Sole splende per sempre

Размер шрифта:   13
Sole splende per sempre

Утренняя Сиена

I. Пробуждение

Город еще спал.

Он всегда просыпался раньше Сиены – до колоколов, до первых голосов на улицах, до того, как солнце, поднимаясь над Тосканскими холмами, касалось красных кирпичей Палаццо Пубблико и бледного травертина Дуомо. Он лежал с открытыми глазами в узкой кровати под грубым шерстяным одеялом, слушая, как где-то за стенами пансионе скрипит старый колодец во дворе. Вода там была всегда холодная, даже в августе, когда камни на улицах накалялись так, что обжигали босые ноги.

Поднялся, босиком ступил на пол – дубовый, потемневший от времени, с глубокими царапинами от ножек кроватей, которые таскали здесь веками. В этом доме когда-то останавливались паломники по дороге в Рим. Потом – торговцы шерстью. Потом – никто, пока старуха-хозяйка не стала сдавать комнаты чужакам за лиры, а потом за евро.

Окно было распахнуто – ночь выдалась душной, несмотря на близость Апеннин. Он подошел к нему, облокотился о каменный подоконник, выщербленный временем. Внизу, в коротком переулке, большой и обычно шумной улицы ди Читта, еще не было ни души. Брусчатка, выложенная еще в XIII веке, лежала серая и безмолвная. Где-то вдалеке, со стороны Базилики Сан-Доменико, донесся скрип телеги – вероятно, ранний пекарь вез хлеб в свою лавку.

Он достал пачку “MS”, закурил. Дым струился в утреннем воздухе, медленно растворяясь. Отсюда, с третьего этажа, была видна часть города – черепичные крыши, башни, узкие улочки, сбегающие вниз, к долине. Сиена всегда была городом холмов и обрывов. Городом, который не сдавался.

В 1555 году, после пятнадцати месяцев осады, флорентийцы и испанцы все же взяли ее. Но Сиена не покорилась – она просто ушла в себя, как старый солдат, который больше не хочет воевать.

Потушил горький окурок о камень, почувствовав под пальцами шероховатость средневековой кладки. В воздухе запахло жареным кофе – где-то внизу открылась пастиччерия. Скоро начнется день.

Он повернулся, налил воды из кувшина в жестяной таз, умылся. Вода была теплая, несмотря на ночь.

Лето.

В зеркале над комодом отразилось его лицо – жесткое, с резкими складками у рта, с сединой в щетине. Он разменял пятый десяток. В этом возрасте мужчины в его роду либо умирали, либо становились жестокими. Он пока не сделал ни того, ни другого.

Оделся просто – темные брюки, рубашка с растрепанными рукавами. Кожаные сандалии, стоптанные на этих самых камнях. В карман сунул записную книжку и карандаш. На лестнице пахло воском и старым деревом. Он спускался медленно, касаясь рукой стены – штукатурка осыпалась под пальцами. Внизу, в крохотном холле, сидела кошка – рыжая, худая. Она посмотрела на него равнодушно, зрачки узкие от утреннего света.

Дверь на улицу скрипнула.

Воздух пахнул оливой, пылью и чем-то еще – может быть, дымом из далеких деревенских печей. Где-то за холмами, в Крете Сенези, уже пасли овец.

Он пошел по торговой улице ди Читта, ступая по камням, которые помнили шаги Святой Екатерины, помнили битву при Монтаперти, помнили его самого – двадцать лет назад, когда он впервые приехал сюда с рюкзаком и пустыми карманами.

Сиена просыпалась.

Где-то хлопнула ставня. Где-то зазвенели колокольчики на велосипеде. Где-то засмеялась женщина.

Мужчина шел, и город раскрывался перед ним, как старая книга, страницы которой пахнут временем, порохом и ладаном.

Знал – сегодня он снова будет писать о нем. О камнях. О людях, которые ушли. О себе. Но пока – только утро.

Только пробуждение.

II. Абрисы переулков

Стареющий мужчина вышел на главную торговую улицу Сены, когда тени утра и всполохи рассвета уже отступали.

Но здесь, в узких проходах между домами, где стены сходились так близко, что можно было коснуться их обеими руками, прохлада держалась дольше. Эти переулки помнили другое время – когда здесь не было туристов с картами, когда по этим камням ступали не в кожаных сандалиях, а в грубых башмаках, подбитых гвоздями. Когда в темноте аллей скрывались не влюбленные пары, а заговорщики с кинжалами.

Он свернул в переулок Золотых дел мастеров. Когда-то здесь стучали молотки, плавилось серебро, звенели монеты. Теперь – тишина. Лишь где-то за закрытой дверью слышался смутный шепот, будто духи прошлого не хотели уходить.

Его собственная тень, длинная и худая, скользила по стенам, цепляясь за выступы, за решетки окон, за выцветшие фрески с едва различимыми ликами святых. Мужчина шел медленно, касаясь пальцами шершавой кладки. Камни здесь были другие – не те, что на главных улицах. Эти камни не полировались тысячами ног, не сверкали под солнцем. Они хранили память о другом.

Внезапно – запах.

Свежий хлеб. Теплый, с хрустящей корочкой.

Он остановился, закрыл глаза, вдохнул глубже.

Этот запах всегда возвращал его в тот день, двадцать лет назад, когда он впервые пришел сюда, голодный, без гроша, и старуха-булочница сунула ему в руки краюху, даже не спросив, сможет ли он заплатить: “Mangia, ragazzo”

Он открыл глаза. Лавка была там же – крохотная, с выцветшей вывеской “Forno Muzzi”. Та же деревянная дверь, почерневшая от времени. Та же железная решетка на окне. Но старухи, давшей когда-то ему милосердно кусок свежего теплого и ароматного хлеба, за прилавком уже давно не было. Вместо нее – молодая женщина, с темными волосами, собранными в небрежный пучок, с мукой на руках. Она что-то напевала, расставляя свежие панеттоне на витрине.

Мужчина стоял и смотрел, как солнечный луч, пробиваясь сквозь щели между крышами, падает на прилавок, на ее пальцы, на золотистую корочку хлеба.

– Buongiorno, – сказала она, заметив его.

Голос был низкий, спокойный. Не как у старухи. Та говорила резко, отрывисто, будто рубила слова топором.

– Un pezzo di quello, – он показал на хлеб в углу. Тот самый, с тмином. Как тогда.

Она завернула ломоть в бумагу, протянула. Их пальцы едва коснулись.

– Tre euro.—

Он кивнул, достал монеты.

– La signora Muzzi…, – начал он.

Женщина взглянула на него чуть внимательнее: “Mia nonna. È morta tre anni fa”.

Он снова молча кивнул, как будто уже знал. Как будто чувствовал это в воздухе, в тишине переулка, в том, как тень от колокольни дель-Манджа теперь ложилась немного иначе.

– Era una brava donna, – сказал он.

Женщина за прилавком улыбнулась, но в глазах что-то дрогнуло.

– Sì. Molto. —

Мужчина осторожно взял хлеб, бережно сунул его в сумку, и сдержанно кивнул на прощание.

Тень от колокольни становилась короче.

Он пошел дальше, оборачиваясь на перекрестках, будто ожидая увидеть в конце улицы сгорбленную фигуру в черном, машущую ему вслед костлявой рукой.

Но переулки были пусты.

Только где-то вдалеке, со стороны Пьяцца дель Кампо, донесся смех. Детский, звонкий, не знающий ни о каких тенях, ни о каких потерях.

Он отломил кусок хлеба, положил в рот.

Вкус был тот же. Только теперь – чуть больше горечи…

III. Площадь, где время остановилось

Солнце стояло в зените, когда он вышел на Пьяцца дель Кампо.

Ракушка, выложенная из кирпича и травертина. Девять секторов. Девять правящих семей. Девять веков истории, втиснутых в это полукружие, где земля плавно спускалась к Палаццо Пубблико, будто принося себя в жертву власти. Мужчина остановился на краю, где тень от Торре дель Манджа еще касалась камней. Здесь всегда можно было найти прохладу, даже в самый жаркий день.

Площадь была почти пуста. В августе Сиена вымирала – те, кто мог, уезжали к морю, оставляя город туристам и старикам. Несколько японцев с камерами щелкали затворами у фонтана Фонте Гайя. Пара немцев в шортах и с путеводителями пыталась разобраться в карте. В тени аркад дремал пес – рыжий, как черепица на крышах вокруг.

Он присел на теплый кирпич, достал завернутый в бумагу хлеб из “Forno Muzzi”. Корочка хрустела под пальцами, мякиш был еще теплым, с легким запахом дровяной печи.

– Era una brava donna”, – разжевал слова вместе с хлебом. Три года. Три года как старухи не было. А он и не знал.

Ветер донес запах кофе из бара Il Palio. Там, за столиками под зонтиками, сидели те, кто не боялся солнца – местные старики в потертых пиджаках, потрепанные гиды, пара художников с альбомами.

Один из них – высокий, седой, с кистью за ухом – писал акварелью. Быстрыми, нервными мазками он ловил очертания площади, где тени уже начинали удлиняться.

Он наблюдал, как кисть скользит по бумаге, оставляя размытые пятна – охру стен, ультрамарин неба, чернильную тень башни.

– Bella, vero? – художник заметил его взгляд и улыбнулся, показывая работу.

– Sì. Molto, – он кивнул, хотя картинка казалась ему чужой. Не такой, какой он помнил площадь двадцать лет назад, когда впервые пришел сюда с рюкзаком за плечами и пустым желудком. Тогда Пьяцца дель Кампо была другой – меньше туристов, больше местных. Старики играли в карты прямо на камнях. Дети гоняли мяч. А по вечерам, когда жара спадала, влюбленные целовались в тени Капеллы ди Пьяцца.

Теперь все было чище, аккуратнее. Без трещин.

С горечью провел ладонью по кирпичу под собой. Швы между плитами были залиты свежим раствором. Раньше здесь росла трава – тонкие, упрямые стебельки, пробивающиеся между камнями. Теперь их выпалывали.

Где-то зазвонил колокол.

Один удар. Потом второй.

Кампаноне в Торре дель Манджа отсчитывал часы так же, как и шестьсот лет назад.

Мужчина закрыл глаза, давая солнцу прожигать веки. В ушах стоял звон – то ли от звона, то ли от жары. Когда он открыл их снова, площадь изменилась.

Туристы исчезли. Вместо них – толпа в средневековых одеждах. Шерсть, кожа, запах пота и специй. На помосте у Палаццо Пубблико герольд что-то кричит, размахивая свитком. Где-то бренчит оружие.

– Палио? – подумал он, одурманенный тосканской духотой города.

Моргнул – и видение рассыпалось.Площадь снова была пустынна. Только ветер гнал по камням бумажный стаканчик из-под кофе.

Он потянулся к сумке, достал записную книжку – потрепанную, в кожаном переплете. Ту, которую купил в Картузии Понтеньяно в девяносто девятом.

На раскрытой странице уже были наброски – контуры площади, схематичные фигурки людей. Он провел пальцем по пожелтевшей бумаге, ощущая шероховатость акварели, которую когда-то нанес торопливо, боясь упустить момент.

Теперь можно было добавить детали.

Тень от башни, удлиняющаяся к вечеру. Японцев у фонтана и тощего южного рыжего пса, свернувшегося калачиком. И себя – сидящего на теплом кирпиче, с крошками хлеба на коленях.

Ручка скользила по бумаге, оставляя синие строчки.

Где-то за его спиной хлопнула дверь бара “Il Palio”. Послышался смех.

– Allora, ci vediamo domani! – голос был знакомым.

Писатель обернулся.

Девушка из булочной “Forno Muzzi”, с мукой на руках, выходила из кафе, разговаривая с барменом. На ней было простое синее платье, волосы распущены по плечам. Она смеялась, закинув голову назад, и солнце играло в ее волосах.

Наблюдатель замер, наблюдая, как она поворачивает в сторону улицы ди Читта, туда, где переплетались тени переулков.

Ручка в его пальцах дрогнула, и чернила испачкали и без того, замусоленную пальцами, бумагу.

Мужчина хотел было встать, пойти за ней – но остановился.

Вместо этого дописал последнюю строчку: “Площадь помнит всех. Даже тех, кто больше не придет”.

Закрыл записную книгу и тяжело поднялся. Тень от Торре дель Манджа теперь тянулась через всю площадь, как стрелка гигантских часов.

Время, которое казалось остановившимся, снова пошло.

IV. Колокол

Он поднялся по ступеням ,башни Торре дель Манджа, медленно, считая шаги. Триста тридцать один камень под ногами – узкие, стертые веками, с выемками от миллионов ног. Ступени вились вверх по спирали, как будто вели не на колокольню, а в самое небо. Воздух становился гуще с каждым шагом – пахло старым деревом, железом и чем-то еще, чем может пахнуть только время. На последнем пролете ступени закончились. Перед ним была дверь – дубовая, почерневшая, с коваными петлями, которые скрипели еще тогда, когда по этим ступеням поднимались солдаты Синьории, чтобы звонить в набат при приближении врага. Он толкнул ее плечом – тяжелая, как грех.

И вот он стоял перед ним.

Кампаньоне – большой колокол. Он звонит над Сиеной с 1348 года.

Кампаньоне огромен – три метра в высоту, два в диаметре, весом почти четыре тонны. Отлитый из бронзы, потемневшей от времени, он висел на балках из векового дуба, вмурованных в каменные стены. Его поверхность была неровной – следы древней отливки, удары языка, царапины от штормовых ветров. На боку выгравирована латинская надпись: “In nomine Domini, ambulo per ignem et non comburor”.

Мужчина протянул руку, коснулся холодного металла.Бронза была прохладной, даже сейчас, в полуденный зной. Как кожа мертвеца.

Колокол отлили в год, когда Черная Смерть выкосила половину Европы. Сиена потеряла тогда две трети своих жителей. Улицы опустели. Дома стояли заколоченные. На Пьяцца дель Кампо горели костры из трупов.

И тогда городские власти заказали этот колокол – чтобы его голос отгонял смерть.

Он звонил во время чумы. Звонил, когда флорентийцы осаждали город. Звонил, когда Наполеон вошел в Тоскану. Звонил, когда фашисты маршировали по площади в тридцатых.

Теперь он звонил каждый день, ровно в полдень.

Мужчина обошел колокол кругом, ощущая под пальцами шероховатость металла. Где-то здесь должна быть трещина – та самая, что появилась в 1634 году, когда молния ударила в башню. Ее залатали, но металл так и не сросся до конца.

Тонкая, как волос, линия,шрамом тянущуюся от края до середины тела Кампаньоне.

Если приложить ухо к колоколу, говорят, можно услышать, как внутри гудит ветер.

Он приник и услышал. Не ветер – гул. Глухой, низкий, как будто сам колокол что-то помнил. Что-то, о чем не хотел говорить.

Язык колокола – массивный, железный, подвешенный на толстом ремне из воловьей кожи – висел неподвижно.

 Мужчина ударил по нему ладонью. Глухой стук, без эха.

Чтобы колокол запел, нужен был размах, сила.

Как у того звонаря, которого он видел здесь двадцать лет назад – старого Альберто, последнего в роду Маттеуччи, которые звонили в Кампаньоне триста лет.

Тот приходил сюда каждый день ровно в одиннадцать пятьдесят. Надевал кожаные перчатки. Брался за веревку. И ровно в двенадцать размахивался, как заправский кузнец.

Первый удар всегда был самым сильным.

Последний из рода Маттеуччи помнил, как звук растекался по городу, как стекла дрожали в окнах, как голуби взмывали вверх, как на площади люди задирали головы. Альберто умер в девяносто шестом. Теперь колоколом управлял механизм.

Мужчина подошел к узкому окну, выглянул вниз. Отсюда Пьяцца дель Кампо казалась маленькой, как детская игрушка. Люди – муравьями.

Там, внизу, девушка из булочной пересекала площадь, неся в руках бумажный пакет.

Он наблюдал, как ее синее платье мелькает среди туристов, как она исчезает в тени переулка ди Сан-Паоло.

Часы на башне пробили одиннадцать пятьдесят пять.

Мужчина отошел от окна.

Через пять минут зазвонит колокол.Механизм уже готовился – шестеренки щелкали где-то в глубине башни, тросы натягивались.

Посмотрел на Кампаньоне в последний раз. Бронза молчала, но где-то внутри нее все еще жили те звуки. Крики чумных, звон мечей, шепот влюбленных.

И голос старухи-булочницы, которая когда-то сказала ему: “La campana suona per tutti. Anche per quelli che non vogliono sentirla”.

Мужчина вышел на лестницу, когда первые удары механизма раздались за его спиной. Дверь захлопнулась. И тогда Кампаньоне запел.

Громко.

Горько.

Как будто звонил только для него одного.

V. Первый кофе

Колокол еще гудел в костях, когда он спустился с башни.

Звук висел в воздухе – тяжелый, как свинец, медленно оседающий на камни. Он прошел через Пьяцца дель Кампо, теперь уже заполненную людьми, но не слышал их голосов. Только этот гул, этот звон, этот голос Кампаньоне, который теперь жил у него в висках.

Ему нужен был кофе. Настоящий и горький. Такой, который пили здесь солдаты после битвы при Монтаперти, когда Сиена разгромила флорентийцев и напоила своих коней из фонтана на площади.

Он свернул на улицу ди Читта, прошел мимо закрытой еще булочной – “Forno Muzzi, которая открывалась только к полудню – и толкнул дверь заведения с историей – “Nannini”.

Запах ударил в лицо – свежемолотые зерна, горячее молоко, карамелизированный сахар. И что-то еще, что нельзя было уловить, но что делало этот запах именно местным, который обитает только здесь, в этом месте. Не как в римских или флорентийских кафе.

Только здесь, в Сиене, кофе пах так, будто его варили на углях старой ненависти и новой надежды.

Бармен – тот самый, с седыми висками и шрамом над бровью, который работал здесь еще с девяностых – кивнул ему, уже доставая маленькую чашку.

– Come sempre? —

– Come sempre. —

Эспрессо. Без сахара.

Посетитель сел за столик у окна, где солнце ложилось на дерево стола тонким золотым лезвием.

Бармен поставил перед ним чашку – белая фарфоровая, с трещинкой у ручки. Пар поднимался от черной поверхности, как дым от костра.

Мужчина обхватил чашку ладонями, чувствуя, как жар проникает в кожу. Первый глоток всегда был самым важным.

Горький и горячий, как поцелуй женщины, которая уже разлюбила, но еще не ушла. Стареющий мужчина закрыл глаза.

Кофе здесь варили с 1933 года. Точно так же, как тогда, когда фашисты маршировали по площади, а старый Джакомо Наннини стоял за этой же стойкой и наливал эспрессо в такие же чашки.

И рецепт утреннего кофе для посетителей никогда не менялся:

– турецкие зерна, обжаренные до черноты;

– вода, нагретая ровно до 92 градусов;

– давление в девять бар;

– двадцать пять секунд.

Ни секундой больше.

Одинокий посетитель сделал второй глоток. Теперь кофе говорил с ним. Сначала – горечь. Потом – кислинка. Потом – что-то глубокое, земляное, что оставалось на языке, как воспоминание. Как будто в каждой капле жила вся история этого места.

Войны, любовь, смерть.

Он открыл глаза.

Бармен смотрел на него, облокотившись на стойку.

– È buono? —

– Troppo.—

Бармен засмеялся – низко, хрипло, как всегда, – Allora, è perfetto —.

За окном мелькнуло синее пятно – девушка из булочной шла по улице, неся в руках бумажный пакет.

Она остановилась у витрины, посмотрела внутрь. Их глаза встретились на секунду.

Потом она улыбнулась – не ему, а кому-то за его спиной – и скрылась из виду. Он допил кофе до дна. На дне чашки осталась гуща – черная, плотная, как земля на свежей могиле.

Поставил чашку на блюдце, оставил на столе два евро.

Бармен что-то крикнул ему вслед, но он уже выходил на улицу, где солнце било в глаза, а звон Кампаньоне стих.

Он достал сигарету, прикурил.

Дым смешался с запахом кофе, который все еще жил у него во рту. Он знал – сегодня он снова вернется сюда. Завтра – тоже. Потому что в этом городе все шло по кругу.

Колокол звонил. Кофе заканчивался. Люди уходили.

Но что-то оставалось.

Что-то, что нельзя было выпить до дна.

Продолжить чтение