Бабушка Ануш и ее дети

В. Запольский

БАБУШКА АНУШ И ЕЕ ДЕТИ

(семейные хроники)

Людей неинтересных в мире нет.

Их судьбы – как истории планет.

У каждой все особое, свое,

и нет планет, похожих на нее.

Эти стихи поэта-шестидесятника Евгения Евтушенко – кумира моей юности, не так давно случайно попавшие мне на глаза, заставили меня переосмыслить отношение к собственной биографии как к чему-то обыденному, заурядному, касающемуся меня одного и никого более.

Хотя, если посмотреть не очень пристально и очень обобщенно, так оно, наверное, и есть. Ничем не примечательная биография, обыкновенная. Таких, как я, родившихся в конце Великой Отечественной войны или чуть раньше и уже в младенчестве познавших лишения военного времени, миллионы. Все мы, послевоенные дети, не отличались атлетическим телосложением, изысканными одеждами, а самое главное постоянно недоедали. Я до сих пор помню голодные глаза моих одноклассников переростков-детдомовцев, потерявших в войну родителей, долго скитавшихся и в конце концов, эвакуированных в наши края. Они не были моими ровесниками, но учились вместе со мной в одном классе, и мы, домашние дети, и сами жившие впроголодь, как могли заботились о них, охотно делились с ними нехитрыми завтраками, хотя моя мама, заворачивая бутерброд в серую оберточную бумагу, строго-настрого наказывала съесть его самому. Так случилось, что были у нас вот эти скудные общие завтраки, была общая школа и были общие пацанские ценности. Говорю «пацанские», потому что в послевоенных школах мальчики и девочки обучались раздельно. И, наконец, объединяла нас и цементировала общая ЭПОХА – эпоха товарища Сталина. Как тогда говорили, великого вождя и мудрого учителя. Его грандиозные статуи с огромной указующей правильный путь рукой украшали центральные площади больших и малых городов. На аллеях парков и скверов его бюсты встречались, казалось, даже чаще чем деревья. Все центральные улицы населенных пунктов носили его имя. О величии и могуществе этого человека с утра до вечера вещали картонные тарелки-радиоприемники, имевшиеся в каждом доме. И мы на школьных линейках и смотрах художественной самодеятельности часто и вдохновенно исполняли сложенную сталинскими подхалимами радостную песню о великом друге и вожде. Во всю глотку писклявыми мальчишескими голосами орали: Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет, с песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет. Причем искренне верили, что это на самом деле так и есть, и пребудет вечно во веки веков, ибо ОН бессмертен. Вот серьезно, так прямо и думали – БЕС-СМЕР-ТЕН.

На этом, пожалуй, сходство моей судьбы и судеб моих сверстников заканчивалось, потому что, несмотря на суровость выпавшего на наше детство времени, в каждой избушке гремели свои погремушки. У кого тише, у кого громче, но совершенно не одинаково. Потому-то и выходит, что жизнь человека независимо от исторической агломерации, в которой она протекает, самоценна, уникальна и неповторима. И с этой точки зрения неинтересных людей и ничем не примечательных биографий в мире действительно не существует. Прав Е. Евтушенко. Это и заставило меня взяться за перо, чтобы оставить потомкам подлинную историю обыкновенной на первый взгляд семьи.

Глава 1. Счастливое детство

Я помню себя примерно с трех лет. Конечно же, достоверно воспроизвести каждый прожитый день не смогу, но некоторые детали помню хорошо. Например, как ходили мы с мамой в гости к ее старшей сестре Маргарите, или Маргуше, как называла ее мама. Всю дорогу, крепко держа меня за руку, мама наставляла: ничего не спрашивай у Маргуши про Юрика, хорошо? – Почему? – удивлялся я. – Где Юрик? Он, что ли, уехал? – Юрик умер, его больше нет с нами и никогда не будет, – горестно вздыхала мама, Маргуше будет больно, если ты напомнишь ей о нем.

Что такое «умер», я не понимал. Юрик был моим ровесником, и совсем недавно мне не разрешили играть с ним, потому что он заболел скарлатиной – об этом я помнил. Но то, что его больше нет и никогда не будет, никак не укладывалось в моей детской головушке. Как это так: жил-был и нету. Куда же он тогда подевался?

Вот так же сейчас в моей уже престарелой голове никак не укладывается понятие о бесконечности Вселенной. Как же так? Вселенная есть, а конца и края у нее нет? По нашим земным представлениям, должен же быть у нее, хоть хиленький, но заборчик. Ну хоть какая-нибудь околица должна же быть. А вот и нет, оказывается, никакой околицы и никакого заборчика нет. Без начала Вселенная, и без конца. Так, по крайней мере, утверждают ученые. Ну ладно, отвлекся, философ, блин. Жизнь прожил, а от ребенка ничем не отличаешься. В общем, рассказываю дальше.

Когда мы пришли, мывшая в тазике ноги тетя Маргуша засуетилась и, чтобы поскорее закончить процесс, начала быстро-быстро тереть одну ногу об другую. Я с любопытством наблюдал за ее манипуляциями – как же ловко у нее это получалось! И даже пробовал повторить ее движения. А потом прибежал с улицы ее старший сын Вовик, и мы с ним отправились играть.

И еще очень хорошо помню, как заботилось о нас, детях, государство. Шел 1947 год. Страна залечивала нанесенные войной раны. Не хватало всего, и лучшим лакомством для нас был кусочек черного хлеба, слегка присыпанный сверху сахаром. Зато был бесплатный детский сад, куда ходили мы с братом. На все жаркое лето весь наш детский сад вывозили в дачное местечко Чули – в предгорную прохладу Копетдага, где росли урюк, ежевика, гранаты и шумела быстроструйная речка Чулинка. Незамужние нянечки, не сумевшие из-за войны обзавестись собственным потомством, делали все, чтобы мы не нуждались в материнском тепле и ласке.

Мы жили тогда в Ашхабаде, где семья моей мамы оказалась в результате трагических обстоятельств. Моя бабушка Ануш Сергеевна и дедушка Исай Романович – армяне из Нагорного Карабаха вынуждены были покинуть Родину в 1916 году из-за жестоких гонений со стороны османских властей, и через Каспийское море перебраться сначала в туркменский Красноводск, а потом и в Ашхабад, где до сих пор проживает солидная армянская диаспора. Дедушку я не помню, и ничего не знаю о его судьбе. Почему-то ни мама, ни бабушка о нем ничего не рассказывали. Будто его и вовсе не было. Может быть, из-за того, что, родив одиннадцатого ребенка, бабушка сказала ему: «Все, Исай, хватит! Больше в этом доме женщины для тебя нет». Она действительно такое говорила. Это утверждали многие, кто ее знал, в том числе, кстати, и она сама. Бабушка была решительна характером и остра на язык. И запросто могла перекрыть доступ дедушки в свою спальню. И он пошел искать другую? Не знаю. О том, что же произошло на самом деле и куда подевался дедушка, не рассказывал никто. Говорят, он был хорошим столяром-краснодеревщиком. Но это ровным счетом ничего не проясняет в их с бабушкой отношениях. Мой дядя по материнской линии, наверное, что-то знал, потому что долго хранил в сарае уличный фонарь со светоточкой и надписью: «Исай Романович Шахназаров». Такие раньше в обязательном порядке вывешивали на индивидуальные домовладения. Потом и этот артефакт куда-то исчез вместе с воспоминаниями о дедушке.

Несмотря на пережитое, бабушка не озлобилась. Я никогда не слышал от нее нареканий в адрес турков или азербайджанцев. Кроме родного армянского, она свободно говорила и на турецком, и на азербайджанском. Владела русским языком, хотя бы и со смешным армянским акцентом.

Бабушка была ровесницей товарища Сталина, но в отличие от него, в семинариях не обучалась. О своем образовании она рассказывала так: «Один год я училась на армянский школа, потом сволочь Николай – русский царь, значит, – приказал армянский школа закрыть. Следующий год училась на азербайджанский школа. И этот школа он, сволочь, тоже закрыл. Мои богатые подруги уехали учиться в Баку, а мой учеба на этом закончился». Так, наверное, оно и было, только вот с царями бабушка чего-то напутала. В то время, когда она вступила в школьный возраст, империей правил папаша «сволочи Николая» Александр III. И школ тогда тоже не было. Были образовательные учреждения, которые назывались прогимназиями. Впрочем, спишем эти небольшие бабушкины заблуждения на недостаток ее образования и неосведомленность в вопросах династического транзита власти. Так или иначе, она все равно была права. Никто из царей в ходе своего правления о народе и его образовании всерьез не задумывался.

А, может быть, эти заблуждения – следствие ее абсолютной аполитичности. Ни царскую, ни советскую власть она никогда не прославляла, но и не ругала. Правда, иногда, придя с базара и пересчитывая оставшиеся деньги, недовольно хмурилась и вспоминала, как хорошо было при царе. Имея всего один рубль в кармане, можно было сходить на рынок и, если неплохо поторговаться, вернуться домой не пешком, а на фаэтоне. Причем тяжелые сумки она тогда не таскала. Все закупленные в лавках продукты вслед за ней доставляли домой специальные мальчики-разносчики, наподобие сегодняшних самокатчиков. Правду говорят: новое – это хорошо забытое старое.

О времени, в котором она жила после революции, особо не распространяясь, говорила коротко: «При царе было хорошо, но советский власть тоже неплохо!», и, когда готовила из газет бумагу для туалета – такой, как сейчас, тогда и в помине не было – портреты Ленина и Сталина аккуратно вырезала. Такое вот своеобразное проявление лояльности.

Глава 2. Проклятие «Чор у цав»

Бабушка с гордостью утверждала, что ни разу в своей жизни не осквернила свой рот ни вином, ни пивом, которое она называла ишачьей мочой, и никогда не лежала в больницах. А всех своих детей – одиннадцать, как она говорила, душ – родила дома. Шестеро из них умерли во младенчестве, некоторые во время бегства из Нагорного Карабаха. К тому моменту, о котором я повествую, осталось пятеро. Вспомню всех поименно по старшинству: Лена (именно Лена, а не Елена), Арфения, которую все домашние ласково называли Феня, Маргарита, Ашхен (это моя мама) и Гурген.

Дети у бабушки с дедушкой получались красивые. Стройные, светлокожие, с серо-голубыми глазами и вьющимися черными волосами. Особо отличалась тетя Феня. Ко всей своей внешней привлекательности она еще обладала красивым голосом, неплохо пела и мечтала стать артисткой. Бабушка эту мечту пыталась зарубить на корню. Потому что слова «артистка» и «проститутка» были для нее синонимами. Такие вот прямо аргентинские страсти разгорелись в бабушкином семействе. Тетя Феня упорствовала и продолжала гнуть свою линию. Бабушка свирепела и гнула свою. Однажды тетя Феня объявила, что уезжает на гастроли в Тегеран. Скандал случился грандиозный. Бабушка кричала, плакала, умоляла тетю Феню одуматься, отказаться от опрометчивого поступка, но та твердо стояла на своем. И тогда в безудержном и безрассудном гневе бабушка наложила не нее армянское проклятие «Чор у цав» (Чор и боль). С тем тетя Феня и отправилась на свои заграничные гастроли, с которых так и не вернулась. Говорят, что в Тегеране она вышла замуж, потом перебралась в Париж, где следы ее окончательно затерялись. Дома о ней не забывали, но и открыто не вспоминали. И было на то две причины. Во-первых, препятствием служило наложенное бабушкой проклятие, а во-вторых, советская власть настороженно относилась к гражданам, имеющим родственников за границей. Поэтому факт бегства Фени в семье тщательно скрывали, с нею не переписывались, ее судьбой не интересовались. Шутить со всемогущим НКВД никто не хотел.

Больше всех остальных своих детей бабушка любила тетю Лену. Эту мамину сестру я вообще не помню. Из-за большой разницы в возрасте мама с ней редко общалась, а отец вспоминал, что стремление тети Лены к чистоте и уюту просто сводило с ума, она чуть ли не с тряпкой ходила за гостями, заботясь о том, чтобы те нигде в ее доме не наследили. По этой причине гости тут появлялись редко. Тетя Лена была замужем и воспитывала себе на радость двоих детей – Эдика и Ираиду. А вот с мужем ей не повезло. Бабушка говорила о нем так: «У меня все зятья русские, один армянин – и тот сволочь». Его она не то что ненавидела, а просто презирала, а тетю Лену жалела, потому, наверное, и казалось, что любит ее больше остальных. К тому же при трагических обстоятельствах погиб сын тети Лены Эдик, и это еще больше усиливало заботу бабушки о ней. Так случилось, что и дочку тети Лены Иду воспитала бабушка. Но об этом чуть позже.

А сейчас – веселая хохотушка, живая и подвижная, как ртуть, тетя Маргуша. Она была замужем за простодушным и балагуристым хохлом Иваном Ковалевым. Видимо, из-за имени бабушка называла вечно подтрунивавшего над ней зятя русским. Навещая тещу, он всегда шутливо интересовался: «Ну что, мать, маленькую поставишь?», имея ввиду чекушку водки – эквивалент гостеприимства, на что неизменно получал один и тот же лаконичный ответ: «Ишачий штука тебе в рот, а не маленькая». Он не обижался и весело посмеивался. Они с тетей Маргушей имели двоих детей. О бедном Юрике я уже рассказывал. Про Вовика могу сказать, что был он старше меня на три года, и для своего возраста довольно прилично играл на скрипке. Не удивляйтесь, что я все время пишу «Юрик», «Вовик». В армянской общине Ашхабада было так принято. Двоюродная сестра моей бабушки тетя Маня Агабекова звала меня «Витик», а моего старшего брата «Сашик», а моего папу «Мишик». Ну, называют же они своих «Рачик, Хачик, Ваник» – чем мы хуже. Привычка – вторая натура, и ничего с этим не поделаешь. Тетя Маргуша и дядя Ваня очень подходили друг другу, вместе горевали о потерянном сыне, но не унывали и с оптимизмом смотрели вперед. Хорошая была пара, любящая.

Теперь моя мама Ашхен, названная так в честь царицы Армении из династии Аршакидов. Но носить это царственное имя мама не захотела. Она выбрала другое – Ксения. И это, наверное, неслучайно. Будучи этнической армянкой, она великолепно владела русским языком, и в новой для нее русской среде хотела выглядеть своей в доску. Поэтому и стала называться Ксенией. Ведь это имя древнегреческого происхождения означает «приветливая», «дружелюбная», «доброжелательная», но может трактоваться и как «чужестранка». В общем, дружелюбная чужестранка – вот такой маме хотелось быть, такой она и была. Она работала в машбюро редакции республиканской газеты «Туркменская искра». И была там на хорошем счету, потому что безупречно владела русской орфографией и пунктуацией и умела печатать вслепую. То есть, при работе смотрела только в текст рукописи, не оглядываясь на клавиатуру, и легко разбиралась даже с самым сложным почерком. Там она и познакомилась с моим отцом – молодым журналистом, приехавшим с Южного Урала поднимать культуру молодой советской республики, не имевшей тогда собственных квалифицированных кадров. Очень характерное для молодежи тех лет подвижническое устремление. Отец, типичный русак с пронзительно голубыми глазами и желтыми, как полова, волосами, обожал и хорошо знал русскую литературу. Особое предпочтение отдавал запрещенному в те времена Сергею Есенину, хотя за чтение стихов этого поэта можно было схлопотать 58-ю статью УК РСФСР. Он ее в конце концов и схлопотал. Но это случилось несколько позже. А пока он крепко запал на красивую молодую машинистку-армяночку, так напоминавшую ему Шаганэ из есенинского цикла стихов «Персидские мотивы». Вскоре они поженились, хотя бабушка была категорически против этого брака, отчего ее отношения с моим отцом были всегда напряженными. В 1938 году у молодой пары родился сын, которого назвали Валентином. В 1942 году появился на свет мой брат Александр. В ноябре 1944 года как раз в канун Великой Октябрьской социалистической революции в этот мир явился я. Валя умер в пятилетнем возрасте, заболев скарлатиной. Вот почему мама так оберегала меня от встреч с подхватившим эту же болезнь Юриком. Боялась потерять, хотя рожать меня не хотела. И несколько раз пыталась абортировать. Но аборты в то время были официально запрещены, и пожилой доктор, к которому она настойчиво обращалась со своей деликатной просьбой, в конце концов припугнул ее уголовной ответственностью. Она вынуждена была отступить. Там, в мамином животе, облегченно вздохнул я. Тут, выйдя от доктора, горько вздохнула мама. И все из-за того, что жили они с отцом хуже некуда. Он был своевольный, хулиганистый, часто выпивал и совершал неблаговидные поступки.

Как-то раз они с редакционным фотографом дядей Яшей Тремасовым отловили пасшегося на пустыре возле редакции ишака, притащили его на редакционный двор и привязали к дереву, росшему под окном кабинета заведующего отделом сельского хозяйства Авакова. Потом позвонили Авакову и с сильным туркменским акцентом спросили: «Эшак видыш?» – «Допустим» – ответил он. Понимая, что Аваков клюнул, они, перебивая друг друга, скороговоркой, мешая русские и туркменские слова, стали втолковывать ему, что ишак потерялся и надо отыскать хозяина. Как вы себе это представляете? – спросил Аваков. Надо его сфотографировать, поместить фото на первой странице газеты, хозяин увидит его и сам найдется, надо это сделать быстро, потому что ишак голодный и может совсем сдохнуть. Дурацкий розыгрыш в самом его разгаре прервал редактор. Он заглянул в кабинет, случайно услышав громкую и очень странную речь на сильно искаженном русском языке. Посрамленные шутники получили от редактора строгое устное внушение. С позором они вернули бедное животное обратно на пустырь, и отпустили пастись. Но в конечном итоге насмешить коллектив им все-таки удалось.

А мамина подруга тетя Маша Овсянникова рассказывала, как они однажды втроем – мама, папа и она – ходили в цирк. Там подвыпивший папа стал публично и громко издеваться над бездарным клоуном. Зрители, принявшие его за подсадного, громко ржали до тех пор, пока папу с позором не выперли из зала. Но обсмеяли и эту процедуру, полагая, что она заложена в сценарий циркового представления. Не любила мама и известного писателя Юрия О., в гостиничном номере которого папа однажды пьянствовал целые сутки, не приходя в сознание ответственного семьянина.

Потом он, вроде, остепенился, пошел на повышение и был отправлен собкором «Туркменской искры» в город нефтяников Небит-Даг. Там как раз не так давно открыли крупное нефтегазовое месторождение, и папе доверили высокую миссию – освещать ход освоения богатейших недр республики – основу ее индустриального развития. Собрав вещи и детей, мама отправилась вслед за ним в провинциальную неизвестность и житейскую неустроенность.