Поединок боярина Евпатия Коловрата и монгола Хостоврула

Выйди и взгляни на острие моего меча,

Попробуй-ка сдержать напор моего коня!

Если ты гора – с вершины рухнешь,

А если камень – с места не уйдёшь.

Когда и где ты видал воинов отважных?

Ты, в жизни даже не слыхал, лая лисицы!

Ф. Рашид-ад-дин, Джами-ат-Таварих, «Нагыл Еви», 2011.

Зачин

Давным-давно, во времена, канувшие в Лету, народная память хранит воспоминания о прошедших эпохах… Впервые отголосок древности, подобно зерну многовековой мудрости, пророс в моем сознании благодаря бабушке Полине Тимофеевне, с папиной стороны. Не только она, но и бабушка Даша, дедушка Илья и второй дед, Дмитрий, – все они, как летописцы, вплетали свои истории в жизнь внуков, передавая нити житейской мудрости и правила христианского поведения. Однако Полина… Полина была истинным хранителем древней истории русского народа; она открыла для нас, внуков, двери в замечательный мир народных сказок, преданий и былин. У неё была замечательная память, способная хранить даже мельчайшие детали событий, произошедших в далёком прошлом. Её мелодичный и проникновенный голос напоминал звук арфы, оживляя воспоминания, и мы, очарованные, с вниманием слушали каждое её слово. Её рассказы служили нитью Ариадны, направляющей сквозь лабиринт времени к истокам народной души. Каждое произнесенное ею слово – это был драгоценный камень, отполированный опытом многих поколений. Впитывая её рассказы, мы становились частью этой неподвластной времени традиции.

Мы, шестеро внуков, от самого младшего до самого старшего – от звонкоголосой трехлетки до рассудительного двенадцатилетнего подростка – не просто слушали бабушкины сказания, мы схватывали их, словно драгоценную эстафету, воспринимая себя хранителями и продолжателями древних традиций устного творчества. Бабушка Полина говорила на русском языке, чистом и прозрачном, словно горный ручей, звенящем, как серебро. А мы, её внуки, щебетали на пёстром наречии – живой мозаике из русских, украинских и молдавских слов, расцветавшей буйным цветом в кубанских станицах. Порой бабушка, слушая наш смешанный диалект, горестно вздыхала и качала головой. "Эх, дети, искажаете вы русский язык, коверкаете, – говорила она с печалью в голосе, в котором звучала жалость и нежность. – Слово-то какое ладное, исконное, как песня материнская, а вы его портите. Надо язык хранить, как самое дорогое сокровище, как огонь в очаге. В слове – душа народа, его сердцевина, его память, его надежда, его будущее".

Мы, конечно, слушали, но тут же забывали её наставления, словно росчерки мелом на асфальте под дождём. Суржик был нашей стихией, языком двора, улицы, игр, он был живым, изменчивым, подобно реке, в которую вливаются притоки разных говоров, не признающей берегов и правил. Он давал нам возможность самовыражаться свободно и без стеснения.

Бабушка же продолжала говорить на своем безупречном русском, словно старинная баллада, звучащая среди какофонии современной музыки, словно тихий колокольный звон в базарной суете. Её речь была плавной, льющейся, каждое слово – на своем месте, будто драгоценный камень в тончайшей оправе. И в эти мгновения мы умолкали, завороженные красотой и богатством её языка, словно путники, застигнутые врасплох дивным пением сирены. Постепенно, внимая бабушке, мы начинали осознавать ту пропасть, что зияла между нашим грубым суржиком и её литературной русской речью. Мы чувствовали, как наши слова звучат угловато и коряво, а её – мягко и мелодично, словно шёпот листвы в летнем саду. И хотя мы продолжали общаться на суржике по привычке, но в нашей речи всё чаще и чаще пробивались русские слова, произнесённые правильно, с почтением и тихой надеждой. Каждый раз, когда бабушка рассказывала очередную историю, мы немного задумывались, прислушиваясь к её интонациям, пытаясь запомнить фразы и выражения. С каждым рассказом мы становились всё более восприимчивыми к её речи, и в какой-то момент, как будто по волшебству, её слова проникали в самую глубину нашей души. Мы вдруг осознавали, что в её языке несомненно имеется что-то большее, чем просто набор звуков. Это была искренность, человечность, это была сама жизнь. Бабушка учила нас не только владеть русским языком, но и чувствовать его.

Время шло, и каждый разговор с бабушкой, её рассказы и замечания формировали в нас понимание того, что язык – это не просто средство общения, а живой организм, который дышит вместе с культурой, историей и традициями. Но главное, сказки бабушки Полины Тимофеевны учили нас отличать золото правды от блестящей мишуры лжи, свет добра от непроглядной тьмы зла. И даже сейчас, когда годы пронеслись стремительной стаей перелётных птиц, я слышу её голос – словно эхо далёкой весны, трепетное напоминание о мудрости предков, заключённой в простых, но вечных словах: «Живи по правде, люби всем сердцем, и тогда сказка станет твоей реальностью». Бабушка Полина Тимофеевна была живым воплощением этой мудрости, и её сказки служили не только забавой зимнего времяпровождения, но и драгоценным уроком жизни. Она учила нас видеть красоту в простых вещах, с благоговением относиться к сединам старости и никогда не терять веру в лучшее. Её слова, словно зёрна прекрасных цветов, падали на благодатную почву наших сердец и расцветали там прекрасными и благородными поступками. Сама Полина беззаветно верила в то, о чём говорила, и жила этим.

Со временем я осознал, что бабушкины сказки – это не пустые выдумки, а зеркало народной души, кристальное отражение мудрости предков, передававшейся из уст в уста, из поколения в поколение.

Давно её голос затих навеки, но истории живут во мне неугасимым пламенем, согревающим сердце в самые лютые морозы. Её сказки – это сама жизнь, как бурный поток, где радость смешана с горем, любовь с ненавистью, а добро отчаянно борется со злом за право торжества. Благодаря бабушке Полине Тимофеевне мы стали частью этой великой, неразрывной традиции.

Особенно врезалось мне в память предание о легендарном русском богатыре Евпатии Коловрате. Бабушка рисовала словами его портрет, рассказывая о его битве с монгольским богатырём Хостоврулом, о доблести и славе русских богатырей, ставших на защиту земли русской, об их верности присяге и долгу. Этот образ стал искрой, зажёгшей пламя в моём сердце. Это был не просто исторический факт, а живой пример настоящего человека, патриота и воина.

Со временем я узнал больше об этом трагическом периоде: о нашествии Батыя, словно смерч пронёсшегося по Руси, об опустошённых городах, о слезах и крови, пролитых народом. На этом фоне подвиг Евпатия Коловрата засиял ярче солнца. Он был не генералом с огромной армией, а простым русским воином, собравшим горстку смельчаков, чтобы дать отпор врагу.

Его сила была не в количестве, а в несокрушимом духе, в ненависти к захватчикам и в безграничной любви к родине. Он сражался не за золото и славу, а за честь и свободу своей земли. Его поступок стал символом русского характера, его неукротимости и стойкости.

Этот бабушкин рассказ стал для меня компасом, указывающим путь к мужеству и патриотизму. Он научил меня ценить историю, помнить о подвигах предков и быть готовым встать на защиту своей страны. Каждый раз, когда я слышу о героизме русских воинов, я вспоминаю Евпатия Коловрата и понимаю, что его дух бессмертен и живёт в нас.

Основная часть

В XIII столетии, когда Русь, словно расколотая чаша, истекала кровью междоусобиц, хан Батый, предводитель Золотой Орды, вторгся в пределы Рязанского княжества. Его войско, подобно саранче, пожирающей поля, – неисчислимая рать, сотканная из монгольских воинов и кочевых орд, чьи души были прикованы к кровавому знамени Чингисхана, – готовилось обрушить свой гнев на русскую землю, превращая её в пепел и прах. Их полчища были столь велики, что земля стонала под копытами, скот чах от голода, а реки мелели, не в силах напоить ненасытную армию. Орда двигалась, как неумолимая лавина, сметая все живое на своем пути, превращая цветущие земли в безжизненную и выжженную пустыню.

Рязанский князь Юрий Ингваревич, чье сердце замирало от предчувствия неминуемой грозы, отправил сына своего Федора с несметными дарами к Батыю, надеясь смягчить сердце хищного зверя, утолить его алчность золотом. Но вместо милости юный князь встретил лишь ледяное презрение и лютую смерть за непреклонность духа, за отказ склонить гордую главу перед поганым игом. Батый же, словно паук, плетущий сети обмана, посулил мир, потребовав взамен не злато и каменья, но живую плоть – княжескую дочь или сестру на ложе свое. И нашелся среди рязанских вельмож Иуда, чья зависть чернее самой преисподней, нашептавший Батыю, что княгиня Евпраксия, жена Федора, – «лепотою тела красна бе зело, родом царским горда». И вспыхнул Батый, «распаляясь в похоти своей», потребовал, словно зверь, кипящий похотью: «Дай, князь, видеть мне жены твоей красоту!». Но Федор, княжич Рязанский, плюнул в лицо ему с презрением: «Неполезно бо есть нам, христианам, тебе, нечестивому, водить жен своих на блуд!». Ярость Батыя, словно адское пламя, взметнулась ввысь, и тотчас князь Федор был предан смерти, а тело его брошено на растерзание диким зверям. Но Апоница, воспитанник княжеский, чья верность была крепче стали, украл тело господина и, словно ветер, помчался в Рязань, дабы поведать княгине Евпраксии Федоровне о лютом горе. Евпраксия Федоровна, гордая рязанская княжна, чья честь была дороже жизни, не желая жить в позоре, предпочла смерть бесчестию. Обняв свое дитя, словно ангела, бросилась с высокой башни в пропасть, совершив свой трагический «прыжок в бессмертие», верная славянским заветам чести и доблести. И Апоница, словно осиротевший волк, выл над телом Федора, оплакивая своего господина. А Рязань, погруженная во тьму скорби, рыдала о падении своей надежды, словно мать, потерявшая сына.

24 ноября 1237 года, когда над Русью сгустилась предрассветная тьма, словно саван, княжеский совет Рязани принял решение, пропитанное горечью отчаяния, – воззвать о помощи ко всем княжествам Киевской Руси. И поехали гонцы, представительные бояре, просить помощи военной в борьбе с ордой хана Батыя. В город Чернигов был отправлен боярин Евпатий Коловрат, чье имя звучало, как набат, пробуждающий сердца к битве. Вся рязанская дружина, разделенная на две неравные части – "старшую", сотканную из горделивых боярских родов, и "младшую", собранную из простых, но отважных воинов, возложила на Коловрата последние надежды. Именно ему, представителю старшей дружины – боярину, предстояло донести до Чернигова мольбу, крик о спасении, подобный предсмертному хрипу раненого зверя. Во-первых, у многих рязанцев корни уходили глубоко в черниговскую землю, а во-вторых, Евпатия Коловрата связывала давняя, словно выкованная из стали, дружба с самим Михаилом Черниговским, с которым они вместе в юности изучали мудрость в стенах Киево-Печерской лавры. И вот, в тот же вечер, Коловрат, собрав вокруг себя горстку бесстрашных воинов, отправился в Чернигов, словно луч надежды, пронзающий мрак надвигающейся бури, словно свеча, горящая во тьме.

13 декабря 1237 года отряд Коловрата приближался к Чернигову, который в XIII столетии, подобно несокрушимому стражу, выросшему из самой земли, стоял над реками Десной и Стрижнем, возвышаясь на трёх берегах, в месте их слияния. Словно мифический трёхглавый змей, он раскинул свои владения на естественных выступах берега, каждый из которых был опоясан неприступным валом и рассечён зияющим рвом, словно шрамом, напоминающим о былых битвах. За окольным градом, где кузнецы выковывали смертоносное оружие, а воины испытывали боевое снаряжение, простиралось Предградье. Далее древний город окружали пригородные сёла и боярские усадьбы, словно молчаливые обереги, хранящие его сон.

Зимой 1237 года, когда воздух звенел предвестием зимней стужи, князь Михаил Всеволодович Черниговский отправился на соколиную охоту. Кони, выпущенные на свободу, неслись по бескрайним полям. Но внезапно их внимание привлекло движение на горизонте. Неведомый отряд, подобный чёрной саранче, надвигался на них. Достигнув расстояния полёта стрелы, всадники были остановлены верными дружинниками князя. И лишь один воин, отделившись от отряда, направился к княжескому стану, словно посланец судьбы. Михаил Всеволодович, закованный в знатные доспехи и позолоченную кольчугу, вёл взглядом надвигающегося воина. Под всадником вздымал копыта конь доброй стати, вепрь ретивый, а на самом воине сверкали пластинчатые доспехи, словно зеркала, отражающие солнечный свет. Островерхий шлем венчал его голову, меч покоился на бедре, лук был под рукой, а за спиной высился трапециевидный щит, словно крыло ангела-хранителя. Движимый дерзостью, словно обузданным пламенем, и отвагой, что звенела в крови, воин приближался к Михаилу с величавой неспешностью. Плащ его, багряный стяг древнего рода, трепетал на ветру, подобно крылу ворона, предвещающего бурю, а сталь доспехов искрилась холодным огнём, словно отблески зарниц на челе грозовой тучи. На шлеме ратника алело перо цвета запекшейся крови – символ доблести и неустрашимости, рождавший трепет в сердце и уважение в душе.

Евпатий, с благоговением и искрой надежды в сердце, подъехал к князю. Спрыгнув с коня, он по христианскому обычаю склонился перед князем в глубоком поклоне и обратился к нему с речью. Князь Михаил Всеволодович сразу узнал в путнике Евпатия Коловрата, отца которого он знал ещё с юности, а самого Евпатия крестил лично. Он спешился и приветствовал его крепким и искренним рукопожатием, словно подтверждая их родство, скреплённое годами.

Евпатий поведал о кровавой жатве в Рязани, о гибели послов, ставших жертвой вероломства, и семьи княжича Юрия, истреблённой безжалостно. Михаил Всеволодович нахмурился, вспоминая обиду от рязанцев, словно высеченную на скрижалях памяти: "Как забыть Калку? Там, где рязанские мечи струсили поддержать нас, нечего вам искать нашей защиты!" – словно эхо той трагедии, погребённое в глубине души, вновь вырвалось на свободу. Тот поход Джебе и Субэдэ в 1222–1223 годах был лишь зловещей прелюдией, разведкой боем, проложивший дорогу грядущей буре. Он дал Чингисхану карту будущих завоеваний, план покорения Руси и Восточной Европы, написанный кровью и слезами. Это решение Чингисхана должен был исполнить его старший сын Джучи, но костлявая рука смерти опередила его, и поход на Запад возглавил его сын – Батый, внук Чингисхана, чьё имя стало синонимом ужаса, охватившего Евразию. Теперь они пришли, словно неотвратимая кара, обрушившаяся с востока, и Калка, "кровавый рубеж" в истории Руси (1223 год), стала первой страницей в летописи монгольского нашествия, первой встречей с чудовищной лавиной, обернувшейся катастрофой. Черниговцы, испив горькую чашу поражения до дна, усвоили суровый урок, заплатив за него кровью и пеплом, и теперь, закалённые в огне бедствий, были более готовы к встрече с монгольской ордой, чем беспечные рязанцы. Но он помнил о дружбе и учёбе с отцом Коловрата; в летописные времена княжеские дети были не только наследниками, но и активными участниками политической жизни. Они учились искусству дипломатии, участвовали в спорах о власти и защите своих земель. Каждый князь стремился дать своим наследникам лучшее образование и окружить их опытными воинами. Судьба княжеств могла решиться в любой момент – как на поле боя, так и за столом переговоров. Юные князья и бояре учились вместе, познавая подвиги своих предков и осваивая дипломатическое искусство. Они изучали летописи, победы и поражения Руси, чтобы избежать ошибок прошлого и справиться с вызовами будущего.

Поэтому рязанцев, уставших путников, князь встретил как братьев. Он накормил их, омыл в бане и дал отдохнуть. На рассвете следующего дня он созвал военный совет, когда первые лучи солнца проникли сквозь тьму.

Глава 2. Княжеский военный совет в Чернигове.

В сумраке декабря 1237 года, словно предчувствуя ледяное дыхание смерти, в княжеском дворце Чернигова собрался совет по случаю прибытия послов из Рязани. Черниговское княжество, некогда горделивый исполин, теперь сосредоточилось под гнётом тревоги из-за полученной вести.

В сердце крепости – детинце, где деревянные хоромы дворца теснились друг к другу, ища защиты, словно перепуганные птенцы под крылом матери, собрался княжеский совет – последняя искра надежды в надвигающейся тьме.

Евпатий Коловрат и четверо его верных соратников, прибывшие пораньше, уже стояли в прихожей клети княжеских хором. Их взгляды, острые, как клинки, скользили по величественным стенам, словно взгляды ястребов, оценивая силу и значимость правителя. Внутреннее убранство являло собой ослепительную роскошь: фрески, словно застывшие звуки небесных арф, превращали залы в подобие райских кущ. Тяжёлые ткани, усыпанные диковинными узорами, золотом и серебром, ниспадали со стен, источая пьянящий аромат далёких стран, словно воспоминания о величии стран-производителей. Расписные печи, пышущие жаром, согревали не только тело, но и душу, разгоняя ледяные щупальца страха. А в красном углу, словно неугасимая лампада веры, сияли иконы, щедро украшенные златом, серебром и самоцветами – безмолвные свидетели христианских традиций. Среди них – безмолвные стражи времени: древние святыни, чьи лики опалены дыханием веков, и дивные письмена прославленных иконописцев, озаренные божественным наитием. Узкие окна, словно драгоценные ларцы, инкрустированы самоцветами цветных стекол. И когда заря, словно багряный феникс, взмывает в небеса, ее лучи, пронзая хрупкую твердь, рассыпаются по залу мириадами искр, окрашивая пространство в пурпур и золото, наполняя его неземным светом. А для ночи, крадущейся тихой поступью, приготовлены подсвечники, хранящие в себе мерцание сальных и восковых свечей, чей свет – как хрупкая надежда во тьме.

Внезапно врата княжеских покоев распахнулись, и слуга, облаченный в златотканый кафтан, словно сошедший со страниц древней летописи, низко склонившись, пригласил войти. В просторной гриднице, словно в сердце Черниговской земли, собрался цвет ее: князь Михаил Всеволодович, из рода Ольговичей, сын легендарного Всеволода Чермного, бояре степенные, чьи лица – как пергамент, исписанный мудростью, воеводы бравые, в чьих очах пылает огонь битвы, старцы мудрые, хранители тайн и преданий. Каждый занял место, уготованное ему судьбой. Евпатий, словно завороженный, изучал стены, украшенные не только роскошной отделкой, но и боевыми доспехами первых киевских воевод и князей. Шлемы, кольчуги, щиты и копья, словно тени ушедших эпох, висели, напоминая о славном прошлом, создавая атмосферу торжественности и значимости, словно каждый камень здесь дышал историей.

Князь восседал на возвышении, на особом помосте в дальнем конце Золотой палаты, словно солнце на небосводе. Его кресло, словно трон царя Соломона, было богато украшено золотом. Над ним, словно два небесных стража, возвышались скрещённые золотые копья – княжеские символы, готовые обрушить свой гнев, как гром среди ясного неба, на любого, кто посмеет посягнуть на его власть.

На княжеский помост ступил митрополит Макарий, восходя, словно сама история, облачённая в плоть. Каждый его шаг был исполнен достоинства и неспешности, словно течение великой реки, несущей на своих волнах судьбы царств. Белый клобук, подобный заснеженной вершине неприступной горы, венчал его главу, и крест на нём сиял, словно Вифлеемская звезда, указывающая путь заблудшим душам. Саккос, сотканный из нитей солнца, искрился в свете лучей восходящего солнца, словно россыпь драгоценных камней на бархате ночи. Голубая мантия, небесный свод, облекший плечи старца, ниспадала мягкими складками, словно объятия самой вечности. Палица у правого бедра, безмолвный символ духовной власти, покоилась рядом с омофором, ниспадавшим, словно крылья небесного ангела, готового вознести молитвы к престолу Всевышнего. Лик Спасителя на нагрудном образе и наперсный крест едва проступали сквозь серебряную бороду, подобную реке времени, берущей начало в глубинах веков.

Митрополит Макарий, словно отмеряя ход самой жизни, мерно постукивал посохом, восходя на помост. Он осенил крестным знамением склонившего голову князя и замерших в благоговении членов совета, словно благословляя их на праведный путь, и воссел в позолоченное кресло, уготованное ему по сану.

Следом за ним, словно эхо его величия, на помост поднялся епископ Порфирий II, облачённый в традиционное великолепие православного архиерея. Высокая митра, подобная короне небесного владыки, усеянная драгоценными камнями и украшенная искусной вышивкой, венчала его голову. Длинная туника, саккос, сотканный из дорогих тканей и расшитый золотом, ниспадала, словно одеяние царя царей. На правом плече епископа покоилась палица, в руке – посох, а на груди блистал наперсный крест на массивной цепи, словно печать духовной власти, подтверждающая его высокий сан и неуклонную веру. Он занял серебряное кресло слева от князя, словно страж, оберегающий мир от тьмы.

Князь Михаил Всеволодович Черниговский восседал в кресле, словно вековой дуб, чьи корни пронзили саму твердь земли, а крона устремлена в небеса. Взор его, подобно острому клинку, проникал в каждую душу входящего, обнажая тайные помыслы и страхи. Голос же, словно набат, раскатывался по палате, заставляя кровь стынуть в жилах и сердца замирать в трепетном ожидании. Сейчас князь был погружён в пучину дум, словно зверь, загнанный в тесную клетку, где каждый вздох отзывался эхом отчаяния. Вопрос: «Помочь ли рязанцам?» – даже не шевелился в измученном сердце. Помочь надо, при любых обстоятельствах. Хотя память хранила горький осадок: измена на Калке, когда рязанские полки не пришли на помощь. Но накануне – страшный гнев Всеволода Большое Гнездо, обрушившийся на Рязань, кара феодальных распрей. Рязанская земля истекала кровью, обессиленная, лишённая воинов и казны.

Но разве сейчас Черниговщина не в подобной ситуации? Войны с западными соседями выпили её до дна, оставив лишь выжженную землю и пепелища. Помощь Рязани безусловно нужна, как воздух, как глоток воды умирающему от жажды. Это могут быть знания о враге, секреты черниговских кузнецов, чья броня способна выдержать смертоносный ливень монгольских стрел, – всё это необходимо на войне, как луч света в кромешной тьме. Труднее с воинами и вооружением. Но как отдать последнее, не оголив собственные рубежи, когда казна пуста, народ измождён, а орды Батыя, словно всепожирающая саранча, надвигаются с востока, грозя поглотить всё живое? Каждое решение, каждый шаг должны быть выверены до последнего, словно движения канатоходца над бездной, чтобы не нарушить и без того хрупкое равновесие. "Тяжела ты, шапка Мономаха!" Ох, нелёгкая доля княжеская… Но надо идти вперёд, ведомым долгом и любовью к родной земле.

Справа и слева от князя стояли его верные стражи-витязи. Их лица были непроницаемы, а глаза остры и внимательны, готовые отразить любую угрозу.

Бояре занимали свои места согласно своему положению, словно звёзды на ночном небе, их одежды мерцали богатством, а в глазах светилась мудрость. Среди них выделялись Фёдор Черниговский и Евпатий Тротоцкий, верные слуги и соратники князя. Воеводы, словно львы, готовые к прыжку, излучали силу и отвагу, способные сокрушить любого врага. Здесь были Фома Туробеев, Франц Калуски, Николай Кросновский, Пётр Тротоцкий, Францишек Любомирский, Юзеф Ледоховский – заслуженные сыны земли Черниговской, показавшие себя отважными воинами и достойными военачальниками.

Прибыли на совет и старцы, словно древние свитки, хранившие в памяти мудрость веков, давая советы, словно драгоценные камни.

Воеводы и бояре заняли места на тяжёлых тёмных дубовых скамьях, которые стояли вдоль стен палаты, словно корни древних дубов, вросшие в самую суть рязанской земли. Их осанка выражала силу и уверенность, а каждый взгляд был вызовом судьбе. Рязанцы и приглашённые участники собрания также заняли места на скамьях вдоль стен, но их положение было менее почётным по сравнению с воеводами и боярами. Их лица отражали тревоги и надежды.

В Золотой палате воцарилась тишина, словно перед грозой. Казалось, сама история замерла в ожидании княжеского слова, способного изменить ход времени и определить судьбу Рязанской земли. «В молчании рождается мудрость», – говорили древние летописцы, и сейчас это изречение обретало особый смысл в стенах, пропитанных духом предков.

Здесь были приглашенные заморские гости: мусульманский купец из Сирафа – Рамешт, китайский купец Нье-ку-лунь и посол Хорезма Экинчи ибн-Дин Мухаммед II. Для них были выделены особые почетные места в центре зала.

Князь Михаил поднял руку ладонью в зал, и вмиг смолкли голоса, обратив к нему взоры, словно подсолнухи к солнцу. "Соратники мои, – прогремел его голос, словно набат, – на Русь нашу надвигается година лихолетья. Орда, как саранча, ползет из степей, словно тень смерти, готовая пожрать землю нашу и обратить её в пепел. Боярин Евпатий Коловрат, витязь рязанский, примчался сюда, словно гонец отчаяния, моля о подмоге. Батый, словно бич божий, стоит у ворот Рязани, и плач стоит над землей рязанской. Ныне нам должно сплотиться, словно сталь, чтобы дать отпор врагу, ибо в единстве – наша сила. Выслушаем же мудрые речи совета и примем решение, которое станет щитом для Руси".

Князь обвел взглядом собравшихся, и в глазах его горел огонь решимости, и он произнес, как заклинание: «Знай врага своего, как самого себя, и в тысяче битв не познаешь поражения», – гласит мудрость ратного искусства. Познать себя – это значит узреть свои силу и немощь, свои добродетели и пороки. Изучение врага – это ключ к пониманию его замыслов, его сильных и слабых сторон. Познай себя и врага своего, и удача станет твоей верной спутницей в любом сражении. И посему я призываю тех, кто зри́т врага насквозь, поведать нам о нем. Дабы постичь, с кем мы имеем дело, выслушаем глас тех земель, что познали Орду на горьком опыте, тех, кто изучил звериные повадки врага. И первыми дадим слово нашим стародавним друзьям, византийским купцам, коим довелось побывать в землях дальнего Китая". Купец-мусульманин Рамешт из Сирафа, чье слово ценилось на вес золота, поднялся, словно восточный мудрец, и склонился в почтении перед князем. И когда умолк голос толмача, Рамешт начал свой сказ, словно раскрывая древний свиток: Монгольское войско, подобно безжалостной военной машине, было организовано по десятичной системе. В основе этой системы лежала строгая иерархия: десятки воинов (Арават) подчинялись десятнику – первому среди равных, «вожаку стаи». Сотни – сотнику, чья воля была подобна грому среди ясного неба для подчинённых. Тысячи – тысячнику, который носил гордое имя «атаман», олицетворяя отцовскую заботу и стальную мудрость, словно «гора, которая видела рождение ветров». Десятки тысяч составляли тумен, которым командовал темник, лично избранный ханом. Он был живым символом абсолютной власти и звериной преданности, «правой рукой возмездия». Обычно армия состояла из двух-трех, иногда из четырёх туменов, представляя собой сокрушительную силу, готовую обрушиться на мир.

Основу монгольской армии составляла конница, которая делилась на тяжёлую и лёгкую, словно «гром и молния». Тяжёлые всадники, закованные в броню, обрушивались на основные силы врага, подобно стальному смерчу, сметающему всё на своём пути. Лёгкая конница, подобно неуловимым теням степей, несла стражу, вела разведку и преследовала бегущего неприятеля, словно ветер, гонящий осенние листья.

В армии монголов были специальные подразделения, которые использовали разнообразные тактики. Например, это инженеры, которые строили мосты и осадные орудия, а также речные силы, которые позволяли монголам преодолевать водные преграды.

Чингисхан держал свою армию в строгой дисциплине. За дезертирство, оставление товарища в беде или отказ вступить в бой карались смертью. Страх перед наказанием заставлял воинов сражаться с яростью берсерков – бесстрашных воинов.

Командование войсками осуществлялось различными способами: устно, с помощью сигнальных флагов, свистков, труб и барабанов. Эти звуки вызывали в сердцах воинов неудержимую ярость и бесстрашие.

Тактические приёмы монголов были коварными и эффективными. Они использовали манёвренную войну, чтобы измотать противника быстрыми атаками лёгкой конницы, обстрелами и притворными отступлениями. Они также устраивали засады, внезапно нападая из укрытий и сея панику и дезорганизацию в рядах противника.

Лучники выстраивались в круг и осыпали врага градом стрел, не давая ему передышки. Это было похоже на смертоносный танец, который затягивал противника в бездну.

Атака «лавой» – это окружение противника с флангов, подобно морскому приливу, сметающему всё на своём пути. На неумолимую судьбу, настигающую свою жертву.

Князь спросил, словно гром небесный: «Как же армия, эта стальная лавина, получает пищу? Что они едят и чем утоляют жажду?»

Обеспечение войска, подобно артериям колосса, пронизывало всю империю, поддерживая жизнь в сердце монгольской мощи. Военачальники распределяли потоки ресурсов, собранных с аилов и окрестных земель.

Аилы – специально созданные военные поселения – днём и ночью производили продовольствие для армии, отправляя его под охраной, вместе с оружием и осадными машинами, к передовым рубежам. Непрекращающиеся вереницы повозок, запряжённых волами, тянулись по дорогам, а на спинах верблюдов покачивались химлы, туго набитые припасами. Драгоценные грузы были бережно упакованы в мешки из козьей шкуры, а пищу ели из простых деревянных мисок, словно возвращаясь к изначальной кочевой простоте.

Рацион воина, квинтэссенция степной жизни, состоял из четырёх килограммов сухого молока, двух литров кумыса и вяленого мяса, «монгольских консервов», как их называют. Мясо, особенно почитаемое под покровом ночи, а также просяная мука, превращаемая в питательный напиток, и мёд, впитавший энергию палящего солнца.

Аппетит армии был ненасытен: тридцать-сорок тысяч воинов съедали до двадцати четырёх тонн еды в день, а колоссальная орда в сто двадцать – сто сорок тысяч требовала около ста сорока тонн пропитания, словно чудовищный зверь, требующий непрерывной дани. Но войско росло, как степной пожар, за счёт присоединившихся кочевых племён. Поэтому кормили только тех, кто держал оружие в руках, а обоз в боевые части прибывал лишь после победы. Перед боем армию морили голодом, словно выпуская свору голодных псов на врага. После победы войско пировало, утопая в добыче, после поражения – голодало.

Но вечная кормилица кочевника – степь, дарила охотничью добычу, кумыс лился рекой, а в моменты отчаяния, когда голод становился нестерпимым, воины, ведомые неумолимой необходимостью, пили кровь своих коней, словно глотая саму жизнь. Поэтому большая часть орды не нуждалась в доставке провизии и провианта, а гнала с собой овец, коров, лошадей и других верховых животных и ела только их мясо. Собственные животные, на которых они ездили, рыли землю копытами и поедали корни растений, не зная ячменя. У монголов не было запретной пищи, и они ели всё, от верховых животных до собак, свиней и прочее.

Конь – это неотъемлемая часть души монгола, его кровный брат. Он – словно отголосок степного ветра, звучащий в сердце воина.

Монгольские скакуны невысокие, но крепкие, словно сгустки силы и воли. Их масть чаще всего гнедая или рыжая, и они сверкают на солнце. Копыта их твёрдые, словно высеченные из камня, а выносливость – это легенда, рождённая в бескрайних степях, где кони сами добывают себе пропитание, закаляясь в суровых условиях.

Они – настоящие живые компасы, которые безошибочно находят дорогу в бескрайних просторах. Они преданы своим хозяевам, как верные псы, и не признают никого, кроме своего хозяина.

Каждый воин, имел в своём распоряжении минимум двух таких скакунов. А командиры, яркие кометы, рассекающие небо войны, владели целыми табунами – от трёх до шести коней, готовых в любой момент превратиться в вихрь, в ураган, сметающий всё на своём пути.

Вторым выступающим на княжеском совете предстал перед князем китаец Нье-ку-лунь, купец, чей путь в XIII веке пролёг по нитям Шёлкового пути до самой Византии. Редко ступала нога китайца на русскую землю, но сейчас его привела сюда жажда знаний, желание разведать возможности для торговли и доставки товаров. В душе его клокотала ненависть к монголам, как и в сердце каждого, кто видел их злодеяния. Его родной Китай истекал кровью под копытами захватчиков, города лежали в руинах, словно кости поверженного зверя.

Языковой барьер вырос непреодолимой стеной. Китаец не владел русской речью, а русский толмач не знал китайского. Пришлось прибегнуть к помощи двух толмачей: один переводил с китайского на греческий, а другой – с греческого на русский, словно слова проделывали долгий и извилистый путь, прежде чем достичь ушей русских князей.

И заговорил китаец, и слова его были подобны ударам колокола, возвещающего беду. Он поведал о том, что основу монгольской военной машины составляли китайские баллисты и катапульты, сеющие смерть и разрушение днём и ночью. Изобретённые китайским гением, эти осадные орудия метали камни и зажигательные снаряды на основе нефти, словно изрыгая пламя из пасти дракона. Жестокий и прагматичный Чингисхан быстро нашёл замену нефти – горящий человеческий жир. "В условиях тотальной войны, – говорил он, – жир человека найти легче, чем нефть". И это стало самым страшным оружием в их арсенале, настоящим воплощением ада на земле. Русь, страна деревянная, легко могла вспыхнуть от этих огненных горшков, словно сухая трава от искры. Пожары, вызванные ими, были неукротимы, словно разбуженный гнев богов.

По залу прокатился ропот недоверия, словно змеи зашипели под полом. Китаец уловил его и поспешил успокоить: «Я пришёл не сеять панику, а поведать о том, что видел своими глазами во время осады городов монголами. Моя цель – предупредить, а не напугать».

Князь поднял руку, и тишина опустилась на собравшихся, словно тяжёлый саван. "Говори правду, – произнёс он, – говори без утайки. Мы должны знать, к чему готовиться. Пусть слова твои станут щитом, ограждающим нас от неведения".

Китаец не унимался, его голос звенел серебристым оттенком. Монголы, словно саранча, обрушивались на города, используя осадные башни, вздымающиеся к небу, и лестницы, ворота на крепостные стены. Они подкатывали к вратам пылающие колесницы, превращая дерево в пепел, и таранили главные ворота с яростью, достойной самого Аида, расщепляя их на щепки.

Но и этого им было мало. Монголы, ведомые жаждой разрушения, использовали взрывчатые смеси, дабы обрушить неприступные стены, превращая камень в прах. Опоясывали города частоколами и вырывали рвы, словно шрамы на теле земли. Они дерзко отводили реки, словно кровеносные сосуды, лишая города живительной влаги, обрекая их на медленную и мучительную смерть. Монголы были жестоки – жестоки до такой степени, что даже там, где кровь лилась рекой, их зверства казались чем-то немыслимым, выходящим за рамки человеческого понимания.

Когда тень монгольской орды накрывала город, предвестники рока устанавливали три шатра – три символа неминуемой судьбы. В первый день воздвигали белый шатёр, словно знамя ложной надежды. Если город, сломленный страхом, сдавался на милость победителя, монголы требовали дань – живую дань, дань товарами, но, удовлетворившись этим, покидали обречённое место. Обычно эта «милость» обходилась в десятую часть населения и скота.

Но если город не внимал мольбам страха, наутро вырастал красный шатёр, обагрённый кровью и предвещавший смерть. Тогда монголы, не знающие пощады, вырезали всех мужчин и животных мужского пола, словно скот на бойне. Женщины и дети становились рабами, влача жалкое существование в тени победителей, а всё имущество обращалось в трофеи.

И наконец, на третий день над горизонтом поднимался чёрный шатёр – символ абсолютного уничтожения, знак того, что отныне не будет ни пощады, ни надежды. Все жители предавались смерти, а город стирался с лица земли. Лишь за один день монголы уничтожали целые народы, истребляя десятки, а то и сотни тысяч невинных душ, разрушая дома, храмы, библиотеки, превращая в пепел бесценные знания и памятники культуры. Но и этого им было недостаточно. Чтобы посеять семена страха в сердцах других, монголы оставляли в живых лишь немногих, дабы те, обезумевшие от ужаса, разнесли весть о монгольской жестокости по всему свету. И часто восточные города, заслышав о приближении монгольской орды, сдавались без боя, предпочитая рабство неминуемой смерти. Страх был их самым мощным оружием.

В безумном штурме городских стен монголы, словно тени из преисподней, гнали перед собой пленных, превращая их в живые щиты – "хараш", что цинично переводится как "живые доски". Эта леденящая кровь тактика вынуждала защитников города сеять смерть среди невинных, обрывать жизни своих же братьев и сестёр, пока монгольские воины, словно стервятники, прятались за этой стеной отчаяния.

Легенды шептали о коварстве монголов, об их умении просачиваться в осаждённые города, словно змеи в расщелину. Рассказывали, как во время осады города Чендугая Чингисхан, с усмешкой дьявола, потребовал от китайцев тысячу кошек и десять тысяч ласточек в обмен на снятие осады. Удивлённые горожане выполнили его прихоть, не подозревая о зловещем замысле. Монголы привязали к хвостам несчастных животных горящую вату, и те, объятые ужасом, помчались обратно в город, разнося пламя по крышам и углам, превращая крепость в адский костёр.

Пока защитники города отчаянно боролись с огнём, мечущиеся во все уничтожающем пламени, монгольские воины, подобно хищным волкам, рвались на штурм ослабленных стен, захватывая их без особых усилий.

Монголы, словно опытные игроки, избегали затяжных и кровопролитных осад. Их армия, словно смерч, была создана для стремительных ударов. Они без зазрения совести перенимали осадные технологии у покорённых народов, как римляне в своё время учились у греков. "Не в силе Бог, а в правде," – говорили русские князья, но для монголов честь заключалась не в доблести в бою, а в беспощадной победе любой ценой. И китаец, дочитав свой свиток до конца, замолчал, и в зале повисла тягучая тишина, предвещающая бурю. Россия ещё не знала армии, подобной этой.

Князь, исполненный тревоги и решимости, окинул взглядом собравшихся. Словно гром среди ясного неба, поднялся боярин Туров, опалённый пламенем битвы на Калке. "Их стрелы – саранча, затмевающая солнце, – проговорил он, – они пробивают нашу броню, словно гнилое дерево, и нет от них спасения! Гибнут не только воины, но и кони, наши верные братья по оружию. Кольчуга, надёжная против меча, бессильна против стрел и копий!" – в голосе его звучала боль поражения. – «После Калки наши кузнецы, словно алхимики, выплавили ламеллярный доспех – «чешую дракона!» Мы клянёмся, – продолжал Туров, – ни одна монгольская стрела не найдёт бреши в ней! Испытания, словно крещение огнём, прошли на нашем полигоне, где трофеями науки стали монгольские луки. Ни вблизи, ни издалека они не пробивают доспех! Но копьё, разогнавшись до скорости ветра, может его пробить. Щит – наш оплот, несокрушимая стена против вражеского копья! У меня готово триста таких доспехов – это капля в море! Такой доспех есть и для коней!"

Князь воздел ладонь, словно стремясь удержать надвигающуюся грозу: «Мудрость змеей скользит в твоих речах, Туров. Но что вещает сердце войска? Ибо крепка лишь та броня, что духом кована! Твой доспех мы отправим в Рязань, как символ нашей помощи и решимости, вместе с нашими добровольцами».

«Я первым стану рязанским добровольцем! – пророкотал воевода Ратибор, восстав из-за стола. Лик его был исчерчен шрамами – карта битв, написанная судьбой на пергаменте кожи. – Дух наш, князь, – кремень, о который высекается ярость! Воины наши, словно псы голодные, жаждут вражьей крови! Пусть стрелы их обрушатся градом осенним, а копья засверкают молниями гнева. Встретим супостата стеной щитов и вихрем мечей, как буря ломает вековой дуб!». Кулак его обрушился на стол, словно гром среди ясного неба, и гул поддержки прокатился по палате. «Мы покажем степным варварам ярость земли русской! Да захлебнется их кровь в утробе земли нашей!».