Лето взаймы

Глава 1. Королевство из досок и гвоздей

Последний гвоздь вошел в доску с натужным скрипом, будто жалуясь на свою судьбу. Лешка выпрямился, откинул со лба прилипшую от пота челку и смахнул капельки на сухую, пахнущую пылью траву. Молоток в его руке казался продолжением его самого – тяжелый, надежный, настоящий.

– Готово, – выдохнул он с такой торжественностью, словно только что завершил постройку как минимум королевского фрегата. – Адмирал, принимайте работу!

Адмирал, в лице Алисы, сидел на корточках рядом и с самым серьезным видом проверял узел на бечеве, которая должна была служить швартовым концом. Она подняла на Лешку глаза – ясные, цвета летнего неба перед грозой, с крохотными золотистыми искорками. На кончике ее носа примостилось едва заметное рыжеватое пятнышко – то ли веснушка, то ли капля древесной смолы.

– Во-первых, – начала она, не меняя серьезного тона, – капитан. Я же просила. Адмиралы командуют эскадрами, а у нас одно судно. Во-вторых, этот узел выглядит не очень. Давай перевяжем морским. Я в книжке видела.

Лешка усмехнулся. В этом была вся Алиса. Он мог часами мечтать о том, как их плот, который он в душе называл «Летучим Голландцем», пойдет покорять неизведанные воды лесного озера, а она в это время будет думать о прочности узлов, о том, не треснула ли вон та, самая важная, доска, и не забыли ли они взять лимонад и бутерброды. Не забыли, конечно. Плетёная корзинка, накрытая клетчатым полотенцем, стояла в тени и источала умопомрачительный запах маминого хлеба и огурца. Алисиной мамы, конечно. У Лешки мамы не было.

– Ладно, капитан, – он картинно поклонился, едва не споткнувшись о корень старой сосны. – Но выглядит-то как?

Они отошли на пару шагов, чтобы оценить свое творение. Плот был неказистым, разномастным и откровенно кривобоким. Его сколотили из всего, что удалось стащить, выпросить и найти: доски от старого забора, дверца от сарая, которую Лешкин дед собирался сжечь, и несколько толстых брусков, выловленных из озера после весеннего паводка. Все это скреплялось ржавыми гвоздями разной длины, а по бокам для плавучести были привязаны большие пластиковые бутыли. Для любого взрослого это был просто опасный мусор. Для них – это был ключ. Билет в их собственное королевство.

– По-моему, великолепно, – вынесла вердикт Алиса, и ее губы наконец тронула улыбка. – Наш «Ковчег».

– «Ковчег», – согласился Лешка. Ему нравилось это название. В нем было что-то надежное.

Воздух был густым и тягучим, как мед. Пахло тиной, нагретой на солнце сосновой хвоей и чем-то сладким, цветочным. Сонно жужжали шмели. Лесное озеро, раскинувшееся перед ними, было гладким, как зеркало, и только у самого берега лениво колыхались широкие листья кувшинок. А там, посредине, манил к себе их цель, их земля обетованная – крохотный, заросший ивняком островок, на котором, по слухам, никто не был уже лет сто.

– Ну что, спускаем? – Лешкины глаза горели нетерпением.

Вдвоем, кряхтя и упираясь босыми пятками в землю, они столкнули свое судно на воду. «Ковчег» качнулся, недовольно скрипнул, но остался на плаву. Победа!

Первым на борт взошел Лешка, проверил устойчивость, а потом протянул руку Алисе. Ее ладонь была прохладной и гладкой. Этот простой жест – помощь, чтобы взойти на плот – вдруг показался Лешке чем-то невероятно важным, интимным. Он на секунду задержал ее руку в своей, чувствуя, как по спине пробежал легкий холодок, не имеющий никакого отношения к озерной воде.

Алиса, кажется, тоже это почувствовала. Она быстро забрала руку и села на противоположный край плота, поправляя выбившуюся из косички прядь.

Оттолкнувшись длинным шестом от илистого дна, Лешка направил их «Ковчег» на середину озера. Берег с его привычным миром стал медленно удаляться. Звуки тоже отступали: сначала затихло жужжание шмелей, потом – стук дятла где-то в глубине леса. Скоро остались только тихий плеск воды о доски да скрип их плота. Весь огромный мир сжался до размеров этого маленького плавучего островка и двух человек на нем.

Они молчали. Лешка, стоя на носу, чувствовал себя первооткрывателем. Алиса сидела, обхватив колени руками, и смотрела на воду, где отражалось бегущее облако. Солнце играло в ее волосах, превращая обычную русую косу в россыпь червонного золота. Она вдруг повернула голову и поймала его взгляд. В ее глазах не было насмешки, только тихое, глубокое понимание. Она видела мир так же, как и он. Она понимала, что дело не в плоте и не в острове. Дело в том, чтобы быть здесь, вместе, вдали от всех.

Его рука, лежавшая на шесте, сама собой расслабилась. Пальцы медленно, почти незаметно, потянулись в сторону ее руки, что лежала на шершавой доске всего в нескольких сантиметрах от него. Ему показалось, что он слышит, как громко стучит его сердце, перекрывая плеск воды. Еще чуть-чуть, одно движение, и их пальцы соприкоснутся.

В этот самый миг «Ковчег» мягко ткнулся носом в песчаный берег островка.

Момент был упущен.

– Прибыли, капитан, – с деланой бодростью сказал Лешка, отводя глаза.

– Прибыли, – так же тихо ответила Алиса, и в голосе ее слышалась улыбка.

Они спрыгнули на мягкую, влажную землю их собственного, никем не открытого мира. Лето только начиналось. И оно обещало быть бесконечным.

Они закрепили «Ковчег», продев бечевку через корень ивы, торчащий из берега, словно костлявый палец. Островок встретил их бархатной тишиной, сотканной из шелеста листьев и ленивого гудения невидимых насекомых. Воздух здесь был другим, не таким, как на «большой земле» – гуще, прохладнее, с терпким привкусом влажной земли и прелой листвы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь плотный шатер из переплетенных ветвей, падали на землю неровными, дрожащими пятнами, и казалось, будто они идут по дну зеленого, живого моря.

Лешка, вооружившись найденной на берегу палкой, как мачете первопроходца, шагал впереди. Он раздвигал свисающие до земли гибкие ветви ивняка, заглядывал под широкие листья лопухов, словно ожидал найти там как минимум пиратский клад.

– Представляешь, – начал он вдруг, сбивая палкой шапку с какого-то бледного, незнакомого гриба, – тут могли ходить динозавры.

Алиса, шедшая следом, улыбнулась его мечтательности. Она не раздвигала ветки, а аккуратно подныривала под них, стараясь не спугнуть тишину.

– Динозавры? Лёш, этому озеру лет сто, не больше. Его на старых картах даже нет.

– Я не про это озеро. Я вообще. Про то, что когда-то по всей этой земле ходили. Я вчера читал… Ты знала, что тираннозавр не был самым большим хищником?

Этот вопрос застал Алису врасплох. Для нее, как и для большинства, Ти-Рекс был незыблемым королем ужасных ящеров.

– Как это? А кто тогда?

Лешка остановился и обернулся к ней. Его глаза горели азартом человека, владеющего тайным, важным знанием.

– Кар-ха-ро-дон-то-завр, – произнес он по слогам, смакуя каждое. – Жил в Африке. Он был длиннее тираннозавра, метра на два! И череп у него был больше. Огромный, почти как ты ростом. Представляешь, такая голова, полная зубов, как акульих. Его так и назвали – «ящер с акульими зубами».

Он для наглядности развел руки, пытаясь показать размер черепа, и чуть не заехал палкой Алисе по носу. Она увернулась, рассмеявшись.

– Осторожнее, Кархародонтозавр! А почему тогда все знают Ти-Рекса, а про этого твоего… зверя… никто не слышал?

– Потому что Ти-Рекс был массивнее, мощнее. У него укус был как у гидравлического пресса! Он мог машину перекусить, если бы они тогда были. А Кархародонтозавр был скорее как… как огромный нож. Быстрый, режущий. Не дробящий. Он охотился на еще больших динозавров, на зауроподов. Вон на тех, – Лешка ткнул палкой в сторону особенно высоких сосен на том берегу озера. – Он подбегал, вырывал кусок мяса, и ждал, пока тот истечет кровью. Не так эффектно, как у Ти-Рекса, но результат тот же.

Они вышли на небольшую полянку в самом центре островка. Здесь, в прорехе древесного купола, солнце било прямыми, жаркими копьями. Трава была низкой и мягкой, а вся поляна была усыпана крохотными рубиновыми точками. Земляника. Дикая, лесная, самая ароматная.

Они опустились на траву, забыв про динозавров. Разговор оборвался, сменившись другим, не менее важным занятием. Они срывали мелкие, прогретые солнцем ягодки и отправляли их в рот. Вкус был невероятным: концентрированная сладость с легкой кислинкой, запах лета, леса и чего-то еще, неуловимого – может быть, запаха их собственного маленького приключения.

– Все равно, – сказала Алиса, когда первая волна ягодного голода была утолена, а ее губы и пальцы окрасились в розовый. – Странно, что самый большой – не самый главный.

Лешка лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел в клочок синего неба, видневшийся сквозь листья.

– Может, дело не в размере, – сказал он задумчиво, перекатывая во рту особенно сладкую ягоду. – Может, дело в том, кого больше боятся. Или… кто лучше вписался в историю.

Он повернул голову и посмотрел на Алису, которая сидела рядом, поджав под себя ноги. Солнечный луч упал на ее щеку, и Лешка снова увидел ту самую рыжую крапинку на носу. В этот момент ему показалось, что нет на свете ни кархародонтозавров, ни тираннозавров, никого, кто был бы важнее или интереснее ее. А их островок, их «Ковчег» и это бесконечное, казалось, лето – и есть самая лучшая история, в которую они только могли вписаться.

Тишина, нарушаемая лишь редким всплеском рыбы в озере, казалась густой и осязаемой. Алиса облизала сладкие от земляники пальцы и задумчиво оглядела их маленькое владение. В ее глазах, привыкших находить порядок и логику во всем, вдруг зажегся озорной огонек.

– Знаешь, я сейчас вспомнила, как мы с классом в зоопарк ездили в прошлом году, – сказала она, повернувшись к Лешке. – Там все было в клетках. Все такое… правильное. А тут…

Она не договорила, но Лешка понял. Тут все было живое, настоящее, не по правилам.

– Представь, – продолжила Алиса, и ее голос стал тише, словно она делилась большим секретом. Она вытянула руку и указала тонким пальцем на густые заросли камыша у самой воды. – Вон там, где темная вода и пахнет тиной, жил бы бегемот. Не тот толстый, ленивый из зоопарка, а настоящий. Он бы лежал под водой, и видны были бы только его ноздри и маленькие глазки-бусинки. А ночью он бы выходил на нашу полянку и стриг траву, как газонокосилка. Фыркал бы недовольно.

Лешка затаил дыхание. Он лежал на траве, подперев голову рукой, и весь превратился в слух. Алиса редко позволяла себе так фантазировать, и каждое ее слово казалось ему драгоценным.

Ее палец переместился выше, к корявой, разлапистой иве, склонившей свои ветви к воде.

– А на этой иве, на самой толстой ветке, лежал бы леопард. Он бы свесил вниз хвост и лапы и дремал бы весь день. А шкура у него была бы точно как эти солнечные пятна на земле – никогда не найдешь, если не знаешь, где искать. Он бы смотрел на нас сверху, одним глазом, и думал, вкусные мы или нет.

Лешка невольно поежился, хотя солнце припекало совсем по-летнему. Картина была такой живой, что он почти видел этот подергивающийся хвост.

– А там, – Алиса махнула рукой в сторону смешанного леса, где темнели стволы елей, – там бы бродили жирафы.

– Жирафы? – удивился Лешка. – В лесу?

– Ну да. Они бы объедали самые верхушки сосен, – ничуть не смутившись, продолжала она. – Ходили бы медленно, величественно, как корабли. И когда они наклоняли бы свои длинные шеи, чтобы попить из озера, их ресницы казались бы огромными веерами.

Лешка представил это и улыбнулся. Жирафы, пьющие из их лесного озера.

Алиса вскочила на ноги, ее увлекло собственное видение. Она сделала несколько шагов по полянке, указывая в разные стороны.

– Вот тут, прямо среди земляники, прыгали бы сурикаты! Они бы становились столбиком, складывали лапки на животе и вертели бы головами, высматривая орла. А в том старом дупле, – она показала на трухлявый пень, поросший мхом, – жила бы семья енотов. Они бы стирали в озере нашу землянику, прежде чем съесть.

Она говорила, а Лешка смотрел на нее и не мог оторвать глаз. Она не просто перечисляла животных. Она создавала мир. Он видел, как она сама менялась: когда говорила о бегемоте, ее голос становился низким и грузным, когда о леопарде – тягучим и ленивым, а когда о сурикатах – быстрым и взволнованным. Она кружилась по полянке, ее коса растрепалась, щеки раскраснелись. Она была сейчас не просто Алисой, его подругой, а каким-то добрым духом этого места, заселяющим его чудесами.

Она остановилась, перевела дух и посмотрела на него.

– А ты кем бы был? В этом моем зоопарке?

Лешка задумался лишь на секунду.

– Я? Я бы был тем орлом, которого боятся сурикаты. Сидел бы на самой высокой сосне и смотрел бы на все это. На жирафов, на леопарда… на тебя. Чтобы никто не обидел.

Алиса замолчала. Ее фантастический мир внезапно столкнулся с чем-то очень реальным. Она снова села на траву рядом с ним, но уже ближе, чем раньше. От нее пахло солнцем и земляникой.

– Глупый, – сказала она очень тихо, но совсем не сердито. – Орлы не защищают. Они охотятся.

– А я был бы неправильным орлом, – так же тихо ответил Лешка, глядя ей прямо в глаза. – Я бы просто смотрел.

Над островом повисла тишина, но теперь она была другой. Она звенела от несказанных слов и от внезапного, общего понимания, что их игра давно перестала быть просто игрой.

Солнце сместилось, и тени от деревьев стали длиннее, протянувшись через их поляну, как темные, ленивые звери. Лешка перевернулся на живот и подпер подбородок ладонями, вдыхая пряный запах примятой травы. Слова о «неправильном орле» все еще витали в воздухе, и ему захотелось удержать это мгновение, продлить его, сделать таким же бесконечным, как это лето.

– Знаешь, – начал он, глядя не на Алису, а куда-то в гущу травинок перед собой, где ползла, деловито перебирая лапками, божья коровка. – Я иногда думаю, кем я стану, когда вырасту. Раньше не думал, а сейчас вот… думаю.

Алиса молчала, давая ему выговориться. Она сорвала длинную травинку и принялась накручивать ее на палец.

– Если я стану милиционером, – продолжал Лешка, и его голос звучал серьезно, без тени мальчишеского хвастовства, – у меня будет настоящая форма. И фуражка. И я буду самым честным милиционером на свете. И если кто-нибудь тебя обидит… ну, скажет что-то плохое или толкнет… Я не буду его в тюрьму сажать. Я просто приду к нему. В форме. Постучу в дверь. И он откроет, а я буду стоять такой большой, серьезный, и ничего не скажу. Просто посмотрю на него. Вот так. – Лешка нахмурил брови и сделал строгое лицо, отчего стал похож на рассерженного воробья. – И он все поймет. И больше никогда-никогда к тебе не подойдет.

Алиса тихонько фыркнула, но это был добрый смех.

– А если я сама его толкну?

– Тогда я скажу, что так ему и надо, – не задумываясь, ответил Лешка. – И что если будет жаловаться, я его заберу в отделение за неуважение к хорошим девочкам.

Он перевернулся на спину и снова закинул руки за голову, глядя в пронзительно синее небо.

– А если я стану врачом… хирургом! – он поправил себя, потому что это звучало солиднее. – У меня будут такие белые перчатки и умные очки. И я буду знать все-все на свете. Про каждую косточку, про каждый микроб. И ты никогда не будешь болеть. Вообще. Даже насморком. Потому что как только ты чихнешь, я сразу приеду. На большой белой машине с мигалкой. Приеду, послушаю тебя своей самой холодной штукой… стетоскопом. И дам тебе одну крошечную, волшебную таблетку, от которой все сразу пройдет. А еще сделаю так, чтобы тебе никогда не было больно. Даже если ты упадешь и коленку разобьешь. Я подую на нее особым, хирургическим способом, и она тут же заживет. И шрама не останется.

Он говорил, а перед его глазами проносились эти картины: вот он, строгий милиционер, защищает ее одним взглядом; вот он, мудрый врач, оберегает ее от всех болезней мира. И в центре каждой этой картины была она, Алиса, – невредимая, счастливая, в безопасности.

– А еще я мог бы стать полярником, – его фантазия неслась дальше, улетая из теплого лета в ледяную пустыню. – Уехать на Северный полюс. Жить там в домике, где за окном всегда метель и белые медведи ходят. И я бы каждый день писал тебе письма. Длинные-длинные. Рассказывал бы про северное сияние, про то, как трескается лед и как тихо бывает в полярную ночь. А потом, когда я бы вернулся через год, я бы привез тебе самый красивый подарок на свете. Не знаю, что. Может, осколок айсберга, который не тает. Или прирученного пингвина. И ты бы поняла, что даже там, на краю земли, я все время думал только о тебе.

Он замолчал, немного смущенный собственными признаниями. Божья коровка доползла до кончика травинки и, расправив крылья, улетела. Алиса перестала накручивать травинку на палец.

– А если ты станешь… просто Лёшкой? – спросила она так тихо, что он едва расслышал.

Он повернул к ней голову. Она смотрела на него, и в ее глазах цвета грозового неба плескалась такая нежность, что у него перехватило дыхание.

– Тогда… – он сглотнул, подбирая самые важные слова. – Тогда я буду просто рядом. Буду помогать тебе строить плоты. Слушать, как ты придумываешь зоопарки. Носить твой портфель. И… отгонять от тебя всех кархародонтозавров. Даже если они будут большие, как Ти-Рекс.

Он не знал, откуда взялись эти слова, но чувствовал, что они были самыми правильными из всех. Важнее милицейской формы, волшебных таблеток и нетающих айсбергов.

Алиса ничего не ответила. Она просто подвинулась еще чуть-чуть ближе, и ее плечо коснулось его плеча. И от этого простого, легкого прикосновения по всему Лешкиному телу разлилось такое тепло, какое не могло дать ни одно, даже самое жаркое, солнце. Он понял, что кем бы он ни стал, одно он знает точно: он хочет, чтобы она всегда была вот так, рядом.

Они лежали рядом, плечо к плечу, и молчали. Слова закончились, оставив после себя гулкую, наполненную смыслом тишину. Воздух, казалось, стал плотнее, звенел от напряжения и нежности. Лешка смотрел на переплетение ветвей над головой, но видел не их. Он видел ее лицо, ее глаза, слышал ее тихий голос. Он чувствовал тепло ее плеча, и это тепло медленно, но верно распространялось по всему его телу, заставляя сердце биться чаще и ровнее одновременно.

Его рука лежала на траве, рядом с ее рукой. Между их мизинцами было не больше сантиметра. Целый мир в одном сантиметре травы и воздуха. Он думал об этом сантиметре, как о пропасти, которую невозможно перелететь. Он снова и снова прокручивал в голове свои слова про «просто Лёшку» и боялся, что сказал что-то глупое, слишком откровенное.

Алиса тоже молчала. Она смотрела на свои пальцы, на которых все еще виднелись розовые пятнышки от земляники. Она думала о его словах. Не о милиционере и не о враче. О неправильном орле и о кархародонтозаврах. О том, что кто-то готов быть просто рядом, чтобы отгонять от тебя чудовищ, даже вымышленных. И это было важнее всего на свете. Она чувствовала, как горит щека с той стороны, где он лежал. Она знала, что он смотрит на нее, даже если он смотрит в небо. И она хотела, чтобы он не переставал.

И тогда, в полной тишине, нарушаемой лишь шелестом листьев, Лешка совершил самый смелый поступок в своей жизни. Смелее, чем постройка плота, чем шаг в темноту дупла. Он медленно, миллиметр за миллиметром, подвинул свою руку и накрыл ее ладонь своей.

Его пальцы были теплыми и немного шершавыми от досок и палок. Ее – прохладными и гладкими. На одно короткое мгновение их руки просто лежали так, одна на другой. А потом ее пальцы чуть шевельнулись и переплелись с его.

Это было оно.

В этот самый миг для них обоих все изменилось. Это было не просто прикосновение. Это был ответ. Безмолвный, но оглушительно громкий.

До этого дня любовь была чем-то односторонним. Для Лешки – это было тайное обожание, замиравшее сердце, когда она смеялась, желание защитить ее от всего на свете. Для Алисы – это была тихая привязанность, необъяснимая радость от его присутствия, чувство, что только он понимает ее без слов. Каждый из них носил это чувство в себе, как хрупкий стеклянный шарик, боясь уронить и разбить.

И вот теперь, в этом простом сплетении пальцев, их чувства встретились. Их два отдельных, тайных мирка слились в один, общий. И оказалось, что это не просто сложение. Это было умножение. Умножение на бесконечность.

Тепло, которое хлынуло в грудь Лешки, было не похоже ни на что. Оно было сильнее любого огня, жарче самого знойного полуденного солнца. Оно было слаще самого сладкого чая с медом, который готовила ему бабушка, когда он болел. Это было тепло, которое не обжигало, а наполняло изнутри, изгоняя все страхи, все сомнения. Это было чувство правильности. Чувство, что он дома.

Алиса почувствовала то же самое. Тревога, которая всегда жила где-то на донышке ее души, – тревога за отца, за будущее, за себя – вдруг растворилась, уступив место абсолютному, всепоглощающему спокойствию. Будто она всю жизнь шла по тонкому канату, а сейчас вдруг оказалась на широкой, надежной дороге. Его рука в ее руке была якорем, компасом и обещанием одновременно.

Они не смотрели друг на друга. Они просто лежали, держась за руки, и смотрели в небо. Они не сказали больше ни слова. Да и зачем? Все самое важное уже было сказано этим безмолвным, первым, робким и таким уверенным касанием. На их собственном острове, в их собственном лете, они впервые узнали, что такое не просто любить, а быть любимыми в ответ. И это было самое великое открытие из всех.

Глава 2. Длинные тени. Часть 1

Солнце, лениво катившееся к верхушкам сосен на том берегу, изменило свой цвет. Из ослепительно-белого оно стало теплым, медовым, и весь их островок, вся их маленькая вселенная, окрасилась в оттенки старого золота. Тени вытянулись, стали густыми и синими, и в воздухе появилась едва уловимая вечерняя прохлада.

Первой нарушила их безмолвную идиллию Алиса. Она медленно, неохотно расцепила их пальцы и села. Лешка почувствовал, как его ладонь, вдруг ставшая пустой, похолодела, и ему нестерпимо захотелось снова найти ее руку, но он не решился. Он тоже сел, стараясь делать вид, что просто разминает затекшую спину.

– Пора, наверное, – сказала она, и ее голос прозвучал в вечерней тишине чуть-чуть виновато, будто она разрушала что-то хрупкое.

– Уже? – вырвалось у Лешки. Ему казалось, что они пробыли здесь всего несколько минут. Целая жизнь пронеслась за несколько минут.

– Уже, – кивнула Алиса, взглянув на полоску неба, которая становилась все более розовой. – Папа будет волноваться. Да и тебе, наверное, скоро домой.

Упоминание отца вернуло их в реальность. В тот мир, где было время, были обязанности и были запреты. Их волшебный пузырь, в котором они парили последние часы, начал медленно сдуваться.

– Да, – согласился Лешка, поднимаясь на ноги. Он отряхнул с шорт прилипшие травинки и сухие листики. – Надо проверить, не уплыл ли наш «Ковчег».

Они начали собираться. Движения их были робкими и немного скованными, словно они заново учились владеть своими телами в присутствии друг друга. Возникла новая, приятная неловкость. Лешка, наклонившись за своей палкой-мачете, чуть не столкнулся с Алисой, которая тянулась за плетеной корзинкой. Их плечи на мгновение соприкоснулись. Они оба отпрянули, и тут же, поймав взгляды друг друга, одновременно улыбнулись – коротко, смущенно, но с таким теплом, что никакие слова не были нужны.

Алиса аккуратно закрыла корзинку клетчатым полотенцем, проверила, не осталось ли мусора на их поляне. Лешка подобрал пустую бутылку из-под лимонада. Они двигались молча, но это молчание было совсем другим, не тем, что прежде. Раньше оно было наполнено мечтами и догадками, теперь – общим, разделенным на двоих знанием.

– В следующий раз надо весла сделать, – сказала Алиса, когда они уже шли к берегу по знакомой тропинке. – Шестом не очень удобно грести против ветра.

«В следующий раз». Эта простая фраза отозвалась в Лешкиной груди радостным гулом. Значит, будет следующий раз. Значит, это не было сном.

– Точно! – подхватил он с излишним энтузиазмом. – Я у деда лобзик возьму. Выпилим из досок, как настоящие. Можно даже лопасти им форму придать, как у байдарки.

– И уключины придумать. Чтобы весла не соскальзывали, – деловито добавила она, подныривая под низко висящую ветку.

Они подошли к берегу. «Ковчег» мирно покачивался на воде, нетерпеливо тычась носом в песок. Бечевка, которой они привязали его к корню ивы, натянулась и ослабевала в такт волнам. Заходящее солнце рисовало на воде длинную, дрожащую дорожку, похожую на расплавленное золото. Мир замер, провожая этот день, их день. Они стояли на границе своего королевства, готовые сделать шаг обратно в реальность, но унести с собой его самое главное сокровище.

Они оттолкнулись от берега, и «Ковчег» медленно заскользил по золотой дорожке, разрезая ее на две дрожащие половины. Островок стал уменьшаться, сливаясь с вечерними тенями, превращаясь снова в загадку, в мечту. Лешка орудовал шестом, но уже не так размашисто, как днем. Теперь в его движениях была плавная, осторожная сосредоточенность.

Тишину нарушил громкий всплеск совсем рядом с плотом. Большая рыба, сверкнув в последних лучах солнца серебристым боком, выпрыгнула из воды и снова исчезла в темной глубине, оставив после себя расходящиеся круги.

– Ого! – выдохнул Лешка. – Видела? Наверное, щука. Вот бы поймать такую.

– А ты рыбачишь? – спросила Алиса. Она сидела на своем месте, обхватив колени, и смотрела на воду.

Лешка задумался, погружая шест в вязкую прохладу.

– Дед пытался меня научить. Мы ходили пару раз с ним на зорьке. С удочками, с червяками… Но у меня не получается.

– Клёва нет?

– Да нет, дело не в клёве. Я просто не могу. Сидеть вот так, часами, и смотреть на поплавок. Мне скучно становится. Я начинаю думать о чем-то другом, смотреть по сторонам, считать ворон. А потом, когда поплавок все-таки дергается, я уже и забыл, что я на рыбалке. Дед говорит, я еще не дорос до нее. Что рыбалка – это не просто рыбу ловить. Это как… медитация.

Он произнес слово «медитация», подслушанное у взрослых, и сам удивился, как точно оно подходит.

Алиса кивнула, словно его слова подтвердили какую-то ее собственную теорию.

– Он прав. Твой дедушка, – сказала она своим спокойным, рассудительным голосом. – Я читала, что способность к длительной, монотонной концентрации, которая нужна для охоты из засады или рыбалки, формируется в мозгу довольно поздно. Префронтальная кора, которая отвечает за контроль импульсов и терпение, у подростков еще только развивается.

Лешка перестал грести и посмотрел на нее с изумлением. Префронтальная… что?

– Чего-чего развивается?

– Пре-фрон-таль-на-я ко-ра, – так же, как он утром – динозавра, по слогам повторила она, и в уголках ее губ спряталась улыбка. – Это часть мозга, вот тут, за лбом. Она как бы дирижер нашего поведения. У детей и подростков она еще незрелая, поэтому им трудно долго сидеть на месте, трудно ждать. Хочется всего и сразу. Это не потому, что мы плохие или невнимательные, просто мозг так устроен. Природа специально сделала нас такими – любопытными, активными, чтобы мы исследовали мир, а не сидели в засаде. А вот у взрослых эта система уже отлажена. Поэтому твой дедушка может часами смотреть на поплавок и получать от этого удовольствие. Он не просто рыбу ждет, он в этот момент… калибрует свои нейронные сети.

Она говорила об этом так же просто и естественно, как о веслах или уключинах. Сложные слова в ее устах не звучали заумно или скучно. Они были как ключи, открывающие потайные дверцы в устройстве мира. Лешка слушал, и ему казалось, что он видит, как в ее голове крутятся маленькие, идеально подогнанные друг к другу шестеренки. Он вдруг понял, что ее ум – это не просто зазубренные факты из книжек. Это была ее собственная суперспособность. Умение видеть невидимые связи между вещами: между его неусидчивостью и устройством мозга, между любовью к приключениям и эволюцией.

– То есть, – медленно произнес он, пытаясь уложить новую информацию в голове, – я не могу рыбачить не потому, что я разгильдяй, а потому что у меня кора еще не выросла?

– Именно! – подтвердила Алиса с торжеством ученого, чья гипотеза подтвердилась. – Она растет. И когда-нибудь, может быть, ты тоже полюбишь сидеть с удочкой. А пока… пока нам лучше строить плоты. Это для нашей коры полезнее.

Она улыбнулась ему открыто, и в этой улыбке было все: и ее ум, и ее доброта, и их общая тайна. Лешка улыбнулся в ответ. Ему вдруг стало невероятно легко. Оказывается, с ним все было в порядке. И с ней – тоже. Они были просто правильными подростками, с правильной, еще не до конца выросшей префронтальной корой. И это было еще одним, очень важным открытием этого дня. Он с новой силой налег на шест, направляя их «Ковчег» к берегу, где их ждал обычный мир. Но они возвращались в него уже совсем другими.

– Знаешь, о чем я подумала? – вдруг сказала Алиса, нарушая вечернюю тишину. Лешка как раз затягивал последний узел и, не разгибаясь, повернул к ней голову. – Мы с тобой знакомы… сколько? С пятого класса?

– Угу, – промычал Лешка, сосредоточенно дергая за бечевку. – Почти три года.

– Почти три года, – согласилась Алиса с легкой улыбкой. – Я пришла в сентябре, а сейчас почти конец июня… Да, почти три года. А у нас с тобой нет ни одной фотографии. Вообще.

Лешка выпрямился. Это была правда. Странная, необъяснимая правда. Они проводили вместе кучу времени, но им никогда не приходило в голову запечатлеть это. Их воспоминания жили только в их головах.

– У моего папы есть фотоаппарат, – продолжала Алиса, и ее глаза загорелись идеей. – Не обычный, а волшебный. Полароид. Ты видел такой?

Лешка отрицательно покачал головой.

– Ты нажимаешь на кнопку, – она для наглядности выставила вперед указательный палец, – он смешно жужжит и выплевывает белый прямоугольник. И ты смотришь на него, а на твоих глазах, как по волшебству, медленно-медленно проявляется картинка. Сначала тени, потом цвета… И через минуту у тебя в руках уже готовая, настоящая фотография. Не нужно никакой пленки, никакой проявки. Просто чудо.

Она рассказывала об этом с таким детским восторгом, что Лешка невольно заулыбался. Он живо представил себе эту магию: как из пустоты белого листа рождается их мир.

– Я попрошу у папы, – решительно сказала она. – Скажу, что для школьного проекта. Про природу родного края. Он должен дать. И тогда… тогда мы сможем сделать фотографию на память. О сегодняшнем дне. О нашем «Ковчеге».

Лешка почувствовал, как внутри у него что-то радостно екнуло. Фотография. Это было не просто картинкой. Это было доказательством. Вещественным доказательством того, что этот день, этот остров, это сплетение пальцев – все это было на самом деле. Это был шаг. Шаг от тайной, известной только им двоим истории, к чему-то более реальному, осязаемому. Что-то, что можно будет взять в руки, спрятать в ящик стола и доставать холодными зимними вечерами.

– Это… это здорово, – сказал он, стараясь, чтобы его голос не дрогнул от волнения. – Отличная идея.

– Только есть одна проблема, – Алиса чуть нахмурилась. – Он же не может сфотографировать нас двоих одновременно. Нам нужен кто-то третий.

Они на секунду замолчали, обдумывая эту простую техническую трудность. Пригласить кого-то в их мир? В их тайну?

– Оля, – почти одновременно сказали они и тут же рассмеялись.

Оля была их общей подругой. Веселая, немного шумная, но абсолютно надежная. Она была из тех людей, кто умеет хранить секреты, просто потому что не придает им слишком большого значения. Она была частью их обычной, школьной жизни, но при этом достаточно своей, чтобы посвятить ее в маленькое волшебство.

– Мы можем позвать Олю, – развил мысль Лешка. – Скажем ей, что построили плот и хотим это отметить. Она нас сфотографирует. Здесь, у «Ковчега». А потом… потом мы можем сплавать на остров, и она сфотографирует нас там. На нашей поляне.

При мысли о том, что на их земляничной поляне появится кто-то третий, у Лешки кольнуло легкое чувство ревности. Но оно тут же прошло. Оля не нарушит их мир. Она просто поможет его запечатлеть.

– Да, – согласилась Алиса, и ее лицо снова прояснилось. – Позовем Олю. Это будет правильно.

Они стояли у кромки воды, рядом с их привязанным «Ковчегом». Обычный мир вокруг них жил своей жизнью: где-то вдалеке просигналила машина, с другого берега донесся лай собаки. Но для них двоих этот берег был уже не просто берегом. Это было место, где рождались планы. Место, откуда они уплывали вдвоем, а возвращались уже с общей мечтой – о волшебной фотографии, которая сделает их лето настоящим. Навсегда.

Они пошли по узкой, натоптанной тропинке, которая выводила из лесной зоны к первым домам дачного поселка. Вечерний воздух был прохладным и чистым, пах сырой землей и дымком из чьей-то трубы. Первые комары начали свой тонкий, заунывный писк.

– Я тебя провожу, – сказал Лешка так, словно это было само собой разумеющимся. Это не было вопросом. Это было утверждением.

Алиса кивнула, и они пошли рядом, стараясь не задевать друг друга, но остро ощущая присутствие другого в сгущающихся сумерках. Их шаги звучали в унисон по гравийной дорожке.

– Хорошо, что каникулы, – вздохнул Лешка, подбрасывая ногой небольшой камешек. – Ненавижу вставать в семь утра.

– А я по школе даже немного скучаю, – призналась Алиса. – По некоторым урокам.

– Серьезно? – удивился Лешка. – Я вот только по физкультуре и ОБЖ. На физре бегаешь, прыгаешь, в футбол играешь – что может быть лучше? А на ОБЖ нас учили, как костер разводить и что делать, если в лесу заблудился. Полезные вещи.

Он говорил это с мальчишеской прямотой, и это было так похоже на него. Алиса улыбнулась. Они виделись в школе каждый день, сидели в одном классе, но почти никогда не говорили о самой школе. Дети редко обсуждают свою работу вне работы. Школа была фоном, декорацией для их дружбы, а не ее темой.

– А я думала, ты литературу полюбил, – заметила она хитро. – Ты в последней четверти у доски так отвечал, что даже Нина Петровна заслушалась.

Лешка на мгновение смутился. Он замедлил шаг и посмотрел на свои кеды.

– А… это. Да. Это другое. Просто… книжка одна зацепила.

– Какая?

Он поднял на нее глаза. В свете редких фонарей, которые уже начали зажигаться, его лицо выглядело серьезным и очень взрослым.

– «Капитанская дочка». Мы же ее проходили.

– Пушкин? – удивилась Алиса. Она-то думала, его могли увлечь приключения или фантастика.

– Ну да. Я сначала тоже думал – скукота, история какая-то, восстание… А потом как начал читать, и не мог оторваться. Там ведь не в Пугачеве дело. Там про этого парня, Гринева. Он же… он не какой-то супергерой. Обычный парень, немного бестолковый сначала. Но он честный. И смелый, когда надо. И как он эту Машу Миронову полюбил… Он же ради нее на все был готов. Пойти против всех, рисковать жизнью, в тюрьму сесть… просто чтобы ее спасти. И он не хвастался этим. Он просто делал, потому что не мог иначе. Потому что честь… и потому что она.

Он говорил об этом с таким жаром, с таким искренним восхищением, что Алиса остановилась и посмотрела на него во все глаза. Она видела перед собой не просто Лешку, своего друга, который любит футбол и умеет строить плоты. Она видела его душу. Того самого «неправильного орла», который будет просто смотреть. Того самого мальчика, который готов отгонять кархародонтозавров. Оказалось, у его внутреннего мира было имя – Петр Гринев.

Ее сердце наполнилось таким теплом и такой нежностью, что стало трудно дышать. Это открытие было, пожалуй, даже важнее, чем их сплетенные руки на острове. Он был не просто смелым и добрым. Он был глубоким.

– Я всегда знала, что ты не только про «бегать и прыгать», – сказала она очень тихо.

Они стояли под старым фонарем, который бросал на дорогу круг теплого, желтого света. Мимо них пролетел ночной мотылек, привлеченный светом. Лешка смотрел на нее, и ему показалось, что она поняла все. Самое главное.

– Пойдем, – сказала она, сделав шаг. – А то папа точно начнет поисковую операцию. С милицией и собаками.

Лешка рассмеялся, и напряжение спало. Они пошли дальше, уже чуть ближе друг к другу. До ее дома оставалось всего несколько минут. Но за эту короткую прогулку расстояние между ними сократилось на целую вечность.

Дом Алисы показался в конце улицы – аккуратный, с двумя светящимися окнами на первом этаже, которые выглядели как теплые, добрые глаза. Оттуда, из этого островка света и уюта, их разделяло не больше сотни шагов. Эти последние метры казались Лешке самыми трудными. Скоро ему придется сказать «пока» и уйти в темноту, а она останется там, в свете. И все волшебство этого дня растворится до завтра.

Он должен был что-то сделать. Что-то сказать. Чтобы унести с собой не только воспоминание, но и уверенность.

Он остановился у низкой деревянной калитки, ведущей в ее двор. Дальше ему было нельзя. Дальше начиналась территория ее отца.

– Алис, – начал он, и его голос прозвучал чуть громче, чем он хотел. Он заставил себя говорить тише, спокойнее. – Я хотел спросить…

Алиса обернулась. В свете, падающем из окна, ее лицо казалось бледным, а глаза – очень темными и глубокими. Она ждала.

– Там… на острове… – он запнулся, ища правильные слова. Все его красноречие, найденное при обсуждении Гринева, куда-то испарилось. – Когда мы… за руки.

Он неловко замолчал, чувствуя, как краснеют уши.

– Да? – мягко подбодрила она.

– Это… это теперь можно? – наконец выдавил он из себя главный вопрос этого вечера. – Ну, в смысле, я могу… брать тебя за руку? Иногда? Не только на острове?

Он ожидал чего угодно: что она смутится, засмеется, скажет, что он все неправильно понял. Но Алиса посмотрела на него с искренним, неподдельным удивлением. Она слегка наклонила голову набок, как делают, когда пытаются разглядеть что-то непонятное.

– А ты разве не понял? – спросила она так просто, будто речь шла о том, что после дождя трава мокрая.

– Не… не совсем, – честно признался Лешка.

– Лёш, – она сделала маленький шаг к нему, и расстояние между ними сократилось до минимума. – Когда я… – она тоже запнулась, подбирая слова, – …когда я переплела с тобой пальцы, это же не было случайно. Я же не отдернула руку, правда?

Он молча покачал головой.

– Я думала, это и так понятно, – продолжала она, и в ее голосе не было и тени насмешки, только легкое изумление его непонятливости. – Что это значит «да». На все твои вопросы. Про «просто Лёшку», про «быть рядом», про… руку. Про все. Зачем спрашивать о том, что и так уже случилось?

Для нее все было просто и ясно. Их прикосновение на острове было не началом, а подтверждением. Печатью на документе, который они оба уже давно подписали в своих сердцах, сами того не осознавая. Для нее это было само собой разумеющимся.

А для него, для Лешки, это было откровением. Он, который всегда жил в мире догадок и предположений, нуждался в словах. В разрешении. В четком «да» или «нет».

И вот он его получил. Не просто «да, можно». А что-то гораздо большее. Он получил подтверждение, что они находятся на одной волне, в одной вселенной, где самые важные вещи не требуют слов.

Он почувствовал невероятное облегчение, смешанное с восторгом. Он протянул руку – уже не робко, а уверенно. И она, не колеблясь ни секунды, вложила свою ладонь в его. Ее рука была маленькой и прохладной. Его – большой и теплой. Они идеально подходили друг другу.

– Теперь понял, – сказал он, и улыбка сама собой расплылась по его лицу.

Они стояли так у калитки еще несколько секунд, держась за руки. В свете окна. На границе двух миров. И это было их новое соглашение. Простое, понятное и такое важное. Им можно.

За ними наблюдали.

Из темной глубины гостиной, стоя у самого окна, на них смотрел Дмитрий. Он не зажигал верхний свет, и поэтому с улицы его фигура была невидима, растворяясь в полумраке комнаты. В руке он держал чашку с давно остывшим чаем. Он ждал. Он всегда ждал.

Сначала он услышал их голоса – тихие, приглушенные. Потом увидел два силуэта, остановившихся у калитки. Его Алиса. И этот мальчишка. Он видел, как она обернулась, как свет из окна упал на ее лицо. Его маленькая девочка. Она выглядела сегодня как-то иначе. Взрослее.

А потом он увидел, как мальчик протянул руку. И как его дочь, его единственная, его Алиса, без колебаний вложила свою ладонь в его.

В этот миг чашка в руке Дмитрия дрогнула. Холодный чай едва не выплеснулся. В его душе что-то оборвалось. Словно тяжелый, холодный камень, который он носил в себе много лет, сдвинулся с места и покатился вниз, в самую бездну.

Он видел не двух тринадцатилетних подростков, неловко держащихся за руки. Он видел призрак.

Девять лет назад он точно так же держал за руку другую женщину. Свою жену. Они стояли на этом же самом крыльце, и летнее солнце точно так же играло в ее волосах. Она смеялась, рассказывая ему какую-то забавную историю, и ее рука в его руке была обещанием бесконечного счастья. А через три месяца ее не стало. Внезапная, нелепая, жестокая болезнь, которая сожгла ее за несколько недель, оставив после себя оглушающую тишину в доме и четырехлетнюю девочку с огромными, непонимающими глазами.

С тех пор вся его жизнь превратилась в одну-единственную миссию: защитить этот маленький, хрупкий осколок его разрушенного счастья. Алиса стала его миром, его солнцем, его смыслом. Он научился заплетать ей косы, неумело, путая пряди. Он читал ей сказки на ночь, меняя голоса. Он лечил ее сбитые коленки, борясь с желанием запереть ее дома и никогда не выпускать, чтобы она больше не падала. Он видел в ней отражение своей ушедшей любви и одновременно панически боялся, что и этот свет может однажды погаснуть.

И вот теперь, глядя на эту сцену у калитки, он видел начало конца. Он видел не первую любовь. Он видел первое предательство. Не ее предательство – предательство самой жизни, которая снова протягивала свои руки, чтобы забрать у него самое дорогое. Этот мальчик был не просто мальчиком. Он был предвестником. Первым шагом на той дороге, которая неминуемо уведет Алису из этого дома, из его жизни. Сначала – прогулки, потом – свидания, потом – другая жизнь, другой дом, другая семья. А он? Он снова останется один в этом тихом, пустом доме, где единственным звуком будет тиканье часов на стене.

Холодный, иррациональный страх, который все эти годы дремал под спудом отцовской любви и заботы, проснулся и поднял свою уродливую голову. Он превратился в ледяную, жесткую решимость.

Его пальцы сжали чашку так, что побелели костяшки. Взгляд, которым он смотрел на счастливую, ничего не подозревающую пару у калитки, потерял всякую теплоту. В нем появился холодный блеск стали.

Этого не будет. Он не позволит. Он не переживет этого снова. Он защитит свою дочь. От этого мальчика. От этого мира. От ее собственного будущего.

Глава 3. Длинные тени. Часть 2

Последний, быстрый взгляд на удаляющийся силуэт Лешки, и Алиса, чувствуя, как тепло его руки медленно уходит из ее ладони, толкнула калитку. Та тихо скрипнула, как всегда. Щелкнул замок на входной двери. Она шагнула внутрь, в знакомый мир своего дома.

И тут же споткнулась о тишину.

Это была не обычная вечерняя тишина, когда отец читает в гостиной или возится на кухне. Это была тишина тяжелая, давящая, как ватное одеяло. Воздух казался неподвижным и густым. Обычно отец уже был в прихожей, встречая ее с неизменным вопросом: «Ну как прогулка? Не замерзла?». Сегодня ее не встретил никто.

– Пап? – позвала она, и ее собственный голос прозвучал чужеродно и громко, утонув в пустоте, не найдя ответа.

Что-то не так. Холодная, липкая струйка тревоги пробежала по ее спине.

Она медленно, стараясь не шуметь, сняла свои сандалии и поставила их на коврик у порога. Ровно, носок к носку, как он ее учил. Привычное, машинальное действие показалось сейчас единственным островком порядка в этом внезапно изменившемся мире. В доме пахло как всегда – старым деревом, книгами и чем-то неуловимо папиным, смесью одеколона и кофе. Но сегодня к этому запаху примешивалась еще одна нота, которую Алиса не могла определить, но чувствовала всем своим существом – запах затаенной тревоги.

На вешалке висела его рабочая куртка. Значит, он дома.

Разувшись, она на цыпочках прошла из прихожей в гостиную. Здесь горел только торшер у кресла, бросая на стены и мебель длинные, искаженные тени. Папино кресло, его крепость, было пустым. На подлокотнике одиноко стояла чашка, рядом – раскрытая книга, которую он, очевидно, так и не дочитал. Телевизор был выключен, его черный экран безмолвно отражал одинокий светильник.

Она заглянула в проем, ведущий на кухню. Темно. Никакого привычного щелканья закипающего чайника, никакого тихого стука посуды.

Сердце забилось чаще. Она знала, куда он уходит, когда был расстроен или хотел побыть один. В свой кабинет – маленькую комнату в конце коридора, бывшую кладовку, которую он превратил в свое убежище. Дверь в кабинет почти всегда была открыта.

Сегодня она была плотно закрыта. А из-под нее не пробивалась даже тоненькая полоска света.

Алиса замерла перед закрытой дверью. Костяшки ее пальцев, когда она подняла руку, чтобы постучать, казались ледяными. Она постучала – тихо, неуверенно. Раз, два.

Прошла секунда, другая. За дверью было тихо. А потом послышался звук, будто что-то тяжелое сдвинули с места, и щелкнул замок. Дверь отворилась.

Отец стоял в проеме, полностью заслоняя собой темноту комнаты. Его лицо было в тени, но Алиса все равно почувствовала исходящий от него холод. Он был одет в свою обычную домашнюю футболку и спортивные штаны, но казалось, будто на нем тяжелые, невидимые доспехи.

– Алиса. Ты уже пришла, – сказал он. Это не было вопросом. Его голос был ровным, безэмоциональным, и от этого становилось еще страшнее.

– Да, пап. Я… я тебя потеряла. Все в порядке?

– Все в порядке, – ответил он, но не сделал ни шага, чтобы пропустить ее или выйти самому. Он оставался стражем на пороге своей темноты. – Как прогулка? Как дела у твоего… друга?

Последнее слово он произнес с едва заметной паузой, будто подбирал его, как пинцетом.

– Хорошо, – тихо ответила Алиса, чувствуя, как сжимается сердце. – Мы просто… гуляли у озера.

– У озера, – повторил он, как эхо. Он вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь, и прошел в гостиную, в круг света от торшера. Теперь Алиса видела его лицо. Усталое, с жесткими складками у рта. – Алиса, нам нужно поговорить.

Он не сел в свое кресло. Остался стоять, возвышаясь над ней.

– Я сегодня говорил с Ниной Петровной. Нашей классной руководительницей. Просто так, о твоих успехах. Она тебя очень хвалит. Говорит, ты самая способная в классе.

Алиса молчала, не понимая, к чему он клонит. Похвала в его устах сейчас звучала как обвинение.

– А еще мы говорили про других учеников. Про твоего друга. Алексея. – Он снова сделал эту паузу. – У него, оказывается, не все так гладко. По математике еле-еле тройка натягивается. По физике – тоже. Она говорит, мальчик он неплохой, но… ленивый. Мечтатель. Витает в облаках.

Он посмотрел ей прямо в глаза, и его взгляд был тяжелым, как свинец.

– Ты понимаешь, к чему я это говорю? Ты умница. У тебя большое будущее. Институт, хорошая профессия. А такие вот… друзья… они тянут вниз. Незаметно. Сегодня вы гуляете, завтра ты помогаешь ему с уроками, а послезавтра у тебя самой нет времени на свою учебу. Это как якорь, который не дает кораблю плыть.

Мир Алисы, такой яркий, теплый и полный надежд всего пять минут назад, начал трескаться. Она смотрела на отца и не узнавала его. Это был не ее папа, который читал ей сказки и учил завязывать шнурки. Это был чужой, холодный человек, который говорил ужасные, несправедливые вещи.

– Это неправда! – вырвалось у нее. – Лешка не такой! Он… он просто другой! Он…

– Другой? – перебил отец, и в его голосе прорезался металл. – В чем другой? В том, что ему важнее гонять мяч, чем учить теоремы? Алиса, я знаю жизнь лучше тебя. Я не хочу, чтобы ты повторяла ошибки.

– Какие ошибки?! – ее голос дрогнул от обиды и непонимания. – Что я сделала?! Я просто дружу с ним!

– Вот именно. Пока просто дружишь. – Он сделал шаг к ней. – И чтобы это не зашло слишком далеко, я запрещаю тебе с ним видеться.

Это слово – «запрещаю» – ударило ее, как пощечина. Воздух вышел из легких. Несправедливость была такой острой, такой всепоглощающей, что стало больно дышать. Ее глаза наполнились слезами – горячими, злыми.

– Ты не можешь! – прошептала она. – Это нечестно! Ты не имеешь права!

– Я имею право! – отрезал он, и его голос сорвался на крик. – Я твой отец! И я отвечаю за тебя! Пока ты живешь в этом доме, ты будешь делать так, как я сказал! Никаких встреч. Никаких прогулок. Конец.

Это было слишком. Слишком жестоко. Слишком больно. Алиса развернулась и, ничего не видя сквозь пелену слез, бросилась в свою комнату. Она пробежала по коридору и с силой захлопнула за собой дверь, отрезая себя от него, от этой боли, от этого рухнувшего мира.

Она упала на кровать и зарыдалась, уткнувшись лицом в подушку. А из-за двери донесся его голос – уже не кричащий, а твердый и окончательный, как приговор.

– И телефонные разговоры я тоже проверю. Можешь обижаться сколько угодно. Но ты поймешь однажды, что я был прав.

В его словах не было сочувствия. Только холодная, родительская власть. И Алиса, рыдая в подушку, сквозь всю свою боль и обиду начала смутно понимать страшную истину. Она могла бунтовать. Она могла плакать. Но она жила в его доме. По его правилам. И чтобы выжить в этом мире, ей придется его слушаться.

Слезы закончились, оставив после себя пульсирующую боль в висках и горький привкус во рту. Алиса села на кровати, чувствуя себя опустошенной и разбитой. Комната, ее убежище, теперь казалась тюрьмой. Лунный свет, пробиваясь сквозь шторы, рисовал на полу холодные, безжизненные полосы.

Она сползла с кровати и подошла к письменному столу. Выдвинула ящик и достала то, что никогда не показывала отцу, – толстую тетрадь в синей обложке. Ее дневник. Ее единственный настоящий поверенный. Открыв его на чистой странице, она взяла ручку и, сжимая ее так, что побелели костяшки, начала писать. Буквы выходили кривыми, злыми, они царапали бумагу, впитывая всю ее боль и гнев.

28 июня.

Я его ненавижу. НЕНАВИЖУ!

Он не имеет права. Он не может так со мной поступать. Говорит, что любит меня, а сам делает так больно, что хочется кричать. Это не любовь. Это тюрьма. Он мой тюремщик, а не отец.

«Он тянет тебя вниз». Как он мог такое сказать?! Он ничего о нем не знает! Ничего! Он не видел, как Лёшка смотрит на небо, когда мечтает. Он не слышал, как он говорит о «Капитанской дочке», будто сам был этим Гриневым. Он не знает, что у Лёшки сердце больше и честнее, чем у всех этих отличников с их дурацкими теоремами! Математика! Какое ему дело до математики, когда человек умеет строить плоты из ничего и придумывать зоопарки на пустом острове?

Это все ложь. Про оценки, про учебу. Я видела его глаза. Дело не в Лёшке. Дело во мне. Он боится. Боится, что у меня появится кто-то еще, кроме него. Кто-то, кто будет держать меня за руку. Он просто эгоист! Он хочет, чтобы я всегда была его маленькой девочкой, которая никуда от него не денется. Он не хочет, чтобы я была счастлива. Он хочет, чтобы я была УДОБНА. Чтобы сидела рядом и не мешала ему бояться своего одиночества.

Самый лучший день в моей жизни. Он длился всего несколько часов. И он его отнял. Украл. Сжег и растоптал. Он говорит, я пойму, когда вырасту. НЕТ! Я никогда этого не пойму и никогда не прощу! Как можно запретить дружить? Как можно запретить… чувствовать?

Я сижу в своей комнате, и мне кажется, что стены сдвигаются. А за дверью – он. Мой папа, который сегодня умер для меня. И родился кто-то другой, чужой и страшный. Которого нужно слушаться.

Но я не сдамся. Я не знаю, как, но я что-нибудь придумаю. Он не сможет запереть меня навсегда. Не сможет запереть нас. Пусть он думает, что победил. Но он ошибается. Мы найдем способ. Мы найдем свой остров, где нет его правил и его страхов.

Просто нужно пережить эту ночь. И не заплакать утром, когда он будет смотреть на меня своими правильными, отцовскими глазами.

Она захлопнула дневник с такой силой, что по комнате пронесся громкий хлопок. Ручка выпала из ее обессилевших пальцев и покатилась по столу. В груди все еще горело, но теперь к обиде и боли примешалось что-то новое. Холодная, звенящая ярость. Решимость. Он мог запереть ее в комнате, мог проверять ее телефон. Но он не мог залезть к ней в голову. И он не мог отнять у нее то, что родилось сегодня на том острове. Она это сохранит. Во что бы то ни стало.

Лешка шел, а точнее, почти летел по темным улицам дачного поселка. Земля под его кедами казалась упругим батутом, каждый шаг подбрасывал его вверх, и он чувствовал, что мог бы, если бы очень захотел, взлететь и полететь над крышами, над темными верхушками деревьев, прямо к звездам. Воздух был прохладным и пах ночной свежестью, но Лешке было жарко. Внутри у него горело свое собственное, персональное солнце, и его лучи рвались наружу через улыбку, которую он никак не мог согнать с лица.

«Можно».

Одно короткое слово, а в нем поместилась целая вселенная. Можно. Ему разрешили. Она разрешила. Он снова и снова прокручивал в голове этот момент у калитки, чувствуя на своей ладони фантомное тепло ее руки. Он шел, засунув руки в карманы, и в правом кармане его пальцы были сжаты в кулак, будто он все еще держал ее ладонь, боясь выпустить.

Он не смотрел под ноги. Он смотрел на звезды. Они были сегодня яркими, как осколки стекла, рассыпанные по черному бархату. Он даже нашел Большую Медведицу. «Вот, – думал он, обращаясь к Алисе, которая была уже далеко, за закрытой дверью, – смотри, какой ковш. Из него можно пить звезды».

Из-за забора одного из домов донесся знакомый скрипучий голос:

– Лёшенька, ты? Чего так поздно бродишь?

Лешка вздрогнул от неожиданности и обернулся. У калитки, в тусклом свете лампочки над крыльцом, стояла тетя Валя, местная всезнайка и гроза всех окрестных котов. Она была укутана в какую-то невероятную шаль, несмотря на летнюю ночь.

– Здравствуйте, тетя Валя, – как можно вежливее ответил он.

– Провожал кого-то? – ее маленькие, любопытные глазки блеснули в полумраке. – Алисочку Дмитриеву? Видела я вас, видела. Воркуете, как голубки. Ну, дело молодое. Только смотри, отец у нее строгий. Ох, строгий!

Лешка пробормотал что-то неопределенное, вроде «до свидания», и поспешил дальше, чувствуя, как ее пронзительный взгляд сверлит ему спину. Но даже ее слова не могли испортить ему настроения. «Строгий, – думал он. – Ну и что? Зато Алиса…» Он не додумал мысль, потому что она была слишком большой и счастливой, чтобы уместиться в слова.

Его путь лежал мимо самого страшного места в поселке – дома с гусем. Это был не просто гусь. Это был Гусь. Огромный, белый, с оранжевым клювом и глазами, полными чистой, незамутненной ненависти ко всему живому, особенно к мальчишкам. Днем он был надежно заперт за сеткой, но по ночам его иногда выпускали «попастись» на лужайке перед домом.

Лешка замедлил шаг, вслушиваясь. Тишина. Может, пронесло? Он на цыпочках начал прокрадываться мимо зловещего двора. Пять метров. Десять. Он уже почти миновал опасную зону, как вдруг из темноты раздалось шипение, похожее на звук проколотой шины.

Лешка замер. Медленно, очень медленно он повернул голову. В лунном свете, словно привидение, стоял он. Гусь. Он вытянул свою длинную шею параллельно земле, прижал крылья и смотрел на Лешку своими дьявольскими глазками-бусинками.

Секунду они гипнотизировали друг друга. Лешка знал, что бежать – это худший вариант. Это провокация. Но когда гусь, издав боевой клич, похожий на скрип несмазанных ворот, рванул в его сторону, все тактические знания вылетели из головы.

Лешка сорвался с места. Он несся по улице, не разбирая дороги, слыша за спиной яростное шипение и шлепанье перепончатых лап по гравию. Сердце колотилось где-то в горле, в ушах стучало. Он завернул за угол, пронесся еще метров пятьдесят и только тогда рискнул обернуться.

Гусь стоял на границе своей территории, победно гогоча в темноту. Он не стал преследовать врага дальше. Он просто показал, кто здесь хозяин.

Лешка, тяжело дыша, прислонился к забору. Ноги гудели, адреналин бурлил в крови. И вдруг, сквозь одышку, его прорвал смех. Сначала тихий, потом все громче и громче. Он смеялся до слез, до колик в животе.

Какой же нелепый, дурацкий и абсолютно прекрасный был этот день! Он построил плот. Он открыл остров. Он держал ее за руку. Он говорил о «Капитанской дочке». И он только что с позором бежал от гуся. И все это было частями одного целого – его новой, невероятной жизни.

Вытирая слезы смеха, он побрел дальше. До его дома оставалось совсем чуть-чуть. Он был уставший, немного напуганный, но безмерно, безгранично счастливый. И даже грозный гусь теперь казался ему не злодеем, а просто смешным и важным хранителем границ. А свои границы Лешка сегодня расширил до самого горизонта.

Скрипнула калитка его собственного дома, и Лешка окунулся в родной, знакомый мир. Из открытого окна кухни лился теплый желтый свет и доносился самый лучший запах на свете – запах жареной картошки с луком. В этом запахе было все: дом, уют, безопасность, любовь.

Он вошел в дом, и его тут же встретила мама. Она вытирала руки о передник в мелкий цветочек, и ее лицо, обрамленное светлыми, выбившимися из пучка волосами, светилось беспокойством и нежностью.

– Лёшенька, ну наконец-то! Где ты пропадал, авантюрист? Мы с отцом уже все глаза проглядели.

– Мам, я гулял, – ответил Лешка, стягивая кеды.

– Гулял он, – проворчала она, но тут же смягчилась, поправляя его растрепанную челку. – Весь взъерошенный, щеки горят. От гуся опять удирал, что ли?

Из комнаты вышел отец. Он был в старых спортивных штанах и застиранной футболке, в руках держал газету. Он был невысоким, коренастым, с такими же, как у Лешки, упрямыми вихрами на голове и добрыми морщинками в уголках глаз.

– Не ругайся на парня, – сказал он басовито. – Лето. Самое время гулять. Ну что, герой, рассказывай, где был, что видел?

Они прошли на кухню. Кухня была маленькой, но невероятно уютной. Старенький гарнитур, пузатый холодильник, обклеенный смешными магнитиками, на подоконнике – горшки с геранью. Все здесь дышало жизнью и теплом. Это была не богатая, но очень дружная семья, где самой большой ценностью были не вещи, а они сами. Где можно было говорить обо всем на свете и не бояться, что тебя осудят или не поймут.

Лешка сел за стол, и, глядя на родные, любящие лица, не смог удержаться. Счастье переполняло его, и им нужно было поделиться.

– Мы с Алисой… – начал он, и тут же покраснел до корней волос.

Мама с папой переглянулись.

– Что «вы с Алисой»? – мягко подтолкнула мама, садясь напротив.

– Мы за руки держались, – выпалил Лешка на одном дыхании.

На кухне на секунду повисла тишина. А потом отец громко и одобрительно хмыкнул.

– Ого! – сказал он, откладывая газету. – Ну, это серьезный шаг. Поздравляю, сын.

Мама всплеснула руками, и ее глаза засияли.

– Лёшенька! Какая прелесть! Она хорошая девочка, Алиса. Умненькая такая, вежливая.

И тут на него обрушился поток советов – полезных и не очень.

– Главное теперь, сын, не ударь в грязь лицом, – басил отец, посерьезнев. – Девочки, они внимание любят. Ты ей цветочек подари. Не надо букетов из магазина. Полевой. Ромашку или василек. Это от сердца. И всегда дверь перед ней открывай и руку подавай. Это рыцарство называется.

– Ой, какое рыцарство, – отмахнулась мама. – Ты, главное, слушай ее, Лёшенька. Девочкам важно, чтобы их слушали. И не бойся говорить ей что-нибудь приятное. Что у нее глаза красивые или улыбка. Только не ври, говори, что правда думаешь.

– А еще, – снова встрял отец, входя в раж, – никогда не спорь с ней из-за пустяков! Даже если ты сто раз прав, что «Терминатор-2» лучше первого, уступи. Себе дороже будет. Проверено.

Мама легонько шлепнула его по руке.

– Перестань учить ребенка глупостям! Леша, не слушай его. Просто будь собой. Будь честным, добрым. Таким, какой ты есть. Она же тебя именно таким и… – мама запнулась, – …именно за это она и взяла тебя за руку.

Лешка сидел красный, как рак, смущенный до предела, но при этом невероятно счастливый. Они не смеялись над ним. Они радовались вместе с ним. Они были на его стороне. Его маленькая, но такая надежная армия.

– Так, советчики, – хлопнула в ладоши мама, вставая. – А ну-ка, марш руки мыть! И ты, герой-любовник, тоже. Картошка стынет.

Она подмигнула ему, и в ее глазах плясали веселые, любящие искорки. Лешка вскочил из-за стола и поплелся к умывальнику, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете. Он был дома. И здесь его всегда поймут и поддержат. Что бы ни случилось.

После ужина, который показался Лешке самым вкусным на свете, он, пожелав родителям спокойной ночи, ушел к себе. Его комната была его крепостью, его миром. Стены были увешаны постерами из журналов: вот гоночная машина, вот карта звездного неба, а над самой кроватью – большой, немного выцветший плакат с четырьмя героями в панцирях.

В углу комнаты на тумбочке стоял его главный трофей – маленький телевизор «Юность» с приставкой для видеокассет. Он не был подключен к общей антенне – отец говорил, что от телевизора одна головная боль, – поэтому Лешка смотрел только то, что было на его полке. А полка была богатой. Там стояли кассеты с «Аладдином» и «Королем Львом», которые он любил за красивые картинки и песни. Но главным его сокровищем были они. Семь кассет, засмотренных до дыр, с гнусавым, одноголосым переводом, который он знал наизусть. «Черепашки-ниндзя».

Сегодня выбор был очевиден. Он не хотел ни песен, ни джиннов. Он хотел приключений, дружбы и победы над злом. Он вставил в видеомагнитофон свою любимую кассету, ту, где они сражались со Шреддером в первый раз. Щелкнула кнопка, зажужжал механизм, и на экране, после полос помех, появилась знакомая заставка. «Мы не жалкие букашки, супер-ниндзя-черепашки!»

Лешка растянулся на кровати, подперев голову руками. Он смотрел на экран, но видел не только мультик. Он думал, кто из черепах он, а кто – Алиса. Он, наверное, Леонардо – такой же серьезный лидер (по крайней мере, сегодня на плоту). А Алиса… она точно не Эйприл О’Нил. Она скорее Донателло. Такая же умная, все знает, про всякие коры головного мозга. И они вместе – команда. У них есть свой учитель Сплинтер – это его дед с отцом. И свой Шреддер… наверное, тот гусь.