Жан-Жак Буазар. Басни. Книга IV

Amate

Patriam

1

! Предисловие переводчика к книге

IV

Признаться честно, я был весьма удивлён, переведя первые басни сборника. Как? Ужели этот тонкий педант может быть таким горячим патриотом? Ужели ирония и патриотизм совместимы, вопрошал я себя, пытаясь вспомнить хотя бы одного горячего патриота среди легиона современных остряков-блогеров, эдаких властителей дум, зажигающих спичку острот о голенище глупости и пошлости, откровенно считающих народ быдлом и кормовой базой для собственного обогащения. Однако стоит только взглянуть вглубь истории – и мы видим сонм остряков-патриотов, начиная от Александра Сергеевича Грибоедова и Дениса Ивановича Фонвизина (оба – современники Буазара) и заканчивая Демьяном Бедным и Михаилом Михайловичем Зощенко; видимо, не всегда ненависть и презрение к родной стране были маркером интеллекта, что, право, не может не радовать.

С другой стороны, чему я удивляюсь? Мне ли неведомо, что стиль, в котором писал Буазар, – это не только палладианский классицизм, но и нет-нет да и проявляющиеся сентиментализм и романтизм, а уж что, как не романтизм, гармонирует с биением сердца молодого патриота! Не романтизм ли заставлял писателей обращаться к литературе родной земли, к её песням, преданиям и сказаниям, мифам и легендам? Не романтики ли Денис Давыдов и Джузеппе Гарибальди карабином и шашкой подтвердили, что их слова о любви к Родине и беззаветном служении Отечеству – куда больше, чем просто слова? К чему же удивление, что ещё не совсем романтик Жан-Жак Буазар начинает свою четвёртую книгу словами, которые можно было бы приписать если не Василию Макаровичу Шукшину (или Константину Георгиевичу Паустовскому), то Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину2, кабы не иной язык оригинала. А если перевести пролог на язык музыки, как бы не получилось нечто, изрядно смахивающее на шестую симфонию Бетховена, а то и вовсе на песню ансамбля «Любэ» «Ребята с нашего двора»! И добро бы патриотизм закончился прологом, но первая же басня, «Перепёлка и куропатка» (La Caille et la Perdrix, IV; I), продолжает тему любви к Родине уже в изложении группы «Воскресенье»3; так, красной линией, подобно ипостасям заботы о юношестве в третьей книге, патриотизм становится лейтмотивом четвёртой.

И тем интереснее наблюдать за развитием сюжета басен, что так или иначе у любой басни найдутся аналогии из нашей уже современной жизни. К примеру, «Мышь-полёвка» (Le Mulot, IV; VII): не напоминает ли её сюжет судьбу многих эмигрантов, привыкших прожигать жизнь и плевать на соплеменников, а после революции 1917 года вынужденных драпать сверкая пятками и спиваться в Париже? Или судьбу Евгения Чичваркина4, бывшего владельца сети магазинов «Евросеть», потерявшего берега, вынужденного ныне содержать небольшой ресторанчик и винный магазин в Лондоне, по последним данным убыточный; хотя в том же Лондоне можно было когда-то встретить Бориса Березовского5, фигуру калибром неизмеримо крупнее и Чичваркина, и Тинькова6, и Авена7 вместе взятых, под конец жизни также близкого к разорению да ещё и мучимого судебной тяжбой с неким Абрамовичем8.

Не менее симптоматична и басня «Зяблик» (Le Pinçon, IV; XXX): как тут не вспомнить поуехавших деятелей искусства, через одного бивших себя пяткой в грудь и восклицавших, что-де пропала без них Рассеюшка, потеряла-де светоч культуры, и теперь в стране только бездари и тёмное быдло (пожалуй, один Сергей Васильевич Рахманинов подобным образом не высказывался, за что ему (хотя и не только за это: в отличие от Бунина и Шмелёва, он не захлёбывался слюной от радости 22.06.1941, а изо всех сил стремился финансово помочь Красной армии) огромное уважение как гражданину). И что, погибла? На Бунина нашлись Рубцов и Заболоцкий, да и бичевание реальных проблем Маяковским выглядит куда честнее пасквильного бормотания «Окаянных дней». Я уж промолчу о том, что Марк Осипович Рейзен9 в финале оказался ничем не хуже самолюбивого и, возможно, переоценённого Фёдора Шаляпина (в 90 лет спеть арию Гремина в опере «Евгений Онегин» – не каждый в таком возрасте говорить может, не то что петь), и о том, что Советский Союз вырастил плеяду всемирно известных оперных басов, от Александра Филипповича Ведерникова10 до Дмитрия Александровича Хворостовского11. И ныне многие оставившие Россию иноагенты привыкли превозносить себя и свою «гражданскую позицию», плюя в вырастившую их страну отвратительно воняющей субстанцией всех оттенков коричневого цвета, хотя слышать подобное от давно потерявших шарм и актуальность Аллы Пугачёвой и Лаймы Вайкуле12, исписавшихся Шендеровича13 и Макаревича14 даже и не обидно, а попросту смешно.

Если же опять продолжить параллель двух ироничных писателей – Жан-Жака Буазара и Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, то наблюдательный француз прекрасно различал понятия «Отечество» и «Ваше превосходительство»15; ибо с любовью и, пожалуй, болью за Родину смешивались в его душе презрение и ненависть к язвам общества; особенно такие были заметны среди власть имущих: и начиная с басни «Стрела» (La Flèche, IV; XV), обличающей ставленников королевских фавориток, к примеру, того же самого Шуазёля16 (а ведь тема поднималась ещё во второй книге, в баснях «Воздушный змей»17 (Le Cerf-volant, II; VIII), «Плющ и тростник»18 (Le Lierre et le Roseau, II; XXI)) и «Тюльпан» (La Tulipe, IV; XIX), где по некоторым признакам угадывается образ Жанны Бекю19, позже получившей титул графини Дюбарри, заканчивая басней «Пастух, волк и бараны» (Le Berger, le Loup et les Moutons, IV; XI), эдакой рефлексией на тему Семилетней войны с последующим повышением налогов, где как бы не сам король называется тираном20, вначале ввязавшимся в самую кровопролитную войну XVIII века, а после, вдрызг проигравшись и потеряв колонии, пытавшимся взвинтить налоги, переложив все тяготы и лишения на плечи народа и сменив ужас войны на вымирание мира, где не умершие за интересы кучки эксплуататоров вчерашние солдаты вынуждены были работать ради них же на износ до гробовой доски. Сходные мотивы наблюдаются и в басне «Смертельно раненый охотничий пёс» (Le Chien de chasse blessé a mort, IV; XXIII), где показана вся бессмысленность смерти солдата на потеху классу-паразиту:

Aux dépens de nos jours, bassement triomphans,

Nous achetons l'indigne gloire

D'abattre aux pieds de nos tyrans

De généreux vaincus, dignes de la victoire,

Qui combattent du moins jusqu'au dernier soupir

Pour cette liberté dont nous n'osons jouir.

За счёт наших же дней триумфаторы подлые

Стяжают себе незаслуженно славу,

Ну а нас награждают тираны пинками по рёбрам,

Щедрых рабов, победы достойных по праву,

Что всегда до последнего вздоха дерутся

За свободу, которой не смеют коснуться.

Вы слышите шелест бороды Бога в кулаке Буазара? Я слышу. Потому что не хватает йоты, чтобы сделать вывод о том, что такое, когда верхи не могут, а низы не хотят21, а до прочих идей Владимира Ильича Ленина22 можно договориться буквально за один абзац.

Кстати, и иные противоречия феодализма, а в некоторых случаях и капитализма также подмечены в баснях сборника; например, в басне «Улей» (La Ruche, IV; XIII) с сентенцией, идеально описывающей трудовую теорию стоимости до обретения пролетариатом классового чувства и понимания им необходимости борьбы за свои права:

Ou refusez la Ruche, ou partageons le miel.

Иль из улья прочь, иль со мною поделитесь мёдом.

– ведь прецеденты уже были: пауперизация23 населения вследствие огораживания24 (явления, самого по себе созвучного сюжету басни)25 вкупе со всё ужесточающимися законами о бедности26 вынуждали не вписавшихся в рынок людей идти на самую грязную и тяжёлую работу во избежание плетей, позорного столба и петли; кстати говоря, на ту беду стали создаваться работные дома, где нищие трудились за еду и ночлег, качество которых не сильно отличалось от такового в «лагерях смерти» фашистской Германии; да и феодальный уклад недалеко ушёл: ох, сколько – прямо во времена написания басни! – претерпевал русский (французский в меньшей мере) народ: оброк, барщина и полнейшее бесправие крепостных, начиная от невинных шалостей люксейльского аббата27 и заканчивая художествами знаменитой Салтычихи. Не в состоянии повлиять на ситуацию законным путём (прошения рассматривались властями как неповиновение, за которое «бьют плетьми и батожьём тирански и мучают в тяжких оковах под крепким караулом купно, что злодеи. И за тем разорением и мучением никто о том и бить челом не смеет»), крестьяне устраивали волнения и бунты, на подавление которых всё чаще и чаще приходилось вводить регулярные войска; не зря же после Великой французской буржуазной революции Александр Николаевич Радищев написал в своём знаменитом произведении «Путешествие из Петербурга в Москву»:

Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твоё осуждение.

Подобные мотивы (описание тяжкой доли рабочего класса) прослеживаются и в басне «История овец» (L'Histoire des Brebis IV; XXVIII), (в четвёртой книге вообще наблюдается обилие парных басен, когда два и более сюжета можно свести к одной и той же теме); и здесь наблюдаем мы интересную тенденцию от Лафонтена28 с его незыблемостью государственного строя и патерналистскими мотивами до Леона Риффара29, утверждающего, что всё не так однозначно (учитывая, что басня написана через некоторое время после подавления Парижской коммуны30); басня Буазара прекрасно вписывается в эту тенденцию.

Отсылки к тому же произведению Лафонтена наблюдаются и в басне «Пастух, пёс и волк» (Le Berger, le Chien et le Loup, IV; XVII), раскрывающей механизм действия придворной интриги. Всего-то нужен домысел, а уж играть на чувствах лица, принимающего решения, научились ещё до Буазара в совершенстве; ещё Уильям Шекспир описал в своей бессмертной пьесе «Трагедия Отелло, Венецианский мавр», как, оперируя только домыслами, а то и откровенной ложью и подлогом, заставить мужа из ревности убить любимую и дражайшую супругу; так что же тут говорить о влиянии на кадровые перестановки, особливо в период царствия трёх юбок! Кстати, расхожую поговорку «Короля играет свита» иллюстрирует ещё одна басня, «История» (L'Histoire, IV; XXV), о том, что история вершит свой суд после смерти, а молва – при жизни; и хотя бывали прецеденты, когда посмертное осуждение было куда более лживым, чем прижизненное почитание (XX съезд КПСС31 тому ярчайший пример), но стоить вспомнить, что говорил про ветер истории лев32, попираемый на том судилище шакалами, и понять, что в общем и целом сентенция

On fit l'histoire après sa mort

История ж суд свой вершит после смерти

– верна.

И всё же не только чёрной тоской и болью за Родину пронизана книга. Классическое произведение – вне зависимости от творца – Бомарше ли пишет свои пьесы, Буше ли колдует со светом, живописуя прелестницу, или Моцарт творит волшебную гармонию мелодий из семи нот и птичьего пения – всегда заканчивается мажорным аккордом. Вот и у Буазара сквозь казалось бы чёрную меланхолию басни «Тюльпан» просвечивается надежда, что Его Величество всё же займётся страной, а не продолжит разврат со своими фаворитками, разъедающий мораль и нравственность, а заодно и экономику летящей в пропасть страны (впрочем, надежде той сбыться было не суждено: Людовик XV умрёт от оспы, которой его наградит молоденькая девушка, предложенная в постель государю Жанной Дюбарри), а сквозь боль и отчаяние, как и в басне «Перепёлка и куропатка» прорывается радость будущей весны; и нет, это не гедонизм в камере смертников типа «Шайтан Бубна, наливай вина!», и не пропагандистские «потёмкинские деревни», утверждающие, что светские хроники и подковёрная борьба в правительстве – это и есть самая суть жизни народа; нет, басни, воспевающие радость прежде смерти, пронизаны ярошенковской всюдужизненностью: это эффект отрицания собственного отрицания, эдакая лебединая песнь любви посреди бушующей смерти или внезапно возникшая подсознательная тяга к посконно русским напевам типа андреевской «Матушки-земли»33 или творчеству Надежды Кадышевой34 как реакция на культуру отмены русской культуры в Европе (и Достоевского35 со всем кинематографом тоже?).

Как пример – «Подёнка36 и гусеница» (L'éphémère et la Chenille, IV; VI), казалось бы, обнажающая спор между вечным и конечным, но морок сей легко проходит, если знать, что сама-то гусеница – вечная схимница – это только этап жизни насекомого. А самое интересное, что после схимы своей гусеница едва ли чем будет отличаться от той же подёнки, согласно раннее написанной басне37 ироничного француза.

Предыдущему произведению комплементарна басня «Ласточка и старик» (L'hirondelle et le Vieillard, IV; XXIX), где сквозь взаимную пикировку главных героев так и брезжит их жизнелюбие: и ласточка, и старик строятся, казалось бы, напрасно, но ежели ласточка выполняет заложенную инстинктами программу, дабы оставить потомство, то старик… а старик делает то же самое, только лет в восемьдесят, когда детки уже появились, поди и внуков с правнуками полны горницы, а самому уже давно на кладбище прогулы ставят (в XVIII веке средняя продолжительность жизни во Франции достигала 25-27 лет); безумие? Ой ли? Сколько в наше-то время мужчин после сорока начинают строить дома, от дачной хибарки до особняка? Стремление оставить после себя что-то детям, возможно, видится иррациональным, да только понимание, что нет более мудрой архаики, чем эволюционные механизмы и безусловные рефлексы (а забота о потомстве – это наиболее совершенное проявление формы родительского инстинкта, то есть совокупности безусловных рефлексов) ставит всё на места. Поэтому и пикировка сенатора и ласточки больше похожа на тихий спор китайских мудрецов, чем на потасовку футбольных фанатов, и пронизана какой-то светлой радостью.

Немного иной радостью пронизаны ещё две комплементарные басни: «Ворон и воробей» (Le Corbeau et le Moineau, IV; XXVI) и «Филин и жаворонок» (Le Hibou et L'Alouette, IV; XXVII). При всей схожести линии сюжета (малая радостная птица высмеивает большую ханжу, решившую мрачным своим поведением упрочить образ мудреца), есть форменные некие отлички: ворон, всё-таки, какой ни есть, а всёпропальщик38, а филин – пафосная инфернальная ханжа, подобная асексуальным готам39 и постпанкам40, на бесплодный и холодный огонь которых слетаются, как мотыльки, и молодые дурочки, и замужние скучающие идиотки, и после, обжёгшись, теряют душу и остатки сексуальности (ни дать ни взять – сплошь полусумасшедшие барыни из пьесы А.Н. Островского «Гроза»). С другой же стороны, филин при всех своих хулиганских выходках41 так и остаётся городским сумасшедшим, эдаким изгоем не от мира сего, а ворон – уже признанный мудрец и пророк; филин – сектант, отрёкшийся от мира, а ворон – мрачный адепт мировой скорби, не видящий в грядущем ничего хорошего, транслирующий свою меланхолию миру под видом экспертного прогноза. Кто из них более вреден – не ведаю, но в баснях сих Буазар опять задел вечную тему: через сто лет жизнелюб Фридрих Ницше подобно воробью (или жаворонку) будет так же клевать ворона (или филина) Артура Шопенгауэра, известного пессимиста и мизантропа; и ныне ломают копья по любому поводу безудержные пессимисты и осторожные оптимисты; сам же ироничный француз в баснях своих будто выкрикнул «Gaudeamus igitur!42», поставив тем самым жирную точку, ибо будущее за деятелями, а не за нытиками.

Теперь же, дабы не нарушать заведенную ещё в предисловии к первой книге традицию, классифицируем басни книги IV по направленности моралей:

1. Басни, пестующие чувство меры:

1.1. Басни об умеренности в желаниях; ярчайший пример – «Две курицы» (Les deux Poules, IV; IX).

1.2. Басни, воспевающие христианское смирение и скромность; пример – «Перепёлка и куропатка»; кстати, очень симптоматична ещё одна басня, комплементарная басне из предыдущего пункта – «Соловушка и кенарь» (Le Rossignol et le Serin, IV; XXI), в другой же пункт она попала из-за наличия всё объясняющей предыстории43 про соловья, у которого украли птенчиков из-за его слишком заливистого пения. Вообще, эволюция персонажей в баснях Жан-Жака Буазара – тема, достойная отдельной статьи, которая, конечно же, воспоследует.

1.3. Басни, порицающие неумеренность; примеры – «Подёнка и гусеница», где гусеница слишком уж рьяно заклинает подёнку помнить о грядущей смерти; «Мышь-полёвка», где неумеренность и чванство довели мышь до цугундера; «Фейерверк» (Le Feu d'Artifice, IV; XIV) и комплементарная ей «Стрела», показывающие тщету гордыни.

2. Басни, мораль которых содержит манифестацию чувства меры на устройство общества:

2.1. Басни, воспевающие чувство ранга:

2.1.1. Собственно чувство ранга: как примеры – «Орёл и жаворонок» (L'Aigle et L'Alouette, IV; II), эдакая рефлексия и тоска по феодальному треугольнику («Дворяне воюют, духовенство молится, крестьяне работают»), да и откровение о наболевшем, ибо невозможно было во время оно творцу без покровителя; «Голубка и сорока» (La Colombe et la Pie, IV; VIII), почти иллюстрация к цитате из Нагорной проповеди: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»44; «Ворона и грецкий орех» (La Corneille et le Noyer, IV; XVIII), с подленькой моралью:

Dieu garde mes amis de visite pareille;

De tous gens sans cervelle, impudens, désastreux,

Et souvent chez leur hôte apportant avec eux

Le malheur qui les suit, ainsi que la Corneille.

Упаси вас Господь от визитов подобных

Тех безмозглых людей, тех смутьянов шальных,

Часто в гости приходит в компании их

Разоренье, как то уже было с вороной.

– этаким прообразом разделения на winner’ов и looser’ов, породившим в наше время легион бесталанных певичек и блогеров, торгующих видом собственных филейных частей и тренингами по успешному успеху, с гипертрофированным эго, ибо они ж «не всякие там неудачники»; также ассоциируется у меня басня с воем профессора Преображенского45 (да-да , того самого, что пришивал старухам яичники обезьяны и не гнушался криминальными абортами) про пропавший дом; пожалуй, также стоит упомянуть басню «Щуки» (Les Brochets, IV; XXII) с тонким политическим подтекстом (уж больно озеро смахивает на страну); впрочем, я уже не раз говорил о том, что творчество Буазара весьма многослойно и основная идея басни может быть лишь в том, что даже у самого отпетого самодура есть своя клика, готовая оправдать любую дичь начальника.

2.1.2. Элитарность искусства: примеры – басня «Зяблик и жаба» (Le Pinçon et la Grenouille, IV; III), где жаба, не умеющая петь, пытается учить зяблика и получает вполне заслуженную отповедь; весьма симптоматична и басня «Соловей, жаба и чибис» (Le Rossignol, la Grenouille et le Vaneau, IV; XII), прямым текстом говорящая, что искусство – дело утончённых натур, и если «Зяблик и жаба» созвучна (хотя и разнится сюжетом) басне Томаса де Ириарте «Медведь, мартышка и боров»46, то «Соловей, жаба и чибис» вообще созвучна пушкинскому стихотворению «Поэт и толпа»47.

2.2. Басни о строгом исполнении долга; примеры – «Пастух, пёс и волк» о придворных интригах и людях, исполняющих долг, а также мечте Буазара о мудром правителе, здраво рассуждающем и отделяющем зёрна служения от шелухи интриг; «Ласточка и старик» об исполнении долга перед потомством и «Зяблик» о певце, оставшемся на Родине в тяжёлую годину.

2.3. Басни, подчёркивающие необходимость учения; как пример – «Кротиха и мышь» (La Taupe et le Rat, IV; XVI). Оговоримся сразу: вслед за своим, можно сказать, учителем, Дени Дидро, Буазар говорил, что образование – удел избранных48 и учить-то надо, может быть, и всех, но не всем дано учиться; и басня сия является лучшей иллюстрацией к тезису. Но нам, живущим в XXI веке, стоит иметь в виду и крылатую ленинскую фразу (в её полном варианте49), ибо именно Ленину удалось в короткий срок сделать полуграмотную страну самой читающей в мире. Поэтому басня интересна в качестве примера того, что и просветители порой впадают в обскурантизм.

3. Басни, порицающие революционеров и революцию:

3.1. Басни, порицающие революционеров и смутьянов; пример – «Пчела и шершень» (L'Abeille et le Frêlon, IV; V), являющаяся финалом эпопеи о взаимоотношениях шершня и пчелы, начавшейся ещё во второй книге50; к революционерам же шершня можно отнести после басни из третьей книги51.

3.2. Басни, порицающие саму идею бунта/революции; здесь примеры более чем красноречивые: во-первых, басня «Два оленя» (Les deux Cerfs, IV; X), где Буазар со всей присущей ему основательностью (за что я люблю консерваторов – так это за основательность!) отстаивает идеалы феодализма, противопоставляя им неустроенность дикого капитализма времён первоначального накопления капитала (учитывая, как ровно те же процессы происходили в 1990-х в России, небезосновательно). Конечно же, Буазар жмёт и буквально плетью подталкивает к «правильному» выводу, в отличие от Фёдора Михайловича, постепенно подводящего читателя романа «Преступление и наказание» к мысли о вредности крестьянской реформы 1861 года, да и «тварь дрожащая» пытается всячески «иметь право» в условиях неограниченной свободы, но проблематика-то весьма совпадает, и едва ли возможно удержаться от сравнения ироничного француза и великого русского писателя.

Второй же пример – басня «Жаворонок» (L'Alouette, IV; XX), буквально описывающая ужасы свободы: непонимание, нетверёзость крыльев, необходимость заново многому учиться – не кажется ли, что Буазар говорит не столько о личной свободе, сколько о революции, буквально предупреждая этой басней о том, что послереволюционная неустроенность может быть куда сложнее и тяжелее дореволюционных противоречий; особенно явно эта мысль проступает при прочтении антипода этого произведения – басни «Малиновка в клетке»52 (La Fauvette en cage, I; XXVIII), где бесконечное смирение и принятие своего креста почитается примером для подражания.

4. Антиклерикальные басни: примеры – «Ворон и воробей», а также «Филин и жаворонок». Опять же, басни играют в паре, и очень похоже на то, что маски ворона и филина скрывают два религиозных течения, к тому времени набивших оскомину у прихожан: иезуитов и янсенистов. Иезуитов изгнали из Франции в 1764 году, и ко времени написания басен Буазара (1764–1773) оставались лишь полусумасшедшие пророки и фанатики, вызывавшие сочувствие и уважение своей пассионарностью и эсхатологическими откровениями. Не кажется ли вам, дорогие читатели, что ворон пророчит без пяти минут конец света? Мне – да, ибо уж больно мрачен этот фрагмент басни «Ворон и воробей»:

Malheur à la vendange et malheur aux moissons!

En vain de ses sueurs l'Homme arrosoit la terre,

Elle vouloit du sang; l'habitant fémeroit;

Mais l'étranger récolteroit:

C'étoit tout à la fois la famine et la guerre.

– О горе жнецам, не к добру будет сбор винограда!

Напрасно в поте лица человек надел обрабатывал свой,

Земля жаждет крови! И как бы ни удобрял её житель,

Урожай соберёт захватчик-воитель:

Труд будет похерен голодом и войной.

Сравните его со следующей цитатой из Священного Писания:

Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это – начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое; и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасётся53.

Учитывая, что страна катилась в кризис и угнетаемый класс не ждал ничего хорошего, идеи о надвигающемся конце света были весьма популярны, равно как и пророки сих идей.

Также примечателен янсенист-филин, заунывно угукающий на кладбище о смерти как лучшей части жизни и пределе ожиданий. О да, янсенисты с их учением о том, что Божья благодать – единственный путь к спасению и что человеческая свободная воля не играет никакой роли, в какой-то момент стали удобными монархии, но вскоре и монархия увидела в них угрозу, однако сделать ничего не успела: грянула Революция. Сам же янсенизм почил в XIX веке.

Однако бессильные попытки хоть как-то поженить ежа средневекового мира первородного греха, приправленного обетом бедности, с ужом Провидения, где Бог любит богатых (пелевинский слоган из времён реставрации капитализма в РФ «Солидный Господь для солидных господ» отлично описывает данный феномен) – не единственные приметы предреволюционного времени.

5. Басни, выхватывающие приметы времени:

5.1. Басни о потерянном поколении: пример – «Пчела и бабочка» (L'Abeille et le Papillon, IV; IV). И хочется здесь согласиться с ироничным французом, но далеко не во всём. С одной стороны – да: бездельник – не олигарх, отжимающий у работяг прибавочную стоимость себе на дворец на Рублёво-Успенском или на яхту габаритами с авианосец, и если бы это была сферическая бабочка в вакууме, то с правотой Буазара можно лишь согласиться; но в действительности всё совсем не так. Не стоит обманываться миролюбием движения «ни-ни54», ибо подобно тому, как за блестящим фасадом ego плещется полное смердящей мерзости болото id55, за пассивностью стоит табуированная вначале в школе, потом на работе пассионарность, а понимая, что в «нормальном» обществе с заклинившими намертво социальными лифтами нормальными методами успеха не добиться, бабочки начинают смотреть по сторонам, становясь мобилизационным резервом как для ОПГ, так и для различного рода экстремистских течений. И не надо далеко ходить за примерами: сколько реле на железнодорожных объектах было подожжено за последние три года малолетними безработными дебилами за какие-то смешные деньги, 3000 рублей или около того? А от хорошей ли жизни четыре мигранта устроили резню и пожар в «Крокус Сити Холле» за обещанные полмиллиона рублей на четверых, приравняв жизнь человека по цене к ужину в ресторане в пределах Садового кольца? Я уж молчу, что расширение движения «ни-ни» приведёт к повышению пенсионного возраста, утере компетенций во многих областях науки и техники и падению уровня культуры (хотя, казалось бы, куда дальше-то?) или (что хуже) к втягиванию в политические игры с абсолютно неприятным финалом, ибо, чтобы совершить революцию, необходимо великое множество сознательных и активных людей, а вот для майдана вполне достаточно просто добавить мяса, и часто на убой люди идут вслепую. Посему и хочется сказать, что этих бабочек нельзя терпеть; в первую голову надо менять систему общественного устройства, потому что революция оттого, что верхи не могут, а низы не хотят – это последняя попытка загнивающего общества переродиться, а не сгинуть окончательно; а после мотивировать молодёжь к решению насущных проблем государства: у Владимира Ильича же получилось силами комсомольцев организовать ликбез? Но, увы, без потрясений, будь то кардинальные реформы или революция, не обойтись. Возможно, и баснописец предчувствовал нечто эдакое, потому как декаданса в его баснях предостаточно.

5.2. Басни о декадансе: кроме разобранных ранее басен «Тюльпан» и «История», примером служит басня «Кролик и хорёк» (Le Lapin et le Furet, IV; XXIV) о том, что самые опасные враги – враги внутренние, и с этим сложно не согласиться: «Дом, разделившийся внутри себя, не устоит», —говорил еще Иисус Христос. А уж кто как не очередная помпадура в королевской опочивальне со сворой ставленников на хлебные места и денежные должности – самый что ни на есть внутренний враг?

5.3. Басни, описывающие революционные процессы в обществе, примеры: «Улей», «Смертельно раненый охотничий пёс» и «История овец». «Где же здесь революция?» – спросит удивлённый читатель. Отвечаю. Если брать написанные до этого басни Буазара про межклассовые отношения, к примеру, «Человек и осёл56» (L'Нomme et l'Аne, I; XXV), то в них причина конфликта между стратами заключалась в том, что эксплуататоры не слышат эксплуатируемых, потому как рабочий класс молчит. В баснях же из 4-й книги мы видим, как разбиваются розовые очки сторонников общественного договора, ибо во всех трёх баснях интересы эксплуатируемого класса сталкиваются с репрессивной машиной класса правящего, и всё чётче и чётче прорисовывается картина классовой борьбы, начинающаяся с осознания классом своих экономических потребностей и трансляции экономических, а после и политических требований.

Когда грянула Великая французская буржуазная революция, Жан-Жаку Буазару едва исполнилось сорок пять. Революцию он не принял и после бегства своего начальника, Луи-Станисласа Ксавье, вернулся домой в Кан, где и прожил до конца дней своих, так и не вернувшись ко двору во время реставрации Бурбонов, что, казалось бы, странно, учитывая, что его бывший патрон взошёл на трон под именем Людовик XVIII; однако можно вспомнить, сколько уже вождей к тому времени вставало у руля и погибало в пожаре революции, но оставалась страна; к тому же «богоданной» власти не к лицу кровь со штыков интервентов, а то, что новый король не окажется вторым изданием Людовика XV, отягощённым опытом Робеспьера57, не мог гарантировать никто. По всей видимости, ироничный француз между правительством и страной выбрал страну, будучи истинным патриотом; так же поступят и Алексей Николаевич Толстой, и Иван Петрович Павлов, изначально не принявшие Великую Октябрьскую социалистическую революцию, но, увидев реакцию капиталистической «общественности» в виде муссолиниевского фашизма и гитлеровского национал-социализма, без колебаний вставшие на сторону СССР (сравните с Буниным, Ильиным и Шмелёвым, поддержавшими вторжение Третьего рейха в Страну Советов). Можно сколько угодно разглагольствовать о патриотизме, но истинные патриоты познаются не в речах, а в действиях, в убеждениях, которые «не выпадают вместе с зубами от недостатка витаминов в лагерном рационе58». При всех моих несогласиях с идеями французского баснописца, не уважать его за неприятие интервентов нельзя. Пожалуй, его пример – другим наука, посему под конец – одно лишь напутствие (или призыв, тут уж как угодно). Amate Patriam!

Пролог

О поле, взрастившее наше детство,

О образ – сокровище вечное памяти.

Нет встречи с тобою без новой радости,

Театр трогательный с невинными пьесами.

О местах, где в сердце поселится пламя,

И новый огонь тебя вдохновляет.

Нет, ты не химера, любовь к нашей Родине!

О, чистая страсть, святое влечение;

Мизантропии, пусть самой чёрной,

Не задушить доблестных устремлений!

Горе душонке мерзкой и пресной,

Что алчно себя оторвав от родного цветущего сада,

В землях чужих себе ищет счастливой судьбы и отрады,

Природу кладя на алтарь убогим своим интересам!

Горе и сердцу чувствительному, что в момент жестоким становится

От малейшего неустройства,

От оскорбленья, увы! – возможно представить,

Как в глубине добровольных изгнаний

Стремится навеки оно упокоиться…

Глупец, чтоб закончить безрадостный бег,

Повернись же к Отечеству влажностью век!

Ах, хрупкий росток! Счастливое поле первой моей любви!

Ах, если б я мог завершить свои дни

В тени у орешника, до боли знакомого,

Защитника кровли отчего дома,

Где двадцать уж раз, воссозданный новой весною,

Вкушал я забавы, растроганный их чистотою!

Это там, одинокая муза порой

Переводит мне на язык богов

Безмолвную повесть природы самой:

В покое священном средь трав и цветов

Открыл очи я, прислушавшись сердцем…

И открылось мне, сказанное украдкой

Как-то раз перепёлкою куропатке,

Когда по дороге любовь могла встретиться!

Prologue

Des Champs que soula notre enfance

L'i est toujours chère à notre souvenir.

On ne revoit jamais sans un nouveau plaisir

Ce théâtre touchant des jeux de l'innocence.

Dans ces lieux où le cœur apprit à s'enflammer,

D'une flamme nouvelle il se sent ranimer.

Non, tu n'es point un songe, amour de la patrie!

Passion vive et pure, instinct délicieux,

La plus noire misantropie

N'étouffera jamais tes élans vertueux.

Malheur à l'ame vile et dure

Que l'avarice enlève à ses rians vergers;

Qui cherchant la fortune en des bords étrangers,

Au sordide intérêt immole la Nature!

Malheur au cœur sensible et facile à s'aigrir,

Qui pour un léger déplaisir,

Pour une injure hélas! Peut-être imaginaire,

Au fond d'un exil volontaire

Va pour jamais s'ensevelir…

L'insensé, sur le point de finir sa carrière,

Tourne vers la patrie une humide paupière!..

Humble chaume! heureux champs, mes premières amours!

Puissé-je terminer mes jours

A l'ombre du Noyer antique,

Protecteur de ce toit rustique,

Où vingt fois récréé par un nouveau Printems,

J'ai goûté des plaisirs si purs et si touchans!

C'est-là que quelquefois la Muse solitaire

Me traduit en langue des Dieux

Le langage muet de la Nature entière:

Dans un calme religieux,

Mes yeux s'ouvrent, mon cœur écoute…

Ce fut ainsi que j'entendis

Ce que disoit un jour la Caille à la Perdrix,

Au tems où la première aime à se mettre en route!

I

.

Перепёлка и куропатка

Уже потеряла земля богатые украшения,

Подаренные полям златокудрой Церерой59.

Стремясь забросить свои полевые убежища,

Летят кто куда куропатки в небе лазоревом;

Врагов всеразличных великое множество

Преследуют бедненьких пташек по всей окрестности.

И мать Куропатка не миновала несчастий,

Денно и нощно бедняжка в слезах пребывает,

Семейство потерянное созывая:

– Оставьте места сии их господам дурной страсти, —

Молоденькая перепёлочка увещевает, – и за море к счастью

Летите, как мы, отыскати отечество новое,

Где хоть нашу жизнь драгоценную мы сохранить бы сподобились.

Или смерть на полях, или рабский полон

Здесь нас подстерегают со всех сторон…

Услышь человечью поступь, что гром,

Что далёко разносится над холмами!

И презренный министр его, продолжение нас истребляющей длани,

Его пёс, вы же видите, как он по стерне крадётся ползком!..

Убежище наше последнее нас вынуждают оставить!

Что ж может теперь от ястребиных когтей нас избавить?

Увы! Когда бы могли избежать мы той силы,

Что приманка опасная затаила;

Когда б мы тенета могли превозмочь,

Что скрывает от нас коварная ночь?..

Ты поверь мне, соседка, мы ласточке будем подобны;

Прилетает она, чтоб оставить свой окаменевший дворец,

В который вложила она столько пота и жизненных средств;

Чтоб крыльями вновь рассекать небосвод легко и свободно.

А соловушка, бывший когда-то славою наших полей,

Трелью своей обожанье стяжав даже ревнивых людей —

Ныне невольник он неблагодарности их,

Нет ему уединения боле ни в рощах, ни в чащах лесных:

Мы же, презренные, ужель не приложим усилий

И будем средь сжатых полей ожидать свою гибель?

– В каком же, скажи мне, раю нищета для нас – редкость? —

Парирует нежная домоседка, —

Поверь, на любом берегу, как бы сказ о нём ни был сладок,

Найдётся и ястреб, коль в округе полно куропаток;

Предательство, гнусь и насилье разлиты по всей земле,

Без сомнения, слабость всегда – начало войне,

И неведомы вам ещё все горести наши;

Я ж предвижу невзгоды более страшные.

До того у нас было хотя б пропитание;

Но сокровищами Цереры алчные люди

Наполняют свои кладовые сверх меры, безумные;

А зимою – увы! – голодных лишь мук ожидание!

И уже я предвижу кошмары тех дней,

Что последуют после осенних дождей!..

Когда снегом и льдом покрыта земля,

И природа, недра свои укрывая,

Птичку малую крошки съестного лишает;

В час тот кажется, что и стихии против тебя…

За зимою, по счастью, идут дни весенние;

И я скорое вижу полей воскрешение,

У бесплодных до этого, обильные урожаи:

Всюду зелень лесов небосвод закрывает,

Чьё летнее солнце потворствует нашим желаньям,

Плодородных колосьев желтеют уже очертанья;

Стебли их нам дают и укрытье и жизнь;

И под этим покровом не смеет охотник нас боле ловить,

И вернётся в скромные хижины тихое счастье.

Позабудем мы вскоре и грусть, и невзгоды,

Чтоб довериться нежности новой:

Становилась я матерью раз десять кряду

(Мне об этом, пожалуй, вспоминать чаще надо)

В тех полях, что по твоему мненью покинуть мне нужно. Напрасно!

И какая б опасность мне здесь ни грозила,

Какие б невзгоды я здесь ни сносила,

Не покину тех мест, где так радостно сердце щемило.

И я смею надеяться вновь, что зефир60

Принесёт мне любовь, наслажденье и мир;

И пока я дышу той заветной надеждою,

Нет силы, что сможет меня побудить покинуть отечество!

La Caille et la Perdrix

La Terre avoit perdu les riches ornemens

Dont la blonde Cérès avoit paré ses champs.

Forcés d'abandonner leurs champêtres asyles,

Les Perdreaux dispersés se croisoient dans les airs;

Mille et mille ennemis divers

Poursuivoient à l'envi les pauvres volatiles.

Mère Perdrix dans ce revers

Se promenoit toute éplorée,

Appelant par ses cris sa famille égarée:

Abandonnez ces lieux à leur maître pervers,

Dit une jeune Caille, et par-delà les mers,

Venez, ainsi que nous, chercher une patrie,

Où nous puissions du moins conserver notre vie.

L'esclavage et la mort dans ces champs dévastés

Nous poursuivent de tous côtés…

Entendez-vous gronder le tonnerre de l'Homme,

Qui retentit sur les coteaux!..

Et son lâche ministre, instrument de nos maux,

Le Chien, le voyez-vous qui rampe sur le chaume!..

De notre seul refuge on a fu nous priver!

Des griffes de l'Autour qui pourra nous sauver?

Hélas! quand nous pourrions échapper à la force,

Qui nous garantira d'une perfide amorce;

Et comment nous soustraire à ces lâches filets

Dont nous couvrent la nuit nos ennemis secrets?..

Croyez-moi, ma voisine, imitons l'Hirondelle;

Elle vient de quitter ce solide palais

Qu'elle avoit sur le roc construit à si grands frais,

Et pour bâtir au loin fend l'air à tire – d'aîle.

Le Rossignol, jadis la gloire de nos champs,

Dont les humains jaloux admiroient les accens,

Fut lui-même forcé par leur ingratitude

D'abandonner sa solitude:

Et nous, vil peuple hélas! sans faire aucun effort,

Sur ce chaume rasé nous attendrons la mort!..

Quel climat n'a jamais habité la misère,

Reprit la tendre Casanière?

Croyez que dans tous les pays

L'on trouve des Autours où l'on voit des Perdrix;

La trahison, la force ont par toute la terre,

Sans doute, à la foiblesse en tout tems fait la guerre

Vous ne connoissez pas encore tous nos maux;

Je prévois de plus grands fléaux.

Nous avions jusqu'alors au moins la subsistance;

Les trésors de Cérès des avides humains

Remplisdent déformais les vastes magasins;

Avec l'Hiver hélas! la famine s'avance!

J'ai déjà vu ces jours d'horreur,

Dont l'Automne est l'avant-coureur!..

De neige et de glaçons la terre étoit couverte;

La Nature fermant son sein,

Refusoit aux Oiseaux jusques au moindre grain;

Les élémens sembloient conspirer notre perte…

Par bonheur, à l'Hiver succéda le Printems;

Je vis bientôt renaître (et même dans des champs

Stériles jusqu'alors) des moissons abondantes:

Je vis croître en tous lieux des forêts verdoyantes,

Dont le soleil d'Été, propice à nos souhaits,

Jaunissoit par degrés les fertiles sommets;

Le chaume nous donna le couvert et le vivre;

Le Chasseur sous nos toits n'osa plus nous poursuivre,

Et le bonheur revint habiter les guérêts.

On oublia bientôt la peine et la tristesse,

Pour se livrer à la tendresse

Je fus mère dix fois (je dois m'en souvenir)

Dans ces champs dont en vain vous voulez me bannir.

Quel qu'en foit le danger, quelques maux que j'endure,

Je ne puis les quitter sans que mon cœur murmurer.

J'ose encor me flatter que de nouveaux zéphirs

Rameneront la paix, l'amour et les plaisirs;

Et tant que j'en aurai l'esêpérance chérie,

Rien ne peut m'arracher du sein de ma patrie.

II

. Орёл и жаворонок

Высоко в облаках орёл жаворонка увидал,

Что своею чудесною песнею

Наполнял твердь небесную,

Но, завидев орла, замолчал:

– Эй, что делаешь ты в вышине?

– О, Юпитера птица, – отвечает бедняжка, —

Соизвольте простить моё дерзновенье, хоть грех это тяжкий,

Но осмелюсь Богов восхвалить арией мелодичной вполне…

– Продолжай под крылом же моим,

К новым землям с тобой полетим, —

Всклекотала отважная птица, —