – инквизиция примет твои вопли за сигнал тревоги.

– Ох, девонька, – мигом смягчался трубач, – у меня губы как бинты после ночи без трубы. Надо ж форму держать, а то поди сыграй балладу на скомканной мимике!

Северин сидел на скрипучем стуле и с лёгким изумлением наблюдал, как трубач, стоя в шпагате между двумя табуретами, одновременно полировал мундштук и месил тесто в миске, установленной… на голове.

– Ешь, кня… – начала было Агата, но вовремя поправилась: – Ешь, Северин. Швы калорий просят.

Тот взял чашку. Венец внутри отозвался лёгким, почти неощутимым теплом благодарности.

– Солёная? – уточнил он после первой ложки.

– Нет. Полынная, – показала она язык. – Вкус истинной заботы.

Грошик хлопнул себя по лбу:

– Копыта Данулы! Совсем забыл. К вам тут курьер!

– Курьер? – синхронно отозвались оба.

Трубач засвистел, и из-под столешницы вылез… кот. Тощий, полосатый, с ошейником-письмоносцем. Капсуль-цилиндр на шее был покрыт сургучом Лиги Торговцев.

– Где ты добыл такого красавца? – ахнула Агата, пригибаясь.

– В трубе прятался, хитрюга. А что? Трубач любому гонцу рад, ведь слухи моя валюта.

Северин снял цилиндр, развернул. Внутри – узкий пергамент, всего три слова: «Спрячь янтарь. Р.»

Агата нахмурилась: – Руна?

– Если только кто не научился копировать её каракули. Но стиль узнаю: она всегда пишет по первому согласному, если ударения нет.

Венец дрогнул лёгкой тревогой, будто подтверждая: письмо настоящее.

– «Спрячь янтарь»… – Агата нахмурилась. – Янтарём тут называют…

– Деньги. Или людей, – подсказал трубач, уничтожая кашу. – В Мистрали так: «янтарь» – всё ценное, что пытаются вывезти контрабандой.

Северин свернул письмо и сунул в карман: – Значит, нам пора уходить.

***

Квартал Миниатюристов просыпался звонко. По балконным перилам катились стеклянные шары-пре́сса: внутри бегущая строка сообщала свежие новости. На каждом углу перекликались глашатаи:

– Княжна Эйлона дарует мешок янтаринок за информацию о «ледяных смутьянах»!

– Лига разыскивает тех, кто видел контрабанду полынного льда!

Агате захотелось прикрыть уши. Каждое слово «янтарь», «полынь», «ледяной» отдавалось в висках. Где-то там, в глубине, реагировал венец.

Лавка портного-иллюзиониста «Иголка и Туман» выглядела как банальная палатка, но внутри скрывалась мастерская древнейшей школы. Хозяин – Моммир Штык, высокий, будто вытянут ниткой, носил пенсне-монокль с иллюзорной линзой.

Моммир после приветствия и запроса глянул на гостей сквозь дымящийся монокль: – Маска-холодок? Срочно? Очень срочно? Нужно редкое сырьё: пряжа из криольна, капля ртутного стекла и… хохолок серебряного лиса.

– У нас есть пряжа, – сказала Агата, доставая моток, вытянутый из венца рун. – Ртутное стекло купим. Но вот лисьего хохолка нет.

Моммир клацнул зубами: – На ярмарочном ряду их продаёт только вдова Келевра. За один хохолок пять янтаринок или одолжение.

– Одолжение? Какое?

– Нужен пучок «золота полей» – амаранта, что распускается лишь на первом дыхании Багря́ницы.

– У нас нет времени по полям лазить, – вмешался Северин, – но, есть весьма редкий бальзам.

Он достал из-под полы небольшой флакон. Внутри переливалась сиреневая кровь морозцев. Редкий дар, за который и пастух бы стадо отдал. Глаза портного расширились.

– Договор. Есть у меня хохолок в запасах! Беру бальзам. Ваши маски будут готовы к обеду.

Сделка закрепилась рукопожатием.

– Предупреждаю, – добавил он, отметив размеры лица Северина, – Иллюзия скрывает форму, но, если кто-то сунет линзу правды, маска ее не удержит. Держитесь от чистильщиков подальше.

– Учтём, – ответила Агата.

Пока портной «рисовал выкройку тумана», нужно было позаботится о ртутном стекле и уговорить Бека. Северин остался примерять основу маски, Агата отправилась в лавку стекольщика-алхимика неподалеку. Вход в переулок загораживали два дозорных Лиги, тестирующие новые браслет-нюхачи. Латунный циферблат крутился, стрелка дрожала, улавливая магические ароматы. Полынь, свежий льдяной запашок кровных духов. Всё, что могло идентифицировать беглецов.

«По краю стены» – подсказал венец, еле заметно потянув влево. Агата скользнула вдоль витрин, огибая тележки с чаем. Сердце колотилось, и каждый удар наверняка отдавался на другом конце связи. Она почти прошла, как вдруг торговец-пекарь заорал:

– Эй, барышня! Вы потеряли платок!

В его руке полыхнул бордово-серебряный кусочек ткани, оторвавшийся от сумы. Аромат полыни рванул к дозорным, словно оголодавший домовой к свежей коврижке.

– Подарок покойной матушке! – дерзко пошутила она, хватая потерю. Не дожидаясь, пока браслеты вспыхнут, она метнула в воздух щепоть Дрём-травы. Слабый, но выраженный оборотень-аромат. Взвился дымок, сладковато-горький, щекочущий нос до чихоты и слёз.

– Кха-кха! – дозорные чихнули; браслеты щёлкнули красным и погасли: «обоняние перегружено».

Агата прошла мимо с каменным видом, но со спиной, мокрой от адреналина.

Стекольщик-алхимик продал ампулу ртутного стекла за семь медяков и рецепт «очистки глаз от тумана».

На втором ярусе лавки «Три Пера» было тихо, как в зале перед началом спектакля. Среди пыльных масок и полок с нотами сидел Бек. Высокий, жилистый мужчина неопределенного возраста, с едва вьющимися волосами цвета копчёной меди. Один глаз прикрыт полупрозрачной линзой, второй янтарен и остр, как игла. Он грел ладони над полупрозрачной лютней, будто вытягивал из струн остатки вдохновения. Внимательно оглядев девушку, бард подмигнул:

– Кто бы ни послал тебя, явно поставил на харизму. Думает, я уступлю под взглядами очаровательных глаз?

– Уступки мне не нужны, – парировала Агата. – Только песня. В моих словах – не уговор, а правда. Горькая, как полынь.

Бек вскинул бровь, откинувшись на спинку стула.

– Тогда выкладывай. Правда – мой любимый вкус.

Она рассказала ровно столько, сколько могла себе позволить: о падении столицы, вырезанных Стужичах, наследнике-изгнаннике, живом лишь по воле полынной клятвы. Без деталей венца, без лишних имён, но достаточно, чтобы бард понял: её слова не украшены, выстраданы.

– Поэзия любит кровь, – шепнул Бек. – Но ты приносишь не кровь. Ты сама соль надреза.

Он провёл пальцами по струне, лютня зазвенела, будто втянув воздух:

Агату пронзило. Ведь за всем этим стояла не просто песня. Род Стужичей не был идеален. Они правили севером три века – мудро, но холодно, как сказочные короли из льда. Их власть держалась на договорах с духами холода, что скреплялись кровью. Последний Владетель, отец Северина, пытался сохранить трон, когда Княжна Явид подняла знамя перемен. Народ, уставший от бесконечной зимы и ледяного величия, поверил в её баллады. И дворец Стужичей пал, как замок из инея. Много лет после этого говорили: север освободился. Только вот с той «свободы» и начались исчезновения, запреты, поэты на цепях. Она это знала. Видела, как сжигали травы, как стирали имена с могильных плит. Потому и не выдала его и произнесла ту клятву, не ведая, что завязывает узел на собственной судьбе.

Венец качнулся от откровенной ноты. Бек это заметил: янтарный глаз сузился, словно считав эмоцию, как нотный ключ.

– Подходит, – кивнул он. – Но! Нужен припев-клинок. Завтра к полудню успею.

– Нужно сегодня, – возразила Агата.

Бек сверкнул пронзительным оком, кивнул:

– Хорошо, но за ускорение – вторая плата: кусок правды о тебе.

Агата сглотнула. Что отдать? Выбор оказался болезненным: ей выпала память о детском сне, где мать пела колыбельную, гладя по щеке. Мелочь, но дорогая. Только теперь, когда Бек готовился принять её плату, она поняла – слова могут обжечь не слабее огня.

– Бери, – согласилась она шёпотом.

Бек дотронулся до её лба и сон исчез, растворился, оставив лёгкую влажность под веками. Взамен он вложил ей в руки бумагу: четыре куплета о демонах власти и холоде обманутых лун.

– Поймаете ритм, когда прижмёт, – усмехнулся он. – Теперь я с вами до вечера.

Агата вернулась к портному. В мастерской пахло лавандой и зарождающейся паникой. Моммир Штык шипел, сжимая портновский циркуль:

– Дозор ищет подозрительных по мастеровым. Через пятнадцать минут будут здесь!

На столе лежали почти готовые маски-холодки: одна из ледяного шёлка-призрака, другая – матовый полумесяц в серебряно-чёрных тонах. Серебряная для Северина, чтобы приглушить кровяной иней. Тёмная Агате, чтоб скрыть глаза от линз правды.

– Надевайте. Иллюзия ещё тёплая, но держится, – велел Моммир.

Северин, примеряя, оцепенел. Между плащом и шеей материал лёг идеально. Рога растворились, как растворяются тени во взгляде слепого. Иллюзия тянула холодом, слегка щекоча кожу.

– Эффект временный. Три-четыре часа – максимум, – предупредил портной.

Агата повязала свою маску. Глаза обдало мягким теплом, словно окунулась лицом в тёплое молоко.

Снизу хлопнула дверь.

– Задний выход! – прошипел Моммир, указывая на тёмную арку.

Они выскользнули в узкий проход, пахнущий кроющими чернилами, и поднялись на крышу соседней мастерской. Едва закрылся люк – снизу взвился крик:

– Здесь кто-то был! Найти немедля!

Северин схватил Агату за руку.

– Прыгаем?

– Прыгаем!

Крыши квартала раскинулись, словно шаткие мосты между башенками. Тут провал, там дымовая труба в форме бельведера. Полынный дым в кармане у девушки всё ещё держал аромат, сбивая нюхач-браслеты. Первый пролёт, как прыжок веры. Второй, дыхание Северина стелет инеем по жестянке. Третий, сердце вырывается в горло. Любой промах и беглецов высветят, как в балладной сцене предательства.

– Вместе, – коротко бросил он.

Они шагнули и почти полетели. Ветер свистел, маски держали лёгкий ореол тени, расплываясь очертаниями. Внизу дозор бил копьями по настилу, но видел лишь смазанные силуэты.

– Там Большой трактир! – крикнула Агата, указывая на громаду с витражами-музыкантами.

– Тогда по карнизу и вниз по пожарной лестнице, – решил он.

Последний прыжок и крыша застонала под тяжестью. Маски нагрелись: иллюзия работает, значит, безопасность в пределах нормы. Агата почувствовала под пальцами пульс Северина: ровный, но колючий, как сердцебиение, сдерживающее боль.

– Ты цел?

– Пока да, – хрипло усмехнулся он. – В толпе с масками нас не вычислят. Укроемся в трактире.

– И отрепетируем куплеты, – подмигнула она. – Ты в поэзии как?

– Плебейский ямб, и тот через строчку, – пожал плечами. – Но постараюсь. Ради победы.

Дозорные крики стихли. Маски-холодки плавно стягивали лица в тень. Внизу, под кованым козырьком, Большой трактир распахивал двери. Запах корицы, мёда и жареных семян выливался на улицу, маня слушателей. Агата достала куплеты, слова, казалось, метали искры меж пальцами. Серебряная Луна ускользала за крыши, а Багря́ница уже тянулась в зенит – править огнём и страстью.

До дуэли оставалось меньше полудня.

В Северной столице каждая семья-аристократов держит собственного барда-летописца. Считается: если грех спет открыто, в ритмике двух лун – он «очищен» и не может быть обращён в шантаж. Оттого скандалы и споры решались не шпагой, а словами стихов или песен. Противники по очереди пели баллады-обличения, в которых должно присутствовать не менее трёх истин. Лгать опасно: под куполом Храма Двух Лун ложь вспыхивает багряным пламенем и выжигает голос тому, кто солгал. Так родились «песенные дуэли»: кто остался в конце состязания с голосом тот и прав. А публика обожает подобные зрелища, ведь каждое признание словно новый подслащённый грех на витрине.

Глава 5. Дуэль баллад

К вечеру в Мистраль-Янтаре гремели две литавры: первая, колоколом городской биржи, вторая, вывеской «Большого трактира». Отлитая из янтарной бронзы таблица, висящая на цепи, билась в стену от сквозняка, издавая подвыпивший звук «дзень-брям». Знак: двери открыты, кошель доставай. Трактир стоял точно на границе кварталов ремесленников и знати. Словно созданный для того, чтобы бедняк и дворянин скрепя сердце, делили стойку. Квадратное здание на драконьих лапах-опорах, фасад – витражи с музыкантами. Когда солнце пробивалось сквозь цветные стёкла, на брусчатку падали кривляющиеся тени лютнистов, волынщиков и хористок.

У входа столпилась очередь. Барды с зачехлёнными лютнями, поэты с выражением вселенского несчастия на лице, менестрели-авантюристы, готовые продать строчку за тарелку похлёбки. Главный распорядитель, пузатый дворецкий в ридикюле с гербом «три скрещённых бубна», щёлкал счётной косточкой, впуская конкурсантов по списку.

Северин и Агата шли в середине потока. Иллюзия Моммира работала справно. У князя гладкая серебряная полумаска без прорезей для рогов. У травницы в виде тёмного полумесяцы, превращающего зрачи в ночные лампады. Если приглядеться, на краю масок рябил воздух, знак тонкого обмана. Но в суматохе его мог заметить лишь дивинационные чистильщики. Одни из тех, кто выслеживает магическое присутствие на маскарадах.

Венец не тревожил. Связь тянулась мягко, изредка покалывая, когда толпа разводила их по разные стороны.

– Проходите! Ваша регистрация? – буркнул дворецкий, протягивая жетон-косточку. – «Категория: дуэльная сатира». Имя барда?

– Мерцающий Бек, – ровно произнёс Северин. Голос был слегка приглушён маской.

– Ого! Это тот, что «воспевает грехи и берёт душами»? – дворецкий аж привстал. – За этого три медяка стартового взноса.

Агата отстегнула последние деньги. Монеты звякнули, потеряв запах дороги. Взамен получила расписку-перо: тонкое, лебяжье, на стволе выгравированы двоичными рунами их места: «Ложа C-7, галерея теней».

– Галерея…? – переспросила она.

– Туда сажают тех, кто хочет всё слышать, но оставаться при этом никем, – усмехнулся дворецкий. – Да и меньше шанс, что кто-то запустит бутылку, если шутка плохо зайдёт.

Внутри трактир напоминал раскрывшийся букет розы. Три яруса балконов, в центре круглая яма сцены. Световые руны на стенах отражали звуки, превращая шёпот зала в восходящий вихрь. Пахло вяленой рыбой, карамелизированным луком, мёдом, пылью книг и чем-то нервным, похожим на страх, замешанный с предвкушением.

«Ложа C-7» оказалась балконом под самой крышей. Лампы здесь были тусклыми, а пол сделан из металлической решётки, сквозь которую было видно головокружительное дно сцены. За спиной, вентиляционная решётка, ведущая на крышу. Право сидеть здесь ценилось. Но даже сюда долетали шальные боеприпасы. Не метафорически, а как финал особо бурных дуэлей.

Мерцающий Бек уже ждал. Маску он не носил: считая, что страх глушит тембр. Янтарный глаз оценивающе сверкнул, серый – сонно моргнул.

– Взносы заплачены?

– Всё, что оставалось. – вздохнула Агата.

– Превосходно! – Бек потёр ладони. – Нищета не боится смены курса. Слушайте. Сегодня семь раундов. Первое слово «ГРЕХ». Ваша партия должна прозвучать так, чтобы народ услышал скрытый подтекст: «наследник жив».

Он развернул пергамент: на котором уже были выстроены куплеты-молнии.

– Сильнее, чем я ожидала, – шепнула Агата. Куплет царапал горло, словно крошечные осколки льда.

– Второй раунд, слово «ДОГОВОР», – продолжил Бек. – Там напомним про клятву Луны. Главное, не расплескать пафос. Спасёт строчка-иголка. Я вставлю: «полынь нищенка в придворной короне».

– Полынь… нищенка? Это про меня что ль? – фыркнула девушка.

– Публика обожает самоиронию, – подмигнул Бек. Янтарный глаз вспыхнул, будто от удачной рифмы. – Третий куплет: «ЯНТАРЬ». Бьём по княжне. Образ: «паучьи пальцы тянутся к струнам». Люди любят образ власти в виде насекомого. Четвёртый, «СНЕГ». Пятый на импровизацию. Если доживём…

Северин опёрся на перила, прикидывая расстояние до сцены. Внизу настраивали звук. Щёлкала арфа-прут, бич-барабан отдавал хлыстом по льду. Зал дрожал, словно землеройка в ледяной россыпи.

– После пятого раунда, – уточнил князь, – объявят победу?

– Если голоса сойдутся, – кивнул Бек, – а если нет, время для «кровавой строфы». Два барда поют одновременно. Кто запнётся, проиграл.

– А как часто запинаются?

– Чаще до этого режут сопернику глотку, – пожал плечами бард. – Кто-то от злости, кто-то… для рифмы.

В этот момент краем галереи скользнула высокая фигура в чёрном плаще с белой снежинкой-заплатой на плече. На запястье стеклянная линза на гибком штативе. Дивинационный чистильщик, прозванный в народе доми́ном.

– Тихо, – прошептала Агата. Венец взвыл на частоте нерва.

Доми́но скользнул взглядом по балкону: маски, тени, пар, кардамоновый дух. Прибор взвыл тонким свистом, улавливая едва различимые магические следы. Линза поднялась… застыла… и домино хмыкнул: стрелка почти на нуле.

Иллюзия Штыка держалась. Бек поймал его взгляд и в ответ получил кивок вежливости. Узнал.

– Он тебе знаком? – спросил Северин.

– Год назад я спел балладу о его любовнице, – пожал плечами Бек. – С тех пор проверяет мои маски на каждом фестивале. Вежливая месть.

Тем временем доми́но шагал уже к соседней ложе. Линза запела и вспыхнула искрами, там девица-сатир подделала рожки, но не скрыла хвост. Криков не было. Только короткий шёпот. Значит, и арест тихий.

– Держимся, – выдохнула Агата. Маска-полумесяц налилась мягким теплом. Иллюзия пульсировала, но не трещала.

До начала дуэли меньше часа. Толпа внизу гудела, смеялась, спорила. Пахло пряным жиром, дымом и азартом. За столики подали хмельной суп «лягуха в шубе», густой навар из трёх сортов речной рыбы, сдобренный янтарным вином. Северин, всё ещё бледный, но бодрящийся, наклонился к ней:

– У тебя резинка ослабла, – сказал, касаясь ленты на маске. Пальцы скользнули под волосы, и Агата ощутила лёгкую дрожь. Воспоминание о том, как он боялся причинить ей боль, вспыхнуло под кожей. Это было и стыдно, и приятно. Особенно сейчас, под случайными взглядами публики.

– Спасибо, – пробормотала она, стараясь не смотреть. Но дрожь ударила обратно, венец отозвался. Он почувствовал её смущение. Не привязанность, нет… но, нечто близкое: искра рядом с порохом.

Чтобы разрядить неловкость, Агата нарочно выронила гребёнку-полы́нчатку. Запах горькой травы выстрелил, словно капля пламени в залитом алкоголем воздухе. И как назло, Бек тут же кинулся её поднимать.

– Вы урон… – начал он, но не успел. Линза доми́на метнулась в их сторону, словно стрела с обонянием, магический след был слишком уж явен.

– Потрясающе сильная космэма!!! [1] – воскликнул Бек, театрально вскидывая руки. – Авторская эссенция! Колдовская сигнатура, первая нота!

Он изобразил сумасшедшего парфюмера с искрой безумия в голосе. Толпа ахнула. Даже доми́но, фыркнув, презрительно закрыл линзу. Ладан полыни перебил всё: датчики забиты, тревога не сработала. Обошлось.

Северин склонился к уху Агаты:

– Спасала… или пугала?

– И то и другое, – прошептала она с улыбкой.

С нижней сцены поднялся глашатай, провозгласил правила, а потом чётко назвал: – Первый раунд! Дом Явид. Бард Федерико Льдус против Мерцающего Бека, голоса квартала Миниатюристов!

Толпа взревела: первый бой и сразу акулы. Бек усмехнулся.

– Княжна швыряет меня в огонь без разогрева. Значит, ежу понятно: она догадывается, с кем я заодно.

– Будет хуже, – тихо сказал Северин, – если она поймёт, кто я.

– Тогда споём так, чтобы даже её пауки не узнали, – повёл бровью Бек.

Глашатай продолжал список, когда вдруг зал подскочил от неожиданности: – Допуск получен! Внеплановая пара. Дуэт «Снег и Полынь», бродячие трубадуры!

Агата вздрогнула: – Мы их не заявляли! Кто это?!

На дальнем балконе взмахнула рукой тень. Женщина в наряде снежной совы, Руна. Рядом старик в бубновой рубахе с гуслями через плечо. Лаврентий.

– Что они вытворяют?! – ахнула травница.

– Отвлекают, – догадался Северин. – Подставляют себя, чтобы наши маски не заподозрили.

И точно: линза доми́на резко метнулась к «Снегу и Полыни». В ослепительный фейерверк из совиных перьев и традиционного руна-танца. Публика хохочет, дозор отвлекается, чистильщик крутит винт линзы, пытаясь поймать след. На их балконе, тишина. Маски держатся. Сердца замерли. Всё по нотам.

– Руна играет на две доски, – Бек процедил воздух сквозь зубы. – Ладно, пусть дерзит, но мы не позволим ей сгореть вперёд нас. Меняем план: я выхожу первым, беру «Грех» и «Договор» сразу, соединю их резким поворотом. Потом – ваш дуэт. Хором, чтоб резонировало.

– А как же его рана? – обеспокоенно спросила Агата, глянув на Северина. – Голос-то у него не натренирован.

– Ночь под клятвой Луны – самое время для экспериментов, – усмехнулся князь. – Если сорвусь – ты подхватишь.

Бек кивнул, поднимая лютню. Янтарный глаз вспыхнул: взгляд обжёг, будто внутри барда уже закипали струны.

– Время рубить паутину, – сказал он. – Держитесь ближе к перилам. Если кто кинет бутылкой, успеем пригнуться.

Внизу один за другим гасли фонари. Зал наполнялся низким рокотом, будто дыханием хищника перед прыжком. Сцена томительно ждала: две световые руны сжались в острые лучи, выхватывая круг из теней.

Травница с князем стояли рядом, плечом к плечу. Маски-холодки сохраняли тайну, но венец под кожей бился мощнее барабанного боя. «Это наш поворотный миг. Порвать паутину, или сплестись в ней навсегда».

Слова ещё не сорвались с губ, а уже пахли полынью и снегом.

***

Глашатай ударил в колокол-гобелен: ткань вспыхнула руной «ГРЕХ». Лучи сфокусировались на двух фигурах внизу, вытянув их из полумрака, как шахматные, в игре без права на отступление.

Слева Федерико Льдус. Посеребрённые локоны, выглаженный мундир с гербом Дома Явид, паук на синих льдинках. В его позе читалась уверенность породистой собаки на выставке. Справа Мерцающий Бек. Струны янтарной лютни уже дрожали ядовито-зелёным, внутри ожил дух скорпиона, готовый жалить каждым словом.

В зале воцарилась тишина, как в предгрозовой долине. Каждый вдох казался слишком громким. Федерико шагнул вперёд, чеканно, будто под марш невидимого хора. Голос его был выверенным, холодным, с точностью ювелирного стилета:

Из ложи придворных вступил хор бардиков, добавляя к финалу куплета низкий бурдон, фоновый гул важности. Публика одобрительно зашумела. Звучит гладко, колет тонко, будто именно так и надо указывать пальцем на тех, кто «бежал».

Бек усмехнулся уголком рта, щёлкнул медиатором коротко, словно тронул артерию. Лютня взвыла морозным треском, и даже сцена под ногами казалась хрупкой.

Слова падали тяжело, как обломки ледяной глыбы. С галереи теней донеслись еле слышные: шорох платьев, приглушённый вздох, хруст упавшего стакана. Толпа вздрогнула не от громкости, от смысла. Мерцающий Бек ткнул струну особенно резко на словах «паутина» и «пьёт кровь». По залу пролетело скрытое напряжение: все поняли, о ком речь. Княжна. Паучья сеть. Кто-то внизу хмыкнул: «В глаз!» – и довольный шёпот, как шорох грозы, пробежал по рядам.

На гобелене серебряная руна-судья дрогнула, мигнула и резко прыгнула вправо. Первый раунд за Беком. Федерико стоял, словно статуя, но в уголке глаза дёргался нерв. Первая трещина в оловянной маске, которая пока держалась. Но публика уже чувствовала, та сегодня пахнет ржавчиной.

Второй колокол, руна «ДОГОВОР» вспыхнула на гобелене и затмила сцену алым заревом. В ответ Бек сменил темп: струны зазвучали мягко, словно лезвие, спрятанное в бархат. Его голос стал гуще, приглушённее, почти интимным.

Толпа ахнула. В этих строках не прозвучало имён, ни прямых обвинений, но каждый почувствовал истину. Старая легенда о «двойной клятве», слишком древняя, слишком живая, чтобы оставаться просто поэтическим образом. Кто-то перекрестился, кто-то затаил дыхание.

Федерико не дал замереть тишине:

Барды-хористы, как натренированные хорьки, подхватили задиристый хохот-подголосок. Зал раскачивался: в придворной ложе кивали, как на проповеди. Но в народных рядах зашипели: «Нам ли печати? Сами шьём судьбы!»

На гобелене руна-судья нерешительно замигала: словно заяц, мечущийся между капканами. Вверх-вниз, вправо-влево. В итоге замерла посредине. Ничья. Из глубины зала вылетела первая бутылка, разбившись у сцены. Вторая врезалась в чьё-то плечо. Публика жаждала крови…

Пока жюри спорит, глашатай объявляет «интермедию волевых стихов». На сцену выходят дуэты-подставки для заполнения паузы. Именно здесь сработал тайный ход Руны. На подмостки скользит «Снег и Полынь». Девушка в маске белой совы, чьё платье переливается инеем, и старик с гуслями, пальцы которого движутся так, словно плетут снегопад. Крылья, часть костюма, раскрываются: в зал сыплется снежная конфетти-иллюзия.

Толпа оживает: – Красиво!

Доми́но-чистильщик напрягается. Линза на гибком штативе щёлкает, ловит движения, сканируя магию. Перья в фокусе, винт крутится, но датчики всё время сбиваются. Аромат мышевельника нейтрализует сигнатуру.

На балконе «C-7» Бек вытирает лоб. Северин и Агата сгибаются над пергаментом: в нём черновик куплета «ЯНТАРЬ».

– Пятый стих без подготовки, – шепчет бард. – Споёте вы. Дуэтом. Как шёпот снегопада в тёмной роще.

– Мы же не репетировали, – тихо с тревогой, бросает Агата.

– Отрепетируем сейчас, – отвечает Северин. Маска на нём отливает серебром, голос твёрд и сдержан: – Совместное чтение это акт доверия.

Они склоняются, плечом к плечу. Венец вибрирует, словно подтягивая частоты, дабы дыхание их совпало. Сердца бьются синхронно, почти пугающе. В мире, полном голосов, их молчание словно замерший остров.

Им придётся спеть в унисон: снежный баритон и травяной альт. Снизу Руна завершает выступление. Иллюзия совы тает в дымке. Лаврентий кланяется, толпа аплодирует.

На сцену возвращается Льдус. Подмигивает дублёрам в ложе, мол, пора брать реванш. Алхимическая иллюзия охватывает его плечи. Лёгкий янтарный пар струится из-под воротника, как дыхание богатства. Он становится в свет двух лучей, и голос звучит выверено, со сдержанным пафосом:

Толпа невольно аплодирует: звучит эффектно, богато. В ложе Явидов сдержанные улыбки, как у кошек перед тарелкой сметаны. Бек кивает вверх, подавая сигнал. Северин и Агата поднимаются, встают у самого края балкона. Маски поблёскивают иллюзией. Перед сценой вспыхивает прожектор-руна: дуэт-вызов. Снизу гусли Лаврентия дают тончайший аккомпанемент. Бек поддерживает тихим аккордом, будто скрещивая тональности двух голосов.

Последняя строка звенит эхом, будто сцена треснула стеклянной волной. Зал затаил дыхание. Кто-то крикнул: «Во как вцилиндрили паутину!» – намёк ясен. Руна-судья колеблется в их сторону. Публика ревёт от восторга, стучит кружками и сапогами. Первый раз за вечер услышали настоящую гармонию. Янтарный глаз Бека вспыхнул признанием. Но…

Доми́но не дремлет. Он следил за масками и в этом дуэте выловил колебание температуры. Лёгкое, но стабильное понижение, характерное для криомагии. Линза на его руке вспыхнула алым, как пиявка, почувствовавшая кровь.

– Иллюзионная контрабанда! – выкрикнул он, вскидывая жезл с алой печатью Инквизиции. – Снять маски!

Толпа вздрогнула и вспучилась, словно тесто под дрожжами. Кто-то закричал, кто-то засмеялся. В ложе Явидов царило торжество. Снятие масок на сцене почти публичная казнь. Сердце Агаты ухнуло. Сорвут с Северина маску, увидят рога. Это конец. Венец вжался в рёбра, подобно гвоздю.

Северин успел прошептать: – Сотвори дым. И доверься мне.

Агата сунула руку в карман, сжав флакон. Хруст. В воздух вырвалось облако: густое, серебряное, с запахом полыни и чего-то забытого. Маски скрылись в клубящейся мгле.

В тот же миг князь разбередил свою рану. Кровь морозцев, смешанная с силой Серебряной Луны, выпустила тонкую струйку инея. Он поднял руку. Из дыма вылетели серебристые снежинки-иллюзии, красиво оседая в такт музыкальной паузы.

– Эффект декора? – воскликнул Бек, щёлкнув струной, чтобы зрители восприняли это как часть шоу. – Финальный штрих стиха о «янтарном холоде»!

Толпа ахнула. Чистильщик кашлял, линза визжала, ослеплённая контрастом температуры и резким ароматом. Дозор отшатнулся. Руна-судья, дрожащая в нерешительности, резко метнулась в сторону дуэта «Снег и Полынь». Аплодисменты хлынули, словно прорвавшаяся плотина. Визг, свист, хлопки, всё это восприняли как гениальный сценический трюк. Федерико Льдус развёл руками. Момент его триумфа стремительно испарился. В глазах осталась лишь злость, хрустальная и ледяная.

Из партера взвилась бутылка с янтарным мёдом, прямёхонько в балкон «C-7». Северин успел выставить руку, стекло разлетелось о ладонь, осколки осыпали маску. Иллюзия треснула, но не развеялась. Боль дёрнула плечо, рана ещё сильнее открылась, и бинт стремительно потемнел. Венец разделил ощущения. Агата вскрикнула, схватившись за перила. Толпа ахнула, для них всё выглядело частью спектакля.

– Полынь в венце, ты как? Цел? – прошипела она, приблизившись вплотную. Маски почти коснулись.

– Снег да стужа… жив буду, – ответил он сквозь зубы. – Дозоры внизу, пять минут до схода.

Мерцающий Бек щипнул струны последним аккордом. Серебряная руна-судья вспыхнула зеленью. По голосам толпы, даже по мнению продажного жюри, победа у дуэта «Янтарь-Снег-Полынь». Витражный герб Дома Явид с пауком на льду угас, будто в него вбросили чернильную вспышку. Толпа взорвалась: свист, рукоплескания, шляпы в воздухе. Крики: «Да здравствует правда!» Снизу уже приближалась стража. Приказ ясен: взять «певцов смуты».

– Через потолок! – гаркнул Бек. – Там выход на крышу, по нему можно добраться к мостам.

Северин подхватил Агату. Сила ещё держала: он вспрыгнул на перила, прикрывая лицо. Венец поймал импульс, синхронный толчок, и они влетели в вентиляционную шахту. Бек прыгнул следом, спрятав лютню под плащом.

Чистильщик опоздал, только успев увидеть, как решётка захлопнулась. Из вентиляции повалил пар, а где-то в глубине раздался смех Руны. Её крылья надежно поддерживали дымовую завесу.

Верх крыши Большого трактира был выстлан гладкой черепицей, прихваченной тонким инеем. Невдалеке темнела башня-коптильня, откуда шёл дым лисьей смолы. Агата и Северин выбрались через люк, шатаясь от боли венца и горечи воздуха.

– Победа, – хрипло выдохнул он. Маска съехала, иллюзия мерцала сбоями, рога проступали сквозь тень. – Мы сделали это.

– А теперь бы ещё уцелеть, – пробормотала она, стряхивая с его плаща осколки янтарной бутылки.

Порыв ветра принёс обрывки серебристых снежинок, остатки фокуса. Они кружились над крышей, будто сцепленные с дыханием Луны. Одна опустилась девушке на ресницу и растаяла. Северин, не думая, провёл пальцем, смахивая капельку. Жест вышел слишком бережным, слишком интимным, чтобы затеряться в шуме тревоги. Венец изнутри добавил, стягивая сердца. Внизу ревели трубы тревоги, но здесь, под гулом высоты, они слышали только дыхание друг друга.

Он застыл: «Слишком рано». Она вздрогнула: «Не сейчас». Но снежинки кружили, сливаясь с багряными бликами дневной Луны. Странный, магический снегопад среди ясного неба.

Поцелуй случился почти случайно: его холодные губы коснулись её, тёплых, всего секунду-другую, без страсти, подтверждением: «Мы живы. Мы вместе». Венец вспыхнул серебристо-багряным светом, но вместо боли дал тихий жар, как будто нашёл правильное место в ладонях этого мира. Они отпрянули одновременно, смущение налетело сильнее ледяного ветра.

– Прости, – сказал он не глядя.

– Это просто… эффект магии, – прошептала она, пряча пылающие уши под маской.

– Разумеется, – кивнул он, не менее пунцовый.

За спиной хлопнула створка. На крышу выскользнули Бек и Руна. Шаманка-сова хохотнула:

– О-хо-хо! Всё самое интересное и без меня?

– Болтать потом, – буркнул бард. – Снизу стража уже лестницы тянет. Уходим по крышам к Янтарной ратуше.

Агата и Северин переглянулись. Маски скрыли румянец, но сердца стучали громче. И не понять, магия ли, страх, или то, что медленно оттаивает, как лёд под солнцем. Они прыгнули на соседнюю крышу синхронно, точно движимые одной мыслью: «Этот снегопад уже не иллюзия?»

[1] Космэ́ма – уникальная авторская эссенция. Выдуманное слово, стилизованное под магико-артистическую лексику мира «Лунного Обета».