Ловчий. Путники и перекресток

© Башкуев А. Э., 2019

Серия 26

Старая тетрадь

11 мая 1812 года. Павильон. День. Лондон.

Вестминстер. Парламент

На деревянной скамье в приемной зале британского парламента сидит человек с неприятным лицом по имени Джон Беллингем. Ему немного за сорок, костюм его видал виды, и вообще его легче представить капитаном пиратского судна, чем скромным просителем в стенах парламента. Входная дверь открывается, и на пороге появляется британский премьер-министр сэр Персиваль Спенсер. Беллингем поднимается со своей скамьи, делает шаг в сторону премьера, но тот небрежно отмахивается от него, как от надоедливой мухи. Тогда Беллингем опускает руку во внутренний карман своего сюртука и вдруг, не вынимая руки из кармана, стреляет прямо в сэра Персиваля. Тот падает как бревно. Беллингем же спокойно садится назад на свое место. Через мгновение его окружают охранники.

Капитан Метьюз: Кто вы и почему это сделали?!

Беллингем (сухо и с достоинством): Меня зовут Джон Беллингем. Я убил нашего премьера за то, что тот не желал немедля заключить мир с Российской Империей!

Капитан Метьюз (чеканя слова): Джон Беллингем, вы арестованы как русский шпион и подлый убийца! Все, что вы скажете, будет на суде использовано против вас!

Павильон. Весна. Ночь. Лондон.

Кенсингтонский дворец. Кабинет Монтегю

В подвале Кенсингтонского дворца маленький человечек с огромною головой и большими залысинами по имени Монтегю ведет допрос капитана Метьюза.

Монтегю: Итак, давайте еще раз. Вы открыли двери в парламент и вошли первым. Сразу за вами шел премьер-министр. Вы увидели этого русского шпиона по имени Беллингем. Что дальше?

Метьюз (нервно): Мне показалось, что этот додик был шибко накуренный. Да и вообще не в себе. Приставал к сэру Персивалю, что банный лист. Тот даже психанул пару раз из-за этого. Говорил, что этот урод хуже чертова Артура… Сэр Артур Уэлсли – маркиз Дуро и виконт Веллингтон. Они вместе с сэром Персивалем учились в Итоне. Они земляки, только Персиваль сменил веру, и из-за этого они всю жизнь грызлись… Потом Артур пропорол Персивалю пузо сломанной шваброй. Тот навсегда стал урод, а Артура из Итона выперли…

Монтегю (отмахиваясь): Ладно, это не важно… Итак, Беллингем раздражал Персиваля даже больше, чем наш герой. И что?

Метьюз (пожимая плечами): И ничего. Кто ж думал, что у этого шпака в кармане заряженный пистолет? Он сунул руку в карман – и сразу бац! Меня всего кровью премьера обрызгало!

Монтегю (сразу настораживаясь): Вот прямо так и всего?!

Метьюз (радостно): Вот вам истинный крест! Парадную форму после этого хоть выбрасывай!

Монтегю (с возбуждением): Да, да, это я понял. А скажите, почему вы назвали этого русского шпиона додиком и шпаком? Он что – не служил?

Метьюз (с презрением): И еще – земляным червяком! Штатского же за версту видно!

Монтегю (начиная барабанить пальцами): Очень интересно. Кстати, а гость премьера… Они о чем разговаривали?

Метьюз (небрежно): Так он и не гость! Это же знаменитый полковник Грант Кольхаун, адъютант того самого сэра Артура! Героический человек! Был схвачен противником, год шатался по Франции, выдавая себя за своего брата-близнеца американского полковника Джона Кольхауна, и прибыл к нам из Парижа с весьма ценными сведениями. Сэр Персиваль постоянно с ним о чем-то советовался. Монтегю (задумчиво): Брат-близнец из американской армии?! И французы ему безусловно поверили? Как занятно… (Небрежно): А что, этот Кольхаун в здание парламента входил вслед за вами и премьером – последним?

Метьюз (пожимая плечами): Похоже, что так. Пуля, видать, навылет прошла, могла попасть ему в грудь. Но он же везучий! Его даже и не обрызгало!

Павильон. Весна. Вечер. Лондон.

Кенсингтонский дворец. Комната Ливерпуля

В комнате бывшего шефа британской секретной службы Роберта Дженкинса, сэра Ливерпуля, который только что заменил погибшего сэра Персиваля, находится сам принц-регент. Кроме них в комнате лишь бывший секретарь Дженкинса – Монтегю, маленький человечек с огромною головой. После столь внезапного повышения Дженкинса Монтегю срочно его заменил. Принц-регент нервно Дженкинса спрашивает.

Принц-регент: Послушайте, Дженкинс. Вы у меня хоть и безродный, однако уже сэр Ливерпуль, и, как только мы получим одобренье парламента, вы станете граф Ливерпуль. Вы меня понимаете?

Ливерпуль (с поклоном): Да, милорд.

Принц-регент (с легким отчаянием): У меня на столе сообщения, что Наполеон вот-вот перейдет Неман и начнет войну против русских. Для нас это выход, ибо на суше мои армии не стоят выеденного яйца! Вы меня понимаете?

Ливерпуль (сухо): Да, милорд.

Принц-регент (с раздражением): Пусть русские и французы воюют и убивают друг друга как можно больше! Для этого между нами и Россией должен быть заключен немедля союз! Но этот Беллингем! Если он и вправду русский шпион, то такой союз будет не одобрен парламентом! А русские шпионы нынче везде! Люди готовы поверить в то, что все вокруг кишит этими русскими! Вы обязаны мне сказать, что нам делать?

Ливерпуль (поднимая бровь): Монтегю, у вас есть план?

Монтегю (сухо): Я лично пытал Беллингема и из первых рук готов доложить, что он вроде бы не русский шпион. Хайли-лайкли.

Принц-регент (нервно): Но он же сам заявил…

Монтегю (с поклоном): Ах, милорд, по моему мнению, его неправильно поняли. Этот Беллингем – редкий негодяй и подонок. Он руководил нашей торговой миссией в русском Архангельске. Там он промышлял шантажом – узнавал всякие секреты, а потом требовал за них денег. Ему платили за молчание, и за счет этого он сильно процвел в этом самом Архангельске. Но однажды некий весьма уважаемый негоциант по имени Соломон ван Бринен отказался платить, и тогда Беллингем на него русским нажаловался. Увы и ах, тут-то и выяснилось, что этот самый Соломон стал платить сразу русским, и дело было замято. Беллингем навел на этого Соломона страховую компанию Ллойд по поводу крушения одного из его кораблей на Белом море, и Ллойд отказалась платить страховку. И тогда русская таможня отыскала на складах Беллингема в Архангельске опиум.

Принц-регент (со смехом): Все ясно, подбросили!

Монтегю (удивленно поднимая бровь): Три тонны?! В Архангельске?! (С сомнением): Это вряд ли.

Принц-регент (задумчиво): Какая-то откровенная уголовщина… Но при чем здесь все это и заключение с Россией мирного договора?

Монтегю (сухо): За привоз запрещенного груза в Россию Беллингем попал под арест, а его имущество было конфисковано. Однако позже царским указом торговля опиумом и его потребление перестали быть преступлением. (Пожимает плечами.) Русский царь сам его курит и себя не считает преступником. Беллингема из-за этого отпустили и даже должны были вернуть все его имущество, и в том числе целых три тонны опиума.

Принц-регент (ошалело): Охренеть.

Монтегю (скептически): Это и называется византийством у русских. Формально Беллингему обязаны были вернуть конфискованный опиум, но он – англичанин. А у нас с русскими в той поре как раз разыгралась война…

Принц-регент (понимающе тряся головой): Ха! Ловко! То есть формально и по закону вернуть были обязаны все, а по факту не вернули вообще ничего! Ловко!

Монтегю (с поклоном): Мало того, милорд, эти ловкачи объяснили нашему наркоторговцу, что вернут ему товар, если он добьется от нас срочного замирения. Вот он и шустрил, да так надоел несчастному Персивалю, что тот от одного его вида шарахался.

Принц-регент (облегченно): Ну слава богу, вот все и выяснилось. И не было никаких шпионов и заговора!

Монтегю (сухо): Прошу прощенья, милорд. Я этого не утверждал. Я доложил, что за этим не было русского заговора. Однако оружие Беллингему и особый костюм были предоставлены пусть и не русской, но американской разведкой. Мы даже знаем имя американского резидента. Уверен, что это Кольхаун – Джон, Грант или Кассий – личный секретарь генерала Артура Уэлсли! (Понижая голос): Персиваль и Артур – оба ирландцы и земляки… Старые счеты имеют длинные тени, и они не исчезают даже и в полдень. Чем дольше я копаю это дело, тем страшнее становится.

Принц-регент (задумчиво): Вот даже как?! М-да, вражда меж ирландцами всегда была головной болью для Англии. Но вы говорите, что за ними еще и Америка… Это же курам на смех! Да что может эта залужская деревенщина?!

Монтегю (пожевав губами): Вы слыхали легенду про смерть в стенах Вестминстера?!

Ливерпуль (с интересом): Я тоже не слыхал. А это о чем?

Монтегю (мрачно): Насильственная смерть в стенах Вестминстера всегда предшествует смене династии. Так было в годы Стюартов, в дни Кромвеля, и даже королева Елизавета Великая, последняя из дома Тюдор, умерла после того, как в Вестминстере убили судью Дженнингса… Перед своей гибелью Ричард Третий самолично убил в Вестминстере герцога Бекингема. Британцы – мистичны и мнительны. Думаю, американцы стреляли не в сэра Персиваля, они стреляли в вашу, милорд, ганноверскую династию!

Принц-регент (ошеломленно): Вот даже как… Пон-я-ятно… Послушайте, Монтегю, я дам вам титул! Вы будете барон Монтегю, но… Вы должны, вы обязаны подготовить мне план, как нам бороться с происками американской разведки! (Чуть подумав): И вы мне решите проблему ирландских католиков! (Решительно): И надо все ж таки разобраться наконец и с бесчинствами русских шпионов!

Монтегю (осторожно): Вообще-то я уже то ли седьмой, то ли девятый барон Монтегю…

Принц-регент (слегка смутившись): Вот как?! А по виду вы – чистый джентри… Но не беда, я что-нибудь другое придумаю!

Павильон. Весна. Утро. Лондон.

Кенсингтонский дворец. Кабинет Монтегю

В кабинет сэра Монтегю входит степенный еврей в характерной ермолке. Это сэр Соломон ван Бринен, один из главных акционеров былой Ост-Индской компании и нынче эмигрант в Англии после того, как родной Амстердам стал французским. Сэр Монтегю наливает чай гостю, а потом себе. Демонстративно первым пьет сам, а затем предлагает какие-то печеньки.

Монтегю: Прошу прощенья за то, что мы столь уважаемого человека из Сити вдруг побеспокоили… Старые дела. Крушение вашего брига «Союз» в Белом море возле Архангельска.

Сэр Соломон (с явной осторожностью): Дело старое – быльем поросло. Или Ллойды все же решились выплатить мне за него страховку?

Монтегю (сухо): Боюсь, с этим – вряд ли. Однако, листая старую тетрадь одного расстрелянного генерала, я вдруг с изумлением обнаружил, что почтенный акционер «Ост-Индской компании» владеет чуть ли не половиною портовых складов в русском Архангельске. Неужто они в этом забытом богом леднике приносят вам выгоду?!

Сэр Соломон (сухо): Напротив, убытки. Одни сплошные убытки. Сущее разорение.

Монтегю (с милой улыбкой): Так какой в этом смысл? Чем явно прикармливать диких русских, может, лучше было бы эти деньги платить добрым труженикам в милой Англии?

Сэр Соломон (с явным презрением): Но ваши хваленые английские томми ничего не могут поделать с Антихристом! Поверьте моему деловому чутью: лишь русские мужики, которым я платил и плачу, способны перебить хребет этой гадине!

Монтегю (пожимая плечами): Так уж и гадине?!

Сэр Соломон (с горячностью): А вы знаете, что эти шлемазлы с моими братьями творят в Польше?! А кроме моих русских друзей об их судьбе никто не почешется… (Осекается.) И вообще мне в Архангельске нравится. Природа!

Павильон. Весна. Вечер. Лондон.

Кенсингтонский дворец. Комната Ливерпуля

Новый премьер граф Ливерпуль внимательно читает доклад Монтегю. Вдруг он взрывается и кричит.

Ливерпуль: Монтегю, вам бы книжки писать! С чего вы решили, что бывшая Ост-Индская компания решила перейти под руку русских?! Они же наша родная – британская фирма!

Монтегю (сухо): Вы еще скажите, что британской считается и фирма «Ротшильд». Ровно наоборот – голландская Ост-Индская компания разгромила на море наш флот и сместила династию Стюартов, посадив на трон нынешнюю Ганноверскую династию. Знаете, почему?

Ливерпуль (с недовольством, но и с интересом): И почему?!

Монтегю (делая странное выражение лица): Голландцы – богаты. Баснословно богаты. Но они не вояки. Они наняли немцев Ганновера под видом британской короны охранять и оборонять их богатства. Однако же… Те продолбали французам Голландию, а затем без боя сдали и родной свой Ганновер. И зачем всем этим Соломонам да Натанам дальше платить тем, кто не способен спасти своей собственной задницы? Я проверял, быстрый рост экономики русских связан и с тем, что в Россию рекой потекли деньги Ост-Индской компании. Похоже, дельцы нашего Сити потеряли веру в британскую армию и принялись платить за крышу вовсе не нам, но чертовым русским.

Ливерпуль (с оторопью): Вы серьезно?

Монтегю (сухо): Я готов показать вам бухгалтерские отчеты голландских эмигрантов, которые сейчас вкладывают деньги в порты России, но не Британии. Бьюсь об заклад, если русским удастся согласно всем предсказаниям разгромить в ходе военной кампании Бонапарта, наше же Сити будет за них, а не за нас.

Ливерпуль (нервно): Но надо же что-то делать! И потом, Наполеон еще может побить этих русских! (Осекается): Хрен редьки не слаще!

Монтегю (пожимая плечами): Поживем – увидим. Сперва должно решиться, кто сильнее. Если французы, то наша карта так и так – бита, а если русские… (Пожевав губами): Не думаю, что ребята из Сити захотят стать удаленной русской провинцией. Думаю, они скорей повторят финт со Славною Революцией. Придумают нам очередного царя с русскими корнями и под этим соусом пригласят к нам русские армии. (Спокойно): И раз мы знаем, что они сделают, наша задача к этому развитию событий не спеша подготовиться.

Павильон. Весна. День. Эдинбург. Коллегия адвокатов

По большому холлу, где стоит много столов, за которыми местные адвокаты ожидают и принимают клиентов, идет сэр Исаак. В дальнем углу он видит относительно пожилого толстенького адвоката, который с увлечением что-то пишет. Сэр Исаак подходит к столу толстяка и осторожно кашляет. Тот на миг отрывается от своего занятия, и мы из-под его руки видим, что он пишет стихи. Исаак, чуть покашливая, со значением произносит.

Сэр Исаак: За того, кто ушел!

Толстяк в ответ растерянно моргает, похоже, он с усилием пытается что-то вспомнить, затем по его виду мы понимаем, что он отчаялся. Толстый адвокат сокрушенно взмахивает руками.

Вальтер Скотт: Простите мою забывчивость! Все время у меня вылетает из головы этот отзыв! Вы мне не напомните, что я обязан сказать вам в ответ?

Сэр Исаак (неторопливо усаживаясь на стул напротив): Сие не так важно. Вы – Вальтер Скотт, наш самый знаменитый поэт, сладкий голос Шотландии. В ваших стихах я услышал нужный нам отзыв!

Скотт (явнорасцветая от похвалы, но смущенно): Спасибо за лесть, но сладким голосом нашей страны был Роберт Бёрнс… Я же – так просто… Пишу вирши на историческую тематику. Людям нравится.

Сэр Исаак (небрежно): Да, я в курсе. Мне сказал ваш банкир. На выручку от «Мармиона» и «Девы озера» вы вроде даже купили себе поместье…

Скотт (разводяруками): Да какое же это поместье?! Халупка… И потом это вовсе не вложение денег, а так… Скорее, благотворительность.

Сэр Исаак (с деланным изумлением поднимая бровь): Не может быть!

Скотт (торопливо кивая): Да, да! Мои земляки монахи столкнулись с известными трудностями. Я помог им с моего дохода от «Мармиона», они мне предложили взять хоть что-то взамен, а Шарлотта и говорит…

Сэр Исаак (задумчиво): Какое красивое и непривычное имя. Для Шотландии нехарактерны Шарлотты…

Скотт (делая широкие жесты): Она – урожденная Шарпантье. Бежала от революции. Так вот Шарлотта и говорит, что моей ноге нужен отдых… Видите ли, у меня одна нога с детства парализована. В общем, она убедила меня… Да и ей как француженке… Сами понимаете – война, многие потеряли родных, и на французов теперь смотрят косо. Опять же у нас уже четверо… Сложно их растить в Эдинбурге. А в поместье… (Мечтательно): Вы знаете, я уже и имя ему подыскал. Там рядом брод через Твид, вот я и решил его назвать Эбботсфорд, то есть «брод у аббатства». (Сокрушенно вздыхая): Увы, денег у меня пока нет даже на гувернера для домашнего обучения, ибо кто ж примет в школу «французское отродье»! (Встрепенувшись): Вы хотите, чтобы я разбирал ваше дело? Расценки у меня самые божеские!

Сэр Исаак (чуть склоняясь к толстому адвокату и заговорщицки): Да, есть у меня к вам некое дело, но не как к адвокату. Мне сказали в нашем тайном обществе, что вы – истый шотландец и жизнь готовы отдать на благо Шотландии!

Скотт (с горячностью): Именно так! Что угодно! Любые мои деньги на благо Шотландии! Мы должны, мы обязаны скинуть с нашей шеи ярмо этих англичан! Проклятые протестанты! (Конфузясь): Простите, я хром, у меня одна нога не сгибается, поэтому от меня в бою толку чуть…

Сэр Исаак (с небрежным жестом): Этого я не требую. Мало того, это не от вас нужны деньги, напротив, я вам заплачу. (С интересом): Мне рассказывали, что вы написали занимательнейший роман про восстание якобитов в Шотландии.

Скотт (с возбуждением): Да-да! Это была наша последняя и, увы, проигранная битва супротив англичан! Верней – проклятых немцев Ганновера! Нас предали! Но мы дрались! (Снова конфузясь): Этот роман был написан мною лет десять назад, и никто его не решился публиковать. Всем кажется, что это призыв к Шотландии сызнова подняться супротив англичан и призвать к нам на помощь Францию… (С тайной надеждой): А что, вы его хотите издать?!

Сэр Исаак (уклончиво): Не совсем… Вот если бы вы его немножко подправили…

Скотт (с энтузиазмом): Легко! Вы лишь скажите, что там, по вашему мнению, лишнее?

Сэр Исаак (мечтательным тоном): Желательно убрать все пассажи про Францию и о том, что лишь Франция нам поможет. Эти слова уж точно сейчас не ко времени. Во-вторых, наши отряды в том восстании возглавлял Красавчик принц Чарли. Последний Стюарт. Я бы хотел, чтобы вы описали его фигурой безупречной и безусловно героической. Желательно в конце вашей книжки сделать пассаж, что после поражения добрый принц – законный правитель Британии – отплывает на корабле куда-то в Прибалтику…

Скотт (с готовностью): Но куда же? Вся Прибалтика в те года была уже русской… Может, в Санкт-Петербург – ко двору Анны?

Сэр Исаак (небрежно отмахиваясь): Не стоит. Россия – явный враг для наших читателей. Лучше куда-нибудь, где поспокойнее. Например – в Ревель.

Скотт (быстро делая в своих бумагах пометки): Будет сделано. Ревель так Ревель… (Чуть помешкав): Что ж, осталось обсудить гонорар…

Спустя почти полгода. Октябрь 1812. Павильон.

Ночь. Париж. Дом Жозефины

В темной холодной комнате разожжен камин, но огонь прикрыт створками и видно лишь тени людей, которые постоянно и беспокойно по тускло освещенной комнате движутся.

Тереза Уврар: Все это безумие! Положительно, мы попали из огня да в полымя – мятеж безумца Мале неделя уже как подавлен, и что?!

Жозефина (жалобно): Пока Бони не подал вестей, наши руки связаны!

Талейран (желчно): Он отправился развлекаться с полячками, а нам тут за него жар разгребать!

Жульен Уврар (с отчаянием): Господа, но надо же что-то делать! Нельзя же вот так пустить все на самотек!

Фуше (сухо): Верные мне жандармы, из тех, кого не успел прогнать Савари, быстро подавили мятеж и казнили безумца Мале… Однако проблема же не в Мале! Люди устали от бесконечной войны, они ненавидят полицию, набранную по тюрьмам! Так что пока всех уголовных и Видока не перебьют, людей нам не урезонить. Да и как я отдам приказ стрелять в восставший против бандитов народ, если всех нас этот самый народ некогда вознес к власти?!

Жозефина (с отчаянием): Нам нужен Бони! Немедленно! Ну или хотя бы Мюрат. Этот турчонок тоже умел говорить с парижанами…

Тереза (требовательно): Известно ли, что там – в России и Польше?!

Талейран (злобно): Все вражьи газеты нынче осанну поют некоему немцу Клаузевицу. Его стараниями вроде бы неприступный Витебск пал в один день, и вся Великая армия оказалась в России отрезана.

Жозефина (с ужасом): И что, теперь русские варвары ворвутся в Европу?!

Талейран (с неохотою): Не совсем. На нашу радость армия Витгенштейна и Клаузевица под командой у юного Николая – младшего брата русского императора, а тот ревнует брата к славе… Вплоть до той степени, что чин полковника Николая Романова так и не подтвержден государем Александром Романовым. Мол, Николай, по мнению Александра, слишком молод, чтоб уже служить в армии.

Жульен Уврар (задумчиво): То есть получается, что Северной армией командует штатский?!

Талейран (сухо): Не совсем. Мария Федоровна – тетка и опекунша прусских наследников и по завещанию покойной Луизы оказалась хозяйкою прусского Мемеля. Это значит, что Николай Романов – полковник, но – прусской армии, и его Северная армия считается прусской. (Пожимая плечами): И раз Николай по этой коллизии вроде бы как пруссак, Александр объявил его победы прусским нашествием. Короче, русский царь запретил своему немецкому брату двигаться далее. Надеется Наполеона разбить и себе присвоить все лавры…

Фуше (со смешком): При этом ни разу не было случая, чтобы царь Александр не обделался! Так что, выходит, не все пропало в России. (Задумчиво): Нам нужен план… Что мы делаем, если Напо из лап русских так и не вырвется?

Уврар (нервно): Возможно, есть смысл временно передать трон младенцу – Наполеону Второму и править пока от его имени?

Талейран (сраздражением): Ха! Отбывая в Россию, патрон оставил сынка на попечение его мамочки. А юная Мария-Луиза во всем покорна министру по делам чрева Клеменсу Лотару Меттерниху. А уж он-то своего не упустит!

Фуше (с яростью): Опять австрияки! Ну что за подлое семя!

Тереза (прищелкнув пальцами): Господа, а что если пойти на восстановление прежней монархии?!

Фуше (отмахиваясь): Принц Артуа, которого роялисты зовут Луй Восемнадцатый, – говнюк хуже русского царя Александра, а принц Карл, которого другие роялисты уже зовут Карл Десятый, – идиотик в квадрате!

Тереза (невинным голосом): Но при чем здесь все эти люди? Мы вернем трон не кому-нибудь – но Людовику Семнадцатому. Законному сыну Людовика Шестнадцатого…

Талейран (сраздражением): Пфуй! Во-первых, мальчишка родился от связи Марии-Антуанетты со шведом Ферзеном, и вся Европа уже хохотала по сему поводу. Во-вторых, мальчик умер!

Тереза (сухо): А вот это не факт. Свидетельство о смерти было получено на некоего покойного мальчика, причем за два дня до его неминуемой казни. А у нас с Жюльеном есть доказательства, что Робеспьер и впрямь жил с Шарлоттой Французскою как с женой и она даже от него понесла. Роды, правда, случились уже после казни самого Робеспьера, и повитухи вынимали ребенка с расчетом его на месте убить. Шарлотта оттого и рехнулась, ведь младенчика удавили прямо у нее на глазах. Но не это самое важное. Шарлотта Французская согласилась на секс с узурпатором за то, что тот спас ее брата Людовика Семнадцатого.

Талейран (с интересом): Вот как? И что с ним? Мы его сумеем найти?

Тереза (торжествующим голосом): Мальчишку спрятали в психбольнице Консьержери, и он там жил все эти годы. Робеспьер сразу после этого погиб, людей его перебили, и про мальчика просто забыли.

Фуше (задумчиво): Да-да, в те дни была ужасная неразбериха, и если Луи Семнадцатый чудом выжил… Но как доказать, что он выжил?

Тереза (начиная шуршать во тьме какими-то бумагами): Я смогла собрать все нужные документы. Людовик Семнадцатый не умел говорить, читать и писать, он не шибко похож на Бурбонов, но сходен с Ферзеном и Марией-Антуанеттой. Его зовут Каспар Хаузер, и мы с Жюльеном уже оформили над ним опекунство. Чем не замена для Бонапарта?!

Жозефина (задумчиво): Хм-м-м… Мальчишка со всеми нужными статями, но с памятью и характером, стертыми начисто… Коль он и впрямь похож на красавицу Марию-Антуанетту, своим обликом он народу понравится… Опять же, тогда при дворе не останется всех этих наглых, вечно кричащих и дерущихся макаронников, а самое главное – вздорных сестер Бонапарта… (С невольным смешком): Кстати, а почему бы мне не выйти замуж и в третий раз?!

Фуше (сухо): Хорошо. Будем надеяться, что Напо из окружения все же выйдет… Но, я думаю, пора почистить архивы. Если мы вложимся в этого Каспара Хаузера, Мария-Антуанетта в наших записях должна стать безупречной! Да, она спала с тем же Ферзеном и прочими смуглыми кучерами да конюхами, но пусть хотя бы умрет как идеальная французская государыня!

Талейран (одобрительно): Золотые слова, мой Жозеф, золотые слова! Нам нужно срочно подправить историю. В конце концов Франция не появилась на свет с Бонапартами, и при Бурбонах у нас тут было немало хорошего!

Павильон. Осень. Вечер. Лондон. Кенсингтон.

Кабинет Монтегю

Сэр Монтегю сидит за длинным столом и читает бумаги. Что-то ему не нравится, и глава британской разведки все время хмурится. На другом конце стола – уже знакомый нам капитан Джон Метью, уволенный из службы охраны за то, что не уследил за своим подопечным, и взятый сэром Монтегю в разведку.

Метьюз: Последние дни вы все сильней озабочены. Я могу вам помочь?

Монтегю (небрежно отмахиваясь): Пустое. Русские окружили Антихриста у себя под Москвой. Он там без подкреплений, провианта и пороха. Со дня на день или война завершится, или (хмурясь) во Франции будет новый король. Мне все это не нравится.

Метьюз (с интересом): Но почему? Враг разбит, победа будет за нами. Что же не так?

Монтегю (хмурясь): Эта война длилась без малого последних полвека. А на войне все дичают. Не сегодня завтра в Лондон вернутся орды диких католиков из армии виконта Веллингтона. Они все религиозные – жуть! Ибо не бывает атеистов в траншеях под огнем. Ни единого! И что тогда? Эти фанатики придут и возьмут штурмом Сити?!

Метьюз (растерянно): А при чем же здесь Сити?

Монтегю (с раздраженьем отмахиваясь): Да при том, что по итогам Славной Революции католики у нас вне закона. При том, что Славную Революцию нам устроили голландские друзья навроде Соломона ван Бринена! Короче – ребята из Ост-Индской компании! А вы знаете, что любой капитан из Ост-Индской компании, вступая в должность, обязан топтать ногами Писание и плевать на распятие?

Метьюз (хмурясь): Что-то такое я слышал. Это обязательное условие для тех, кто плывет на Восток. Японцы… Вроде бы японцы велели голландским купцам плевать на католическое распятие…

Монтегю (саркастически): Ох уж мне эти сказки! Ох уж мне эти сказочники! Где ваш здравый смысл, капитан Джон Метьюз?! Вот представьте себе тупого японского самурая. Восточную обезьяну, вчера слезшую с дерева. Вот как, по-вашему, она отличит протестантское распятие от католического?! И как она сумеет отличить католическое Писание на латыни от нашего Писания на английском?! Ведь для нее любое из них – все равно что для нас китайская грамота. Посему эта обезьяна заставит плевать на любое распятие и топтать любое Писание, лишь бы там был крест на обложке!

Метьюз (растерянно): И впрямь… Об этом я не подумал… Но что же из этого получается?! В Ост-Индской компании все, что ли, безбожники?!

Монтегю (аж поперхнувшись от возмущения): Это Соломон-то ван Бринен – безбожник?! Отнюдь. (Чуть успокаиваясь): Весьма верующий… Просто для него не важны ни Писание, ни распятие… (Тоном преподавателя): И если вы об этом не в курсе, то в Вестминстере есть запись, что первого короля из Ганноверской династии Георга Первого помазал на царство Натан бен Моисей Ганновер. Это у нас не скрывают, но и не доводят до всеобщего сведения…

Метьюз (ошеломленно): Ох, ё… Теперь мне очень многое из тех безобразий, что творятся вокруг, стало ясным… (С интересом): Но почему молчит армия?

Монтегю (с видимой неохотой): Проредили армию… проредили… (Сухо): Сперва была Славная Революция, когда к Тауэру ребята из Сити за деньги вывели всех местных алкашей, педерастов и прочую сволочь. Затем испугались – ибо на свет вылезло столько мрази, сколько тот свет ни разу не видывал, и вернули престол королеве Анне Стюарт. А уж она построила всю эту сволочь в батальоны и послала на континент умирать во славу Англии против католиков… Герцог Мальборо… Он в той войне положил в землю всю тогдашнюю английскую аристократию вместе с тогдашними патриотами… Вы слыхали про сражение при Мальплаке?

Метьюз (чуть виновато): Увы, не припомню…

Монтегю (с горечью): А ведь и ста лет не прошло… (Чуть подумав): Ан нет, недавно было столетие. В общем, после той войны в Англии воевать стало некому. Посему у нас сегодня в армии лишь внуки шотландских горцев, которые в те годы были за Стюартов, да правнуки ирландских мятежников, которых не добил Кромвель… Ибо католиков в те года в армию не брали. (Разводя руками): Их, собственно, сызнова в войска стали призывать лишь после нашего эпичного обсера в Америке… (Жестко): А все эти сэры Соломоны хороши перевороты устраивать, но дети их на хрен не нужны в любой армии…

Метьюз (задумчиво): Погодите, но в предсказании говорится, что русские побьют Бонапарта, а потом начнут с нами соперничать. Но для этого нужна сила. Так, может, правильнее было бы всем этим дельцам из Сити по шапке?

Монтегю (покровительственно): Ты хороший паренек, Джонни. Тебе бы еще выучиться, и цены б тебе не было! (Устало): Хорошо, поясню. Все эти вояки, будь они хоть протестанты или католики, – всегда землевладельцы, лендлорды. То есть живут с того, что родит им каменистая земля нашего острова. А наше сельское хозяйство уже сто лет убыточно, мы обречены питаться если не русским, так американским зерном! Торговый баланс Британии держат на плаву лишь наши торговля с промышленностью. Но вояки ни торговли, ни производства не знают и страшатся их, будто черт ладана. Ради спасенья Британии я уговорил моего патрона сэра Ливерпуля произвести в его графстве эксперимент. (Восторженным тоном): Мы застроим весь Ливерпуль заводами, мануфактурами и прочими фабриками, причем все у нас будет по плану и так, чтобы продукция одного завода потреблялась на соседней же фабрике, а отходы производства служили бы сырьем для соседней мануфактуры. Транспортное плечо исчезнет, и это сократит издержки. (С горечью): И что ты думаешь? Ни одна высокородная сволочь не вложила в наше будущее, нашу промышленность ни одного сраного пенса! Все деньги пришли от моего патрона – графа Ливерпуля, вчерашнего простолюдина по фамилии Дженкинс, а еще от сэра Соломона ван Бринена, сэра Натана Ротшильда и сэра Исаака из Йорка! (С яростью): Млять, ты понимаешь?! О благоденствии нашей с тобою Британии радеет бывший простолюдин Дженкинс и все эти Исааки, Соломоны да Натаны! А графам и герцогам на наше с тобой будущее тупо похрен! Так на чьей мы стороне, Джонни?! А?!

Метьюз (морща лоб): Да, но тот же Ливерпуль надо будет потом защищать! Для этого нужна будет армия, а там все сплошь тронутые на голову гребаные католики. Но тут – все эти Соломоны, Исааки да Натаны… Как быть?

Монтегю (с легким отчаянием): Не знаю. Убей бог, не знаю! Я чувствую себя Одиссеем, который должен провести корабль между военно-католической Сциллой и ростовщическою Харибдой…

Павильон. Осень. Утро. Эстляндия.

Мыза Барклая под Ревелем

Слуга раскрывает дверь и впускает в комнату Барклая гостя. Михаил Богданович, несмотря на столь ранний час, уже весьма подшофе. При виде входящего в комнату сэра Исаака, он небрежно машет ему початой бутылкой и восклицает.

Барклай: Ах, это вы! А я-то удивился, кому нужен списанный отставник?! Выпьем?

Сэр Исаак (неодобрительно): Боже ж мой! А что-таки сказала бы ваша мама, когда бы вас таким видела?

Барклай (наполняя два стакана вином и небрежно): И что, по вашему мнению, могла бы сказать моя мама?

Сэр Исаак (с чувством): Ваша мудрая старая мама сказала бы: «Ой, гевальт, мой сын пьет, будто русский!»

Барклай (с горечью): Ха! Смешно… Только выгнали меня из армии как раз за то, что я, видите ли, им нерусский, а на место мое посадили татарина! То бишь я им нерусский, а татарин – ровно наоборот. У меня на сей счет есть теория… Садитесь, выпьем, и я вам ее расскажу.

Сэр Исаак (сухо): Хорошо. Я с вами выпью. И даже подставлю вам мою жилетку – поплакаться. Однако же я прибыл сюда не для этого. Я-таки хотел предложить вам работу. (Бросает незаметно взгляд на Барклая, видит, что тот с интересом прислушивается, и продолжает): Насколько я слышал, с русскими разругались вы вдрызг. Посему я привез вам предложение от Конгресса возглавить американскую армию.

Барклай (задумчиво из своего стакана прихлебывая): А у них что – свои генералы закончились?

Сэр Исаак (сухо): Все они, в сравнении с вами, как дети малые! Англичане бьют американцев и в хвост, и в гриву! Разрушены уже Вашингтон с Филадельфией, все сражения проиграны, британцы скоро снова сделают Америку великой наоборот!

Барклай (небрежно): А вам-то что за печаль?

Сэр Исаак (с размаху садясь напротив и ко второму стакану прикладываясь): А у меня в Америку вложены большие средства. Поражение Америки в этой войне для меня неприемлемо. Вы должны возглавить американскую армию.

Барклай (сухо): Я присягу России давал. Она меня, похоже, отвергла, однако ж…

Сэр Исаак (с чувством): Я понимаю. Будете для нас консультант. Все знают, что именно вы создали план, по которому был разбит Бонапарт! Так создайте такой же план для Соединенных Штатов, пусть немецкие принцы проиграют эту войну, и тогда немцев изгонят из Англии! А вы, Михаил Богданович, как последний Стюарт, сможете стать Государем Британии и Ирландии!

Барклай (со смехом): Заманчиво! Однако огласите и ваши условия. Я же понимаю, что британский трон вы хотите вручить мне не просто за так.

Сэр Исаак (всплескивая руками): Да боже ж мой! Что за счеты между старыми друзьями Эльзы Паулевны! Сущая ерунда! Вы объявите веротерпимость в Британии, вашим исповедником станет раввин, и вы дадите нам слово – никогда не нападать на Соединенные Штаты Америки!

Барклай (недоверчиво): И все?!

Сэр Исаак (торжественно с грузинским акцентом): Мамой клянус!

Павильон. Осень. Вечер. Портсмут.

Пивная «Блэк Свон»

В отдельном кабинете лучшей портовой пивной за столом собрались сэр Монтегю, его помощник Метьюз, а также отвечающий в русской разведке за связи с англичанами академик Лангсдорф. Обстановка за столом самая приятная. Сэр Монтегю поднимает свою кружку пива и провозглашает.

Монтегю: Что ж, господа, за нашу общую победу над силой Антихриста!

Все хором: Виват! За победу!

Монтегю (сухо): Перейдем сразу к делу. Вопрос о том, как нам обустроить совместное освоение океана после того, как в нем останутся лишь флоты России с Британией.

Лангсдорф (со странным выраженьем лица): Как я счастлив все это слышать! Однако же… Не так давно один из ваших адмиралов сказал, что русского флага в открытом океане более не будет…

Монтегю (небрежно отмахиваясь): В прежние времена говорилось не только лишь этакое. Вы бы послушали, что про Россию болтал прежний премьер… (С горькой усмешкой): Однако эта страница истории нами уже закрыта и перевернута. Англия желает вернуться ко временам покойного Питта, когда русские и английские корабли совместно бороздили просторы морей…

Лангсдорф (с холодным любопытством): И все же – ежели не секрет, отчего так сменились ветры в Сент-Джеймсском дворце? Без протокола.

Монтегю (сухо): Отчего ж… Не секрет. Это война. Русские войска победительны и вскоре займут всю Европу, а у Британии побеждают лишь католики Веллингтона. А их в нашем Сити боятся до дрожи.

Лангсдорф (задумчиво): Пассаж про русскую армию мне понятен. Пока не вижу связь между нашим флотом и вашею армией?

Монтегю (чуть морщась): Разгром Наполеоновой коалиции обозначит, что все бывшие заморские земли Франции и Испании открыты для грабежа. Увы, история вторжения Бересфорда в провинции Ла-Плата и Буэнос-Айрес говорит, что в целом нас там не ждут. Однако ж… Латиносы легковерны и с радостью примут местную революцию. Пример ваших Симона Боливара и Зорро весьма заразителен.

Лангсдорф (невинно улыбаясь): Почему это Боливар и Зорро вдруг стали нашими?!

Монтегю (согласно кивая): Все верно. Не ваши. Латиносы. Точно так же за латиносов легко сойдут все католики Веллингтона, которые уже почти десять лет тусуются в Португалии да Испании. Нам только нужно будет их доставить в Каракас, Рио-де Жанейро, Буэнос-Айрес и Сантьяго де Чили. Это успокоит толстосумов из Сити и развлечет военных, которые про жизнь без войны давно позабыли. Однако… Нам не с руки использовать для этой переброски британские корабли. Поэтому Британия выпускает в океан корабли русские. Чтобы в Латинской Америке появилось больше Боливаров – красивых и разных. Теперь картина понятнее?

Лангсдорф (сухо): В России не согласятся, чтобы наш флаг британцы использовали, как ширму для переправки в Новый Свет неугодных…

Монтегю (сухо): Я понимаю. И, чтобы подсластить пилюлю, могу предложить британских корабельных дел мастеров для строительства русских кораблей океанского класса на верфи в Санкт-Петербурге. Предлагаю создать объединенную комиссию по освоению Мирового океана. С нашей стороны в нее предлагаю ввести лучшего специалиста по корабельному делу – адмирала Сумареца, а с вашей – его лучшего ученика Михаила Лазарева. И все это лишь за то, что вашими кораблями мы будем перевозить нашу армию под видом южноамериканских повстанцев.

Лангсдорф (недоверчиво): То есть вы хотите сказать, что часть своей армии собираетесь объявить революционерами из Латинской Америки?

Монтегю (веско): Положенье серьезное. Католики в Англии остаются изгоями. Поэтому пусть уж лучше они станут революционерами в Латинской Америке, чем в старой доброй Англии. (Всплескивая руками): Я хочу быть с вами честным. Мне нужно куда-то деть наших бандитов, то есть, простите, отважных воинов. Выхода у меня ровно два: их надо вешать или же куда-нибудь послать для блага Англии точно так, как вы послали ваших неуправляемых Хвостова с Давыдовым. Поэтому я даю вам корабельных дел мастеров, чтобы они построили современные корабли в Петербурге. Умный человек дерево прячет в лесу. А если леса нет, надобно его вырастить. Куда уж понятнее?!

Лангсдорф (растерянно): И все же в этом предложении чертовщина какая-то…

Метьюз (негромко своему начальнику): Можно я объясню? (Получив кивок): Современные корабли нуждаются в крепеже и особенном оборудовании. Все это будет производиться на фабриках сэра Монтегю в Ливерпуле. Английские мастера, прибывающие в Россию, все нужные детали будут у нас в Ливерпуле заказывать. (Виновато): Фабрики вот-вот войдут в строй, и надобно загрузить их заказами. Ведь вы меня понимаете?

Лангсдорф (с сердцем): Так с этого и надо было разговор начинать. А то ходят вокруг да около, как кот у горшка со сметаной…

Павильон. Осень. Ночь. Рига. Дом Эльзы

Постаревшая Эльза со свечою в руках перебирает карточки своей картотеки и по-стариковски бормочет.

Эльза: Монтегю… Монтегю… Имя-то на слуху и явно не из простых. То бишь очевидно не Дженкинс. Новый и, по словам Лангсдорфа, весьма серьезный персонаж Большой игры… Кто же вы, сэр Монтегю, и почему про вас ничего нет в моих записях? Не с неба же вы свалились?.. (Наконец находит нужную карточку и идет с ней к своему столу.) Ну слава богу, нашлось… (Садится за стол, ставит свечу и начинает читать): Барон Ги де Монтегю, то ли седьмой, то ль девятый, ибо первые два, возможно, из другой линии… Ишь ты! Ну и имечко! Смотрим дальше… Получил полное военно-морское образование, в качестве юнги три раза плавал через Атлантику… М-да… Имеет патент военно-морского офицера, но на флот не был принят по причине необычайно малого роста… Вот ироды… Он-то при чем?! Получил второе образование, писал статьи, стал профессором экономики в Оксфорде… Прикольно!.. Принял предложение Дженкинса и стал в его «теневом кабинете» отвечать за «финансовую безопасность Британии». После того как Дженкинс стал графом Ливерпуль и британским премьером, барон Монтегю назначен главой Секретной службы Его Величества…

Эльза откладывает карточку барона Монтегю в сторону, трет виски и бормочет…

Эльза: Черт, черт, черт… Ну почему я такая необразованная?! Во Франции граф Фуше – профессор математики, в Британии барон Монтегю – профессор экономики… Прям какое-то увлеченье науками. И я тут против них – с домашним образованием да уроками фехтования… (Снова разглядывает карточку Монтегю.) Нет, ну просто так мы, конечно, вам, барон, не дадимся, однако это – явный звонок! Надо подумать о полном образовании для наших разведчиков. Не просто так именно профессора все чаще становятся во главе наших соперников!

Осень. Павильон. Утро. Тверь.

Лазарет для раненых

По темному офицерскому лазарету между койками почти бежит Вера Николаевна Завадовская, урожденная Апраксина, вдова год как умершего министра народного просвещения графа Завадовского. Вере Николаевне под пятьдесят, однако годы пощадили ее красоту, и ее сопровождают восхищенные взгляды офицеров на излечении. В какой-то миг графиня, похоже, теряет надежду кого-то найти, резко останавливается и начинает громко рыдать с криками.

Завадовская: Серж! Серж! Да где же вы?!

В ответ на ее безутешные возгласы распахивается входная дверь и из толпы куривших на пороге ходячих появляется полковник Серж Марин с рукою на перевязи. При виде возлюбленного графиня испускает радостный возглас.

Завадовская: О боже! Вы живы! Какое же это счастье и облегчение! Нам в столице сказали, что при Бородино Антихрист переубивал решительно всех!

Марин (с чувством): Ну, всех-то перебить ему было б тяжко… Однако же… (Деловито): Вы выяснили, где нынче все мои друзья и товарищи?

Завадовская (радостно): Узнала обо всех по списку. (Невольно оглядываясь на прочих раненых): Может быть, мы отойдем… Покурить?

Марин (торопливо кивая): Да, разумеется.

Парочка выходит из лазарета на улицу, но не закуривает, а просто отходит от любопытных ушей подальше. Лишь оглядевшись вокруг и узнав, что больше их никто не подслушает, Завадовская начинает свистящим шепотом бормотать.

Завадовская: Тебе надо бежать, зайчик мой. Круг весьма быстро сжимается!

Марин (с уверенностью): Ерунда! Я близок и с нынешним начальником контрразведки Сашкою Бенкендорфом, и с моим старым дружком Мишкою Воронцовым. Меня они не сдадут. Ты вызнала, где они? Я должен быть подле них!

Завадовская (зло): Ты дурак? Я по твоей просьбе как идиотка бросилась узнавать: а где же у нас Бенкендорф, а где же у нас Воронцов? Ты в курсе, что Мишеля Воронцова со штыковой раной в груди еще из-под Смоленска в тыл на излеченье отправили? Он был там вместе с братьями Голицыными и Раевским… Именно после того, как Мишель из строя-то выпал, появился этот немец и принялся всех расстреливать! От его поступков в столице все в ярости! Положительно – в ярости!

Марин (задумчиво): Черт… Значит, Мишеля уже давно вырубило… Как же это я пропустил…

Завадовская (с претензией): И впрямь! Мне и самой интересно – как так? Ведь, судя по твоим письмам, ты ж стал замом Багратиона по второй армии! Мишель, конечно, из контрразведки и в ваших списках не значился, но как ты сумел проморгать, что у вас выбило главного держиморду?!

Марин (с досадой): Ты не понимаешь! Нашею главной заботой было вернуть князя Багратиона назад, домой, в Тверь, чтобы он смог наконец возвести Екатерину Павловну на русский престол, и я бы стал их канцлер. Вот о чем у нас с ним мозги тогда пухли, а ты о какой-то войне. Ну да… Отряд не заметил потери бойца… А что с Бенкендорфом? Он-то сейчас в силе?

Завадовская (с отчаянием): И этого грохнули. Не понимаю я! Будучи главой контрразведки, чего он поперся на батарею Раевского? Там из него французы приготовили настоящий форшмак! По словам княгини Васильчиковой, муж ее – князь Голицын Дмитрий Владимирович – случайно увидел вашего приятеля с разрубленной головой и отрубленною ногой в том самом госпитале, куда его самого принесли с ужасными ранами… Тогда он распорядился, дружка твоего положили в голицынскую особую карету с рессорами, и они вместе отъехали в Волоколамск в имения. Вообрази – князь Голицын отдал этому кату место своего брата Бориса… С ума сойти!

Марин (задумчиво): Возможно, Борис не был ранен…

Завадовская (энергично): Да ты что! Шибко ранен! Еще как! Только Дмитрий посмотрел на своего любимого брата и сказал, что медицинская карета нужна живым, а Борису лучше покойно дать помереть. (С чувством): Подумать только, предпочесть иноземного палача родному брату единственному! Мы в столице все были в шоке!

Марин (решительно): Мне нужно срочно в Волоколамск. В именье Голицыных. Лишь рядом с Сашкою Бенкендорфом я сочту себя в безопасности!

Завадовская (насмешливо): Ты чё, с дуба рухнул?! Может, это у вас там, в Сан-Марино, с любым князем можно поручкаться, а у нас тут война, и последний из князей Голицын приехал в свое имение на поправку. Да еще с важным гостем! Не думаю, что тебя иль меня пустят к ним хоть на пушечный выстрел. Ты уж извини – старая княгиня нос воротила даже от тех же Васильчиковых, считала, что они по сравнению с ней парвеню! Да она и нас, Апраксиных-то, не жаловала, я уж не говорю про мужа моего – поляка! Забудь!

Марин (с горечью): М-да, дела… Вроде была друзей куча, а как до дела дошло, так и нет никого… А у меня положение пиковое!

Завадовская (растерянно): Что же еще-то произошло?

Марин (неуверенно): Да ты понимаешь, сперва-то шло хорошо, а потом где-то около меня ядро бухнуло, меня бросило наземь, я смотрю, а совсем рядом стоит белая женщина в черном балахоне и с острой косой. Смотрит на меня с изумлением и говорит: «Да что ж ты неугомонный такой?! Зачем под ногами у меня крутишься?! Не здесь у нас с тобою назначено! А ну, кыш с дороги, у меня нынче работы невпроворот – не до тебя!»

Завадовская (ошеломленно): Боже, страх-то какой!

Марин (с содроганием): Так и я напугался аж жуть! Не поверишь, все члены как судорогою свело. А меня все трясут, и кто-то кричит: «Серж, Серж, ты что – ранен?» Ну и что мне оставалось? Я всего лишь кивнул. Понимаешь, кивнул! А теперь всякие гниды и сволочи винят меня, что Багратиона именно с той стороны, где я обязан был как адъютант телом его прикрывать, в итоге и приложило…

Завадовская (решительно): Какой бред! То есть они решили, что ты, наследник правителей Сан-Марино, обязан был лоб подставить под пулю, предназначенную куаферскому сыну – кавказцу безродному?! Ниче себе! Нет, так не пойдет! Едем, немедля едем отсюда, Сереженька! Ты вольноопределяющийся подданный иноземного государства – лечить я тебя буду у меня в именье под Нарвою. А пока суд да дело, все и забудется…

Натура. Осень. День. Тверь. Путевой дворец

Громкий стук. Двери дворца распахиваются, и на пороге появляется маленький рыжий человечек. По его внешнему облику сложно понять, то ли он слуга, то ли кто-то из местных господ. Он близоруко щурится и сухо спрашивает.

Шульмейстер: Кто вы и что вам угодно?

Перед ним стоят два измученных молодых офицера, за спиной у которых медицинская карета для перевозки раненых. Дверь в карету открыта, и слышны протяжные стоны. Один из офицеров отдает честь и бормочет.

Ушаков: Капитан Ушаков. А вот это (кивает на напарника) капитан Беридзе. Доставили раненого господина к самой Государыне Русской Ганзы Екатерине Павловне. (Кивает на карету.) Это князь Багратион. Ему надобно вашу госпожу срочно видеть!

Шульмейстер (шокированно): Багратион?! А вы в курсе, что ему было сказано – если он появится в Твери, его тут ждет смерть?! Это вы понимаете?! Ферштейн?

Ушаков (небрежно): Вы чё?! Это же сам Багратион! Какая-такая смерть?! И он в бреду все время зовет свою «Катишь» и хочет с ней объясниться. Мы точно знаем, что это ваша Государыня Екатерина Павловна. Вот мы здесь, извольте позвать вашу госпожу к нашему раненому!

Шульмейстер (странно взглянув на Ушакова и себе под нос): Вот, значит, как… Самые, стало быть, хитрожопые… Я не я, и лошадь не моя. Очередные пейзанские хитрости. (Громко): Увы, моей госпожи нет сейчас дома. Война. Принц Григорий Петрович нынче в Клину лечит раненых, и Государыня вместе с младенчиком вслед за мужем ближе к линии фронта поехала. Давайте я князя Багратиона посмотрю, мы его подлечим, и он здоровый, крепкий и радостный поедет к моей госпоже, как поправится. А былой уговор? Ну что уговор, раз ни вам, ни вашему господину никакие уговоры не писаны…

Павильон. Осень. Вечер. Великий Новгород.

Дом принца Петера

В гостиной принц Петер Людвиг вслух читает письмо Государя Александра об очередном заговоре в окружении Екатерины Павловны. При этом принц искоса наблюдает за реакцией слушающей его Марьи Денисовны. Генерал Санглен делает вид, что он тут вместо мебели. Зато Марья Денисовна живо на все реагирует.

Денисовна: Боже, это не шутка?! (Санглену): Этот… Александр Кутайсов и впрямь, будучи под обвинением в измене и трусости, написал такое письмо Сержу Марину? Он всерьез предлагает Багратиону мятеж посреди объятой нашествием страны и смену царствий?!

Он вправду дурак или это какая-то кошмарная провокация?

Санглен (сухо): Не могу знать. А что бы вы, Марья Денисовна, сделали на месте нашего Государя, попади вам в руки такое письмо?

Денисовна (невольно оглядываясь на Петера Людвига): Так нынче ж война. Враг взял Москву. Думаю, что негодяя должно судить по законам военного времени. Тем более что есть показания Ермолова и Раевского, как Кутайсов сорвал поставки зарядов и посреди боя струсил… Трибунал, к стенке – и вся недолга. (Петеру): А ты, Петенька, что на сей счет скажешь?

Петер Людвиг (задумчиво): Трибунал? Нет… Москву пришлось сдать, и Кутайсов явно изменник. Получается, у нас изменником был начальник всей артиллерии Бородинского сражения. Нужно ли людям, умирающим за Россию, знать, что во главе нашей армии оказались изменники? Пусть и всего лишь один… Трибунал здесь не нужен. Однако зло должно быть наказано. Я готов подтвердить, что на этом настаиваю, и к заговорщикам мы не имеем никакого касательства.

Санглен (с готовностью): Я немедля передам ваше мненье Кутузову. Думаю, что с этим он и сам согласится. Но что с Багратионом и Мариным?

Петер Людвиг (сухо): У вас есть письма от живого мертвеца Александра Кутайсова к данным персонажам. Но я не слышал пока, чтобы они этому негодяю ответили. Вот в этом отношении и надо бы начать следствие. Пока же на них у вас нет ничего! Коль будут на сей счет доказательства – приносите. Заступаться, если они и впрямь хотели восстать и расшатать всю нашу страну на благо Антихриста, я не буду.

Павильон. Осень. Утро. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Столовая Государя

Царская чета завтракает. Сидящий с ними за общим столом князь Голицын докладывает последние новости.

Голицын: Согласно вашему приказу Наследника Константина выпустили.

Александр (небрежно): Да и черт с ним! Все равно война мной уже выиграна, а войска Константина нам всем еще ой-ой-ой как понадобятся, коли маменька и любимчик ее Николя вздумают задирать нос… (С интересом): А что сказал мой брат Константин, когда перед ним открылась-таки дверь Петропавловки?

Голицын (пожимая плечами): Да ничего не сказал. Много ругался матом. А в основном – ничего.

Елизавета (с чувством): Какая неблагодарность! Иные бы его за измену повесили, а мы лишь подержали чуток, да и выпустили! Вот бывают же настолько неблагодарные сволочи! (Александру): А ты его опять посади. Для острастки!

Голицын (с невольным смешком): Увы, боюсь, не получится. Братец ваш прямо через Смоленск помчался в свой Киев. А за вражьею линией арестовать его уже никак не получится.

Александр (недоуменно): И как же это его пропустили через вражьи посты?

Голицын (пожимая плечами): А может, он слово какое волшебное знал? К примеру – «пожалуйста!» (При виде скривившегося Государя торопливо): Кстати, наш Санглен добрался уже до Тарутина и оттуда передает. Все твои, мин херц, приказанья исполнены, одобрение от его начальника Петера Людвига тоже получено. Александр Кутайсов, по новому мнению, вовсе не предавал никого, а прямо при Бородине был в самом начале боя убит.

Александр (сухо): Собаке – собачья смерть. А то вздумал тут меня с трона свергать! Ан нет, шалишь! Шальная французская пуля! Как это верно! (Деловито): Что с прочими?

Голицын (извиняющимся тоном): Марин куда-то бежал…

Елизавета (желчно): На воре-то шапка горит! Раз бежал, стало быть, совесть у него нечиста!

Александр (задумчиво): А он что – был под арестом?

Голицын (разводя руками): Вроде бы не совсем. Он из лазарета бежал. Был там в качестве легко раненного и ждал суда офицерской чести за то, что в Бородинском сражении в первый же час ушел в тыл без дозволенья начальника.

Александр (с интересом): А что начальник его говорит?

Голицын (с невольным смешком): Это никому не известно! Полковник Марин был адъютантом у князя Багратиона и его личным телохранителем. А раз Марин сказался больным, Багратиона охранять стало некому, и его шибко ранило. Посему Марина и поместили под больничный арест… Ну, ждали, пока князь вернет себе разум и пояснит, отпускал ли он кого среди боя.

Елизавета (с яростью): Все они одного поля ягоды! Грузинчик точно обеспечит своему любимчику алиби! Ага?!

Голицын (пожимая плечами): А бес его знает. Багратион-то того! Вроде бы и рана была несерьезная, и залечили ее будто князю, однако в Твери открылся на ней антонов огонь, и жить ему осталось всего ничего. Так и помирает, не приходя при этом в сознание.

Александр (с неприятным смешком): Что ж это лекари его обмишулились?!

Голицын (понижая голос): Да как сказать… По слухам, его осмотрел личный лекарь вашего дяди Петера – некто Шульмейстер…

Произнесенное имя производит за столом эффект разорвавшейся бомбы. Государыня Елизавета рыдающим голосом принимается бормотать.

Елизавета: Свят, свят… Этому же злодею приписывают и английского премьера Питта, и принца датского… Алекс, почему он травит не наших врагов, а врагов твоей сестры – мерзкой сучки?!

Александр (растерянно): Но, душа моя, этого злого кудесника к моему дяде приставили! (Нервно крестится.) И этот Азазель Багратиону обещал, что убьет того, коль князь вступит в Тверь. И слово свое, похоже, сдержал. Ну, дела… (Обращаясь ко всем присутствующим): Прошу вас составить список, что я когда-то наобещал дядьке моему Петру Людвигу.

Голицын (очень осторожно): Кстати, об обещаниях… Антихрист тебе, мин херц, письма шлет из Москвы. Мол вы с ним договаривались…

Александр (поднимаясь из-за стола и небрежно): Что-то от вестей про антонов огонь работы Шульмейстера у меня совсем пропал аппетит! Черт знает что! (Резко замирает): Да! Кстати! У графа Кутайсова давеча пропало два сына. Один по тайному приказу Кутузова, а второй – моей сестры Катьки. Сандро, озаботься-ка ты тем, чтоб Кутайсов узнал, по чьей милости сыновья его померли. А мне прикажи удвоить охрану. (Чуть подумав): А лучше утроить для верности!

Павильон. Осень. День. Москва. Кремль.

Покои Бонапарта

Наполеон весь расхристанный по комнате мечется. Он все время бормочет.

Наполеон: Почему он не отвечает? Да что же за чертовщина?! Мы же с ним договаривались! Он же сам просил меня – пусть война, но мы, государи, мы остаемся над схваткой. Я даже дал ему слово, что не буду его убивать! Неужто так много времени нужно отдать приказ о выходе моей армии из этого дурацкого положения?!

Осторожный условный стук в дверь. Наполеон с радостью бросается открывать. На пороге стоит Коленкур.

Наполеон: Слава богу! Я весь извелся. Когда мы выходим?

Коленкур (мрачно): Русский царь в ответ на все ваши письма молчит. Я знаю его. Ни один договор никогда ни перед кем этот хорек не исполнил.

Наполеон (с чувством): Вот гад! Что же делать?

Коленкур (с поклоном): Я подозревал, что дело может обернуться именно таким образом. Посему взял на себя смелость послать гонцов не только к нему, но и к Наследнику Константину. Он как раз ехал один, без охраны домой к себе в Киев через занятый нами Смоленск.

Наполеон (с надеждой): И что Константин?

Коленкур (сухо): Наследник русского трона обещает свободный проход всей нашей армии через его земли, но при этом просит исполнить обещанный обмен новых екатерининок на полновесные наполеондоры!

Наполеон (счастливым голосом): Дерьмо вопрос! Я заплачу – лишь бы мне из этого безумного окружения выскочить! Как отсюда проще всего попасть в земли Наследника?

Коленкур (с поклоном): Самый короткий путь отсюда в его Малороссию лежит через Калугу. Вернее, через Малоярославец…

Наполеон (решительно): Готовьте приказ! Наш путь лежит на Малоярославец! Ура! Так победим!

Павильон. Осень. Вечер. Клин.

Дом Екатерины Павловны

Великая княгиня пишет письмо своему старшему брату русскому Государю. Скрипит перо, бегут строчки, слышен голос Государыни Русской Ганзы.

Екатерина: Милый брат мой, помогите мне, умоляю. Вам известно про то, что у меня с известным вам неким князем были особые отношения. Будучи молода и неопытна, я вступила с этим старым развратником в переписку и написала ему всякие глупости. Позже мне говорили, что этот негодяй мои письма показывал своим дружкам-собутыльникам как доказательство его победы над моей женской сутью. Узнав о сием, я с ним порвала и умоляла уничтожить все мои к нему письма. На словах этот чудовищный человек это все обещал, однако же я при этом уверена, что слова своего он по своему обыкновению не сдержал. И вот этот человек при смерти, а мои письма при нем. Прошу вас – пошлите к его смертному одру, дабы забрать архив и уничтожить все бумаги, которые могут повредить не только лишь мне, но и всей нашей династии. Сама я за ними послать не могу, ибо тогда они попадут на глаза моему Гришеньке, а он – святой человек, и я не смею окунать его в эту грязь…

Екатерина Павловна порывисто вскакивает, встает на колени перед образами, отчаянно крестится, истово молится и шепчет.

Екатерина: Прости меня, Господи, ты же видишь – я уже совершенно исправилась! Я совсем другая, у меня же нынче законный ребеночек и мое личное царство! Господи, я должна, я обязана пойти на примирение с братом, и у меня все получится! И опять же дяде долгожданный мир в доме Романовых лишь на пользу! Он одобрит! Благослови ж меня, Господи!

Павильон. Осень. Ночь. Гжель.

Загородный дом Кутайсова

Кутайсов сидит за простым дощатым столом и водку стакан за стаканом в себя опрокидывает. При этом такое чувство, будто он совсем не пьянеет. Этого нельзя сказать про его собутыльника, пьяного уже в стельку молоденького Александра Гжибовского (Грибоедова). Юноша совсем захмелел и лыка не вяжет, а граф Кутайсов ему все рассказывает и рассказывает.

Кутайсов: Какой же хороший ты человек, милый Сашка! Сидишь со мной, пьешь мою чачу, сыт, пьян и нос в табаке! А все почему? Потому что ты – штатский! Ты понимаешь, язви тебя мать, штатский ты, сукин ты сын… Зачем, вот скажи мне, зачем я послал сынков моих на войну?! Был же я всю жизнь куафером, подстригал сильных мира сего, всем им поддакивал, а коль просили – подмахивал… (Встрепенувшись и с угрозою в голосе): В смысле – дамам подмахивал, ты не скалься, я не по той гадкой части! Понял, что ль?! А то ведь не посмотрю, как есть ты гость, мигом нагну да заставлю тебя надеть юбку! (Успокаиваясь): Да ладно, шучу… Поминки у нас… (С рыданием в голосе): Ах вы, детки мои, Саня и Петенька, на кого меня бросили?! А я ж все для вас! За одну теорию расовую денег заплатил – жуть! И все псу под хвост! Э-эх!

Грибоедов (на миг протрезвев): Не п-понял? Че за расовая т-теория?

Кутайсов (небрежно отмахиваясь): Да ты взгляни на меня! За спиною все ж шепчутся, мол, грызун. Да еще – носорог! Не похож я на белого человека по внешности. А у меня детки. Особенно удался Петенька… Ну и люди надоумили, говорят – сходи-ка ты в Академию. Там умников до хрена – за твои ж денежки вмиг всем докажут, что ты самый белый, и детки у тебя не хуже, чем русские!

Грибоедов (с интересом): И что? П-помогло?

Кутайсов (смотрит вдаль, не слыша собеседника): Подвели меня там к одному академику – Мейнеру. Я свой лопатник открыл и говорю: «Все твое, коль докажешь, что мы, грузины, такие же белые люди, как русские»!

Грибоедов (с восторгом): А он? Д-доказал? Ик!

Кутайсов (с неохотою): Еще как! С линейкой и циркулем! Дескать, все мы делимся на две расы. Кавказоиды и монголоиды. Кавказоиды – люди белые и красивые, а монголоиды – желтые и уроды. А самые красивые кавказоиды – это сваны да ингуши. Но чем дальше на север или восток, тем народ дряннее и хуже. В общем, отработал на совесть.

Грибоедов (задумчиво): Вот это да! А п-почему же мне об т-том не известно? А я ведь все ж доклады Ак-кадемии прочитал. Две расы – кавкказоиды и монголоиды. Белые и желтые. Чистые и грязные. Все п-понятно.

Кутай со в (с раздражением): А ты чё, не понял? Вся теория этого козла Мейнера была основана на измерениях. Лицевого угла, округлости черепа, длины ступней или носа. Самые что ни на есть красавцы и кавказоиды были у него с большим носом, навроде меня. То бишь, чем носовитее, тем красовитее. А монголоиды – с носом-пупочкой. Короче, курносые.

Грибоедов (растерянно): Ох, ё!

Кутай со в (с яростью): Вот именно! Я как представил, что мой благодетель Наследник Павел все это прочтет, потом померит мой нос и свой носик линейкою, а потом… Я Мейнеру так и сказал: «Хороший ты человек, герр Мейнер, но дурак. Редкостный!» Так что была по сией теории лишь одна публикация, а саму теорию засунули под сукно. Ибо я так и сказал в Академии: «Жить хотите, козлы, так сохраните все это в тайне, а коли подведете меня, суки, под монастырь, так я самолично всем вам кадык вырву, а еще деткам вашим и женушкам!»

Грибоедов (с восторгом): Ни хрена с-себе!

Кутай со в (с отчаянием в голосе): Вот именно! Денег я вбухал в это – страсть! А какой результат? У-у-у! Убили и Саньку моего, и Петеньку! Ты понимаешь, штатская твоя душонка, моего Петеньку!

Павильон. Осень. Утро. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Столовая Государя

Очередной завтрак в царской семье. За столом только трое – Государь, Государыня и князь Голицын. Посреди неспешной беседы появляется почта. Князь Голицын разбирает ее, а потом с изумленным восклицанием достает из нее письмо Екатерины Павловны к Государю. Царь недовольно морщит нос, а затем кивком приказывает Голицыну письмо прочитать вслух. Князь повинуется. И вот уж письмо прочитано, и за столом повисает молчание. Затем Государыня бормочет странным свистящим шепотом.

Елизавета: Похоже, в деле с ее заговором супротив тебя вот-вот всплывет что-то новое! Знает кошка, чье мясо съела!

Александр (с отвращением): Милая Като врет, как дышит! Вы знаете… (Нервно передергивается.) До меня дошли слухи… В Твери все говорят, будто отец ее старшего сына был я. Потому она и назвала его Павел Александрович!

Голицын (с язвительным смешком): А огромный горбатый нос Павлика и его смуглоту ей видать ветром надуло! Постеснялась сказать, что залетела от безродного, вот и трепет языком черти что!

Елизавета (с возмущением): Вот же тварь! Возводить на тебя, Алекс, такую напраслину! Мол, брат обрюхатил родную сестру, что за мерзость!

Александр (с чувством): С какою бы радостью я ее удавил… (С горечью): Однако суду будут нужны доказательства, а я весь наш сор из избы, конечно, не вынесу!

Голицын (торопливо): Зачем суд? Будет так, как с Александром Кутайсовым. Все знают, за что его встретила французская пуля, причем за две недели до того, как его в последний раз всей армией видели. И обрати внимание, все молчат! Ибо – за дело! А твою Като даже удавить уже мало, ее пора на кол сажать, виданое ли дело – обвинять тебя, невинную душу, в блуде, кровосмешении и насилии над родною сестрой!

Елизавета (внимательно вчитываясь в письмо Екатерины): Кстати! Ежели эта сучка помрет, ты, Алекс, всем сможешь показать вот это письмо! Из него следует, что у вас с ней были прекрасные отношения. И в случае чего ты уж точно, согласно этому письму, совсем ни при чем!

Александр выхватывает письмо сестры из рук Государыни и начинает сам в него вчитываться. Затем он кладет письмо на обеденный стол, заботливо бумагу рукою разглаживает и негромко спрашивает у Голицына.

Александр: Сандро, а ты помнишь, как мы решили связаться с этим Азазелем? Чтоб в случае чего одну из Романовых убил иноземец. А Шульмейстеру ты скажи, что заговор Багратиона и Като раскрыт, мой тайный совет обоих приговорил к смертной казни, и раз он уже исполнил заказ на мятежника, ему же дело и завершить. А иначе мы расследованию по отравлению Багратиона дадим ход!

Натура. Осень. Ночь. Под Витебском.

Партизанский лагерь

Огромный партизанский лагерь в лесной чащобе. Горят десятки костров, усталые после дневного рейда партизаны собрались на ужин. Звякают стальные ложки о новенькие котелки, слышны смех и песни. Судя по голосам, похоже, есть и спиртное. У одного из костров самый знаменитый в те дни поэт-партизан стоит на полковом барабане в армяке нараспашку и читает стихи.

Партизанский поэт:

Вздымаются кремлевских стен твердыни, Сияют храмы, золото палат.

И роскоши Москвы дивится взгляд, Как сказочной неведомой картине. Но вот дворцы, как факелы горят, И сам народ зажег свои святыни.

Пылает Кремль, кольцом огня объят, Над ним горит венец страданий ныне. Безумьем ли мы жертву назовем? Пусть рушатся палаты золотые – В огонь, как Феникс, бросилась Россия. Она воскреснет в пламени своем, И обновятся силы молодые – Святой Георгий вновь взмахнет копьем!

Гром аплодисментов, свист и улюлюкание, слышны восторженные крики партизан: «Хорошо, Тедди!», «Ты превзошел сам себя!», «Выпей с нами – за твой талант, за твое здоровье!» К поэту с объятиями лезут командиры партизанских отрядов – Бисмарк, Норберг и Лютьенс. Они вместе с прочими начинают качать двадцатилетнего Теодора Кернера на руках под восторженные крики остальных партизан: «Руссланд, Руссланд – юбер аллее!»

Павильон. Осень. Вечер. Волоколамск.

Усадьба Голицыных

Шум шагов, возбужденные голоса. Дверь в гостевую спальню распахивается, и на пороге ее возникает хозяин – князь Голицын Дмитрий Борисович. Рука князя и грудь в перевязях, после ранения он бледен и все время покашливает. У лежащего в постели Александра Бенкендорфа перевязана голова, и потому узнать его почти невозможно. Однако при появлении князя Бенкендорф поднимает руку, чтобы хозяин видел, что он в сознании. Голицын присаживается на край кровати, в которой лежит Бенкендорф. Тот его спрашивает.

Бенкендорф: Что случилось? Какие новости?

Дмитрий: Пришли мужики из Звенигорода. Сказывают – со дня на день французы уйдут. При этом все церкви в знаменитом Звенигороде ими заминированы. Сообщения с нашими отсюда, к сожалению, нет. Меж нами и Калугой – Москва. Коли мы хотим сохранить для России Звенигород…

Бенкендорф (начиная выбираться из постели): Я понял. Вы прикажете своим мужикам помочь мне?

Дмитрий (сухо): Спасибо, барон. Я бы и сам, но рана в груди мне сбивает дыхание.

Бенкендорф (со смешком): Полноте, князь. Будь это очередная атака кирасирской дивизии, без вас мы бы не обошлись. А это – чисто секретная операция. (Сухо): Возможно, будем кого-то вешать, а не след, чтоб у вас на руках была кровь.

Дмитрий (с явною благодарностью): Я рад, что вы меня сразу поняли. Нам, Голицыным, в сиих краях еще править…

Натура. Осень. Утро. Звенигород. Ворота крепости

Перед закрытыми воротами Звенигорода на лошади гарцует Александр Бенкендорф с белым флагом. Из-за стены раздаются глухие возгласы и удивленные крики. Затем дверное окошко распахивается, и комендант звенигородского гарнизона полковник Жоффр кричит.

Жоффр: Эй, кто вы? Кхе… Какие черти и зачем вас сюда принесли?

Бенкендорф: Командующий окрестным ополчением генерал Александр фон Бенкендорф к вашим услугам. С кем имею честь говорить?

Жоффр (сухо): Полковник Жоффр. Кхе-кхе… Комендант. Пикардийские фузилеры. Кхе… Что угодно?

Бенкендорф (жестко): Ваша армия покидает Москву. Отходит на Смоленск. Вам придется пробиваться к ней через мою территорию. Не хотите поговорить?

Жоффр (после короткого молчания): Хорошо. Кхе… Слезайте с лошади, и я к вам сейчас выйду. Кхе-кхе-кхе…

Бенкендорф (небрежно): Увы, у меня нога перебита. Я прибинтован к седлу. Так что спешиться не смогу.

Жоффр (чуть дрогнувшим голосом): Где вас так?

Бенкендорф: Бородино. Берег Колочи. Драгунская сабля.

В ответ гремят засовы. Ворота распахиваются, и появляется Жоффр. Он явно ранен и болен, потому что еле стоит на ногах. Одна рука у француза на перевязи, вся верхняя часть туловища обмотана какими-то выпачканными засохшею кровью тряпками. За спиной у Жоффра видны французские офицеры. Они все тоже на костылях и в перевязях. Жоффр извиняющимся тоном поясняет.

Жоффр: Кхе… А у меня – штыковая. На флешах. (С чувством): Не будь ее, был бы я сейчас со своим полком, а не тут с инвалидной командою! Кхе-кхе-кхе!

Бенкендорф (с сочувствием): У вас плохой кашель. Вам бы современные лекарства и хорошего лекаря…

Жоффр (отмахиваясь здоровой рукой): Кхе-кхе… Да какое там? Кхе… Мы ж в окружении! Где ж тут найдешь хорошего лекаря и лекарства?! Кхе… В вашей глуши…

Бенкендорф (сухо): Я готов доставить вас в нейтральную зону – к принцу Эйтинскому. Он окажет вам всю необходимую медицинскую помощь…

Жоффр (невольно оглядываясь на внимательно слушающих разговор своих офицеров): Я был… кхе-кхе… много лет назад в Майнце. Кхе…Там нам тоже пруссаки кричали: «Эй, Жано, выходи! У нас для тебя хлеб, сыр и вино!» Кхе-кхе… А в их плену… кхе… После падения Майнца… кхе-кхе… чуть не сдох с голоду…

Бенкендорф (небрежно): Хорошо. Воля ваша. Идите на соединение с вашей армией. Там жрать все равно нечего, так что… И отступать вы будете по разоренной Смоленской дороге, где уже полгода тому все начисто съедено. Вы тут все больные и раненые, а за еду будет драчка…

Из-за спины Жоффра раздаются шумные споры между французскими офицерами. Бенкендорф делает широкий жест и продолжает.

Бенкендорф: Однако вообразите, что в день вашего выхода вы забыли запалить фитиль под стенами храма. Тогда, возможно, по дороге на вас нападут местные мужики и всех возьмут в плен. Обещаю, что среди моих партизан каждый третий будет опытным фельдшером. А это шанс для любого из вас. Но если город будет вами все-таки взорван – обещаю, что пропущу вас на соединение со всей прочею вашей армией!

Жоффр (мучительно закашлявшись и хрипло): Мы подумаем. Кхе-кхе… Нам надо это все обсудить. Кхе… Это всех нас касается.

Павильон. Осень. Вечер. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Курительная

В курительной за столом сидят Санглен и Голицын. Князь читает вслух европейскую прессу. В комнату входит обеспокоенный Государь.

Александр: А вот вы где! Что пишут?

Голицын (раскрывая газету): Пишут о небывалых успехах наших партизан, которые совершенно истребили местные польские и саксонские армии.

Александр (радостно): Готовьте списки на награждение. Страна должна знать своих героев! Боже мой, страна меня любит! Весь народ, как один, поднялся супротив супостата… Какие-то имена в газете указывают?

Санглен (сухо): Так точно. В газете упоминают командиров партизанских отрядов – Бисмарка, Норберга и Лютьенса. А еще публикуют стихи самого известного из партизанских поэтов – Теодора Кернера. Надо сказать – зажигательные!

Александр (растерянно): Погодите, какой-такой Кернер? Не слышал такой фамилии. Откуда он – из Лифляндии?

Санглен (раскрывая газету): Никак нет. Из Саксонии. Уроженец города Лейпцига! Сынок знаменитого Христиана Готфрида Кернера, того самого, который открыл миру Шиллера и опубликовал того за свой счет!

Александр (с раздражением): Какая-то чепуха! Почему иноземцы вечно суют в свои газетенки подвиги каких-то саксонцев у нас в Белоруссии?! А где же местные патриоты?! Почему бы о них не написать?!

Голицын (разводя руками): Так речь же об окрестностях Гродно да Витебска! А у нас и сорока лет не прошло, как Смоленск был границей! И двадцати лет еще нет, как Могилев был пограничным генерал-губернаторством! А Гродно и Витебск, считай, еще дальше. Там ежели и поднимутся мужики, так лишь ради шляхты да панов!

Александр (горячась): Тогда о каких-таких партизанах в тех краях идет речь?!

Санглен (сухо): Местные партизаны – летучие отряды армии Витгенштейна, которую вы остановили под Витебском. Докладывают, что всех командиров этих отрядов отбирал лично ваш кузен!

Голицын (радостно): Именно! Каких твой кузен Бутенопов да Глазенапов набрал, те и партизанят! К полякам он с недоверием, вот и партизанят там лишь шведы да немцы!

Александр (устало): Черт знает что… Не много ли себе позволяет мой кузен? Кстати, где он?

Голицын (кивая в ответ): Геройствует. Он со своим отрядом освободил уже и Рузу, и Новый Иерусалим, и Звенигород! Одних офицеров уже полонил почти тысячу!

Александр (с сомнением): Ну не знаю…

Голицын (со смешком): Да тут в «Таймс» и «Франс суар» пишут истории французских офицеров. Как они отчаянно дрались с партизанами, но тех было больше, а от остальной армии они в этих маленьких городках были совершенно отрезаны. Ругают во всем Бонапартия.

Александр (ошеломленно): Как же так? Нет, я понимаю, когда подобное пишет «Таймс», но чтоб французские газетенки?! А имена офицеров-то подлинные?

Голицын (со смешком): Подвалы последней из «Франс суар» наполнены благодарностями от француженок, которые из этих рассказов сумели понять, что родные их выжили, пусть хоть в плену, но для них война уже кончена. Ажиотаж от сиих статей во Франции умопомрачительный! Ведь их армия совершенно отрезана, и это там – первая весточка!

Александр (с чувством): Черт, и почему я раньше не нашел общего языка с моим кузеном? Нынче бы все хвалили меня как его друга и непосредственного начальника! Сандро, Санглен, при первой возможности наградить Бенкендорфа!

Павильон. Осень. Утро. Руза.

Дом градоначальника

Бенкендорф сидит за столом и работает с документами. Слышен шум, и в комнате появляется Фердинанд Винцен-героде – начальник Бенкендорфа. Александр кивает ему, но не поднимается. Нога у генерала в деревянной шине, и самому ему со стула не встать. Впрочем, Фердинанд сразу машет рукой.

Фердинанд: Не вставайте, Александр Христофорович! Я к вам с поздравлениями. Ваша идея публиковать показания захваченных офицеров произвела настоящий фурор! Вся Европа только лишь и говорит про партизан а ля рюсс и воспевает ваши былинные подвиги. Эльза Паулевна меня прислала с вопросом, сколько офицеров у вас нынче выбыло и какая нужна помощь.

Бенкендорф (странно хмыкнув): Боюсь, слухи о наших потерях сильно преувеличены. Честно говоря, у меня не было еще больших столкновений с противником.

Фердинанд (с изумлением): Но погодите, а как же все эти истории про чудовищные орды русских мужиков с рогатинами и народной дубиной?!

Бенкендорф (со смешком): Вы знаете, в чем сила? Думаете, в рогатинах или какой-то дубине? А вот и нет. Сила в правде. Первым был Звенигород. Город сдали без боя, ибо моему слову поверили. А я его лишь сдержал. И вот занятые врагом города под Москвой, как косточки домино, один за другим все посыпались.

Фердинанд (недоверчиво): Господи, что же вы им посулили, что среди французов оказалось столько предателей?!

Бенкендорф (сухо): Видите ли, Наполеон взял за правило ставить в гарнизоны людей больных или раненых. А чем хуже болезнь, тем любой из нас сильней хочет выжить. Мне всего-то лишь надо было доставить всех этих страждущих в нейтральную Русскую Ганзу. Строго говоря, они даже не попали к нам в плен… Они всего лишь добрались до больниц, лекарств и дядиных фельдшеров.

Фердинанд (восторженно): Невероятно! А давайте… До Эльзы Паулевны дошли слухи, что враг решил перед уходом взорвать Кремль! Александр Христофорович, давайте – поехали в Москву! Вы умеете убеждать! У нас все получится!

Павильон. Осень. День. Москва.

Конюшни на Остоженке. Штаб Даву

В комнату, где за столом что-то пишет Даву, вводят Александра Бенкендорфа и Фердинанда Винценгероде. Они с белыми повязками на рукавах и белым флагом. Даву с неудовольствием отрывается от своих записей и резко спрашивает.

Даву: Кто вы такие? Откуда взялись? Очередные шпионы противника?

Сегюр (извиняющимся тоном): Это – парламентеры. Прибыли об оставлении нами Москвы договариваться.

Даву резко поднимается и начинает внимательно вглядываться в лица генералов. Затем, чуть поморщившись, говорит.

Даву: Ба, знакомые все лица! (Тычет пальцем в грудь Бенкендорфа.) Сам государь вот этого называет не иначе как канальей и уже отдал приказ его повесить!

Генерал Сегюр (адъютант и советник Даву – растерянно): Но за что?!

Даву (с раздражением): За то, что он сладкоречивый гад – златоуст! Вы знаете, он прибывает в наш гарнизон, беседует с нашими офицерами, и они ему сдаются без боя!

Сегюр (шокированно): Не может быть!

Даву (желчно): Сведения из первых рук. Он обещает им лазарет, еду и лечение! А что на деле? Никто не видал несчастных после этого! А я уверяю вас – их на месте расстреливают или забирают на медицинские опыты! Таково мнение самого государя! Но – тс-с-с! Это секрет! Если об этом узнают в войсках, люди могут пасть духом!

Сегюр (оборачиваясь к Бенкендорфу): Ну что, генерал, вы раскрыты! Разубедите нас, или уже наутро мы вас повесим.

Бенкендорф (доставая из-за пазухи свернутую газету): Прочтите. Там все написано.

Даву (с негодованием): Ха! Враждебная пропаганда! Что у вас там? Очередная «Русская Правда» или, может быть, насквозь лживый «Таймс»?

Бенкендорф (с поклоном): Парижская «Франс суар». В отличие от вас, мы получаем всю прессу вовремя.

Даву (Сегюру с раздражением): Прочтите.

Сегюр раскрывает газету и начинает читать вслух. Вся передовица заполнена письмами французских офицеров, попавших в лазареты в Твери. По мере того как чтение продолжается, лицо Сегюра все сильнее вытягивается, а лицо Даву приобретает вид свежесваренной свеклы. Вдруг маршал взрывается.

Даву: Негодяи! Подонки! Предатели! Они, значит, там на чистых простынях и пуховых подушках, жрут кашу с маслом, а мы… Попадись мне из них хоть один – своими руками порву на части!

Сегюр (невинным голосом): Да тут-то недалеко. Каких-то верст сто! И опять же, судя по их письмам, во всей Русской Ганзе никаких войск нету и не было. Мы наступаем?

Даву (резко): Насколько я понял, эта чертова Тверь нынче от русского царя независима. Это наступление – будет очередная война, а мы и с этой-то не закончили. Мне надо с императором посоветоваться. (Протягивает руку): Газету отдайте. И забудьте, что вы ее видели.

Сегюр (осторожно): Простите, маршал, а как насчет них? Вы их и вправду повесите?

Даву (выпячивая грудь и напирая на Бенкендорфа): Ах ты ж, каналья… Сладкоречивый змей! Аспид! Тебя я не слушаю! (Оборачивается и вглядывается в лицо Фердинанда.) Ба, кстати, а этого я точно брал уже в плен! Дважды! И оба раза я отпускал, потому что – австриец! Твою ж мать, союзник! (Радостно): Погоди, погоди, так ты что ж – дезертировал из союзной нам австрийской армии?! (Тычет пальцем в сторону Бенкендорфа): Этого под замок и ждать, пока император сам по нему не примет решение! (Тычет пальцем в Винценгероде): А вот этого вздернуть. Немедля под барабанный бой, как австрийца-изменника!

Павильон. Осень. Вечер. Москва.

Конюшни на Остоженке. Тюрьма при комендатуре

В полутемной камере на охапках соломы сидят Александр Бенкендорф и Фердинанд Винценгероде. Камера имеет лишь две глухие стены, а с двух прочих сторон крепкие решетки. Сама камера была до последнего времени загоном для лошадей, и с другой стороны от прохода, через который некогда лошадей выводили на улицу, сидят прочие пленники. Бенкендорф с интересом беседует с двумя явными по виду бандитами по именам Резо и Анзор.

Бенкендорф: А когда же здесь кормят, вешают или расстреливают?

Резо (с сильным грузинским акцентом): Никогда здесь не кормят. Нам передачи носят из дома. И здесь не вешают. Ночью ведут на расстрел, и все.

Бенкендорф (кивая в ответ): Ну да, я слыхал. Водят к стене Кремля. Однако не далеко ли?

Резо (сухо): Туда ведут партизан. А мы – политические. Нас, если что, прямо здесь, на конюшнях.

Бенкендорф (с интересом): Я плохо понимаю в нынешних московских реалиях. Что значит – политические?

Резо (неохотно): Ты понимаешь, какие дела… Сперва в Москве был пожар, и сгорели все склады. А у нас, у людей графа Кутайсова, торговля вниз по Москве-реке. И когда все сгорело, за зерно из Коломны и Бронниц французы принялись платить золотом. Золотом! А хозяин наш в те дни потерял обоих сыновей и от этого запил. А когда очнулся, сказал, что с французом зерном торговать большой грех.

Бенкендорф (задумчиво): Как интересно… И в чем же вас обвиняют?

Анзор (с яростью): Они сами Москву грабили и при этом сожгли, чтобы скрыть свое воровство. А теперь они говорят, что это мы сожгли Москву по приказу нашего господина графа Кутайсова, чтобы, мол, тот смог продать им свое зерно втридорога!

Бенкендорф (с интересом): А вы жгли?

Анзор (начиная биться в стальную решетку): Клянус, нет! Мамой клянус! Да и сами они знают, что враки это все. Обещают нас расстрелять, если наш батони за нас не даст зерна! Не партизаны мы, а честные воры! Ты понял, да?

Бенкендорф (с усмешкой): А зерно при этом получит маршал Даву, а вовсе не Бонапарт, насколько я понимаю. Боже, как интересно!

Фердинанд (тихо и по-немецки – с чувством): Чем больше я узнаю этот мир, тем ясней вижу – нет правды на земле, но правды нет и выше! За что пытали меня в застенках? Я же ведь служил Наследнику верой и правдой, у меня и жена из его полек…

Бенкендорф (сухо): Твоя тетка – самый страшный враг Константина. Мог бы и догадаться, чем все это закончится.

Фердинанд (с отчаянием): Но почему?! Ведь я-то не моя тетка! Я же во всем был верен ему! И вот этой ночью меня поведут на расстрел, а ты опять выходишь сухим из воды?! Это нечестно! Тебе сдавали целые города, а я один-единственный раз попробовал, и вот…

Бенкендорф (тихо): Может быть планида такая? У меня все вот так, а у тебя совершенно иначе.

Фердинанд (с горечью): Как же так? Я ведь боевой генерал, а оглянешься на свою жизнь, посмотришь по сторонам – будто и не было ничего… Вот скажи, Алекс, что ты сделал такого, что и умереть за это не жалко?!

Бенкендорф (пожимая плечами): Да так-то сразу и не скажу… Наверно, если бы случилось еще раз прожить, все сделал бы тоже самое… (Задумывается.) Нет, знаю! Давеча, я был в Звенигороде, так ты не поверишь – красота там какая! У меня аж дух захватило от счастия! Там же церкви все как игрушечки, золотая маковка к маковке. И небо – такое бездонное, такое глубокое. У нас ни в Риге, ни в Петербурге я такого неба ни разу в жизни не увидал. (Чуть помолчав, иным голосом): И вот все это, всю эту красоту ироды хотели взорвать… Ты знаешь, я в тот миг готов был что угодно им обещать, лишь бы сохранить это диво дивное, это чудо Господне… Ибо – место намоленное! Понимаешь?

Фердинанд (растерянно): Ну, не знаю… На мой взгляд, все, что взорвут, можно легко выстроить сызнова, и ради этого совать шею в петлю… Какое бы небо тебе при том ни привиделось.

Бенкендорф (негромко): Скажи честно, Ферди, а ты в Бога веруешь?

Фердинанд (уверенно): Да, разумеется. Я всякую неделю обязательно хожу к мессе. Кстати, и тебе бы это советовал. Мама твоя, да и моя тетка, все ж католики, и им бы это было приятно. Ты когда в последний раз был на могилке у своей матери?

Бенкендорф (тихо): Не помню. Вот это – не помню. Наверное, планида такая…

Павильон. Осень. Ночь. Москва. Кремль.

Покои Бонапарта

В покоях Наполеона толпа народу. Даву принес доставленную Бенкендорфом газету и привел с собой генерала Сегюра. Наполеон мечется по комнате и постоянно утирает пот. Рядом с маршалом Даву – комендантом Москвы стоит адъютант Бонапарта маркиз Арман Коленкур. На столе разложена газета с письмами французских пленных на родину. Молчанье затягивается. Наконец, Наполеон бормочет.

Наполеон: Вот же твари… Стоило оставить их на минуту, и уже все свои поганые пасти разинули! Они обвиняют меня! Во всем обвиняют меня… (Начинает с усилием тереть лицо рукой и бормотать вполголоса): Мне нужно в Париж по делу – срочно. Пока там не забыли, кто у них хозяин. (Срывается на крик): Москву оставить немедленно! Мы все отбываем в Париж! По делу! Срочно!

Се пор (растерянно): Но как, мон сир?! Везде ж русские!

Наполеон (не слушая его, бросается к карте): Приказываю – немедленно выступать на Малоярославец. А там Калуга, и через нее выйдем уже в Малороссию!

Даву (нервно): Так точно! Но вот с этим что делать?! (Начинает тыкать в раскрытую газету.) Шила в мешке не утаить! Не сегодня завтра это пойдет по рукам, и тогда прощай дисциплина! Шутка ли – страдать от голода да грызть гнилые лошадиные мослы, когда там чистый лазарет, теплая постель и вкусная каша! С маслом! Вы понимаете весь ужас этого, «с маслом»! У нас этак вся армия за кашей разбежится!

Наполеон (неуверенно): А почему раньше не разбегались?!

Даву (с отчаянием): Да потому, что я приказал объявить, будто кругом Москвы страшный голод. И русские мучаются еще похлеще, чем мы. Они ж дикие варвары! Любого, кто попадется к ним в плен, они по своему обычаю сперва хором насилуют, а потом едят заживо. Без хлеба и соли! Потому что они – зверье! И вот выясняется, что никого в русском плену не жрут, не насилуют, а наоборот лечат… (С яростью): А еще дают кашу!

Наполеон (с чувством): Вот же сволочи! Настоящие изверги! Но как нам быть? Рано или поздно все наши воины поймут, что русские не дикари. Это конец!

Се пор (задумчиво): Мон сир, в эту игру можно играть и вдвоем! Увы, русские оказались удивительно гуманны, и потому наши люди готовы им сдаться. Но что если русские начнут считать дикими варварами уже нас…

Наполеон (с восторгом): Конечно! Как варваров, они нас перестанут брать в плен! Отлично – передайте немедля всем офицерам пограмотнее начать вести свои дневники! И публикуйте их сразу же! Пусть пишут все без прикрас! А наши воины все это прочтут и сами не решатся сдаваться в плен к русским!

Даву (с готовностью): Так, может, мы все это усугубим? У меня как раз сейчас два русских парламентера. Может, вздернем их для примера? Ну, чтобы враг знал, что мы уже пустились во все тяжкие?!

Наполеон (с содроганием): Вы про кузена царя Бенкендорфа?! Этого его ужасного Ловчего? Нет. Отпустить. Принять все его предложения. (Пожимая плечами и будто оправдываясь): Одно дело обычная солдатня, которую нет смысла спасать, и другое – мы… (Делает непонятные жесты.) Я так понимаю, что в случае чего этот Бенкендорф делает самое лучшее предложение… Так зачем же нам его сейчас вешать?

Натура. Осень. Утро. Москва. Конюшни на Остоженке. Тюрьма при комендатуре

У выщербленной пулями и покрытой бурыми пятнами кирпичной стены царских конюшен стоят два русских генерала – Александр фон Бенкендорф и Фердинанд фон Бинценгероде. Фердинанд, похоже, совсем упал духом и теперь истово молится, а Бенкендорф, будучи сам на костылях, при этом своего командира поддерживает. Напротив двоих генералов с парламентерскими повязками стоит небольшая расстрельная команда во главе с молоденьким офицериком. Из конюшен при этом раздаются странные звуки, будто там все громят и ломают. Бенкендорф небрежно к своему палачу обращается.

Бенкендорф: Вы припозднились, друг мой. Насколько я знаю, у вас положено до рассвета осужденных расстреливать.

Вместо ответа молоденький офицер лишь пожимает плечами. Мол, начальству виднее. Внезапно мы слышим звуки голосов, шум многих шагов, и на расстрельном дворике появляется маршал Даву со своей свитой. Лицо Даву перекошено злобой и яростью. При виде русских парламентеров он делает нетерпеливый жест. Ему подают заряженный пистолет, маршал самолично взводит курки и подходит к русским, наставляя заряженный пистолет прямо в лоб Бенкендорфа. При этом маршал шипит.

Даву: Просите пощады, молодой человек! Просите пощады!

Бенкендорф (насмешливо): Господа, маршал Даву намерен нарушить приказ Бонапарта расстреливать только ночью! Прошу это занести в протокол!

Даву (с неудовольствием отпуская курки у своего пистолета и опуская его): Что – законник?! Ненавижу таких… Каналья!

Сегюр (осторожным голосом): Нам пора выступать. Вы обязаны исполнить приказ Бонапарта!

Даву (сраздражением): Черт возьми! Как я зол! Но приходится подчиняться! (Тычет пальцем в сторону Бенкендорфа): Дайте мне его костыли!

Граф Сегюр грубо отнимает костыли у раненого русского генерала и с поклоном передает их маршалу. Тот с удовольствием ломает их об коленку и говорит.

Даву: Я обязан исполнить приказ моего императора! Вы свободны!

Бенкендорф свободной рукой (другой он держится за стенку, у которой их собирались расстреливать) отталкивает от себя Бинценгероде и приказывает ему.

Бенкендорф: Немедля отправляйтесь в отряд и прикажите, чтобы мне прислали подмогу!

Даву (с яростью): Какую такую подмогу? Вы что себе позволяете?

Бенкендорф (жестко Бинценгероде): Вы меня слышали? Отправляйтесь немедленно! (Провожает взглядом своего начальника и лишь после того, как тот скрылся, оборачивается к Даву): Насколько я понял, вы отсюда съезжаете. Но вы – комендант Москвы, значит, идете последним. А я не могу оставить город без попечения! Прошу немедля передать мне ключи!

Даву (багровея и задыхаясь от ярости): Ах, еще и ключи тебе! А вот это (начинает крутить фигу перед носом у Бенкендорфа) не видел?! Ключи ему… (Со злобной радостью): Но так даже забавнее. Передаю вам, генерал, мой город в полной сохранности! Но через полчаса-час весь Кремль, помяните мое слово, взлетит на воздух! Не будь я Даву! И это уже будет на вашей совести! (Обращаясь к своим спутникам): А вы – за мной! И если кто ему подаст хоть бы палку, будет этой же ночью вздернут! А-ха-ха!

С этими словами французский маршал стремительно выходит из расстрельного дворика, оставляя Бенкендорфа одного. Русский генерал стоит у расстрельной стенки, опираясь на нее всем своим телом, бледное лицо его покрыто испариной.

Павильон. Осень. Утро. Москва.

Конюшни на Остоженке. Тюрьма при комендатуре

В полутемном коридоре появляется Бенкендорф. Он, подпрыгивая, ковыляет по коридору, гремит ключами и кричит.

Бенкендорф: Анзор! Резо! Честные воры! Вы здесь?

Резо (из своей клетки): Так точно, ваше сиятельство! Все бежали, нас бросили!

Бенкендорф оказывается около камеры с ворами. Похоже, у него опять открылась рана, и поэтому за ним по коридору тянется кровавый след. Лицо Бенкендорфа бледно и измучено. Он, открывая дверь в камеру с ворами, бормочет.

Бенкендорф: За торговлю в дни боевых действий с противником вас ждет петля. Однако…

Анзор (радостно выскакивая следом за Резо из клетки): Что прикажешь, батоно?! Все сделаем!

Бенкендорф (шипя от боли): Французы, уходя, в Кремле все заминировали. Если вы заряды там сыщете – обещаю амнистию!

Павильон. Осень. Вечер. Тарутино.

Изба Кутузова

В русском лагере под Тулой все пришло в движение. Рокочут барабаны, солдаты строятся в походные колонны и начинают движение на Калугу – на перехват войск противника.

В штабную избу врывается очередной вестовой в черной форме с характерным черепом. Он рвется прямо к Кутузову.

Новиков: Ваше сиятельство! Срочное сообщение, враг ушел из Москвы! Московский комендант генерал Александр фон Бенкендорф просит ваших указаний.

Кутузов (радостным голосом): Стало быть, бежал как тать в ночи из первопрестольной Антихрист?! Добрая весть! (Своим офицерам, хмурясь): Сие значит, у нас под Калугою он станет рваться и биться как бешеный. Приказываю относиться к нему как к зверю лютому и вельми раненому, а посему особо опасному! (Снова поворачиваясь к гонцу и светлея лицом): По всему выходит, опала на Александра Христофоровича у Государя уж прошла. (Задумчиво): А по чьему приказу назначили его на Москву?

Новиков (пожимая плечами и весело): Так вроде бы он сам себя и назначил. Он же, наш Александр Христофорыч, почитай сутки один в Москве был на хозяйстве и не допустил взрыва и разрушений Кремля! Говорят, главные огроменные заряды были на колокольне Ивана Великого!

Кутузов начинает истово креститься и восклицать.

Кутузов: С нами Бог! Не допустил поруганья святынь и разрушения моего города! (Радостно): Ну раз у нас такой чудный знак, не пройдет теперь Наполеон на Калугу! Ей-ей не пройдет! (Решительно): Все окрестные части на дальней стороне от первопрестольной должны идти на помощь к Александр Христофоровичу! Нельзя дать врагу опять запереться в Московском Кремле! Оттуда будет его весьма сложно выкурить!

Павильон. Осень. Вечер. Малоярославец.

Штаб Бонапарта

Город в огне. Вдали грохот орудий. Наполеон стоит усталый, с измученным лицом над большой картой России и смотрит на нее пустым взглядом. Вокруг него его генералы и маршалы. Наконец Наполеон прерывает молчание.

Наполеон: Ну, какие у вас предложения?

Ней (сусталым вздохом): Будем пробиваться. Русская армия собралась у Калуги. Всех разом и хлопнем!

Коленкур (сухо): Не вариант. Вы слышите залпы? Это бьет русская артиллерия. А у нашей кончились заряды и ядра. Без огневой поддержки у Калуги нам не пройти.

Сегюр (с надеждою в голосе): Может, вернемся в Москву?

Даву (злобно): Там чертов Бенкендорф! Мне его не дали повесить – так он почти сутки в одиночку управлял целым городом, а сейчас к нему уже отряды партизан подошли! Мне докладывают, что они готовят Москву к обороне и долгой осаде на случай нашего возвращения!

Мюрат (с хохотком и покручивая ус): А чего ж раньше не смогли сесть в осаду?

Сегюр (сухо): Будь там в сентябре Бенкендорф – он-то небось бы и сел. Да только его при Бородино ранило. Приезжал к нам, от раны еще не оправившись. Наглый, как… В общем, такой точно запрется в городе, и его вряд ли выкурить!

Наполеон (хрипло): Все ясно. Мы в Москву уже не пойдем. Там жрать нечего. Надо через Боровскую дорогу выходить на Смоленскую. Вот здесь у Можайска. Дальше приказываю идти на Смоленск, перейти мосты и двигаться через Красное в направлении Борисова. А там уж Березина!

Павильон. Осень. Вечер. Клин. Дом Екатерины Павловны

Государыня Русской Ганзы кормит грудью своего младшего сына трехмесячного Петеньку. В соседней комнате открывается дверь и слышен голос Григория Петровича – принца-консорта Русской Ганзы.

Григорий Петрович: Милая! Я уже дома. Много раненых, а еще больше больных. Как бы не началась эпидемия! Весь день в пути, пить хочу, страсть. Это ты себе сделала морс?

Екатерина (начиная укладывать сыночка в кроватку): Нет, мы были с Петенькой на прогулке, кто-то из девок, верно, поставил. Я же его нынче не пью. Заметила: как поем моей любимой смородины, так у Петеньки потом сыпь… Ты пей, коли жажда…

Из комнаты Григория Петровича странный звук. Потом грохот падающего тела и звон разбитого стакана. Екатерина Павловна озадаченно смотрит по сторонам, а потом робко спрашивает.

Екатерина: Гриша? Что с тобой, Гришенька?!

Павильон. Осень. День. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Покои Государя

Государь Император и Государыня Елизавета сидят с книжками и что-то обсуждают из прочитанного. Распахивается дверь, и появляются взволнованные Санглен и Голицын. Князь Голицын от возбуждения почти что кричит.

Голицын: Ваше Величество, совершеннейшая измена!

Александр (настороженно): Опять!?

Санглен (сухо): В Клину Шульмейстер пытался убить вашу сестру, Ваше Величество. Волей случая предназначенный Екатерине Павловне яд выпил кузен ваш Григорий Петрович, младший сын принца Петера.

Александр (чуть поперхнувшись): Вот же… Везучая сучка… Шульмейстера немедля сыскать, поймать и пытать, чтобы все про дело сие у него выяснить.

Голицын (жалобным голоском): Ты понимаешь, мин херц, в чем прикол… Шульмейстер потому обмишулился, что приготовил яд и свалил. Но при этом своему суверену принцу Петеру написал, как, что и почему он пошел на сие преступление. Мое письмо приложил, гад… Уверял, что всего лишь хочет отомстить женщине, которая наставляла рога его сыну-наследнику… Принц Петер перед домашними таиться не стал, показал письмо Шульмейстера милой Като. А она уж его размножила и разослала по всем странам Европы. Мы, конечно, перехватили почти уже все, но черт его знает… (С невольным смешком): Теперь ты, по ее словам, форменный Ричард Третий. Убил отца, покушался на родную сестру и милую маменьку. Убил кузена. (Упавшим голосом): Смех!

Государь в ответ что-то непонятное булькает, а Государыня сжала его в объятиях и ревет в три ручья.

Натура. Осень. Ночь. Вязьма.

Военно-полевая типография

Громко стучат колеса печатной машины. Измученные французские офицеры не покладая рук готовят все новые и новые оттиски военной газеты, которую будут раздавать по частям отступающей армии. Перед нами проносятся эти типографские листки, и мы слышим голоса французских генералов, которым по приказу императора положено все, что они видят, описывать.

Генерал Лабом:…Кругом попадались только покинутые амуниционные повозки, так как не было лошадей, чтобы их везти. Виднелись остатки телег и фургонов, сожженных по той же самой причине. Такие потери с самого начала нашего отступления невольно заставляли нас представлять себе будущее в самых темных красках. Тот, кто вез с собою добычу из Москвы, дрожал за свои богатства. Мы все беспокоились, видя плачевное состояние нашей кавалерии, слыша громовые удары взрывов, которыми каждый корпус уничтожал свои повозки. В ночь на 26 октября мы подошли к Уваровскому и были удивлены, увидев село в огне. Нам сказали, что был отдан приказ сжигать все села, в домах которых мы несколько дней назад отдыхали. Их теплый еще пепел, разносимый ветром, прикрывал трупы солдат и крестьян. Повсюду валялись трупы детей с перерезанным горлом, и девушек, убитых на том самом месте, где их изнасиловали…

Прямо здесь, в типографии, пишет свои записки и Сегюр.

Сегюр:…Мы были изумлены, встретив на своем пути только что убитых русских… Удивительно было то, что у каждого из них была совершенно одинаково разбита голова, и окровавленный мозг был разбрызган тут же. Нам было известно, что перед нами шло около двух тысяч пленных и что вели их испанцы, португальцы и поляки, которые ни на что иное были не годны. Каждый из нас, смотря по характеру, выражал кто свое негодование, кто одобрение; иные оставались равнодушными. В кругу императора никто не обнаруживал своих впечатлений. Но Коленкур вышел из себя и воскликнул: «Это какая-то бесчеловечная жестокость! Так вот она – пресловутая цивилизация, которую мы несли в Россию! Какое впечатление произведет на неприятеля это варварство! Разве мы не оставляем у русских своих раненых и множество пленников? У нашего неприятеля все возможности самого жестокого отмщения!» Наполеон отвечал лишь мрачным безмолвием; но на следующий день эти убийства прекратились. Наши ограничились тем, что обрекали этих несчастных умирать с голоду за оградами, куда их загоняли словно скот. Без сомнения, это было тоже жестоко, но что нам было делать? Произвести обмен пленных? Неприятель не соглашался на это, считая всех сдавшихся предателями и изменниками. Выпустить их на свободу? Они бы пошли повсюду рассказывать о нашем бедственном положении и, попав в строй к своим, стали бы штрафными и яростней прочих бросились бы за нами в погоню. Пощадить их жизни в этой беспощадной войне было бы равносильно тому, что принести в жертву самих себя. Мы были жестокими по необходимости. Все зло было в том, что мы не предвидели всех ужасных стечений обстоятельств! Впрочем, с нашими пленными, которых неприятель гнал в глубь страны, русские обходились нисколько не человечнее, а они-то уж не могли сослаться на крайнюю необходимость…

Граф Сегюр на миг прерывается, перечитывает им написанное и бормочет.

Сегюр: Ну что ж, к утру все это из печати уже, я думаю, выйдет. Наши солдаты это прочтут, и никто более не рискнет сдаться в плен к русским, какою бы кашею их ни заманивали… Главное, сохранить страх перед диким русским медведем не так, так этак. Или все разбегутся… (Горько усмехается): За кашей… Однако как же жрать хочется!

Натура. Осень. Вечер. Москва. Охотный ряд.

Перед зданием новой московской комендатуры

Москва стоит почернелая, выгоревшая и обугленная. В воздухе летают частички гари, сажи и пепла. Перед зданием комендатуры собралась большая толпа москвичей, которые пришли записываться добровольцами на войну с Антихристом. Все чего-то ждут. Вот двери комендатуры раскрываются, и появляется генерал Александр фон Бенкендорф. Он в своем черном прусском мундире с черепом. Лицо его темно и сумрачно. Генерал встает на крыльце, окидывает взглядом свое потенциальное воинство и сухо произносит.

Бенкендорф: Ну что, сдали Москву неприятелю? Так, небось, еще и служили врагу за чины да за паечку? Так было?!

Люди беспокойно и нервно шумят. Генерал недовольный ропот не слышит и продолжает резко, будто лает.

Бенкендорф: И что мне теперь с вами делать?! Вам же ни одному теперь веры нет! А может, вы за цацку какую французскую сдавали соседей своих, называя их партизанами, а затем прибирали их добро, а?

Недовольный ропот достигает пика, когда генерал начинает кричать, делая рубящие движения.

Бенкендорф: А что морды кривим, что, я не прав?! А откуда же из вас, москвичей, набралась целая оккупационная администрация у Антихриста?! Как вышло, что вся профессура Московского университета служила врагу да расстрельные команды составила?! А вы что, на другой планете при этом или под юбками у своих баб прятались?! Ну, отвечаем! Оправдываемся! Перед лицом вот этой растерзанной врагом рода нашего милой Москвы выходим и, глядя мне прямо в глаза, оправдываемся! Ну, кто первый?! А?!

Люди испуганно замолкают. Ряды добровольцев стоят и не движутся. Генерал продолжает немного спокойнее.

Бенкендорф: Что, наглых нет? Хорошо, вижу – совесть у кого-то где-то там все ж еще теплится! Однако раз все вы тут были и преступленья не пресекли, то вы для меня отныне преступники и штрафные! А штрафные кровью вину свою смывать перед Россией обязаны! Кровью!

Строй людей в ужасе содрогается. Генерал Бенкендорф медленно сходит к людям, из-за раны на ноге он еще сильно прихрамывает и поэтому ходит медленно. Он идет вдоль строя и каждому из добровольцев в глаза заглядывает. При этом он, видимо, инстинктивно разглаживает перчатки на своих пальцах по очереди, будто намерен кого-то бить. В этой привычке Александр Бенкендорф очень похож на свою няньку – Эльзу Паулевну. А люди точно так же мертвенно бледнеют, когда он заглядывает им в глаза, как они это делают перед Эльзой. Но вот обход завершен, и генерал уже спокойнее говорит.

Бенкендорф: Все сейчас идут и пишут объяснительные – где был, что делал, что знает о преступлениях, которые здесь, в Москве, совершали противники. А прежде всего, кто из ваших друзей, соседей, знакомых сотрудничал с оккупантами. Без такой объяснительной разговора у нас не получится. К вечеру все докладные должны быть у меня на столе. Беседовать будем ночью. (После недолгого молчания): Ведь у вас по ночам партизан французы расстреливали?

С этими словами генерал резко поворачивается и уходит в комендатуру. Добровольцы стоят и смотрят ему вслед. Вид у них всех крайне шокированный.

Павильон. Осень. Вечер. Шереметьево.

Усадьба Нарышкиных. Комнаты княгини Тучковой

Княгиня Тучкова, одетая во все черное, сидит за письменным столом и что-то вяжет. Осторожный стук в дверь. Княгиня, не отрываясь, говорит: «Входите, открыто!» В комнате появляется граф Федор Толстой в мундире войскового старшины. Он нервно мнет в руках свою шапку.

Федор Толстой: Простите, я заплутал. С чего-то решил, что ваше Шереметьево – дом Шереметевых.

Тучкова (безразличным голосом): Шереметевы продали нам свое имение лет сто назад и перебрались в Останкино. Ищите их там…

Федор Толстой (извиняющимся тоном): Вы не поняли… Я вас искал, да из-за названия усадьбы много времени потерял. Забыл представиться, граф Федор Толстой… Был разжалован, посему сейчас в низком звании… Вы уж простите великодушно, не привык я так на жизнь зарабатывать, но имение наше французы сожгли, так что разорился я сейчас совершенно, а тут – честный заработок…

Тучкова (с раздражением): Да что у вас за дело ко мне? Не томите!

Федор Толстой (делая странные жесты): Батюшка ваш, князь Нарышкин, издал объявление, что ежели кто подтвердит кончину супруга вашего – князя Александра Тучкова, так он за это даст щедрое вознаграждение… Вот я и подумал…

Тучкова (резко прекращая вязать): Вы были там? Вы своими глазами все это видели?

Федор Толстой (разводя руками): Да. Я служил под вашим мужем в его нестроевом Третьем корпусе. В самом конце князь Александр всех нас повел на прорыв, а вышли лишь мы двое с товарищем. Товарищ мой потом, правда, тоже умер…

Тучкова (резко вскакивая): То есть вы саму гибель моего Саши не видели?

Федор Толстой (нервно): Там такая рубка была! Мы не успевали отмахиваться. Не было времени по сторонам посмотреть! А потом после боя лес остался уже за поляками, а у них обычай обязательно добивать русских раненых. Кого-то штыком, а чаще голову разбивают прикладом для верности… Одно слово – пшеки!

Княгиня Тучкова вскакивает и начинает звонить в колокольчик, пронзительно крича: «Папа! Папа!» Дверь в комнату раскрывается, и вбегает старый уже князь Нарышкин. Скорость его появления говорит, что, возможно, старик за дверью подслушивал. Он сразу же начинает восклицать.

Князь Нарышкин: Ты только не волнуйся, Марго! Не волнуйся!

Тучкова (с яростью): Папа, какого черта, зачем? Зачем ты опубликовал свое дурацкое объявление?!

Князь Нарышкин (жалобно): Но как же, Марго?! Пока Саша твой числится пропавшим без вести, ты же не сможешь в третий раз выйти замуж! А годы идут! К тому же в этой войне такая убыль среди всех знакомых… Не сегодня завтра и выбирать станет не из кого, а твое приданое не такое уж фантастическое…

Тучкова (с рыданием): Да как ты мог?! Как ты мог?! Я же по моему Сашеньке в трауре!

Князь Нарышкин (растерянно): Так что ж тут такого? Жизнь продолжается. Ведь ты же не сомневаешься, что князя Александра убили? Ну и славно. Надобно его схоронить и перевернуть этот лист! А у тебя ж еще новые детишки пойдут. Нам с матерью будет радость!

Тучкова (начиная рыдать): Я?! Схоронить?! Моего Сашеньку?! Так ведь тела же нет! И где могилка его – неизвестно! Это ты понимаешь?

Князь Нарышкин (радостно): А я, знаешь ли, присмотрел уже для этого красивую урночку. Попросим, пусть привезут нам земли с Бородинского поля, мы наполним землей сию урну и схороним ее – по-людски. А ты, наконец, снимешь траур!

Тучкова (начиная рыдать и бросаясь на свою застеленную постель): Нет! Нет! Ни за что! Я не сниму траура, пока не сыщу моего милого Сашеньку!

Старый князь глядит на свою горько рыдающую дочку с отчаянием. Его отвлекает, дергая за рукав граф Толстой.

Федор Толстой: Вы уж простите меня, наш полк вот-вот выступает в поход гнать Антихриста, а я гол как сокол…

Князь Нарышкин (кивая и суетливо уводя графа в соседнюю комнату): Да, да, конечно! Спасибо за то, что на мое объявленье откликнулись…

Павильон. Осень. Утро. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Столовая

Царственная чета села завтракать. За столом с ними по обычаю – охранник Санглен и князь Голицын. Государь, начиная лакомиться яичком всмятку, осведомляется.

Александр: Какие новости? Наконец – схватили Шульмейстера?

Санглен (сухо): Увы. Как в воду канул. Про него говорили, что это клоун с тысячью лиц, так что нынче он может быть где угодно!

Елизавета (с ажитацией): Боже, среди нас прячется отравитель! Алекс, ты должен посулить особую награду за его голову! Я вся дрожу!

Александр (успокоительно беря жену за руку): Не бойся, душа моя. Наша охрана утроена. (Задумчиво) Однако же – какая жалость, если вдруг такой артист редких ядов, такой талант пропадет зря! Бонапарт от него отказался, дядя мой на несчастного охотится нынче с собаками. Может быть, стоит оказать ему посильную помощь? Хорошие отравители просто так на полу не валяются!

Голицын (угодливо): Золотые слова, мин херц, золотые слова! У китайцев есть любопытная поговорка: «Нет в мире яда, который не мог бы быть и лекарством. И в мире нет лекарства, которое не могло бы убить!»

Александр (задумчиво): Всякий раз, Сандро, ты своими словами мне будто шарады загадываешь! (Чуть пожимая плечами): Не то чтобы я был против – за твою способность и озадачить меня, и успокоить я тебя и держу. Однако что-то я не уловил в этом суть. Поясни.

Голицын (со смешком): Так что же тут объяснять? Любое дурное дело может быть для нас нужным, а любое доброе иной раз вредно. Китайская мудрость.

Александр (с напряжением в голосе): Сандро!

Голицын (лебезя и заискивая): А я что? Я – ничего! Просто раз уж иногда полезно спасение явного отравителя, не пришла ли пора остудить пыл наших людей, кои ловят изменников?

Александр (нетерпеливо): Про отравителя я твою шутку понял. Я не понял вторую часть – про изменников. Кого я обязан по твоему мнению останавливать?

Голицын (разводя руками): Кузен твой себя назначил в Москве самым главным и страшно там сейчас лютует. Всех, кто работал на оккупантов, – под белы руки и в Вешняки!

Елизавета (с интересом): И что же там в Вешняках? Небось очередные застенки да пыточные? Ах, как любопытно! (Мужу): Алекс, ты обязан меня сводить посмотреть на все это!

Александр (благосклонно): Обязательно, дорогая! Разглядишь все в подробностях. Говорят, что люди внутри весьма любопытно устроены.

Санглен (скучным голосом): В Вешняках не пыточные, а пруды. Земля щелочная с примесью извести. Любой труп в них к весне растворится.

Голицын (с ажитацией): Клевета, мин херц, настоящая клевета. Как природный москвич тебе доложу, что за зиму тело без остатка не растворяется. Посему место и называется Вешняки. Ибо там по весне раздутые «вешняки» плавают. А вот летом – иное дело! За лето известь-то свое дело делает! А зимой – никогда! Для этого тепло надобно! (С упреком глядит на Санглена): А еще преподаватель гимназии! Эх ты! Физика и химия! Во!

Елизавета (шокированно): Это что – такой русский обычай?! Я про то, как людей хоронят в пруду, ни разу не слышала!

Голицын (с готовностью): Да нет, не русский! Грузинский! Банда графа Кутайсова всю Рязанскую дорогу под себя забрала, ибо она вдоль реки, а по Москве-реке основные товары идут. А закапывать жмуров они ленятся. Вот и повадились спускать врагов своих в пруд. Это все потому, что сегодня кузен ваш в Москве именно на грузинских воров опирается. Они, видать, его надоумили пруды использовать!

Александр (задумчиво): Ай да Иван Палыч, ай да сукин сын! Не пропал же ведь граф Кутайсов. Я-то думал, что жив он лишь отцовскими милостями, а он, однако ж, крепкий старик… (С горечью): И зачем же я его выгнал? (Будто опомнившись): Это что ж получается, моя Москва, что ли, нынче в лапах бандитов?

Санглен (сухо): Боюсь, после того, что случилось в дни оккупации, у Бенкендорфа не было иного выхода. Вам, Ваше Величество, обращение москвичей к прочей Империи разве еще не показывали?!

Александр (с испугом в голосе): Нет, а разве было какое-то обращение? Сандро?!

Голицын (начиная что-то пыхтеть про себя и метая грозные взгляды на Санглена): Да ты понимаешь, мин херц, штука-то ерундовая. Когда Антихрист прибыл в Москву, он всем приказал подписать обращение, мол, «русский народ по гроб жизни верен французскому, и все наши беды лишь от того, что ты никакойный правитель, и все советники твои – немцы. А русский народ самый миролюбивый на свете, радуется приходу порядка и демократии и призывает всю прочую Россию – штыки в землю, разойтись по домам, не преумножать зла сопротивленьем бессмысленным». И все прочее…

Александр (серея лицом): И кто же это подписал? Небось либеральные пачкуны да сосланные поляки?

Голицын (разводя руками, со вздохом): Не совсем. Ну, либеральные пачкуны – это конечно. Вся московская профессура не просто подписала, а создала оккупационную администрацию, сидела в трибуналах да в расстрелах участвовала.

Елизавета (в шоке): В каких расстрелах?! Какая такая профессура?!

Санглен (сухо): Наполеон запретил участвовать в московских делах европейским следователям. Посему арестовывали и судили наших людей исключительно московские умники. А французы лишь вешали да расстреливали. Это и называлось русским самоуправлением.

Александр (ошалелым голосом): Ох, ё… (Решительно): Ну что ж, пусть тогда мой кузен во всем разберется со всей строгостью!

Голицын (жалобно): Но он… того… уже… Профессоров давно отвели в Вешняки. А еще всех лиц низкого звания. Пришел черед дворян. Нынче по Москве стон стоит, просят твоего Величества – сжалься!

Александр (сурово): И кто же эту ересь про меня подписал?! Кто из благородных семейств счел меня негодным правителем?

Голицын (начиная дрожать): Так ведь Антихрист – того… Обещал всем, кто подпишет, сохранить их землю, крепостных и прочую собственность. Так что там в подписях считай все Толстые да Долгорукие, Беклемишевы с Шереметевыми, а еще даже тетка моя подписала – старая княгиня Голицына… А всех их теперь по приказу твоего кузена Бенкендорфа…

Александр (судорожно сглатывая): То бишь все… Вся Москва… Ненавижу! (Нервно озираясь): И граф Кутайсов тоже это все подписал?

Голицын (судорожно): Иван Палыч-то? Он – нет. Во-первых, когда шло подписание, он запил, своих деток Сашку и Петра со всей силы оплакивал. А потом… У него же нет и не было ни земли, ни крестьян. Он с торговли живет – зачем ему льготы в Москве, когда его товар весь на Оке?! Вот и вышло, что и старый Кутайсов, и все абреки его оказались в Москве самые главные патриоты!

Елизавета (с нервным смешком): Боже, какая коллизия! Главный партизан по Москве немец Бенкендорф, а главные патриоты – грузинские воры Кутайсова… Алекс, ты не находишь сие занимательным? А ежели немец с грузинами вот-вот изведут по Москве всех изменников русских…

Александр (устало): Я понял. Репрессии в Москве прекратить. Все подписанты обязаны отказаться от любого имущества и немедля отправиться на фронт. А после победы всех в ссылку – в Финляндию, в Сибирь, на Кавказ, к черту лысому, а ежели угодно, то прогнать за границу, но я не желаю видеть никого из предателей. Однако нынешнюю вешняковую практику пора прекратить. (Чуть подумав): И я хочу лично поговорить и с моим кузеном Бенкендорфом, и (с замиранием голоса) с верным слугой моего отца графом Кутайсовым.

Павильон. Осень. День. Тверь. Путевой дворец.

Кабинет Петера

Принц Петер Людвиг стоит за своею конторкою в кабинете и что-то подсчитывает. Стучат костяшки на древних счетах, скрипит перо, главный банкир Европы работает.

Осторожно приоткрывается дверь. Принц, не переставая считать, зорко глядит, кто пришел. В комнате появляется Марья Денисовна. Лицо ее беспокойно, глаза заплаканы. Принц складывает свои бумаги в папочку, убирает чернильный прибор и сухо спрашивает.

Петер Людвиг: Что-то произошло? Обычно ты не отвлекаешь меня от работы.

Денисовна (с опаскою): Что ты, Петенька… (Чуть помявшись): Тут такое дело… Боюсь, это может тебе повредить.

Принц Петер молча идет на диванчик для посетителей, садится, жестом приглашает Марью Денисовну присесть рядом и бормочет.

Петер Людвиг: Что ж, я готов. Выкладывай свою страшную новость…

Денисовна (жалобно): Ты понимаешь, у меня был первый муж – Каховский. Мы жили тогда в Могилеве, и он завел себе девку… Так я сразу же развелась, вот тебе крест, а он прижил с этой шлюшкой сынка. А потом дал ему свое имя.

Петер Людвиг (сухо): Весьма познавательно, но при чем же здесь я?

Денисовна (кусая губы): Этот мальчик, Петя, он вырос. Он получается сводный брат моего Лешеньки. И, соответственно, родня Раевским и Давыдовым. Дениска пару раз у нас оступился, но теперь и он тоже в фаворе.

Петер Людвиг (холодно): Переходи к делу. Столь долгое вступление пугает меня.

Денисовна (с отчаянием): Этот Петенька… Все чурались его! Его даже не взяли волонтером во Вторую столичную армию! И вот тогда он – со зла… Боже, я даже не знаю, как сие объяснить!

Петер Людвиг (жестко): Что с ним?!

Денисовна (с ужасом): Он был комиссар в московской оккупационной администрации! Ходил с красным бантом, служил в трибунале… Говорят, сам в казнях участвовал… А теперь его будут вешать.

Петер Людвиг (сухо): Да и черт с ним… Собаке – собачья смерть…

Денисовна (жалобно): Да как ты не понимаешь?! Он же, как ни крути, а брат моему Лешеньке! Самому начальнику Генерального штаба! А еще он кузен генералу Раевскому и даже тому же милому Дениске! А ведь Дениску уже подозревали в якобинских симпатиях. Дело же могут со всего этого такое раздуть, такое…

Петер Людвиг (задумчиво пожевав губами): А что я могу сделать?!

Денисовна (с надеждой): Так в Москве нынче всем заправляет твой племяш Бенкендорф! Может, ты сможешь просить его… Ну чтоб делу не дали ход…

Петер Людвиг (холодно): В отношении французского комиссара, члена якобинского трибунала и палача партизан?! Не думаю…

Денисовна (жалобно): Да я же не оправдать! Может, твой племяш его удавит по-тихому, и концы в воду! Главное, чтоб родню мою не позорили!

Петер Людвиг (сухо): Речь не только об этом. Речь о том, что гражданская жена у меня оказалась мачехой революционного комиссара и судьи-якобинца. Речь уже не только о твоей, но и о моей репутации.

Павильон. Осень. Вечер. Москва. Охотный ряд.

Комендатура

В кабинете Александра Бенкендорфа сидят подследственные Александр Грибоедов, Александр Яковлев и Петр Чаадаев. Генерал задумчиво листает произведения всех троих авторов, написанные ими за дни вражеской оккупации. Затем холодно произносит.

Александр Бенкендорф: Ну и чуши вы понаписали… От вашего якобинства аж бумага краснеет. (Поднимает взгляд на Грибоедова): По какой причине вы подписывались именем известного бунтовщика и якобинца Александра Радищева? На кол желаете? Государыня Императрица пощадила негодника, а я не столь добр…

Грибоедов (бледнея и жалобно): Это мой дядюшка, а я в честь его назван.

Бенкендорф (цитируя очерк Грибоедова): «Вся Москва, вся Россия счастлива своему спасению от уз вечного варварства…» (Задумчиво): Ну раз уж мы варвары, я прикажу содрать с вас живого кожу или посажу на кол. Сдирание кожи болезненнее, зато на колу придется дольше помучиться.

Грибоедов (начиная трепетать): Вы не посмеете, вы же цивилизованный человек!

Бенкендорф (сухо): В вашем опусе вы были весьма убедительны. Я прямо чувствую, как глубинное варварство внутри так и кипит. Вскипает мой разум возмущенный, так сказать…

Грибоедов (еле слышно): Клянусь, я больше не буду.

Бенкендорф (начиная буравить взглядом доцента Московского университета): Не будете – что?!

Грибоедов (хрипло): Я не буду больше писать. Клянусь, отныне я и в руки перо не возьму.

Бенкендорф (снова углубляясь в статью): Вот и зря. У вас легкая рука и хорош слог. Если вы прекратите писать, мне некого поставить во главе моей полковой типографии. Я даже готов забыть, что ваше имя Радищев. (После короткого молчания): Однако писать вы будете только лишь то, что я вам прикажу.

Грибоедов (растерянно): Но должное вдохновение… Моя муза…

Бенкендорф (поднимая руку и начиная загибать пальцы): У вас ровно три опции. Вы отправляетесь со мною бить врага по Европе и пишете очерки, прославляющие нашу армию и оскорбительные для якобинцев. За это я назначаю вас моим редактором и главой полевой типографии. (Прямо перед носом у Грибоедова загибает второй палец.) В случае если вы согласитесь, но ваши тексты мне не понравятся, я лично намылю кол, на который вас посажу. Обещаю, что мои умельцы смогут в вас жизнь как минимум неделю поддерживать. (Загибает третий палец): Или вы нынче откажетесь, и сегодня же ночью с вас сдерут кожу. Сами примите решение.

Грибоедов (нервно): Я счастлив быть вашим военным редактором!

Бенкендорф (небрежно откладывая статью Грибоедова в сторону): Следующий! (Яковлеву): Прочел ваши опусы. Едва не заснул, хоть тема, без сомнения, интересная. Вы пишете об этических мотивах сопротивленья захватчикам. Что это за пассаж: «Те, кто призывает народ взяться за топоры и воевать с регулярною армией, обречены нести груз моральной вины, когда возбужденных ими людей начнут вешать…»? Это что, блин, за хрень?!

Яковлев (разводя руками): Я состою в переписке с виднейшими мыслителями Европы. Они мне рассказывали про события в Испании. Тамошний народ взялся за топоры, причем частью за французскую, а частью за британскую армию. И каков результат? Французы с британцами сговорились и принялись резать испанцев в два смычка. Фронт постоянно ходит туда-сюда. И всякий раз победители вешают простых мужиков, которые приняли не ту сторону! Любой здравомыслящий человек понимает, что французы с британцами делают это нарочно, чтобы совершенно истребить испанскую нацию! Они хотят поделить меж собой у испанцев колонии! Вот о чем идет речь! Теперь посмотрим на нас, ну что могут сделать наши простые русские мужики супротив головорезов французской армии?! Страна от подобного восстания обезлюдеет, а нам важно сохранить русский народ! Вы меня понимаете?

Бенкендорф (с интересом Яковлева разглядывая): У меня предложение. Вы так же отправляетесь в Европу со мной, и я назначу вас своим заместителем. А вы за время нашего путешествия напишете хорошую книжку о том, к чему приводит народный бунт иль либеральная фронда и какая моральная ответственность ляжет на тех, кто зовет Русь к топору супротив нашей власти. И чем такой бунт для русского народа закончится. На примерах Испании или Франции.

Яковлев (недоверчиво): Неужто сразу заместителем?!

Бенкендорф (сухо): Ваш брат Иван был назначен Антихристом послом к нашему Государю Императору. По моим сведениям, он доставил Государю письмо Бонапарта с предложением мира и прочего. Причем Наполеон счел вашего брата достойным представлять его при нашем дворе. Я намерен отправиться в Европу и принять капитуляцию от Антихриста. Увидав вас с этим предложением от меня, Наполеон, я уверен, оценит иронию. (Не дожидаясь ответа): Следующий!

Чаадаев (с готовностью): Петр Чаадаев, к вашим услугам!

Бенкендорф (выуживая из стопки очередное произведение): Ага! Итак, «Конституция свободной Российской республики». И вы тут указаны автором под именем «князя Щербатова-Ленина». Щербатовых – знаю. А кто же такие Ленины?

Чаадаев (с достоинством): Я в качестве псевдонима взял титул и имя моей рано умершей маменьки. Ее звали Леной.

Бенкендорф (чуть поднимая бровь): То есть сын княгини Щербатовой Елены назвал себя Ленин? Как занятно и как не по-русски!

Чаадаев (с вызовом): Вы бы с тем же основанием могли назвать себя Шарлин. Если вы меня понимаете!

Бенкендорф (сухо): Не понимаю. Следите за языком.

Чаадаев (будто сдуваясь): Простите мой тон…

Бенкендорф (небрежно): Итак, ваша конституция российской республики… Занятное чтиво. Однако, судя по вашему возрасту, да и по прочим текстам, самим вами написанным… Кто вам все это насоветовал?

Чаадаев (обеспокоенно): Что-то не так? Это плод нашего совместного творчества. Я взял за образец работы моих университетских друзей – Тургенева и Якушкина. Мы были втроем в одной ложе.

Бенкендорф (мягко): Ах, вот как… Они оба нынче в столице – рядом с Государем Императором… Вы же ведь с ними меня познакомите? А чтобы я в их глазах профаном не выглядел, перед этим покажете мне их остальные труды…

Чаадаев (нервно): Вы не подумайте. Я не все там списал! В моей конституции полно и моих собственных мыслей!

Бенкендорф (улыбаясь одними губами): Друг мой, я беру вас моим личным секретарем. И вы по дороге мне все подробно расскажете и про свою ложу, и про то, какие интересные мысли у вас в ней заводятся.

Павильон. Осень. Вечер. Вязьма.

Лагерь Кутузова

В лагере русской армии идет новое совещание. Кутузов крайне недоволен.

Кутузов: Господа, война не закончена! Откуда такая расслабленность, переходящая в разгильдяйство?! Войска движутся медленно, враг уходит. Где кавалерия?!

Петр Волконский (сухо): Мы идем по Смоленке, здесь все окрестности трупами по два раза завалены. Их никто не хоронил, большие скопления гнили приходится объезжать за версту… Лошади сильно пугаются…

Кутузов с неудовольствием жует губами, в этот миг раздается шум в сенях. В избе появляется взмыленный казачий полковник Иловайский, который возбужденно докладывает.

Иловайский: Атаман Платов передает! Наполеон ушел из Смоленска по дороге направлением на Борисов. Атаман сообщает, что он выступает на перехват!

Кутузов (бросаясь к карте): Погодь, какой перехват?! Алексей Петрович, сколько сабель у Платова?

Ермолов: Двенадцать тысяч.

Кутузов (с досадой): Маловато будет…

Ермолов (с неприязнью): Атаман Платов от меня приказа на преследование не получал! Он, похоже, сам себе голова!

Иловайский (радостно вклиниваясь): В двух часах от него отстает кавалерия Милорадовича! А наперерез идут партизаны Давыдова! Вот потеха! У Антихриста целый воз с золотом из Москвы, все казаки у нас – в предвкушении.

Кутузов (оборачиваясь к своему штабу): Выступаем немедля! Движение на Смоленск!

Натура. Осень. Утро. Смоленск.

Походный лагерь Кутузова

По черной, разбитой колесами, сапогами и копытами дороге, меся осеннюю грязь, тащится русская армия. Лица у людей мрачные – откуда-то с юга грохочет далекая битва. Впереди движение. Измученный скачкой казацкий генерал подъезжает к процессии.

Ожаровский: Атаман Платов просит его не винить, думали же – как лучше… Стояли биваком у села Кутьково. Все ж говорили, что у француза больше нет кавалерии! А тут Ней прямо как снег на голову! Атаман дрался как зверь, да разве наши супротив регуляров самого Нея выстояли бы… Побегли, а сволочи Нея гнали и рубили нас, точно зайцев. Если бы не обозы, точно никто бы не вырвался…

Кутузов (с надеждою в голосе): Что Платов сумел собрать вагенбург? Нея все же отбросили?!

Ожаровский (с тоской в голосе): Та ни… У Нея весь народ был злой да голодный. Налетели на наши обозы и давай делить жрачку. Не будь той жратвы, пить дать, никто бы из нас не ушел!

Кутузов (бледнея): То есть как – никто б не ушел? И сколько же у Матвея Ивановича нынче сабель? Из двенадцати тысяч?!

Ожаровский (задумчиво): Ну, думаю, под сотню нас и спаслось… Ну или полтораста. Вы не поверите, какой же Ней злой… Тогда под Гуттштадтом…

Кутузов (еле слышно): А что Милорадович, который был вслед за Платовым? Он-то прекратил сей грабеж?

Ожаровский (радостно): Милорадович – молодец! Его кавалерия с людьми Нея сшиблась и выбили у них лошадей. Ваще всех! И у врага больше нету ни пушек, ни пороха!

Кутузов (облегченно): Ну слава богу! Стало быть, генерал Милорадович сейчас французов преследует?

Ожаровский (с сомненьем): Та ни… Из последних сил держится. Просит помощи. Он лошадей у врага всех же вывел, да и сам уже безлошадный. А Ней самолично в пешем строю повел кавалерию в штыковую. Жуть!

Ермолов (с чувством): А я говорил, что казаки Платова напрочь лишены хоть какой-то ответственности!

Кутузов (морщась): Нынче этот разговор не ко времени! Вопрос в том, как мы дальше будем Наполеона преследовать?

Ермолов (радостно): Дерьмо вопрос! С той стороны к Красному уже подходит партизанский корпус Давыдова. Они-то пропишут лягушам ижицу!

Павильон. Осень. Вечер. У Шилова.

Штаб Кутузова

Кутузов сидит за столом. Перед ним навытяжку стоят командир Южного партизанского корпуса Денис Давыдов и начальник штаба Ермолов.

Кутузов (резко): Генерал Милорадович! Вы у нас регулярной кавалерией нынче командуете. Где вы были в тот день?

Милорадович (тенью отделяясь от стены и четко): Я оказывал помощь уцелевшим казакам Платова. Платова спас. Панику остановил. Кавалерии Нея больше не существует. На поле боя обнаружено до восьми тысяч тел кавалеристов врага и две тысячи взято в плен. Кроме того, нами были захвачены все пушки противника.

Кутузов (чуть кивая): Все ясно. Дрались, не щадя живота своего… (Не глядя на Давыдова): Полковник Давыдов, почему же вы в тот день разошлись с врагом без потерь? Почему не исполнили приказ генерала Ермолова?

Давыдов (нервно): Да я же… Да мы же… Войне же конец! Мы ж победители! А у меня иррегуляры, обычные мужики! Да перебил бы их враг, как лиса куропаток!

Кутузов (негромко): То бишь ваш брат, начальник нашего штаба, вам не указ? (Ермолову): Ты отдавал ему прямой приказ? Молчи! Знаю, что отдавал. (Снова поворачиваясь к Милорадовичу): Ну что, Михал Андреич, возьмешь Дениску к себе в кавалерию? А то в партизанах он приказов не слушает!

Милорадович (холодно): А когда он их слушал? Из кавалергардов за пасквиль, подставивший под репрессии целый полк, его выгнали. Из гусаров он ушел в иррегулярные партизаны, и почему-то перед самым Бородинским сражением.

Давыдов (с возмущением): Да как вы смеете? На что намекаете? Я не трус! Вызываю вас на дуэль!

Кутузов (хрипло): Да. Вы не трус. А как же грязные пасквили, которыми вы очернили и полковника Левенвольде, и всех своих офицеров в кавалергардском полку?

Давыдов (с горячностью): Левенвольда я не чернил! Его и так уволили за то, что он – немец!

Кутузов (хрипло): Немец Левенвольде нынче спит вечным сном под батареей Раевского! (Оборачивается к Милорадовичу): Людей его и, главное, лошадей – забирай. (Решительно): Нея добей! Раз однажды волчара пришел, так и вдругорядь явится, коль его не унять.

Милорадович (радостно): Благодарю, ваше сиятельство! Лошади сейчас позарез нужны! Да и от пополнения грех отказываться!

Кутузов (чуть кивая): Хорошо. Отряд Давыдова распустить. Лошадей и людей передать Милорадовичу.

Давыдов (с горячностью): То есть как?! Я людей не отдам!

Кутузов (негромко Волконскому): Давыдова под арест. Думаю, здесь мы сыщем ниточку якобинского заговора. Следственное дело передать ведомству Бенкендорфа.

Давыдов (нервно): Да вы что?! Да как же так? Да за что?!

Появляются офицеры охраны, которые разоружают Давыдова и уводят его из комнаты. Кутузов, пряча глаза, бормочет Ермолову.

Кутузов: Эх, Алексей Петрович, пойми ж меня правильно. Ежели Дениска все эти годы был и впрямь якобинский шпион, а ты за него поручился мне письменно… Такая ерунда может выйти…

Ермолов (решительно): Давыдов, может, и дурак, но не враг! За Дениску я все равно готов поручиться.

Кутузов (негромко): А за сводного брата Петра? Французского комиссара, члена якобинского трибунала Каховского – неужто тоже поручишься?

Ермолов (мертвенно бледнея от бешенства): Ваше сиятельство, прошу вас об отставке! Раз я для вас всего лишь брат якобинца…

Кутузов (кивая с облегчением): Жаль. Меня-то всем вы устраивали. Однако такая ерунда закрутилась… (Оборачиваясь к Петру Волконскому): Решил я нонеча прислушаться к рекомендации Михаила Богдановича! Прошу вас возглавить мой штаб!

Волконский (сухо): Не подведу! Обещаю, ваше сиятельство!

Павильон. Осень. Ночь. Шилов. Штаб Кутузова

Кутузов не может заснуть. Он, как раненый зверь, ходит по комнате и хватается за сердце, при этом то и дело бормоча: «Ну как же так, Матвей Иваныч, как же так?! Я ж на тебя понадеялся! Да как же мы нынче без кавалерии?» Затем он на миг успокаивается, садится за стол и начинает писать, потом спохватывается, достает из походного сундука парадную тюбетейку, надевает ее и пишет.

Кутузов: Во все улусы, аулы и кантоны Великой Степи. Я хан Кот-туз, потомок Чингисхана, да будет его слава жить вечно, обращаюсь ко всем моим подданным. Веками мы – ханы Великой Степи никого из вас не тревожили, однако же пришел час, когда само Великое Небо призывает вас на защиту Отечества. Повелеваю всем вам с набором коней и самым лучшим оружием прибыть под руку мою и биться не за живот, а насмерть с безбожниками…

Горит свеча, престарелый маршал пишет во все улусы письмо. На темном фоне появляются титры: «Конец двадцать шестой серии».

Серия 27

Морской договор

1812. Павильон. Осень. Утро. Москва.

Охотный ряд. Комендатура

Дверь в кабинет Бенкендорфа от удара распахивается.

В комнату строевым шагом входит генерал Ермолов, за которым охранники вводят без ремней и погон на плечах Дениса Давыдова. Бенкендорф отрывается от чтения очередной докладной, кивает Ермолову и сухо спрашивает.

Бенкендорф: Какими судьбами? (Кивая на Давыдова): Что с ним? Опять напортачил?

Ермолов (смачно шмякая на стол перед Бенкендорфом дело Давыдова): Хуже того! Дело шьют! Отыскали изменника! А через него и меня сняли! Вот! Еду в Тверь! В отпуск к маменьке!

Давыдов (жалобно): Да ни при чем я, Александр Христофорович, ведь вы ж меня знаете! Стечение рока и злых обстоятельств! Я же на войну всю жизнь рвусь всей душой, а они…

Бенкендорф (раскрывая папку с делом Давыдова и начиная ее бегло просматривать): Я-то знаю. Однако раз делу был даден ход…

Давыдов (жалобно): Так разберитесь же, Александр Христофорович!

Бенкендорф, погрузившись в чтение, показывает Давыдову, чтобы тот не мешал, а Ермолов, с другой стороны, тоже молча подсовывает под нос брату огромный кулак. Тот затихает и стоит с видом, сильно обиженным. Но вот дело прочитано, Бенкендорф, откладывая его в сторону и в кресле откидываясь, замечает.

Бенкендорф: М-да, дела… Он выволок на свет и приволок подколотый, подшитый матерьял… (Ермолову): Ты понимаешь, он обвинил во всем регулярную кавалерию, а Милорадович в ответ…

Ермолов (жестко): Это я понял! На своих накатил! А мне теперь кавалерию водкой поить… Однако же что можно сделать?

Бенкендорф (со вздохом): На Денискином месте я б сам сделал так же. Обычные мужики супротив гвардии в самом конце войны… На основании только этого обвинять его в трусости… Мы ж с тобой его знаем!

Давыдов (жалобно): Я не трус! Я – дерусь!

Ермолов (от брата отмахиваясь): Да это ясно! Это потери казаков, кои дружбаны у Кутузова, фельдмаршал так списывает. Ты, Александр Христофорович, подскажи, как сие дело замять?!

Бенкендорф (негромко): Давыдова все знают, как офицера совершенно безбашенного. Посему все разговоры про трусость его лишь для красного словца. Но накручено все на то, что Петр Каховский пошел на сотрудничество с оккупантами. Не будь этого – прочее дело я б смог закрыть.

Ермолов (сухо): Понял. Дозволь мне с Петром с глазу на глаз побеседовать, как брат с братом. Ежели ты его еще не повесил.

Бенкендорф (с невольным смешком): Пасынка Марьи Денисовны и дяди моего Петера Людвига?! Да ты шутишь! Пока не будет отмашки из Путевого дворца… (Начинает звонить в колокольчик и приказывает появившемуся дежурному): Отведите генерала Ермолова в камеру к арестованному Каховскому и оставьте их одних.

Дежурный выводит Ермолова куда-то, Давыдов пытается с Бенкендорфом поговорить, но тот делает знак, что занят и явно прислушивается. Откуда-то снизу слышатся дикие крики и странные жуткие звуки. Бенкендорф, явно удовлетворенный, чему-то про себя усмехается, а Денис Давыдов бледнеет как смерть. Через какое-то время в комнате снова появляется генерал Ермолов. Лицо у генерала ярко-багровое, костяшки на кулаках сбиты в кровь, он все не может успокоиться и отдувается. Бенкендорф невинным голосом спрашивает.

Бенкендорф: Ну как прошла встреча братьев?

Ермолов (зло): Радостно. Петруша просил передать, что очень, очень хочет в армию. Добровольцем. На самый сложный участок. (Сплевывая): Д… Б… Я за него поручусь!

Бенкендорф (делая круглые глаза): Какая перемена! И когда же он готов поступить в штрафники?

Ермолов (небрежно): Думаю, месяца через три, как срастутся все кости. Ты же понимаешь, поговорили по-родственному.

Бенкендорф (сухо): Хорошо. Я принимаю за него – твое поручительство. (Выдирает один из листов в деле Давыдова и выбрасывает прочее дело в урну.) А раз Каховский более не якобинец, прочее дело против нашего Дениски сразу рассыпалось! Вижу его одним из командиров моего отряда. (Оборачиваясь к Дениске): И от тебя мне нужно будет заявление в штрафную.

Давыдов (с обидою): Да почему ж в штрафную? Я же ведь не виновен!

Бенкендорф (разводяруками): Да потому, что у меня все – штрафники. Совсем как у моего отца. Видать, планида семейная. Но ежели оно не устраивает, можно попробовать поступить в любой иной отряд… (Чуть помолчав и со странным выраженьем лица): Или армию. Например, якобинскую.

Павильон. Осень. День. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Столовая

Государь за обеденным столом. Похоже, обед уж закончился: тарелки раздвинуты, а между ними положены наградные листы отличившихся. Государь их разглядывает с явным сомнением, тогда как Санглен и Голицын мнутся в томительном ожидании, какое примут решение.

Александр: Какая-то чертовщина! Кутузов явно ждет покарания непричастных и награждения недостойных! Вот его донесение, где сказано, что внезапная атака Нея на донских казаков на отдыхе завершилась истребленьем всех казаков. Так?!

Санглен (оглядываясь на Голицына): Похоже на то…

Александр (сраздражением): Вот просьба Кутузова срочно укрепить кавалерию! Из нее следует, что казаки – уничтожены. Но раз Ней истребил всех казаков, почему же Кутузов именно их и предъявил к награждению?! За что мне их награждать? За обидное поражение среди почти верной виктории?!

Голицын (делая странные жесты): Да тут, мин херц, ты пойми – редкая загогулина… Вот что я думаю!

Александр (с яростью): Сандро!

Голицын (осторожно): Не для протокола, мин херц, мне еще в Москве жить… (Со значением): Кстати, соседи наши на западе зовутся Давыдовы.

Санглен (с интересом): А вот тут и я утратил нить. Так что же с того?

Голицын (запальчиво): А то, что все Давыдовы испокон веков – голь перекатная, потому что земля у них самая тощая. А главная усадьба у них зовется – Бородино!

Александр (с нарастающим интересом): Ты к чему это клонишь?

Голицын (сухо): Да к тому, что чем беднее хозяева, тем крепче они за свои средства держатся. Попробовал бы Барклай свою линию обороны строить у нас в Вяземах или, скажем, в Голицыне! Тетка бы ему такой ценник выкатила – мое почтение! А Давыдовым это все по деньгам было даже и выгодно. Ведь за отчуждение земель и работы на них Барклай платил, как военное ведомство. Какой бы он немец ни был, у него-то все и всегда по закону.

Александр (решительно): Одобряю. Все правильно!

Санглен (радостно): Я понял! А потом Барклая сняли, и Кутузов… (С сомнением): Он что – платить перестал?

Голицын (сухо): Не смог. Ведь как оно вышло. Деревеньку Бородино разобрали на укрепления, однако куры с гусями и разные свинки остались. Барклай так и так хотел их взять в прокорм нашей армии, однако заплатить не успел. Ибо сам-то не знал, где случится сражение! А ближе к битве вокруг Бородино расположилась казацкая армия Платова, которая всех этих кур, гусей и козлят с поросятами употребила по назначению. Но у казаков всегда своя свадьба. У них особый бюджет от войска Донского, посему Кутузов за них и не платил.

Санглен (с озарением): Давыдовы послали к казакам порешать вопрос своего родича – генерала Ермолова. Тот по своему обыкновению стал давить, а угрозами у Платова ни за что ни капли не выжмешь! Даже, наверное, наоборот, все стало хуже!

Александр (начиная кивать): Я понял. Возник конфликт, стороны пошли к Кутузову, а у того хорошие отношенья с казаками Платова, потому что они вместе дрались вокруг Рущука, и никакие с Ермоловым! И что ж дальше?

Голицын (понижая голос): Дальше лишь слух. Якобы когда Давыдовы не сумели сыскать честного суда у Кутузова, они положились на Дениску и послали его в своих же поместьях мужиков набирать, чтобы, значит, воевать супротив мародеров из Франции… Ну и супротив казацких мародеров – при случае. Потому-то Дениска так быстро отбыл. Это был самый пик терок казаков с местными же помещиками.

Санглен (растерянно): А как же патриотический дух? Все для фронта, все для победы…

Голицын (негромко): Так все для победы – одно, для Отечества на алтарь и живота положить не жалко. Однако какое имеют отношенье победа с Отечеством к тому, что пьяные казаки приезжают вас грабить, убивать и насиловать? Особенно при том, что они не относятся к армии и никому не подсудны? Ну, то бишь, раз от Кутузова супротив них правды нет, куда ж московскому помещику от таких защитников Отечества бечь, чтобы прятаться?! (Переходя на шепот): Я тебе даже больше скажу – откуда Ней прознал про казацкий бивак? Как сумел прийти тихо да скрытно? Он же был в отступлении!

Александр (ошалело): Сандро, ты на что намекаешь?! Их что, сами наши же мужики…

Голицын (загадочно пожимая плечами): Раз перед самым Бородино московские помещики Дениску позвали, значит, было из-за чего. И потом в жизни я не поверю, чтоб после атаки полуживого да голодного Нея из пятнадцати тысяч казаков живыми ушло полтораста. Не изумлюсь, ежели сами смоленские мужики злому Нею во всем поспособствовали…

Александр (задумчиво): Опа-на! То есть у меня в армии раскол на москвичей и южан, причем Ермолова Кутузов уже вроде снял, Давыдова сажает за измену, а Платова, который все профукал под Красным, представил на награждение… Охренеть! И что же мне делать?

Санглен (сухо): Так, может, все, как обычно? Нужно вернуть естественных врагов того же Кутузова.

Голицын (негромко): А чего же их возвращать? Вон генерал Беннигсен так и едет с армией под домашним арестом. Его же после отставки за самоуправство с тучковским корпусом к нам довезти не смогли.

Александр (радостно): Верните Беннигсена. Пусть он жизнь Кутузову-то попортит! И пришлите ко мне немедля Давыдова! Мне он надобен.

Санглен (протестующе): Зачем же Давыдова? Он же непредсказуемый.

Александр (поучительно): Затем, что случилось у нас нынче под Красным! Если правда оно, ну хотя бы на треть, надо срочно разоружать партизан. Так не кузена ж Бенкендорфа с его Глазенапами к ним посылать! Нужен русский Давыдов. Тот, кто простых людей вокруг Москвы защищал! Лишь Давыдов нынче сумеет у простых мужиков, да без драки, все оружие отобрать! (Чуть подумав): И подготовьте-ка мне царский поезд… Я еду в армию! Сам во всем разберусь и сам все расследую!

Павильон. Осень. Утро. Витебск. Штаб Витгенштейна

Появляется адъютант Адлерберг со срочным письмом от Кутузова. Письмо внимательно прочитывает генерал Витгенштейн, задумчиво чешет голову и говорит.

Витгенштейн: По словам командующего русской армией, у него беда с кавалерией. Просит всемерной помощи и поддержки.

В ответ холодная тишина. Клаузевиц, не обращаясь конкретно ни к кому, спрашивает будто бы в пустоту.

Клаузевиц: Интересно, а помощь Кутузову тоже будет считаться прусско-шведскою интервенцией?

Николай (сухо): Думаю, стоит послать запрос Государю Императору. Свой приказ не сметь нам двигаться южней Витебска он отдал в письменной форме, и его мы не можем ослушаться. У страны должна быть лишь одна голова. И я не дам повод брату обвинить меня в нарушении договора.

Витгенштейн (осторожно): Вы думаете, что это письмо – ловушка?

Николай (со вздохом): Наполеон был уже в окружении, однако нынче исход войны опять стал сомнителен. Если мы пойдем на помощь Кутузову без приказа, нас же мой брат во всем обвинит.

Витгенштейн (кивая головой): Итак, нам нужно официальное разрешение выступать…

Николай (пожимая плечами): Мой брат не исполнил ни одного своего договора ни с французами, ни со шведами, ни даже в отношении турок иль персов. А чем мы лучше? Коль ему нужна помощь, пусть напишет запрос, ибо словам его веры нет.

Павильон. Осень. День. Киев.

Дворец Наследника

Перед пьяным Наследником Константином навытяжку стоит командующий его армией «Центр» адмирал Чичагов с письмом от Кутузова. Чичагов докладывает.

Чичагов: Командующий русской армией фельдмаршал Кутузов просит помощи. У него давеча была большая убыль среди кавалерии…

Константин (с пьяной радостью): Что, суки, как командовать, пока войска целы, так сажают меня в равелин?! А как припекло – ах, брат мой, Костик, протяни-ка руку, пожалуйста! Гнида белесая! Я моего ареста никогда не прощу! Никому!

За три месяца до этого. Лето. День.

Дорога под Псковом. Тюремная карета

Из тюремной кареты на мир глядит перекошенное от ярости лицо Константина. Изнуряющая жара, солнце палит. Константин орет во всю мочь.

Константин: Пить дайте! Остановите карету! Хоть до ветру дайте сходить, что ж вы за суки!

Чернышев (едущий рядом с каретою – безразлично): Коли мочи нет, опростайтесь прямо там, в уголке. Во время конвоирования стоянки для посрать не положены!

Константин (с яростью): Да ты кто такой? Да ты в курсе, на кого пасть раскрыл?!

Чернышев (сухо): Вы? Изменник, подлец и подлый лжец. А что?

Константин (ошеломленно): Кто?! Я?! Да когда я хоть раз в жизни солгал?!

Чернышев (с чувством): Вы оболгали моего дядю – генерала Ланского, когда он спас юную Анну Федоровну, кою вы пытались убить. Через ваше ложное обвинение Император Павел объявил дядю дезертиром-изменником, хоть вся армия знала, что он погиб в Цюрихе. Маму при этом мой отец бросил, сказав, что не желает жить с сестрой дезертира. И все ему лишь сочувствовали, ибо он – Чернышев… Племяш самой княгини Голицыной.

Константин (с неловкостью): М-да… Я и не знал! (Распаляясь вновь злобою): А ты, стало быть, всю жизнь обиду таил, а нонеча тебе праздник!

Чернышев (небрежно пожимая плечами): Я?! С чего это? Я уже был почти взрослый, сумел работу найти, начал мать и сестер содержать. В общем, справились. (Чуть помолчав): Про тебя, урод, я и думать забыл. Вот еще! (С легкой усмешкой): Но коль уж возникла оказия, повешу я тебя со всей радостью! Иль – в говне утоплю. Это я еще не решил.

Павильон. Осень. День. Киев. Дворец Наследника 6 а

Наследник Константин в гневе по своей комнате мечется.

За ним с опаской следит взглядом адмирал Чичагов.

Константин: Это ж надо, про меня, почти помазанника Божьего, будущего султана в Константинополе, этот сученыш – забыл!

Чичагов (растерянно): Да какое это имеет значение? Ну забыл и забыл. Тут у меня запрос от Кутузова…

Константин (с раздражением): Нет, ты пойми, спустить этого я не могу! Как же так, все меня боятся, все хотят знать мое мнение, а получается – я его семью разорил, а он меня забыл… Это прям какое-то вольнодумство! Не потерплю!

Чичагов (настоятельно): Обещаю, мы за этого Чернышева потом обязательно примемся. Он пожалеет, что забыл, какой вы-таки страшный. Однако что же мне ответить Кутузову?

Константин (продолжая кипеть и отмахиваясь): Я уже сказал – ничего! И потом у меня нету средств… (Резко замирает): Погодь, а ведь Бонапартий обещал мои старые деньги сменять на свои полновесные наполеондоры! (Задумчиво): И опять же все болтают, что он из Москвы богатую поживу везет. (Решительно): Не до Кутузова нам теперь, засылайте гонца к Бонапартию!

Павильон. Осень. Вечер. Жодино. Ставка Кутузова

Вечернее заседание у Кутузова. Вдруг слышны крики, шум и топот шагов. Дверь в избу распахивается, и на пороге появляется фельдъегерь капитан Вилькицкий. Он подает фельдмаршалу пакет. Михаил Илларионович смотрит с подозрением на гербы Наследника и с опаскою спрашивает.

Кутузов: Судя по вашему виду, капитан, и обилию печатей на вашем послании, весть привезли вы недобрую. Что там?

Вилькицкий (сухо): Не могу знать! (Чуть помявшись): Мой государь польский царь Константин объявляет, что ежели русская армия пересечет «черту оседлости» по реке Березине, тем самым она совершит агрессию на суверенную территорию. Государь Константин в этом случае будет иметь честь объявить вам ВОИНУ!

Кутузов (задумчиво): Эка он заговорил… Да в жизни не нужна мне ваша Березина! Только к ней со всех ног нынче удирает Антихрист. Ежели Константин сам желает…

Вилькицкий (с поклоном): Враг оторвался от вас на сто верст, и не вам, фельдмаршал, нынче решать, кто и как будет нынче с ним разговаривать. Однако ежели ваша армия решится форсировать Березину, на вас ляжет вина за начало гражданской войны!

Павильон. Осень. День. Берег Березины.

Ставка Чичагова

Гром и грохот орудий со стороны реки. У штабной палатки адмирала Чичагова спешивается полковник Ян Яновский. При виде особого посланника Наследника Константина адмирал весь подбирается и, торопливо отдавая честь, с возбужденьем кричит.

Чичагов: День наш! Мы уже взяли в плен несколько генералов! Я послал гонца к самому Государю Императору, что Наполеон мною будет схвачен! Вот-вот!

Яновский (с кислой улыбкой): Поздравляю. Однако какой в этом смысл?!

Чичагов (растерянно): Не совсем понял…

Яновский (сухо): У Антихриста в повозках все сокровища Московского кремля! А нашему господину как раз нужны деньги. Если мы сейчас разобьем Антихриста и перебьем всю его гвардию, что получится?

Чичагов (силясь улыбнуться): Победа! А что?!

Яновский (небрежно): Про победу я понял. Что будет с сокровищами?

Чичагов (растерянно): Ну… Мы их захватим и передадим в руки Наследника…

Яновский (скептически): У вас же в армии сплошные малороссы! В случае разгрома противника сколько золота будет доставлено Константину, а сколько прилипнет к потным ручкам ваших солдатиков? Давайте так, после победы мы поднимем французские документы и сравним это количество с тем, сколько вы сдадите Наследнику. Разницу доплатите вы.

Чичагов (задумчиво): А что же вы предлагаете?

Яновский (сухо): Переговоры. Пусть передадут мне казну и идут на все четыре стороны. Лишь тогда есть уверенность, что сокровища врага не будут расхищены.

Натура. Осень. День. Берег Березины.

Ставка Чичагова

У штабной палатки Чичагова адмирал спорит с французским маршалом Виктором.

Виктор: Тут творится какая-то чертовщина! Мне было сказано, что все войска мои переправятся и будут через ряды вашей армии без боя пропущены!

Чичагов (устало): Это я слышал! Однако поймите и вы меня. Если я стану пропускать всех, мои солдаты поднимут меня на штыки! Великий князь Константин передал мне приказ: за всех французов заплачено. Французов всех пропустить. А за всех остальных оплаты нет ни фига, так что извините меня, любезный, но ваших швабов да поляков с саксонцами мы нынче примем в штыки!

Виктор (с отчаянием): Да как же так?! Мы же ведь единая армия! Свобода, Равенство, Братство! Мы ж все равны, как это – французов вы пропускаете, а нас, прочих, нет?

Чичагов (отмахиваясь): Армия-то французская, так, может, в ней французы всяко равнее, чем прочие? Вы уж извините меня, но мир широк, а здесь у нас маленькая калиточка меж дремучей Россией и просвещенной Европой. Мы на сию калитку посажены, и никто не пройдет, коли за него не заплачено!

К спорящим подлетает верховой, который возбужденно кричит.

Капитан Лысенко: От генерала Маркова донесение. Баварский сводный батальон уплатил все сполна. Баварцев он пропускает!

Чичагов (довольным тоном): Вот и все, а ты боялась, даже юбка не помялась… (Виктору): Как видите, и средь вас находятся те, кто готов внять голосу разума!

Виктор (с чувством): Вы знаете, я на этой войне повидал уже всякое… И знаете, что я вам скажу? Как же я вас, хохлов, ненавижу!

Натура. Осень. Вечер. Берег Березины.

Лагерь французов

Перед рядами изможденных и явно голодающих солдат выходит маршал Виктор. Он кричит.

Виктор: Господа, всех нас предали! Французы заплатили врагу, и их всех пропустили без боя. Безопасный проход за свои средства получили и баварцы. В нашем корпусе нет таких денег, здесь одни гессенцы с баденцами, и нас с вами в отличие от баварцев французы многократно ограбили!

Солдаты сопровождают монолог Виктора возмущенными воплями. Однако, судя по голосам, люди разъярены и хотят драться. Одушевленный Виктор продолжает.

Виктор: Господа, я сам француз, но вы – моя армия. И я пойду на прорыв вместе с вами! Перед нами не солдаты, но продажные гешефтмахеры! Посмотрим же, готовы ли эти ростовщики и бухгалтеры в настоящую штыковую!

Натура. Осень. Ночь. Берег Березины.

Ставка Чичагова

Со стороны реки крики усилились. Судя по звукам, там началась рукопашная. Адмирал Чичагов с одушевлением восклицает.

Чичагов: Вот и все! У них нет ни пушек, ни пороха! Сам маршал Виктор повел колонну в штыковую. Эх, нам бы русских шрапнелей, мы бы их тут – в два счета!

Яновский (с опаской): Однако же весьма быстро темнеет. А у нас тут с вами – огромные ценности! А что если эта нищая немчура прорвется в ночи и отнимет у нас всю добычу?! Наследник нам спасибо не скажет! Дались вам эти доходяги, сами все перемрут от голода! А золото надо спасти!

Адмирал Чичагов согласно кивает и отдает приказы.

Слышны свистки унтеров, играющих отступление. Со стороны реки победные крики: «Виват!», «Хох-хох!» и «Зиг хайль!». Похоже, что немцы Виктора все-таки прорвались.

Павильон. Зима. Вечер. Санкт-Петербург.

Дом Переца. Столовая

Хозяин торгового дома «Соль да Перец» Абрам Израилевич

Перец принимает у себя офицера контрразведки Александра Грибоедова. Молодой человек только что с дороги и весьма голоден, поэтому он ест жадно и взахлеб, а добрый хозяин ему все новые вкусные штучки подкладывает.

Перец: Да вы кушайте, не стесняйтесь! Вот эта аджика, ах какая аджика, пальчики оближешь, она же на базаре два целковых за фунт, а я вам от чистого сердца и совсем забесплатно…

Грибоедов (с восторгом): Ох, жгется-то как! Однако и впрямь… о-ля-ля! Сразу видно, что импортное! Одно слово чего стоит – аджика! А она из Италии или, может, Испании?

Перец (небрежно): Ради вас я готов предложить любую диковинку. (С горечью): Однако ж, увы, хозяина вашего у меня больше нет. Когда его среди ночи пришли забирать, я уже думал, что не свидимся… А он, вы не поверите, кремень человек, весь побледнел, дрожит, но меня успокаивает. Мол, не бойся, Абрамушка, главным у катов мой кузен Бенкендорф, а у нас в семье кузенов не вешают! (С восторгом): И ведь как в воду глядел. Всех прочих забрали на Котлин, а его, главу масонского заговора обер-прокурора Сперанского, – лишь в ссылку. (Заговорщицким шепотом): Я ему еще передачку носил, а он бледный такой и говорит мне: «Все в порядке, Абраша, не тронут тебя! Я всех сдал, и за это будет нам с тобой снисхождение». Великий человек!

Грибоедов (не переставая жевать, с интересом): Котлин – это у вас, видать, то же самое, что в нынешней Москве Вешняки? (Не дожидаясь ответа): Странная штука судьба, меня ведь тоже почти туда отвели. Вместе с прочими профессорами с доцентами… Да на последнем привале в Кусково, когда все уже стали меж собою прощаться, меня один из грузинских бандюков опознал. И кричит: «А этого-то зачем? Он же слуга нашего батони! Он-же теперь его собственность!» Так и вывели из толпы, а в итоге я выжил.

Перец (поднимая бровь): Вы хотите сказать, что в Москве бандиты казнили всю профессуру?! Ничего себе…

Грибоедов (небрежно): Да ты понимаешь, там у нас все из кланов. (Прищелкивает пальцами, подбирая слово): Остренькое такое, национальное. Поляки при университете в профессорах, а соответственно банды – грузинские. Самый главный у них – они его зовут не иначе как батони, то бишь «папа», – отставной граф Кутайсов. Когда французы пришли, все поляки кинулись служить в оккупационную администрацию, а грузинские воры с бандитами подались в партизаны. Вот когда все вернулось назад, бандюки и стали всех умных и культурных вешать, резать и немного расстреливать.

Перец (ошалело): Это как это – «немного расстреливать»?

Грибоедов (смакуя рассказ): Кутайсов велел все оружие в армию сдать, а особенно беречь порох. Так что в Вешняках абреки его осужденным горло режут или мерзлым поленом по башке – ив пруды. Экономия.

Перец (с подозрением): Погоди, ты сказал, что ты у главного бандита теперь его собственность. Это как понимать?

Грибоедов (со смехом): Да нет, да вы что?! Граф Кутайсов – человек образованный. Когда с девками в баню идет, распарится да размякнет, он любит стихи мои послушать. Даже обещал когда-нибудь их опубликовать за свой счет!

Перец (задумчиво): М-да… А я, как гляжу, провинция-то у нас просвещается. Народные забавы с годами становятся все культурнее.

Грибоедов (радостно): Вот и мне новый начальник, Александр Христофорович, так и сказал. Велел прийти к вам и рассказать про Москву. Про графа Кутайсова. Про эти все изменения. И обязательно просил, чтобы вы все точь-в-точь передали сэру Исааку.

Перец (немного растерянно): То есть вы прибыли сюда не к моему квартиранту Сперанскому?!

Грибоедов (почти радостно): Да нет же! Вы меня, верно, не слушали. Меня ж мой новый господин Александр Христофорович назначил главным летописцем нашего похода в Европу. Однако же, по его словам, в европейской свободной прессе нет возможности писать без протекции. Протекцию может дать ваш патрон – сэр Исаак, но он ничего не делает даром. Вот Александр Христофорович и велел через вас рассказать все сэру Исааку про графа Кутайсова…

Перец (с раздражением): Ничего не понял. Однако же, раз у вас есть приказ, начинайте рассказывать. Только погодите чуток, я принесу бумагу и перья. Они нам понадобятся.

Павильон. Зима. Ночь. Лондон.

Кенсингтон. Кабинет Монтегю

Капитан Метьюз читает докладную Абрама Переца. Сэр Монтегю стоит у окна и машинально барабанит пальцами по столу. Метьюз чтение донесенья заканчивает и с интересом спрашивает у своего шефа.

Метьюз: Экселенц, вы что-нибудь поняли?! Зачем высшему чину из русской разведки посылать своего человека доложить нечто человеку из нашей разведки? У меня это в голове не укладывается…

Монтегю (задумчиво): Долго объяснять, Джонни, долго это все объяснять… Ну хорошо, в двух словах. Сити не однороден. С виду все эти сэры Соломоны, Исааки да Натаны на одно лицо. Но в реальности сэр Соломон ван Бринен – главный акционер Ост-Индской компании, и его золото по сей день в Амстердаме, а интересы в Юго-Восточной Азии. Сэр Исаак из Йорка – его семья верой и правдой служила Стюартам, так что деньги его распределены по Шотландии, русской Прибалтике, Италии и Баварии. Кроме того, сэр Исаак нынче шустрит, перемещая свои активы в Америку. Есть еще сэр Натан Ротшильд, который занимается продажей русского и американского зерна… Что между этими тремя общего? Да ничего! Но по своему виду они все евреи, и публика уверена, что все они заодно. Так понятнее?

Метьюз (с явными умственными усилиями): Пока – не совсем. А как же всемирный еврейский заговор? И что именно сэру Исааку хотел сказать этот Бенкендорф?

Монтегю (сухо): Насколько я понимаю, усилия Екатерины Великой в России принесли-таки свои плоды. Из этого донесения следует, что как только в России принц Петер Людвиг начал массовое строительство пристаней и речных портов, там сразу возникли своего рода объединения торговцев с ремесленниками под грузинской бандитскою крышей вдоль той же Волги. Да, они в глазах нынешней власти пока что – преступные, у банд явно нерусский окрас, но лиха беда начало… Во все это людям типа сэра Исаака уже имеет смысл вкладывать… (Решительно и с запрещающим жестом): Черт, и это самое страшное из всего, что сейчас у них для нас происходит!

Метьюз (растерянно): Не понял…

Монтегю (с возбуждением): Русские помещики – те же наши лендлорды. Они никогда в жизни не начнут вкладывать в развитие промышленности. А наша с вами Англия имеет в этой жизни хоть какой-то шанс лишь в том случае, если мы станем единственной мастерской всего мира. Ведь наше сельское хозяйство – это обнять и плакать!

Метьюз (протестующе): Но ведь у русских пока ничего нет! И почему вы не берете в расчет промышленность Франции и Голландии?

Монтегю (с сердцем): И слава богу! Пусть у русских так и останется. Довольно того, что их зерно заполонило все рынки! А французской промышленности… считайте, что больше нету ее. Все союзники о том позаботятся. Промышленность же Голландии… Да много ли той Голландии?! Вот когда Россия будет заставлена заводами так же, как Голландия, вот тогда-то Большая игра и закончится! И мы должны сделать так, чтобы этого никогда не было… (С ноткой отчаяния): Черт… Как же убедить сэра Исаака, что не надо деньги в Россию ни за что вкладывать?

Метьюз (с усилием морща лоб): А если это… Ну, люди русского Наследника Константина евреев громили и вешали. Если мы поможем ему взойти на престол, все эти Исааки будут бояться иметь дело с Россией и русскими…

Монтегю (задумчиво): То есть вы предлагаете Россию в глазах того же Исаака демонизировать… Интересно… А что если… (С возбуждением и восторгом): Почему бы не демонизировать вообще всех русских?! Что там этот Кутайсов, со слов Грибоедова, рассказывал про расовую теорию? Там ведь из выводов получалось, что царь Павел вообще исчадие ада! Ну-ка, перечитайте-ка мне этот пассаж еще раз!

Павильон. Зима. Утро. Гёттинген. Университет.

Кафедра антропологии

Капитан Метьюз осторожно стучится в большую дверь кабинета. Из-за нее раздается крик: «Войдите!», и разведчик осторожно входит в большой кабинет. Все его стены увешаны человеческими черепами, и за огромным столом доктор Блюменбах как раз готовит новый образец для своей коллекции. При виде Метьюза он восторженно вскрикивает.

Блюменбах: Боже мой, какой череп! Как я завидую вашему черепу!

А какие надбровные дуги! Позвольте мне пощупать ваш теменной шов… (Щупает, даже не получив разрешения.) Да, да… Великолепный образчик! Ваши предки – жители древнего Альбиона, причем еще кельтской расы! У нас на севере Германии такое редко встречается, я бы хотел заполучить ваш череп в коллекцию!

Метьюз (растерянно): То есть как это?!

Блюменбах (небрежно): Не извольте беспокоиться, у меня это быстро. Клянусь, я сам его выварю в щелочи и удалю все остатки органики! Ваш череп будет ярким представителем кельтской фауны… Мы вами будем гордиться!

Метьюз (нервно): Не согласен. Я не готов… Я вам не дамся!

Доктор Блюменбах какой-то миг с изумлением и подозрением смотрит на Метьюа, но затем спохватывается и начинает странно хихикать.

Блюменбах: Нет, нет, юный друг! Вы меня неправильно поняли! Вы обязаны, просто обязаны завещать мне свой череп, и я лично выварю его уже после вашей неминуемой смерти! Да! Хи-хи! Но вы должны дать мне слово, что не будете подставлять голову под пулю иль саблю… (Явно любуясь головой Метьюза): Ах, что за череп, какой восхитительный череп! Если бы вы согласились на яд… Это бы всех нас устроило… Я даже знаю интересный рецепт, вы просто тихо заснете, отписав мне свой череп… Хотите чайку?

Метьюз (судорожно сглатывая и кладя руку на эфес своей шпаги): Я плотно позавтракал. И вообще я не за этим. Я принес вам задание.

Блюменбах (с видимым сожалением): Не хотите чаю? А жаль! У меня новомодный – цейлонский! «Принцесса Анна»! Вы не поверите, сама русская принцесса Анна развела на Цейлоне чайные плантации, и теперь за чаем не надо будет далеко ехать… Доверительно): Нет, ну она такая же русская, как я или вы – негр, ибо что может быть в России хорошего? Однако русские побеждают в войне, и чай от русской принцессы нынче в моде! O tempora, o mores!

Метьюз (торопливо): Кстати, о России. Мне поручено заплатить вам за то, чтобы вы, как ведущий антрополог Европы, написали про русских… Ну, что-нибудь гадостное… Вы слышали про работы академика Мейнера?

Блюменбах (с негодованием): Этого шарлатана?!

Метьюз (неопределенно вращая пальцами): Что-то вроде того. В его теории моих работодателей привлекло то, что Мейнер отказался от такого слова, как «европеоиды». Видите ли…

Блюменбах (сухо): Я еще не в маразме, молодой человек. Скажите сразу, кто ваши заказчики и кто из них желает закосить под Европу?

Метьюз (неопределенно): Люди разные… Соломон ван Бринен, Исаак из Норка, Натан Ротшильд…

Б люмен бах (с усмешкой): Смысловую цепочку я уловил. Итак, все эти достойные люди хотели бы быть наравне с европейцами, но при этом желали бы, чтобы в раздел «европейцы» не попали русские. Это, если я точно помню, что было у Мейнера. Да-да… «Кавказоиды» и «монголоиды», причем «монголоиды» у Мейнера как раз русские, а «кавказоиды»… Я подумаю.

Метьюз (доставая из кармана вексель): Вот это за то, что уважаемые люди типа ван Бринена по вашей теории станут практически белыми. (Показывая другой вексель): А вот точно такой же на такую же сумму вы получите, если из вашей теории выяснится, что русские – нелюди и поэтому не имеют никаких прав здесь, в Европе…

Павильон. Зима. Вечер. Вильно. Университет.

Покои Государя

Государь Император стоит перед книжными полками библиотеки старинного университета и с интересом читает корешки книг. За его спиной приготовленная постель, на тумбочке стоит нетронутый ужин и горит походная лампа. Слышен скрип отпираемой двери, в комнате появляется князь Голицын. Он оглядывает полки с книгами и бормочет.

Голицын: Мама дорогая, да сколько же здесь сокровищ человеческой мудрости! Так и поселился бы тут и всю жизнь эти замечательные книжки читал!

Александр (мягко): Ах, Сандро, не выдумывай! Из тебя такой же книжный червь, как из меня – балерина!

Голицын (угодливо): И впрямь, мин херц, мне-то оно ни к чему! Зато был бы я тут подле вас, Ваше Величество! Кстати, а вы в курсе, что в доме этом водятся привидения?

Александр (с видимым интересом): Вот как? Занятно! И какие они? (С кривой усмешкой): Неужто какой-то из Ягеллонов потерял здесь своего папеньку?

Голицын (небрежно): Да нет, что ты! Кейстута удавили не здесь, а в Крево. Да и старого Гедиминаса вроде тоже зарезали за околицей.

Нет, здесь, по слухам, сам Костюшко пленных пытал. И по ночам они теперь жутко воют!

Александр (столбенея): И впрямь… Я вторую ночь уже слышу, как кто-то воет так жалобно… Так это значит…

Голицын (небрежно, с лукавой усмешкою): А может, сие и не замученные насмерть пленники, а тонкие трубы от химической вытяжки… Говорят, это первый университет в Восточной Европе, который строили с химической вытяжкой. Дело было новое, мастерам непривычное. Вот и вышло, что по зиме, когда воздух на улице охлаждается, а здесь теплый по вытяжке вверх идет, возникает удивительный шум. (Увидев возмущенный жест Государя): Однако версия про запытанных до смерти мне больше по сердцу!

Александр (с сердцем): Вот любишь же ты собирать по углам всякую ересь! Однако разве же Костюшко у нас не поляк?! Какое у него отношение к Вильне?

Голицын (пожимая плечами): Так поляки – они, скорей, поболтать. Пустой народ. Все восстания Костюшки начинались здесь, в Вильне. Ибо литвины с белорусами горазды по лесам воевать. (С невольной усмешкой): «Лесные братья»! Так что все сопротивление нам – оно было здесь, а не в Польше. Как затоптали местный мятеж, так все восстание и затухло. А университет был тут главный. Сердце Тьмы. Последний оплот Костюшки Кирпича. Ваша бабушка даже в сердцах думала разнести его по кирпичику, чтоб навсегда извести крамолу, однако же не решилась…

Александр (задумчиво): Стало быть, университеты – корень зла и центры сопротивления нашей Империи. Ведь ты знаешь – в Москве именно профессура первой перешла на враждебную сторону. Это все неспроста!

Голицын (радостно): Я понял! Это – масоны! Франкмасоны! (Задумываясь): Или фармазоны? Или какие другие… (Напевно, будто рассказывает сказку): Они пошепчут, пошепчут над камушками, когда подобные вертепы зла нам закладывают, а потом…

Александр (с ожесточением): Масоны, говоришь?! А я думаю, это все книги! В них заводятся грибок и мерзкая плесень! Студенты читают, и эта плесень им заползает в мозги! Надобно все вот эти книги изъять и обязательно в Россию к нам вывезти!

Голицын (с оторопью): Это еще зачем? Если в них внутри плесень?

Александр (решительно): Затем, чтобы сжечь! Здесь-то нельзя – что о нас Европа подумает, а вот вывезем ближе к Смоленску, сложим большой костерок, и тогда… Все эти вольтерьянские бредни да химеры де Сада… Все под корень!

Голицын (задумчиво оглядывая полки): Ты думаешь, они здесь держали де Сада? А, по-моему, здесь скорее про философию, ту самую, которой ты мечтал научить мужиков…

Александр (с раздражением): Юношеские химеры… Я уже к ним охладел! Ты знаешь – все, кто писал супротив меня пасквиль в Москве, все были знакомы с этой поганою философией! А все, кто эту пакость не выучил, – за меня, как один!

Голицын (одобрительно): А вот с этим я соглашусь! Как вернемся домой, пора разобраться со всею этой иноземною философией и понять, кто и что там у нас! Ибо – нефиг!

Павильон. Зима. День. Берлин.

Салон Доротеи фон Ливен. Курительная

Стены берлинского салона Доротеи фон Ливен украшены бумажными ангелочками, звездочками и снежинками. Звуки музыки и возбужденные голоса мужчин, уже много выпивших. Хорошо слышен переливчатый смех колокольчиком крохотной Анны Федоровны, которая развлекает гостей. В курительной же покойно и тихо. Доротея принимает Кирстен. На пышном платье молодой женщины нашиты дорогие шведские гербы, но она все равно ведет себя очень робко. Похоже, что ни сама Доротея, ни Кирстен, которую уже прочат чуть ли не на норвежский престол, со своими ролями не очень освоились. Поэтому обе ведут себя с известной неловкостью.